Путешествие в Завтра

Глава четвёртая,
ЗНАКОМЯЩАЯ
С «РАЗУМНЫМИ» МАШИНАМИ

Над Москвой стоял один из тех золотых сентябрьских дней, которые бывают в средней полосе России в самый разгар короткого бабьего лета.

В эти дни особенно чувствовалось, как за последние годы смягчился климат столицы.

Это произошло после того, как широкая полоса зеленых насаждений охватила город со всех сторон. Она вошла и на его улицы, дворы. Искусственно созданные водные пространства подступили к пригороду с севера и юга. Город лежал в прохладном кольце зелени и воды, оберегавших его от летнего зноя.

— Я люблю эти светлые дни, полные запаха городских цветов и разогретого осенним солнцем камня строений.

Давно очищенный от дыма и душного привкуса перегорелого бензина, легкий городской ветер шелестел сочной листвой скверов и бульваров. Казалось, он вобрал в себя запахи последних цветов и уже тронутой желтизною городской зелени.

— Как хорошо, что мы пошли пешком! — вывел меня из задумчивости Прокофьев.

Недавно он прилетел в Москву в командировку со своего степного металлургического комбината, где постоянно работал. Все волновало и умиляло его.

Избегая метро, он пользовался каждым удобным случаем, чтобы еще и еще раз ближе посмотреть преображенную за последние годы столицу.

Разговаривая, мы шли с ним вдоль улицы. Инженер обещал мне показать автоматический завод, где некогда начинал свою техническую деятельность.

— Вот что значит — город полностью перешел на электрическое снабжение, — говорил Прокофьев. — Столица совершенно освободилась, если можно так сказать, от процессов горения. Мало говорить о городском транспорте. Все заводы пригородов, и те существуют теперь исключительно на электропитании. А ведь когда-то воздух в черте города был в значительной степени загрязнен дымом и чадом заводов, мастерских и автомашин…

— Да, но не забывайте, дорогой мой, — перебил я Прокофьева, — что для подобного перехода нужно было построить Куйбышевскую и Сталинградскую электростанции, а также соединить их высоковольтной линией с Москвой. Нужно, чтоб станции перебрасывали в столицу свои десять миллиардов киловатт-часов энергии в год, создав тем самым изобилие электричества. Наконец, нужно было так перепланировать жилые и производственные районы города, так переплести их зелеными зонами насаждений, чтобы они стали здоровыми и красивыми районами, не чуждыми, а органически необходимыми друг другу. Глядите, — указал я в сторону жилого квартала: — здесь люди живут, занимаются искусством. А в производственном районе, люди работают. Они удовлетворяют свою замечательную потребность трудиться. А ведь труд их — это тоже творчество. Переходя из жилой зоны в производственную, люди как бы логически переключаются от одного вида творчества к другому.

Мы остановились на широком перекрестке двух городских магистралей.

Стремительные, ровные, как стрелы, оперенные густой полосой зелени, цветов и кустарников, магистрали пересекались в разных плоскостях. Взметнувшись в воздух, верхняя магистраль как бы застыла в этом прыжке, неся на своих плечах подвижной груз автомобилей. Транспорт нижнего пути на мгновение скрывался в коротком отрезке тоннеля, чтобы вновь вырваться на простор улицы. С легкого пешеходного моста мы рассматривали мчавшиеся внизу потоки электромобилей.

Разделенные посредине зеленым газоном, разноцветные потоки машин двигались навстречу друг другу. Что-то театральное, почти сказочное было в этом согласованном движении автомобилей. Ажурные конструкции пешеходных переходов перепоясывали в некоторых местах улицу, нисколько не нарушая головокружительного бега машин. Все это было внизу, под нами. Но такая же магистраль, проложенная по просторному путепроводу у нас за спиною, также утопала в зелени и цвела яркой окраской автомобилей.

Свободными полукружиями во все четыре стороны спускались с путепровода электромобильные переходы. Их наклонные эстакады простирались к нижнему пути.

По этим круто загнутым переходам, почти не снижая скорости, спускались и поднимались бесшумные экипажи.

Удивительная конструкция дорожного перекрестка была украшена зелеными скверами, искрящимися на солнце фонтанами, окружавшими серую гладь асфальта. Перекресток представлялся мне огромным листом клевера, наложенным на городской пейзаж.

Среди зелени и высоких домов четко выделялись винтообразные спуски. Да, это был действительно клеверный лист, состоявший из четырех симметричных лепестков. По их краю мчались автомашины. А он лежал на бурном перекрестке асфальтовых магистралей, допуская свободный переход транспорта в любых плоскостях и направлениях. Перекресток был безопасен и в то же время ни на секунду не задерживал движения. С легкого пешеходного мостка развернутое пересечение магистралей было видно как на ладони.

— Однако идемте, — оторвался наконец от этого зрелища Прокофьев. — На заводе нас ждут.

По широкой лестнице, украшенной скульптурами, мы спустились на нижнюю магистраль.

Отступившие в сторону розовато-желтые многоэтажные здания стояли по пояс погруженные в зелень.

Поток вьющихся растений обвивал колонны, полз вверх по стенам, цеплялся за балконы. Подобно зеленой волне, с размаху ударившейся в гранит берега, зелень застыла в своем устремлении вверх. Она докатилась до светлых окон третьего этажа. Лилово-красная осенняя листва городского плюша и винограда, специально выращенных для северных условии столицы, зелено-серебряные водопады хмеля пушистым ковром покрывали гранит, базальт и керамику многоэтажных домов.

А мы всё шли и шли по солнечным дорожкам города меж жилых корпусов и театральных зданий, среди бескрайных витрин магазинов. Пересекая скверы, углубляясь в сады, выходя на площади, мы вдыхали свежий запах города-сада.

— Взгляните, — обратил я внимание Прокофьева на колоссальный прозрачный купол овального здания, возле которого ровными рядами застыли электромобили. — Это новое помещение крытого стадиона. Зимой, когда вьюга кружит над городом и ранний вечер опускается на крыши домов, здесь, под куполом, на зеленом поле проходят очередные футбольные состязания. Освещенная искусственными солнцами, согретая подземными трубами, по которым пропускается горячая вода, площадка стадиона привлекает к себе внимание десятков тысяч посетителей. А сейчас, летом, когда футбольное соревнование можно проводить и под открытым небом, здесь, на стадионе, создается искусственная зима. Она отделена от лета прозрачным куполом. Специальные холодильные установки прогоняют охлаждающий раствор по трубам, где зимою проходит горячая вода. Тонким слоем льда покрывается футбольное поле, превращаясь в летний каток. Как видите, москвичи окончательно отошли от сезонности в спорте, — смеюсь я. — Сегодня вечером здесь состоится заключительный хоккейный матч этого лета.

Но мы проходим мимо стадиона. Его прозрачные стены вздымаются над нами на высоту десятка этажей. Легкие решетчатые фермы поддерживают пластмассовый купол, состоящий из отдельных прозрачных секторов. Сквозь голубоватые стены я вижу растения, украшающие залы отдыха и прогулок.

Поблескивая на солнце коньками, к стадиону подходят веселые группы юношей и девушек. Видимо, они идут на хоккейный матч или на тренировку.

Вот мы уже миновали округлое здание стадиона. Сейчас купол его возвышается над окружающими домами подобно полусфере какой-то фантастической планеты, восходящей из-за зубчатой грани городского горизонта.

Мы подходим к промышленному району города. Внешне он немногим отличается от жилых кварталов. Та же зелени, те же светлые корпуса, однако они выглядят, пожалуй, солиднее, чем жилые здания. Да и архитектура их значительно строже.

Здесь нет ни труб, ни паропроводов, ни той деловой суеты, которая сопровождала некогда жизнь заводов.

Лишь часто по асфальту неслышно проносятся тяжелые грузовые автопоезда. Стальные мачты электролиний высокого напряжения вырастают перед глазами, пересекая во многих местах городское пространство.

Промышленный район города… Каким он стал теперь…

— Ну, а сейчас мы пройдем с вами на типичный автоматический завод, который выпускает автомашины, — обращается ко мне Прокофьев,

Его живые глаза горят от удовольствия. Тонкие морщинки разбегаются от глаз к рано поседевшим вискам. Я понимаю его: здесь близкая ему стихия, здесь начинал он работать. Тут удивляться придется уже не ему — инженеру металлургического комбината, а мне — журналисту.

В помещении, куда мы вошли, стоял обычный, несколько приглушенный шум цеха. Размеренно гудели электромоторы, изредка глубоко и томительно вздыхала стальными цилиндрами пневматика, раздавался шум падающей в коллектор детали.

На высокой ноте пел обтачиваемый металл. Через равные промежутки времени в эту однообразную мелодию врывались неопределенный скрежет и похрустывание, щелчки выключаемых контакторов и лязг транспортеров. Завод жил своей напряженной жизнью.

По этому сдержанному, но разнообразному шуму можно было сразу понять, что здесь, в цехе, одновременно производятся десятки операций разной скорости и интенсивности. Сотни станков, приборов и аппаратов стояли, вытянувшись в длинную линию. Будто руководимые невидимым дирижером, они непрерывно исполняли какую-то однообразную, но напряженную трудовую мелодию, и она звучала уверенно и победно, как отражение ритма работы, с четкостью хорошо налаженного механизма.

Люди в цехе отсутствовали. Это была обычная автоматическая линия. Она действовала самостоятельно и безупречно. На фоне стен, выложенных белыми керамиковыми плитками, четко выделялась длинная цепочка станков, электропечей и механизмов, связанных единым трудовым процессом.

Станки деловито выполняли свои операции, подобно живым одушевленным существам, крепко сцепившись между собою в непрерывную взаимосвязанную линию. Ничто не нарушало их напряженной работы. И даже густые южные растения, выстроившиеся вдоль цеховых стен, казались естественным дополнением к этой живой шеренге машин. Она равномерно дышала. Казалось, станки переговариваются между собою на своем механическом языке.

Прокофьев стиснул меня за локоть и восторженно проговорил:

— Ну, каково? А?.. Завод-сад, да и только!..

Пораженный скорее полным безлюдьем, чем обилием машин, я молчал.

— А ведь это только одна боковая ветвь основной линии, — продолжал Прокофьев, почти захлебываясь от увлечения. — Сейчас мы ее рассмотрим внимательнее. Здесь, на участке каких-то пятидесяти метров, делают поршни — точнейшую деталь одной из наиболее сложных машин: двигателя внутреннего сгорания. Соседняя линия изготовляет коленчатые валы. Еще одна линия — шатуны. Затем идут линии, делающие клапаны, распределительные валы, шестерни, вкладыши. Каждую из ведущих деталей будущего двигателя производит отдельная автоматическая линия. А затем все эти линии сходятся, подобно ветвям дерева, у основного ствола — на главной сборочной линии. К стволу главной линии примыкает автоматическая ветвь литья и обработки основной детали мотора — блока цилиндров. Вокруг главной линии и строится весь последующий процесс сборки двигателя. Однако начнем по порядку, не так ли?

Прокофьев решительно повел меня к началу автоматической линии:

— Глядите, вот отсюда и начинают свою жизнь поршни!

Аккуратная стопка продолговатых чушек алюминиевого сплава лежала на острых зубьях металлического транспортера.

В тот самый момент, когда я подходил к машине, раздался резкий треск. Сквозь распахнувшуюся дверцу, дохнувшую на меня жаром, просунулся стальной захват. Он стиснул очередную алюминиевую чушку и втянул ее в огнедышащее чрево машины.

Новая чушка скатилась на место захваченной. Механизм транспортера замер, чтобы через некоторое время повторить ту же операцию.

Я приник к темному кварцевому глазку печки. В глубине ее я видел, как алюминиевая чушка медленно передвигалась в направлении раскаленной ванны, в которой искрился и переливался расплавленный металл.

Разогретый электрическим током до строго определенной температуры, жидкий металл тонкой огненной струей лился в стальное горло дозатора. С математической точностью через равные промежутки времени дозатор отмерял порцию металла. Его как раз должно было хватить для изготовления одного поршня.

Этот раскаленный глоток металла автоматически выливался в одну из стальных форм. Формы периодически подавались конвейерной лентой к выходному отверстию дозатора.

Переходя от глазка к глазку вдоль стены механической печи, я рассматривал весь процесс отливки поршня. Вот разнимается на две части стальная форма. Вот из нее вываливается раскаленная отливка поршня. Одна, другая, третья…

По своей форме отливка еще очень далека от того поршня, который знаком каждому, кто когда-либо имел дело с мотором.

Торчат неуклюжие выступы. Они были необходимы для получения однородной структуры отливки. Однако теперь выступы уже не нужны.

Огнедышащая заготовка поршня попадает в кислородный станок. Автомат тут же обрезает ненужные теперь литники. Небольшой конвейер отправляет обрубленные куски металла обратно в электроплавильную печь. А поршень идет все дальше и дальше вдоль линии станков.

— Не думайте, что на этом заканчивается термическая обработка поршня, — поясняет мне Прокофьев. — Вот деталь подается теперь в термопечь. Там она будет медленно остывать на протяжении шести часов. Это делается для того, чтобы металл поршня приобрел нужную структуру. Однако не беспокойтесь, автоматическую линию мы на это время не остановим. В обрабатывающие станки уходят сейчас заготовки, отлитые ровно шесть часов тому назад. Они скапливаются в специальном бункере, образуя необходимый для работы автоматической линии запас. Поршни обладают требуемой вязкостью. Каждый поршень перед поступлением в станок автоматически проверяется на качество металла. В случае неудовлетворительных свойств поршень немедленно отбрасывается автоматом в сторону.

Следуя за движением поршня, мы переходим к новому участку линии. Здесь деталь подвергается механической обработке — ее обтачивают и шлифуют.

Десятки инструментов касаются цилиндрического тела заготовки. Стиснутый пневматическими захватами, поршень, как живой, сам поступает под инструмент, поворачивается к нему обрабатываемой стороной, отходит в сторону после обработки. Специальные фрезы наносят на поверхность поршня канавки.

В тело его вонзаются сверла. Бешено вращающиеся шлифовальные круги полируют наружную поверхность поршня, доводя ее до точнейших размеров, контролируемых здесь же, на станке.

Наконец специальный станок-весы взвешивает поршень.

Автомат тут же высверливает внутреннюю его часть ровно настолько, чтобы довести вес детали до требуемой величины.

Эти процессы происходят с головокружительной быстротой на десятках, связанных между собою станков. Все время деталь находится под непрерывным контролем и проверкой сотен автоматических приборов. Они учитывают температуру инструмента, заготовки, охлаждающей инструмент жидкости. Они принимают во внимание даже возможный износ инструмента и все другие причины, способные повлиять на точность обработки.

Я вижу, как блестящий новенький поршень попадает наконец в лудильную ванну. Это заключительная стадия обработки.

Специальный автоматический анализатор постоянно регулирует химический состав ванны.

И именно здесь, в самом конце автоматической линии, я вижу наконец хозяина — человека.

Молодой рабочий сидит в легком кресле у широкого пульта управления. Перед его глазами не только упрощенная схема всей автоматической линии, с сигнальными лампами и указателями, — перед ним кнопки управления звеньями этой сложной цепи машин.

Небольшие шкафы с контрольной аппаратурой и приборами управления на расстоянии установлены возле каждого станка.

Все эти приборы, реле, сигнальные лампы так связаны между собою, что любая неполадка или задержка в изготовлении детали немедленно устраняется, и тут же дается сигнал дежурному диспетчеру. Вместе с двумя помощниками он является основным аварийным наладчиком линии. Он устраняет на месте неисправности, он отвечает за правильность работы автоматов.

— Я уже говорил вам, эта линия — лишь одна из многих десятков ветвей, примыкающих к главному стволу завода — сборочной линии, — рассказывает мне Прокофьев, когда мы входим с ним в основное здание завода. — Теперь смотрите внимательнее. Мы переходим к главной линии. На ней из всех деталей, поступающих с боковых ветвей, собирается основной агрегат — двигатель.

Мы останавливаемся в просторном зале, залитом солнечным светом. Свет пробивается сквозь стеклянный потолок. Со всех сторон, подобно ручьям, впадающим в полноводную реку, в зал сходятся автоматические линии изготовления деталей мотора. Они сливаются в одну линию стальных машин. А она, подобно главному каналу, пересекает все заводские помещения. Где-то там, вдалеке, в уходящем пространстве цеха, возникают из расплавленного металла чугунные блоки двигателей. Стиснутые стальными руками транспортера, они проходят около сотен инструментов длинного ряда станков. Станки сверлят, строгают, шлифуют литое тело будущего двигателя.

Десятки сверл врезаются одновременно в неуступчивый металл блока. Переходя от одной группы станков к другой, блок будущего мотора поворачивается, подставляя острым граням инструмента то одну, то другую сторону.

Проверенный на прочность, просвеченный рентгеновской аппаратурой на отсутствие раковин в литье, он уже полностью обработан.

Теперь тело двигателя начинает обрастать деталями.

Запрессовываются хромированные гильзы цилиндров, предварительно охлажденные жидким воздухом. Автоматически становятся на свое место тонкие вкладыши подшипников, поступающие со своей производственной линии.

Где-то на вспомогательном пути умные сборочные станки уже надели на поршни кольца. Станки скомплектовали поршни с шатунами, закрепили их на коленчатом валу и подвели к горловинам цилиндров.

Легким, почти разумным движением машины строго закрепленная поршневая группа вдвинута в блок мотора. Специальные автоматические приспособления окончательно укрепляют коленчатый вал.

Мы идем вдоль сборочной линии, взволнованные величием человека, создавшего эту цепь разумных машин.

Все дальше и дальше передвигается по линии блок мотора, обрастая деталями. Уже поставлены клапаны, во-время поданные с клапанной линии. Заняли свое место распределительные валики и шестерни, поступающие откуда-то сбоку.

Глаз мой не успевает следить за чудесной работой станковсборщиков. Они выполняют почти человеческие движения, полные тончайшего расчета и осторожности. В неощутимую долю секунды ставится очередная деталь на свое место. Она закрепляется и тут же контролируется. Ошибка невозможна.

Откуда-то со стороны к главной линии непрерывным потоком идут всё новые и новые детали двигателя. Идет электрооборудование, ставятся на свое место свечи зажигания. Сверху уже опускается на почти собранный двигатель карбюратор… Станок закрепляет его и передвигает собираемый мотор дальше.

Всё новые и новые позиции занимает двигатель, четко переходя от одного положения к другому.

И около этой живой, не замирающей ни на секунду линии машин, стальными нитями связанной с десятками других автоматических цепочек, изредка появляются люди.

Они склоняются над особо важными и ответственными узлами сборки только для того, чтобы еще и еще раз проверить добросовестность работы своих механических помощников.

И когда в случае малейшей неисправности аварийный станок начинает электрическим голосом просить человека о помощи, сигнализируя ему о неполадках торопливыми вспышками лампочек, человек бежит к нему, почти как к живому существу, попавшему в беду.

Моментально определяется характер неисправности. Мастер лишь на несколько минут выключает аварийный участок линии. Он тут же умелыми движениями инструмента устраняет неполадку, производит регулировку станка.

Нажатие кнопки — и линия вновь вступает в строй. Неудержимый поток все дальше и дальше несет за собою обрастающее деталями тело двигателя. Поток несет его на выход — к самому концу линии, туда, где каждые три минуты транспортер вынимает из последнего зева машины готовый новенький серебристый мотор. Сколько стальных сильных и в то же время осторожных рук касалось его!

Части его отливались в механических литейных агрегатах.

Они проходили специальную термическую обработку в электропечах. Острые, как огненные иглы, кислородные горелки коротким движением срезали ненужные литники. Строгальные станки до блеска обстругивали поверхность деталей. Обработку продолжали электроэрозионные станки, врезаясь электрическими искрами в металл и прожигая в нем нужные отверстия. Штамповка, протяжка, проковка, фрезерование, шлифовка и полировка, накатка и наклеп были необходимы для рождения деталей.

Тепловая закалка и закалка холодом при сверхнизких температурах жидкого воздуха, нитрирование и цементация, наконец поверхностная закалка деталей токами высокой частоты и целый ряд химических процессов были так включены в работу завода автомата, что стали естественными операциями любой из автоматических линий. А эти линии протянулись на сотни метров — от сырьевых складов до стендов обкатки новых двигателей.

Мы идем дальше, не в силах скрыть свой восторг перед высокой организацией одного из сложнейших производств.

И наконец мы поднимаемся с Прокофьевым в главную диспетчерскую завода. Она сосредотачивает в себе весь контроль и все управление производством. Суровое лицо Прокофьева помолодело и буквально светится от торжества.

— Видали? Вот это автоматизация! — неоднократно повторяет он, когда мы поднимаемся по лестнице.

Диспетчерская расположена в цилиндрическом помещении большого застекленного фонаря. Он поднят над главным сборочным цехом завода, символически как бы главенствуя над всем производственным процессом.

Десятки километров проводов и кабелей тянутся сюда со всех пунктов предприятия, раскинувшегося на огромной заводской территории.

Старший диспетчер, опытный, уже немолодой инженер, подводит нас к основному щиту. Здесь запечатлена вся многообразная схема организации автоматического завода. Я вижу главную линию со всеми ее ответвлениями и вспомогательные цехи.

Наглядно убеждаюсь в том, насколько прав был Прокофьев, который сравнивал завод-автомат с огромным деревом.

Я вижу на диспетчерской схеме десятки линий-ветвей.

Они примыкают к основному стволу сборочной линии — как бы срослись с ней. На щите отмечается все: производство деталей, запас их на узловых пунктах, выход готовой продукции.

Вот раздается звонок — и нервно пульсируют лампочки на одной из боковых ветвей.

Диспетчер подходит к щиту. Он нажимает кнопку соответствующего участка схемы и громко спрашивает:

— Товарищ Клементьев, что случилось с девятым автоматом? Почему выключили?

В ответ раздается голос дежурного по линии:

— Произвожу замену раскрошившегося сверла. Через минуту станок будет запущен… Линию не останавливаю.

Я засыпаю диспетчера вопросами:

— Скажите, как же вы учитываете износ инструмента? Ведь с обработкой каждой детали размер инструмента пускай на тысячные доли миллиметра, но все равно изменяется… Ведь недосмотри — и со временем рабочие размеры детали будут нарушены. А что произойдет, если одно звено линии все-таки выпадет? Часть линии придется выключить?

— Не беспокойтесь, — улыбается диспетчер, не отрывая глаз от схемы. — Весь инструмент автоматических линий так подобран по своей износоустойчивости, что его смену производят одновременно по всей линии в точно установленные сроки. Например, большинство режущего инструмента мы заменяем в перерыв, при общей наладке станков. Это происходит регулярно раз в сутки. Лишь некоторые напряженно работающие сверла и фрезы приходится заменять чаще — через двенадцать часов. Это время совпадает с малым перерывом работы линии. Правда, в короткие минуты нашим наладчикам и инструментальщикам работы хватает!.. — говорит диспетчер. — Ага, вот и станок наш включили! — восклицает он, когда глаза его замечают переставшую пульсировать лампочку. — Неожиданные поломки, как эта, например, с девятым автоматом, случаются редко. Однако в данном случае вы сами видите: мы не останавливаем линию. Ведь почти у каждого агрегата есть свой аварийный запас деталей. Эти детали питают линию во время вынужденного выхода из строя станка…

— Ну, а дальше? — спрашиваю я. — Продукция получена… Куда же идут готовые двигатели?

Диспетчер подводит меня к окну. В лучах осеннего солнца я вижу застекленные крыши корпусов, перемежающиеся с зеленью заводского парка.

Диспетчер указывает мне на продолговатое здание с полукруглой прозрачной крышей:

— Это автосборочная линия нашего завода. Главный автоматический конвейер всего предприятия. На него работает несколько таких цехов, как наш. Здесь собирают автомобили.

Когда через несколько часов мы вышли с Прокофьевым из заводских ворот, меня все еще не покидало волнующее чувство.

— Вы понимаете, — говорю я Прокофьеву, — что поражает меня на заводе в первую очередь? Это не просто замена человеческого труда работой машин, а, скорей, качественно новая замена, осуществленная на заводе-автомате…

— Вы правы, — перебивает меня Прокофьев. — Создав автоматическую линию, мы не просто заменили людей механизмами. Мы построили машины, которые в состоянии делать то, что сам человек сделать не сумеет, о чем он может мечтать.

Возле безлюдной автоматической линии вы все время незримо ощущаете сотни людей, вложивших свой труд, свою мысль в создание этой цепочки разумных машин.

Машины-автоматы, созданные благодаря человеческому сознанию, стали сильнее и расторопнее своих творцов. Раскрепостив человека от грубого физического труда, они дали волю нашему разуму для еще более смелых творческих дерзаний. Вот современная аналитическая машина, электроинтегратор например, облегчает труд ученых-исследователей. У нас на заводе с его помощью мы определяем свойства металла в зависимости от химического состава. Он дает окончательный результат в течение нескольких мгновений. Обычный расчет такого типа потребовал бы работы целой бригады расчетчиков в течение нескольких дней, а то, пожалуй, и недель. Это уже не простая машина-автомат. Это, если хотите, «думающая машина»…

— Но цель использования «думающих машин», по-моему, та же, — продолжаю я мысль Прокофьева: — это раскрепостить человеческое сознание от утомительных и однообразных расчетов, с тем чтобы способствовать дальнейшему творческому развитию личности.