Путешествия П. А. Кропоткина

С. АНИСИМОВ

ПУТЕШЕСТВИЯ П. А. КРОПОТКИНА

в 1862-1867 годах

Государственное Издательство Детской Литературы

ВВЕДЕНИЕ

В июне 1862 года в Петербурге, в Зимнем дворце, в одном из

парадных залов, собрались выпускники всех офицерских школ

столицы. Они представлялись царю в форме тех полков, куда

каждый из них решил поступить.

Среди молодых офицеров выделялись выпускники пажеского

корпуса. Они щеголяли белыми, синими и красными мундирами

царской гвардии.

Царь Александр II, медленно проходя со своей свитой через

зал, милостиво и рассеянно всем улыбался. Вдруг он остановился,

и лицо его выразило недовольное изумление: перед ним стоял его

камер-паж князь Петр Кропоткин. Юноша отрастил себе бороду,

на нем был простой мундир черного сукна с красным воротником,

даже без петличек, папаха из собачьего меха и серые шаровары.

И это аристократ, первый ученик пажеского корпуса, которого

он при встречах обычно награждал милостивыми улыбками,

старался привязать и приблизить к себе! Что с ним случилось?

Дежурный генерал-адъютант, заметив взгляд царя, торопливо

пояснил ему, что это утвержденный образец формы амурского

казачества.

Царь спросил Кропоткина:

— Так ты едешь в Сибирь? Что же, твой отец знает об этом?

— Да, ваше величество, — ответил Кропоткин.

— И тебя не страшит ехать так далеко? — спросил царь.

— Нет, я хочу путешествовать, работать, а в Сибири так много

дел, — скрывая волнение, говорил Кропоткин.

Александр II взглянул на него пристально» задумался на

минуту и сухо сказал:

— Что ж, поезжай. Полезным везде можно быть.

* * *

На решение Кропоткина отказаться от придворной карьеры и

оставить Петербург друзья смотрели как на блажь.

Они жалели его, сначала отговаривали, но, зная настойчивый

характер Кропоткина, оставили его в покое.

И все же после приема в Зимнем дворце, вернувшись в корпус,

один из ближайших друзей Кропоткина, тоже выпускник, Замыц-

кий, взял его под руку, отвел в сторону и взволнованно стал

шептать:

— Петр! Передумай, пока не поздно. Я понимаю: тебе не по

душе вся эта мишура, придворная пустота, суета, низкопоклонство.

Но ведь твой отец проклянет тебя.

Кропоткин хмуро ответил:

— Пойми, я много раз говорил тебе, что хочу стать

путешественником, быть там, где не ступала нога человеческая, наблюдать

девственную природу, видеть новые края и людей, исследовать и

описывать их...

— Передумай, Петя, пока не поздно. Как бы тебе не раскаяться.

— Ты знаешь, — так же тихо ответил Кропоткин, — я все давно

передумал. Теперь я хочу поехать к отцу — может быть, он все-

таки поймет...

* * *

В этот же день Кропоткину передали телеграмму от отца:

«Если бросишь императорский двор, уедешь в Сибирь —

прокляну».

Кропоткин еще с самого детства разошелся с отцом. На всю

жизнь остались в его памяти страшные картины расправы с

крепостными в доме отца.

В третьем классе корпуса он отказался получать от отца даже

карманные деньги, потому что они были добыты несправедливо,

трудом крепостных рабов. Но, собираясь начать новую жизнь

в далекой Сибири и мысленно прощаясь со всем прошлым, ему

стало жаль честолюбивого старика. Он хорошо знал своего отца,

этого служаку времен Николая I — жестокого крепостника и

упрямца. Он решил перед отъездом в Сибирь непременно побывать дома.

Кропоткин знал, что едет на много лет в далекую Сибирь, и

сборы отняли у него больше недели.

Надо было выправлять документы во всяких канцеляриях, полу-

чить прогоны, а самое главное — достать в Генеральном штабе

все карты Восточной Сибири и Дальнего Востока, какие там были.

Но и эти военные карты были такие же, как и те, что он видел

раньше. На них были показаны к востоку от реки Енисея сплошные

низменности или белые, ничем не заполненные пятна. Это означало,

что из ученых-исследователей там никто не был. Но эти же пятна

и радовали пытливого юношу, который собирался путешествовать.

По ним он «прочел», что может совершить новые большие

открытия. И его еще неудержимее и сильнее влекло теперь поскорее

посмотреть эти не ведомые никому места и описать их.

«Еду туда, где белые пятна на картах, куда ни чорта лысого

не носило», писал Кропоткин своему старшему брату

Александру, с которым вместе вырос и дружил всю жизнь.

Яркая, шумная жизнь в столице, с оперой, придворными

балами, концертами, оставалась позади. Нелегко было вырваться из

круга привычных отношений и друзей. И Кропоткина по временам

одолевали грусть и раздумье. Однако он твердо решил, что не

останется при дворе, не поступит в гвардию, не отдаст свою жизнь

придворным балам и парадам. Кропоткин давно мечтал поступить в

университет, жить вольной студенческой жизнью и учиться,

учиться и учиться. И теперь, когда перед ним встал вопрос: университет

или Сибирь с путешествиями в неведомые страны, он решил

отложить университет на будущее.

Отец, узнав, что его сын, камер-паж Петр Кропоткин, едет на

Амур, телеграфировал, чтобы доложили о его несогласии на отъезд

сына великому князю — начальнику военно-учебных заведений.

И Кропоткина вызвали для объяснений.

Петербург точно клещами держал его, но юноша твердо стоял

на своем решении. И все же молодого офицера волновали

телеграммы отца, в которых старик категорически воспрещал ему

уезжать из Петербурга,

* * *

Как в жизни иногда бывает, совсем посторонний случай помог

Кропоткину разрешить спор с отцом.

В центре Петербурга, на Апраксином рынке, против пажеского

корпуса, неожиданно вспыхнул грандиозный пожар.

Пажи-выпускники с большим трудом отстояли свое здание от огня. В корпус

приехал великий князь Михаил, которого, согласно требованию

служебного устава, Кропоткин, как фельдфебель, сопровождал при

Прогоны — плата за проезд на почтовых лошадях.

обходе здания. Великий князь неожиданно строго спросил

Кропоткина:

— С чего это ты вздумал ехать на Амур? Ты имеешь там

родных? Знает ли тебя генерал-губернатор?

Кропоткин ответил, что ни родственников, ни знакомых в

Сибири у него нет.

— Как же ты едешь тогда? — спросил с удивлением князь. —

Они пошлют тебя в какую-нибудь глухую станицу — что ты там

будешь делать? Я лучше напишу генерал-губернатору и попрошу

его оставить тебя при штабе.

Кропоткин был уверен, что после такого предложения великого

князя отец не будет больше противиться его поездке. Так оно и

вышло. Это было летом 1862 года.

Прошел всего год после освобождения крестьян. Кропоткин

встретил манифест с восторгом. Он испытывал пылкие

верноподданнические чувства к царю и с волнением ожидал новых реформ.

Но все надежды были обмануты. Манифест о свободе, как он

вскоре понял, оказался новым видом кабалы для крестьян.

Жизнь в столице в это время приняла мрачный характер. Пожар

Апраксина рынка правительство приписало революционерам.

Начались жестокие гонения на интеллигенцию. Казачьи патрули

разъезжали вокруг дворца и по улицам столицы. Петропавловская

крепость наполнилась политическими заключенными. Был арестован

и вождь революционной демократии писатель Н. Г. Чернышевский.

Уезжая из Петербурга, Кропоткин начал вести дневник, на

первой странице которого написал свое любимое стихотворение поэта

Огарева:

Когда я был отроком тихим и нежным,

Когда я был юношей страстно-мятежным

И в возрасте зрелом, со старостью смежном, —

Всю жизнь мне все снова, и снова, и снова

Звучало одно неизменное слово:

Свобода! Свобода!

Из Сибири и с пути Кропоткин писал корреспонденции в газеты

и часто делился своими впечатлениями в письмах к брату

Александру.

Весь этот материал и отчеты проведенных им экспедиций легли

в основу данной книги.

ГЛАBA ПЕРВАЯ

СО СПЛАВОМ ПО ШИЛКЕ И АМУРУ

Кропоткин доехал до Иркутска 5 сентября, когда уже начались

заморозки. Корсаков — генерал-губернатор Восточной Сибири —

принял его ласково. Он и слышать не хотел о том, чтобы послать

Кропоткина, как хотел юноша, в казачий батальон в низовья

Амура. Корсаков оставил на зиму молодого способного офицера при

своем штабе для специальных поручений. И только весной

следующего года Кропоткину удалось совершить свое первое путешествие

со сплавом по реке Амуру. Тогда впервые начали осуществляться

его мечты о путешествиях по неисследованным местам.

* * *

Приамурье по Айгунскому договору с Китаем в 1858 году

вошло в состав Российской империи.

Теплый климат и плодоносные берега Амура уже в течение двух

столетий манили к себе сибиряков.

Еще в XVI и XVII веках забайкальские казаки плавали по

Амуру, строили на его берегах свои остроги (укрепленные городки),

оседали там, распахивали землю. Оттуда они спускались и

поднимались в своих плоскодонных лодках по всей этой великой реке и

собирали ясак (дань) с бродячих эвенков и дауров, живших по

берегам Амура. С Амура казаки отправляли в Москву ясак

многими «десятками сороков соболей».

Казачьи атаманы пытались не раз проникать и в Маньчжурию,

на правый приток Амура — на реку Сунгари.

В Китае царствовали тогда императоры маньчжурской

династии. Деятельность казаков на Амуре их мало беспокоила, но свои

земли в Маньчжурии они зорко охраняли.

В Иркутске, готовясь к путешествию, Кропоткин со

свойственной ему настойчивостью и терпением знакомился в архивах со

старыми документами и отыскал там немало сведений о том, как

наши казаки и крестьяне-землепроходцы осваивали для русского

народа эти далекие земли.

В 1643 году плавал по реке Сунгари атаман Поярков, который

сообщил первые сведения о ее берегах. «По Шунгалу (Сунгари),-

писал Поярков, — сидят шунгалы, а выше мунгалы,

кочевые-скотские ».

После Пояркова знаменитый казачий атаман Хабарове 1651

году проплыл мимо устья Сунгари на своих ладьях и тоже кратко

сообщил о гогурах и дучерах — обитателях ее устья. Хабаров

писал, что они занимаются исключительно рыбной ловлей.

Атаман Хабаров построил вблизи устья Сунгари острожек и

на нем зазимовал.

В 1652 году, как он сообщал, ему удалось создать здесь

опорную базу, которая превратилась в станицу.

В следующем году другой казачий атаман, Степанов, решил

подняться вверх по Сунгари.

Недалеко от устья он высадился со своими казаками между

селениями дучеров, построил небольшой городок и безбедно

прозимовал.

В 1658 году Степанов решил спуститься вниз по Амуру, но

когда он плыл на своих дощаниках с казачьим отрядом в пятьсот

человек, на него недалеко от устья Сунгари напала флотилия из

сорока пяти маньчжурских лодок с пушками. Силы маньчжуров

в несколько раз превосходили казачий отряд. В начале битвы часть

казачьих дощаников повернула к берегу, и казаки разбежались.

Схематическая карта маршрутов путешествий Кропоткина.

Только сорок семь человек спаслись. Сам Степанов погиб в этой

битве.

Кропоткин выяснил, что еще с XVII века берега Амура и его

притоков, с плодородным привольем и теплым климатом,

привлекали к себе забайкальских казаков и крестьян.

Однако официально обширный Амурский край до половины

XIX века еще не принадлежал России. Историческая заслуга

присоединения Приамурья принадлежит офицеру русского флота

Г. И. Невельскому.

Еще в морском корпусе умный и любознательный юноша

Невельской заинтересовался нашими далекими окраинами Восточной

Сибири. Он знал, какое большое значение придавали Петр I и его

сподвижники дальневосточным землям и Амуру как водному пути

и выходу к Тихому океану.

Значение Амура оценила и Екатерина II. Она писала: «Если бы

Амур мог нам служить как удобный путь для продовольствия

Камчатки и вообще наших владений на Охотском море, так тогда

обладание оным было бы для нас важным».

Сообщение с русскими владениями на Дальнем Востоке было

затруднено.

Грузы туда переправлялись через Якутск на лошадях и оленях

или морским, почти кругосветным путем.

Занимаясь вопросом об Амуре и Сахалине, Невельской перечи-

тывал труды и отчеты известных мореплавателей Лаперуза, Брау-

тона и Крузенштерна, побывавших в этих далеких' морях.

У Крузенштерна в отчете о плавании к берегам Сахалина

говорилось весьма неопределенно, что Сахалин, вероятно, был

островом еще в недалекие времена. И Невельской пришел к выводу:

Крузенштерн сам не уверен в своих представлениях, и в этой

ошибке его повинна карта Лаперуза, которой он пользовался.

Чтобы опровергнуть представление прежних мореплавателей,

Невельскому нужны были неоспоримые доводы, а для этого

необходимо было самому побывать у Сахалина и в устье Амура.

Невельской знал, что бездарное царское правительство

собиралось уже отказаться от Амура и Сахалина, как «бесполезных для

России»; поэтому нужно было самому предпринять, не медля,

плавание к далекой восточной окраине.

Рассчитывать на экспедицию при создавшихся обстоятельствах

не приходилось, и Невельской добился, чтобы его назначили

капитаном небольшого грузового судна, которое предназначалось для

перевозок между портами в Охотском море.

Когда в Петербурге перед выходом в дальнее плавание

Невельской поделился своим замыслом исследовать берега Сахалина и

устье Амура с начальником морского штаба, тот категорически

запретил ему это делать.

Но Невельской не отказался от своего намерения. В 1849 году,

заручившись поддержкой Муравьева, генерал-губернатора

Восточной Сибири, он обошел Сахалин на своем судне вдоль западного

берега, открыл пролив, названный Татарским (в то время вся

область нынешнего Приморья и Приамурья называлась Татарией),

и установил, что Сахалин — остров и что устье Амура годно для

морских судов.

В Петербурге открытия Невельского не только не оценили по

заслугам, но, узнав о нем, требовали разжалования Невельского

в матросы «за дерзкое ослушание».

С трудом удалось Невельскому избежать расправы и добиться

«помилования».

В 1850 году он снова отправился на Дальний Восток,

предпринял новую экспедицию в устье Амура, где зазимовал.

Не найдя удобного порта, Невельской поднялся на сто

километров вверх по Амуру и заложил здесь город и порт Николаевск

(ныне Николаевск-на-Амуре). Он поднял российский военный флаг

и объявил местным жителям, что весь Приамурский край до

корейской границы и остров Сахалин составляют российские владения.

Открытие Невельского вскоре получило известность за

границей.

Правительство боялось, что добровольный уход России из

Приамурья может быть расценен иностранными государствами как

признак ее слабости, оно вынуждено было пересмотреть свое решение

и присоединить к России весь Приамурский край.

Во Владивостоке в 1891 году был поставлен памятник

Г. И. Невельскому. «Отцу дальневосточного края», гласит надпись

на памятнике.

Но одно официальное объявление о присоединении этого

огромного, необъятного края к России еще не решало практически

вопроса о Приамурье. Задача состояла в том, чтобы освоить эти

земли, заселить их.

До приезда Кропоткина в Сибирь пост генерал-губернатора

Восточной Сибири в продолжение четырнадцати лет занимал граф

Н. Н. Муравьев. Он тоже понимал, какое огромное значение может

иметь для России этот плодородный, богатый край и выход к

Тихому океану, то-есть все левое необъятное побережье Амура и берег

Японского моря, вплоть до залива Петра Великого, что составляет

значительную часть нынешнего советского Дальнего Востока.

План Муравьева состоял в том, чтобы построить по рекам

Амуру и Уссури сеть станиц с полувоенным, полуземледельческим

казачьим .населением на протяжении трех с половиной тысяч

километров.

Когда Муравьев доложил об этом в Петербурге, близорукое

царское правительство ополчилось против этого плана: у военного

министра не было лишних воинских частей, у министра финансов

не было свободных денег...

Тогда Муравьев стал действовать на собственный страх и риск,

использовав те скудные средства, которые могла доставить слабо

населенная тогда Восточная Сибирь.

Помогло в этом деле Муравьеву давнее стремление русских

землепроходцев и забайкальского казачества овладеть

плодородными землями по Амуру. Муравьев распорядился установить также

правильное пароходное сообщение между Сибирью и берегами

Дальнего Востока.

В течение четырнадцати лет Муравьев настойчиво осуществлял

освоение края. За это он получил звание графа

Муравьева-Амурского.

Для колонизации берегов Амура нужно было много людей.

Сибирь не могла их дать. И тогда Муравьев по своему усмотрению

освободил тысячи уголовных каторжан, которые работали на

землях, составлявших личную собственность царя, восстановил их в

гражданских правах и расселил по Амуру. Но людей все же

нехватало. Муравьев дал приказ освободить еще около тысячи ка-

торжан прямо из тюрем и решил их устроить в низовьях Амура

как вольных переселенцев и тоже восстановил их в гражданских

правах.

Освобожденных из заключения посадили на плоты, снабдили

необходимыми запасами продовольствия, сельскохозяйственными

орудиями, семенами и отправили вниз по рекам Шилке и Амуру

осваивать для русского государства новые земли.

Многие поселенцы жили с семьями, так как обычно крестьянки

добровольно следовали в Сибирь за своими ссыльными мужьями.

Но были и холостые. Для того чтобы холостые могли тоже создать

себе семью, Муравьев отдал приказ освободить

женщин-каторжанок и послать их тоже на новые места по Амуру.

«Я видел этих новоселов, — писал Кропоткин, — лет шесть

спустя. Деревни их были бедны, поля пришлось отвоевывать у

тайги, но в общем мысль Муравьева осуществилась».

У Муравьева был еще один разряд колонистов — это солдаты

из штрафных батальонов. Он освободил из них две тысячи человек

и распределил в качестве «приемных сыновей» в казачьих семьях.

Некоторые из них поселялись и жили своими хозяйствами в

деревнях Восточной Сибири.

Но николаевская палочная дисциплина была плохой школой.

«Сынки» убегали от «отцов» и предпочитали присоединяться к

бездомному, бродячему населению.

Вместе с колонизацией Амура были организованы два новых

казачьих войска — Амурское и Уссурийское — в добавление к

забайкальскому казачеству.

Колонистам на новых местах приходилось тяжко. Посаженные

кое-как на берегах Амура поселенцы—освобожденные

каторжники и «сынки» — жили впроголодь. В особенности было трудно

новым переселенцам в низовьях Амура и в Уссурийском крае. Под

пашню приходилось расчищать девственный лес. И климат не

радовал. Летом дули восточные ветры — муссоны, шли проливные

дожди, которые часто затопляли поселки и пашню. Тучи

перелетных птиц выклевывали хлеба.

Многие переселенцы впадали в отчаяние, бросали хозяйство и

разбредались кто куда.

Чтобы поддержать переселенцев, нужно было ежегодно

отправлять в низовья Амура караваны барж с изрядным

количеством продовольствия: посылали муку, соль, солонину и другие

продукты.

В городе Чите, на реке Ингоде, ежегодно перед половодьем

строили до полутораста барж. С наступлением весеннего паводка

они загружались продовольствием, и начинался сплав. Сначала

шли по Ингоде, которая, сливаясь с Ононом, образует Шилку,

дальше — по Шилке и затем от ее устья вниз по Амуру.

Огромная флотилия делилась на отряды и шла под командой

гражданских чиновников и казачьих офицеров.

Кропоткина назначили помощником начальника сплава.

Двадцатилетний Кропоткин, как и другие казачьи офицеры, должен

был охранять караван от расхищения.

Ему было поручено возможно скорее, с первым паводком,

доставить из города Сретенска, который стоит на Шилке, несколько

груженных продовольствием барж в определенное место на

верхнем Амуре, а затем догнать весь остальной караван.

Команду для сплава Кропоткину пришлось набирать самому.

Никого, кроме «сынков», завербовать на сплав не удалось. Ни один

из взятых в команду ничего не понимал в речном плавании.

Поначалу очень мило понимал в этом деле и сам Кропоткин.

Ранним утром в день отправки Кропоткин был вынужден

собирать нанятую им команду по кабакам. А когда следовало уже

сниматься с якоря, некоторые «сынки» были настолько пьяны, что

их пришлось выкупать предварительно в реке, чтобы хоть немного

протрезвить.

Кропоткин тут же, на ходу, стал обучать команду и сам

осваивать все приемы сплава.

При всей неопытности команды, дело днем шло неплохо.

Баржи несло быстрым течением, их нужно было только держать

посредине реки. Намного труднее подводить на ночь суда к берегу.

Для этого приходилось работать огромными веслами, нужна была

сноровка.

Но вот однажды, когда стемнело и наступила пора причалить

неуклюжим, тяжело нагруженным баржам к берегу, оказалось, что

одна баржа, уплыв далеко вперед, наткнулась на камень у

подножия высокого утеса и основательно засела. К тому же вода

быстро спадала: уровень реки, поднятый ливнями, понижался. Десять

«сынков», находившихся на барже, конечно не могли ее снять.

В первые минуты, когда молодой, неопытный Кропоткин узнал

об этом, он не мог сразу решить, что делать, но понял, что даже

объединенными усилиями всей своей команды не снять засевшую

баржу.

Тогда, не медля, он отправил гонца с письмом к своему

приятелю, казачьему офицеру, жившему в Сретенске, опытному

сплавщику, а сам в лодке поплыл за помощью в ближайшую казачью

станицу.

К утру явилось около сотни казаков и казачек. Но под

утесом было так глубоко, что невозможно было наладить даже сооб-

щение с берегом, чтобы разгрузить баржу. Когда же попытались

сдвинуть ее с камня, то в днище обнаружилась пробоина,

через которую сразу хлынула вода и начала размывать

драгоценный груз — муку и соль. В отчаянии Кропоткин смотрел, как

рыбы, попавшие через пробоину, плавали среди затопленных

мешков.

Есть очень простое средство, употребляемое в таких случаях:

пробоину затыкают кулем муки, которая быстро всасывается в

отверстие: мокрый слой муки образует корку, и она не дает воде

проникнуть через всю муку. Но ни Кропоткин, ни казаки и никто из

«сынков» этого не знали.

Кропоткин поднялся из трюма на палубу, все еще не зная, что

можно предпринять.

Легкий голубой туман висел в этот ранний час над красавицей'

Шилкой. И тут вдруг Кропоткин увидел: по реке сверху

плывет к ним баржа. Она показалась ему сказочным видением.

Обрадованный, он не верил своим глазам. Действительно, помощь

пришла!

Оказалось, что приятель Кропоткина, поняв из его записки, что

баржа погибла, приплыл на пустой барже, чтобы спасти хотя бы

уцелевший груз.

Пробоину скоро заткнули, воду вычерпали, груз перенесли на

новое судно — и на следующее утро продолжали плавание.

Дальше караван двигался к назначенному месту уже без

приключений.

Каждый день по вечерам Кропоткин разыскивал сравнительно

невысокий берег для причала, куда без риска подводились баржи.

На ночь разбивали бивуак. На берегу быстрой, прозрачной реки

пылали костры. Горные лесистые берега окружали эту мирную

картину.

Для страстного любителя природы, каким был Кропоткин,

нельзя было подыскать лучших условий путешествия, и оно доставляло

ему много радости. Не было ни дыма, ни грохота, ни шума,

обычного на пароходах. Баржи двигались в полной тишине. Вся забота

сводилась к тому, чтобы держать баржу на стрежени, то-есть на

самом быстром течении. Для этого изредка приходилось только

поворачивать громадное кормовое весло.

Сначала плыли по Шилке, которая в нижнем течении широка и

прозрачна. Она течет здесь в гористых берегах, поросших лесом.

К прозрачной полноводной реке спускаются горы с живописными,

лесистыми склонами.

А в нижнем течении Шилки, на протяжении примерно двухсот

километров, отвесные скалы встают прямо над водой, не оставляя

даже узкой прибрежной полосы. Сообщение по берегу тут крайне

затруднено, и ездить можно только верхом по горной тропе.

На каждой стоянке Кропоткин не просто любовался природой, а,

оставив «сынков» заниматься хозяйством, неутомимо лазил по

скалам и отбивал геологическим молотком куски горных пород,

чтобы потом определить их состав и сделать подробное описание

пути.

Молодой исследователь бродил по лесу и собирал растения

для гербария, измерял скорость течения, делал промеры глубины

фарватера, вычерчивал карту маршрута, записывал характер

берегов.

Когда приходилось останавливаться в селениях, живой и

общительный Кропоткин отправлялся знакомиться с переселенцами и

казаками. Все наблюдения он систематически записывал.

На барже, у себя в каюте, Кропоткин не терял ни минуты

даром: писал этикетки, наклеивал их на образцы горных пород,

определял растения, вел дневник.

* * *

В условном месте Петр Алексеевич Кропоткин благополучно

сдал свои баржи. Дальше, вниз по Амуру, он поплыл в почтовой

лодке. Ему предстояло нагнать остальной караван.

Почтовая лодка — как кибитка. Ее середина закрыта навесом.

На носу большой ящик с землей, где разводится огонь. На лодке

у него было трое гребцов. Чтобы догнать караван, нужно было

плыть днем и ночью.

Днем все гребли поочередно, и Кропоткин брался грести наряду

со всеми, а ночью он отправлял всех спать, садился сам на корму

и старался держать лодку посредине реки, чтобы не сесть на мель

или не сбиться с пути, не угодить в боковую протоку. Своей вахты

он не оставлял до рассвета.

Эти ночные дежурства были для него полны невыразимой

прелести и красоты. На небе сияла луна, черные горы и леса

отражались в заснувшей прозрачной воде.

Когда Кропоткин отправлялся в путешествие, все советовали

ему взять с собой хотя бы револьвер и казака-ординарца для

охраны, но он категорически отказался от этого. На почтовой лодке с

командой из трех «сынков» он плыл без оружия, совершенно не

опасаясь, что его могут ограбить.

Всегдашняя доброжелательность к людям и забота о «сынках

сразу же создали самые хорошие отношения между Кропоткиным

и подчиненными.

«Гребцы мои были из «сынков», — писал Кропоткин брату, —

прогнанных когда-то сквозь строй, а теперь бродяживших из

города в город и не всегда признававших права собственности. А

между тем я имел на себе тяжелую сумку с порядочным количеством

серебра, бумажек и меди. В Западной Европе такое путешествие

по пустынной реке считалось бы опасным, но не в Восточной

Сибири. Я сделал его преблагополучно, не имея при себе даже

старого пистолета».

В Благовещенске Кропоткин нагнал начальника всего сплава —

своего приятеля офицера Малиновского. Дальше они шли

вместе в большой лодке, оснащенной парусами. Мощный Амур

восхищал Кропоткина.

«После впадения Сунгари, — вспоминал позднее Кропоткин, —

Амур по величине можно сравнить только с реками Миссисипи в

Америке и Янцзыцзян в Китае.

В непогоду по реке ходили громадные волны, и плавание

становилось опасным. Начались обычные здесь летом муссоны —

непрерывные ветры с Тихого океана — и шли проливные дожди. Вода

в Амуре сильно поднялась. Река была изменчива. Она заливала

острова, поросшие тальником, многие островки совсем смывала и

образовывала новые на другом месте. Ширина Амура в низовьях

достигает трех километров, а местами водная ширь разливается

километров до семи. По берегам реки тянутся цепью озера, иные

из них летом сливаются с Амуром».

* * *

Однажды, когда Кропоткин с начальником сплава

Малиновским спокойно плыли в своей большой крытой лодке (это было

километрах в четырехстах ниже Хабаровска), внезапно начался

шторм, заревела буря. К счастью, лодку успели отвести в протоку,

и они укрылись от бури под высоким берегом.

Неугомонный исследователь, несмотря на сильный ветер,

отважился вылезти из лодки и выйти в тайгу, чтобы собрать растения

для гербария и образцы для своей геологической коллекции. Но

стоило ему отойти от берега всего на несколько сот шагов, как он

понял безрассудность своей затеи. Ярость бури была так велика,

что валились огромные деревья, вывороченные с корнями.

Кропоткин с величайшим трудом, пригибаясь к земле, а где и ползком,

смог вернуться обратно.

Двое суток бушевала буря, и двое суток нельзя было и думать

двигаться дальше, пока хоть немного не утихнет ветер. И

Малиновский и Кропоткин очень беспокоились за судьбу порученного

им каравана. Ясно было, если шторм захватил баржи в плавании,

а не у берега на якоре, не на причале, им не сдобррвать: ударов о

крутой каменный берег баржи не могли бы выдержать.

Но делать было нечего, приходилось отсиживаться в укрытии

и ждать, когда утихнет буря.

Наконец, на третий день, буря несколько ослабела, и они тотчас

же тронулись. При боковом ветре лодка под парусами шла быстро,

и, по расчетам Малиновского, они должны были уже нагнать два

отряда барж, если баржи уцелели. Кропоткин с Малиновским

двигались вниз по течению день, второй, а каравана все не было

видно. У одного из крутых берегов они увидели плывущие бревна, но

ни людей, ни других следов крушения не обнаружили. Малиновский

был в отчаянии.

— Все пропало, все пропало! — шептал он, сидя неподвижно

на палубе с утра до вечера.

Кропоткин мучился не меньше Малиновского. Друзья

потеряли сон и аппетит и выглядели так, словно перенесли тяжелую

болезнь.

Стоя часами на палубе, Кропоткин всматривался в берега.

Поселения здесь были редки, людей почти не встречалось, и никаких

вестей о караване не было. К довершению беды, неожиданно

началась новая буря.

Наконец они с трудом добрались до какой-то деревушки и тут

узнали, что ни одна баржа мимо не проходила, но после бури по

реке плыло много обломков.

Известие было страшное: несомненно караван погиб.

Пропало не меньше сорока барж с грузом в сто тысяч пудов.

Последствия этого события могли быть гибельными. Это означало

неизбежный голод в низовьях Амура в следующую весну.

Близилась уже осень; навигация вскоре должна была

прекратиться; телеграфа вдоль Амура тогда не существовало, и не было

возможности сообщить о катастрофе.

Кропоткин готов был сделать все, что только было в его силах,

для предотвращения бедствия, для спасения низовых станиц от

грозившего им голода.

Надо было прикимать срочно какое-то решение. Кропоткин

договорился с Малиновским, что сам он отправится назад, вверх

по реке, определит потери и после этого вернется любым путем в

Читу — в лодке, по берегу верхом или на попутном пароходе.

Словом, он должен был торопиться всеми способами — ехать днем и

ночью, лишь бы только поскорее предупредить власти в Чите о

необходимости выслать вниз новый караван с провиантом.

сМожет быть, еще удастся осенью сплавить запасы из Читы на

верховья Амура, а оттуда ранней весной отправить их в низовья по

первой воде» — эта мысль не давала покоя Кропоткину. С голодом

можно будет справиться, если хлеб прибудет на несколько недель

раньше.

Малиновский взял на себя другую задачу. Он отправился вниз,

к устью Амура, в город Николаевск, чтобы закупить хлеб в Японии

и доставить его в низовые станицы на Амуре.

До Читы расстояние было больше трех тысяч километров. На

пароход с низовья вряд ли можно было рассчитывать. Выяснилось,

что он мог притти не раньше чем через две недели. А время

нельзя было терять. За этот срок Кропоткин должен был побывать

еще на месте крушения каравана. Необходимо было определить

размер аварии, выяснить, спасена ли хоть какая-нибудь часть

груза. Только после этого он мог в Хабаровске сесть на пароход.

И вот Кропоткин, не теряя ни одного дня, поплыл на лодке в

обратный путь, несмотря на то что опять началась буря. Однако

на этот раз ветер был низовой, попутный и даже помог плыть

вверх по Амуру. Кропоткин плыл без остановок днем и ночью,

меняя гребцов в каждой деревне. Лодки были жалкие, маленькие,

часто ветхие. Двое гребцов сидели на веслах, и один работал

кормовым веслом. Сам Кропоткин тоже греб в очередь с остальными

гребцами. Для безопасности приходилось держаться у самого

берега.

Передвигались, конечно, медленно, но все-таки работали без-

устали круглые сутки. Первые дни шли благополучно. На пути

пришлось пересекать несколько довольно широких протоков

Амура. Плавание в таких местах было очень рискованным:

маленькую лодку могли затопить волны. Однажды, когда

переправлялись мимо устья протоки почти в километр шириной, лодка едва

не погибла.

Бурная погода не прекращалась, волны вставали огромными

буграми. Лодка проваливалась между ними словно в водяную

пропасть. Двое сидевших на веслах крестьян, бледные как полотно,

с посиневшими губами, в ужасе шептали молитвы. Они собирались

вот-вот бросить весла, лодку и пуститься, до берега вплавь. Но

Кропоткин ни на минуту не терял самообладания. Он подбадривал

гребцов, а сам не переставая вычерпывал ковшом воду. Его

поддерживал смелый подросток лет пятнадцати, который сидел за

кормовым веслом. Паренек ловко скользил между волнами, когда

они опускались, а когда огромная волна поднималась перед носом

лодки и грозила ее затопить, он резким движением весла

направлял лодку на гребень.

Самая тяжелая работа лежала на Кропоткине. Волны все вре-

г\

мя перехлестывали через борт, а он с отчаянной быстротой

вычерпывал воду. Однако, к своему ужасу, он видел, что вода

набиралась быстрее, чем он успевал вычерпывать ее. И вот в лодку

хлестнули подряд два больших вала, все залило, и лодка вот-вот

должна была погрузиться.

Один из гребцов сделал Кропоткину знак, чтобы он отстегнул

тяжелую сумку с деньгами, которая висела у него через плечо

(всем казалось, что неминуемо придется бросаться вплавь), но

Кропоткин только отмахнулся и продолжал вычерпывать воду.

Желанный берег был уже близок, и по днищу лодки заскребла речная

галька. У всех вырвался вздох облегчения, и гребцы дружно

причалили к берегу.

Долго отдыхать не пришлось. Гребцы знали, почему торопился

Кропоткин, и сами согласились, подкрепив силы и обсохнув у

костра, продолжать путь, несмотря на опасность.

«Двум смертям не бывать, а одной не миновать», говорили они,

налегая на весла.

Так плыли они днем и ночью, еле успевая передохнуть, и

наконец, через несколько дней, добрались до места крушения барж.

Картина была тяжелая: буря разбила сорок четыре баржи. Спасти

удалось очень небольшую часть каравана. В водах Амура погибло

около ста тысяч пудов муки.

Нужно было предотвратить голод во что бы то ни стало. С этой

мыслью Кропоткин немедленно отправился в дальнейший путь.

Опять без отдыха плыл он вверх по Амуру, меняя гребцов.

Парохода решил не ждать, тем более что точных известий, когда он

придет, не было. Призрак голода в низовых станицах на Амуре стоял

в воображении Кропоткина, и он плыл и плыл... И вот, наконец,

ему посчастливилось: на водной шири Амура вдали показался

пароход. Он медленно двигался, словно полз вверх по течению,

но все-таки шел несравненно скорее весельной лодки и вскоре

нагнал ее.

Не обошлось и тут без новой беды. Когда Кропоткин причалил

к пароходу и влез на борт, то узнал, что капитан парохода

«допился до чортиков» и прыгнул через борт. Машину остановили,

спустили лодку и капитана спасли. Однако, несмотря на «купанье»,

он не вытрезвился и лежал у себя в каюте в белой горячке.

И команда и пассажиры были в растерянности и просили

Кропоткина принять на себя роль капитана. Другого выхода не было,

и он согласился.

К счастью, на пароходе был опытный лоцман, хорошо

разбиравший карту фарватера. Он отлично справлялся со своим делом.

А на капитанском мостике с раннего утра до поздней ночи проха-

живался Кропоткин и командовал в рупор. Когда надо было

приставать к берегу за дровами, неопытному капитану приходилось

решать новые задачи, но природная сметливость выручала

Кропоткина.

В то время пароходы на ночь надолго становились на якорь.

И тут Кропоткин проявил себя как хороший организатор. Он собрал

команду и объяснил ей, почему он так торопится. Кочегары

согласились трогаться в путь с первыми проблесками рассвета, как

только прояснятся очертания берегов.

Кропоткин благополучно довел пароход до Хабаровска и сдал

его Амурской компании.

От Хабаровска шел другой, более скорый пароход. Кропоткин

мог бы плыть на нем и несколько отдохнуть от усталости. Но уже

через день-два спокойного плавания мысль о голоде в низовьях

Амура начала терзать Кропоткина. Ему казалось, что и

быстроходный пароход шел вверх очень тихо, а Кропоткину надо было с

Амура добраться еще до Читы. Конечная цель его путешествия

была далеко.

И Кропоткин не выдержал: у устья реки Аргуни он сошел с

парохода и поехал верхом по горной тропе в сопровождении казака.

Ему предстояло пересечь одно из самых диких мест Восточной

Сибири. Надо было сделать триста километров по Газимурскому

хребту. Опять он ехал днем и ночью, иногда подремывая в своем

седле, и только около полуночи останавливался где придется в

лесу, чтобы развести костер, немного согреться и просушить иной

раз намокшую одежду. Он подкреплялся одним чаем с сахаром и

сухарями, запас которых всегда был в его переметной сумке за

седлом.

Едва начинался рассвет, Кропоткин и его казак-ординарец были

снова в седле.

До конца навигации оставались считанные дни, по реке уже

двигалась шуга (мелкие льдины). Важно было выиграть хоть день,

хоть два, хоть несколько часов.

Никакие разумно направленные усилия в жизни не пропадают

даром, и случилось так, что, еще не добравшись до Читы,

Кропоткин встретил на Каре забайкальского губернатора. Его

сопровождал приятель Кропоткина полковник Педашенко — умный,

энергичный человек. Он распорядился немедленно отправить в низовья

Амура новый транспорт с продовольствием. Таким образом,

низовые станицы на Амуре были обеспечены продовольствием.

Но и на Каре Кропоткин не отдыхал. Надо было торопиться с

докладом в Иркутск.

Скорость, с которой Кропоткин сделал длинный и трудный

путь до Иркутска в три тысячи километров, всех поразила.

Оказалось, что он первый привез весть о катастрофе.

Приехав в Иркутск, он отсыпался почти целую неделю, так что

по молодости лет ему даже стыдно было в этом признаться.

Кропоткину хотелось приняться снова за прерванные научные работы

и готовиться к новой экспедиции. Но дело со сплавом оказалось

незаконченным.

КУРЬЕРОМ В ПЕТЕРБУРГ

Когда через неделю Кропоткин явился к генерал-губернатору,

Корсаков спросил его:

— Вы хорошо отдохнули? Можете ли вы выехать завтра

курьером в Петербург, чтобы лично доложить о гибели барж с

провиантом?

В наше время трудно себе представить, что тогда значило

«скакать» курьером в Петербург. В осеннее бездорожье нужно было

сделать дней за двадцать около четырех тысяч восьмисот

километров на лошадях до Нижнего Новгорода (ныне Горького), а уж

оттуда ехать до Петербурга по железной дороге.

Надо было мчаться день и ночь на перекладных в кибитке или

в коробке по мерзлым выбоинам.

Кропоткин в следующую же ночь тронулся в путь, не совсем

понимая, зачем его так спешно послали.

В Барабинской степи и на Урале путешествие превратилось в

настоящую пытку. Бывали дни, когда колеса кибитки ломались на

каждом перегоне между станциями. Реки только что начали

замерзать. Переправа через Обь и Иртыш была небезопасна: густо шел

лед. Казалось, что вот-вот он затрет лодку, в которой

переправлялся Кропоткин.

Но вот он добрался до реки Томи, которая только накануне

стала. Ямщики отказались наотрез переправить Кропоткина на

западный берег, и ему пришлось настойчиво убеждать их в

необходимости немедленно двинуться. После долгих переговоров ямщики

стали требовать от Кропоткина расписку.

— Какую вам расписку? — удивился Кропоткин.

— А вот напишите нам бумагу: «Я, мол, нижеподписавшийся,

сам свидетельствую, что утонул по воле божьей, а не по вине

крестьянства».

Кропоткин поговорил с ямщиками и обещал такую расписку

вручить им на другом берегу. Ямщики рассмеялись, повеселели и

согласились его переправить. Дело было очень опасное. Шли по льду

гуськом: впереди — молодой парень, пробуя пешней прочность

льда; его держал на длинных вожжах в некотором отдалении

Кропоткин с сумкой и бумагами через плечо; а его, в свою очередь,

тоже на длинных вожжах и тоже в отдалении, держали ямщики.

Кропоткин применил тут прием альпинистов при переправе через

ледники с трещинами, которые часто бывают засыпаны снегом и

не видны.

Путешествие «курьером» продолжалось двадцать четыре дня.

Почти все это время Кропоткин провел в повозке, не выходя из

нее и ночью. Рано утром он прибыл в Петербург и в тот же день

выполнил поручение и сдал бумаги.

Только в Петербурге он понял, почему именно его послали

курьером с докладом о крушении барж. Зная сибирские нравы,

высшие сановники, ведавшие в столице сибирскими делами, могли

не поверить в гибель барж, решили бы, что провиант распродан и

похищен, и завели бы долгое и тяжелое по своим последствиям

дело. Необходимо было, чтобы сам Кропоткин, как очевидец,

свидетельствовал об этом печальном событии.

По приезде в Петербург, сдав дела, Кропоткин отправился в тот

же день на бал к родственникам, где танцевал до самого утра.

Путешествия по Сибири закалили и изменили Кропоткина. Он

уже не был тем полуизнеженным аристократом, камер-пажом

российского самодержца, каким был совсем недавно. В Сибири

жизненный опыт Кропоткина неизмеримо обогатился. Ему пришлось

столкнуться и познакомиться с самыми различными людьми: с

генералами, сановниками, офицерами, казаками, переселенцами,

бродягами, бывшими преступниками. Он видел поселенцев в их

повседневной борьбе за существование среди девственной природы на

Амуре.

Тысячи километров пути, которые он проделал на перекладных,

на пароходах, в лодках и верхом, были суровой школой и хорошей

тренировкой. Он приобрел выносливость, которой все изумлялись.

Путешествия показали ему, как мало нужно человеку, когда он

выходит из условного круга привычек.

Петербург в этот приезд совсем не понравился Кропоткину.

Несмотря на все развлечения, он даже не допускал мысли о том,

чтобы остаться в столице.

Свидания со старыми товарищами и друзьями были приятны,

но интересы, которыми они жили, показались ему совсем пустыми.

Его манили назад в Сибирь всё те же юношеские мечты о

путешествии в неведомые страны. Он успел уже много пережить,

повидать и обдумать. Кропоткина манили к себе неисследованные

обширные края, где он будет вести научные наблюдения. У него

скопился ценный материал для опубликования в печати. И он уже

не сомневался, что ему удастся обогатить науку.

Вернувшись в Иркутск, Кропоткин собирался составить карту

Амура по всему пройденному пути, дать новое географическое

описание этой великой азиатской реки. Его рассказы в Петербурге

друзьям и знакомым об Амуре и Восточной Сибири производили

большое впечатление и передавались из уст в уста.

СНОВА В СИБИРИ

Недолго пробыв в Петербурге, Кропоткин вернулся в Иркутск.

Опять ему пришлось от Нижнего Новгорода ехать на лошадях.

Это зимнее путешествие протяжением около пяти тысяч километров

показалось ему совсем легким и приятным по сравнению с

предыдущим, осенним.

Мороз стоял не особенно сильный, дорога была отличная.

Кошевка легко неслась по накатанной дороге. Пассажир лежал в

кошевке, закутанный в двойную меховую полость, и на плечи ещё

накидывали доху. От холода не приходилось страдать даже при

сорока или пятидесяти градусах мороза. На всех станциях

перепрягали лошадей. Кропоткин как курьер путешествовал без задержек,

с остановками только на час для обеда. И через девятнадцать

дней после выезда из Петербурга он был уже в Иркутске. За сутки

он проезжал в среднем километров триста.

Тройка небольших сибирских лошадей быстро мчала легкую

кошевку. Дорога шла или по замерзшим рекам, или по широким

просекам среди заснеженной тайги, сверкавшей на солнце

серебряным убором. Огромные старые пихты и ели протягивали к дороге

спои вечнозеленые ветви, отягченные снежными шапками. Стояла

спокойная, безветренная тишина яркого сибирского зимнего дня или

светлой, лунной ночи. Во время пути Кропоткину несколько раз

удалось наблюдать удивительные картины изменчивой игры

северного сияния — «сполохов», как его называют северяне. Это было

в безлунные ночи. Ниже Полярной звезды начинали вдруг

струиться бисерные нити зелено-голубых лучей. Они двигались, как

колеблющийся прозрачный лучистый занавес.

Нельзя было оторвать глаз от сияния, которое охватывало чуть

не половину неба. Оно расширялось, играло перламутровыми тонаг

ми. Картина менялась с каждым мгновением. Вдруг появлялись

розовые лучи. Потом так же постепенно сияние переходило в

светлые, едва заметные зелено-голубые бисерные нити и так же

незаметно угасало, как начиналось.

В Иркутске он с удовольствием вспоминал эту

девятнадцатидневную дорогу без остановок на ночлег. За один год он сделал

два конца — от берегов Тихого океана до Финского залива и

обратно - - на баржах, лодках, верхом, в повозках и на санях и

лишь небольшую часть пути на пароходе и по железной дороге.

Так начал Кропоткин свои путешествия.

При встрече с русскими людьми, осевшими на берегах Амура,

он узнал, как велика их тяга к этим краям и землям. Но то, чем

был увлечен и что хорошо понимал двадцатилетний юноша

Кропоткин, было совсем чуждо в то время петербургским сановникам

и высшим государственным деятелям. Кропоткину стало ясно, что

интересы и мечты забайкальских казаков после присоединения

Амура к России сосредоточились вокруг нового, невиданного ими

края. От первых семей, поселившихся в верховьях Амура,

родственники получали известия, что они там хорошо устроились. Как

всегда бывает, доходили и иные слухи: сообщали о больших

трудностях, переживаемых на Амуре первыми поселенцами. Но жители

сурового Забайкалья знали, что по берегам Амура земли

плодородные и страна на Амуре благодатная. Только путь туда далек

и очень труден. Шли по горным, почти неизведанным тропам,

доступным только в летнюю пору года. После дождей, в непогоду,

они становились опасны и почти непроходимы.

Всем было ясно, что разыскать прямой, короткий путь к

Амуру — задача нужная и неотложная.

Должность чиновника особых поручений по казачьим делам

при штабе генерал-губернатора не удовлетворяла и тяготила

Кропоткина. Молодого исследователя увлекала мечта о новом

путешествии, и, вернувшись из Петербурга, он начал готовиться к

географическим исследованиям Маньчжурии.

Ему казалось недопустимым, что у порога Амура лежит

громадный край, «так же мало известный, как какая-нибудь африканская

пустыня».

* * *

Готовясь к далекому путешествию, Кропоткин не отказывался

и от служебных поездок по Сибири. Как-то ему пришлось

остановиться в одном из станков' на гористом берегу Иртыша, в пади,

то-есть в узком, расширяющемся к берегу ущелье. Поселок состоял

всего из пяти дворов. Они жались тесно друг к другу, одной

семьей, как все сибирские деревни. Кропоткина поразили там

высоченные старые сибирские кедры. Их было всего пять, по числу

дворов. Когда-то в этой пади был, очевидно, первобытный

кедровник. Пять сохранившихся великанов были живыми свидетелями

былого. Величественно стояли кедры, как мощные колонны в четыре

обхвата. Они тянулись к небу без ветвей до высоты примерно трех-

четырехэтажного дома. А вверху стройная крона поднималась к

небу, точно зеленая папаха. Высота этих кедров превышала раза в

три самые высокие деревья, которые когда-либо видел Кропоткин

в дворцовых парках окрестностей Петербурга или в помещичьих

имениях, где были столетние липы и трехсотлетние дубы. Поражали

грандиозность, стройность и мощь этих удивительных красавцев.

Все пять были похожи один на другого, как родные братья. Крона

каждого из них покрывала целиком весь двор. Двухэтажные избы

выглядели под ними, как избушки на курьих ножках.

Был жаркий июльский день, жгло солнце, а под кедрами

было прохладно, уютно. Хозяйка накрыла под кедром стол и

принесла самовар. Угощая Кропоткина, она с соболезнованием

спросила:

— Куда же это тебя несет, сердешный?

Слуга Кропоткина, простоватый парень, успел похвастать перед

хозяйкой княжеским званием своего барина и рассказать про его

«глупость», как он оценивал отъезд из Петербурга Петра

Алексеевича, оставившего придворную карьеру.

Кропоткин улыбнулся, поднял глаза к вершинам кедра и

сказал:

— А вот приехал к вам посмотреть этих удивительных

красавцев. Таких нигде не видел, а может быть, и не доведется никогда

увидеть.

— А мы их и не замечаем, — простодушно ответила хозяйка. —

Разве вот осенью, когда приходит время сбивать шишки с орехами,

тогда много хлопот принимаем из-за них. Вот погляди, сколько

шишек, — закинув голову, показала она на крону. — Поди-ка,

достань их!

Петр Алексеевич заинтересовался: в самом деле, как достать

орехи, висевшие на тонких разветвлениях огромных ветвей? Снизу

достать нельзя, по ветке к ним не долезешь — не выдержит,

сломается...

Хозяйка вынесла моток бечевки с подвязанной к концу гирькой

и объяснила, как сбивают кедровые орехи. Оказалось, надо

забросить маленькую гирьку, подвязанную на тонкой веревке, через ка

кую-нибудь из нижних ветвей толщиной в обхват, а то и больше.

Гирька повиснет, спустится, и за нее на веревке подтянут толстый

канат с петлей. По канату поднимаются на кедр, а там, ползая по

горизонтальным толстым ветвям, сбивают орехи длинным шестом

или чурками вроде тех, какими играют в городки. Только успевай

собирать шишки.

— Хлопотная это штука, — говорила хозяйка. — Наши парни

умаются больше, чем на полевой работе. А ведь надо сбить орехов

пудов десять, а то и все двадцать.

— Что же вы с ними делаете, зачем вам так много нужно? —

спросил Кропоткин.

— Как «что»? Грызем, на муку мелем, масло бьем.

— Двадцать пудов одной семьей не сгрызешь.

Хозяйка засмеялась наивности своего гостя:

— Как не сгрызть! Зима долгая, вечера длинные. Вот мы,

бабы, по вечерам из всех пяти дворов соберемся, зажжем лампу,

поставим блюдо с орехами, сколько можно насыпать в него, и играем

на деньги. Ставим по двугривенному, а когда разохотимся, то и

больше. Сидим кругом и грызем. Ядрышки жуем, а скорлупу

каждая на свою тарелку складывает. И так, пока все блюдо не съедим.

Тогда берем весы и взвешиваем скорлупу. У кого скорлупы

больше, тот выигрывает и забирает всю ставку. Иной раз часа два

грызем — кто скорей. А то, в праздник, глядишь — сядем и за второе

блюдо. И тут бывает, что поставим уже на кон по рублю. Это у нас

«сибирский разговор» называется. Уж никто не скажет ни одного

слова, чтоб не отстать. Орешки в рот так и летят, и скорлупу

выбрасываем, как белки.

— И подолгу так «разговариваете»? — спросил Петр

Алексеевич.

— Как случится. Пока мужики не разгонят или пока самим не

надоест.

О «сибирском разговоре» без единого слова Петр Алексеевич

рассказал в письме к брату. Потом ему не раз приходилось этот

«разговор» наблюдать даже среди городских сибирских дам —

в Чите и в Иркутске.

Пять этих кедров-красавцев на пустынных берегах Иртыша

Кропоткин зарисовал к.себе в альбом.

Тогда же ему страстно захотелось посмотреть на нетронутый

кедровник.

Он стал расспрашивать, как туда можно пробраться.

— Ну что же, если охота, сворачивай с пути, — посоветовала

хозяйка, — бросай лошадей, садись в каюк и плыви вниз по

Иртышу. Тут уж не так далеко, всего верст пятьсот до кедровника

будет. Если не спешишь, оставь тут у нас вещи, повозку, а сам

плыви.

Кропоткин так и сделал.

За селом Самаровским, при слиянии Иртыша с Обью, начинался

первобытный кедровник.

Больше чем на сотню квадратных километров простирался этот

замечательный кедровый лес. Стволы во много обхватов, как

колонны дворца, шли вглубь, в необозримое пространство. Под ними

даже в полдень, при солнце, стоял легкий, прозрачный сумрак.

Тишину нарушали только белки, щелкавшие кедровые орехи.

Певчих птиц в кедровнике совсем не было, его населяли тетерева и

глухари.

Под ногами неперегнившим слоем лежала сухая, опавшая хвоя,

как толстый мягкий ковер, в который нога уходила по

щиколотку.

В таком кедровнике вас охватывало ощущение всемогущей

силы природы.

Казалось, вечно стояли здесь кедры и будут так и стоять.

Ничто не сможет нарушить их могущества и величия. Даже самые

сильные бури не проникали в чащу этого старого кедрового леса,

и только по самым верхушкам гигантских деревьев мог играть

ветер.

Спокойствие кедровника нарушали только грозы с ливнями

Гроза проносилась, и в зеленом сумраке кедровника вновь

наступала торжественная тишина.

Все могущество, незабываемую красоту и очарование лесов

Сибири Петр Алексеевич Кропоткин впервые ощутил в этом

первобытном кедровнике.

ГЛАВА ВТОРАЯ

ПУТЕШЕСТВИЕ ПО МАНЬЧЖУРИИ

Говорят, на ловца и зверь бежит. Для того, кто упорно ищет

случая, он почти всегда оказывается налицо. И Кропоткину такой

случай представился.

Забайкальские казаки из станицы Цурухайтуй, которая

находится в юго-восточной части Забайкалья, не раз обращались к

генерал-губернатору с просьбой установить прямое сообщение с

Благовещенском и со всей средней частью Амура через

Маньчжурию.

Генерал Корсаков, как администратор края, и сам понимал,

какое большое хозяйственное значение могло иметь не только для

них, но и для всего населения на Амуре установление здесь

быстрого и удобного сообщения.

Казаки были особенно заинтересованы в этом, потому что в

Благовещенске, они знали, был спрос на скот, а у них имелись

большие стада рогатого скота и косяки лошадей.

Монгольские купцы обычно покупали у станичников в Цурухай-

туе скот за бесценок и перегоняли его на средний Амур через

горный хребет Большой Хинган. Торговля была широкой и

прибыльной для монголов. От купцов казаки знали, что, двигаясь прямо

на восток от Цурухайтуя, можно было вскоре выйти на старую

китайскую дорогу, которая пересекает Большой Хинган. Эта дорога

приведет в город Мэргень в Маньчжурии, который стоит на реке

Нонни, притоке реки Сунгари. А уж от Мэргеня до Амура шел

хороший, удобный колесный тракт.

Зимой казаки-забайкальцы снова возобновили свои ходатайства

перед генерал-губернатором, но Корсаков колебался принять

решение. Предприятие было опасное: незадолго перед этим русский

топограф Ваганов, направленный в эти места топографическим

отделом штаба Корсакова, был убит. Но Кропоткина неудачи

предшественников не испугали.

Собираясь в это путешествие, он знал, что будет пионером

великого дела, понимал его громадное политическое и экономическое

значение для русского народа. Он чувствовал, что идет

прокладывать трассу для будущей великой магистрали между

Атлантическим и Тихим океанами, хотя тогда, восемьдесят лет назад, о

железной дороге в этих местах еще никто не думал.

Помимо всех трудностей путешествия по неизвестным местам,

экспедиция была рискованная и по политическим причинам.

В Айгуньском договоре 1858 года России с китайскими

богдыханами значилось, что русские могут торговать с Китайской

империей и с Монголией, а Маньчжурия в этом договоре совсем не была

упомянута.

Как это случилось, было неизвестно. На этом основании

китайские власти утверждали, что у русских нет права торговли в

Маньчжурии.

Забайкальских купцов китайские власти пропускали за взятки,

но для официальных лиц, для русских чиновников, въезд в

Маньчжурию был закрыт. Тем рискованнее было проникнуть туда

офицеру казачьих войск, да еще из штаба генерал-губернатора.

И все же, несмотря на сильные колебания Корсакова,

Кропоткин вызвался совершить экспедицию из Цурухайтуя прямым

направлением на Благовещенск, с тем чтобы освоить путь и

исследовать на этом пути Маньчжурию.

Ни один европеец еще не посещал этих мест. Лишь два иезуита

при императоре Кан-Си в конце XVIII века проникли сюда с юга

и прошли до Мэргеня. Они определили тогда его положение. Весь

же громадный край к северу, шириной в семьсот пятьдесят и

длиной в девятьсот километров, был совершенно неизвестен.

Кропоткин предложил Корсакову простой, хотя и очень риско-

ванный план: он проберется в Маньчжурию вместе с

забайкальскими казаками-торговцами под видом иркутского купца.

Кропоткин был человеком самых разносторонних талантов.

Были у него и большие артистические способности. Еще в раннем

детстве, побывав однажды в балете, он вместе с братом

Александром с увлечением исполнял роль в фантастическом представлении

на домашнем детском празднике. Любовь к театру не оставляла его

и позже. В первую же зиму в Чите и в Иркутске он организовал

любительские драматические кружки и выступал на сцене. Ставил

пьесы Островского, и в них он с большим успехом играл роли

купцов-самодуров. Он так удачно перевоплощался в своих героев, что

одно время собирался даже целиком отдаться театральному

искусству.

И вот судьба предоставила ему случай сыграть роль не на

сцене, а в жизни, роль купца из забайкальских казаков —- торговца

скотом и всякой галантереей. Играть ее надо было не в течение

одного вечера, а целый месяц, в условиях не только трудных, но и

опасных. Но чем труднее было дело, тем оно казалось заманчивее

молодому Кропоткину.

Начал он с того, что приобрел костюм забайкальского купца и

стал носить его. Он выработал соответствующие манеры,

прислушивался к купеческому говору и перенял его. Надо было, чтобы не

только китайские власти, но и забайкальские казаки —

торговцы-гуртовщики, с которыми он должен был ехать — не могли

заподозрить его в переодевании. Дело было серьезное: раскрытие

офицерского звания на маньчжурской территории грозило

смертью.

Войдя в свою роль, Кропоткин накупил в Иркутске и взял на

комиссию различные товары. Затем он получил паспорт, в котором

значилось: «Иркутскому 2-й гильдии купцу Петру Алексееву с

товарищами».

Этот паспорт Петру Алексеевичу Кропоткину вручил сам

генерал-губернатор. При этом он сказал:

— Ни в коем случае не выдавайте меня и не называйте себя,

что бы с вами ни случилось, даже если китайские власти арестуют

вас и повезут в Пекин, а оттуда через Гоби до русской границы в

клетке на спине верблюда! (Так китайские власти обычно возили

арестованных через Монголию и Маньчжурию.)

Кропоткин, не задумываясь, принял эти условия.

Обширный неведомый край привлекал любознательного путеше-

ственника. Он считал эту экспедицию стоящей риска, на который

шел. Кропоткин был уверен в себе и знал, что выполнит поручение.

К путешествию по Маньчжурии Кропоткин готовился с большим

душевным подъемом. Получив официальное поручение, он в

библиотеке Географического общества и во всех местных архивах с

удвоенной энергией разыскивал сведения о крае, куда

направлялся, но найти ничего не мог» Даже у китайских геОграфов не было

никаких сведений о нем. Кропоткин отыскал только китайские

карты очень древнего происхождения, запутанные, с неясными

обозначениями, на которых не были показаны даже водоразделы

между речными системами. Было неизвестно, какие реки куда

текут, куда впадают.

В письме к брату Кропоткин так рассказывал о приготовлениях

к отъезду: «Снарядим караван из 3—4 казаков, лошадей 12, заку-

пим товаров и поедем торговать. Я поеду тоже торговцем, и

сохрани бог подать вид, кто я, — могут не пустить, — знаешь, как

китайцы подозрительны, особенно если узнают, что я военный.

Потихоньку надо будет снять дорогу; для этого, может быть, дадут в

помощь топографа. Командировка, как видишь, в высшей степени

интересна, тем больше, что всякие сведения драгоценны, но нельзя

будет выдать себя, а потому надо быть очень осторожным, а

потому запасусь коробкой товаров, бусоль за пазуху, барометр в

карман— и марш. Одежда простого казака, буду приторговывать...

Вчера меня избрали в члены Сибирского отдела

Географического общества — избрали и ждут великих милостей. Рылся я

сегодня в библиотеке Главного штаба и ничего не нашел об этой

стране».

Кропоткин понимал, что его уже успели оценить как

исследователя, а «великими милостями» называл географические

открытия, которые он мог сделать в Маньчжурии.

«...Но, Саша, гут и поражает меня мое незнание мучительно.

Важно определить строение гор. А как я определю? Я шифера не

отличу от гранита или почти так. Растительность, как я ее опишу?

Срисую? Как?

Да, жалко, а можно бы было многое описать. Вести же

коллекцию невозможно — поймут, что я не казак; тогда и казенной цели

не достигнем. Спасибо, хоть съемку могу сделать, и то с трудом...

Нужен навык. Но это еще самое легкое, а строение гор и

растительность— вот беда...

Вчера помешали кончить. Сегодня я получил «Азию» Риттера

и пять карт этого края, то-есть ни одного лешего туда не носило,

' Бусоль — измерительный прибор с компасом.

ходили с Цурухайтуя на Пекин, но прямо на Айгунь никто не ходил,

и для исследований никто не забрел в этот угол. На картах

китайских все нанесено чрезвычайно нелепо и разнообразно, так что я

не могу составить себе даже приблизительного понятия о том, как

пойду, по каким рекам. Из Цурухайтуя мы выйдем в первых числах

мая; для этого мне придется перебраться в Забайкалье по

последнему льду на Байкале, то-есть в половине апреля, а потому

скоро — прощай Иркутск.

Теперь же придется заниматься преимущественно этим делом.

Надо читать, что есть по крайней мере, о соседних странах».

Почти детский стиль письма и крайнее возбуждение говорят о

душевном настроении молодого географа, о его увлечении.

Новый член Сибирского отдела Географического общества,

двадцатидвухлетний юноша собирался в путешествие с великими

надеждами не только увидеть новый край, но и дать описание

неизвестной страны.

Вскоре он снова пишет брату: «Подготовка к будущей поездке

составляет теперь главное мое занятие. Целые дни, кроме времени

от двух до семи часов, я просиживаю над «Азией» Риттера и

картой. Сведения об этой стране сообщаются только косвенные,

дающие возможность судить о ней по аналогии, и то в таких крупных

чертах, что можно с трудом их предугадать».

Из этого письма виден и самый метод научной работы

Кропоткина. Он находчив и изобретателен. Ему ясно, что, не имея прямых

сведений о северной Маньчжурии, он кое-что может узнать о ней,

познакомившись с соседними странами.

«Я теперь читаю разные разности о Китае, Маньчжурии и

Монголии, — пишет он. — Жизнь идет очень однообразно: утро за

книгами о Монголии, Маньчжурии и т. п. вещах».

«А завтра, тоже с утра, черчение карт по спутанным маршрутам

Ляне и т. п. дрянь», уже с раздражением и досадой добавлял

Кропоткин.

Несмотря на огромное напряжение и усердие, с которыми

готовился молодой географ к своей ответственной экспедиции, часто

труд на поиски затрачивался даром, так как материалов почти не

было. Даже при огромном терпении бесплодность труда утомляла,

настроение снижалось, и он торопился как можно скорее выехать

из Иркутска.

В эти же дни не успел он еще выехать в Маньчжурию, как

получил второе предложение от Корсакова — совершить другую

экспедицию по Маньчжурии, перерезать ее с севера на юг по реке

Сунгари.

Это подняло упавшее было настроение географа, и в апреле он

пишет брату: «Скоро я еду, дней через пять, шесть. Вообрази,

какая здесь недостача в грамотных. Говорили, не поспею ли я

раньше выйти, чтобы взять на себя историческую часть экспедиции,

которая, кажется, пойдет на Сунгари (правый приток Амура)».

Энергия молодого Кропоткина неистощима. Еще не выехав в одну

экспедицию, при этом очень рискованную, он соглашается

отправиться в другую — по реке Сунгари. В ней он будет участвовать

как историограф — так была определена в приказе его должность.

Чтоб выполнить эту задачу, ему тоже надо рыться в архивах,

изучать новые материалы, но о Сунгари их оказалось много в архивах,

и это радует Кропоткина.

К тому же он намеревается еще проплыть по Амуру до его

устьев, до города Николаевска, поскольку ему не удалось в

предыдущем году попасть в низовье реки.

* * *

Полтора месяца Кропоткин провел в суете сборов, в волнении и

напряженной работе по подготовке к экспедиции. Наконец

сборы закончились, и 9 апреля 1864 года он выехал из Иркутска в

Читу.

Кропоткин ехал в Читу не спеша, чтобы за три дня переезда хоть

немного отдохнуть. В Чите он рассчитывал пробыть не больше двух

дней, чтобы ехать в станицу Чинданскую, на границе с

Маньчжурией. Но оказалось, что реки еще не прошли, а лед на них был

так слаб, что нельзя было и думать переправляться. Кропоткину

пришлось задержаться в Чите на две недели, но и здесь он не

терял даром времени.

Нужно было подобрать людей для экспедиции из казаков —

торговцев-гуртовщиков. В Чите Кропоткин разузнал и проверил все,

что его интересовало. Оказалось, что лучше всего начинать

путешествие именно от станицы Цурухайтуй, как он и наметил это

заранее, еще в Иркутске.

В начале 60-х годов русским правительством была объявлена

свободная — без пошлин и налогов — торговля с Монголией и

Китаем. За кобылу монголы давали десять кирпичей чая, который

стоил тогда по рублю серебром, и рублей на десять китайки и

других бумажных и шелковых материй. А сами они перепродавали

этот скот в несколько раз дороже Из расспросов Кропоткин

выяснил, что русские ходили только из Цурухайтуя до Хайлара и из

Айгуня на Мэргень и Циника})

Кропоткин решил итти из Цурухайтуя через Айгунь к

Благовещенску.

Схема маршрута путешествия Кропоткина по Маньчжурии.

По слухам, в этом направлении была дорога. Утверждали

также, что в этих местах есть население, живут какие-то кочевые

племена.

Прямым заданием экспедиции было установить, действительно

ли здесь есть дорога и можно ли прогонять по ней скот (об этом

настойчиво хлопотали казаки).

Себе же Кропоткин ставил задачу более широкую — получить

всесторонние сведения об этой стране.

Трудно представить, как этот аристократ по происхождению,

человек, выросший в княжеской роскоши, бывший камер-паж

всероссийского самодержца, мог оказаться талантливым

исследователем с такой всесторонней широкой подготовкой и бесстрашным

п утешественн иком.

Но на самом деле было именно так. Еще мальчиком Кропоткин

глубоко полюбил природу. А в пажеском корпусе он начал мечтать

о путешествиях и серьезно готовиться к ним.

В его бумагах сохранилось письмо к брату Александру. Оно на-

писано на двух листах почтовой бумаги мелким, бисерным

почерком, который можно прочесть только в лупу. Он долго писал и

переписывал его, чтобы можно было послать письмо с одной

почтовой маркой в десять копеек.

С одной маркой можно было отправить, по тогдашним

правилам, только два почтовых листа, на вторую марку денег у него

не было. И вот Петр Кропоткин часами сидел и переписывал

письмо к брату — кадету Московского корпуса, — чтобы излить в нем

свои отроческие мечты и надежды.

Как уже упоминалось, и в пажеском корпусе и позже

Кропоткин был очень стеснен в деньгах и ограничивал себя только самым

необходимым, потому что принципиально отказался пользоваться

средствами богатого отца-крепостника. А занимать у товарищей,

хотя бы десять копеек на вторую марку, он не хотел.

Он оставил замечательный документ о своей настойчивости и

усердии и о юношеском страстном увлечении наукой.

В этом письме, под заголовком «Что нужно знать для того,

чтобы стать естествоиспытателем», содержалась программа

примерно двух факультетов — биологического и географического. И он

не только составил ее, но уже в средних классах корпуса Петр

Кропоткин начал систематически выполнять ее, занимаясь всеми

естественными науками.

Этот талантливый, волевой подросток уже понимал, какое

нужно иметь большое, всестороннее образование, чтобы стать

географом, путешественником, исследователем неизвестных стран.

В предпоследнем классе пажеского корпуса он пишет брату,

что надо непременно выучиться думать самому, а не просто учить

напамять и что в этом отношении его необычайно увлекает

физика.

Кадет Кропоткин читает учебник физики Ленца, который был

тогда принят в корпусе, и ему кажется, что он уже устарел, так

как в то время наука быстро двигалась вперед. Он советуется со

своим талантливым преподавателем Чарушиным и под его

влиянием начинает сам создавать краткий конспект лекций, стараясь

найти в публичной библиотеке Петербурга все новое, что

появлялось в специальных журналах.

Составление конспекта лекций с новыми дополнениями и

открытиями, которых не было в учебнике, увлекало его.

«Как хороший педагог, — вспоминает Кропоткин, — Чарушин

предоставил мне это всецело и сам читал лишь корректуры».

Таким образом, подросток Кропоткин уже написал новый

учебник физики. Да еще какой учебник!

«Отдел о теплотехнике, электричестве и магнетизме, — вспоми-

нает он, — пришлось писать заново, вводя новейшие теории, и,

таким образом, я составил почти полный учебник физики, который

отлитографировал для употребления в корпусе.

Нетрудно представить себе, как много усердия, страсти к делу

должна была поглощать такая работа. Но в то же время она была

творческая и создавала навыки оригинальной научной мысли,

воспитывала характер.

Эти факты из его биографии очень показательны. Из них

видно, какая огромная воля и какая действенная любовь к науке

развились в этом подростке и юноше еще в средней школе.

Увлечение физикой было не случайно. Так же глубоко

интересовался Кропоткин и другими естественными науками.

В предпоследнем классе корпуса он стал самостоятельно

изучать химию и знакомился с ее основами с таким же интересом, как

и с законами физики.

«Годы 1859—1861, — пишет Кропоткин, — были временем

расцвета точных наук... То было время всеобщего научного

возрождения. Непреодолимый поток мчал всех к естественным наукам, и в

России вышло тогда много очень хороших естественно-научных

книг в русских переводах. Я скоро понял, что основательное

знакомство с естественными науками и их методами необходимо для

всякого, для какой бы деятельности он ни предназначал себя. Нас

соединилось пять или шесть человек, и мы завели род химической

лаборатории... Руководствуясь учебником, мы проделали все

указанные там опыты».

Это происходило в доме старого отставного адмирала Замыц-

кого, в комнате его сыновей — товарищей Кропоткина по

пажескому корпусу.

«Должен прибавить, — писал Кропоткин, — что мы чуть не

подожгли дом и не раз отравляли воздух во всех комнатах хлором и

тому подобными зловонными веществами. Но старый адмирал

относился к этому очень добродушно».

Кроме физики и химии — этих основ естествознания, —

Кропоткина увлекала еще и математика.

«Высшая математика заняла тоже немалую часть моего

времени, — признается он. — Мы намеревались поступить в

Артиллерийскую академию или Инженерную. Для этого мы должны были

изучить аналитическую геометрию, диференциальное и начала

интегрального исчисления и брали частные уроки».

Сверх всего этого, в последний год пребывания в корпусе

Кропоткин очень увлекся астрономией.

«Никогда не прекращающаяся жизнь вселенной, — писал он, —

которую я понимал как жизнь и развитие, стала для меня неисчис-

лимым источником поэтических наслаждений, и мало-помалу

философией моей жизни стало сознание единства человека с природой —

как одушевленной, так и неодушевленной».

Из этих признаний очевидно, что уже к окончанию корпуса

Кропоткин стал убежденным материалистом и приобрел серьезные по

знания в области естественных наук. У него создалась привычка

следить с увлечением за развитием науки. Все новое в понимании

вселенной поражало его, как свидетельство всемогущества

человеческой мысли.

Работы великих ученых в те годы впервые открыли, что теплота

и электричество суть лишь различные формы движения. В своих

исследованиях они, так сказать, прикоснулись к самым атомам и

молекулам. Менделеев открыл периодическую систему химических

элементов. Дарвин своим «Происхождением видов» совершил

полный переворот в биологических науках.

Любознательности Кропоткина не было предела

«Я работал в это время в Публичной библиотеке, — вспоминает

он, — ходил в Эрмитаж, изучал там картины, одну школу за

другой, или же посещал казенные ткацкие фабрики, литейные,

хрустальные и гранильные заводы, куда доступ всегда открыт был для

всех. Иногда мы отправлялись компанией кататься на лодках по

Неве и проводили белые ночи, когда вечерняя заря встречается с

утренней и когда в полночь можно без свечи читать книгу, — на

реке или у рыбаков на взморье».

Еще одно замечательное признание относится к последним

годам пребывания в корпусе:

«При посещении фабрик я вынес тогда же любовь к могучим и

точным машинам. Я понял поэзию машин, когда видел, как

гигантская паровая лапа, выступавшая из лесопильного завода,

вылавливает бревно из Невы и плавно подкидывает его под машину,

которая распиливает ствол на доски; или же смотрел, как

раскаленная докрасна железная полоса, пройдя между двумя цилиндрами,

превращается в рельс. В современных фабриках машина убивает

личность работника. Он превращается в пожизненного раба данной

машины и никогда уже не бывает ничем иным. Но это лишь

результат неразумной организации, виновна в этом случае не

машина. Чрезмерная работа и бесконечная ее монотонность одинаково

вредны с ручным орудием, как и с машиной. Если же уничтожить

переутомление, ю вполне понятно удовольствие, которое может

доставить человеку сознание мощности его машины,

целесообразный характер ее работы, изящность и точность каждого ее

движения».

Можно удивляться тому, как Кропоткин организовывал свое

время. Ведь к его увлечению наукой и искусством нужно еще

добавить все обязательные занятия в корпусе, где он неизменно был

первым учеником, и поэтому был назначен камер-пажем

Александра II и нес обязательные дежурства в Зимнем дворце.

Занимался он и всеми видами физических упражнений: и

гимнастикой, и плаванием, и греблей — всем тем, что теперь

называется физкультурой. Он закалял свое здоровье и приучал себя к

исключительной выносливости.

«Музыка тоже играла важную роль в моем развитии, —

вспоминает Кропоткин. — Она являлась для меня еще большим

источником наслаждений и энтузиазма, чем поэзия... В то время опера

каким-то странным образом была связана с радикальным движением.

Революционные речитативы в «Вильгельме Телле» и «Пуританах»

всегда вызывали шумные овации, немало смущавшие

Александра II. В шестом ярусе, в курительной и на подъезде собиралась

лучшая часть петербургской молодежи, объединенная общим

благоговением к благородному искусству. Все это может показаться

теперь ребячеством, но тогда немало возвышенных идей и чистых

стремлений было заронено в нас поклонением перед любимыми

артистами».

Но Кропоткин не только посещал оперу. Вместе с его

товарищами, братьями Замыцкими, их матерью и сестрой он разучил

оперу «Руслан и Людмила» и многие вечера отдавался занятиям

музыкой, участвуя в дуэтах, трио и хорах. Петр Алексеевич очень

неплохо играл на рояле. Кроме того, на балах в Зимнем дворце он не

раз в качестве камер-пажа дирижировал танцами, которые тоже

любил.

К двадцати годам, когда Кропоткин окончил пажеский корпус,

он был уже разносторонне образованным человеком. В нем уже

была развита наблюдательность, и он собственными силами создал

для себя широкие возможности самообразования и развил свои

способности.

В своих путешествиях и научных занятиях он был всегда

энтузиастом. Он знал с ранних лет ту истину, что для успеха в

большом деле постоянно приходится выполнять «невозможное» с

общепринятой точки зрения.

* * *

Накануне отъезда из Читы молодому исследователю захотелось

побывать на берегу Ингоды, в том месте, откуда в

предшествовавшем году он отправлялся со сплавом.

Пошел он утром. День выдался солнечный, теплый. Был конец

апреля. На берегу шла погрузка барж; стоял обычный при этом

гул, движение и суета. Но вместо прогулки и отдыха Кропоткин

весь день истратил на то, чтобы определить скорость течения реки.

Об этом его просили сплавщики, с которыми он тут же

познакомился.

На другой день Петр Алексеевич выехал из Читы верхом; его

сопровождал один казак. Впервые он оделся так, как одеваются

все торговцы-гуртовщики, с которыми китайцы привыкли иметь

торговые дела: на нем был синий бумажный халат и высокая

монгольская шапка.

Реки уже очистились от льда; на полях и на берегу показалась

молодая трава. Кропоткин видел, как отчаливали баржи с

провиантом для низовых станиц на Амуре от острова при влиянии Ингоды

с Читой.

От лесистых берегов Ингоды путешественники повернули прямо

на юг и пошли по горной лесной тропе. Чем дальше они

продвигались, тем богаче становилась растительность, гуще была трава

под ногами. Сосновый лес сменился березняком. Сказывалось

продвижение на юг: горы стали ниже, их форма мягче. Лес

постепенно исчез, и у деревни Усть-Иль перед ними уже расстилалась степь.

Отсюда к югу потянулась она на бесконечное пространство — здесь

начинались грандиозные степи-пустыни Гоби.

Было приятно вырваться из гущи тайги на широкий простор.

Кропоткин проходил в направлении нашей границы с

Маньчжурией, в нескольких километрах от нее. Вдоль самой границы в то

время вместо пограничных столбов были сложены каменные маяки.

Их соединяли дорожки, протоптанные пограничными объездчиками.

По дороге попадались большие стада рогатого скота и большие

табуны лошадей. Косяки кобылиц паслись жеребцом-«вожаком».

Конские табуны и косяки содержались здесь круглый год: летом на

подножном корму, а зимой питались «ветошью» — прошлогодней

травой. Заготовки сена здесь не производились из-за недостатка

рабочих рук.

Хороший жеребец «грудит», то-есть собирает свой косяк и ведет

его к пастбищу. На ночь укрывается с ним в какой-нибудь пади

от ветра, а утром снова разыскивает для него пастбище.

В 60-х годах, когда путешествовал Кропоткин, земледелие у

забайкальских казаков только начиналось. Он записал в дневнике:

«Близ караулов представлялось явление, давно здесь не виданное:

приходилось иногда ехать между двумя рядами пашен...

Действительно, здешние степи удобны для скотоводства и не менее того

удобны для хлебопашества».

На этом пути Кропоткин ехал спокойно, не торопясь,

присматриваясь ко всему и изучая все, что он видел. Когда читаешь его

дневник, то поражаешься пытливости молодого путешественника.

Но он не разбрасывается, наблюдения свои приводит в строгую

систему. Он их заносит в записную книжку по разделам: 1) к

ледниковой теории, 2) отметки высоты, 3) определение

астрономических пунктов, 4) строение поверхности — рельеф, 5) климат, 6)

растительный мир — гербарий, 7) животный мир, 8) люди и быт,

9) образцы пород.

У него необыкновенно острый интерес ко всему: и к людям, и

к природе, и к науке. Его интересует земля, и в то же время он

следит и за звездами: по ним определяет астрономические пункты.

Он ведет съемку пути бусолью, беседует со встречными, обо всем

их расспрашивает.

Красота природы тоже не проходит мимо его глаз. При этом

любопытство у Кропоткина особого рода — это напряженное

исследование. Он внимательно подмечает явления и оценивает их,

сравнивает и делает ценные научные выводы.

Он все хочет видеть собственными глазами, проверяет все, что

узнает от местных жителей, ничего не принимает на веру.

Все более или менее длительные вынужденные остановки

Кропоткин посвящает изучению быта населения. Внимание его к

человеку и к человеческому труду было исключительно, несмотря на то

что он вырос среди людей, которые презирали труд.

Посевы, покосы, почва, все приемы скотоводства, все виды

земледельческого хозяйства, все промыслы, торговля, жилище,

домашний быт — все находит свое отражение в дневнике этого

добросовестного молодого исследователя.

* * *

Добравшись до станицы Чинданской, Кропоткин остановился на

несколько дней у бригадного казачьего командира.

Надо было освоиться в среде забайкальских казаков, прежде

чем в Цурухайтуе собирать караван. Необходимо было

окончательно войти в роль купца второй гильдии Петра Алексеева, как

значилось в его паспорте: изучить повадки, говор, проникнуться

местными интересами.

Он готовился к этому еще зимой в Иркутске, но здесь, в

станице Чинданской, было много нового, нисколько не

похожего на жизнь, которую он прежде видел. И быт иной, и народ

другой.

V бригадного командира и среди казаков все разговоры

сосредоточивались на Монголии, Китае и Маньчжурии. Говорили о

караванах, которые в том году должны были тронуться внутрь

Китая. Но вообще-то народ здесь был малоподвижный и не

особенно разговорчивый. Кропоткин даже жаловался на чинданцев:

«Нужен гидравлический пресс, чтобы выжать от них хоть

словечко».

Кропоткин, хорошо изучивший все ухватки местных торговцев,

репетировал со своим хозяином роль купца.

— Присаживайтесь, Петр Алексеевич, — говорил ему капитан,

когда на стол ставился пыхтящий самовар.

— Покорно благодарим-с! И здесь посидим, — отвечал

Кропоткин, садясь вдали на кончик стула, и принимался пить чай

«по-купечески»: дул на блюдечко, грыз кусочек сахара, с которым

выпивал три-четыре стакана.

Казаки, охранявшие границу, были своего рода казачьей

аристократией. Жили они в хороших домах, сытно, лениво. В своем

быту и хозяйстве они кое-что переняли от соседей — монголов.

Обилием блюд и приправ еда была похожа на китайскую. В каждом

казачьем доме были большие зеркала, в которые, может, никто и

не смотрелся, и висячие лампы, которые редко зажигались.

Казачки одевались хорошо; были среди них и франтихи, носившие даже

модные тогда кринолины. Среди загорелых казаков часто

попадался слегка монгольский тип лица, и любой казак хоть немного говорил

по-монгольски.

В Цурухайтуе Кропоткин никак не мог примириться с бытом

своего хозяина, целые дни проводившего дома, не ударяя палец

о палец.

Как и монголы, казаки разводили громадные стада скота,

которые.пасли у них буряты, эвенки и казаки победнее. Лучших

пастухов, чем буряты и эвенки, трудно найти. Уменье

обращаться с лошадьми и вообще со скотом у них доведено до

совершенства.

Всем казакам была свойственна удаль в обращении с

лошадьми.

Как хорошего наездника и любителя коней, Кропоткина

привлекали огромные казачьи табуны, и в дневнике он подробно

описал укрюченье и клейменье лошадей перед отправлением их в

косяки.

«Выбрав свою жертву, — пишет Кропоткин, — укрючник во весь

мах несется за ней, врезываясь в середину табуна; табунный конь,

завидев укрюк (длинный шест с арканом на конце), несется что

есть мочи, но седок не отстает, следит за малейшим движением

коня, ловко маневрирует своим укрюком, наконец улучит минуту

и накидывает его. Конь не сдается, мечется во все стороны, но

укрючник крепко сидит в седле, иногда даже, для большей крепо-

сти, садится за седло и так носится за конем, пока не обгонит его

и не станет лицом к лицу, затягивая аркан. Тогда подскакивают

пешие, хватают коня за гриву, за хвост, удерживают его, пока

снимается аркан и пока, схвативши за хвост, ловким движением сразу

же не повалят коня. Тогда стоящие поблизости пастухи-буряты

наваливаются на свою жертву и накладывают клеймо или же

надевают узду, оседлывают, и когда седок забрался в седло, тогда конь

может уже сбивать сколько хочет, — седок засел крепко;

учащенными ударами нагайки он укрощает коня и ездит до тех пор,

пока не доведет его до совершенного изнеможения. Тогда конь,

после целого дня такой езды, поступает уже в число выездных

лошадей».

Укрюченье лошадей было настоящим праздником в станице. На

таком празднике показывали свою ловкость и смелость лихие

наездники.

Участвовали даже женщины. Между ними было немало таких

наездниц, которые не хуже любого мужчины на скаку поднимали с

земли какую-нибудь вещицу. И ездили они на обыкновенном

мужском бурятском седле.

Так жили богатые казаки-собственники, державшие

пограничные караулы. В стороне от дороги, вдоль границы, во все стороны

виднелись юрты бурят и эвенков.

Пограничные казаки обратились в кулаков, эксплоатировавших

казаков победнее — и в особенности бурят и эвенков.

Казаки всячески теснили бедняков — ив отводе сенокосов и в

отбывании повинностей, — взваливали на них всякую работу, а

сами только поглядывали да распоряжались.

«Так живя,- пишет Кропоткин, — с тоски умрешь: необходимы

развлечения. Первое развлечение составляет осенью травля лисиц

и вообще всякая охота, весной — бега.

На бега является много охотников, и, кроме самих бегающих,

живое участие в беге принимают и зрители, которые ставят на

пари по нескольку голов скота из табуна, и иногда таким образом

проигрывается очень много.

Третьим развлечением были всякие «вечорки» и «попойки».

* * *

По пути от Чинданской до Цурухайтуя тянулись необозримые

степи. Сперва они имели совершенно ровную поверхность, потом

пошли более холмистые, но попрежнему безлесные степи. На

высоких местах они покрыты маломощной почвой, а во впадинах

превосходнейшим черноземом.

В падях по многим речкам Кропоткин встречал приисковые

партии золотоискателей-старателей. Они появились в Забайкалье

всего за год до экспедиции Кропоткина.

И он отмечает в дневнике по этому поводу: «Если разовьются

золотые промыслы, то, конечно, хлеб, овес и т. п. станут здесь еще

нужнее».

Пще восемьдесят лет назад у Кропоткина появилась мысль о

необходимости широкого развития здесь фабрик и заводов.

«При этом не могу не высказать следующее, — писал он: —

Забайкалье до такой степени богато сырыми продуктами и так бедно

всякими мануфактурными изделиями, что, по моему мнению,

фабричная деятельность с помощью машин (рабочие руки здесь дороги

по редкости населения) должна со временем получить здесь

большое развитие.

Фабрики суконные, стеклянные, кожевенные, канатные,

винокуренные и др. найдут здесь превосходные и недорогие сырые

материалы и хороший сбыт — как на месте, где мануфактурные

изделия страшно дороги, так и на Амуре».

Кропоткин приехал в Цурухайтуй, выдавая себя за купца

второй гильдии Петра Алексеева. Здесь он не думал задерживагься,

ему надо было только набрать себе спутников из казаков, с

которыми он пойдет через Айгунь на Благовещенск.

Но прежде чем он добрался до Цурухайтуя, туда проник слух,

что едет какой-то князь. Расчет остаться неизвестным как будто

провалился.

«Проклятая кличка (князя) везде пакостит, — пишет он

брату, — и я уверен, что отчасти поэтому казаки стали отказываться

итти на Айгунь... Думают — еще чорт знает, что за зверь, да пойдет

с причудами, с барством, пожалуй еще с треножкой , которой так

боятся китайцы, а у меня только бусоль не больше табакерки,

которой я буду делать съемку, не слезая с лошади... Уж делал опыт

здесь, — скверно, но ничего, можно».

Счастье, что, по настоянию Кропоткина, Корсаков разрешил не

брать топографа. «Казакам бы все дело испортили, а с китайцами

моглю бы выйти неприятности», писал Кропоткин.

От первоначального своего плана итти втроем-вчетвером, как

думал Кропоткин, отправляясь из Иркутска, он отказался. К

небольшой группе китайские чиновники могли бы отнестись более

внимательно, легко могли бы изучить каждого; труднее было бы их

обмануть.

В Цурухайтуе, на русской территории и среди русских,

Кропоткину было особенно трудно скрыть свое лицо. «Казаки по части

проницательности, пытливости, — рассказывал он, — заткнут за

пояс монголов».

Неожиданный слух о том, что едет какой-то князь Ропотский,

видимо все время волновал казаков, и они очень настороженно и

недоверчиво относились к каждому проезжавшему.

Хозяева изб, ямщики встречали его, как купца с товаром, с

полным радушием, но на каждом станке его подвергали настоящему

допросу. Вопросы ставились так, что Кропоткину становилось

ясно — положение чем дальше, тем все более становится трудным.

В одной из станиц старуха-хозяйка окликнула Кропоткина:

— За тобой едет кто-нибудь еще?

— Не слыхал, бабушка.

— Как же, сказывали — какой-то князь Ропотский, что ли,

должен проехать. Будет он, нет ли?

Вопрос был хитро поставлен, но Кропоткин нашелся.

— Да, точно, бабушка, — отвечал он, — их сиятельство

действительно хотели приехать из Иркутска, ну да где же им в такую

погоду! Так они и остались в городе.

— Что и говорить, где уж ему ехать, — согласилась старуха.

Находчивость Кропоткина отвела подозрение. Но эти разговоры

убедили его, что о командировке военного чиновника в

Маньчжурию казакам уже откуда-то известно.

Все дело едва не затормозилось. Вначале желающих итти с его

караваном было много. Но казаки-гуртовщики, которые с ним

сговаривались и соглашались ехать, через день отказывались. Спасли

находчивость Кропоткина и неудержимое, страстное стремление

казаков поскорее увидеть степи, которые, по рассказам стариков,

тянутся на сотни километров по берегам Амура, могут дать много

хлеба, прокормить миллионы людей. Помогла неудержимая тяга

русских людей — крестьян — к земле-матушке. Всем хотелось

видеть сказочную реку Амур.

ПЕРЕХОД ГРАНИЦЫ

Утром 15 мая из пограничной казачьей станицы Цурухайтуй

вышел караван. Всадники были одеты все одинаково: в синих

бумажных халатах и высоких монгольских шапках. Так всегда

одевались казаки, с которыми китайцы и монголы привыкли иметь

торговые дела.

Караван растянулся по всей улице станицы. Казаки гнали с

собой на продажу большой косяк лошадей.

Несмотря на ранний час, провожать казаков высыпала толпа

местных жителей. В караване Кропоткина, кроме него, было

одиннадцать местных казаков и один охотник-эвенк.

Все забайкальские казаки говорили на монгольском языке, а

^венк понимал и по-маньчжурски.

Кропоткин ехал в одной из четырех одноколок каравана. Как

полагается заправскому купцу, он вез сукно, позументы и всякую

галантерейную мелочь.

Сборы каравана, несмотря на всю энергию и старания

Кропоткина, отняли немало времени, и он еле дождался, наконец, дня

выезда. Он даже колебался — не отказаться ли совсем от

путешествия, ибо понимал, что долго затягивать, как он называл,

«комедию» было опасно. Слух среди казаков о том, что князь Ропот-

ский предпринял экспедицию в Маньчжурию, мог дойти до

китайских властей, и тогда на границе их могли легко задержать.

Трудно было полагаться на казаков: ведь вполне возможно, что

кто-нибудь уже догадывается о его переодевании.

«В Маньчжурии дело другое, — думал Кропоткин, — там

казаки сами будут заинтересованы хранить тайну и соблюдать полную

осторожность».

И в самом деле, после перехода границы один из казаков

признался Кропоткину, что видел его в Иркутске, в штабе генерал-

губернатора, и только дипломатично не признал его. Потом

оказалось, что не только этот казак, а и все спутники Кропоткина, кроме

эвенка, знают, кто он, но не выдают его: все одинаково понимали

необходимость молчания.

Старшиной каравана был выбран один из забайкальских

казаков — урядник Сафронов. Он бывал не раз в Маньчжурии и

довольно хорошо говорил по-монгольски. Как начальник, он должен

был вести все переговоры с пограничными и местными китайскими

властями.

* * *

Как только караван перешел границу, казаков окружили

китайские солдаты и монголы, среди которых у казаков нашлись даже

знакомые. Встретили гуртовщиков приветливо, и началось

угощение водкой, которое продолжалось чуть ли не весь день.

Выяснилось, что какими-то путями и монголы уже знали, что пройдет

какой-то князь, и спрашивали казаков, уж не сам ли Корсаков будет.

Кропоткин, как талантливый, хороший актер, разыгрывал роль

простого купца. Он не садился в присутствии старшины Сафроно-

ва, вставал, когда старшина каравана обращался к нему, сам

ухаживал за своим конем и управлялся со своей одноколкой. Когда

Сафронов разговаривал с пограничниками, Кропоткин отходил в

сторону и садился на место поодаль.

Китайцам и маньчжурам в голову не могло притти, чтоб нойон

(начальник) мог так притворяться и подчиняться какому-то

уряднику. Кто из них мог подозревать, что купец «Петра», который так

весело знаками и руками разговаривал с ними, курил их трубки и

угощал всех своим табаком, мог быть кем-либо другим, а не «топ-

ра пари» (добрый парень), как они его называли!

Собеседники цокали языками, хлопали Кропоткина по плечу и

сожалели, что онда (друг) плохо понимает их язык.

Кропоткин так наловчился объясняться знаками, что монголы

и китайцы понимали его лучше, чем казаков.

Только когда пограничники убедились, что вся водка выпита

и угощение кончено, каравану разрешили двигаться дальше. У

пограничников караван не возбудил никаких подозрений.

* * *

Осуществить переход через Маньчжурию, вести экспедицию

Кропоткин мог, только ориентируясь по китайским картам, весьма

древним, созданным четыре-пять тысяч лет назад. В первые же дни

молодой географ убедился, как эти карты далеки от

действительности.

Более надежными, чем карты, оказались сведения спутников-

казаков.

Они и сами бывали кое-где в прилегающих к границе

Маньчжурии местах, кое-что слышали и знали из рассказов стариков.

Знали, что от границы на восток тянется на несколько сот

километров земляной вал, возведенный по северной границе Монголии

много веков назад. Вдоль этого вала и решил направить свою

экспедицию Кропоткин.

Прежде всего нужно было найти этот вал и выйти по нему на

старую китайскую дорогу. Она была даже показана на одной из

китайских карт.

И вот от границы караван пошел без всякой дороги, по компасу,

прямо на восток. Сперва шли степью, совершенно схожей с нашими

забайкальскими степями. По барометру Кропоткин определил, что

она расположена высоко над уровнем моря.

Хотя караван шел без дороги, но передвижение по степи не

представляло трудностей.

Вскоре на горизонте появилась серая полоса. Оказалось, это и

был вал, который они искали.

Спутники Кропоткина сразу повеселели и на радостях затянули

песню.

Они прошли около ста километров до места, где вал круто

сворачивал к югу. Однако старой китайской дороги, которую они

надеялись увидеть, не было и следа.

Среди степи, по широкой долине, текла с востока на запад

река. Казаки догадались, что это приток их родной Аргуни, который

монголы называли рекой Гань.

Караван отошел от вала по прямой на восток и направился

вверх по течению Гани.

Кропоткин был уверен, что, двигаясь по берегу реки, они

придут к предгорьям хребта Большой Хинган, который был обозначен

на китайских картах. О нем среди казаков ходили слухи, что эю

грозные, труднопроходимые горы.

Через деиь-другой пути степь сменились лесистым предгорьем

с округлыми холмами, а река оказалась в пади.

Сохраняя направление на восток, экспедиции пришлось проби

раться лесами, и караван попал в лабиринт путаных падей. В

лесах было много звериных троп, и зоркие глаза охотников часто

различали следы лисицы и лося. Здесь впервые, за несколько дней

пути от границы, казаки встретили бродячих охотников. В одежде из

звериных шкур, с длинными, нескладными ружьями, они

производили довольно »страшное впечатление.

«Незавидна участь бродячих в этих хребтах орочон. С длинным

ружьем за плечами — тяжелым, но очень недалеко бьющим, с

ножом и большим куском трута за поясом, в одежде из звериных

шкур, часто с тряпкой вместо шапки на голове, — вспоминал в

своих записках Кропоткин, — на бойкой лошаденке пускается он

в хребты с их бесчисленно перепутанными падями. Зверей много

в этих хребтах; козы выскакивают на каждом шагу, но порох и

свинец дороги орочону. Число выстрелов его пороховницы на счету,

и бросать заряд из-за такого пустого зверя, как коза, не всегда

приходится: неравно выскочит зверь (изюбр), пожалуй нечем будет

встретить желанного гостя. Если счастье послужит и он настреляет

достаточно зверей, чтобы можно было пропитаться выручкой с их

рогов, тогда будет и праздничная пища семье и материал для

одежды и для покрышки юрты, обыкновенно состоящей из древесных

сучьев и ветвей, перед которой теплая войлочная юрта монгола —

нечто вроде дворца».

Орочоны бродили по западным склонам Большого Хингана и

занимались охотой. Их кормил промысел на оленя (изюбра), рога

которого — панты — содержат лекарственное вещество, известное

в китайской медицине уже несколько тысяч лет. И теперь это

лекарство — пантокрин — очень ценится медицинской наукой и

широко применяется.

На восточном склоне Большого Хингана, кроме бродячих

орочон, расселились дауры. Они жили оседло, занимались

хлебопашеством. Многие орочоны попадали к ним в кабалу. Дауры

заставляли кабальных орочон охотиться артелями, снабжали их -порохом

и свинцом.

Перевалив через Хинган, на его западные склоны, орочоны

охотятся 0се лето и осень в горах, а дауры забирают себе всех

убитых зверей, в особенности дорогие панты. Охотники-орочоны

взамен получают от дауров просо для питания, порох и свинец для

промысла.

* * *

Поднимаясь вверх по течению Гани, экспедиция дошла до

впадения в нее притока Экена. Шли без всяких проводников.

Забирались в такие непроходимые топи и чащи, откуда трудно было вы-

браться. Дно долины Экена покрыто торфянистым черноземом,

местами заболоченным, и все изрыто норами кротов, в которые то и

дело проваливались ноги лошадей. Даже когда пытались итти

повыше, по пологим склонам этой реки, тоже нередко попадали на

заболоченные места.

Наконец, на пятый день пути, перед усталыми, измученными

путешественниками показалась маленькая деревушка. В ней жили

оседлые орочоны. Деревушка называлась Олочи. От жителей

узнали, что отсюда есть дорога в Мэргень. Правда, это была не дорога,

а едва намеченная тропа. Но весть эта была радостной: значит,

экспедиция не сбилась с направления, хотя двигалась только по

компасу.

Первая задача — найти старую китайскую дорогу, идущую в

город Мэргень — была счастливо достигнута. Дальше уж было

ясно, что они придут в населенные места, как бы ни было трудно

на новом пути.

Радость была так велика, что хотелось салютовать из ружей,

кричать «ура». Но у Кропоткина и его товарищей не было никакого

оружия. Он раз навсегда решил путешествовать даже в самых

диких местах без всякого оружия. Кропоткин считал, что вид

вооруженного пришельца всегда раздражает местных людей, они

должны подозревать его в нечестных намерениях, а человек без

оружия располагает к доверию. И Кропоткин ни разу не ошибся в

своем расчете: его везде встречали дружески. Отсталые, даже почти

совсем дикие люди, орочоны встретили его приветливо, радушно.

Кропоткин доброжелательно относился к простым людям, уважал

их человеческое достоинство. Он никогда не смотрел на диких

кочевников как на низшие создания. Из своих путешествий он

вынес убеждение, что все отсталые племена Сибири и Дальнего

Востока не только способны к культуре, но и очень одаренные

люди.

В орочонской деревушке экспедиция сделала привал. Люди

немного отдохнули и с новыми силами двинулись дальше.

Все приободрились и были уверены, что их цель будет

благополучно достигнута. Исчезли опасения — и вместе с этим силы точно

утроились. Позади были дни, когда измученные путники брели в

неведении, выйдут они или нет на какую-нибудь дорогу, к каким-

нибудь населенным местам или им, измученным и голодным,

придется возвращаться обратно по компасу и по снятой Кропоткиным

карте на запад к своей границе.

Теперь уже не было никаких сомнений, что экспедиция на