Путешествие слепого змея за правдой

ГЛАВА ВТОРАЯ

Над гималаями термитников по тускло освещённому небу поползли розоватые облачка, словно милые, нежные привидения, ангелы света. При виде их серые, побледневшие ночные призраки пустились в бегство из зенита на запад, ещё надеясь продлить своё жалкое существование в тёмных полях окцидентального горизонта.

Без толку! Безжалостные ангелочки стреляли в них новыми и новыми лучами света, так что бедных ночных эльфов встречала не спасительная темнота, а убийственное свечение. С искажёнными болью чертами они растворялись в нём, как сахар в воде, или бросались в отчаянии, как человек, прыгающий с последнего этажа горящего здания в переулок, в волны Замбези, и там затихали, тонули, шли ко дну.

Приблизительно в это время король, спавший в шатре в окружении своих войск, стал мало-помалу пробуждаться от угарного сна. Долго и успешно боролись духи сна с рассветным духом бодрствования. Стоило яркому воспоминанию о днях прошедших обнять сознание, вонзить в него призрачные когти, охватить мохнатыми ногами, как паук муху, окутать серыми нитями, как тут же возвращалась монотонная мелодия вечного сна и вилась над своим трупом.

Но свет всегда торжествует над тьмой, как говорится в затасканной истине, и так, наконец, в сознании Его Величества зашевелилось предчувствие пробуждения — а именно, боль во всех членах.

Король провёл рукой по спине. Боль удвоилась, глаза открылись и узрели тело, покрытое красными, синими, зелёными, белыми тигровыми полосами и леопардовыми пятнами. Сбитый с толку монарх свесил ноги с кровати.

— Видимо, — пробормотал он, — меня снова отделала моя дорогая свинья. Но я же ничего не помню! Разве это возможно? Чёрт побери! Хотя бы смутное воспоминание должно же было остаться, мне кажется! Ведь порка была такая, что и мертвец восстал бы к жизни! И тем не менее — ничего! Бог мне свидетель, даже ни воспоминания о воспоминании! Как странно… и удивительно! Ничего не помню: а тогда, значит, ничего и не произошло? Может быть, это произошло не со мной, а с кем-то другим? Ведь это другому «я» достались удары и пинки, не сомневаюсь.

Передо мной брезжит свет новых, великих откровений… Не состоит ли «я» именно в способности помнить? А память — в некоей скрытой идентичности состояний души? Так что «я» связывает своей идентичностью, как клеем, эти состояния, «я» — это сама собой подразумевающаяся эманация гомогенности? И потому гомогенность первична, а «я» — вторично? То есть: может быть, «я» — к примеру, моё «я» — не всегда психологически необходимо там, где возникают такие гомогенные, а в особенности такие ментальные состояния, которые формируют «мою» единственность и неповторимость? а не наоборот? Но всё муравейство по сей день уверено в обратном: что моим мыслям присуща известная гомогенность, потому что мои мысли — это моё «Я»! По моей же теории, «я» есть нечто абсолютно подвижное, каждое мгновение перепрыгивающее с одного берега океана психики на другой, от одной мысли к другой, которая связана с первой глубоким родством идеи. Может быть, в это мгновение моя мысль принадлежит жителю Теллурия, а уже в следующее — распускается в мозгу обитателя планеты Арктур…

Но это неуклюжая, опирающаяся на материалистические воззрения пошлость! Моя ультраидеалистическая гипотеза самым радикальным образом переворачивает мир, сказочно, феерично, сверх всяких ожиданий… Пространство упраздняется — существует лишь психическая близость, состоящая в родственности убеждений, глубочайших, логических подобий. Единственное, что существует, это психические состояния, и весь мир — психика. Та психическая вещь, что находится в свойском соотношении с другой вещью, и вправду ближе всего к её телу, касается другой вещи непосредственно, даже если наше тупое восприятие склонно считать, что она находится на другом конце вселенной. Часть психического мира, называемая «внешний мир», «природа» — всего лишь ложная интерпретация всеобъемлющего мира психики. И не бросает ли моя новая теория мощный свет на проблему сохранности души, т. е. «я» после смерти? Если моё «я» заключается в скрытых гомогенных движениях духа, не очевидно ли, что и после моей смерти где-нибудь, когда-нибудь душевные состояния, гомогенные с моими собственными, вынырнут из океана всеобщей психики, что они станут мной, что я возникну? Что, если моя мысль, додуманная до конца, моё предчувствие, прояснившись, сверкнут во вселенной-психике — и что я буду тот, кто додумает мысль до конца, кто прояснит предчувствие? Но только это должно быть нечто присущее только мне, то, что принадлежит сокровенной гомогенности мысли. Очень немногие муравьи способны понять эту мысль, я и сам не очень её понимаю, но разве можно понять молнию? И тем не менее, именно молния отворяет небеса.

Но обязательно ли наступит подобная ясность? Всякий, должно быть, чувствует, что несравнимым свинством было бы со стороны мира, если б он был так устроен, что ничегошеньки из того, что зарождалось, крутилось в головах у земных созданий, не находило никакого продолжения, если бы все цветы не давали плодов. А если бы, наоборот, один-единственный плод вошёл в вечность, сохранность души была бы тем самым доказана! Каждый, наверное, знает, что не было бы в мире смысла, если бы все причины оставались без следствий, и что вечность «я» — это постулат причинно-следственной связи. Остаётся, разумеется, вопрос: и почему бы миру не быть несравнимым свинством без всякого смысла? Разве бессмысленность и свинство не постулат божественного начала?

Но довольно! Надеюсь, читатель этих рассуждений не сочтёт меня философом, а догадается, что речь идёт всего лишь о козлиных прыжках бешеного сучьего сына, который использует Моё Величество в качестве рупора своих увечных идей. Ни стыда ни совести; этот паршивый пёс именует свою писанину «Путешествием слепого Змея за правдой», как если б он знал, что такое истина — и притом он пользуется любым случаем продемонстрировать обрывки своих миропредставлений, делая вид, словно ему удалось найти правильное решение. Ему прекрасно известно, что все его идеи яйца выеденного не стоят, поэтому шарлатан выдаёт их за идеи своих персонажей, увиливает: «Это не я говорю, это эти ограниченные персонажи! В настоящем философском произведении я бы представлял свои мысли, разумеется, по-другому, но здесь я обязан как беллетрист оставаться верным характеру моих персонажей, а мои идеи лишь краски, которыми я пишу людей; но какая, однако, находка эта беллетристика для таких интеллектуальных оборванцев, ха-ха!» Но поскольку ты ещё не раз встретишься с подобными заскоками, милый читатель, и поскольку из-за них у тебя не получится толком сложить мнения о моём характере, я сам тебе нарисую небольшой портретик.

Я самый обыкновенный тиран, т. е. самый расхожий человеческий товар. Моё социальное положение, однако, украшает меня разнообразными качествами, которые в глазах поверхностного наблюдателя наделяют меня — впрочем, как и любого аристократа — некоторой исключительностью. Слабак и трус, я, тем не менее, способен проявлять значительную энергичность и смелость. Так что ж? Тот, кому покорно подчиняются, волей-неволей приобретает самомнение, уверенность в себе, для раба вовек недостижимую; тот, на ком покоится взгляд целого мира, обязательно исполнится отваги, ведь девяносто девять процентов отваги основывается на тщеславии. Хоть и ограничен в душе, я не лишён большого ума: у кого есть должность, у того и разум, а глупцы всегда умны. Кроме того, во мне сосуществует уйма страннейших извращений, вырождений, чудовищных, до абсурда смехотворных уродств. Ни философским, ни художественным гением я не обладаю. Далее: мне пятьдесят два года, я всё так же полон сил, дважды за ночь способен к совокуплению, мал ростом, не слишком толст, моё лицо прекрасно, потому что я король, а о торговце, который, сказывают, диво как на меня похож, всем известно, что башка у него как у польской хрюшки. Ни лобных долей, ни глазок не разглядеть, зато мощно развитая нижняя часть лица — огромные челюсти и щёки — придают мне вид, внушающий уважение. Так вот. Теперь я снова буду говорить разумно.

Итак: кажется, не приходится сомневаться, что меня поколотили, когда я был пьян до потери сознания. Но как возможно, что я вчера снова по-свински напился после длительного воздержания, несмотря на запрет жены и на то, что знал об ожидающем дома наказании?

Он задумался. Вдруг, как гром среди ясного неба, к нему вернулось воспоминание о странных происшествиях вчерашнего дня: Змей, свинцовый медяк и т. д., его планы завоевания мира, два кролика, оскорбления супруги, которые он смирно снёс перед лицом всей гвардии… Не рискнём описать его чувства при всех этих воспоминаниях.

Ещё не проснувшись как следует, он вспомнил первые фразы рассказа Змея о свинцовом медяке, но дальше в его памяти отверзался безнадёжный чёрный провал.

Он огляделся. Мебель раскидали по шатру и перевернули кверху дном, из развала торчал сапожный рожок, бамбуковая трость и его собственный скипетр. Жёлтые лужи покрывали пол, сползали по мебели, постели и стенкам шатра; вонь была нестерпимая. Во второй кровати похрапывала королева.

Исполненная заботы и жажды услужить, в прорезь просунулась физиономия первого камердинера. Король сделал ему знак подойти ближе.

— Скажи мне, — прошептал король, чтобы не разбудить королеву — что вчера стряслось? Ничего не пропускай, рассказывай по порядку, иначе прикажу тебя колесовать! Но учти, если расскажешь что-то, что оскорбит мой слух или нанесёт вред моей чести и достоинству, я утоплю тебя в дерьме! И говори тихо, тихиссимо, паршивый пёс!

— Когда солнце коснулось моря, — начал рассказ придворный, — Ваше Величество изволили вернуться домой, точнее говоря: изволили приехать на носилках. В результате коммуникации со святым духом Ваше Величество изволили находиться в таком экзальтированном состоянии, что казались совершенно как не от мира сего. Видимо, дух Вашего Величества витал в облаках, поскольку высочайшее тело совсем не шевелилось. С помощью солдат я снял с бездыханного тела одежды, затем солдаты перенесли Ваше Величество на кровать и удалились.

Тут вдруг в шатёр ворвались Её Величество, Его Высочество принц, Его Сиятельство герцог Тщеслав и Его Преосвященство кардинал Ангельшельм — и все ринулись к постели Вашего Величества.

Я защищал Ваше Величество, как лев, но меня выбросили вон, как котёнка. И тут, и тут, — камердинер вытащил из кармана платочек, — они сбросили тело помазанца на пол, и, и, и Ваше Величество изволили принять высочайшие побои. Её Величество размахивали сапожным рожком, Его Сиятельство герцог Тщеслав — бамбуковой тростью, Его Высочество наследный принц — скипетром Вашего Величества, а его Преосвященство стояли в углу и благословляли Ваше Величество оплеухами. Надеюсь, что не затрону чувствительных слуховых нервов Вашего Величества, если в точности передам слова вашей супруги — да разве может луну оскорбить собачий вой? «Вот тебе за ебливую гадину! — кричала Её Величество. — Штопаный гондон, блядь подзаборная! А вот, вот тебе за дух святой, ты, скопище пороков, богохульник, ромовый пузырь! И ещё вот тебе за твоего дурацкого слепого Змея, плебейский царишка! Ну и компания для помазанного лба! Я видела, как ты падал всё ниже и ниже, я терпела, пока ты путался с негодными философишками, писателишками и комедиантами, но тут уж конец моему терпению! Те шуты гороховые были, по крайней мере, как бы придворные, т. е. по сути приличные члены общества в шутовских балахонах гениев; но этот Змей, я же чувствую, говорит всерьёз, он говорит, что думает, и думает, что говорит, это антимуравьиный и аморальный хищник и дьявол собственной персоной…»

Дядюшка Вашего Величества рычал: «Получай, получай, будешь знать, будешь знать! Я не дерьмо, не дерьмо, а вот ты-то ублюдок, жидовский ублюдок, мой брат был свинья, ты свинья, свинское твоё хозяйство, у меня не осталось ни кредита, ни уважения, меня высмеивают мальчишки, получай, получай, ни борзых не осталось, ни патронов лупить по рябчикам, ах ты, куропаткин помёт, ах, несчастный я старый человек…»

«Ура, ура! — кричал Его Высочество наследник. Он вскочил на ноги, рассмеялся горлицей, заржал пожеребячьи. — Сейчас поколочу тебя, как раньше ты меня колотил, ты, нехороший отец. Ты собака, а я — король, я так тебя отколочу, чтоб ты сдох, наконец, и тогда мне достанется красивый блестящий трон, а не только куклы и солдатики!» Тут он стал лаять, мяукать, мычать, и всё похлопывал себя ладонью по заднице.

Достойно уважения стоическое спокойствие, с которым Ваше Величество снесли побои, не издав ни звука, хотя удары были так сильны, что Ваше Величество кидались из угла в угол, выделывали хитрые прыжки, словно карп в запруде, и взывали львиным голосом, да так импозантно, что я грохнулся в обморок.

В конце концов, в конце концов — Ваше Величество соизволили прыснуть высочайшим дерьмом прямо в лицо мучителям. И тут я снова должен преклониться перед мудростью Вашего Величества. Ведь как просто было бы одним пальцем расплющить этих сумасшедших предателей, но Ваше Величество не хотели оказывать им такой почести и потому использовали то оружие, которого виновники заслужили, оружие, известное хорьку, чинге и другим мудрым животным.

Вышло великолепно! Королева упала в обморок, а прочие бросились ей на помощь и вынесли её прочь из шатра.

Я использовал представившуюся возможность, чтобы переложить Ваше Величество на постель. Ещё несколько мгновений Ваше Величество изволили кричать внушающим почтение гласом, потом затихли и снова впали в то отрешённое от мира состояние, в котором находились до моего прихода. Я же всю ночь проливал слёзы восхищения о моём повелителе, благодаря бога за то, что оказался рабом властелина, который даже в такой щекотливой ситуации ослепляет душевным величием больше, чем другие цари во время блистательных процессий.

— Я рад твоему разумному отношению к этому инциденту! Но поскольку не все так мудры, смотри не пророни ни слова об этой истории, я приказываю. Безразлично, ты ли проболтаешься, или кто другой, но если хоть что-то станет известно о вчерашнем происшествии, жрать тебе до конца дней дерьмо своё и дерьмо дерьма своего и т. д. Убирайся, пёс!

Быстрее молнии, проворней кошки исчез вёрткий солдатик.

Кровавый глаз восходящего солнца заглянул в шатёр… Король погрузился в задумчивость. После вчерашнего знакомства с огромным слепым Змеем история с побоями представала его измученной душе в ином свете, чем все прежние истории. Он краснел, бледнел, дышал хрипло, пот лился ему в глаза… Впервые за много лет он чувствовал стыд и приливы гордости, сознавал достоинство, которого не имел, но к которому стремился, и наслаждался тем, что нашёл себя.

Вдруг хриплое дыхание перехватило, в глазах вспыхнула судорожная ярость… Ему вспомнились прозвучавшие в голове вчерашние слова: «С таким союзником мне ли бояться этой мелкой вырожденки и горбуньи? Один мой приказ — и…»

Сегодня эта идея предстала перед ним в другом, более устрашающем виде, чем вчера в легкомысленном опьянении. Теперь уже речь шла не об игре ума, а о серьёзном решении. Он представлял себе ужасные, неслыханные последствия этого решения, и разные чувства — гордыня, скорбь, тщеславие, смелость — боролись в нём со страхом…

Борьба была яростна, но скоротечна. Гамлет на его месте сомневался бы годами, но у короля мозгов было меньше, чем у Гамлета. У него был ограниченный ум, но решительный, как у осла.

— Все четверо сдохнут сегодня же! — прошептал он и сел на кровати, но тут же снова упал на подушки.

И вдруг он заснул, внезапно легко вознёсшись в небеса, и ему приснился сон о прекрасной жизни без уродины-жены, сумасшедшего параноика-сына, полуидиота дядюшки Тщеслава, без всей этой камарильи. «Если я хочу завоевать весь мир, то не начать ли прямо теперь? Пусть Змей опробует силы здесь, у меня дома. Да, более чем логично! Отсюда начнётся мой вечный путь славы, я это чувствую: если я поборю это мелкое, жёлтое, скрюченное проклятие моей жизни, я поборю весь мир! Ведь говорят, что тот, кто поборет себя, одержит победу побед? Так должно быть и так будет! Договор с большим Змеем уже заключён».

Он побледнел. «А что если подлое чудовище, теперь уже не голодное, уползло восвояси, о господи?! Ведь очевидно, что Змей не даёт себя связывать обещаниями, никакой морали, как у всех из его рода, как у мира, имя которому — змея… Может быть, он даже стесняется быть со мной в союзе из-за моего малого роста. Во всяком случае, большого уважения в его обхождении со мной не чувствуется. Пойду проверю, на месте ли он, да и в любом случае надо убираться, потому что следующая порка не за горами».

С дрожью во всех членах он выкарабкался из кровати. Не умывшись и не сменив белья, он потихоньку потянулся к кучке одежды. Тут за спиной раздался пронзительный стон и скрип кровати; король осел… Но нет, пустые страхи! Королева, перевернувшись на другой бок, ангельски захрапела дальше.

Чтобы закрыть распухшее, покрытое синяками и грязью лицо, монарх прихватил прозрачное покрывало, в которое закутывался только для самых священных церемоний — расшитое золотыми солнцами, усеянное серебряными звёздами.

И так он предстал перед своими воинами. С приветственными воплями они распластались по земле перед золотым покрывалом, на котором буйство дня переплелось с таинственностью ночи, и окружили короля, как лавровый венец окружает лысую голову Юлия Цезаря.

Свежий, пронизанный лучами воздух небосклона и присутствие бессчётных верных и преданных героев вдохнули в повелителя былую чистую отвагу.

— Упряжку лучших лошадей! — воскликнул он. — Быстрее, туда, где я вчера спас божественного Змея от гибели. Сотню преторианцев в сопровождение! Пусть возьмут с собой самую большую трубу! Быстрее, быстрее, ленивые псы!

Больших, пятисантиметровых — если не считать длины сабель — кузнечиков запрягли в повозку, преторианцы оседлали кузнечиков поменьше, и кавалькада галопом понеслась на запад. Лошадям связали крылья и отчасти — ноги, чтобы они не перелетали больше муравьиного километра (человеческого метра) в минуту.

Нота бене: в дальнейшем все муравьиные единицы длины пишутся сокращённо: м-км, м-см и т. д., а ч-км, ч-м означает «человеческий километр», «человеческий метр».

Они доехали до места, где вчера заметили Змея, но сегодня его нигде не было видно. Король расстроился, хоть и чувствовал, что не было причин ожидать Змея ровно на том же месте, что и вчера.

— Он покинул orbis terrarum! — застонала его душа. — Или отправился на запад в царство Посейдона, или перемахнул через вечные горы на востоке, где пирует Зевс с другими небожителями, или ушёл в норы, вырытые в земле ужасными, безмерными адскими псами по имени Мыши и ищет спасения у Аида в империи Персефоны. Покинул меня, бедного, чересчур доверчивого идиота!

Не только муравьи считают, что все сверхмуравьиные существа приходят на землю из других миров: Христос из мошонки святого духа, Шакьямуни из — не знаю из чего, Геракл — зевсов ублюдок, Ахиллес — ублюдок морской царицы Тетис, и я мог бы привести ещё несколько примеров, если бы знал.

— Куда ушёл Змей после переговоров со мной? — спросил король свою гвардию.

— Словно молния, его голова вдруг взвилась над нашим бивуаком. Ещё секунда — и от нашей огромной армии не осталось бы и следа… Но так же внезапно, как появился, он исчез. Вероятно, двинулся к морю.

— Дальше, дальше на запад! — закричал монах, совершенно вне себя. — И будь он хоть в Амфитритовых Кеменатах, я вырву его оттуда своей мощной рукой, чтобы отдать его неизмеримую силу на служение нашему народу, воплощению благородства, целеустремленности и самой муравейной муравьиности!

— Наш король затмевает светила! — вскричала кучка королевских спутников, до дрожи пробранная восхищением. — Он великий человек! Вчера он бесстрашно и гордо говорил с бесконечной живой горой и взял гору к себе на службу, а сегодня отважно пустился на поиски этой громады, чей вид приводит нас в больший ужас, чем оскал муравьеда.

Дальше и дальше ехали они. Король собственноручно настёгивал усталых лошадей. Выше и выше карабкались языки вечного небесного пламени, паля траву и голову. Земля вокруг простиралась чужая и пугающая.

По дороге им стали попадаться жёлтые муравьи, втрое крупнее чёрных. При виде кавалькады они разбегались по кустам. Уже на двенадцатом м-км они далеко отъехали от того места, где вчера лежал Змей.

Тут перед ними показались пограничные камни. Солдаты, скакавшие в голове колонны, остановились в неуверенности.

— Дальше, дальше! — прокричал Его Величество. — Что вам эти границы! Вся земля под небом до самого моря со вчерашнего дня принадлежит мне, всё моё!

Но увы! Муравьиная цивилизация ещё не достигла такой высоты, чтобы пускать в свои пределы чужестранцев, будь это даже короли. Ни свободной торговли, ни обмена мануфактурой и культурными ценностями! Перейти границу всё равно что принять смерть свою, если, конечно, вовремя не выбросить белый флаг. Но король, король! Не спятил ли он? — думали солдаты, но повиновались, пусть и с дрожью в коленях.

Теперь им встречались одни только жёлтые муравьи. При виде королевской мантии они и не думали падать на колени, только нагло морщили лбы, но предпринимать ничего не решались: всё же один в поле не воин.

Король ехал дальше. Теперь жёлтые великаны попадались уже группами. Ругательства, угрожающие жесты, попытки нападения. И всё равно великий король стремился вперёд, несмотря на дезертиров в арьергарде.

Вдалеке раздавались звуки трубы, звонили пожарные колокола, в воздух взлетали петарды. Чёрные муравьи беспокойно вперялись взглядом в силуэт огромной метрополии, дома которой в тысячу м-м высотой возвышались где-то в восьми м-км к югу. Вдруг исполинская армия уже готовится выйти из ворот? Тут к королевской упряжке подошёл предводитель преторианцев.

— O сир, дальше нельзя! Если теперь не повернём обратно, мы погибли. Враг отрежет нам пути к отступлению. Я готов погибнуть за моего короля, но мои люди не хотят ехать дальше. Вот–вот разразится мятеж и восстание. Жизни Вашего Величества теперь угрожают не только враги, но и покорнейшие слуги Вашего Величества. Только забота о жизни моего короля заставляет меня произносить эти дерзкие слова. Вернитесь, сир, не возжелайте невозможного, вспомните, что и Александр Великий подчинился армии, когда солдаты отказались продолжать марш по Индии!

Неистовство короля тем временем поутихло и уступило место беспокойству. Он и сам теперь видел, что предводитель преторианцев — у которого, заметим, власти было побольше, чем у самого короля — вполне прав. Он понял и то, что даже если Змей отполз к морю, всё равно дотуда не добраться до наступления ночи. Но что делать? Капитулировать? Невозможно… Вернуться в лагерь и ждать, когда Змей сам вернётся? Но, по всей вероятности, тогда предстоит вторая порка, а сегодня он боялся порки больше смерти. Или попробовать дать сигнал трубой? Хорошо, но кто поручится за то, что слепое чудовище не раздавит его вместе с сопровождением, оказавшись на месте в десять раз быстрее, чем летит пушечное ядро?

Смутившись душою, он взыскал совета у святого духа. И правильно сделал! Отважно оглядев просторы, он сразу обнаружил выход из ситуации.

Справа, к северу, на расстоянии около пяти м-км возвышались небольшие холмы высотой в двести–триста м-м. В их сторону от столбовой дороги ответвлялась просёлочная дорога ровно там, где стоял король. Oн знал, что за холмами начиналась его земля — в этом месте граница немного выпирала в сторону чужбины.

— Так тому и быть! — воскликнул он. — Я подчиняюсь вашему желанию, но только чтобы доказать, что я от всего сердца дорожу жизнью моих подданных. Но отступать мы будем другой дорогой, ведущей через Адовы горы, великий заслон моих пределов. Путь дотуда короче, чем по шоссе до пограничных камней, а опасность, что враг отрежет нам путь к отступлению, меньше. Местность там глухая, почти не населённая.

— Невероятно мудрое решение принял ты, сир! — сказал Сеян, и они повернули направо.

Король, правда, преследовал ещё одну цель, не только отступление. Он рассчитывал убить двух зайцев, а то и трёх. Он надеялся, что взобравшись на вершину он увидит в отдалении слепого Змея и подаст ему сигнал трубой, не опасаясь, что тот его раздавит, ведь его будут защищать холмы.

Поначалу идти по просёлочной дороге было легко. Потом стали попадаться камни, их попадалось всё больше, пока дорога не упёрлась в глухое море каменного завала. Колесница по камням не ехала, королю пришлось пересесть на лёгкого коня. Тем быстрее кавалькада двинулась дальше.

Ни травинки по сторонам. Жёлтые муравьи-гиганты тоже почти перестали встречаться на их пути. Камни переросли в глыбы высотой от одного до трёх м-м и плотно усеивали землю.

Наконец, они оказались перед первым холмом высотой около двухсот пятидесяти м-м. Слева от плато шириной в один м-дм, на котором они стояли, возвышался довольно крутой обрыв высотой в тридцать м-м. За ним, на расстоянии около полутора м-км, виднелись зелёные проблески густого леса травы.

Король, остановившись на минуту, осмотрелся и пробормотал: «Очень подходящее место для…» — и его глаза внезапно метнули страшную молнию. Он пришпорил коня.

Когда самодержец поднялся на вершину, его взгляду открылась несравненно прекрасная панорама, освещённая лучами юного солнца. Но что ему в красоте! Только по Змею тосковал его глаз. И эта тоска вскоре покинула его!

В ста м-км дальше на запад он увидел возвышенность высотой с тот же холм, на котором стоял сам, но гораздо протяжённее, он рассмотрел гладкий хребет, изумрудный блеск… Возвышенность медленно двигалась вперёд, выгибаясь грациозными волнами.

— Он не пропал с лица земли, значит, он всё ещё хочет мне служить! — возрадовалась его душа. — Но надо удостовериться.

И он закричал в долину:

— Отступить за холмы! Они защитят от возможного наступления Змея. И громкий сигнал трубой, быстрее!

Раздался приводящий в трепет звук ужасного музыкального инструмента, которым квириты некогда повергали в бегство врагов. Зелёная масса вдалеке вздрогнула. Новый гудок. И масса двинулась в новом направлении. Она стремительно приблизилась, но вдруг остановилась: «Ещё один сигнал, чтобы я знал, куда идти!»

Протрубили ещё раз. Змей полз прямо к тому холму, где стоял Его Величество. Теперь их разделяли не более десяти м-км. Змей нарастал, как лавина, и королю стало страшно.

— Помедленнее! — крикнул он, но Змей не расслышал. На расстоянии пяти м-км он снова остановился и спросил:

— Ты далеко, король?

— Половина твоей длины! — крикнул тот во весь голос, но снова слишком тихо для змеиных ушей.

Змей подполз ещё на один м-км ближе, повторил вопрос, снова не расслышал ответа, и так продолжалось, пока ответ: «Десятая часть твоей длины!» — не коснулся его слуха, как шёпот листвы далёкого леса.

Он медленно вытянул шею вперёд, пока его голова не оказалась в трёхстах м-м от короля, и замер.

— Молодец, — подумал самодержец, — роскошная тварь, исключительное приобретение.

Его ум, омытый утренней свежестью рома, увлёкся созерцанием возвышенной, неземной громады, и в нём вспыхнула догадка: «Это существо выше, чем все муравьиные заботы — выше, чем я сам. Над нашими делами парит в небесах нечто таинственное…» Но это озарение тут же утонуло в мелких глубинах его муравьиной души.

— Прежде всего позволь поблагодарить тебя, великий король, — начал Змей, и королю померещилась отдалённая насмешка в его словах. — Спасибо за еду, которой ты подкрепил моё тело и дух, и дважды спасибо за напиток, которым ты напоил мою душу и тело. Твой нектар, с его волшебной способностью вызывать экзальтацию, доступную мне лишь изредка и не по собственной воле, или, наоборот, только усилием самой последней, самой очищенной воли — твой нектар это нечто совершенно особенное, всячески достойное рекомендации, и с того дня, когда я узнал о его существовании, начинается, возможно, новая эпоха в моей жизни!

— Ну ладно, ладно, — смущённо пробормотал монарх. — Так ты действительно хочешь служить мне?

— Неужели нужно повторять?

— В общем, я никогда не сомневался, что ты человек слова, господин Змей.

— А вот это зря. Я беру своё слово назад где и когда мне заблагорассудится, и не только слово, которое дал другим, но иногда и самому себе!

— Получается, ты не слишком высоко ставишь мораль! Ты меня разочаровываешь.

— Я ни во что не ставлю мораль по той же причине, по которой я плохо вижу. Мораль это чисто муравьиная вещь. Я должен связывать себя моральными поучениями, я, абсолютная воля? Неужели бог должен поклоняться нормам? О, смешной и жалкий род! Будь абсолютно свободен, не подчиняйся никому, Даже этому самому правилу! Это мой единственный моральный принцип, если только он не противоречит понятию морали!

— Довольно пустых, порочных слов! — прервал Змея суровый голос короля. — Это ты-то бог? Бог, огромный муравей размером со слона, который покоится на Южном Кресте, поступает так, как диктуют вечные моральные принципы, об этом расскажет тебе любое философское произведение. Под страхом смертной казни я запрещаю тебе распространять вредные идеи среди нашей молодёжи. А теперь за дело! Уже сегодня я поручаю тебе важную миссию.

— Да будет так, величество, без прислужничества и подёнщины ведь не проживёшь.

— Ты называешь службу благородным целям муравейства и исполнение королевских приказов подёнщиной?

— Запомни раз и навсегда: тому, кто думает только о монете Рацапи, бивагинальном слизистом мешке и синем псе, всё муравейство с его цезарями что дохлый клоп! Я способен хладнокровно уничтожить всё муравейство одним махом, и в следующую минуту уже буду думать о чём-нибудь другом, а ещё минуту спустя забуду о содеянном так же безвозвратно, как забыл, что ел на обед двести тридцать два дня тому назад. Слушай внимательно: не ожидай от меня многого, не преувеличивай моих способностей, иначе тебя ждёт разочарование. Я не только слеп, но и ужасно глуп, абсолютно лишён талантов — полный идиот.

— То, что ты говоришь — идиотизм. Ты, скорее, философ или художник, а таких людей считают талантливыми. Кроме того, мне нужны от тебя не таланты, а стихийная сила, элементарная тяжесть…

— Последняя фраза просто грандиозна, ха-ха-ха! Понятие «гений», «герой», «святой», «неповторимый» ужалось до понятий «стихийная сила» и «элементарная тяжесть» — ничего не осталось после такого расчленения, кроме отпечатка идеи. Великий человек всего лишь тяжёлый, как золото, туман. Но он — эфир тяжелее вселенной, свинцовый медяк, т. е. сам мир в миниатюре. Но вообще-то и утверждение, что гении талантливы, тоже божественно.

Уместно говорить о талантливых учениках. Одно это достаточная причина утверждать, что настоящий гений абсолютно бесталанен. Талант и гений это пара противоположностей. Небо и земля такие же противоположности; талантом звалась греческая банкнота достоинством приблизительно в три тысячи австрийских гульденов…

— Радостно видеть, что несмотря на все твои нелепости, у тебя есть здравый смысл. Хоть ты и блуждаешь вокруг да около, но возвращаешься к точке отсчёта: к деньгам. Я в тебе не обманулся! Найди-ка ты мне таких талантов, сможешь, о божественное, самое возвышенное на свете существо?

— С лёгкостью! Но не сразу. Как говорит этот пёсий хвост: «Я плачу только звёздными гульденами». Или ещё тот карманный вор: «Сегодня ты будешь пить с нами на небесах…» Если бы только избавиться от слепоты. О! Почему этого ещё не случилось? Ведь тогда я стану воистину богом! И даже как есть слепой, я мог бы достичь своей цели, я и так от неё на волосок… О, почему же я, сильнейший мира сего, не имею сил сделать последний рывок своей божественной рукой…

— Хватит уже болтать ерунду! Можно с тобой хоть минуту говорить серьёзно? В главном ты на правильном пути: поступаешь мудро, называя деньги целью целей, но зачем же такие помпезности, «последний рывок своей божественной рукой»; спекуляция, подпольные цепи, запланированное банкротство — это всё, разумеется, прекрасные, похвальные, достойные вещи, но назвать их «божественными» способен только сумасшедший писатель. Для совершенства тебе недостаёт только ума, дорогой господин фон Змей!

— Ум означает для меня перестать быть собой. Но даже эту ужасную науку я изучил! Не зря же моей юности двадцать тысяч вёсен. Лучше примерь мою голую, дикую и прекрасную мудрость, это тесное платье безумца в здравом уме! Крахмальный воротничок и радужный галстук, чтобы над тобой смеялись боги! Чистые манжеты, чтобы ты не уставал следить за их чистотой! Блестящий цилиндр, начищенные штиблеты — свяжи себя, свободный, склони гордую голову, ползи, возвышенный, ешь дерьмо, чистый, дрожи, скала, лижи зад этим свиньям, бог, исчезни, вечный! Разум для гения только обман и мошенничество. Но это моё последнее мудрое изречение. Ваши приказы на сегодня, сир?

— Небольшая прогулка, около трёх километров. Не дальше трёх твоих длин. За это получишь жирного барашка и ещё больше святого духа, чем вчера.

— Большое спасибо, великий король. Но с какой целью прогулка?

— Разве я тебе не объяснил вчера?

— Разреши, я подойду к тебе поближе. Тебе приходится кричать, чтобы я мог тебя слышать, и солдаты слушают, что ты говоришь и что я отвечаю. А то, что я хочу с тобой теперь обсудить, должно остаться между нами. Как и то, о чём мы уже говорили раньше. Разговоры муравьиного Александра и слепого Змея, — и тут он сам себе дал оплеуху, вспомнив, что обещал говорить разумно. — Но не стой прямо перед моим ртом, а отойди немного в сторонку. Иначе одно дуновение моего дыхания отбросит тебя на несколько километров.

Когда он упомянул своё дыхание, короля снова посетило то чувство, которое он испытал, разглядывая это титаническое тело. Очень медленно Змей подполз на расстояние десяти м-м к королю и прошептал:

— Не знаю, сказал ли я тебе вчера, что догадываюсь, зачем я тебе нужен: ты хочешь раздавить вражескую армию.

— Что? Что?! Это неправда.

— Тут необходимо заметить вот что: если ты намерен чего-нибудь добиться с моей помощью, ты должен играть в открытую и посвящать меня в свои планы, без этого не обойтись. Я не раб и не машина: как слепое орудие твоей воли я не принесу тебе пользы, но могу пригодиться тебе как умный помощник, если буду действовать в твоих интересах. Почему — ты поймёшь позже, если проанализируешь мою удивительную психологию.

Королю и раньше приходило в голову, что невозможно без конца держать Змея в неведении о целях его «прогулок».

— Ладно, ты угадал!

— И ты надеешься уничтожить вражескую армию ещё сегодня?

— Да — вообще-то нет — вообще-то да — но какое тебе дело?

— Что я тебе только что сказал? — внезапно возопил Змей. — Если ты и дальше собираешься обращаться со мной подобным образом, мы расстанемся сию же минуту! Мириады лет я жил без тебя, проживу и дальше, а если и умру, то мне, душе богини Теллус, мне, бессмертному, сегодня всё равно, когда уйти на покой, можно и днём, а не вечером. В моей вчерашней агонии я показал тебе свою слабую сторону, но не суди обо мне по этой сцене. На самом деле, я полон героизма. Итак, — и вдруг его голос смягчился, в нём заслышался добрый смех, — сегодня вечером ты собираешься убить супругу и всех членов её камарильи?

Нескоро нашёлся монарх с ответом. Сперва его охватила ярость, а теперь этот ужасный вопрос до смерти его напугал.

— Как тебе могла прийти такая идея в голову?

— А разве я не слышал вчера тех нежностей, которыми она тебя осыпала? Остальное додумал своей не самой никудышной головой.

— И ты — ты называешь себя бесталанным, о всезнающий? Ты нагло меня обманул, назвав себя архитупицей! А я тебе почти поверил, я, легковерный осёл!

— O король, мы оба были правы! Всезнающие не знают ничего… Да, мне известны вещи, неведомые никому, но то, что знает каждый — как раз этого-то я и не знаю. Самый великий гений и есть самый большой осёл; и, может быть, самый большой осёл и есть самый великий гений. Меня всегда и все считали невыносимым. Люди больше знают о туманных звёздах, чем обо мне, твёрдом ядре их собственных душ. Ты найдёшь во мне все свойства, противоположные друг другу. Скажешь, что я — самый возвышенный, и тут же оговоришься, что и самый падший, жалкое пресмыкающееся. Ведь весь мир и есть змея.

При этих словах он вздрогнул.

— Иногда ты увидишь во мне воплощение ненависти, иногда — воплощение любви. Силу — и испускающее дух бессилие. И не обязательно одно следом за другим, но и одновременно — так все противоположности, расщепившись на атомы, слились во мне. Но что значит это последнее? Не отменяет ли моё высказывание legis contradictionis?[9] Одна вещь не может обладать противоположными свойствами — значит, и я тоже? Но если отменить lех contradictionis, не рухнет ли основа всей мысли и не родится ли из её смерти что-то безмерно новое? Учение о противоположностях — но как мало я всё ещё понимаю… Правда, бивагинальный слизистый мешок и синего пса я ещё не нашёл, и потому пока не лежит у меня на ладони свинцовый медяк, только во сне я вижу его, я, я — сам свинцовый медяк.

Он снова вздрогнул. Новое предчувствие посетило его: «То, чего я ищу, это я сам, а значит, и искать ничего не нужно, ведь я давно нашёл искомое, уже целую вечность назад… Что это значит? Что всё, всё на свете закончено и совершено, что несовершенство — лишь галлюцинация, обман рассудка? Что ни к чему не нужно стремиться, а лишь покоиться, обняв себя, в собственном вечном сиянии? А что дальше?..»

Он погрузился в размышления.

— Мы плывём к плавучим островам в широком благоуханном потоке, мы плывём, и острова плывут, нам до них не доплыть. Мираж оплёл ваши царские очи: вы околдовали себе душу, и вот в ней цветут острова, — пробормотал он себе под нос слова Яна Бжезины.

Король же, всё ещё смущённый его внезапным гневом, не мешал Змею, пока тот обозревал невинные регионы своей души.

— Ну, так что с твоей королевой? — вдруг весело воскликнул Змей. — Поторапливайся, король. Если мы будем писать в таком темпе, получится роман как минимум две тысячи страниц длиной, так что этот твой прохвост никогда его не допишет, и ты, Ахиллес и Мирмидон, потеряешь своего воистину достойного Гомера! Кто тогда будет тебя воспевать, о микроскопический Александр?

— Если бы я и вправду этого хотел, — уклонился вседержитель, — с какими чувствами ты совершил бы это чудовищное деяние?

— О, не иначе как с ужасом, огромной болью и отчаянием! Но перешагнул бы через себя, потому что служу тебе верой и правдой и верю, что твои указы исполнены мудрости!

— Наконец-то ты говоришь разумно! — обрадовался король. — И — и — ты снова прав. Но только, ради бога, никому не говори о моих планах, иначе мы погибли! Да, я действительно решил лишить её жизни, мою родную, потому что цель, которую преследует она и её приспешники — истребление муравейства. Убьём её — спасём миллионы! Но ах! какое бремя ты взвалил на мои, пусть и сильные, плечи! — Он разрыдался…

— Что Ж, решено! А теперь расскажи мне подробнее, что я должен сделать.

Король задумался. Потом заговорил с удвоенной энергией:

— Я заманю их сюда. У южного подножия этой горы простирается плато площадью около сорока тысяч наших метров в квадрате. Там они будут стоять в решающую минуту. Одним муравьиным километром западнее начинается полоса леса около пяти м-км шириной. Если ты спрячешься за лесом, они тебя не заметят. Около трёх часов пополудни ты услышишь сигнал трубы — и сразу бросайся вперёд! Всего половина твоей длины будет отделять тебя от жертв. Потом отползи ещё километров на десять и снова проползи по уже мёртвым телам на исходную позицию. И повтори снова весь манёвр для большей надёжности. Лес тебе не помеха. Всё понял?

— Да, — рассеянно ответил Змей, который всё время королевской речи обдумывал свои новые философские идеи.

— Теперь главное, чтобы ты занял правильную позицию в укрытии. Запоминай: сначала шесть м-км на запад. Сигнал трубы даст тебе знать, когда ты окажешься на нужном месте. Потом поворачивай на юг. Когда твоя голова приблизится к цели, труба протрубит дважды. Если проползёшь мимо — услышишь ещё сигнал, а когда снова вернёшься на место — тройной. Потом — и это очень важно! — твоё тело должно вытянуться по прямой с запада на восток: в этом положении ты атакуешь моих врагов в три часа пополудни. Если ты не вытянешься по струнке, то потеряешь ориентацию и дело кончится тем, что ты заблудишься в пустыне камней. Поэтому абсолютно необходимо, чтобы ты оставался в этой позиции всё время, пока не услышишь сигнал трубы в три часа.

— Ну и задание, — недовольно пробурчал Змей. — Как в казарме. Глупо ждать, не двигаясь с места! Ты говорил о небольшой прогулке, а тупое ожидание вовсе забыл упомянуть, а ведь это в тысячу раз большая, отвратительная работа!

— Думается мне, ты рехнулся! Как ты можешь называть работой ленивое лежание? Хотел бы я всегда так работать, ха-ха–ха!

— А я — ни четверти часа, если бы не грела меня высшая надежда увидеть синего пса! — Тут он сам себе дал оплеуху.

— Похоже, тебе недостаёт самообладания.

— Твоя правда — но разве я уже видел синего пса? Пока не увижу его, я слаб. Но не воля тому виной, а мой скупой интеллект, который всё время забывает о моей цели…

— Не будем терять время, мне пора ехать домой. Иди — и чтобы ты не скучал, избалованный мой, возьми с собой мою трубку. Но в два тридцать прекрати курить, а то дым от трубки испугает преступников. Исполнишь всё как следует — будем гулять до вечера, есть, пить, веселиться, рассказывать истории про синих псов! Вперёд!

— Спасибо за трубку! — Вместе с трубкой он прихватил кисет и спички и медленно повернул на запад. На расстоянии ровно шести м-км он остановился, и труба без колебаний дала одобряющий сигнал.

— Всё-таки он надёжный парень! — удовлетворённо пробормотал король. — Если бы не его странное сумасшествие, он был бы безупречен. Но я наверняка смогу вылечить его ум. Если удастся излечить его, я придумаю какое-нибудь занятие для этого странного существа, когда захвачу весь мир. Может быть, сделаю его премьер-министром, или ректором магнификусом, или даже кардиналом.

Но вскоре ему стало ясно, что он перехвалил Змея. Его голова никак не могла занять правильное положение за деревьями, несмотря на все сигналы. Ещё дольше Змею понадобилось, чтобы вытянуть тело на восток. Драгоценный Змей словно не мог разобрать звуков трубы и ворочался так неловко, что казался невероятным тупицей.

Сначала король усматривал в его поступках каприз, потом зловредность, потом упрямство, потом позу и насмешку, и наконец бестолковость.

— Глупое животное! — возопил он, зная, что Змей его не услышит. — Как это возможно, как это возможно? Столько мудрости на устах, а при том шестилетний малыш поймёт, чего не в состоянии уразуметь это воплощение тупости, держащее себя за бога. Два сигнала! Значит, направо! Тьфу, так и знал, что поползёт налево! Уникальная безмозглость, скотина!

— Но и мудрость! — донёсся голос Змея, и король побледнел. — Хочешь спросить, читаю ли я мысли, крошка-король? Учёность, дорогой мой, это подлая низость. Только неуч может быть велик. Бог — это абсолютная тупость, с точки зрения ваших школьных учителей. Учёность, образованность это только приспособленчество, подверженность влияниям, подчинение. Величие же заключается в том, чтобы не поддаваться влияниям и полностью быть собой.

Наконец, Змей улёгся, как нужно. Король приказал самому преданному телохранителю ждать на западном склоне холма в каменной пещере и дать сигнал, когда король вернётся пополудни и подаст ему знак.

— Сделай всё, как нужно! — крикнул он Змею, хотя знал, что тот его не услышит.

— Не беспокойся, сир, всё, что должно случиться, случится, — тем не менее, раздался ответ. Чудовищный столп табачного дыма поднялся над лесом, как если бы там пылал большой город.

Король возвращался домой окружным путём, рассуждая, как бы заманить жену в Адские горы. Незадолго до полудня он добрался домой, дрожа от возбуждения.