Путешествие в Россию

В.В. Кавельмахер Государев двор в Александровой слободе Опыт реконструкции

О существовании в Московском Кремле громадного ренессансного дворца, построенного европейскими мастерами на рубеже XV—XVI вв., образованная Россия знала по крайней мере со времен Н.М. Карамзина, о существовании второго, загородного, построенного теми же мастерами или их преемниками в Новом селе Александровском (впоследствии — Александровой слободе), до самого последнего времени не было известно почти никому. И это несмотря на относительную сохранность этих памятников и рано проявленный к ним исследовательский интерес. Последние триста лет остатки дворца — три храма и колокольня, — подобно драгоценным карбункулам, заключены в стены провинциального Успенского девичьего монастыря в г. Александрове — поздней (вторая половина XVII в.), невыразительной архитектуры — и в этом качестве известны буквально всем. Историки и историки архитектуры, писавшие о Слободе, возможно, и догадывались, что перед ними разрозненные здания некогда единого архитектурного ансамбля (выстроенного по специальному проекту с конкретной датой и «государствообразующей» функцией), но по целому ряду причин так и не сумели составить себе о нем понятия. Причин — множество.

Первая, и едва ли не основная, — отсутствие официальных, летописных упоминаний об этом событии. Единственный источник, весьма коротко сообщающий о постройке в глубине Переславских лесов дворцового столичного ансамбля, вполне может быть охарактеризован как «частный»: это запись «для памяти», сделанная на полях богослужебного сборника рукою игумена соседнего Троице-Сергиева монастыря Памвы Мошнина, вернувшегося в декабре 1513 г. с новоселья в Новом селе Александровском, где он помимо прочего участвовал в освящении соборной Покровской церкви[736]. Ни в одном из летописных сводов первых десятилетий XVI в. упоминаний о таком важном событии русской истории, как возведение под Москвой загородной великокняжеской резиденции — Государева двора, нет. Источник сделался известным более ста лет тому назад, но заметного воздействия на науку об Александровой слободе (в плане архитектурном) так и не оказал. В нем, вопреки ожиданию, содержалась ненужная, как это представлялось в тот момент, даже «избыточная» информация. Памва сообщает об освящении на протяжении двух с половиной недель, с 28-го ноября по 15-е декабря 1513 г., властями Троице-Сергиева монастыря во главе с троицким постриженником, епископом Митрофаном Коломенским нескольких церквей в монастыре и его окрестностях, в том числе — в Новом селе Александровском. Как следует из контекста, и там, и там — и в монастыре, и по селам — в освящении храмов и «двора» участвовал сам Василий III с семьей (великой княгиней), двором, но почему-то без главного «богомольца» великокняжеской семьи — митрополита Варлаама. О самом «новоселье» Памва говорит скороговоркой: «Тогды ж князь великий и во двор вшел», что вполне понятно, ибо для Памвы — игумена, свидетеля и зрителя как бы «сбоку» — главным было не освящение двора, а освящение церквей монастыря, притом вполне замечательного — патрона и небесного «крестного» Василия III — преподобного Сергия Радонежского. Общерусское событие предстает у него как монастырское.

Восточный фасад церкви Успения Богородицы в Буграх.

Реконструкция В. В. Кавельмахера. ГИХМЗ «Александрова слобода». Фото А. Д. Кошлева.

Однако так оно в действительности и было. Сооружение главной загородной резиденции московских государей в 40 верстах от Троице-Сергиева монастыря было, по всем данным, инициировано троицкими монахами. Будущая Слобода родилась в качестве своеобразных «троицких выселок». Об этом говорит архитектура главной соборной церкви, посвящение приделов и церквей и весь принятый в этом месте на протяжении столетия обиход. Вторая функция (после государственной) самого большого за пределами Кремля «гражданского» ансамбля Москвы была, таким образом, богомольной. В передаче Памвы его официальное и государственное значение оказалось естественным образом притушенным. «Государев двор» — термин, эквивалентный европейскому понятию «двор королевский», — не был произнесен игуменом с должной отчетливостью. А вследствие этого у части историографов-любителей возникло ощущение, что речь идет чуть ли не о помещичьей усадьбе. Это неправомерное мнение не изжито и до сего дня.

План подклета церкви Успения Богородицы в Буграх.

Реконструкция В.В. Кавельмахера.

ГИХМЗ «Александровская слобода». Фото А.Д. Кошелева.

Вторая причина, помешавшая своевременной кристаллизации исследовательской мысли, — состояние самих памятников, их так называемая «застроенность» (произведенные за столетия переделки и ремонты), но пуще всего — понесенные ансамблем Слободы утраты. В последние десятилетия XVII в. при распространении Успенского монастыря на всю территорию Государева двора (первоначально учрежденный в 50-е гг. XVI в. монастырь занимал небольшую территорию на южной, женской половине дворца) все каменные палаты, составляющие ядро любого европейского королевского дворца или замка, были безжалостно разрушены монастырским духовником игуменом Корнилием (с 90-х годов XX в. — местный преподобный). В результате от собственно дворца остались только две каменных кордегардии с большой парадной лестницей между ними, громадная позднеготическая колоннада вокруг соборной церкви, три теплых подклета на погребах под одной из церквей и каменные холодные погреба с холодными подклетами под другой — все типичные атрибуты великокняжеского дворцового обихода. О размахе завершившегося в 1513 г. слободского строительства косвенно свидетельствуют выдающиеся размеры главной соборной церкви (освященный в том же году Покровский собор был по понятиям своего времени всего лишь вотчинным княжеским храмом, в действительности же являлся третьим по величине зданием средневековой Москвы после Успенского и Архангельского соборов) и роскошь ее отделки. На значимость осуществленного в Слободе замысла указывает также постройка посреди Государева двора против собора столпообразной подколоколенной капеллы со звонничным ризалитом для отпевания умерших дворян и слуг.

Колокольня. ГИХМЗ «Александрова слобода». Современный вид

Все эти диковинные и совершенно незнакомые историкам русской архитектуры сооружения трактовались — без учета понимания целого — совершенно превратно: кордегардии с лестницей-колоннадой долгое время считались пристроенными к собору позднее, церковь на теплых подклетах и погребах и вторая — на холодных подклетах и погребах — приписывались деятельности Ивана Грозного, перестраивавшего Слободу после новгородского похода, а подколоколенная капелла, впервые открытая исследователями в 40-е годы XX в., еще полвека ждала своей идентификации. Параметры же Покровского собора до Г.Н. Бочарова и В.П. Выголова вообще всерьез не принимались во внимание. Факт большого удаления церквей друг от друга, обнаружившийся после произошедшей в литовское разорение гибели деревянных хоромов дворца, рассматривался как доказательство их разновременности и отдельности, несмотря на феноменальное тождество их архитектуры и строительного материала.

Покровский собор 1513 г., ныне Троицкий

Была еще одна причина, на целое столетие задержавшая развитие науки о Слободе, которая может быть с полным основанием отнесена к числу «роковых» случайностей. В самом конце XVI в. в процессе вышеупомянутой передачи Успенскому монастырю всей территории Государева двора большая соборная церковь Покрова была переосвящена, но не обычным переосвящением, а посредством переноса главного соборного престола в другую теплую домовую церковь тут же во дворе и обратного переноса престола из малой церкви — в большую, чем был совершен нечаянный «топонимический подлог». В источниках это двойное переосвящение никак не отразилось, монастырские власти продолжали получать государеву ругу по старым книгам Казенного приказа (в которые подьячие вовсе не собирались вносить коррективы). Догадаться о совершившемся переосвящении без внимательного изучения самих памятников (хотя бы их фресок) в этих условиях для ученых нового времени оказалось делом невозможным. После знакомства с игуменской записью историки Слободы стали принимать за церковь Покрова 1513 г. небольшой шатровый храм в глубине двора, а нынешний Троицкий собор, открывающий собою крупнейший ансамбль средневековой России, считать постройкою Ивана Грозного. Наиболее скверным последствием данного заблуждения стала утрата ими представления о масштабе события. Воображение исследователей неизменно рисовало вокруг лже-Покровской церкви небольшую деревянную, в очередной раз — почти «помещичью», усадьбу (сельского или городского типа— безразлично) «двора» Василия III «с маленькой буквы». Так сложилась одна из местных топографических легенд о так называемом «начале Слободы». При этом ученых не смущала «ранняя» шатровая конструкция храма (в науке было принято считать, что каменные шатровые храмы не могли появиться в России раньше 1532 г. — год постройки церкви Вознесения в Коломенском).

План Покровского собора 1513 г., ныне Троицкого. Реконструкция

В. В. Кавельмахера. ГИХМЗ «Александрова слобода».

Фото А. Д. Кошелева

С трудностями чтения источников связана еще одна постигшая науку неудача. В писцовых книгах, составленных правительством после литовского разорения, подьячие в качестве топографических ориентиров при описании «места» сожженного Государева двора (в границах так называемой «Осыпи» — бывших крепостных стен) приняли расположенные на этой территории дворцовые церкви. Здание большого Покровского собора, имевшего помимо придворного статус «городской» соборной церкви, оказалось из этого перечня искусственно вычленено, а многочисленные в виде отдельных объемов церковные приделы (кроме почему-то одного — Николая чудотворца!) — опущены. С этого-то — Никольского придела — и начиналось, по данным писцовых книг, «место государева двора» (ориентир, во всех отношениях странный!). Ученая попытка отыскать искомое место и стала причиной очередной ошибки, окончательно дезориентировавшей науку. В Слободе на беду оказалось два Никольских придела, местное же предание помнило только об одном: при Успенской церкви в дальней южной стороне двора. Александровские историографы, а за ними и московские ученые посчитали, что Государев двор (по крайней мере, перед Смутой) располагался здесь, на отшибе от основных зданий, в виде «уединенной усадьбы» — теперь уже самого «мятущегося тирана» Ивана Грозного, — между тем как Никольский придел, с которого двор действительно, по-видимому, начинался, находился (случай вовсе не уникальный!) внутри соборной Покровской церкви. Беря в этом приделе свое таинственное «начало», двор затем охватывал всю уставленную церквями территорию в границах пресловутой «Осыпи». Так заключенная в термине «Государев двор» масштабная идея оказалась в очередной раз дезавуированной. Понятие «королевской резиденции» для государя величайшей державы Европы, несмотря на обилие косвенных фактов в виде величины собора и каменных кордегардий при нем, не складывалось. «Легендарный» туман вокруг памятников Слободы рассеялся только в советское время. В 1929 г. исследователи (А.И. Некрасов) установили, наконец, каким в действительности было посвящение большого собора, а с ним впервые обрели истинную дату этого архитектурного колосса. Чуть раньше (в 1914 г.) в научном обороте появились гравюры-иллюстрации из книги Я. Ульфельдта, давшие возможность любому исследователю оценить при желании масштаб и контуры ансамбля. Был сделан первый шаг к идентификации всех расположенных на территории бывшего Государева двора сооружений. Одним из исследователей, оценивших масштаб событий 1510-х гг., был проф. А.И. Некрасов. Его рукопись 1948 г., хранящаяся в архиве Государственного историко-художественного музея-заповедника «Александрова слобода», поныне остается ценнейшим компендиумом знаний по архитектурной истории Слободы. Ее уже почти адекватно читали наши современники Г.Н. Бочаров и В.П. Выголов, а также исследователь памятников Слободы архитектор-реставратор П.С. Полонский (машинопись его работы также хранится в архиве музея-заповедника) и ярославский ученый-краевед М.П. Куницын.

Однако камнем претковения для всех без исключения историков Слободы оставалась сама ее архитектура, чью тонкую стилистику ученые продолжали (и сейчас продолжают) не понимать. Исследователи упорно не желают видеть в разбросанных на громадной территории (в границах бывшей «Осыпи») церковных зданиях причудливой и одновременно строго унифицированной архитектуры – остатков единого, подчиненного общему замыслу грандиозного архитектурного ансамбля. Ни тождество строительного материала, кирпича, железа, белого камня, кровельной черепицы и т. д., ни единое для всех четырех храмов колористическое решение фасадов (по-европейски открытая снизу доверху фактура кирпичных и белокаменных кладок, белокаменные подклеты и апсиды, красные стены и барабвны и черные «графитовые» кровли), ни итало-готическая резьба церковных порталов, поясов и карнизов не может поколебать их старинной, основанной на случайных свидетельствах иностранцев уверенности, что здания Слободы сооружались не в один, как это видят наши глаза, а непременно – в два приема с разрывом в 50 лет между ними: первая группа зданий – собор и церковь под колоколы – при Василии III, а вторая – две церкви на погребах и подклетах в глубине двора, а также гиганская шатровая столпообразная колокольня, заново возведенная над старой церковью под колоколы (и все, что к ним некогда «примыкало», включая новые деревянные хоромы и «дьячьи избы» и т.п.) – при Грозном, в эпоху опричнины. Таков вердикт, вынесенный самому загадочному русскому «гражданскому» средневековому ансамблю большинством исследователей. Этот вердикт не может не вызвать тревоги и сомнений. Ведь перед нами художественное явление колоссального значения, вполне сопоставимое с королевскими дворами Европы.

Колокольня. ГИХМЗ «Александрова слобода». Современный вид

Совершенно открытым в течение десятилетий оставался вопрос о снесенных Корнилием палатах, их архитектуре, материале и датировках. Не имея самих палат перед глазами (часто даже не подозревая об их существовании в прошлом, поскольку источники на этот счет хранят молчание), ученые XIX–XX вв. были склонны называть дворец «усадьбой» — по аналогии с усадьбой Коломенское царя Алексея Михайловича, – давая тем самым понять, что весь так называемый «жилой фонд» дворца, за исключением церквей, был первоначально деревянным. Черпаемые из актового материала первой половины XVII в. сведения о достоверно существовавших на территории Государева двора при Михаиле Федоровиче деревянных хоромах поддерживали их в этом убеждении. Подобная, априорная по сути своей, точка зрения не может быть сочтена, тем не менее, беспредметной: все многочисленные подмосковные резиденции Романовых, начиная с «путевых дворцов» в Троице-Сергиеве монастыре и Слободе, в окрестностях Москвы были деревянными. Деревянными, за исключением громадных усадебных церквей, немногих погребов, ворот и кордегардий при них (совсем как в нашем случае!), были и такие крупные подмосковные резиденции, как Коломенское и Измайлово, а также все известные по источникам великокняжеские и царские кельи и «хоромы на приезд» по городам и весям и монастырям — по всему государству. И диктовала подобный выбор материала не нужда, а традиция. Единственным в новейшей русской истории «владетельным князем», пытавшимся построить себе в далеком Подмосковье каменный замок в самом конце XVI в., был убежденный западник конюший боярин Б.Ф. Годунов (Борисов городок на Протве). И только в Московском Кремле и в уделах наукой зафиксированы наряду с деревянными каменные жилые постройки, в том числе — на боярских дворах. Очевидно, ставить деревянные хоромы и «жилья» в вотчинах в рассматриваемое время было укоренившимся в народе обычаем, выражением некоего привычного стереотипа — дань распространенным во всех слоях общества воззрениям на природу и человека, а вовсе не диктовалось, как часто думают, экономическими причинами. Деревянное жилище в лесном краю запечатлелось в русском сознании, как юрта в сознании кочевника, – на уровне религиозного откровения, как образ своего национального рая, на взгляд же иноземцев это должно было быть знаком недостаточной цивилизованности. Отсюда следует, что вышеизложенные взгляды на природу русского загородного жилища вполне возможны и допустимы, но их рискованно распространять на первую загородную резиденцию, где со времен Василия III принимались послы и кипела дипломатическая работа. Деревянный дворец (даже самый великолепный, в стиле, например, Коломенского) должен был производить на европейцев ущербное впечатление. А потому очевидное отсутствие достоверных следов каменных палат в древнем Коломенском, Острове, Воробьеве, Крылатском и т.п., а также в относительно «новом» Измайлове убеждает нас в обратном. А именно: официальная резиденция московских государей западного типа с каменными палатами для приемов (во все времена, начиная с 1513 г.) была в государстве одна-единственная – и только в Слободе. Ее оставление во второй половине XVII в. (фактический «уход» из нее государей начался, разумеется, значительно раньше), упадок и последующее «невозобновление» имели сложные культурные, религиозные, политические и эстетические – вообще, мировоззренческие – причины, вплоть до изменения стиля жизни. Помимо того, что Слобода была разорена в годы иностранной интервенции, она устарела, потеряла по каким-то неизвестным нам причинам свою привлекательность для августейшей семьи и двора.

Восточный фасад церкви Троицы на Государевом дворе.

Реконструкция В. В. Кавельмахера. ГИХМЗ «Александрова слобода». Фото А. & Кошелева

В опричнину Слобода была перестроена. Сколь глубоко и как — основной вопрос, волнующий сегодня ученых. Разумеется, — в камне и дереве, с прибавлением новых комнат и палат, но без сооружения новых церквей, что крайне важно. О перестройке Слободы прямых свидетельств не имеется, есть только показания позднего нарративного источника о ее традиционном, по-русски, «возобновлении» в дереве. Старое хоромное строение заменялось свежерубленым, менялся кровельный тес, все «избяное освежалось», и даже, якобы заново, «ставился город», т. е. крепость вокруг Государева двора. В какой мере перестройка коснулась каменных палат (если они, разумеется, в городе были), можно лишь догадываться. Предполагать мы вправе, конечно, все. Два дворцовых храма из четырех имеют вид реконструированных еще в древности. Это — церковь под колоколы Алексея митрополита (с начала XVIII в. — «Распятская колокольня») и домовая церковь Троицы на теплых подклетах и погребах. Интересно, что оба храма — шатровые, однако конструкции их шатров различны.

Распятская колокольня — выдающийся памятник эпохи опричнины. Сегодня это огромный шатровый столп с несохранившимися часами и четырьмя деревянными циферблатами на четыре стороны света, по сути, — часовая башня или «часобитня» готического пошиба. Узкий, вытянутый, первоначально глухой шатер часовой башни напоминает готические шпили Северной Европы. Русским элементом башни являются ярусы кокошников под звонами. При часобитне, в перевязку с нею, была выстроена огромная звонница на столбах для благовестных очепных колоколов — своих и трофейных — и площадка-ризалит под церковной главой для колоколов «язычных». При своем сооружении Распятская колокольня была поставлена на стены старой гиптогональной церкви Алексея-митрополита 1513 г., которая, как показали исследования, была этой тяжестью буквально раздавлена (сейчас церковь-капелла Алексея-митрополита образует внутренний объем Распятской колокольни).

Южный фасад подколоколенной церкви Алексея-митрополита (Распятской колокольни) после перестройки в 70-е гг. XVI в.

Реконструкция В. В. Кавельмакера. ГИХМЗ «Александрова слобода». Фото А. Д. Кошелева

Точная дата постройки нового звонничного комплекса неизвестна, но поскольку на нем (на звоннице) был установлен трофейный новгородский (так называемый «пименовский») колокол, считается, что это произошло после новгородского похода 1570 г. Распятская колокольня в своем сегодняшнем виде свидетельствует о серьезности предпринятых в Слободе в опричнину перестроек. Подколоколенных сооружений подобной высоты и типа на Руси XVI в. не строили, тем более — с «готическим» завершением. Это была воистину «столичная» постройка, долгое время не имевшая себе равных. Знаменитый комплекс Ивановских колоколен во главе с Иваном Великим в Московском Кремле в своем настоящем виде сложился только к 1680 г. Венчающий ажурный «киоск» Распятской колокольни (шатровый восьмерик со звонами) — самый ранний из числа до нас дошедших. До надстройки подобным же «готическим» завершением Спасской башни оставалось еще полвека. Комплекс Распятской колокольни является одним из главных аргументов в пользу распространенной в ученом мире идеи капитальной перестройки (и даже постройки заново!) каменных корпусов слободского дворца после 1565 г. — года учреждения опричнины и переноса столицы, но аргументом всего лишь косвенным и не отвечающим на главный вопрос нашего исследования: чем был Государев двор в 1513 г., в момент его возведения?

Характер перестройки домовой Троицкой церкви, напротив, с трудом поддается расшифровке. К ней в определенный момент были пристроены западный притвор («трапезная») и северный придел-капелла Федора Стратилата, и есть предположение, что тогда же был реконструирован ее верх, вместо барабана гипертрофированных размеров (подобного барабану гарнизонной церкви Иван-города 1516 г.) над ней, по мнению большинства ученых, был возведен нынешний «короткий» каменный шатер. Здание Троицкой церкви настолько необычно, что строгая датировка ее второго строительного периода представляется делом исключительно сложным. Вместе с тем есть основание полагать, что ее реконструкция совершилась еще при Василии III, а если это так, перед нами памятник первого, а не второго этапа строительства слободского дворца, и помочь определению стилистики исчезнувших палат ничем не может. Между тем здесь главная проблема изучения памятника: к какому архитектурному типу принадлежал наполовину уничтоженный дворец? Относился ли он к ренессансной культурной традиции, подобно Большому Кремлевскому дворцу в Москве, или это было нечто подобное укрепленному немецкому феодальному подворью (типа бурга) с каменными многоэтажными «избами» со ступенчатыми торцами и островерхими крышами – «опричный замок» в стиле Северного Ренессанса? Или это было и вовсе изысканное, заключавшее в себе и то и другое: русско-итало-немецкий позднеготический шедевр, подобный Успенскому собору Аристотеля Фиораванти в Москве, где количество готицизмов, как известно, преобладает над значительно менее заметными итальянизмами.

Южный портал Покровского, ныне Троицкого, собора 1512 г.

Реконструкция В. В. Кавельмахера. ГИХМЗ «Александрова слобода». Фото А. Д. Кошелева

Перевод государственного аппарата и опричного войска в Слободу, конечно, сопровождался массовым деревянным строительством — приказов, казарм, хозяйственных построек и хором (о чем вскользь говорит вышеупомянутый летописец). Иное дело — сам дворец, его «анфилады» — столовая и тронная залы, его парадные покои. Невозможно предположить, что все это возводилось заново. Ведь выбор столицы царем Иваном был выбором «старого», а не «нового» места. Настоящим строителем второй «богомольной столицы» России — Слободы — был, конечно, Василий III. Иван Грозный превратил ее на время в политическую столицу.

Западный портал Покровского, ныне Троицкого, собора 1512 г.

Реконструкция В. В. Кавельмахера. ГИХМЗ «Александрова слобода». Фото А. Д. Кошлева

Одним из доказательств раннего происхождения Государева двора является его «старомодность». Перед нами — укрепленное поселение, город, замок, средневековая крепость, а отнюдь не вилла, открытая на природу, — нечто архитектурно замкнутое, противоположное тому, что в это время начинают строить в переживающей свое культурное возрождение Западной Европе. Действительно, к началу царствования Ивана Грозного характер княжеской вотчины коренным образом меняется. Последнее происходит на удивление быстро. Уже в начале 30-х годов Василием III, вступившим во второй брак с литовской шляхтянкой Еленой Глинской, была выстроена новая подмосковная, на этот раз «ближняя» — в Коломенском, небывалого на Руси типа: с домовой церковью «на пленере», бесстрашно вынесенной за ограду на колоссальные речные просторы. Таких живописно-ренессансных дворцовых композиций в то время не было даже в Европе, где множество дворцов и замков со встроенными в них придворными капеллами (того же церковного объема, что и церковь Вознесения) водружены посреди городов и красивых долин на скалы, но при этом не «включены» в пейзаж, а со средневековой мрачностью противостоят ему. Какое-то время, можно не сомневаться, церковь Вознесения стояла в ограде, но не крепостной, а дворцовой, церковной. Архитектурно же она была поставлена далеко на восток не только от хором, но даже от древнего кладбища, с которым была связана церковной традицией. За церковью Вознесения последовало множество аналогичных вотчинных храмов царя и знати. Принципиальное значение приобретает ее башнеобразность. Башнеобразное церковное здание несовместимо с жильем, т. е. по определению оно ассоциируется с кладбищем и церковным помином. Церковь Вознесения не только церковь «вверх» (термин писцовых книг, сообщающих о шатровой конструкции здания), но и «в сторону», она не только «вытянута», но и «вынесена». На кручи и мысы вынесены и другие тождественные архитектурные композиции — городские мемориалы типа Покровского собора на Рву в Москве и Борисоглебского собора в Старице. Это была настоящая художественная революция в вотчинном усадебном строительстве, в том числе городском. Отдаленным аналогом подобных церквей в России могут считаться разве что церковные «великокняжеские погосты» — старинные центры христианизации края. Итальянский зодчий, выстроивший церковь Вознесения, непостижимым образом соединил в Коломенской усадьбе дворец и погост. Но самое, пожалуй, удивительное, что новый архитектурный тип возник всего четверть века спустя после постройки Государева двора в Слободе.

Западный портал Покровского, ныне Троицкого, собора. ГИХМЗ «Александрова слобода». Реконструкция В. В. Кавельмахера.

Фото А. Д. Кошелева

За этой сменой декораций стоит многое: наступившее в стране «успокоение», ослабление угрозы нашествия со стороны Оки, окрепшие связи с королевскими дворами Европы, проникновение в придворную культуру эстетических концепций Возрождения и т. д. — вплоть до перемен в самом образе жизни московского двора. Это был вариант новой русской вотчины, с придворной церковью, выставленной за ограду, и хоромами «для прохлады». В Слободе же было сооружено нечто среднее между дворцом и цитаделью — полудвор-полукрепость, «русский феодальный замок».

Обнесенный крепостной стеной Государев двор в Слободе дышит глубокой архаикой. Его украшением служит традиционного «византийского» типа крестовокупольный Покровский собор, многопридельный объем которого изящно скомпонован из чистых архитектурных плоскостей и цилиндров (барабан и пять алтарных полукружий). В покрывающей архитектурные членения собора орнаментальной резьбе объединены русские (первой четверти XV в.) и итало-готические мотивы, но общий характер резьбы — фряжский. Вместе с тем в ренессансном облике Покровского собора есть что-то домонгольское, напоминающее постройки Юрия Долгорукого, в частности соседний Спасо-Преображенский собор в Переславле-Залесском (полуциркульные закомары и огромный барабан). Очевидно, заказчик подражал стилю своего пращура.

Тем не менее, при всей своей очевидной импозантности Покровский собор «тонул» в крышах и провалился в стены окружавших его построек. Как показали археологические наблюдения вблизи собора, непосредственно перед ним, почти вплотную к его западному фасаду, проходила изображенная на известной гравюре Ульфельда (об этом ниже) крепостная стена. Эта стена до сего дня археологически не датирована. Ее древоземляная конструкция была описана Генрихом фон Штаденом. Наши ученые априори относят ее ко временам опричнины, но не задаются при этом вопросом, как в таком случае был огорожен Государев двор при Василии III: «тыном», «в забор» или как-то еще? Может быть, это изначально был рубленый город? Ведь не мог же Государев двор быть открыт всем ветрам? В фигуре Покровского собора есть нечто, говорящее о том, что он «прятался» за этой (гипотетической для нас пока) стеной, как за забралом. У него шокирующие приземистые пропорции, несмотря на то, что он поставлен, подобно всем домовым храмам нового времени, на подклеты. Распластанные под собором обширные белокаменные подклеты столь низки, что не позволяют под ними нормально передвигаться. Эти подклеты — одна из архитектурных загадок слободского ансамбля, поскольку аналогичные подклеты под стоящей в отдалении Успенской церковью выше их в полтора раза. Застроенность Покровского собора так называемыми «второстепенными» объемами — крыльцами, папертями, кордегардиями и приделами — представляет собой явление и может сравниться только с исторической обстройкой домового Благовещенского собора Московского Кремля. Встроенная между кордегардиями громадная западная лестница служила дворцу пропилеями, а уставленные колоннадами крытые паперти несли дополнительный ярус закомар, аналогичных закомарам самого храма. Эта пышная двухъярусность составляла истинную душу этого архитектурного шедевра. «Застроенность» Благовещенского и Покровского «соборов на Сенях» выдерживает сравнение со средневековой обстройкой придворных соборов Юрия Долгорукого, Андрея Боголюбского и Всеволода Большое Гнездо, нет только лестничных башен. Оба собора расположены «в преддверии» дворцовых «анфилад» и оба связаны с парадными лестницами.

Несмотря на средневековые аллюзии, Покровский собор — ренессансный памятник. Столь же «ренессансным» должен был быть расположенный позади него дворец. Слишком близок он по времени Большому Кремлевскому дворцу. Покровский собор — залог декларируемого нами ренессансного устройства дворца, сколь бы ни были серьезны произведенные в нем в опричное время преобразования. На ульфельдтовской гравюре № 1 Покровский собор — единственный опознаваемый памятник.

Таковы проблемы изучения выдающегося архитектурного ансамбля средневековой России. Понятно, с каким жадным нетерпением встретили ученые сто лет тому назад появление в печати материалов Ульфельдта, единственного свидетеля, видевшего дворец своими глазами, и сколь велико было их разочарование.

Четыре гравюры-иллюстрации из книги Якоба Ульфельдта — единственный имеющийся в распоряжении науки графический источник, на котором изображен дворец-крепость в Слободе. По содержанию это — поздние иллюстрации к посольскому отчету. На гравюре № 1 представлен общий вид крепости с изображением маршрутов посольства, на гравюрах № 2, 3 и 4 изображены торжественные акты с участием Ивана Грозного и царевича внутри дворцовых покоев в присутствии господ послов и двора: на гравюре № 2 — вручение верительных грамот, на гравюре № 3 — стол в Столовой палате, на гравюре № 4 — «отдание» грамот и подарков, прощальная аудиенция.

Гравюры выполнены в Дании много времени спустя по возвращении посольства на родину и составления Ульфельдтом своего отчета. Были ли сделаны подготовительные рисунки по памяти, которые до нас не дошли, вопрос открытый.

Гравюры № 1 и гравюры 2-я, 3-я и 4-я выполнены одной рукой (в смысле — одним гравировальщиком), но в разных жанрах, на разном профессиональном уровне. Рисунок к гравюре № 1 готовил опытный путешественник, картограф, вообще, «старший офицер» по званию, занимавшийся вопросами дислокаций, передвижения и пр., отвечающий за них. Рисунки к гравюрам 2, 3 и 4 готовил бытописатель и этнограф, разбирающийся в обычаях, внимательный к этикету, человек, отвечающий за протокол. И в том и в другом случае на стол к граверу должны были лечь графические наброски, но совершенно разного качества и реального наполнения. Пролагатель маршрутов мог пользоваться условными обозначениями, чертить схемы, оставаясь при этом совершенно равнодушным к природе, слепым к натуре, неквалифицированным рисовальщиком. Бытописатель, напротив, должен был строить свои композиции по законам современного ему западноевропейского изобразительного искусства, быть если не драматургом, то сценографом, владеющим перспективой, опытным рисовальщиком интерьеров, знатоком обычаев и костюма, талантливым натуралистом и пр. Он, и никто иной, должен был рассадить гостей и хозяев по чину, одеть их, сообщить им подобающие случаю позы и т. п.

Мог ли это сделать один человек? Мог, но только при условии, что умел рисовать, обладал зрительной памятью, вел хотя бы тайные заметки, был хоть немного ученым и т. п. Однако тот, кто изобразил Слободу с высоты птичьего полета на рисунке к гравюре № 1 и проложил по ней схематические маршруты, рисовать, строго говоря, не умел, тогда как сцены в интерьере исполнены опытным рисовальщиком и умелым гравером, умеющим сглаживать могущие возникнуть зрительные шероховатости. Рисунок же к гравюре 1 сделан, по общему мнению, рукою дикаря.

Между рисунком 1 и рисунками 2, 3 и 4 — пропасть. Считается, что если на гравюре № 1 изображен худо-бедно слободской дворец, то на гравюрах 2, 3 и 4 изображены, непременно, его, дворца, интерьеры. Однако это далеко не факт. Есть все основания считать, что на этих гравюрах изображены не конкретные исторические интерьеры представленных на первой гравюре палат, а условные интерьеры богатого североевропейского жилища, несмотря на их верность слободскому протоколу и этнографической правде. Их информативность в таком случае — нулевая. Рисунки 2, 3 и 4— всего лишь «прекрасная ложь», тогда как рисунок № 1 — голая, беспомощная правда, но все-таки — правда.

Условность графического языка «Ульфельдта» не была секретом для русских исследователей. Гравюру с изображением Александровой слободы почти все, писавшие о ней, называли фантастической, не жалея слов и выражений. Некоторые наши предшественники вообще отказывали ей в достоинствах графического источника. «Ульфельдта» подозревали во всех смертных грехах, отказывали ему в праве называться натуралистом, но не предпринимали ничего, чтобы научиться его при этом «читать». Ведь даже если созданная «Ульфельдтом» «сомнамбулическая» картина города — всего лишь криптограмма, в ней есть «язык», ее можно и нужно прочесть. Ученым XX века недоставало знания изображенных «Ульфельдтом» памятников. Они были лишены возможности сравнивать его фантазии с натурой. Они не могли его «проверить». Сегодня эта возможность наконец появилась.

Проведенные в последние годы Александровским музеем исследования памятников Государева двора позволили их все более или менее удовлетворительно реконструировать.

Понять степень нищеты рисунка «Ульфельдта» совсем не просто. Дело в том, что, создавая свою архитектурную фантасмагорию, «Ульфельдт» вовсе не ставил перед собой тех целей, которые обычно ставят любознательные путешественники, географы и натуралисты. Он вовсе не стремился изобразить архитектурный ансамбль Слободы, вообще был менее всего к этому предназначен или способен. Подобно всем людям низкой графической культуры, начиная с представителей примитивных формаций охотников и скотоводов и кончая мореплавателями и полководцами, сообразуясь со своими целями, он пользовался так называемым пиктографическим письмом, не заботясь о том, чтобы передавать какие-то формы, какую-то конкретику: он не живописал Слободы, он всего лишь изображал маршруты посольства во дворце и пункты посещений, иллюстрировал таким образом протокол. Делал он это, не прибегая к графическим абстракциям — не условными линиями, а содержательными знаками, как делают картографы всего мира. В изображении Слободы он и был таким картографом, а отнюдь не художником-натуралистом. Однако как самостоятельно действующий дипломат он не был чужд самодеятельности: он сам придумывал свои пиктограммы, сам насыщал или не насыщал их «реалиями» — опознавательными знаками задуманных им пиктограмм.

Эти немногие отобранные по прихоти автора гравюр детали или «реалии» и есть предмет нашего исследования. То, например, как «Ульфельдт» изобразил подколоколенное сооружение Государева двора, как он вылепил из подручного материала свою соотносимую с этим зданием пиктограмму, поможет нам оценить его таинственный метод и понять меру его информативности. Изображение фантастического двухбашенного подколоколенного сооружения в центре Слободы стало для своего времени сенсацией. Прошло едва не целое столетие, прежде чем ученым удалось развеять этот совершенно безграмотный ульфельдтовский фантом без остатка. Справедливость требует отметить, что осторожное отношение к рисунку колокольни присутствовало всегда. Наиболее проницательные из ученых уже давно высказали предположение, что не понимающий русскую архитектуру Ульфельдт изобразил, таким образом, арочную столпообразную звонницу, однако другие продолжали искать в земле «остатки второй башни». К концу вокруг Распятской колокольни не оставалось живого места. Стало ясно, второй башни не было в природе. В 1989 г. фундаменты звонницы были найдены. Появилась возможность реконструировать оба сменивших друг друга на протяжении полувека сооружения. Оказалось, что надстроенная первой церковью Алексея митрополита огромная Распятская колокольня почти во всем повторяла и самую предшествовавшую церковь под колоколы и ее звонницу. Старое здание оказалось увеличенным в высоту в 2,5 раза и превращено в часовую башню. Остался открытым только вопрос о дате перестройки. Эту звонницу Ульфельдт, будучи датчанином, просто не заметил: столпообразные звонницы были ему в диковину. В Северной Европе таких звонниц для сверхтяжелых колоколов просто нет. Сверхтяжелые колокола в Европе всегда помещают в башни. Столь огромных колоколов под открытым небом — особенность русского звона— Ульфельдт у себя в Европе никогда не видел. Рисуя свой маршрут по памяти, Ульфельдт затруднился вспомнить, как они висели. Тектоника сооружения не была им ни понята, ни усвоена. Вместо четырех реально существовавших столбов он оставил одну «опору» в виде второй башни, повесив колокола «гирляндою». Поскольку первая башня — столпообразная церковь, у него получилось две церкви, что, конечно, ни с чем не сообразуется и противно самому духу русской архитектуры. Пытаясь ухватить ускользающую от него суть непонятного ему сооружения, он изобразил реально имевшую быть двускатную кровлю над звонницей (но без самой звонницы!), достоверно существовавший фряжский «плоскостной» портал (продублирован на второй лжебашне) башнеобразной церкви Алексея митрополита (кстати, единственный церковный портал, изображенный Ульфельдтом).

Новый звонничный комплекс повторял старый с той разницей, что церковь Алексея митрополита теперь была надстроена часовой башней и увенчана шатром-шпилем. Какую из двух колоколен — старую или новую — видел Ульфельдт? Судя по гравюре № 1, Ульфельдт не заметил ни шпиля циферблатов, ни яруса звона. Между тем башенные часы устраивались в Европе уже больше столетия — сначала на ратушах, потом — на церквях. Думаем поэтому, что он видел церковь и звонницу в первой редакции, а значит, перестройка Распятской колокольни происходила после 1578 г., это все еще в огромной степени был дворец Василия III.

Итак, Ульфельдт, не обладая необходимой архитектурной квалификацией, не мог донести в деталях архитектуру слободского дворца, из чего следует, что архитектурный стаффаж на рисунках 2, 3 и 4 задумывал не он.

Итак, делаем первые выводы: рисунки 2, 3 и 4 с их богатой изобразительностью в действительности не содержат никакой имеющей отношение к Слободе архитектурной информации. В них нет живого рисовальщика, полного растяпы и неумехи, каким был посол Ульфельдт. Они слишком гладкие, слишком правильные, слишком отдают книжной школой. В рисунке № 1, напротив, все натурально, все подлинно, он изначально лишен художественно-живописной установки. Не архитектура цель автора, а «графика посещений», передаваемая «человеческими гирляндами» — шпалерами опричников, церемониал. Лишенный натурального обзора, «прогоняемый сквозь строй» Ульфельдт видит не дворцовую резиденцию русского царя, а груди и спины опричников. Зато это — правда. Таковы трудности этого источника.

Почти столь же фальшиво, как колокольня, выглядит и придуманная «крестообразная» пиктограмма для трех слободских церквей — Покровского собора, Троицкой и Успенской. С трудом веришь, что здесь изображены русские церкви, несмотря на подрисованные к ним вполне узнаваемые барабаны и луковичные главы (разумеется, без крестов).

Изобретенным де Бри церковным пиктограммам возможны два разумных объяснения. Первое: художник использовал живущее в сознании любого европейца клише базиликального храма римско-католической традиции в виде двух перекрещивающихся «однонефных» базилик с куполом над средокрестием, фронтонами на четырех торцах и острыми двускатными кровлями крест-накрест. Так выглядит большинство романских и готических храмов Европы, других стереотипов Европа по-настоящему не знает. Художнику нужен был знак церкви или кирхи, и он взял отвечающую этому понятию готовую знаковую фигуру — но без обязательной в Европе башни, поскольку, по-видимому, успел обратить внимание, что церкви в России строились без башен. При этом отмечена главная особенность русского крестовокупольного храма — принципиальное равенство в нем ветвей воображаемого «креста» — тайный источник его «византийской» центричности.

План Успенского девичьего монастыря: 1 — Покровский (ныне Троицкий) собор; 2 — колокольня; 3 — Троицкая (ныне Покровская) церковь; 4 — Успенская церковь; 5 — Святые ворота и надвратная церковь Федора Стратилата; 6 — Богадельня и Сретенская церковь; 7 — кельи; 8 — колодец

Но возможно и другое объяснение использованной Ульфельдтом пиктограммы (оно уже в пользу путешественника): приданная храмам Слободы условная крестообразность, возможно, все-таки передает на свой лад натуру. Прежде всего, это касается замысловато скомпонованного гигантского объема Покровского собора с его широко распластанными по земле приделами, кордегардиями, крыльцами и волнообразными двухъярусными кровлями, что вполне могло навеять Ульфельдту и его спутникам далекие от действительности ассоциации.

И это, вероятно, главное, о чем поведал нам Ульфельдт.

К сказанному следует добавить немногое. Ульфельдт изображает паперти и переходы большого каменного дворца исключительно деревянными. Рубленые из плах, на врытых столбах, с перилами и балясами и лестницами настилы — бросающаяся в глаза, будто положенная под увеличительное стекло, реалия гравюры, и не верить ей по этой причине невозможно. Но это, конечно, не вся правда. В любом каменном позднеготическом немецком замке или дворце Северной Европы вообще деревянными были только половина галерей и переходов. Вторая половина всегда каменная. Каменные паперти мы вправе ожидать вокруг больших палат во главе с Тронной палатой, и это проверяемо. Вокруг домовой Успенской церкви часть каменных папертей сохранилась in situ, другая — выявлена исследованиями. Площадь этих папертей впечатляет: они окружали храм со всех четырех сторон. Западная, южная и частично северная паперти были сводчатые, восточная и северо-восточное крыло представляли собой открытое каменное гульбище, служившее им продолжением. Это гульбище имело продолжение — на север, к предполагаемому центру дворца. Каменное гульбище Успенской церкви подтверждает существование изображенных Ульфельдтом открытых деревянных переходов, подобных известным по иконографии открытым гульбищам Большого Кремлевского дворца в Москве (гульбище Золотой и Отдаточной палат, Боярская площадка и т. д.).

Эта неизвестного назначения (простиравшаяся на север, как далеко, мы не знаем) каменная площадка «на Сенях» позади Успенской церкви — прямое доказательство существования в Слободе европейского дворца вообще. В ином контексте она необъяснима.

Имеются и другие доказательства, говорящие о наличии в Слободе не только деревянных, но и каменных переходов и гульбищ. Фундаменты каменных столбов выявлены недавно археологическими раскопками под стенами Тронной палаты. База столба была встречена при раскопках далекой восточной палаты на противоположной стороне комплекса и т. д. Отметка каменных папертей и гульбища Успенской церкви дает нам отметку всего дворцового подиума. Примерно на этой же отметке находится не имевшая в прошлом каменных папертей Троицкая церковь. Подклетные ярусы этих домовых храмов имеют одинаковые карнизы уникального профиля. Этими карнизами отмечены два конца огромной дворцовой, растянувшейся с севера на юг, каменно-деревянной платформы. На ее существование указал нам Ульфельдт.

М. Е. Ворожейкина Техника русского средневекового солеварения (текст отсутствует)

<...>

Итинерарий путешествия Якоба Ульфельдта

9 мая 1578 г. — отплытие из Копенгагена

10—20 мая — о. Борнхольм

25 мая — о. Эзель

25—30 мая — г. Аренсбург

31 мая — Телсе

1 июня — Монгард, королевская усадьба

2—5 июня — г. Вигт

6—9 июня — г. Пернов

11—18 июня — г. Фелин

20—22 июня — г. Дерпт

22—30 июня — г. Псков

2 июля — оз. Ильмень

3 июля — 4 августа — Великий Новгород

5 августа — Зайцеве

6 августа — Крестцы

7 августа — Яжелбицы

10 августа — Коломне

11 августа — Вышний Волочек

12 августа — Выдропуск

13 августа — Торжок

14 августа — Тверь

15 августа — Город но

16 августа — Клин

17 августа — Дмитров

18 августа — Троице-Сергиев монастырь

19—29 августа — Александрова слобода

29 августа — Троице-Сергиев монастырь

31 августа — Клин

1 сентября — Городно

3—4 сентября — Торжок

5 сентября — Выдропуск

6 сентября — Вышний Волочек

12 сентября — г. Белая

17—24 сентября — Великий Новгород

24 сентября — Лентово

25 сентября — Новая Руса

29—1 октября — Псков

2—29 октября — Дерпт

20 октября — 1 ноября — Арвеколла, Еллинкфер, Оберполен

2 ноября — Каролл

2 ноября — Фелин

4—9 ноября — Пернов

9—20 ноября — Аренсбург

21 ноября — Сальме

22 ноября — Торрих

23 ноября — Шварфер

26—29 ноября — Сутен, Позен, Этвален

29 ноября — Газенпот, Поланген, Мемель

11—13 декабря — Кенигсберг

15 декабря — Мельбинг

18 декабря — Гданьск

Каллипке

Леонбург — Загарс

Зетцемин

Замноу

23 декабря — Новогард

24 декабря — Дам

25 декабря — Штетин, Фалькенволле — Аккермунде — Бугевитц

26—30 декабря — Тесселин — Росток

31 декабря — г. Висмар

1 января 1579 г. — Травемюнде

2 января — Сегеберг

3 января — Реннесбург

4 января — Фленсбург

5 января — Хадерслев, Коллинг