Мы вышли из Варандейской бухты 29 июня после десятидневной стоянки. Расталкивая плавучие льдины, медленно двинулись вдоль берега и вскоре на подходе к Полярному мысу уперлись в двухметровый припайный лед. Разбитый трещинами на огромные глыбы, вдавленные в песчаный берег, припай держался крепко. Со стороны моря к нему вплотную подступали сморози — неподвижные нагромождения льдин. Весна словно обошла стороной эту ледяную пустыню. Солнце сияло ярко, но ему было не под силу справиться с твердыми как гранит, мертвенно–синими громадами. На мысу одиноко маячила геодезическая вышка.
— Покури пока, — сказал Буторин, взяв бинокл ь. — Поднимусь на вышку, погляжу, что там впереди.
Я зацепился багром за припай. Пыжик тоже выбрался на берег, отыскал гнездо лемминга, заработал передними лапами. В тундре–настоящее лето.
— Не пройти, кругом сплошные льды, — невесело сказал Буторин, вернувшись из разведки. — Чистая вода только далеко на северо–западе. Пойдем в Песчанку или обратно в Варандей. Тут стоять опасно. Смотри, ветер с берега, отлив, а льдины движутся сюда, против течения. Загадка природы…
Двинулись в обратный путь. Часа два расталкивали льдины и попали в ловушку. Не заметили отмель, которая под косым углом отходила от берега. Она и разворачивала льдины не так, как положено. Когда выбрались, была уже полночь. Зацепились за неподвижную льдину, решили ночевать. Я затопил печь, приготовил ужин, перед сном вылез из каюты, сел возле мачты, закурил. По привычке начал вычерпывать воду и заметил, что ее поверхность покрыта радужными узорами. Выбросил папиросу за борт.
— Дмитрий Андреевич, что–то много масла или бензина. Пролил, что ли?
Он выглянул из каюты, выругался.
— Совсем забыл! Склероз…
Оказывается, он решил слить бензин из бака в канистру, приладил шланг и забыл об этом. Канистра наполнилась, бензин продолжал литься из бака. Литров пятнадцать растеклось по «Щелье». Наше счастье, что она не вспыхнула как факел. Мы лили в нее воду и вычерпывали. Трудились до утра.
Я был против возвращения в Варандей, мы поспорили немного и остановились, не доходя до него, в устье реки Песчанки. Отправились в гости к рыбакам. На возвышенности — два чума, избушка. Множество мелких озер, соединенных протоками, — лабиринт.
Из чума вышел ненец лет сорока, одетый не по–здешнему, в полупальто и кепке. Я догадался — это Митро–фан Лагейский, мне говорили про него в Варандее: живет в городе Грозном, приехал в отпуск, не был в родных местах двадцать пять лет. Познакомились, он пригласил нас в чум. Уселись на мягкие оленьи шкуры, разостланные на деревянном полу.
Хозяйка поставила перед нами столик на низких ножках. Едим скоросолку, уху из омулей.
Лагейский говорит по–русски без акцента. Служил в армии на Дальнем Востоке, работает в Грозном строителем, у него там жена, сын. Рад, что приехал в тундру в самое хорошее время: весна, комаров нет, охота, рыбалка.
— Хочу послать в Грозный посылку, вяленых омулей. Боюсь, испортятся.
— Как завялить, — сказал Буторин. — Засолите в рассоле, потом сушите. В воде не промывайте. Не испортятся.
— Хорошо бы соленой икры привезти.
— Омулевая икра–замечательная вещь, только и ее солить надо с толком. Я на зимовках перепортил ее, наверно, не один центнер, прежде чем нашел правильный рецепт. Сколько ни клал соли, икра портилась, не мог сохранить. Потом сообразил, в чем дело. Она не просаливалась, какие–то икринки соль не охватывала, они начинали портиться, от них другие. Рецепт простой: надо тоже засаливать в рассоле. Можно сделать слабый раствор, средний, крепкий, по вкусу. Икра будет сохраняться долго…
После обеда Лагейский повел меня на берег речки в лощину.
— Там растет дикий лук, я вам покажу, — он произнес эти слова с таким волнением, словно собирался показать мне куст женьшеня.
Сочные, тоненькие стебельки он срывал с благоговением, то и дело осматривался, любуясь цветущей тундрой.
— Я родился вон там, — Лагейский указал на синюю гряду гор, — у подножия Семиглавой сопки. Здесь мне больше нравится, чем на Варандее. Простор, чисто. Смотрю кругом, вспоминаю отца. Много мы с ним в Песчанке выловили рыбы. Варандейцы все вскормлены омулем…
Я слушал ненца и завидовал ему: он дома, в милой тундре. И мне вспомнились родные места, Кама, озера, не похожие на здешние, украшенные кувшинками, окруженные зарослями тальника, Чистополь, утопающий в зелени, далекий, как Мангазея. И я вспомнил отца. Светят из далекого детства рыбацкие наши костры. Воспоминания, как ветер, — налетят, и заиграет пламя, рассыпая негасимые искры…
Лагейский и два его родственника ушли пешком в Варандей, а мы переправились на другой берег, поселились в пустующей новой промысловой избе. Просторная квадратная комната с одним окном, большая металлическая печь, стол. Ни нар, ни стульев. Пока готовили обед, сожгли с полкубометра дров. Пламя с ревом вылетало в широкую прямую трубу, печь явно не годилась для тундры.
— Без ума сделано, — ворчал Буторин. Поселились — не то слово, в избу мы заходили редко, жили в своей комфортабельной каюте на «Щелье».
Ледяное поле закупорило устье Песчанки, мы оказались в плену. Ловили неводом омулей, переезжая с берега на берег. Один раз не дозвались Пыжика, отчалили без него. Он бросился в воду, поплыл за «Щельей», но не справился с течением, вернулся. Напротив избы мы стали на якорь. Из–за мыса показалась плавучая льдина, на ней стоял Пыжик. Вид у него был жалкий.
— Что, Пыженька? — крикнул Буторин. — Перенять тебя, что ли?
В ответ раздался лай, похожий на рыдание. Льдину приливом тащило к нам. Переняли. Я протянул Пыжику кусок сахару — отвернулся. Даже смотреть не хочет на нас — обиделся.
Несколько дней подряд дул южный ветер, льдины сновали вверх и вниз по Песчанке, таяли на глазах, как сахарные. Седьмого июля снова вышли в море, Буторин повернул к Варандею.
— Возьмем хлеба и литров двадцать бензина…
До бухты не дошли, стали на якорь напротив поселка. Пыжика оставили на «Щелье». Приятная неожиданность: в магазине оказались сапоги 46‑го размера.
— У меня таких еще в жизни не было, — взволнованно сказал Буторин, любуясь покупкой. — Один раз видел в мурманском магазине. Пока бегал на судно за, деньгами, их уже продали…
Снова мы у Полярного мыса. Все переменилось: припай распался, ледяные глыбы отошли от берега. Ветер южный, подняли паруса. Кругом как в сказке. Слева сплошной ледяной барьер, сморози высотой с трехэтажный дом, справа — песчаный берег, покрытый обсохшими льдинами. «Щелья» мчится по узкой полосе воды в слепящих лучах, с одной стороны нас обдает холодом, с другой–теплом. Перед каждым поворотом кажется — сейчас путь преградят льды… Без остановок шли всю Ночь, «Щелья» вылетела из ледяного туннеля в Хайпудырскую губу. Оглядываюсь: мрачный Медынский Заворот позади, прохода не видно, впечатление такое, будто льды, пропустив нас, навалились на берег. Море покрыто пеной, редкие плавучие льдины кружатся в мощных водоворотах. Обходим с юга мели, обозначенные на карте, и снова — на восток, «на–прямо» через губу. Когда в бинокль стал виден противоположный берег, встретили полосу сплошного льда. Причалили к айсбергу, стоящему на мели. Прилив гонит льды с севера на юг. Ширина ледяного потока — метров двести, дальше снова чистая вода.
— Подождем конца прилива, — сказал Буторин. — На полной воде льдины остановятся, разойдутся, мы их и проскочим.
Этот расчет не оправдался: льды неподвижны, но просвета нет.
Решили пробиваться, вышли на плавучий лед. Упираемся шестами в большую льдину, смотрю на узкую щель под ногами — медленно, по миллиметру она растет, полоска воды становится все шире. В просвет между льдинами втиснули нос «Щельи», Буторин завел мотор. Ледяные ладони неохотно расходятся. Снова беремся за шесты, отводим две массивные льдины, следом за ними проталкиваем вдоль бортов мелочь. Метр за метром зигзагами тащим «Щелью» вперед. Шесты, двухметровый кол, багор — все идет в дело. Поднатужились, сдвинули с места огромную льдину, глазам не верится — она весит десятки тонн. Примерно на полпути застряли: треугольная льдина, стиснутая двумя другими, не поддается. Острым углом она упирается в ледяную кромку. Наклоняюсь над водой, всматриваюсь. Толщина льдины больше метра, но держится она только верхней частью. Беру топор, начинаю долбить по углу льдины.
— Брось! Море не разрубишь! — кричит Буторин. — Придется ждать, когда льды разойдутся.
Он стоит на другой льдине, не видит, в чем дело. Освобожденная льдина сама начала разворачиваться, двумя шестами выпроваживаем ее за корму «Щельи» и нацеливаемся на другую. Великовата, но она на плаву, если давить на нее, стронется, а много ли для «Щельи» надо… Пробились!
Через полчаса встретили вторую полосу льда. С ходу — на штурм. Трудились с упоением. Казалось, что весна торопит нас, весело окатывая «Щелью» брызгами.
Снова мы на чистой воде, в бинокль на высоком мысу виден поселок Синькин Нос. Кое–где возвышаются сморози, но ледяных полос больше не видно.
Причалили в полдень. За сутки прошли сто двадцать километров, да каких! Пополнили запас бензина, я отправил телеграммы. Неплохо бы отдохнуть, но… Ветер дует с берега, льдов не видно. Километрах в двадцати — устье реки Коротаиха, там большой поселок, удобная стоянка. Не сговариваясь, молча отталкиваем «Щелью», нас словно несет на гребне какая–то волна.
Прошли мимо Коротаихи, Буторин даже головы не
повернул.
Полночь. Ветер утих. Подходим к Югорскому Шару За каменным островком видны мачты — полярная станция Белый Нос, через пятнадцать минут будем там, отдохнем. Вдруг сильный удар сотрясает «Щелью», корма подпрыгивает.
— Конец винту. — Буторин сверлит взглядом воду. — Садануло прямо по мозгам. Камни.
Веслами подгребаем к небольшой льдине, цепляюсь за нее багром.
__Неласково провожает нас Баренцево море, —
вздыхаю я. — Надо же, на последних метрах.
Буторин заводит мотор… Пошла «Щелья»! Винт выдержал.
На станции нам сказали, что Югорский Шар накануне еще был покрыт льдом. Отправляю «дальнейшее указание» сыну: «Подходим к Амдерме, вылетай, пошли телеграмму, мы тебя будем ждать». Ложусь на койку, закрываю глаза и вижу, как закручиваются, огибая темный мыс, водовороты.
На другой день осторожно выводим «Щелью» из уютной бухты, окруженной с трех сторон отвесными скалами, разворачиваем новую карту. По оранжевой глади пролива, как лебеди, скользят редкие льдины, воздух светится, глазам больно. И это Югорский Шар, один из самых трудных участков Северного морского пути, где ведущие извечный спор ветры двух морей, сталкиваясь, превращают день в ночь и заставляют трепетать корпуса океанских судов, а волны во время штормового танца со всех сторон валятся на палубу. «Щелья» будто на цыпочках пробежала по проливу из одного моря в другое.
Порт Амдерма еще вдали, до него было километров пять, когда начал барахлить мотор. Буторин и обрушивал на него двенадцатибалльную брань, и ласково называл голубчиком, ничего не помогало. Мотор останавливался каждые пять минут.
— Похоже, пробило прокладку. Или в баке грязь накопилась, давно не промывали. Заведу еще раз, если дойдем вон до того мыса, будем тянуть до Амдермы, не дойдем, причалим к берегу, займемся ремонтом.
До мыса дотянули. Так, рывками, приближались к порту. Я уже был здесь в 1952 году.
Задержался из–за непогоды. Тогда это был маленький поселок — два ряда невзрачных домиков, прижавшихся к берегу. Он запомнился мне из–за одной неожиданной встречи. Подъезжая на автомашине к гостинице, я увидел на дороге идущего навстречу Владимира
Солоухина, который работал здесь по командировке «Огонька». Недавно мы виделись в Москве и вот — снова встретились на краю земли.
Теперь Амдерму не узнать: стройные ряды причалов, подъемные краны, кварталы новых домов — город–порт, нынешняя Мангаэея.
— Дмитрий Андреевич, в Амдерме можно сменить бак. Хватит, помучились. Его не отмоешь, проржавел. И железяка в нем болтается, наверное, тоже ржавая. Попросим, сделают точно такой же. Набросаем чертеж.
Буторин с минуту раздумывал.
— Бак менять не будем. Надо выточить запасной вал. Попросить новый флаг. На порядочном судне должно быть два флага. И самое главное — карты. Наша годится только хтя обшей ориентировки.
— Что еще?
— Хорошо бы приемник отремонтировать. Все вроде. Там посмотрим.
Наша последняя карта — от Югорского Шара до Диксона–была почти бесполезной, не тот масштаб. В Архангельске мы не обратили на это внимания. Старенький транзисторный приемник сломался у нас в самом начале путешествия.
С трудом, но все же дотянули до Амдермы. В одиннадцать вечера 10 июля подошли к причалу. В диспетчерской нас ждал начальник порта Геннадий Федорович Юдин.
— Что мы сегодня можем для вас сделать? Не стесняйтесь.
Ответили, что хотим спать, ничего пока не надо.
— Вас искали, — сказал Юдин и продиктовал по телефону радиограмму в Северное пароходство: — «Щелья» в Амдерме, все в порядке».
На другой день мы получили целую груду писем и телеграмм. Из «Литературной газеты» сообщали, что поступило приветствие от Ивана Дмитриевича Папа–нина: «Завидую Буторнну и Скоро. чолову, атакующим Ледовитый океан. Сбросить бы с плеч десяток лет, попросился бы к ним на «Щелью», хоть матросом. Недавно исполнилось 30 лет. как мы с Федоровым, Ширшовым и Кренкелем высадились на лед у Северного полюса. И честное слово, я не мог бы пожелать себе лучшего подарка к этому юбилею, чем поход двух архангельских мореходов. Спасибо вам, милые друзья, Дмитрий Андреевич и Михаил Евгеньевич! Горячо обнимаю. Попутного вам ветра и шесть футов под килем!»
Мы отправили ответную телеграмму', попросили героя Арктики считать себя почетным членом экипажа «Щелью».
Во время нашей вынужденной стоянки в районе Ва–раыдея работники редакции, не получая от нас известий, забеспокоились, позвонили в Нарьян — Мар. Им ответил председатель окрисподкома депутат Верховного Совета СССР Николай Егорович Ледков: «Мне, уроженцу и жителю наших суровых и коварных мест, понятна ваша тревога, мы ее вполне разделяем и уже послали на поиски «Щелью» самолет «АН‑2».
Окрыляющую радиограмму приедали нам участи» — ки советской Антарктической экспедиции из поселка Мирный.
«Литературная газета» просила выслать карту–схему нашего путешествия. Я набросал ее, показал Буторнну.
— Ну, раз нарисовал, посылай. Только в Манга–зею мы не пойдем.
— Как не пойдем? — оторопел я.
— Пересечем Ямал и повернем сразу на Диксон. — Ты что–то мудришь, Дмитрий Андреевич. Ничего не понимаю.
— Идти по Обской губе, потом по Тазовской, по реке Таз до Мангазен и обратно — это примерно тысяча километров. Столько же, сколько до Диксона. Понял'?
— Сколько бы ни было, надо идти в Мангазею.
— Нечего там делать.
— Как нечего делать? Выйдем на берег, снимем шапки, постоим. Дмитрий Андреевич, ты же сам…
— Я не сделаю ни одного глупого километра, — оборвал он меня.
— Ты же сам мне все уши прожужжал Мангазеей..
— Ладно, рано еще об этом толковать, до Обской губы далеко…
Пройти после Мангазеи до Диксона и там закончить путешествие предложил я еще в Архангельске. Буторин согласился. Мы рассуждали так: если дойдем до Оби, что нам стоит пройти до Енисея, он рядом. На Диксоне живут наши друзья, знакомые. Оттуда вернемся в Архангельск на попутном судне. «Щелью» погрузим на борт. Но сразу поворачивать на Диксон-с какой стати?
«Одумается, — решил я. — Так, блажь на него напала…»
Но это была не блажь. У нас часто спрашивали, куда мы держим путь, и Буторин иногда со смехом отвечал: «На Аляску!» или «К Берингову проливу!». Я думал, он шутит, но как выяснилось позднее, такой план у него был. При благоприятных условиях он намеревался направить «Щелью» по кратчайшему пути, не заходя в Мангазею, к мысу Дежнева.
Тревога в моей душе улеглась не скоро…
Над «Щельей» развевался новый флаг, но нужных нам карт в порту не оказалось. Работники механических мастерских отремонтировали мотор, выточили запасной вал. Приемник нам посоветовали выбросить за борт. В Амдерме мы простояли пять суток, отдохнули.
Начальник мастерских увлекался фотографией, взял мой аппарат, чтобы проявить пленку и поставить новую. Несколько кадров, сделанные им, выглядели удовлетворительно, я отправил их в «Литературную газету». Аппарат разобрали, но собрать не успели. Вместо него перед отходом мне вручили старенький аппарат «Смена», сказали, что начинающему фотографу лучше всего пользоваться им.
Начальнику порта Юдину, страстному охотнику, владельцу собачьей упряжки, мы подарили на прощанье ремни для упряжи из кожи морского зайца.
Туманным утром 16 июля «Щелья» покинула гостеприимный порт. Сотни полярников пришли на причал, чтобы проводить нас. Мой сын не прилетел — не пустила мать. Зачислили его почетным юнгой.
Часа два малым ходом мы шли в тумане, потом видимость улучшилась, подул попутный северо–западный ветер, подняли паруса. Мотор после ремонта работал нормально. Ночью увидели вдали на фоне зеленых холмов Кару, большой красивый поселок, стоящий на восточной границе Ненецкого национального округа. Подходим к Азии!
«Щелья» вдруг начала постукивать килем о песчаное дно, я по привычке нацелился на шест, но на этот раз обошлось, проскочили. В три часа ночи стали на якорь напротив поселка. Без остановки прошли 140 километров.
Кара — оседлая база ненецкого колхоза «Красный Октябрь». Колхоз богатый, в хозяйстве 13 тысяч оленей, на всю область славятся местные охотники, промышляющие песца и горностая. Узнав, что у нас не работает приемник, оленеводы подарили нам «Спидолу». Мы решили пересечь Байдарацкую губу и выйти к побережью полуострова Ямал в районе полярной станции Марре — Сале. По данным авиаразведки, губа была покрыта шестнбалльными льдами. Но что для нашей «Щельи» какие–то шесть баллов? Пустяки.
Когда начался отлив, мы, по нашим расчетам, пересекали невидимую границу между двумя частями света, Европой и Азией. В честь этого события решили бросить в море две бутылки с записками. «Щелью» окружали плавучие льдины, берегов не было видно.
В прежние времена моряки прибегали к «бутылочной почте». В трагические минуты кораблекрушений — до изобретения радио у них не было другой возможности сообщить людям о своей участи. До сих пор в морях и океанах, на побережьях находят бутылки, покрытые водорослями, тиной и раковинами, с потемневшими от времени прощальными письмами моряков. Во многих странах существуют специальные клубы собирателей морских бутылок, у некоторых любителей имеются очень интересные коллекции.
Как это ни кажется странным, в наше время к услугам «почты Нептуна» прибегают гораздо чаще, чем в прошлые века. Правда, это делается, как правило, с научными целями: таким способом изучают морские течения.
Вероятность нахождения выброшенных бутылок невелика, большинство их пропадает бесследно. Поэтому надежды на то, что когда–нибудь найдут наши бутылки, почти не было. Тексты записок были одинаковыми:
«Сегодня, 19‑го июля 1967 года, в 13 часов, с борта парусно–моторного карбаса «Щелья» была брошена в Карское море бутылка с этой запиской. У нас все в порядке, мы находимся в Байдарацкой губе, в 15 милях от Карской губы. Идем в направлении на мыс Марре — Сале (полуостров Ямал), находимся примерно на границе между двумя континентами — Европой и Азией.
Интересно, куда ветры и течения занесут нашу записку?
«Щелья» вышла из Архангельска 14 мая этого года по маршруту Архангельск — Диксон. Экипаж — два человека: зверобой Д. А. Буторин и писатель М. Е. Скороходов. Ветер северо–восточный, два–три балла, ясно. Начало отлива.
Тому, кто найдет эту бутылку, привет от экипажа «Щельи». Просим сообщить об этом в редакцию архангельской областной газеты «Правда Севера». Д. Буторин, М. Скороходов».
Дмитрий Андреевич тщательно закупорил бутылки и привязал к ним небольшие металлические грузила, чтобы они меньше подвергались действию ветра (обычно в бутылки насыпают немного песку).
«Щелья» сделала очередной поворот. Подхвачен–ные отливом бутылки двинулись по узкому разводью на север через несколько минут мы потеряли их из виду.
Если когда–нибудь наша записка попадет в руки ребятишек, представляешь, какая будет для них радость? — сказал я и, вздохнув, добавил: — Один шанс из миллиона…
На горизонте показался берег Ямала. «Щелью» окружают льды, но мы приспособились к ним, лишь изредка приходится выключать мотор, расчищать дорогу. Вечером подошли к Марре — Сале. Начальник станции Василий Петрович Бучин, проработавший в Арктике около 30 лет, не сразу поверил, что мы только что форсировали Байдарацкую губу. Если смотреть с берега, во льдах не видно никакого просвета, сплошные мощные сморози. Но «Щелья» не с неба же свалилась? Бунин развел руками.
Ямал в переводе означает «край земли». Работники станции показали нам поросшие белыми ромашками остатки окопов на берегу — во время гражданской войны здесь шли бои.
В Марре — Сале мы запасались длинными досками для предстоящего волока, Михаил Гордеев и его жена Инна помогали нам как могли. А их сын Валерий стал почетным юнгой «Щельи».
Рано утром 22 июля подошли к фактории, расположенной в устье реки Морды — Яхи (Мутная река). Чистенький, аккуратный дом на берегу небольшого озера, кругом–цветущие холмы.
Живут на этом полярном хуторе два человека: начальник фактории Николай Бондарь и его жена. Отсюда нам идти вверх по реке в глубь Ямала. Подробной карты полуострова у нас нет. Начальник фактории сказал, что древним водным путем никто не пользуется, оленьих стад мы не встретим.
На нашей морской карте путь через Ямал выглядит просто: вверх по одной реке и вниз по другой, обе они вытекают из одного озера. Но мы знаем, что встретим волок и мели, цепь озер, в том числе одно с невеселым названием Луци — Хамо-То. В переводе это означает «Озеро, где погибли русские».