Путешествие в каменный век. Среди племен Новой Гвинеи

Глава двенадцатая

_{По местам, не обозначенным на карте. — Жили ли здесь цивилизованные народы? — Находка в Чимбу. — Раковины — разменная монета. — Неприкосновенность торговцев. — Встреча с Рупертом. Болезнь куру — Рассказ Марии Хорн — Необычное применение сахарного тростника. Роль колдуна. Против «смерти от смеха» лекарства нет}

К западу от висячего мостика в глубь густых, высотой с человека зарослей бамбука тянется едва заметная тропа, мало похожая на протоптанные тропинки, какие встречаются в наших северных лесах. В лесах Новой Гвинеи изобилие подлеска, и немногочисленному населению — часто лишь случайно проходящим племенам — не под силу остановить буйный рост лиан и других тропических растений. Вот почему тропы обычно проложены там, где болота не преграждают путь, а колючий кустарник не встает неодолимой стеной.

Однако в местах, куда мы попали, не было возможности проложить тропу в обход цепких растений, а потому висячие мостики удавалось строить либо с высоких деревьев, либо перебрасывая сплетенные лианы с одного берега реки на другой. Где-то здесь должна проходить главная тропа, соединяющая земли племен форе и кукукуку. Амбути и Джон острыми мачете рубят лианы. Внезапно одна из них взлетает вверх, и мы видим перед собой длинный, скользкий, черный от старости ствол пальмы, который, видимо, давным-давно положили здесь для удобства передвижения.

Наш путь ведет через заросли бамбука и колючего кустарника, по горам, в обход болот. Наконец после многочасового, утомительного перехода мы попадаем в лес с высокими, стройными деревьями, которые тянутся вверх, словно колонны средневекового собора. Кругом тихо — слышатся только птичьи голоса и свист наших мачете в воздухе. На какой-то миг нам кажется, будто мы попали в заколдованный лес и никого, кроме нас, на свете нет.

Я не устаю удивляться своим спутникам: хотя никто из них не бывал тут раньше, они, как самые опытные следопыты, без труда находят дорогу. Им не впервой отыскивать следы, ведущие к нужным тропам, и они действуют как заправские археологи. И само путешествие по этим местам представляется мне не менее интересным, чем раскопки на земле древних этрусков или вавилонян. На расчищенных полянах некогда стояли деревни, на деревьях то и дело замечаешь остатки дозорных хижин. В одном месте перед обтесанной скалой мы замечаем выложенные из камешков узоры. Что это? Уж не священное ли это место неизвестного древнего народа? Невольно ловишь себя на мысли о том, что если бы вдруг все эти бесчисленные деревья и кусты сгорели, то перед изумленным человечеством предстали бы огромные сокровища в виде брошенных селений, следов древней культуры. Кто знает, не приоткроет ли Новая Гвинея через несколько лет завесу тайны археологических загадок, как это произошло в джунглях Латинской Америки? Ведь еще несколько десятилетий назад ученые и не догадывались, например, о священном городе инкских девушек в Мачу Пикчу, в горных долинах Перу, или о солнечных храмах и других строениях на полуострове Юкатан в Мексике, или о мощеных дорогах чибчей в Колумбии. Сколько удивительного смогут, быть может, раскрыть джунгли перед учеными, как только те получат возможность изучать их! На плоскогорье вокруг Чимбу несколько лет назад под слоем почвы обнаружили каменный жернов, хотя нынешние жители этих мест никогда не выращивали зерновых. Находка эта говорит о том, что когда-то здесь жило племя, которое занималось полеводством. Археолог Сесил Абель в бухте Мили обнаружил остатки ирригационной системы…

Начинается дождь, и мы спешим разбить примитивный лагерь на поляне возле тропы. Сомана и Джон натягивают уцелевший брезент, разводят под ним костер и разогревают пару банок солонины. Провианта хватит еще на три-четыре дня, а за это время мы надеемся встретить местных жителей, у которых сможем выменять батат и бананы. Где-то здесь должны жить люди — об этом говорит утоптанная тропа да и висячий мост через реку Иагита.

По мнению Джона, этим путем здешние торговцы перевозили раковины. На побережье моря Бисмарка (ныне Новогвинейское море) они собирали раковины каури, издавна служившие среди племен внутренних районов страны единственным средством платежа. Чем дальше от побережья, тем больше ценятся раковины. Джон без малейших угрызений совести признается, что не только он сам, но и его товарищи, собираясь в глухие места, по дешевке скупали в Порт-Морсби тысячи раковин, которыми они расплачивались за «ночи любви».

— Деревенская девчонка обходится недорого, — хвастливо добавляет он. — Раковины нанизываются на тонкую плеть лианы вплотную друг к другу. Чтобы переспать с девушкой, нужно отмерить ей «норму»: от ступни до колена.

— А сколько ты платишь за раковины в Порт-Морсби?

— Люди, что собирают раковины на берегу залива Папуа, продадут их тебе по два доллара за мешок. А может, и дешевле. В мешке около тысячи раковин, а на нить, натянутую от большого пальца девушки до ее колена, пойдет штук тридцать — тридцать пять. Как видишь, удовольствие не из дорогих. Но не забывай, что и здесь все быстро обесценивается. Мне приходилось бывать в местах, где раковины за какой-нибудь месяц почти полностью потеряли свою цену. Все дело в том, что миссионеры поблизости сооружали аэродром и все, кто прилетал, привозили с собой полные мешки каури. К тому же провоз одного мешка самолетом обходится в три-четыре доллара — они ведь тяжелые. Так что теперь на раковинах много не заработаешь.

Профессор Карл Т. Хейдер в своей работе о повседневной жизни дугум-дани также писал об оплате раковинами. Его исследование проливает свет на отношение всех примитивных племен к этому платежному средству, хотя цена его, как справедливо заметил Джон, зависит от того, насколько часто коренные жители соприкасаются с окружающим миром. Хейдер отмечает, что существуют различия в цене на раковины моллюсков насса, ципреи (каури) и цимбиум (складчатая раковина). Нассы и каури нанизываются на плеть лианы. Во время экспедиции Арчболда (1939) одну свинью меняли за такую нить ракушек, которой можно было обвить один раз шею животного. Цимбиум ценятся гораздо дороже. Кукукуку, например, за одну складчатую раковину дают 50 бус из береговых ракушек. В какой-нибудь глухой деревеньке женщину иногда уступают за два-три цимбиума.

Пока никому из ученых не удалось выяснить, какими путями каури попадали с побережья к племенам, живущим в глубинных районах острова. Но известно, что существуют определенные маршруты. Как полагают, своеобразные «денежные посылки» годами находились в пути, и возраст многих раковин насчитывает не одну сотню лет. Возникает вопрос: были ли в племенах особые торговцы, которые считались неприкосновенными и могли беспрепятственно ходить по своему маршруту, невзирая на межплеменную вражду? Тропа, которую мы обнаружили, возможно, свидетельствует именно об этом, иначе непонятно, с какой целью построен висячий мост, а в болоте навалены стволы деревьев для гати.

Ответ на этот вопрос мы получили гораздо раньше, чем могли предполагать. Рано утром, когда деревья еще не стряхнули с себя последние капли ночного дождя, нас разбудил Сомана.

— На тропе кто-то есть, — прошептал он.

Нам не оставалось ничего другого, как ждать. В нашем положении необходимо было установить контакт с любым, кто двигался в нашем направлении. Но кто же пустился в путь в такую рань?

Через несколько минут на тропе показалась цепочка из десяти человек. Шествие возглавлял мужчина, вооруженный старым дробовиком. Добрый знак — видимо, у него был какой-то контакт с цивилизованным обществом. При виде белого человека он удивленно вскрикнул и, оправившись от неожиданности, поспешил ко мне навстречу.

— Я Руперт из Кайнанту, — представился он. — Привет вам! Мы движемся на юг.

Я, в свою очередь, назвал себя и, предложив ему сесть, принялся рассказывать о нашем положении, предусмотрительно опустив историю бегства из деревни То-юна и некоторые другие обстоятельства. Руперт заверил, что он сам лишь бедный торговец и раз в году отправляется по этой старой тропе, ведущей от центральных плоскогорий на севере к землям кукукуку на юге, чтобы торговать каури, солью и топорами.

— Я дам тебе четыре топора, если ты предоставишь нам человека, который проведет нас через реку Ламари к землям форе, — предложил я.

Но у Руперта топоров и без того хватало. Он предпочел деньги и потребовал с меня двести долларов. Проводнику же я должен заплатить дополнительно.

— Он будет тебе не только проводником, — пообещал Руперт. — Он также хороший переводчик с языка форе.

— Он проводит нас до Окапы?

— Нет, нам это не по пути. Но он выведет тебя на тропу, которая ведет прямо в Окапу.

Руперт так хорошо изъясняется на пиджин, что я понимаю почти все, что он говорит.

— Далеко ли отсюда до Ламари?

— Об этом скажу тебе, когда заплатишь.

Такой поворот дела мне не понравился, да и моим спутникам он был явно не по душе. Руперт, видимо, смекнул, что мы у него в руках. Понял ли он к тому же, что у нас нет оружия? Я выставил вперед радиопередатчик, и, хотя ему было неизвестно, работал ли он, торговец все же сообразил, что радиосвязи у нас не было. Иначе мне не понадобилась бы его помощь.

Итак, мы полностью отданы на его милость.

По лицу Руперта я пытаюсь угадать, что он за человек. За четверть века путешествий чуть ли не на всех континентах я убедился, что миссионер может выглядеть как грабитель, а грабитель быть похожим на миссионера. Руперт — высокий, толстый папуас с необычайно широкими ступнями — по ним сразу видно, что он привык путешествовать в горах. Всю его одежду составляют грязные шорты и широкополая шляпа. Следом за Рупертом идет его телохранитель или кто-то в этом роде, с ружьем наперевес. Внешний вид его мне ни о чем не говорит. Кто знает, что произойдет, если я достану из авиасумки бумажник с австралийскими долларами? А если я отойду в сторонку и постараюсь незаметно достать деньги, он, разумеется, сообразит: коль скоро нашлось двести долларов, значит, у нас есть еще. И если нас прикончить, то об этом никто не узнает ни в Окапе, ни в Меньямье. Пока спохватятся, пройдет немало времени. Потом выяснится, что мы пытались переправиться через реку Иагита или Ламари и, судя по следам, погибли во время переправы. Мне вдруг вспомнилось, что однажды в Меньямье я в шутку высказал мысль о том, что не худо бы попробовать дойти до Окапы через горы. Мне дружно отсоветовали, и к этому разговору мы больше не возвращались. Так что самолет, который будет послан на наши розыски, не скоро пролетит над этими местами.

Я решаюсь на хитрость.

— У меня нет при себе таких денег, — говорю я. — Но как только мы попадем в Окапу, мне смогут очень быстро перевести их по телеграфу.

Руперт разражается громким смехом.

— Конечно, у тебя есть двести долларов, туан, — заявляет он. — Ты, верно, думаешь, я не знаю, кто ты такой? В миссии Аванде меня как-то попросили посмотреть за тобой. Моя мать умерла от куру. Это было больше десяти лет назад, я был тогда еще мальчишкой, но я помню, что ты жил на миссионерской станции. Мне этого не забыть, потому что ты был первый белый, которого я увидел. И когда мальчишка, мать которого умирает от колдовства, видит белого человека, это производит на него впечатление. Я тогда только что пришел из нашей деревни в горах и, прежде чем увидел врача, медсестру и женщину-миссионера, встретил тебя с фотоаппаратом в руках. А теперь тебе трудно, но ты уверяешь, что нет денег. Ты врешь!

Усталым движением руки делаю знак, чтобы Руперт последовал за мной под навес.

— Да, я сказал неправду, — признаюсь я. — Но только потому, что я тебя не знаю и боюсь. Мы бежали от То-юна, который хотел нас задержать, потому что я отказался жениться на его дочери.

— Такой номер он пытался выкинуть и со мной, — говорит Руперт. — Но, как видишь, я жив.

— Не сомневаюсь, что он хотел меня убить. Он никого не боится, ведь он живет на неподконтрольной территории.

— Это я ее контролирую, — смеется Руперт. — С тобой там ничего бы не случилось. Можешь быть в этом уверен.

Я достаю бумажник и, отсчитав двести долларов, протягиваю их Руперту.

— Ты мне соврал, потому что я местный, канак? — спрашивает он, но в его тоне не чувствуется неприязни.

Я отвечаю, что поступил так просто потому, что не знал, кто он такой.

— А если бы ты повстречал здесь белого жулика, ему ты доверился бы?

После того как я признался в обмане, у меня не было причин скрывать от него правду, и на этот вопрос я отвечаю утвердительно. В ответ на мою откровенность Руперт возвращает мне сто долларов.

— Хватит и сотни! — говорит он и, поплевав на указательный палец правой руки, принимается пересчитывать деньги, после чего подзывает к себе Джеймса Монолка, молодого человека из племени форе:

— Ты и твои товарищи пойдете до Аванде. Джеймс будет вас сопровождать. Об оплате договаривайся с ним сам. Я не хочу встревать в это дело.

— Когда, по-твоему, мы сможем туда добраться?

— Скажу. Вам придется преодолеть три горных хребта и заросли. В них мы проложили дорогу, так же как и вы, я надеюсь, расчистили нам путь до Иагиты. В полдень через три дня вы перейдет через Ламари и вступите на землю форе. А на следующий день ты сможешь быть в Аванде.

Мы не сразу расстаемся с Рупертом. У него ко мне особое отношение — я для него не просто белый человек, но первый европеец, которого он увидел в своей жизни. А я, беседуя с ним, вспоминаю свое первое путешествие к племенам форе, чьих женщин поражает страшная болезнь — куру. С той поры утекло много воды, я многое повидал и научился многому не удивляться, но мне никогда не забыть жуткий обычай форе: они поедают бóльшую часть своих мертвецов, а хоронят лишь самых старых. Этот обычай, с которым невозможно покончить на протяжении жизни одного поколения, и сегодня не отличается от того, каким он был десять лет назад.

Против него оказались бессильными миссии и патрульные посты. А между тем, по мнению ученых, он может служить причиной распространения куру. В то утро, когда я беседовал с Рупертом, мать которого стала жертвой этого заболевания, я еще раз спросил себя: вправе ли мы судить других? С точки зрения цивилизованного человека, упомянутый обычай отвратителен. Но попробуем посмотреть на него глазами самих форе. Они рассматривают его как акт любви, совершаемый ими по отношению к умершим членам семьи. Многие старики, лежа на смертном одре, умоляют, чтобы тело их было съедено детьми и внуками, они, если можно так выразиться, завещают свое тело как наследство, выделяя каждому из живущих определенную часть. Молодых, погибших в бою или от внезапной болезни, хоронят на «кровавом поле».

Болезнь куру — до сих пор загадка для медицины. Течение ее несколько напоминает рассеянный склероз; поражает она только женщин племени форе во внутренних районах Новой Гвинеи. Больные умирают от жестоких судорог, которые чем-то похожи на неудержимые приступы смеха. Еще пару десятилетий назад цивилизованный мир не знал о существование племени форе. Как сообщалось в телеграмме агентства ЮПИ из Сиднея от 14 августа 1968 года, доктор Р.В. Хорнабрук на конгрессе медиков в Австралии утверждал, что «смерть от смеха» — заразная болезнь; инфекция передается с принятием в пищу местными жителями разлагающегося человеческого мозга.

Я не врач, и не мне судить о достоверности исследований доктора Хорнабрука. Но я путешествовал в этих краях и посещал сестру Марию Хорн, которая живет среди племени форе и пытается помочь тысячам женщин, заболевших этой болезнью и умирающих в страшных мучениях, веря, что на них ниспослано колдовство. Когда я впервые встретился с Марией Хорн, пост Аванде существовал всего три года. Здесь, в зеленой долине среди гор, собирали больных куру из близких и дальних мест, пытаясь облегчить их страдания перед смертью. Марию Хорн называют «белой мери из Аванде», и работа ее — тяжелейший повседневный труд. Неделю за неделей странствует она по дальним деревням и джунглям в поисках осиротевших детей, которые погибли бы от голода, не возьми она их с собой в Аванде. Когда идут непрерывные дожди, она вынуждена шагать по колено в грязи, а во время засухи лицо ее опаляет беспощадное солнце. Ее постоянно мучают паразиты, трясет малярия, она страдает от голода и жажды во время своих изнурительных походов по землям племени форе. Но не было такого случая, чтобы ее труд пропал даром. Где-нибудь в зарослях она находит умирающую мать в окружении ребятишек. Помочь больной Мария бессильна, но она остается с ней до тех пор, пока не наступит смерть, хоронит умершую и забирает с собой детей. А в другом месте она удерживает мужчин от набега на соседнюю деревню, потому что тамошний колдун, по их убеждению, наслал на их женщин болезнь куру. Сестра Мария колет больных пенициллином и заставляет их принимать другие лекарства, ставит клизмы, собирая при этом вокруг испуганной больной жителей нескольких деревень. Она перевязывает раны, ухаживает за больными и умирающими… Словом, она врач, медицинская сестра, детская няня, миссионер и учительница домоводства одновременно.

Во время нашей беседы Мария Хорн говорит:

Я по-прежнему безуспешно борюсь с бессмысленным страхом людей перед колдовством. Мне вряд ли удалось обратить в истинное христианство хотя бы одного жителя здешних мест, несмотря на то что многие называют себя христианами. Как-то раз, когда скончалась одна из наших больных в Аванде, ко мне пришли ее муж и брат с просьбой выдать им тело умершей. Вот уже много месяцев, как они сами называли себя христианами, и я столько времени убеждала их, что куру — это наследственная болезнь и не имеет ничего общего с колдовством и магией. «Мы не будем есть ее труп, — заверил меня муж покойной, — мы хотим только устроить маленькие поминки в деревне, а потом принесем тело назад и похороним его здесь, в Аванде». Я поверила ему, но все же решила пойти в деревню, когда начались поминки. Мертвую женщину посадили, прислонив к стене мужского дома. В руки ей вложили веревку, и все жители деревни, распевая псалмы, подходили и дергали за эту веревку. На мой вопрос, зачем они это делают, лулуай (вождь) ответил: «Мы дружим с христианским богом. Если женщина выделит мочу, когда кто-то дернет за веревку, бог укажет нам на колдуна».

Мария Хорн была одной из первых, кто услышал о племени форе и о страшной болезни, поражавшей его женщин. Бросив все, она решила отправиться в эти глухие места, чтобы прийти на помощь. Об этой первой экспедиции Мария Хорн и рассказала мне.

В конце сороковых годов до поселков, расположенных вдоль побережья Новой Гвинеи, дошли удивительные рассказы о племени, живущем в горных внутренних районах острова. Патрульный офицер Скиннер, находясь в трех днях пути от полицейского участка Кайнанту, наткнулся на укрепленные деревни. По словам жителей, они принадлежали племени форе, о котором представители властей до того времени никогда не слышали. Жители казались очень напуганными, но не потому, что увидели белого человека и вооруженных солдат-папуасов, а потому, что, как они утверждали, их женщин околдовали и теперь им суждено умереть.

Переводчику Скиннера нелегко было объясниться с этими людьми — никто из них, естественно, не говорил на пиджин, но Скиннер все же с огромным трудом сумел понять следующее: они уехали из своих деревень, расположенных в горах южнее этих мест, так как местный колдун приобрел слишком большую власть и мог теперь наказать любую женщину смертью. Они показали на трех скрюченных женщин в одной из хижин. В первый момент Скиннер принял их за больных полиомиелитом; женщины были частично парализованы и не могли разогнуться. Ползая вокруг костра, они дрожали всем телом, словно очень замерзли. Офицер был несведущ в медицине, но даже он, наблюдая за несчастными, понял, что это не полиомиелит: лицевые мышцы у них так дергались, что казалось, будто бедняги смеются; то и дело они издавали звуки, отдаленно напоминающие хохот. Три дня спустя все они умерли в страшных мучениях. Местные жители называли болезнь «куру», что, по словам переводчика, означало «смерть от смеха».

Как только я услышала о страданиях этих людей, — продолжала Мария Хорн, — я сразу же решила отправиться в те места, чтобы оказать им посильную помощь. Рассказывать о том, как мне удалось снарядить экспедицию, было бы слишком утомительно, достаточно сказать, что четыре месяца спустя я вместе с четырнадцатью проводниками, полицейским сержантом и переводчикам тронулась в путь из поселка Кайнанту на юг, где жило незнакомое племя форе.

Следует ли удивляться тому, с каким волнением я ждала предстоящей встречи? Когда мы останавливались на ночлег, мне не спалось, и, как только вставало солнце, разгоняя ночной туман, и птицы начинали свой концерт, я выползала из-под защитной паутины противомоскитной сетки, чтобы приветствовать наступление нового дня. Из густых зарослей папоротника клубами вырывался туман, обнажая контуры реки, текущей со склонов далеких гор. Стоило сделать пару шагов в сторону, и я оказывалась на земле, на которую прежде не ступала нога белого человека. И где-то там, в неведомых долинах, в горах, живет племя, которое лишь несколько месяцев назад впервые увидело белого человека.

Новая Гвинея. Всю свою жизнь я провела в этой стране. Родилась я на Земле кайзера Вильгельма — так в дни немецкого господства называлась нынешняя Территория Новая Гвинея — и была свидетельницей всех происходящих тут в последние десятилетия перемен. Как сестру милосердия меня посылали то в одно, то в другое племя, еще совсем незнакомое с современной цивилизацией. После окончания второй мировой войны в Австралию прибыло около двух миллионов переселенцев из Европы. Тогда же на Новой Гвинее было обнаружено много ранее неизвестных племен, которые совершенно неожиданно для себя попали в новый мир — из каменного века в эпоху атома.

Оказалось, что жители острова говорят более чем на пятистах языках, отличных друг от друга так же, как, например, немецкий от турецкого. В пределах одного племени женщины и мужчины говорили на разных языках. Были племена, где существовали слова-табу, произносить которые имели право только взрослые воины, любого другого ждала за это смерть. В одном племени единственной одеждой мужчин был огромный, чуть ли не метровый футляр, который они надевали на пенис, а в соседнем племени женщины намазывали ягодицы толстым слоем жира. В одном племени и мужчины и женщины в торжественных случаях мазали себя смесью глины, пепла и свиного жира, в то время как их соседи протыкали себе ноздри перьями райских птиц и украшали кожу татуировкой. Некоторые племена свинью почитали за священное животное, другие ее презирали как нечистую силу. Тут поклонялись солнцу и луне, а по соседству детей и молодых женщин приносили в жертву духам деревьев, и крысу почитали как самое высокое божество. В иных местах убивали мужчину, в которого вселился злой дух, и тут же съедали внутренности, дабы ублажить его душу…

На пятый день после того, как мы покинули Кайнанту, к вечеру, я занялась подсчетом кассы, а проводники — устройством лагеря. Каждый день перед заходом солнца я обычно выплачивала им дневной заработок — по три коробки спичек на человека. Прямо передо мной в высокую траву убегала тропа. Вдали, за синеющими на горизонте горами, лежали земли племени кукукуку, а внизу, в долине, можно было различить первые жилища форе. Была одна из тех чудесных минут, когда все кругом дышало миром и покоем. Трудности дневного перехода остались позади, я мечтала поскорее закончить раздачу спичек, чтобы освежиться в реке, протекавшей под нами, и полакомиться рисом с бобами, который готовил мой превосходный повар Камайя из племени чимбу, заглушая своим пением шум пыхтевшего примуса.

Мои размышления прервал неожиданно появившийся Камайя.

«Одна семья канаков хочет поприветствовать тебя и Бонти (полицейского сержанта), — стряхивая с губ рисинки, произнес он на пиджине. — Вместе с ними находятся их мери. Я позволил им всем прийти прямо в лагерь».

Словом «мери», как мы помним, называют тут женщину-островитянку, и все на Новой Гвинее знают, что, если присутствуют мери, у мужчин самые мирные намерения.

«Что им надо, Камайя? — спросил сержант Бонти.

— Они просят, чтобы одному из них позволили поздороваться с вами, только это один из тихих…»

Бонти взглянул на меня, как бы вопрошая: «Сестра Мария, вы поняли, что он имел в виду, когда сказал, что с ними находится „один из тихих»“? Это покойник».

Да, конечно, я сразу поняла. Местные жители уверены, что мертвые по-прежнему могут наблюдать за всем происходящим вокруг, пока существуют их мумии. Именно по этой причине жители деревни прячут в своих хижинах прокопченные тела усопших родичей. Они убеждены, что умершие старики радуются играм внуков и правнуков и слышат все, о чем говорится в кругу семьи… Иногда мужчины и женщины берут с собой мумии, если хотят показать им что-то необычное. Сейчас они, верно, сочли, что мертвец захочет посмотреть на такую диковину, как белая мери.

Бонти не сомневался, что жителям деревни будет приятно видеть меня свежей и умытой, и он сказал:

«Мисси-систа (искаженное „сестра-монахиня“), надень свое платье, это так обрадует тихого!»

Я удивленно посмотрела на него. Он что, шутит? Нет, судя по его виду, Бонти совершенно серьезен. Все объясняется просто. Хотя сержант и может стрелять из ружья, не раз слушал радио и бывал на борту самолета, его детство и молодость прошли в такой же глухой деревушке, как и та, откуда прибыла делегация, и он хорошо помнит обычаи предков. Я поспешила к реке, скинула рубашку и брюки, так хорошо защищавшие меня от москитов, и надела форму медицинской сестры, после чего вернулась к Бонти и Камайе.

Делегация вышла на полянку перед нашим лагерем. Мужчины несли носилки из плетеного бамбука, на которых лежала сморщенная мумия старика. Они остановились метрах в двух от нас. Три женщины осторожно приподняли голову мертвеца, обращая его лицо к нам. Они делали это с такой любовью и почтением, что я невольно прониклась симпатией к этим бесхитростным людям. В том, что они совершали, не было ничего отталкивающего, напротив, их чувство благоговения на какой-то миг передалось и мне. Женщины дали мертвецу хорошенько на меня насмотреться, а я украдкой поглядывала на Бонти, не зная, как мне следует держаться: быть серьезной или изобразить на губах приветливую улыбку. Бонти выбрал последнее. Он обратился к мертвецу на пиджин, пожелав ему доброго вечера, а затем произнес несколько приветливых слов в адрес сопровождавших его членов семьи. Камайя перевел приветствие на язык чимбу. Мне было очень интересно узнать, поймут ли они этот язык. Хотя племена чимбу и соседствуют с форе, насколько мне приходилось слышать, между их языками нет ничего общего. Однако нам повезло: оказалось, что одна из молодых женщин, судя по всему внучка покойного, была выкрадена мужчинами чимбу и провела в этом племени несколько лет, прежде чем ей удалось бежать. Она и помогла нам с переводом, но, признаться, то, о чем она говорила, меня немало озадачило: «Возвращайся скорее, белая мери! На расстоянии дня пути отсюда живет колдун Ийога, он насылает на всех женщин болезнь куру. За последние несколько огородов он убил много-много женщин! Возвращайся обратно!»

Тогда я еще не знала, что форе исчисляют время тем сроком, который необходим, чтобы вырастить батат. Огород — это примерно три-четыре месяца. Тогда же я решила, что Камайя перевел неверно либо я его не поняла. Я попросила женщину рассказать мне, что такое куру, но она решительно отказалась, заявив, что говорит от имени «тихого», а он просит, чтобы я повернула назад. Иначе меня ждет страшная смерть. Я пыталась объяснить этой женщине, что направляюсь в ее страну как раз затем, чтобы помочь ей и ее народу побороть болезнь. Но она не хотела меня слушать. Вскоре делегация ушла. На опушке леса, обернувшись в мою сторону, женщина снова крикнула:

«Белая мери, мы не хотим, чтобы ты умерла. Против власти колдуна ты ничего те сможешь сделать. Вернись, пока не поздно!»

Когда мы остались одни, я обратилась к Бонти и Камайе:

«Я не хочу подвергать вас опасности. У нас только одно ружье, и, если форе нападут, у нас мало шансов остаться в живых. Поэтому решайте, следует ли нам идти дальше или возвращаться. Как вы слышали, колдун Лоту собирается убить меня одну, вам же он, видимо, зла причинять не собирается».

«Правда, та женщина сказала, что Лоту посылает болезнь только на женщин, — сказал Камайя. — Только женщины умирают от „болезни смеха“».

«Ты в этом уверен? Быть может, ты не так ее понял?»

Камайя обиделся.

«Мисси-систа, она говорила на языке чимбу так же хорошо, как и я. Только у женщин бывает куру. Вот почему ни Бонти, ни я не собираемся поворачивать обратно».

В тот вечер я заварила побольше крепкого чая и пила кружку за кружкой, лежа в гамаке и размышляя о загадочной болезни куру. Мне, разумеется, не раз приходилось сталкиваться с колдунами и убеждаться в их огромной власти над людьми. Многие из них обладали такой силой, что могли приказать человеку умереть. А некоторые даже уточняли: «Ты умрешь до следующего полнолуния». И, как правило, так оно и случалось. Но на сей раз речь шла совсем о другом — о неизвестной болезни у неизвестного племени.

Я долго лежала без сна. Около полуночи возле гамака послышался какой-то зловещий смех. Я не считаю себя трусихой, но в этом смехе в такой час и в таком диком уголке было что-то нереальное. Он звучал неестественно, будто его выдавили из человека, которому совсем не до веселья. Я зажгла карманный фонарик и осмотрелась. Под одним из деревьев недалеко от гамака я увидела женщину средних лет, которая ползла в мою сторону на четвереньках, не сводя с меня печальных глаз. Черты ее лица были искажены, все тело тряслось как в лихорадке. В глазах отражались боль и страх, а изо рта вырывались всхлипывания, похожие на смех.

Я быстро вскочила и бросилась к ней с кружкой чаю в руках. Поднеся кружку к губам, я пыталась заставить ее отпить немного жидкости, но вскоре поняла, что женщина не может сесть. Судя по всему, у нее была последняя стадия болезни и часы ее сочтены. Будучи не в состоянии с ней объясниться, я поспешила разбудить Камайю и всех остальных в нашем лагере, но несчастная женщина говорила только на языке форе. Я просидела с ней всю ночь. В полдень она прислонила голову к дереву, и вновь ее тело сотрясла дрожь, а изо рта вырывался судорожный смех. С каждой минутой он звучал все громче и выше, а женщина дергалась все сильнее. Вскоре смех перешел в хрип, и она скончалась.

Я приказала своим проводникам похоронить ее. Пока они копали могилу, появилась женщина, с которой мы встречались накануне и которая говорила на языке чимбу. На сей раз она пришла в сопровождении шести мужчин, вооруженных копьями и вымазанных золой, у одного из них, видимо вождя, на голове было украшение из перьев райской птицы. Правую руку он держал прижатой к виску: по-видимому, он страдал от боли. Через переводчицу он сказал, что зовут его То и что он муж умершей женщины. Камайя перевел:

«Он говорит, чтобы мы ее не хоронили. Они хотят забрать тело, съесть мозг умершей и тем самым оказать ей уважение».

То показался мне приветливым человеком, и у меня не было никаких оснований противиться соблюдению похоронных обычаев племени. Я распорядилась отдать тело покойной и спросила, не могу ли быть полезной чем-нибудь. Теперь я более не сомневалась: убеждать их, что куру — это болезнь, не имеющая ничего общего с колдовством, бесполезно. Поэтому я попросила перевести следующее: в страну племени форе меня послал могущественный белый колдун, желая унять всех злых колдунов в их племени, которые насылали на женщин болезнь куру. Однако сказать так недостаточно, свои слова надо чем-то доказать. Но чем? У нас был при себе живой провиант — четыре живых поросенка. В доказательство моего могущества одного из них выпустили, и я лично пристрелила его из ружья Бонти.

Это произвело на людей форе известное впечатление, но тут я вспомнила, что патрульный офицер Скиннер уже демонстрировал таким путем силу оружия белого человека. И тогда я подумала: кажется, у вождя болит зуб.

— Власть моя настолько велика, что я могу удалить твой больной зуб так, что тебе не будет больно, — сказала я, обращаясь к То.

Начались длительные переговоры, но зубная боль, видимо, была так сильна, что в конце концов То отбросил все сомнения и позволил сделать обезболивающий укол в воспаленную десну. Минут через двадцать я вытащила больной зуб и с торжествующим видом протянула его вождю.

Эта операция открыла мне доступ в мир племени форе. С помощью То меня изо дня в день вводили все глубже в это незнакомое общество. С каждым новым днем пути я приближалась к великому колдуну Ийоге, человеку, который взял на себя смелость распоряжаться жизнью людей и насылать на них смерть. Он, видимо, прослышал о моем приближении к его деревне — оттуда то и дело поступали предупреждения, чтобы я наконец остановилась.

Первая деревня на моем пути называлась Касогу. На поляне за частоколом То разделал тело покойной жены и на глазах у всех съел низ живота.

Возможно, мой рассказ покажется неэстетичным, но в нем нет ни капли вымысла. Все это я наблюдала собственными глазами, так как мне разрешалось свободно расхаживать по деревне. Я могла без каких-либо помех, пользуясь переводчикам, обращаться к жителям деревни во время их трудовых занятий, сидеть у очага, заходить в хижины, в том числе и в ту, где женщины племени форе скрываются во время менструаций. Я могла пригласить их к себе в лагерь, показать, как пользоваться карандашом, как зажигается карманный фонарь, давала им посмотреться в зеркало. Но как далеки были мы друг от друга! Наш образ жизни разделяли тысячелетия. Не буду касаться обычаев, связанных с употреблением в пищу человеческого мяса, ограничусь самыми простыми примерами. Младший брат наследует жен старшего брата. Братья и сестры не должны смотреть друг на друга и разговаривать между собой. Мужчина имеет право вступать в интимные отношения с женой друга, причем муж должен присутствовать при этом акте. Существует обычай глотать куски тростника, чтобы вызвать рвоту и тем самым «очистить внутренности» от пищи, приготовленной беременной женщиной или женщиной, у которой начались месячные. Женщину, которая увидит играющего на бамбуковой флейте мужчину, ждет смерть.

Мало кто из живущих на Земле народов боится смерти меньше, чем форе, зато они очень страшатся позорной смерти от куру, когда нечистая сила пожирает больного изнутри. В ту пору я еще не знала, что на долю этой болезни приходится половина всех смертных случаев среди женщин в здешних краях. Но надо было быть слепой, чтобы не увидеть, как опасались женщины, девушки и девочки заболеть болезнью куру. По утрам, выбираясь из хижин, чтобы заняться работой на полях, женщины некоторое время стоят неподвижно, выпрямившись во весь рост и свесив руки плетью. Стоит им почувствовать малейшую дрожь в теле, как их охватывает страх: не вселилась ли в них нечиста сила? Внимательно приглядываясь друг другу, они стараются выискать жертву куру, успокаивая себя тем, что если злая сила уже вселилась в какую-нибудь женщину, то она не сразу поразит другую.

Я имела возможность наблюдать все стадии болезни. Первые признаки обычно проявляются в незначительных нарушениях координации движений. Стоит больной взять в руку какой-нибудь предмет, как пальцы ее начинают слегка дрожать и ей не сразу удается унять дрожь. Нередко она и сама этого не замечает, зато другие не упускают случая поведать об этом не только самой несчастной, но и всей деревне. Из-за постоянного страха перед болезнью у женщин племени форе выработалась привычка брать предметы одной рукой, а другой придерживать сверху. Такая нехитрая манипуляция позволяла им в какой-то степени сдерживать судорожное подергивание мышц, которое приводило к повышенной нервозности, доходящей до истерики. По той же причине женщины не осмеливаются громко смеяться, ограничиваясь только улыбкой.

В своих наблюдениях за жизнью племен я столкнулся с такими понятиями категорий добра и зла, которые столь разительно отличаются от наших, что я попросту не приложу ума, как можно помочь этим людям и приобщить их к современному миру. На эти мысли меня натолкнули их отношение к тем, кого поразила болезнь куру, их страх перед колдовством и всем, что связано с этим.

Осталось ли подобное отношение таким же, как и десять лет назад, когда я впервые попал на землю племени форе? По мнению Руперта, никаких изменений здесь не произошло, но, так ли это в действительности, я смогу судить лишь сам, когда вторично попаду в племя. Итак, в распоряжении миссионеров, врачей и администрации было десять лет. Есть ли какие-нибудь сдвиги? В прошлый раз мне довелось попасть в деревню, которую сами жители нарекли «деревней обреченных на смерть женщин». Помню, что прибыл я туда к вечеру. Вершины гор были озарены бледно-розовым отблеском заката, в ясном воздухе вверх устремлялись клубы дыма от костров. Маленькие хижины купались в свете вечернего солнца, все, казалось, дышало миром и покоем. Стоило нам приблизиться к хижинам, как с десяток поросят врассыпную бросились в заросли. Навстречу нам устремились пятеро ребятишек, протягивая подарок — веточку эвкалипта с жирной зеленой гусеницей. Я великодушно отдал ее мальчишке постарше других, и он с радостью засунул ее в рот.

Помимо детворы и двух женщин в деревеньке оставалось всего пятеро мужчин, остальные женщины, как об этом я узнал со слов переводчика, заколдованы. Двенадцать из них поражены болезнью куру. Кто к этому времени успел умереть, а кто добровольно ушел в лес — ждать, пока смерть принесет избавление от ужасных страданий. Они ушли из деревни, пока еще могли кое-как передвигаться, опираясь на палки, в сопровождении мужчин. Но мужчины знали, что женщинам суждено умереть, помочь им они были бессильны, а потому большинство из них ушли из деревни в другие места. Там они построили новые хижины, а возможно, и обзавелись новыми женами. Ведь, как они полагали, небезопасно жить с женщиной, в которую вселилась нечистая сила.

Все в племени знают, откуда пришла к женщинам эта напасть. Порчу на них напустил старый Ийога. Он и четверо его сыновей продолжают жить в деревне. Прикончить старика ни у кого не хватает мужества. Они жаловались белому киапу из проходившего по тропе патруля, но тот не пожелал задержать Ийогу. Белые люди такие странные: не верят в колдовство, вероятно, потому, что сами в родстве с богами и им не страшны злые духи; но в то же время полицейский офицер из Окапы запретил убивать старого поганого колдуна и предупредил, что, если кто попытается это сделать, его закуют в цепи и отправят в Кайнанту. Он предложил отыскать больных женщин и доставить их в пункт для заболевших куру при миссии в Аванде. Но они не пожелали об этом слышать. Больные должны умереть, чтобы вместе с ними умерла болезнь.

Я встречал Ийогу во время своего первого путешествия на землю племени форе. Когда в сопровождении переводчика я пришел на деревенскую площадь, он сидел перед очагом. Я поздоровался с ним, но он не проронил ни слова в ответ, его мрачное лицо было бесстрастно. Помнится, я тогда подумал, что так же, должно быть, выглядел колдун и в наших местах в давно минувшие времена. Присев рядом, я подал знак переводчику, чтобы тот сел между нами. Переводчик не принадлежал к племени форе, однако он все же, видимо, побаивался Ийогу, и мне не сразу удалось уговорить его занять указанное место. Старик, казалось, не обратил внимания на эту сцену — судя по всему, он привык, что люди его боятся.

Я попытался задобрить его подарком и предложил сигарету. Он соблаговолил взять ее у меня и молча стал следить за тем, как я зажигаю свою сигарету. Когда же я, чиркнув спичкой, протянул пламя к его сигарете, он не выказал страха и принялся спокойно втягивать дым. Некоторое время мы курили в полном молчании. Стемнело. Где-то захрюкал поросенок.

Выкурив сигарету, Ийога протянул руку за новой. Добрый знак. Надо полагать, скоро завяжется беседа. Но пока слышалось только гудение безжалостных москитов. Старик по-прежнему молчал. Тогда я не спеша принялся переодеваться — снял шорты, надел брюки, не переставая дымить, чтобы отогнать москитов. Вдруг Ийога встрепенулся. Заметив, что под брюками на мне трусы, он изобразил на своем морщинистом лице подобие улыбки и, обернувшись к переводчику, что-то ему сказал.

— О чем спрашивает старик? — поинтересовался я.

— Он хочет знать, собираешься ли ты воевать.

— Воевать? Как это понять?

Переводчик разъяснил, что форе, отправляясь в военный поход, надевают под набедренную повязку нечто вроде лубяных трусов, которые представляют собой своеобразные доспехи. Старика Ийогу немало позабавило, что белый киап путешествует в «военных штанах».

Лед был сломан, между нами завязалась беседа, правда вначале довольно робкая. Но вскоре мы освоились и даже почувствовали взаимную симпатию. Как оказалось, Ийога вовсе не колдун. Он старый, уставший от жизни человек с «трясущейся кожей» (по его собственному признанию), ему очень больно, что в его деревню пришла болезнь. Однако он тут ни при чем, это один человек в соседнем селении навлек на женщин куру. Вот если его убить, то больные быстро поправятся. Ийога добавил, что жен своих сыновей он никуда не отправил, две из них так и живут в хижине. Никто из них не верит, будто он наслал порчу. Когда-нибудь сыновья пойдут и убьют того злого человека, продолжал Ийога. Возможно, полицейский офицер их за это закует в цепи и отправит на принудительные работы, только они все равно сделают это ради отца.

— Ну, а где твоя жена, Ийога?

— Она умерла от куру. Она умерла первой. А потом заболели две дочери. С тех пор прошел почти целый огород. Так что теперь они, верно, тоже умерли… или вот-вот умрут.

— А ты не думаешь, что было бы лучше, если бы ты пошел вместе с больными в Аванде?

— Что может сделать добрая белая мери? Там бы они тоже умерли. Ведь куру — это колдовство, а против колдовства человек бессилен.

Ийога прав: белая мери, медицинская сестра в миссии, немка по национальности, не в состоянии была исцелить больных женщин, но об оставшихся детях-сиротах она, во всяком случае, могла бы позаботиться. А так они скорее всего погибнут в джунглях, куда их увели умирающие матери.

— Женщины обречены на смерть, и никто не может их спасти, — повторяет старик. — Никто, кроме колдуна из соседнего селения.

— Ты с ним об этом говорил?

— С ним разговаривали мои сыновья… но он, конечно, отказывается.

— Почему же его гнев обрушился именно на твою деревню?

— Между нашими людьми шла война из-за нескольких поросят. Поросята достались нам, в отместку он заколдовал наших женщин.

Выжать из Ййоги что-нибудь еще мне не удалось, но я понял, что он был человеком, который умел смотреть в будущее. Было время, когда он обладал неограниченной властью, мог выгнать любого жителя из деревни и даже принудить к самоубийству. Его приказы безропотно исполнялись. Перед тем как вернуться в привычный для меня мир, я спросил старика: как он думает, вернусь ли я снова на землю форе (в те годы у меня на этот счет не было каких-либо планов)?

— Все белые люди быстро уезжают отсюда прочь — помолчав, ответил он. Но пройдет немало лет, и ты вернешься обратно. Ты приедешь с юга, перейдешь через реку Ламари.

— Но это же земля племени кукукуку… оттуда никто не приходит живым! — возразил я.

— Тебе помогут. Ты доберешься до нашей земли — были его последние слова.

Я записал его предсказание в дневник. Прошло десять лет, и вот, похоже, оно и впрямь сбывается Я спрашиваю Руперта: как он полагает, в самом ли деле среди форе, одного из самых страшных племен на Земле, водятся колдуны?

Руперт всю свою жизнь провел в стране форе. Сам он деревенский паренек, сделавший карьеру благодаря миссии в Аванде. Вот его рассказ:

— Когда я родился, нога белого человека еще ни разу не ступала в мою деревню. Мы только знали, что такие люди существуют; мой дядя как-то повстречал одного из них между Кайнанту и Окапой, когда шел за солью и раковинами. После того как мать заболела куру, отец оставил ее и велел вместе с детьми отправляться в лес. Мы бродили по горам, нам нечего было есть. Сначала мать собиралась убить двух моих младших сестер, она не верила, что они выживут. Но я слышал о белой женщине, которая пыталась помочь заболевшим куру, жившим недалеко от деревни Аванде. Мать же считала, что болезнь на нее навлек колдун из соседней деревни и никто из белых мери ей не поможет, она обречена.

Я не хотел этому верить. Говорили, будто белые мужчины и женщины могут делать все: приручать больших птиц, на которых они летают по воздуху; а когда кто-нибудь сильно заболеет, ему втыкают в руку острую соломинку — и через несколько дней этот человек здоров. Колдуны пытались убить их, но им это не удалось. Почему же белая мери в Аванде не сможет снять с матери болезнь?

Я побежал в Аванде, чтобы разыскать белую мери и рассказать ей про мать и сестер. Но когда я вышел к склону, который спускался к миссии, передо мной появился белый человек с черным ящиком в руках. Он направил ящик прямо на меня, и я с криком бросился обратно в лес. Я подумал, что от хочет меня убить этим ящиком.

Я затаился в кустах и стал следить за белым человеком. Скоро я понял, что его черный ящик не опасен. Когда я осмелился выйти из укрытия, он раздавал подарки ребятишкам, которые окружили его со всех сторон. Мне показалось, что он снимает белые листочки с каких-то незнакомых фруктов, но позднее я понял, что этот человек разворачивал леденцы, прежде чем протянуть их детям.

Этим белым человеком был ты. Тогда у тебя не было бороды, и, хотя теперь ты стал гораздо старше, я сразу тебя узнал. Первого белого человека, которого встречаешь в жизни, не так легко забыть.

Ты повел меня к сестре Марии Хорн, и мы вместе отправились в лес за моей матерью и сестрами. Мы их нашли, но оказалось, что к тому времени мать убила обеих дочерей. Она пошла вместе с нами в Аванде; там никто не сумел ее спасти, и через три месяца она умерла от болезни куру. Я остался у сестры Марии Хорн, она научила меня читать и писать.

* * *

Я прекрасно помню события, о которых рассказал Руперт.

Когда на следующий день, с трудом переправившись через реку Ламари, мы достигли первых деревень форе, я сразу обратил внимание на то, как мало здесь все изменилось за минувшие десять лет. Одна из деревень, Камира, показалась мне покинутой жителями. Однако в углу мужской хижины я увидел около десятка стариков. Они сидели с безучастным видом, полузакрыв глава, а вокруг них бегали свиньи. Двое стариков искали друг у друга насекомых и прекратили свое занятие лишь после того, как переводчик спросил их, куда девались остальные жители деревни.

— Люди из Пуросы заразили наших женщин болезнью куру. Мы прогнали их в лес вместе с детьми.

— А где молодые мужчины?

— Они глотают тростник, чтобы очиститься… Быть может, колдовская сила их не поразит.

Мы нашли подростков и молодых мужчин недалеко от деревни за удивительным ритуалом, свидетелем которого не может быть женщина. Они были заняты тем, что вставляли в рот длинные, сантиметров в тридцать, тростниковые трубки (предварительно удалив сердцевину) и старались протолкнуть их поглубже, после чего медленно вынимали обратно. Это вызывало несколько сильных приступов рвоты. Не обращая на нас внимания, они продолжали заниматься своим делом. Я попросил переводчика сказать, что мы не желаем им ничего дурного и вполне разделяем их чувства. Как уже не раз упоминалось, люди племени форе не боятся смерти, по страшатся смерти от куру. И хотя болезнь поражает преимущественно женщин и девочек, случается, что заболевают и молодые мужчины. В надежде избежать этой участи они, как я уже говорил, стараются очистить желудок с помощью тростника, веря, что в таком случае они не подвергнутся колдовству.

Чтобы причинить человеку зло и заразить его болезнью куру, следует — так считается в этом племени — заполучить что-то принадлежащее этому человеку. Форе верят, что, наслав на врага болезнь, они его тем самым уничтожат. Поэтому они занимаются магией, стремясь нанести врагу урон. Съев батат или банан, женщина обязана спрятать кожуру, чтобы она не попала в руки возможного врага — как полагают, этого достаточно для колдуна. Он завернет кожуру в листья или кору, перевяжет тонкими лианами и опустит в болото, после чего каждый день станет приходить к своему тайнику, вынимать пакет и трясти его до тех пор, пока, намеченная им жертва не начнет дергаться от куру. После этого кожуру оставят в болоте, и, когда она окончательно сгниет, считается, что и больная умрет.

Вот почему женщины племени форе тщательно следят за тем, чтобы предметы, которых они касаются, не попали в руки колдуна. От этого их повседневная жизнь усложняется: форе верят, что только огонь способен избавить людей от злой напасти, и повсюду, где бы мы ни путешествовали на их землях, нам в глаза бросались небольшие костры в деревнях. Их разводят после каждой трапезы, уничтожая остатки пищи. Делая из лубяных полосок новую юбку, женщина непременно должна сжечь старую, пепел же следует закопать. Подрезая волосы бамбуковым ножом, они тщательно собирают пряди и сжигают, чтобы они не стали предметом опасной магии.

За те десять лет, что миновали с тех пор, как я впервые познакомился с племенем форе, немало воды утекло, и много всякого произошло в мире, но так никто и не смог мне сказать, какова же причина возникновения таинственной болезни куру. Передается ли она по наследству, или это вирусное заболевание, связанное с тем, что дети едят мозг покойных родителей? Но в таком случае почему болезнь поражает преимущественно женщин? К тому же обычай этот древний, а болезнь, как утверждают, начала распространяться среди этого племени всего каких-нибудь 35–45 лет назад. И чем объяснить ее распространение? Ведь если куру будет и дальше уничтожать женщин, это означает конец племени форе. Увы, на эти и другие вопросы я пока ответить не могу. Странно, однако, что за все это время болезнь поразила одно-единственное племя в мире.

В одно прекрасное утро мы подходим к горной цепи южнее патрульного поста Окапа. Бурная речка, мирные домики и хижины чуть поодаль, посреди волнистого ковра из травы кунай, окутанные влажной дымкой джунгли и далекие горы — таким мне запомнилось это место в то тихое, чудесное утро. А за домами в зеленой траве виднеется коричневая полоска — это грунтовая дорога, ведущая в Кайнанту и Гороку. Мое путешествие по Новой Гвинее подошло к концу.

Представленное ниже послесловие написано, скорее всего, к первому изданию книги, т. е., не позднее 1985 г. Таким образом, в истории жизни и путешествий А. Фальк-Рённе (1920–1992) с 1985 г. до его смерти остается пробел. Попытки найти в интернете соответствующий англоязычный материал к успеху не привели. Более того, на одном англоязычном сайте интересующийся историей «Баунти» сетовал, что книга “Paradis om bagbord: en rejse i Bountys kølvand” (в русском переводе «Слева по борту — рай. Путешествие по следам Баунти»), по-видимому, так и не переведена на английский язык. Возможно, дополнительные данные о Фальк-Рённе есть в его третьей книге («Где ты, рай?»), которая издавалась на русском языке один раз в 1989 г. издательством «Прогресс».

В Сети нашелся материал о путешественнике на датском и других языках, отличных от английского и русского, что, конечно не помогло.