Путешествие вокруг вулкана

8. ЗАБРОШЕННЫЙ РУДНИК

На топографической карте района Ыйдыги был помечен заброшенный рудник «Синий камень». Стрельцов рассказывал, что в двадцатых годах там были богатые россыпи золота, но за какие-нибудь пять лет россыпи были выработаны, и с рудника все ушли. Теперь, конечно, дороги туда заросли лесом, а бревенчатые избушки, в которых жили старатели, наверно, разрушились от дождей и снегов.

— Вы были на «Синем камне»? — спросила я Марию Кирилловну.

— Нет, не довелось.

— А в первую экспедицию по Ыйдыге?

— Надо было потерять целый день, а мы спешили. Начальник экспедиции Петров не разрешил.

— Ну вот, а теперь вы сами — начальник экспедиции. Давайте его рассмотрим. Ладно?

Мария Кирилловна охотно согласилась. Я была в восторге и с нетерпением ждала, когда мы подойдем к «Синему камню». Он был расположен на мелкой речонке Забияке, впадающей в Ыйдыгу повыше устья километров на шесть.

Но Забияки мы достигли поздно вечером и сразу после ужина улеглись спать. Проснулась я от нетерпения раньше всех, наскоро искупалась в ледяной Ыйдыге и стала разводить костер. Едва я нажарила оладий (Мария Кирилловна еще с вечера поставила тесто) и сварила крепкий кофе со сгущенным молоком, как все уже проснулись. За завтраком было решено, что в лагере останется Ярышкин, он не протестовал. Решили по пути поохотиться. Стрельцов и Пинегина захватили с собой ружья. Набрали еды и двинулись в путь. Но сразу же натолкнулись на непроходимые заросли жимолости, голубики, шиповника и синей смородины-охты.

— За ягодой недалеко ходить, — пошутила Мария Кирилловна, — сварим чудесный кисель из охты, но пройти здесь без топора невозможно.

Стрельцов тут же вернулся и захватил топор. Заткнул его за пояс. Признаться, с ружьем и топором он походил на атамана разбойников или, выражаясь более современно, на главаря банды. Все-таки прошлое кладет свой отпечаток. На Стрельцове были кирзовые сапоги, ситцевая рубаха, видавшая виды фуражка.

— Можно пройти по ручью, — предложил он.

Действительно, Забияка оказалась мелководной — в самых глубоких местах по колено, — струилась неторопливо и добродушно и совсем не оправдывала свое название. Вода была хорошо прогрета солнцем, совсем не то, что в Ыйдыге.

Пошли по песку, вдоль ручья. Солнце только что взошло. Трава и кусты еще сверкали росой, а в воздухе уже мерцала голубоватая дымка: опять необычайно жарким будет день. В небольшой усыхающей протоке прыгали длинноногие кулики. Отовсюду слышалось гоготанье гусей, кряканье уток, крики множества птиц. Над нами парили в воздухе белоснежные чайки. На песчаных отмелях темнели влажные следы сохатых, росомахи, оленей, рыси. Безлюдная тайга эта была перенаселена зверьем и птицами, которые, кажется, чувствовали себя без человека превосходно.

Среди могучих — в два-три обхвата — кедров и лиственниц ярко выделялись высокие скалы. Никогда я не видела в природе такой яркой расцветки: красные скалы, синие скалы с зелеными, синими, желтыми натеками, чистоты и блеска драгоценных камней. Вдоль ручья валялись огромные синие, желтые, черные камни с вкрапленными в них кристаллами свинцово-серого цвета. Кузя все время ахал от восторга и то и дело щелкал фотоаппаратом. Мария Кирилловна с удивлением рассматривала камни.

— На обратном пути надо взять образцы, — сказала она, — да послать геологам. Все эти синие и зеленые налеты — признаки руды!

— Золотишко все тут повыбрали! — заметил Стрельцов, оборачиваясь. Он шел впереди, выбирая путь.

— Кроме золота, могут быть другие металлы, которыми тогда, сорок лет назад, не заинтересовались, — возразила Пинегина.

Вначале мы оживленно переговаривались, но постепенно как-то примолкли, подавленные дикостью и безлюдьем. Уже месяц, как мы были в самом сердце тайги, и я все не могла ее разгадать, потому что она бесконечно менялась. И если она была чем-то живым, то это живое обладало неисчислимым множеством душ — многоликая, разная, непонятная и прекрасная. Но еще ни разу тайга не представала передо мной вот такою: первобытной, непокоренной, свободной и страшной.

Все было в движении, все трепетало, жило, сверкало, источало аромат и тянулось к небу. Горячий сухой ветер раскачивал вековые деревья… Нет. Неохватные, массивные, потрескавшиеся стволы их, ушедшие глубоко в землю, стояли неподвижно, как мощные колонны, на глубоком фундаменте, подпирающие голубой свод небес, но ветви извивались, хлестали друг друга, сыпалась в воду хвоя, а в вершинах что-то гудело протяжно и низко, как орган. Вода звонко журчала, цепляясь о старые обомшелые коряги и странной расцветки камни. Мы шли молча, следуя извивам ручья и косясь на темные заросли, откуда веяло холодной прелью.

Лес неохотно расступался перед нами и сразу смыкался за спиной. И был непонятен, как если бы мы шли по неведомой планете. Нет, мы шли, конечно, по нашей, русской земле, но будто много веков назад. Мне вдруг вспомнилось одно предание, читанное еще в детстве. Когда татары разгромили и обезлюдили древний Киев, он зарос дремучим лесом, заросли все дороги к нему, и долгих триста лет только зверь мог продраться сквозь колючие заросли, чтоб пробежать по древним улицам, где даже дома заросли мощными дубами. Помню, на меня это произвело неизгладимое впечатление… И вот теперь я была свидетелем, как лес поглощал заброшенный рудник.

Мы подошли к руднику в полдень. Кое-где еще сохранились по берегам ручья следы труда старателей — отвалы промытой породы. Вот старая обрушенная штольня, рядом окаменевшие отвалы, остатки шлихов. Потемневшие избы из бревен лиственницы по полтора метра в поперечнике стояли несокрушимо, даже стекла в окнах кое-где сохранились, но разросшиеся кустарники и травы загородили вход в двери, а на крышах выросла трава. Синие скалы светлели среди темных зарослей. Высокая каменистая гора — потухший вулкан, — поросшая редким стлаником, вздымалась неподалеку, загораживая собой добрых полнеба. Пустынно и дико было вокруг.

— Змей здесь не водится? — шутливо спросила я.

— Как будто нет, — нерешительно ответила Мария Кирилловна.

Кузя стал опять щелкать аппаратом. А заметно разволновавшийся Стрельцов разглядывал избы.

— Вон в той я жил! — кивнул он на избушку под скалой. — Я первым пришел. Сезона два здесь старался. Жизнь тогда здесь кипела. Кабаков одних сколько было! Все золото там и оставляли. Это было в 1923 году!

— Нэп! — глубокомысленно покачал головой Кузя.

Мы нашли подходящее место и сели немного отдохнуть и подкрепиться, так как уже проголодались. Потом запили водой из холодного родничка.

— Я тогда жил с одной женщиной, Василисой ее звали… Впрочем, это, кажется, кличка! — вспоминал Стрельцов. Он даже помолодел, голубые глаза его блистали, морщины от возбуждения разгладились.

— Василиса Прекрасная! — подсказала я.

— Она была красивая, но непутевая. Бродяжка!! Ушла от меня к китайцу Ван-Хай-лину. Он держал зимовье и торговал опиумом — за чистый золотой песок. Оба плохо кончили, когда сюда добралось ГПУ.

После завтрака мы заглянули в избушку Стрельцова, изрядно исцарапавшись о колючий кустарник. Распахнутая дверь покосилась и вросла в землю. Черные пауки свили здесь гнездо. Огромная русская печь зияла черным жерлом. На шестке еще стояли чугуны, рядом в углу, — ухваты и сковородник. Стол, топчаны, табуреты, грубо сбитые, но прочные, казалось, ожидали, чтоб их помыли и снова ими пользовались. Мы в нерешительности постояли на пороге. Только Стрельцов с грустным видом походил по избе. Все же она была крепка, даже пол не провалился. Здесь мог бы жить медведь со своим семейством! Скоро мы вышли на воздух.

Марию Кирилловну интересовал лес, она делала какие-то пометки в записной книжке. Кузю — пейзаж, он то и дело перезаряжал фотоаппарат. Григорий Иванович весь ушел в воспоминания и казался рассеянным.

— Давайте поднимемся на эту гору! — предложил Кузя.

— Наверное, такой вид!

Мария Кирилловна кивнула головой. Они направились к горе.

— Я похожу здесь! — крикнула я вдогонку.

— Только осторожнее! — на всякий случай сказала Пинегина. И они ушли, все трое. Скоро и голосов их не стало слышно.

Оставшись одна, я, очень довольная, пошла по улице, обходя кусты и камни. Я с детства любила блуждать одна по незнакомым местам, наслаждаясь ощущением открытия. Сколько я таких «открытий» сделала в Подмосковье! Я знала, что с горы вид изумительный, но рудник влек меня заброшенностью и предчувствием тайны. Когда-то здесь жили люди. Они трудились, любили, ненавидели, мечтали, надеялись, сомневались и верили, плакали и смеялись, женились и умирали. Неужели ничего от них не осталось? А когда рудник вновь оживет после сорокалетнего сна, здесь будут другие люди, другие нравы, другие мечты и сомнения. И любовь их будет другая, и ненависть, и дружба, и самый труд. И новые песни будут звучать на этих улицах… Я подошла к одной избе… не знаю до сих пор, почему я выбрала ее. Ничем она не выделялась среди других бревенчатых изб. Дверь была в исправности. Я открыла ее и вошла. Уже открывая, я ощутила дрожь во всем теле — мне стало страшно… Но я уже вошла. Посреди избы стоял Харитон и настороженно смотрел на меня.

Как он изменился! Я едва узнала его. Оброс русой бородой, исхудал, оборвался. Но главное — глаза!!! Если бы вы только видели эти одичавшие, почти безумные глаза! Они странно посветлели, будто выгорели. Зрачок был узок, как у кошки…

От ужаса я закричала. Он сразу заткнул мне рот шершавой горячей рукой.

— Таиска! Не ори. Слышь!

Я замолчала, и он выпустил меня.

— Кто еще здесь, кроме Григория Ивановича? Я узнал его голос.

— Наш студент Колесников и Мария Кирилловна.

— Лесничиха?

Лицо его исказилось: не то страхом, не то еще каким-то смутным чувством.

— Она… не войдет сюда?

— Не знаю, сейчас они на горе. Их видно отсюда.

— Крепкая! Только похоронила мужа и…

— Харитон! Разве ты не знаешь? Ты же его не убил, только ранил. Зачем ты это сделал? Ефрем Георгиевич уже поправился. Он уехал в санаторий.

Да, Харитон не знал… Так я и думала: он жестоко раскаялся в своем преступлении. С минуту он широко открытыми светлосерыми глазами смотрел на меня — еще не верил. До чего же он был похож на Василия! Василия, жалкого, одинокого, ошибающегося. А таким я видела его в тот день, когда он отказался от меня и вернулся к жене, которую не любил.

Харитон пошатнулся. Как слепой, он нащупал стол, скамью рядом и не сел — упал на нее. Он заплакал, не закрывая лица, не стесняясь облегчающих слез.

— Не убил! Не убил! — бормотал он сквозь слезы. Мощные плечи его вздрагивали.

Не знаю, может, не пристало комсомолке жалеть хулигана и браконьера, покушавшегося на убийство, но я, не раздумывая, бросилась к Харитону, обхватила его лохматую, нечесаную голову и крепко прижала к себе. Он выплакался у меня на плече, потом благодарно и смущенно посмотрел на меня.

— Не брезгаешь? Спасибо! Значит, любишь Ваську-то.

Он улыбнулся сквозь слезы. Вытер лицо рукавом. Не время было объяснять ему мое отношение к его старшему брату. Пусть думает, что я его невеста, так для Харитона лучше.

— Харитон! — сказала я. — Идем с нами! Он испуганно взглянул на меня.

— Там же лесничиха? Как можно! Когда я ее мужа…

— Я ей все объясню. Скажу, что ты раскаялся! Я ведь видела…

— Не поверят. Мало ли что раскаялся. Так бы каждый: нашкодил, а потом раскаялся. Я, Таиса, не хотел его убивать. Хотел только попугать малость. Я сильно рассерчал на него. Давно уже серчал. Он хотел вести меня к начальнику милиции. А тот предупредил меня: если еще раз попадешься — засудим. Теперь все равно засадят меня в тюрьму, — закончил он упавшим голосом.

— Да нет же, Пинегин ведь жив!

— Ну и что? Слава богу, что жив. Я так рад, так рад! Ох, тяжко, когда человека убьешь. Совесть, она, знаешь… Особенно ночью. Страшно! Не раз думал руки на себя наложить. Значит, жив?! Только все равно будут судить меня за убийство. Покушался на человека — никуда не денешься.

Застукал меня Ефрем на месте. Лося я как раз свежевал… Разозлился он, будто из его хлева увел. Аж позеленел весь, Ефрем-то. Думаю, что ты за человек, больше всех тебе надо — тайги, что ли, мало на всех? Хотел припугнуть, я ведь меткий, стрельнул мимо него, а он как раз в эту сторону отшатнись… Смотрю — упал бездыханный… Ну, думаю, конец! И Ефрему конец, и мне конец!.. Бросил того лося, а Ефрема отнес на опушку… Под сосной положил… Жалко мне стало Ефрема. Он был мертв. Не понимаю, как он оживел? Посмотри, не идет лесничиха?

Я вышла взглянуть. На вершине горы стояли три крохотных человечка — все-таки далеко! Я снова вернулась в избу и тоже села на скамью. У меня ноги подкашивались.

— Что я за парень? Изварначился весь, — снова заговорил Харитон. — Сижу тут один, как волк, и маракую, как быть? По кривой дороге я пошел. Теперь не свернуть. Тюрьма — неминучее дело. Мать-то похоронили?

— Похоронили. А откуда ты знаешь, что она умерла?

— Люди добрые сказали. Помог мне тут один кореш, на моторной лодке подбросил.

— Василий приезжал…

— Братуха, да ну? Эх, не довелось встретиться!

— Хочешь, напиши ему письмо… у меня есть карандаш и бумага.

— Не могу… Сама напиши ему.

— Напишу. Но что же ты будешь делать дальше?

Я стала уговаривать этого непутевого парня ехать с нами, добровольно явиться в милицию. Но он отказался ехать. Из-за Марии Кирилловны…

— Что ж ты будешь делать? — упавшим голосом спросила я. Харитон задумчиво смотрел на меня.

— Нет ли у тебя хлебца? — неожиданно попросил он. У меня, что называется, сердце перевернулось.

— Есть. Там остался. Сейчас принесу. — Я бросилась к месту нашего привала и забрала все, что у нас было с собой из провизии: хлеб, жареная рыба, вареные яйца, оладьи, кусок копченого медвежьего окорока. Харитон стал с жадностью есть.

— Чем же ты питался все это время? — с острой жалостью спросила я.

— Охочусь. Соли-то я с собой взял, пока тянется, а вот хлеб давно вышел.

Пока он ел, я опять выскочила на улицу. На горе уже никого не было: наши спускались. Я сказала ему об этом.

— Спрячусь в кусты! — заторопился он. Я даже разозлилась.

— И долго ты в кустах будешь сидеть?

— Нет… Пока вы уйдете.

— А потом?

— Буду пробираться на Вечный Порог. Там объявлюсь.

— Почему не домой?

— Тут же ближе!

— А-а!

Я заторопилась. Прощаясь, я велела ему прийти ночью к устью Забияки и ждать моего сигнала — два раза свистну.

— А ты умеешь свистеть? — Первый раз улыбнулся Харитон.

— Еще как! Жди меня, когда все уснут, вынесу тебе хлеба, муки, масла и сахара.

— А как же вы?

— Марк еще привезет.

— Марк Александрович?

— Да. Ну, я иду!

— Хороший он человек… — задумчиво сказал Харитон.

И так странно прозвучала эта похвала в устах злостного браконьера.

— Он — хороший. А ты, Харитон?

— Я, должно быть, плохой.

— Зачем?

— Не знаю. Беспутный я… Эх! Только поправился я житьишком и — вот в тюрьму. Боязно! Не сидел никогда. Ну, да что там! Раньше надо было думать.

— Харитон, идем с нами!

— Нет, Таисия, не могу. Если б Марии Кирилловны там не было! Совестно как-то. Лучше умереть, чем на глаза ей показаться.

— Я тебя понимаю. Значит, ночью приходи за хлебом.

Я вышла на улицу. Наших еще не было. Мне пришла в голову одна мысль, и я снова вернулась в избу. Теперь мы оба стояли у порога.

— Слушай, Харитон, зачем же тебе пробираться тайгой к Вечному Порогу? Еще по дороге поймают, и никто не поверит, что ты сам шел с повинной. Я скажу Марку, и он тебя подкинет на вертолете. Ладно?

Лицо Харитона просияло.

— Это бы хорошо! Таиса, ведь он, Лосев-то, встретил меня тогда… в тот вечер. И не задержал! Говорит: «Ну, иди подумай… Потом сам придешь!» Такой человек! Я еще не встречал такого хорошего человека!!!

Мы договорились, что Харитон будет ждать Лосева здесь, на руднике. Вертолет должен быть дня через два. Я пожала Харитону руку. Мы прощались окончательно. Ночью теперь ему незачем было приходить.

— Спасибо тебе, Таисия, за доброе слово. По гроб не забуду. Я задержалась — еще одна мысль.

— Харитон! Я ведь остаюсь на Ыйдыге. Буду работать лесничим. Новый лесхоз организуется.

— А как же Василий?

— Не о нем сейчас речь. Поступай ко мне лесником. Тебе понравится, вот увидишь!

Харитон как-то непонятно взглянул на меня и отвернулся: глаза его увлажнились.

— Спасибо! Еще бы не понравилось. Да разве меня возьмут лесником — браконьера-то, убийцу? А если когда отсижу… и подавно. Теперь моя песенка, разумеется, спета.

— Нет, нет! Мы будем за тебя хлопотать, возьмем на поруки. Вот увидишь. До скорого свидания!

Теперь я окончательно ушла. И вовремя. Меня уже искали.

— Почему ты такая красная? — спросила Мария Кирилловна встревоженно и пощупала мне лоб.

Я сказала, что сильно разболелась голова. И стала проситься обратно на стоянку. Я не соврала. У меня от волнения действительно адски разболелась голова. Зато насчет нашего обеда пришлось соврать, будто утащил какой-то зверь. Все очень проголодались и ужасно досадовали. Всю обратную дорогу гадали, кто бы это мог быть: рысь, волк, медведь? Решили, что медведь, и до самой Ыйдыги мужчины озирались по сторонам.

Мария Кирилловна рассказывала, какой чудесный мачтовый лес нашла она за рудником. По пути мы набрали камней — послать на анализ геологам. Сгибаясь под тяжестью каменюк, пришли мы к вечеру. Все были голодны, как волки, но Автоном Викентьевич приготовил нам чудесный обед.

Легли спать рано. Все сразу заснули. Я одна не спала, как тать в ночи. Знала бы мама! И перед Марией Кирилловной было стыдно за обман. Собственно, в данный момент я явилась соучастницей. Черт те что! Но я не могла иначе поступить. Я должна молчать до очередного посещения Марка. Марку я все расскажу. Марк поможет. Надо во что бы то ни стало спасти Харитона. Сейчас такой момент, что из него можно сделать человека! Эта история его порядочно встряхнула. Как он плакал, когда узнал, что Ефрем Георгиевич жив, и, значит, он не убийца!

На меня напала бессонница. Я вертелась с боку на бок, лицо горело, в голову лезли всякие мысли. Как трудно человека понять. Даже себя трудно понять. Меня все считали доброй из-за того, что я всегда была готова помочь конкретно: вымыть полы заболевшей знакомой, сбегать для нее в аптеку, натереть поясницу соседке Пелагее Спиридоновне. А с Василием я была жестока. Может, правда — злопамятная?

Всю дорогу, как выехали из Москвы, я вела дневник. И в экспедиции вела дневник. Но даже не упомянула о телеграмме Василия. Я небрежно прочла эту телеграмму, скомкала ее и на глазах Марка (о, предательство!) выкинула в воду. Как я могла такую телеграмму бросить в воду? Правда, я не поверила Василию. Там было всего четыре слова: «Жду, тоскую, люблю. Василий». Но это было так не похоже на грубоватого Василия, что я не поверила. Он же циник! И я решила, что это насмешка. Он как бы говорил на моем языке. Ох! Как будто циник не может, как и каждый человек, ждать и тосковать.

Я совсем запуталась в своей личной жизни. Зачем я делаю вид, что люблю Марка? Я хотела бы его любить, потому что он хороший, порядочный, светлый. С ним так легко и радостно! Пройти рядом с таким человеком через жизнь — это самое большое счастье. Но ведь в глубине души я знаю, что люблю Василия. Так зачем же… Почему я даже не попыталась сделать Василия другим? Почему я не попыталась бороться с Виринеей Егоровной в нем? Осудила безоговорочно. Не уважаю… Не могу любить, потому что не уважаю. Но ведь все равно любила все это время. Ради него и Харитона приласкала, как его младшего брата. Сердце все перевернулось, потому что наглядно представила Василия несчастным. А он стихи писал, и какие стихи! Значит, что-то есть в нем чистое, возвышенное, настоящее. Оно ушло. Но ведь было? Было! А раз было, может вернуться.

Василий! Если бы ты был сейчас рядом!

Я вышла из шалаша и долго стояла на плоту, кутаясь в простыню.

Было душно и тревожно. В небесах бушевала сухая гроза. Ни капли дождя, и резкие изломанные молнии. Тайга притихла, притаилась, ни одна веточка не шевельнется. Ни птицы, ни зверька — все попрятались в норы.

Гнетущая тишина. Только всполохи молний на небосклоне. Как они могут спать? Ну и ночь!