Путешествия П. А. Кропоткина

верном пути.

Старая китайская дорога шла на Мэргень. Правда, дорогой ее

можно было назвать только условно. Двигаться по ней было

немного легче, но по мере того, как караван углублялся в горы,

прорезанные падями, все тяжелее приходилось лошадям.

«Тут мы очутились, — пишет Кропоткин, — в лабиринте пологих

падей. Пади эти покрыты такой яркой зеленью, что издали

можно было заглядеться на них, но ступит лошадь — и под покровом

травы везде сочится вода; тихо пробираешься по пологой

покатости.

Вся падь покрыта слоем чернозема, напитанного водой, как

губка. Кругом все мертво, время от времени только раздается

«рявканье» гурана — самца дикой козы; людей не видно; в одном

только месте наткнулись мы на двух спрятавшихся за дерево

орочон. С испугом просили они казаков не трогать их жен и детей,

оставленных в таборе, к которому мы вскоре должны были дойти».

В этом районе пришлось пробираться в лабиринте пологих

падей и многочисленных ручьев, образующих реку Малый Хайлар,

которая, сливаясь с рекой Большой Хайлар, образует пограничную

с Забайкальем Аргунь.

* * *

Неизвестно было, что представляет собою гребень гор Большого

Хингана: верно ли, что он так грозен и недоступен, как о нем

говорили, действительно ли его склоны необычайно обрывисты,

высоки и круты, а ущелья всех его ручьев и рек очень тесны и заросли

непроходимыми лесами. Эти мысли не оставляли Кропоткина, когда

он в своей одноколке приближался к перевалу через Большой

Хинган.

Наконец караван добрался до последнего перед перевалом

ущелья, покрытого хвойным лесом, и медленно пополз вверх по его

склонам. Проводник, который каким-то особым чутьем охотника

много раз помогал находить нужное направление, теперь был

свободен и занялся своим прямым делом. Он то и дело оглашал тайгу

меткими выстрелами из фитильного ружья, которое даже для

Маньчжурии было устарелым. Он бил коз и снабжал караван

мясом. По вечерам под старыми елями и пихтами разводили огромный

костер и над ним на вертеле жарили куски козьего мяса.

Путешественники подкреплялись, отдыхали и начинали петь сибирские

песни. У Кропоткина был неплохой голос, он всегда запевал и

дирижировал. Он же давал команду отбоя и заставлял всех

укладываться спать, чтобы утром встать со свежими силами.

Однако сам он не скоро ложился. В своей палатке он зажигал

фонарь, доставал дневник, записные книжки, записывал все

интересное, что примечал за день, наносил на карту отметки

пройденного пути, высоты определенных им точек, наклеивал ярлыки с

надписями на собранные образцы горных пород, раскладывал для

гербария растения, определял их, надписывал. Все это он аккуратно

прятал среди товаров своей повозки.

Кропоткин работал дольше всех и больше всех, а когда утром

вставал, никто из спутников не замечал у него следов усталости.

Бодрый, оживленный, он деловито распоряжался; никогда никто не

видел его раздраженным, и все только удивлялись мягкости и

доброте его характера.

Начинался день, и опять шли по яркой зелени пади, держась

берега реки, пока не попадали в места, где копыта коней начинали

чмокать по воде. Тогда поднимались повыше, шли по склону, по

пологой покатости, где, казалось, не должно быть воды. Но и здесь

под копытами лошадей лежал толстый слой торфянистого

чернозема, тоже, как губка, напитанный водой. То и дело по дороге

попадались небольшие стада непуганых, диких коз. Но ни людей, ни

домашних животных путешественники не встречали.

Под дугами четырех одноколок побрякивали колокольчики.

Фыркали лошади...

К счастью, эти болота Большого Хингана на глубине полуметра

имели твердую подпочву из мелкого наносного камня или крупного

красного песка. По таким болотистым падям могли двигаться не

только верховые, но и пробирались потихоньку одноколки. Их

высокие колеса оказались неплохо приспособленными к такому

пути.

Иногда попадали на каменистые склоны, где лошади шли

быстрее, мягко ступая нековаными копытами.

В верховьях пади караван вошел в глубь темного, густого

лиственного леса. Местами бурелом совершенно загораживал едва

намеченную дорогу. Оказалось, что по ней никто не ходил, кроме

небольших отрядов маньчжурских солдат, которые направлялись

для несения караула на Аргуни. Они проходили к нашей границе

и сменяли друг друга через довольно большие промежутки

времени.

Выше лиственный лес сменился густорастущими лиственницами.

Дорога вилась бесчисленными изгибами среди деревьев, пробираясь

между камнями в зарослях цветущего богульника.

Путь все время шел на подъем, и было ясно» что он ведет на

перевал через хребет Большой Хинган. Ничего грозного, никаких

непреодолимых трудностей, о которых ходили рассказы, пока не

было.

Постепенно поднимаясь, путешественники оказались выше

полосы лесов и кустарников. Перед глазами расстилалось полого

поднимающееся взгорье, заросшее низкими травами. Деревья были

малорослы, искривлены, покрыты лишаями и встречались все реже

и реже.

Караван поднялся уже на такую высоту, где из-за холодного

климата и лес не растет. Справа и слева от дороги виднелись

обнаженные склоны, лишенные всякой растительности, и крутые

гольцы, на которых не держался выпадающий в горах снег.

И вот, не встречая людей почти от самой деревеньки орочон,

если не считать двух случайных охотников, путники неожиданно

нагнали на дороге одноколку старого китайского чиновника.

Было непонятно, откуда он появился. Посоветовавшись со

старшиной Сафроновым, Кропоткин решил не обгонять чиновника,

чтобы избежать лишних объяснений.

Продолжая двигаться вперед по пологому травянистому склону,

путешественники всё думали о трудностях, которые встретятся при

перевале через хребет, и удивлялись, как справится с ними этот

старый и жалкий с виду чиновник.

Он медленно двигался впереди каравана. Через некоторое

время чиновник остановился и вылез из своей таратайки.

Тогда Кропоткин и Сафронов спешились, подошли и

остановились неподалеку от него.

Китайский чиновник выдернул несколько волос из гривы своего

коня, навязал их на ветку и воткнул ее в довольно большую, метра

в четыре высотой, груду камней, сваленных при дороге.

Кропоткин с недоумением взглянул на Сафронова, и старшина

объяснил ему, что чиновник выполняет местный обряд.

Куча камней при дороге — это так называемый «обо», куда

всякий путешественник, проезжающий мимо, кладет свой камень и

привязывает к палке или к кустику часть конской гривы или

несколько тряпок в благодарность горному духу за благополучно

совершенный путь.

— А какой же путь пройден? — спросил, все еще недоумевая,

Кропоткин.

Сафронов подошел к чиновнику и начал с ним объясняться.

Оказалось, что это и было место перевала через Большой Хин-

ган. Отсюда до самого Амура нет больше гор, дорога идет в

долинах между горами.

Совершив обряд, китайский чиновник вернулся в свою таратай-

ку и начал спускаться вниз по дороге.

Сильное радостное волнение охватило весь караван.

— Отсюда реки текут уже в Амур! — восклицали казаки.

Сверху, с перевала, они смотрели, как таратайка увозила

старого чиновника. Спуск был крутой, но дорога по нему шла

зигзагами. Она спускалась к потоку, пробивающемуся среди гор к

широкой долине.

Кропоткин раскрыл китайскую карту и начал ее рассматривать.

Он пришел к заключению, что нижний поток — это какой-нибудь

приток реки Нонни, впадающей в Сунгари. Стало очевидно, что

до Амура уже нет никаких естественных преград. Осматривая с

перевала развернувшийся перед ним широкий простор, Кропоткин

уже знал, что путь к Амуру через Большой Хинган, открывать

который он шел, найден.

Молодой географ испытывал подлинный восторг от сознания

сделанного открытия.

Все казаки последовали примеру китайского чиновника и

привязали к ветвям обо по пучку волос из гривы своих коней. Только

один Кропоткин воздержался от этого суеверного обычая.

«Сибиряки вообще побаиваются языческих богов, —

рассказывал Кропоткин. — Они не очень высоко ставят их, но так как

считают их способными на всякую пакость, то предпочитают лучше не

ссориться с ними: отчего не подкупить их небольшим знаком

внимания!»

На перевале оказалась и другая достопримечательность: стояли

такая же вторая груда камней, покрытая сверху хворостом. Эти

была могила какого-то шамана или орочонского родоначальника.

С перевала вниз вел хорошо разработанный спуск. Всем

участникам экспедиции — и Кропоткину и казакам — было теперь понятно,

что прямой путь на Амур доступен: перевал и спуск совсем но

трудны.

Ведя наблюдения над рельефом, определяя высоту различных

точек, Кропоткин установил, что Большой Хинган — это не горный

хребет, как о нем рассказывали старики в Забайкалье, а обширное

и высокое нагорье, окруженное хребтами, разрезанное падями.

Нагорье это далеко тянется в направлении с юга на север по окраине

огромной степи, которая тоже приподнята очень высоко. Кро

поткин установил также, что западные склоны Большого Хинганм

легко доступны, пологи, разрезаны горными долинами, покрытыми

в нижней части лесами, а в верхней — лугами.

Это открытие впервые было сделано Кропоткиным. На всех

тогдашних картах — китайских, а вслед за ними русских и

европейских — нагорье Большого Хингана было показано как горный

хребет.

Открытие Кропоткина было очень высоко оценено примерно

через тридцать — тридцать пять лет, когда к Тихому океану решили

провесги железную дорогу через Маньчжурию. Она проложена

очень недалеко к югу от того места, где караван Кропоткина

пересек высокое нагорье и спустился в долину реки Нонни.

С перевала путешественники поторопились вниз: дул сильный

ветер. Караван спустился по той же дороге, по которой проехал

китайский чиновник. Она шла по карнизам крутого склона. Часа

через два караван уже двигался по яркозеленому лугу, где горели

огни орочонского табора. Тут же неподалеку была стоянка

маньчжурских солдат, которые направлялись держать караул к нашей

границе, на берегу Аргуни.

Орочонский табор поражал нищетой и грязью. Зато солдаты и

сопровождавшие их чиновники выглядели сытыми, довольными.

В таборе шел пир. Оказалось, маньчжурские солдаты продали

орочонкам просовую водку за лосиные и козьи шкуры, и те

пировали без мужей. Водку пили все, в том числе и дети.

Вот как описал это Кропоткин в своем дневнике:

«Дети, с открытыми ртами, грязные, ободранные, сидят у

костров, давая огню свободно играть на их белых, прелестных зубах.

Глазенки так и искрятся в ожидании пищи. Картина дополняется

громадными растрепанными лиственницами и несколькими

десятками лошадей, привязанных к деревьям.

Началось угощение, болтовня — казаки говорят по-орочонски не

хуже самих орочон, — и крошечная чашка с просяной водкой то и

дело наливается и обходит всех. Долго продолжалось веселье; наш

тунгус, бывший в караване, всю ночь прогулял, так что на

следующий день едва мог ехать; отъедет вперед на-рысях, да и завалится

где-нибудь спать, а потом догоняет караван на бойком

забайкальском коне».

Речушка, к которой спустился караван с перевала, где стоял

табор, оказалась рекой Номиньхэ, притоком реки Нонни.

Восточные склоны Хингана сильно отличаются от западных. На

западных склонах совсем дикий пейзаж: они покрыты то

лиственницами, то заболоченными лугами. А на восточном склоне природа

другая — ласковей и мягче.

На богатых лугах лошади отдохнули и начали отъедаться.

Много легче и веселее стало и людям.

От орочонского табора караван пошел по узкой долине,

закрытой горными склонами, вниз по течению реки, прямо на восток.

Склоны долины, обращенные к югу, красовались яркой зеленью

дубов, черной березы и орешника. Лиственницы сохранялись

только на северном склоне.

В верхней части долины реки Номиньхэ лиственные породы

слабо развиты. Они появлялись сначала в виде кустарников на

солнцепеке. Но чем ниже спускался караван, тем климат становился

теплее, и все склоны гор были сплошь покрыты лиственным лесом.

По берегам речек и ручьев росли кустарник тальника, ивы и

тополя.

Травяной ковер восточных склонов Хингана намного богаче и

разнообразней, чем на западных склонах.

Проходя прямой гладкой падью Номиньхэ, казаки удивлялись,

отчего эти чудные луга не возделываются, отчего, кроме

берестяных юрт орочон, не видно никакого жилья.

Разгадку они скоро узнали. Когда караван остановился на

ночлег, путешественники почувствовали, как быстро наступает

холод. К утру, перед восходом солнца, когда Кропоткин измерил

температуру, мороз достиг четырех градусов. 1, 2 и 3 июня, несмотря

на то что караван спустился значительно ниже, утром были

сильные заморозки.

И все-таки природа восточных склонов казалась ласковой и

необыкновенно богатой. Дуб, черная береза, орешник так же

удивляли казаков, как жителей средней полосы удивляют субтропические

породы деревьев — роскошные магнолии, пальмы и кипарисы.

Из поколения в поколение, многие годы забайкальцы мечтали

о теплом крае на Амуре и теперь были в полном восторге.

При спуске с плоскогорья они увидели большую дубовую рощу.

— Глядите, что за странное дерево! Дуб, должно быть! —

восклицали казаки.

— Глядите, орешник! — восхищались казаки.

— А это что за дерево? — спрашивали другие при виде липы

или других незнакомых сибирякам деревьев.

И действительно, по сравнению с Забайкальем маньчжурские

леса казались необычайно богатыми. Особенно поражали

роскошные травы и цветы.

«Казаки так умилялись, были в таком восторге, — вспоминал

Кропоткин, — что, казалось, вот-вот примутся целовать землю».

Страстное стремление земледельцев увидеть собственными

глазами плодородную землю Амура осуществилось наконец. Как

давно всем хотелось ощутить эту землю под своими ногами!

«Свой глазок смотрок, чужой — стеклышко», говорит народная

поговорка, а тут казаки не только видели эту давно желанную

землю, но и шли по ней, кормили ее травами своих лошадей,

видели огромные, никем не занятые свободные пространства, жду-

щие только рук земледельца, готовые к тому, чтобы на них

поднялись и зашумели нивы золотой пшеницы.

Это все еще были восточные предгорья Хингана. Что же <будет

там, в степных просторах, ближе к берегам Амура!

* * *

Но до Амура было еще далеко, и на пути оказались

неожиданные препятствия. Кропоткин все не переставал беспокоиться

с того самого момента, как старый китайский чиновник в своей

одноколке появился перед их караваном неизвестно откуда и

продолжал маячить перед глазами. сОткуда он взялся и что он

намерен делать?» думал Кропоткин. Старик и не обгонял их и не

отставал. Вместе с ними он провел ночь около орочонского лагеря,

когда они спустились с перевала. Затем ехал в загадочном

молчании еще целый день впереди каравана и опять остановился на

ночь рядом с ними.

На третий день утром он облачился в синий халат и

форменную шапку со стеклянным шариком наверху и неожиданно

объявил, что дальше он не позволит каравану продолжать путь. Тут,

откуда ни возьмись, при нем оказался его писарь-полицейский —

божко.

Кропоткин и казаки устроили совещание и решили, что

старшина каравана Сафронов тоже облачится в лучшие свои одежды,

примет его официально в своей палатке и потребует от него

объяснения.

Старый китайский чиновник в сопровождении писаря пришел

к Сафронову и приказал, чтобы караван стал лагерем и ждал,

пока будет получено разрешение на дальнейшее путешествие из

Пекина. Он сердито потребовал у Сафронова паспорт каравана

и заявил, что отправит его на рассмотрение пекинских властей.

«Мы наотрез отказались, — пишет Кропоткин. — Тогда старик

стал придираться к нашему паспорту.

— Что это за паспорт! — говорил он, глядя с презрением на

несколько строк, написанных по-русски и по-монгольски на

обыкновенном листе писчей бумаги и скрепленных сургучной

печатью. — Вы сами могли написать это и припечатать пятаком. Вот

взгляните на мой паспорт! — И он развернул перед Сафроновым

длинный лист, весь исписанный китайскими знаками».

Во время совещания Кропоткин спокойно сидел в стороне и

укладывал что-то в сундуке. Случайно ему под руку попался

номер «Московских ведомостей», на котором был отпечатан

государственный герб.

Неожиданно пришла мысль: не выдать ли газету за паспорт

каравана?

— Покажи ему, скажи, что это наш паспорт, — сказал

Кропоткин старшине.

Сафронов развернул громадный лист и показал китайскому

чиновнику на орла.

— Неужели тут все про вас написано? — с ужасом спросил

старик.

— Да, все про нас, — ответил, не моргнув глазом, старшина.

Старик был совершенно ошеломлен. Он сразу смягчился и,

кивая головой, поглядывал уже одобрительно на путников. Но писарь

опять что-то зашептал ему, и чиновник снова заявил, что не

позволит итти дальше.

Таким образом, конфликт с китайскими властями наступил. Но

власти эти пока были представлены очень слабо: стариком и его

писарем. Однако положение было опасное, надо было сразу на

что-то решаться, и Кропоткин нашел выход.

— Довольно разговаривать, — сказал он старшине, — вели

седлать коней.

Казакам понравилась решительность Кропоткина, они его

поддержали, и, не обращая внимания на китайского чиновника,

караван тронулся в путь.

Старый чиновник страшно взволновался: было ясно, что он

примет свои меры. Тогда, чтобы успокоить его, смягчить и дать

возможность китайскому приказному как-то оправдаться,

Сафронов и Кропоткин обещали, как приедут в Мэргень, немедленно

доложить начальству, что старик употребил все меры, чтобы

воспрепятствовать им пройти в Маньчжурию. Скажут, что он не

виноват, что караван его не послушался и пошел дальше самовольно.

Старый китаец как будто успокоился.

Три дня подряд караван шел, не встречая ни одной живой

души. Было удивительно, что не было на пути орочонских

таборов. Потом, как узнали казаки, оказалось, что, по приказу

чиновника, орочоны откочевывали в горы, как только издали увидят

караван.

Спускаясь с Хингана, долина Номиньхэ то расширялась, то

суживалась. Горные котловины сменялись теснинами. Река

Номиньхэ прорезала одно за другим три ущелья в порфировых и

гранитных горных цепях.

Горные виды сменялись и были один красивее другого.

В нижних котловинах по дну расстилались роскошные луга, а

на склонах росли нетронутые леса, в которых было много зверей.

В лесных зарослях слышалось рявканье диких козлов — гуранов.

Эвенк-охотник занимался своим промыслом, сколько хватало" у

него сил. Главная его забота была — добыть панты, чтобы

заплатить ими выкуп за свою невесту ее родителям. Караван снабжал

эвенка порохом. Попрежнему на всех остановках охотник угощал

казаков свежим козьим мясом. Уютно усевшись вокруг костра,

жарили мясо, нарезав его кусочками и насадив на палку, как

шашлык. Наедались досыта, настроение у всех бывало приподнятое --

и по вечерам пели песни. Кропоткин, как всегда, запевал, казаки

дружно подхватывали, и песня разносилась, отзываясь эхом далеко

в горах.

Разбирая и приводя в порядок собранные материалы,

Кропоткин часто думал с тревогой: что же предпримет старый китайский

чиновник и какие контрмеры нужно будет принять экспедиции?

ДОЛИНЫ РБК НОМИНЬХЭ И ГАНЬХЭ

Чем ниже спускались, тем природа долины Номиньхэ

становилась роскошней, а постоянного населения все не было видно. Леса

здесь никто не рубил, на горных лугах не было стад. Встречались

редкие охотники-орочоны, промышлявшие изюбров; звери здесь

были непуганые. Нередко случалось, что путешественники

встречали стада диких коз, а рявканье их самцов было слышно почти

постоянно.

«После трех ворот, — говорили орочоны казакам, — людей

встретите». Под тремя воротами подразумевались ущелья,

которые пробила река через три горные цепи. Миновали и три ущелья,

а постоянного населения казаки так и не встретили.

Наконец они увидели телегу в кустах. Это оказались дровосеки-

дауры, которые приехали сюда из Цицикара заготовлять и

сплавлять лес. Они жили во временны^ юртах или прямо под

телегами. Увидав русских казаков, они боязливо спрашивали, имеют ли

они право здесь рубить лес, их ли это земля или русская.

В сознании монголов и маньчжуров земли оставались ничьими

даже после того, как было объявлено о присоединении всего

левого побережья Амура к России.

Из долины Номиньхэ дорога вела на невысокий перевал —

через один из отрогов Хингана. Спустившись с него, она снова

стала подниматься на следующий отрог.

Итак, перейдя несколько перевалов через отроги Хингана,

караван оказался в долине реки Ганьхэ. Здесь была первая на их

пути маньчжурская деревня. В ней оказалось около двадцати

дворов, хорошая пашня и крепкий рабочий скот.

Ниже по течению реки, в долине, караван встретил деревни

оседлых орочон-хлебопашцев.

Караван благополучно двигался по Маньчжурии. Казалось, все

шло как нельзя лучше. Но Кропоткин понимал, что чем дальше

они углублялись в Маньчжурию, тем положение становилось

рискованнее. Но это только поднимало его настроение и

подзадоривало бороться за успех предприятия.

Неизвестно было, чем еще закончится история с китайским

чиновником. После столкновения чиновник попрежнему не покидал

их. С утра он уезжал куда-то вперед, а на всех остановках он вдруг

оказывался со своей палаткой тут как тут, рядом с палатками

каравана. Трудно было угадать, что он думает предпринять. Было

несомненно только, что он послал своего гонца в Цицикар за

распоряжением к цзянь-цзюню (губернатору). Кто знает, как

распорядится цзянь-цзюнь? Решит ли вопрос с караваном сам, на свой

страх, или пошлет за инструкциями в столицу — Пекин — к

высшим властям?

Кропоткин решил, что надо спешить, но не показывая вида,

нельзя задерживаться и терять время. И караван шел без всяких

дневок. Ехали очень скоро, километров по тридцать, по сорок в

день. Поднимались с рассветом. Кропоткин часто определял

направление пути и пройденное расстояние.

Когда китайский чиновник уезжал далеко вперед, Кропоткин

пользовался случаем: собирал камни и отбивал геологическим

молотком породы в тех местах, где были обнажения. Он, конечно,

собрал бы много больше того, что было в его сумке, если бы мог

чаще отлучаться в сторону от дороги и делать остановки.

Приходилось брать только то, что попадалось на пути, и все-таки он

собрал около ста двадцати экземпляров горных пород.

На счастье Кропоткина, днем никто к каравану не приставал и

не мешал ему по пути делать съемку. А если изредка и

присоединялся к ним какой-нибудь хаван, то-есть солдат, или крестьянин-

попутчик, то Кропоткин или отставал от каравана, или уезжал

вперед и работал со своей бусолью. По этому материалу он

впоследствии составил довольно точную карту пути, хотя сам, по присущей

ему скромности, считал, что только внес кое-какие поправки в

старые карты. А по существу, карта западной Маньчжурии была

составлена им заново.

Кропоткин работал, как будто не замечая безмерно

надоевшего всем спутника — китайского чиновника. Он не говорил ни Са-

фронову и никому другому о том риске, которому он больше всех

подвергался. Дело в том, что совсем недавно, в июле 1863 года,

Кропоткин был в Айгуне у цзянь-цзюня с визитом по поручению

Корсакова, и чиновники айгуньского цзянь-цзюня могли запомнить

Кропоткина в лицо. Правда, они видели тогда его в форме

казачьего офицера. Но утешение это было слабое, и ему невольно

приходилось задумываться, как бы в конце концов не провалить всего

дела, а самому не быть отправленным в Пекин в клетке на спине

верблюда.

Кроме того, айгуньскйй цзянь-цзюнь мог так же выслать им

навстречу своего чиновника, как и цицикарский.

Вот почему Кропоткину не давала покоя мысль: что же сделает

китайский чиновник, маячивший впереди каравана?

Все разъяснилось у переправы на реке Ганьхэ. Здесь

находилось много деревушек с китайским населением. Оказалось, что

задача старого китайского чиновника, который их провожал и так

беспокоил Кропоткина, заключалась в том, чтобы не допустить

никакого общения путешественников с местным населением.

По всему пути после перевала через Большой Хинган он

заставлял всех орочон со своими берестяными юртами — ставками —

откочевывать в сторону, чтобы русские их не видели. Но на Ганьхэ

нельзя было заставить деревушки убраться куда-то с пути

каравана. Китайский чиновник был озабочен только тем, чтобы русские

поскорее проехали мимо. И вот в одной из таких деревушек на

реке Ганьхэ надо было переправляться на другую сторону. Когда

караван подошел к реке, то оказалось, что для него была уже

приготовлена переправа на плотах, сколоченных из досок, которыми

мастерски управляли китайцы. Надоевший им китайский чиновник

сам любезно объяснил, что он был выслан по приказу цицикар-

ского цзянь-цзюня только затем, чтобы переправить караван через

реку.

На берегу караван устроил привал. Разбили палатки, развели

костер. Китайский чиновник проявлял при этом такую суетливую

заботу и так подобрел, что даже не отказался выпить в первый

раз вместе с путешественниками. Но и это он сделал, как

выяснилось, не без умысла.

Все население деревни окружило караван. Взрослые, дети,

мужчины, женщины теснились возле палаток и молча наблюдали.

По приказу чиновника, никто не смел с ними заговаривать.

Казаки уже здесь могли бы распродать и своих лошадей и часть

привезенных товаров, но чиновник по всем деревням предупредил

народ, что торговать с казаками строго запрещено. Это

обстоятельство, ввиду серьезной угрозы, уже мало огорчало Кропоткина.

Хуже было то, что надоевший им китайский чиновник

категорически запретил сообщать казакам названия гор, рек, деревень, долин

и приказал скрывать и путать названия. Для Кропоткина это

было особенно неприятно, но все же он успел выспросить все, что

ему было нужно.

Китайцы, когда не были на глазах у чиновника или его писаря,

охотно разговаривали при помощи знаков и сообщали все, что

знали и о чем их спрашивал молодой географ.

Река Ганьхэ впадает в Нонни, долина которой оказалась

населенной маньчжурами. Переправившийся с караваном китайский

чиновник и в этих местах позаботился, чтобы русские не имели ни

с кем общения и не смогли продать своих лошадей.

Кропоткин и Сафронов посовещались с товарищами и решили

не нарушать запрета, не сердить чиновника и подождать, что будет

в Мэргене. Это был сравнительно большой город,

административный центр, основанный еще в XVII веке по приказу императоров

из маньчжурской династии для защиты своих северных областей.

Подходя к городу, Кропоткин был настороже. Тут должен был

разрешиться вопрос, чего ждать экспедиции от высших китайских

властей и не предпримут ли они каких-нибудь более крутых мер.

Казаки рассчитывали, что здесь может быть выгодная торговля.

Они слышали, что монголы в Мэргене по дорогой цене распродают

скот и лошадей, закупленных у казаков на Аргуни.

По приезде в город было решено отправиться к амбаню —

начальнику города Мэргеня — с подарками: самоваром и посудой.

«Наконец, — рассказывает Кропоткин, — блеснула река Нонни

из-за тальников, через несколько минут показался пологий берег.

Все, что было в Мэргене свободного и способного ходить,

высыпало на берег посмотреть на невиданное доселе чудо, на варваров с

белыми лицами.

Вся жизнь города сосредоточилась на берегу: тут были

отупелый от опиума старик-чиновник и рядом с ним молодой франт —

чиновник в синей «курме», с искусно вышитым шелковым кисетом,

с щегольской трубочкой и часами в нескольких коробках за

поясом: был и полицейский солдат, который из любви к искусству

немилосердно хлестал по головам напирающую вперед массу с

разинутыми ртами, черными глазами, улыбающуюся,

переговаривающуюся и смеющуюся — над нами, конечно; тут и повар в муке,

который ради такого необычного события бросил кухню; тут и

курильщик опиума, тут и купцы, преважно стоявшие впереди...

А там, на заднем фоне, старухи. Масса заколыхалась, когда

отделилась лодка, на которой ехал чиновник в форменной шапочке с

неизменным стеклянным шариком. Он ехал, чтобы встретить

русских на берегу.

Как истый китаец, амбань принял экспедицию донельзя

вежливо, но подарков не взял и торговать не разрешил. Казаки верну-

лись в лагерь огорченные. Но Кропоткин был доволен. Он пойял,

что торговать с китайцами, каравану не придется, но что никаких

насилий по отношению к путешественникам не будет. Наоборот, все

признаки дипломатической вежливости и любезности по

отношению к русским были оказаны. Это означало, что из Цицикара

нет никаких распоряжений, угрожающих крупными

неприятностями.

Экспедиции надо было возобновить свои запасы, и по дороге от

амбаня к своему лагерю путешественники рассчитывали купить

мяса, зелени и всякой провизии. Но им не удалось приобрести

даже ни одной трубки для курения взамен испорченных в дороге.

Они показывали торговцам, сидевшим в лавках, свои ломаные

трубки, но ответ был один: торговать нельзя, амбань запретил.

Тогда казаки послали амбаню три серебряных рубля, чтобы он

распорядился купить для них мяса, и заявили, что они пожалуются

своему генерал-губернатору, а тот напишет в Пекин. В ответ

тотчас появились подарки от амбаня в виде различных съестных

припасов. Приехавший чиновник уверял, что произошло «печальное

недоразумение». Потом приехал к ним сам амбань. Кропоткин

совсем успокоился: никаких подозрений, что в составе экспедиции

находится кто-то из штаба Корсакова, у маньчжурских властей

не было.

Тогда, осмелев, казаки и Кропоткин на другой день выехали

на базар и в одной из пустых лавок разложили свои

металлические изделия, материи и галантерею, чтобы заманить покупателей.

Народ толпился вокруг, на них попрежнему глазели, но покупать

никто не решился: боялись амбаня.

ЧЕРЕЗ МЭРГЕНЬ И КИТАЙСКИЕ ДЕРЕВНИ

По описанию Кропоткина, Мэргень был невзрачный городишко.

Он напоминал русские уездные города того времени, созданные

правительством как административные центры. Торговых домов

было в нем не больше десятка, но торговать здесь было не с кем.

На улицах встречались чиновники. Время от времени жители

окрестных деревень приезжали продавать свои продукты для

прокормления амбаня, его громадной канцелярии и тех десяти купцов,

которые поселились здесь.

«...Мэргень возведен на степень города, и войско заведено

(никуда не годное), и город, верно, зовется «крепостью», благо выстро-

ен на потеху людям вал с двумя деревянными частоколами,

которые, конечно, развалятся от собственных выстрелов.

Но все-таки китайцы оказались практичнее нас при постройке

своего Мэргеня. Он лежит среди довольно густого работящего

земледельческого населения; муку, мясо, все припасы можно иметь в

изобилии, и жизнь должна быть очень недорога. Мэргень — род

большой почтовой станции на дороге из Цицикара в Айгунь,

который, как и Цицикар, благодаря соседству русских обогащается

русским серебром...» писал Кропоткин.

Караван пробыл в Мэргене день, а вечером выбрался на

дорогу, идущую в город Айгунь. Это был почтовый тракт, или

большая дорога, по которой из Цицикара в Айгунь шли обозы с водкой,

чаем, бумагой и другими грузами. Китайцы гоняли здесь большие

гурты скота. Скот они покупали в Забайкалье, выменивая его на

кирпичный чай.

Движение на тракте было большое — он прорезал густо

населенный земледельческий район. На пути казакам попадались

китайские деревни и хутора. Они были живописно разбросаны среди

деревьев и небольших парков. Все поля по сторонам дороги были

заняты пашнями и посевами разных хлебов. Конопля вставала

выше двух метров. Китайское просо (гаолян) поднимало свои кисти

метра на три.

«Пашут, — рассказывал Кропоткин о китайском земледелии, —

обыкновенно длинными, во все поле, прямыми бороздами, не шире

четырех или шести вершков. Борозды эти тянутся замечательно

прямо, как бы вытянутые по шнуру на полверсты и более, и при

этом безукоризненно соблюдается их взаимная параллельность.

Пашется обыкновенно узкой сохой, не глубже трех вершков,

причем земля ложится в одну сторону. Раза два вспахав поле и

разбив комки каменным катком, китаец приступает к- посеву. Тут

он еще раз пропахивает борозду и вместе с тем сеет, высыпая

хлебные зерна из ящика, приделанного к сохе, через тростниковую

дудку. Семена сыплются таким образом на гребень борозды и

сейчас же засыпаются землей. Но этим не кончается уход за

посеянным хлебом: несмотря на палящий жар, китаец проходит по

бороздам своего поля, шаг за шагом вырывая сорные травы. Говорят,

что эта работа повторяется несколько раз в лето. Зато земля дает

очень хорошие урожаи. Напомним о конопле выше сажени... и о

просе аршина в четыре. Вот почему при китайском трудолюбии и

обилии рук мы видели во всех деревнях громадные запасы

пшеницы, проса и овса...

Употребление катка и рядовой посев через дудку, причем зерно

тотчас же засыпается землей, — пример, заслуживающий

внимания», подчеркивал Кропоткин.

Когда дорога поднималась на возвышенные места, во все сторо-

ны расстилались эти земледельческие пашни с деревнями и

хуторами.

Техника земледелия в Маньчжурии была очень высокой. И на

Амуре и в Забайкалье наши казаки далеко от нее отставали.

Культура хлебов была у них почти огородная. Успехи земледелия

в Маньчжурии вызывали у казаков одобрение и уважение. Карти^

на была действительно поучительная.

Казаки увлекались земледельческими делами и совсем не

обращали внимания на то, что представляло главный интерес для

Кропоткина. Он жадно всматривался в рельеф и геологическое

строение местности.

Согласно картам и устным сведениям, дорога должна была

перевалить через хребет Ильхури-Алинь, который до Кропоткина

никто не описывал, так же . как и Большой Хинган. Делая

постоянные барометрические измерения высоты, Кропоткин

определил, что хребет Ильхури-Алинь проходит почти по

меридиональному направлению, с севера на юг, а затем поворачивает

параллельно Амуру. Это нагорье с несколькими окраинными хребтами на

восточной стороне. Западные склоны его пологие, а восточные, как

у Хингана, крутые и обрывистые. Амур разрезает Ильхури-Алинь

на протяжении примерно двухсот километров.

На второй день пути, когда караван вошел в западные отроги

хребта Ильхури-Алинь и поднялся на плоскую возвышенность, к

великому удивлению Кропоткина, на западном склоне, в стороне,

направо от дороги, он увидел возвышенность, которая привлекла

его внимание. Это был срезанный конус, напоминавший вершину

вулкана. Когда исследователь подъехал ближе, то увидел, что по

полям разбросаны куски лавы, которые лежали от конуса к

востоку по ложбине, к речке. В соседних долинах Кропоткин нашел

еще куски лавы, занесенные сюда, вероятно, тоже рекой.

Сомнений не могло быть: перед ним был вулкан! Кропоткин

пережил большое волнение исследователя и тут же зарисовал

этот вулкан в свой походный альбом. Вокруг Холдонзи он увидел

еще несколько таких конусов. Было ясно, что Кропоткин открыл

вулканическую область, о которой ничего не было известно

географам. Самое же главное — эта область находилась на расстоянии

больше двух тысяч километров от морских берегов. Тем самым

опровергалась географическая теория, по которой считалось, что

все вулканы располагаются или на островах, или на берегах

океанов и морей. Извержения вулканов Этны, Везувия и вулканов

тихоокеанской группы объясняли тогда тем, что морские воды по

трещинам проникают в очаги магмы и от грандиозного

парообразования при высокой температуре водяные пары и газы якобы выры-

ваются по трещинам на земную поверхность. Вслед за этим будто

бы происходят извержения, при которых образуются вулканические

вершины в форме конусов.

Перед глазами Кропоткина в хребте Ильхури-Алинь, в округе

Холдонзи, высились конусы из пепла, затвердевшие потоки лавы,

вулканические бомбы, хорошо сохранившиеся воронки кратеров.

И Кропоткин уже не мог сомневаться, что он открыл большую

группу вулканов на огромном расстоянии от морских берегов.

Морские воды не могли оказать на их образование никакого влияния.

Таким образом, господствовавшая тогда теория вулканизма была

опровергнута молодым исследователем.

* * *

Через три дня после выхода из Мэргеня экспедиция перевалила

через несколько параллельных хребтов и наконец достигла

главного хребта Ильхури-Алинь. Подъем на него шел, как обычно, по

всем горным дорогам, по долине, вверх по течению реки. Склоны

долин сплошь заросли частым, крупным березовым лесом.

Знакомое дерево радовало сибиряков. Когда поднялись на круглый

гребень хребта, на нем тоже оказался превосходный березняк. На

поляне среди леса, на самом хребте, возвышалась большая, красивая

кумирня.

«Китайские кумирни, — записал Кропоткин, — виденные мною

как в этот период, так и на Сунгари, все на один лад и

различаются только величиной и богатством отделки. Все они состоят из трех

главных отделений: в первом, у ворот, стоят за решетками

истуканы двух коней; во втором, главном, восседает Гысыр-хан — статуя

божества с приличным количеством богатырей; в третьем — жены

и опять богатыри, сподвижники или враги Гысыр-хана. Иногда к

этим трем главным зданиям прибавляются еще два маленьких, в

которых помещаются разные старухи и старики с книгами. Часть

этих разноцветных (белых, черных и бронзового цвета) богатырей

отличается замечательным безобразием, и им приданы самые

разнообразные позы. Некоторые из них держат мячи, другие —

зеркальце; третьи стоят с веревкой на шее и имеют приличную

обстоятельству мину; четвертые, наконец, просто благословляют

двуперстным благословением. Все эти отдельные здания обнесены одной

общей оградой, в которой еще находится помещение для бонз

(монахов), а на дворе перед главной кумирней возвышаются две

высокие ели, искусственно выращенные с замечательно правильно

горизонтально расходящимися ветвями».

* * *

С перевала Кропоткин изучал и определял строение южных

склонов. Далее дорога повернула круто на северо-восток и вниз по

течению нескольких речек разрезала еще один небольшой

горный кряж. На его гребне, высоко над дорогой, также стояла

кумирня.

В речных долинах восточного склона росли березовые леса и

расстилались превосходные горные луга. По пути казакам часто

попадались деревни, и все такие же хлебородные, как и те, что

были в окрестностях Мэргеня.

Вся горная система Ильхури-Алиня — с предгорьями и

долинами — была земледельческой страной, отличавшейся высокой

техникой обработки земли.

После перевала через Ильхури-Алинь путь для географа

Кропоткина стал менее интересным. Горы перешли в холмы из

глинистых сланцев и песчаников. Наконец караван пересек еще один

горный хребет из песчаников, очень невысокий, с которого

открывался вид на пашни, деревни и хутора, утопающие в зелени

деревьев.

Через две недели после спуска с перевала экспедиция ночевала

уже совсем недалеко, в каких-нибудь тридцати километрах, от

берегов Амура. Кропоткин, лежа в своей палатке, не спал: его

беспокоила мысль, как бы под конец такой удачной экспедиции не было

случайно обнаружено его офицерское звание. Не спалось и

казакам: их одолевало нетерпение поскорее увидеть великую реку.

Задолго до рассвета Кропоткин услышал, что они встали и уже

начали седлать лошадей. Он пробовал убедить их подождать

восхода солнца, но напрасно: все казаки были на ногах, и пришлось

двинуться в путь ночью.

И вот наконец с гребня одного из холмов показались синие

воды Амура. Казаки не в силах были сдержать своего восторга и

начали кричать: «Амур! Амур!», так же как спутники Колумба

когда-то кричали: «Земля! Земля!»

«В глазах бесстрастных сибиряков загорелся восторг, —

вспоминал потом Кропоткин. — Тогда мне стало ясно, что рано или

поздно, при поддержке русского правительства или без нее, оба

берега Амура, покуда пустынных, но удобных для колонистов,

заселятся русскими.

Надо было видеть восторг тех казаков, которые прежде ничего

не видели, кроме своей Аргуни, чтобы понять те восторженные

отзывы, которые еще в XVII веке долетали с Амура».

* * *

Казаки ехали на конях по берегу Амура, любуясь водными

далями великой реки, наслаждаясь видом широких плодородных

земельных просторов. Покачиваясь в седлах на конях, шедших ходой

(быстрым шагом), они обсуждали, удастся ли им распродать

китайцам своих коней и какая может быть цена на них.

Кропоткина заботило другое. Караван уже приближался к

городу Айгуню, где многие из китайцев его знали и видели прошлым

летом в форме казачьего офицера. Пришлось призадуматься, как

бы не провалить все дело. Глядишь, и вправду китайские власти

арестуют его, а казаков задержат в Айгуне!

Своими опасениями он не хотел ни с кем делиться.

Но, как всегда находчивый, он и на этот раз придумал ловкий

маневр.

Не доезжая одного перегона до Айгуня, он- сказался больным,

обвязал голову и поехал лежа в телеге. В Айгуне из телеги он сра-

зу перешел в палатку. Казаки отправились к китайским властям с

просьбой, чтобы дали им поскорее лодку перевезти больного купца

на русскую сторону.

Китайцы охотно исполнили просьбу: им не хотелось, чтоб с

русским купцом что-нибудь случилось на их земле. Переправа была

налажена без промедления.

Все обошлось как нельзя лучше. И в тот же день экспедиция

Кропоткина была на своей земле!

Казаки собирались в Благовещенск, а Кропоткин решил, что

ему сразу после переезда на русский берег нельзя открыто, вместе

с казаками, показываться в городе, чтобы не дошли слухи до

Маньчжурии, чтобы не узнали китайцы о том, что экспедиция

снаряжена штабом генерал-губернатора Восточной Сибири и

возглавлялась офицером.

В первый же день после переправы на русскую сторону

Кропоткин узнал, что генерал-губернатор Корсаков приехал в Благове-

щенск. Молодой исследователь расстался со спутниками, которые

занялись тут же продажей лошадей, а сам сел на коня и помчался

в Благовещенск. Путь был не короткий — сорок километров.

Пришлось ехать и ночью, но под утро, выбившись из сил, он решил

передохнуть у одного крестьянина. Это было километрах в четырех

от Благовещенска. А когда утром Кропоткин примчался в город,

то, к большому своему огорчению и досаде, узнал, что Корсаков, не

дожидаясь экспедиции, за несколько часов до его приезда выехал

вниз по Амуру.

Кропоткин направился к городским властям. Но там его ждало

еще большее огорчение и обида. Оказалось, что Корсаков даже не

оставил для него никаких ясных распоряжений, хотя знал, что

экспедиция должна была при благоприятном исходе в эти дни быть в

Благовещенске.

Важный генерал-губернатор не проявил особого интереса ни к

судьбе экспедиции, ни к судьбе Кропоткина.

Оказалось, что в штабе Корсакова о нем тоже никто не

вспомнил. Никто не позаботился и о том, чтобы среди китайцев не

распространялись слухи об экспедиции.

Раздосадованный Кропоткин решил не оставаться в

Благовещенске. Он писал брату:

«В неизвестности я два дня прожил на реке Зее, наконец

вечером, чтобы не видали маньчжуры, приехал сюда (в Благовещенск).

Здесь приняли очень хорошо, но я ровно ничего не знаю, куда

ехать. Наконец решился ехать верст за 150 от Благовещенска и

там ждать возвращения амурского губернатора, который поехал с

Корсаковым: он, вероятно, знает, что мы вышли сюда, и, верно,

скажет мне, куда деваться. Завтра уезжаю отсюда. Вот какие

творятся дела.

Но, несмотря на все осложнения и неприятности, Кропоткин

снова думает о новых путешествиях. Ему хочется видеть низовья

Амура, где он еще никогда не был, посетить Сахалин и опять

проникнуть внутрь Маньчжурии. Он прошел ее с караваном с запада

на восток. Теперь решил подняться примерно на тысячу двести

километров вверх по реке Сунгари, до города Гирина, с тем чтобы

пересечь Маньчжурию с севера на юг.

Выезжая весной из Иркутска в маньчжурскую экспедицию, он

договорился с Корсаковым, что, выйдя на Благовещенск, он

тотчас же отправится на пароходе в Николаевск, вниз по Амуру, до

его устья. Кропоткин не знал, что ему предпринять: не то плыть

на пароходе до Николаевска, не то возвращаться в Иркутск.

Это и огорчало и возмущало молодого путешественника,

который только что успешно совершил труднейшую экспедицию. Не

позаботились ему оставить даже самых необходимых вещей. К

этому добавились еще в первые дни и денежные затруднения.

Его спутники-казаки оказались действительно хорошими

торговцами. В деревнях по дороге, на русской стороне Амура, и в

Благовещенске они хорошо распродали товары и лошадей. Кропоткин

тогда же попросил их продать и его одноколку с товаром и

лошадью. Казаки охотно выполнили его поручение и передали

вскоре Кропоткину необходимые деньги.

С трудом удалось Кропоткину разыскать свои вещи, среди

которых не было самого нужного — книг и бумаги. Должно быть, их

тоже забыли оставить.

Еще не успел Кропоткин решить, куда ему выехать из

Благовещенска, как вернулся амурский губернатор, сопровождавший

Корсакова, и положение разъяснилось. Кропоткину предлагалось

спуститься по Амуру, в Николаевск, а затем по возвращении

надлежало готовиться к новой экспедиции — по реке Сунгари. Это

предложение окрылило молодого географа.

* * *

Итоги и результаты первого в жизни Кропоткина чисто

географического путешествия в неизвестную для него страну были

весьма значительны как с научной, так и с практической стороны.

Огромный материал был собран за необыкновенно короткий

срок — в течение какого-нибудь месяца.

Был снят на карту, описан и открыт прямой путь из

Забайкалья на Амур по трассе от Цурухайтуя до Благовещенска, откры-

то и описано обширное нагорье Большого Хингана и характер его

окраинных хребтов. Это внесло большие и существенные поправки

во все прежние географические карты.

Кропоткин установил, что перевальная дорога через

Большой Хинган не представляет затруднений. Впоследствии, через

тридцать пять лет после путешествия Кропоткина, его описание

было использовано при постройке Маньчжурской железной

дороги.

В этой же экспедиции Кропоткин открыл вулканы в округе

Холдонзи, о которых никто из географов ничего не знал.

Спутники Кропоткина — забайкальские казаки разнесли славу

о плодородном крае, и приток новых переселенцев в эти края

заметно усилился.

Составляя отчет, Кропоткин подсчитал расходы экспедиции.

Оказалось, что после продажи лошадей, товаров и повозки

экспедиция Кропоткина обошлась правительству всего в двадцать два

рубля!

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ЭКСПЕДИЦИЯ ПО РЕКЕ СУНГАРИ

Первое путешествие по Маньчжурии дало Кропоткину

большой опыт. Оно рассеяло страхи перед условиями путешествий по

Китаю и входившей в его состав Маньчжурии.

Вторая экспедиция, по реке Сунгари, должна была дополнить

материалы, собранные в первом путешествии. И, таким образом,

уже можно было составить общее представление о Маньчжурии,

ее природе и населении.

Экспедиции по Сунгари предстояло пересечь Маньчжурию с

севера на юг — на протяжение больше тысячи километров.

Чтобы скрыть подлинную цель экспедиции, Корсаков поручил

отвезти дружеское дипломатическое письмо генерал-губернатору

Гиринской провинции.

Кропоткин, как никто другой, высоко оценивал всю важность

этого путешествия. Сунгари — главная река Маньчжурии, длиной

около тысячи трехсот километров. Она — главная водная артерия

всего края. Когда впоследствии была построена Восточно-Китан-

екая железная дорога, то именно на пересечении ее с рекой

Сунгари вырос центральный город северной Маньчжурии — Харбин.

Сибирское начальство не проявило должной заботы при

подготовке экспедиции. Все было организовано из рук вон плохо.

Кропоткину и его спутникам был предоставлен маленький,

слабосильный пароход «Уссури». Разместились в тесных каютках, где в

дождливые дни протекали потолки, на всех даже нехватало коек.

Пароход должен был тащить за собой на буксире баржу с углем

в пять тысяч пудов. На всякий случай, на баржу посадили отряд

в двадцать пять солдат. Поскольку вооруженная охрана была

незаконна, оружие спрятали под углем. Кропоткин протестовал

против охраны, убеждал, что исследователь должен путешествовать

без всякого оружия, чтобы не вызывать подозрений в агрессивных

целях.

Как впоследствии оказалось, эта предосторожность поставила

экспедицию в очень тяжелое положение. Китайцы узнали о ружьях

от своих агентов раныце, чем путешественники тронулись в путь,

и все плавание было отравлено подозрительностью китайских

властей.

Участниками экспедиции были ее начальник полковник Черняев

и пять научных работников: «историограф» Кропоткин, доктор

Конради, астроном Усольцев и два топографа. С ними ехал еще

русский консул Шишмарев. Ему-то и было поручено передать

дипломатическое послание.

С раннего утра Кропоткин был на палубе, заносил в дневник

все, что видел, все, о чем мог расспросить. В походном альбоме

он часто делал зарисовки берегов, уточнял карту Сунгари. Через

каждые два часа измерял и записывал температуру воздуха и вел

другие метеорологические наблюдения.

На каждой остановке неутомимый географ садился в шлюпку,

отправлялся на берег исследовать растительность, характер

рельефа и собирал образцы горнькх пород.

Кропоткин скоро объединил вокруг себя всех спутников, и

работа шла дружно.

* * *

В последних числах июля пароход «Уссури» вошел в устье

Сунгари. На правом ее берегу, среди зеленых лугов, березсюых

и дубовых рощ, были разбросаны нанайские юрты и стояли

маньчжурские караулы.

Не успел «Уссури» показаться на реке, как с караульного

поста отчалила лодка с чиновниками. Начальник караула

настойчиво пытался отговорить путешественников от плавания по Сунга-

ри. Он пытался уверить, что вода очень мелка и они не пройдут,

но его уговоры не подействовали.

Протока была с полкилометра шириной и глубиной в восемь

футов. При осадке «Уссури» на три фута он мог итти

совершенно свободно. Далее река расширялась, в нее впадало множество

протоков. При большой воде протоки сливаются с Сунгари, тогда

устье реки разливается на несколько километров, и берегов

становится не видно.

Однако были сведения, что Сунгари мелка и на ней много

перекатов, что в двухстах километрах от устья есть такие мели,

которые не позволят плыть по реке.

Встал вопрос: не ехать ли по берегу и на чем? Но после

первых же встреч и переговоров с китайцами выяснилось, что

лошадей достать не удастся. Оставался один путь — по реке.

В географической литературе единственное описание Сунгари

было оставлено католическими миссионерами, которые проникли

на берега этой маньчжурской реки еще за полтораста лет до

Кропоткина. Монахи дали кое-какое географическое описание бассейна

Сунгари, ее берегов и населения, но все эти сведения были

отрывочны и, конечно, сильно устарели.

Когда пароход «Уссури» подошел к бару реки, погода

изменилась, пошел дождь, стало холодно.

Бар Сунгари представлял собой вал наносного песка, который

шел поперек всей реки. Глубина тут была меньше осадки

«Уссури». Промерами нашли борозду. Она оказалась шириной всего в

несколько десятков метров, а глубина немного больше метра. Но и

это было неплохо: все-таки была возможность осторожно пройти.

Пароход несколько раз садился на мель. Команда слезала в воду и

снимала его с мели. Кропоткин подавал всем пример и сам первый

лез в воду, несмотря на протесты капитана.

Выше бара по обе стороны расстилалась широкая вода, и на

ней было множество островов. Картина была на редкость

живописная. Берега Сунгари покрывали кустарники, за ними вдали

виднелись невысокие холмы —отроги гор, поросшие лиственным лесом.

И все это огромное пространство было пустынным. Тут встретилось

всего только несколько нанайских юрт.

Плавание вначале шло сравнительно легко, зато выше на реке

шли перекаты один за другим. Пароход, да еще с баржей,

ежеминутно рисковал застрять. От капитана и команды требовалось

большое искусство.

То и дело бросали якорь и высылали вперед шлюпку делать

промеры. За сутки поднялись всего километров на пять,

маневрируя между мелями и островами.

Кропоткину такое движение было наруку. Пользуясь

остановками, он, доктор Конради и Усольцев отправлялись в шлюпке, на

берег и там не спеша собирали геологические коллекции и

гербарии. Берега покрывала высокая жесткая трава, которая росла на

илистых отложениях. Километрах в двух от реки Кропоткин попал

в рощицу из дубков. Берез почти не было. Общий характер

растительности напоминал растительность амурских островов.

При таком медленном движении все же за четыре дня удалось

пройти мелкие места, и пароход «Уссури» выбрался на более

удобный плес. На правом берегу показались низкие отроги гор Доус-

Алинь (Малого Хингана на Амуре).

Но и дальше плавание было не из легких. Снова попадались

мели и перекаты. При, крутых поворотах на таком фарватере бар-

жа моталась в стороны и грозила проломить бок «Уссури» или

переломать его колеса.

Всюду расстилались заливные луга, поросшие очень высокой

травой. Ширина русла менялась от одного до полутора

километров.

За главным протоком, по которому шли, влево и вправо

виднелись такие же мощные рукава, как и главное русло. Простор,

мощность реки восхищали наблюдателей.

На этом плесе встретили небольшую нанайскую деревню — в

ней было всего дворов пятнадцать. Она стояла близ устья реки

Халхан-Бир. Здесь пароход сделал первую остановку в населенном

месте. Жители уверяли, что плавание дальше пойдет хорошо. Было

пройдено уже около ста шестидесяти километров.

сПодъехали лодки с соболями, которых отдавали за три

серебряных рубля, но их не купили, — пишет Кропоткин. — Соболя

эти совершенно схожи с уссурийскими и, вероятно, добываются

из-за хребта, отделяющего систему Сунгари от системы реки

Уссури».

Вскоре к пароходу подплыла лодка с чиновником, и опять

начались переговоры. Чиновник настойчиво убеждал экспедицию не

плыть дальше, пока он не испросит позволения у начальства, но

уговоры не подействовали.

* * *

Дальше шли быстрее — на фарватере не было мелей — и за

день прошли около шестидесяти километров. К вечеру пришлось

сделать остановку вблизи небольшой деревушки. В машине

парохода загрязнились цилиндры от очень мутной сунгарийской воды.

Оказалось также, что на барже поврежден руль. Пришлось чистить

машину и чинить руль.

Река стала оживленнее. Навстречу пароходу попалось больше

десяти больших лодок под парусами. Это нанайцы возвращались с

ярмарки из города Саньсиня, расположенного в трехстах

пятидесяти километрах от устья. Нанайцы везли мешки с хлебом, сундуки

и лес. В Саньсинь они привозили ясак и там запасались

мануфактурой, просом, мукой и другим продовольствием.

Горы, которые раньше виднелись вдали на правом берегу,

теперь подошли к самой реке и поднялись остроконечными зубцами.

Сунгари врезалась в горный хребет. По обоим берегам реки

шириной не меньше километра расстилались живописные лесные

склоны и луговые зеленые долины. Появились хутора и деревни. Их

население состояло из нанайцев и китайцев, поселившихся в

низовьях Сунгари совсем недавно, одновременно с появлением русских

на Амуре, при генерал-губернаторе Муравьеве. Китайские власти

поселили нанайцев и китайцев из боязни, чтобы русские не заняли

эти места.

Снова к пароходу подошла лодка с чиновниками. Лодка очень

ходкая, с красивыми резными веслами, покрытая коврами и

шкурами медведей и барсуков.

Чиновники также пытались убедить начальника экспедиции, что

русские не имеют права ходить по Сунгари. Чиновников приняли

на пароходе очень любезно, их угощали и предлагали довезти до

Саньсиня. От них узнали, что до него можно доехать в телеге

за десять дней, а верхом — за восемь, что тут есть почтовый тракт,

имеются станции, на которых содержится по сорок-пятьдесят

лошадей.

Несмотря на всю пышность и важность китайского начальства,

экспедиция не поддалась его уговорам и отправилась дальше по

реке.

У небольшого поселка остановили пароход и сошли на берег,

чтобы закупить необходимое продовольствие.

«Ферма состоит, — записал Кропоткин, — из двух больших

домов, конюшен, амбаров. В домах мы застали за большими,

длинными столами работников, вернувшихся с поля, за ужином из

разваренного мелкого проса. Они пригнали с поля около 20 огромных

великолепных быков... Кроме быков, имеются ослы, прекрасные

мулы и лошади. Лошади, говорят, дороги: за весьма

посредственную лошадь платят по 35 рублей. Все надворное строение сделано

очень хорошо — даже и мельница, в которой жернова

непосредственно ворочаются привязанной к ним оглоблей с помощью мулов.

Огороды, под которые отведено большое пространство,

великолепны — капуста, баклажаны, огурцы, лук и т. п. достигли уже

огромных размеров; за огородами, позади больших скирдов хвороста для

топлива, стоит часовенка, но, видно, хозяева не отличаются особой

набожностью, потому что ход к ней совершенно зарос лебедой.

Приняли нас здесь очень дружелюбно».

* * *

Дальше река стала еще оживленнее: пароход шел мимо

деревень. Горные склоны спускались к самой реке. Ширина Сунгари,

даже в самых узких местах, была не меньше километра. Высокий,

левый берег был буквально усеян деревнями и хуторами, которые

тонули в тополевых рощах.

Богатая природа, хорошо обработанные поля — все

"производило впечатление страны с исключительно трудолюбивым и густым

населением. Но нашим путешественникам хотелось познакомиться

с жителями и побродить по настоящему китайскому городу,

почувствовать китайский быт.

И вот наконец, за впадением в Сунгари речки Вокэньхэ, слева

показался город Саньсинь. Он стоял, окруженный валом с

деревянными воротами. Кропоткин так описывает первое свое впечатление

о Саньсине:

«...грязные закоулки, ряды лачуг из битой глины, и только одна

есть достопримечательность: это на площади, почти за городом,

высокий гранитный памятник, в основании которого лежит

гранитная черепаха. На ней две «гадписи — китайская и

маньчжурская.

Кроме того, в городе есть несколько кумирен из серого

кирпича, довольно красивых, с каменными колоннами и разными

украшениями.

Гольды ! привозят сюда соболей, и тут их жестоко обирают

чиновники, платя за хорошего соболя, стоящего 5—6 рублей на

наши деньги, 2—3 рубля. Наконец, они (гольды) здесь находят кучу

водки и все остальные удовольствия».

В Саньсине поразило множество китайских чиновников,

полицейских и солдат. Они встречались буквально на каждом шагу.

Здесь находился и мандарин второго класса, с красным шариком

на шапочке. Он командовал многочисленными полицейскими,

которые бесцеремонно и грубо обращались с населением.

Саньсинь — это центр, где организуются ярмарки для нанайцев.

На рейде стояло множество джонок. Тут же, на берегу, строилось

больше сотни новых лодок для продажи нанайцам, живущим в

низовьях Сунгари и на Амуре. Население Саньсиня достигало

десяти тысяч человек.

Выше Саньсиня Сунгари прорывается сквозь второй горный

хребет Доус-Алинь. Ее устье стеснено скалами, со дна встают

подводные камни. При низкой воде плавание небезопасно. Нередко из-за

быстроты течения лодки разбивались даже при хороших

лоцманах. Местами на берегу домики так близко подходят к воде,

словно купаются в ней.

Выше река опять вьется капризными петлями среди

низменности. Только местами к правому берегу подходят холмы, заросшие

дубовым лесом. В большую воду низменности затопляются на

необозримое пространство.

В августе у путешественников произошла интересная встреча.

Пароход «Уссури» нагнал лодку с французским флагом, на

котором была китайская надпись на белом поле.

«Когда подошли ближе, — рассказывает Кропоткин, —

разглядели китайца с черной бородкой и биноклем в руках. Мы узнали

в этом китайце одного из миссионеров, с которым встречались в

Хабаровке'. «Уссури» взял джонку миссионера на буксир.

Оказалось, что католический миссионер приехал сюда два

года тому назад из Франции через Шанхай, выучился говорить по-

китайски и... отправился на Сунгари зимовать в нанайских

селениях.^ Миссионеры основали приют, в котором несколько сот детей

нанайцев воспитывались в христианской вере и со временем должны

были служить для распространения христианства среди нанайцев.

Способы, которыми приобретаются дети в приют, очень

разнообразны. Берут и незаконнорожденных, и сирот, и, наконец, просто

покупают их».

Все миссионеры хорошо знали местный язык и

приспосабливались к местным обычаям, они даже носили косу, как китайцы, и

китайскую одежду.

«Благодаря своей ловкости, — писал Кропоткин, — миссионеры

проникли уже в Корею, где их теперь (1864 год) находится

человек до десяти. Все они, конечно, скрываются и получают деньги

и вещи через одну заставу, при помощи купцов-контрабандистов».

* * *

Смена низменных плесов горными на Сунгари — обычное

явление. Вслед за возвышенностями опять потянулась однообразная

голая низменность, по которой Сунгари делилась на

многочисленные протоки.

Как-то выдался особо интересный день для экспедиции. Делая

километров по шестьдесят-восемьдесят в сутки, пароход достиг

устья реки Хуланьхэ, левого притока Сунгари.

Пароход вошел в него и бросил якорь у маленького городка

Хуланьчен. Это был городок по величине вроде Саньсиня. И здесь

тоже был свой мандарин с красным шариком и тучи полицейских

и чиновников.

Кропоткину давно хотелось познакомиться с бытом китайской

буржуазии. Воспользовавшись остановкой, он вместе с

миссионером-французом побывал сначала в деревушке неподалеку от

города, в доме богатого купца. Там он закупил кстати свежей

провизии, на смену надоевшей всем солонины, благо запрещение

торговли с русскими не дошло еще до этой деревушки.

Дом богатого купца выделялся среди убогих китайских хижин.

«Тут, за оградой из битой глины, — писал Кропоткин, — нашли

Схема маршрута путешествия Кропоткина по реке Сунгари.

мы несколько строений и, как водится, лавку. Оказалось, что тут

можно купить быков и баранов. Пока пригоняли оба стада, нас

попросили в комнату возле лавки и угощали чаем; но мы обошли

надворные строения, забрались в крошечный цветник, на огород,

пока дождались быков. Китайская медленность невыносима, и мы

теряли терпение.

Утомительно было бы рассказывать, как долго тянулись

переговоры при выборе двух быков и шести баранов. Наши рубли были

приняты по очень низкому курсу, и при этом быки обошлись по

17 рублей на серебро».

Эта покупка была единственной на протяжении всей

экспедиции.

В этой же деревушке путешественников удивило отсутствие

полицейских и чиновников.

Они уже привыкли к тому, что в каждом поселке, хотя бы из

десятка домов, было по нескольку полицейских, а часто и

чиновник с медным или белым шариком на шапочке.

* * *

Выше устья реки Хуланьхэ берега снова изменились. По

обоим берегам Сунгари, насколько можно было обнять глазом, была

видна только степь, испещренная озерами и лужами, оставшимися

после большой воды. Луга поросли жесткой травой и камышом.

На местах несколько повыше, где не заливало водой, лепились

хижины. Население привлекало сюда исключительное обилие

рыбы. Иногда рыба шла косяками и попадала под колеса парохода.

У поселков на берегу обычно находилось несколько джонок и

сушились сети. Леса нигде не было видно. Для топлива возле хижин

были заготовлены большие скирды тростника.

Затем, постепенно, берега стали плоскими, покрытыми

песчаными дюнами.

На этой плоской равнине в Сунгари впадает река Нонни. От их

слияния образуется широкий водный простор. И выше Нонни

картина остается такой же однообразной. По берегам на большом

расстоянии — одни песчаные волнообразные дюны. При каждом

наводнении, после каждой бури дюны перемещаются с места на

место.

Для плавания это был один из самых трудных плесов.

Фарватер Сунгари стал очень капризным. Пароход, отыскивая его, часто

останавливался, шел из стороны в сторону.

* * *

6 августа экспедиция добралась до главного города

провинции — Бодунэ-Хотонь. Он был интересен тем, что тут впервые

путешественникам удалось увидеть характерную китайскую

архитектуру. По сравнению с Саньсинем город был очень своеобразен.

Высились башни с загнутыми кверху углами крыш,

обнесенными низкой каменной стеной с башенками, с круглыми отверстиями

для пушек. Это была своего рода крепость, которая, конечно,

могла защитить только от армии, не имевшей оружия. Там и сям на

фоне зелени выделялись пагоды!.

Приход «огненной лодки», как китайцы называли пароход,

привлек всеобщее любопытство. К пароходу подплывали джонки,

загруженные людьми доотказа. На берег высыпало все население.

Амбань провинции Бодунэ-Хотонь прислал любезные

приветствия экспедиции. Можно было бы воспользоваться

благосклонностью амбаня для более близкого знакомства с городом, бытом

и населением. Но приходилось торопиться дальше из-за быстрого

спада воды, и выйти в город не пришлось. В Бодунэ-Хотонь

решили зайти на обратном пути.

Скучная равнина, покрытая дюнами, продолжалась и выше

города километров на семьдесят. Опять появились трудные для

«Уссури» перекаты.

Пароход натыкался здесь на целый ряд нескончаемых мелей и

едва пробился сквозь них. Он шел без аварий лишь благодаря

искусству капитана и самоотверженной работе команды.

Река разлилась на два-три километра в песчаных берегах,

образуя множество островков, поросших тростником, на которых

всюду виднелись домики рыбаков.

Вошли в лабиринт протоков, при очень тихом течении

походивших на красивые садовые пруды. По берегам виднелись хижины

с небольшими огородами. Низкий наносный берег порос

небольшими вязами. На крутых берегах, на склонах холмов были видны

живописные слоистые обнажения глинистых сланцев и песчаников.

На склонах, в садах, лепились, как гнезда, хижины, а за ними

виднелись посевы проса и кукурузы и стояли стога скошенного

сена. Каждый клочок земли был распахан.

Население здесь было гуще, чаще попадались хижины под

вязами. Домашний скот лучше и крупнее, чем в низовьях.

Оживленно было и на реке. Груженные лесом, кадками и кирпичом

джонки то и дело попадались на пути парохода.

На этом плесе Кропоткин отметил первые предприятия

сельскохозяйственной промышленности — водочные заводы.

С утра 8 августа пароход шел некоторое время среди низких

заливных лугов, где Сунгари снова разбивается на протоки, но

впереди уже издали были видны синеющие отроги зубчатых

хребтов. Погода стояла жаркая. Днем пароход подошел к горам,

которые обрывались у правого берега реки. Это был третий от устья

хребет, который пересекала Сунгари.

«Местность с каждым шагом становилась все лучше, деревья

чаще, но это не амурские дубняки, а раскидистые и растрепанные

деревья, являющиеся на первом плане итальянских и вообще

южных ландшафтов, — вспоминал Кропоткин. — По временам

где-нибудь в углублении, между отрогами гор, под утесом гнездится

чисто выбеленный домик, мелькающий из-под густой зелени. Река

суживается до 200—250 саженей между подступающими

отрогами гор. И далее один вид лучше другого. Сейчас прошли мимо

одного чудного утеса. Внизу обнажения, над самой водою — ветлы.

Далее крутой подъем, весь как ковром покрытый орешником

(лещиной) и дубняком, на южной стороне отвесный утес, а за ним

густая роща из огромных вязов».

Пароход «Уссури» остановился на ночь у склона горы, где

стояли две хижины. В них жили два старика с небольшими

семьями. Трудолюбие этих людей поразило Кропоткина.

«Удивительно, как много могут они обрабатывать земли, —

пишет он, — тем более что на склоне в 25 градусов, конечно,

приходилось работать или кайлом, или лопатой. Кроме посева проса

и кукурузы, у них разработаны еще большие огороды.

Растительность великолепная: весь склон холма зарос густейшей травой,

которой мы собрали довольно много образчиков. Все это

перепутанное виноградом, с огромными, очень глубоко разрезанными пяти-

лопастными листьями и многими вьющимися растениями. Так и

пышет здесь теплом даже в девятом часу вечера. Среди густой

травы и папоротников поднимаются дикие сливы, яблони,

вишневые, жасминные и персиковые деревья. Овощи достигают

громадных размеров».

Богатство растительности было поразительное. «Словно кто

нарочно вел воды — десятками рукавов среди красивых садов»,

заканчивает Кропоткин описание этого уголка.

Когда вышли в дальнейшее плавание, река снова разбилась на

множество протоков. Фарватер путался в нескончаемом ряду

островов, отмелей, усыпанных галькой, среди которых река

шириной в полтора километра и глубиной около двух метров кипит

кругами и образует воронки.

Пароход с баржей не двигался на малом ходе: баржа

снималась с мели силой встречного течения. Пароход не слушался руля.

Дальше итти с баржей оказалось невозможным, и капитан

распорядился бросить якорь.

* * *

Вскоре от берега отчалила джонка и привезла на пароход

визитную карточку губернатора Бухтай-Хотоня.

. Опять начались настойчивые уговоры не ехать дальше.

Переводчик уверял, что губернатора нет дома, что до Гирина осталось

еще двести километров, что течение будет очень сильное и лучше

им бросить пароход и отправиться на лошадях до Бухтай-Хотоня,

где ждать разрешения на поездку. Но все эти заявления уже не

производили никакого впечатления: Кропоткин и его спутники

хорошо знали им цену. При проверке оказалось, что губернатор дома,

а до Гирина расстояние втрое меньше. В Бухтай-Хотоне сидел

совсем маленький амбань (губернатор), разрешение которого не

могло иметь никакого значения. Но самое главное — плохого

фарватера оставалось только несколько десятков километров. Без

долгих размышлений двинулись дальше. «Уссури» оставил баржу у

ближайшей деревушки, взял топливо и пошел к Гирину.

Шли по извилистому фарватеру. Река сузилась до четырехсот-

пятисот метров, сжатая горами, и везде была глубока. Часто

попадались деревни, а еще выше шла вереница хуторов и деревень,

за которыми были разбросаны пашни.

Стоял август. Пшеница начинала желтеть, наливались

кукуруза и просо. По лугам бродили лошади, мулы, очень крупные

ослы и прекрасный рогатый скот. По реке взад и вперед двигались

джонки.

«Мы вступаем в область гор, сперва несколько песчаных, —

пишет Кропоткин, — потом каменистых, представляющих наверху

острозубчатые очертания, местами выветривающихся и

обсыпающихся горных пород. Эти беспорядочно нагроможденные горы то

имеют вид отдельных небольших поднятий на высокой плоской

возвышенности, то образуют ряды коротких цепей —одним словом,

представляют нагроможденные горы высокой альпийской горной

страны. В рядах, ближайших к речке, только северные склоны гор

заросли лесом, зато дальнейшие ряды зеленеют темной густой

зеленью чернолесья. Южные же склоны прибрежных гор все

пестреют под пашнями. Трудолюбивый китаец в своем малоземельном

отечестве забрался даже на крутые скалы, не довольствуясь той

полосой в 5—7, иногда в 20 верст, которая осталась ему между

горами и рекой. Тут один за другим лепятся хуторки, как будто

оспаривая друг у друга право стоять поближе к водам прекрасной

реки. Больших деревень мало, но они начинают являться чаще (по

левому берегу с приближением к Гирину). Но эти хуторки,

зеленеющие там и сям по берегам реки, забирающиеся иногда на

склоны гор, где над всем царит высоко забравшаяся кумирня, все это

только украшает и без того красивый ландшафт. Что ни шаг, то

новый оживленный горный ландшафт, просящийся на бумагу, ио

пароход слишком скоро продвигается, и нет возможности

набросать хотя бы легкий эскиз».

Близ Гирина навстречу «Уссури» вышла флотилия из

четырнадцати джонок. На мачтах от верхушки до самой палубы

свешивались огромные лоскуты желтой и красной дабы (материи). Гребцы

джонок шумно и радостно приветствовали путешественников. Это

были китайские сплавщики джонок, знакомые русским по Айгуню.

Их приветливость была так не похожа на суровую встречу,

приготовленную властями Гирина.

В ГИРИНЕ

9 августа к вечеру показался на горизонте Гирин. Всех

охватило нетерпение поскорее попасть в город — конечный пункт

маршрута. Гирин расположен на крутом берегу, среди отрогов

хребта Чанбо-Шань, синеющего вдали высокими зубчатыми

вершинами.

Вид этого города издали вызвал всеобщее восхищение. Гирии

раскинулся амфитеатром вдоль реки на протяжении трех

километров. Несметное количество домишек, построенных на столбах,

подступало к самому берегу, дальше по склону гладкого

высокого берега торчали башни и пагоды оригинальной

архитектуры, со множеством завитушек и загнутыми кверху углами

крыш.

Население города высыпало на берег встречать «огненную

лодку». Люди сплошной стеной стояли на берегу и на спусках к

реке. Над самой водой, на террасе, сооруженной на столбах и

убранной цветами, расположилась купеческая аристократия Гирина. Чи-

новники бесцеремонно толкались, пробираясь в колышущемся

море голов. Полицейские хлестали направо и налево палочками и

кнутами по головам, расчищая себе дорогу. Толпа шумела, и на

палубу «Уссури» доносился гул, напоминающий разворошенный

пчельник.

Первая встреча с населением была явно дружественной и

приятной. Но оказалось, что власти были так напуганы появлением

незваных путешественников, что распорядились под разными

предлогами не пускать участников экспедиции в город. Причиной

этого, как впоследствии выяснилось, был слух о спрятанных в барже

винтовках. Когда Кропоткин и его спутники хотели сойти с

парохода и осмотреть город, им удалось увидеть только переулки возле

самого берега, похожие скорее на грязные узенькие проходы

между двумя рядами лавчонок. Дальше их, по распоряжению властей,

не пустили. Принять экспедицию у себя власти не захотели и

осмотреть город не разрешили.

Еще более странно встретило экспедицию купечество. Когда

пароход бросил якорь, то все купцы Гирина со всеми их служащими

оказались на берегу, вооруженные огромными изогнутыми

ржавыми китайскими мечами. Они получили их из старого арсенала.

Было такое впечатление, словно они собирались давать бой

какой-нибудь шайке, прибывшей на пароходе с целью ограбить их

лавки.

Пока участники экспедиции оставались на пароходе, в

китайских лавках торговали, но как только Кропоткин и его спутники

высаживались на берег, все лавки сразу закрывались: купцам

было запрещено продавать им что-либо. Нельзя было купить

никакого продовольствия. Через двое суток положение стало трудным, и

если бы власти не присылали на пароход кое-какую провизию в

виде подарков, отказавшись брать за них деньги, экспедиции

пришлось бы голодать.

Ежедневно с утра являлись два переводчика, и участникам

экспедиции приходилось разговаривать только с ними. Всему

остальному населению общение с русскими было строго

воспрещено.

Если бы целью экспедиции было установление дружеских

отношений с Маньчжурией, то дело можно было бы считать

провалившимся.

После такого приема экспедиции ничего больше не оставалось,

как сняться с якоря в обратный путь.

Приближалась осень. Погода изменилась, начинались даже

заморозки. Вода спадала. Нужно было торопиться, иначе был риск

зазимовать на Сунгари. Китайские власти боялись этой зимовки

больше, чем капитан парохода «Уссури», и они тут же снабдили

экспедицию всем необходимым для обратного пути.

После двух дней пребывания в Гирине, ничего не добившись от

местных властей, пароход «Уссури» )1 августа снялся с якоря в

обратное плавание.

«Мы можем сказать только, — писал Кропоткин, — что

население в Гирине живет очень тесно и что в нем очень оживлена

торговая деятельность. Расспросы переводчиков о количестве

населения ни к чему не привели, так как китайцы старались скрыть

истину. Поэтому пока мы готовы принять цифру Кимай-Кима —

150 тысяч жителей — как довольно возможную».

В Гирине и его окрестностях на притоках Сунгари строилось

громадное количество джонок для торговли. Экспедиция

встречала их немало на своем пути.

И все-таки, несмотря на неудачи, отправляясь в обратный путь,

участники экспедиции чувствовали себя удовлетворенными.

Основная цель их путешествия была достигнута. Выяснилось,

что от впадения в Амур до самого Гирина река Сунгари вполне су-

доходна. Капитан парохода «Уссури» Васильев и его помощник

Андреев были особенно довольны: они сняли подробную

навигационную карту. На обратном пути карта давала им возможность

итти полным ходом. Вопрос о судоходстве на Сунгари от устья до

Гирина был решен положительно.

ВОЗВРАЩЕНИЕ НА РОДИНУ

Обратное плавание по течению шло несравненно быстрее. По

дороге «Уссури» забрал оставленную баржу. Но и тут не обошлось

все гладко. Вода быстро сбывала, и пароход 12 августа сел крепко

на мель. Пришлось заночевать. А за ночь вода еще сбыла, и встал

вопрос: не придется ли «Уссури» зимовать или ждать нового

паводка.

Выручило желание китайских властей избавиться поскорее от

незваных гостей. Из Гирина пришло предписание: во что бы то ни

стало снять пароход с мели. Прислали людей на помощь.

«Когда сотни китайцев стояли в воде, — писал Кропоткин, —

безуспешно работая стягами, чтобы сдвинуть пароход, я соскочил в

воду, схватил стяг и запел «Дубинушку», чтоб под ее звуки разом

толкать пароход. Китайцам это очень понравилось, и при

неописуемых криках их тонких голосов пароход наконец тронулся и

сошел с мели. Это маленькое приключение установило между нами

и китайцами самые лучшие отношения. Я говорю, конечно, о

народе».

Потеряв два дня, «Уссури» двинулся дальше. Чтобы не

рисковать снова сесть на мель, выслали вперед шлюпку на промеры

и шли следом за нею. Как только шлюпка давала сигнал,

пароход становился на якорь, и начинали искать путь в другой

протоке.

Кропоткину это было очень наруку: он с товарищами

спускался на берег и пополнял собранные коллекции.

За сутки прошли сорок пять километров и к вечеру 15 августа

остановились на ночлег у водочного завода Нинюкен. Вокруг него

во все стороны виднелись дымки хуторов и деревушек. Этот

ночлег запомнился Кропоткину, и он так описывает пребывание на

заводе:

«К счастью нашему, на заводе не оказалось ни одного

чиновника, ни одного полицейского, а потому приняли нас как нельзя

лучше. Мы поднялись в гору мимо груды превосходной глиняной

посуды (глиняных кадок) и вошли во двор, обнесенный плотным

забором. Тут разбросаны были корыта и чаны, употребляющиеся

при выделке водки... Благодаря отсутствию чиновников нам

удалось хорошо купить водки, табаку и убедиться, до какой степени

ласков и любезен становится китаец, когда над ним не висит плеть

маньчжурского чиновника. Скажу только, что вид этой крытой

галлереи в Нинюкэн, с ясным небом, при свете бумажных фонарей

и огонька, над которым грелся чайник, среди любезных, хоть и

немного слишком любопытных, зато добродушных, услужливых

китайцев-работников, вероятно, у всех нас останется в виде

приятного воспоминания. Поздно разошлись мы по домам, провожаемые

китайцами с фонарями, и расстались друзьями, что никогда не

удавалось в присутствии чиновничества».

Ниже пароходу пришлось итти прежним порядком, высылать

вперед шлюпку для промеров, задерживаясь по временам на

якоре. Но вода все спадала, и риск застрять все увеличивался.

Экспедиция пыталась пригласить китайского лоцмана, но власти не

разрешили: они боялись, что лоцманы разболтают названия местностей

и сообщат путешественникам нежелаемые сведения.

Неожиданно капитан Васильев и команда обнаружили на мелях и

перекатах реки палки с пучками камыша или соломы. Оказалось, эти

судоходные знаки были поставлены по приказу властей, которые

боялись, как бы русские не зазимовали на Сунгари. Благодаря

этим «бакенам» пароход благополучно обошел мели и спустился

вниз.

Экспедиция познакомилась с рыбными богатствами Сунгари.

По всей реке сновали паруса рыбацких джонок. Куда ни бросишь

взгляд, всюду были видны рыбаки, тянувшие сети и неводы. На

отмелях повсюду сушились сети.

Но самое интересное зрелище представляла рыба. Она шла

массами. Ее было видно издали по множеству чаек, которые

носились над водой и выхватывали свои жертвы. Когда «Уссури»

пересекал такую стаю, рыба бросалась во все стороны, прыгала из

воды, и много ее гибло под колесами парохода.

Первые дни погода была превосходная, теплая, и плавание

было приятным. Затем полил мелкий холодный дождь. Несмотря на

судоходные знаки, опасность зазимовать становилась все более

возможной. Вода не переставала спадать. Провизии на пароходе

было только на несколько дней, а купить ее на берегу не

удавалось из-за запрета властей.

Приходилось торопиться, плыть, не останавливаясь, мимо тех

мест, где Кропоткина соблазняли или обнажения горных пород,

или исследования рельефа.

«Наконец добрались мы до Бодунэ, где в прежний путь нас так

хорошо принимали, — писал Кропоткин. — Тут, думали мы,

закупим провизии и тогда можем итти не спеша, если внизу вода

будет хороша».

Но расчеты не сбылись, и тут их опять встретили чиновники.

Путешественники должны были вернуться на пароход ни с чем и

плыть дальше.

Очень помогла на обратном пути глазомерная карта, которую

они сняли по пути вверх.

23 августа «Уссури» уже был на Амуре и бросил якорь у

станицы Михайлово-Семеновской. Все трудные места, на которых они

застревали в низовьях, теперь, при пользовании картой,

промелькнули, как в панораме.

«Прошли, ни разу не севши на мель, не заходя никуда и даже,

к великой радости маньчжурского начальства, не побывали в Сань-

сине», писал Кропоткин.

* * *

Все плавание продолжалось месяц и два дня. Оставалось

подвести итоги. Они оказались более значительными, чем Кропоткин

думал вначале.

Прежде всего, экспедиция установила, что Сунгари от устья до

Гирина пригодна для судоходства на небольших паровых судах, с

мелкой осадкой.

Затем на Сунгари были определены четыре астрономических

пункта. Это давало возможность создать географическую карту

реки и ее берегов.

О своей геологической коллекции, собранной им на Сунгари,

Кропоткин в своих отчетах не пишет, считая ее слишком бедной.

Метеорологические наблюдения, сделанные в течение месяца,

были ценны для суждения о местном климате во второй половине

лета.

«Вот все результаты, добытые нашей первой, быстро

пронесшейся по Сунгари экспедиции, — писал Кропоткин, — Нам

остается только пожелать, чтобы, при всей их незначительности, они

могли быть хоть сколько-нибудь полезными для будущих

исследований».

Путешествие это оказалось для Кропоткина и его спутников

нелегким. На обратном пути Кропоткин к тому же еще заболел

лихорадкой.

Но ничто не могло остановить молодого, неутомимого

путешественника-исследователя.

Возвратившись на Амур, он почти без отдыха отправился в

новое плавание по этой же реке.

* * *

Кропоткин и астроном Усольцев напечатали отчет о второй

экспедиции в VIII книге «Записок Сибирского отдела

Географического общества» (Иркутск, 1865). Отчет Кропоткина,

объединяющий обе экспедиции, называется: «Две поездки в Маньчжурию в

1864 году».

В 1890 году, когда начались работы по изысканию трассы

Маньчжурской железной дороги к Тихому океану, географы

разыскали отчеты и карты, составленные экспедицией Кропоткина.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

ОЛЕКМИНСКО-ВИТИМСКАЯ ЭКСПЕДИЦИЯ

Еще в детстве, в Москве, на Воробьевых горах и в

Сокольниках, Кропоткин видел огромные валуны — обкатанные гранитные

камни в два человеческих роста. Его учитель, студент Смирнов,

рассказал ему тогда, что эти гранитные камни оторваны от гор

Финляндии или Скандинавских гор. Древнее море покрывало некогда

весь север Европы и России. Море отрывало якобы от конца

ледников ледяные глыбы, как отламывает их и сейчас от ледников

Гренландии. Эти ледяные глыбы плавали, как и сейчас плавают

айсберги в Атлантическом океане.

Когда глыбы льда таяли, то валуны, которые лежали на них,

падали на дно моря. Долго странствуя на льдинах по

древнему морю, валуны попадали и на север Европейской России и

Азии.

Любимый учитель Кропоткина, Николай Павлович Смирнов,

студент Московского университета, прочел эту теорию у

английского геолога Ляйеля.

Но вот еще в самом начале своих путешествий по Сибири у

Кропоткина зародилось сомнение в правильности этой теории. Море

не могло покрывать тех обширных сибирских пространств, на

которых также встречаются и мелкие и крупные валуны из

обкатанных гранитов. Под ними и вокруг них совсем нет характерных

морских отложений — известняков и песчаника. Наоборот, всюду были

ледниковые отложения глины и пески, разнесенные реками и

притоками при оттаивании ледников; на глинах лежали бесчисленные

мелкие и крупные валуны и обкатанная галька.

Летом 1865 года Кропоткин отправился в Саянские горы, к юго-

западу от Иркутска. Из путешествия он привез много материалов,

также подтвердивших его сомнения в правильности теории Ляйеля.

«Поездкой я доволен, — писал он брату. — Вот так гольцы

удалось посмотреть! Лазили мы на очень неважные, впрочем «а

несколько сотен футов/выше верхнего предела растительности

(куполовидные), зато на них для меня ясны следы ледников. Большие

плоскости, совершенно гладкие, и борозды — некоторые указания

на бывшие здесь когда-то ледники. Материалов для обоснования

ледниковой гипотезы накопляется много, преимущественно

геологических».

Постепенно у Кропоткина складывалась новая теория,

объясняющая происхождение и распространение ледников, которая

подтверждалась его новыми наблюдениями и исследованиями.

Ледник при движении ломает на своем пути всякие преграды

и неровности, тащит за собой обломки горных пород, трет и

крошит их.

Трение льдов, обломков, камней и песка постепенно сглаживает

неровности долины ледника, обтачивает шероховатую поверхность

и закругляет в бугры. Ледник проходит по земле, как гигантский

рубанок, он дробит, обтирает камни и превращает их в валуны

и песок.

Места, по которым веками ползла ледяная масса,

превращаются в ряды полированных бугров — «бараньих лбов». Ледник

глубоко режет горные породы обломками камней, которые вмерзли в

него. От этого на горах образуются большие борозды, как будто

проведенные плугом. На Саянах Кропоткин находил много следов

такой работы ледников: обточенные гольцы с округлыми

вершинами, бесчисленные борозды на скалах — следы штриховки

ледниками.

Все это убеждало его, что здесь много веков назад были

грандиозные ледники вроде тех, которые покрывают сейчас

Гренландию.

Путешествия 1863—1865 годов уже дали молодому исследова-

телю большой материал для его смелой гипотезы о ледниковом

периоде в истории Земли. Каждый новый факт, подтверждавший

зародившуюся у него гипотезу, Кропоткин встречал с восторгом. Он

испытывал великое счастье большого и важного географического

открытия.

Совсем недалеко, считая по сибирским масштабам, от места

постоянной службы Кропоткина, от Иркутска, лежит обширный

край между Ленскими золотыми приисками и городом Читой на

реке Ингоде. Этот край простирается примерно километров на

тысячу двести — тысячу пятьсот с севера на юг. Оказалось, что этот

край почти не исследован. Кропоткин заинтересовался этой горной

страной и решил во что бы то ни стало там побывать. Экспедиция

в этот край могла дать молодому исследователю новый большой

материал для его смелой гипотезы о ледниковом периоде.

Исследуя Восточные Саяны, поднимаясь на высоты и перевалы,

он получил также много новых материалов о строении горных

систем Восточной Сибири. Теперь он настойчиво стремился в новое

путешествие через гольцы и тайгу. Эту экспедицию он назвал

потом Олекминско-Витимской. Ему казалось, что она внесет новое

в понимание рельефа Азии.

Его надежды впоследствии оправдались: действительно, это

путешествие дало много интересных наблюдений, и у Кропоткина

зародились новые идеи о строении материка Восточной Азии. Он

развил их в своей книге «Об орографии ' Восточной Сибири», а под

конец жизни считал этот труд своей главной заслугой перед

географической наукой.

* * *

Стремлению Кропоткина отправиться в неизвестный обширный

край мешала одна беда: у него не было средств для этого

путешествия. Казенной командировки он получить не смог. Тогда он

предложил снарядить экспедицию ленским

золотопромышленникам. Для них она имела практическое значение. Между Ленскими

золотыми приисками и городом Читой тогда не было не только

дорог, но даже охотничьих троп. Охотники-звероловы туда не

ходили. Сообщение с золотыми приисками было только по реке

Лене. Все продукты доставляли туда летом во время навигации:

хлеб, мясо, сахар, соль, крупу, мануфактуру. К тому же Лена

в верховьях несудоходна. Доставка продуктов на прииски всегда

была очень трудна и обходилась дорого.

Когда Кропоткин предложил золотопромышленникам

проложить путь по новой трассе, они мало поверили в успех

предприятия. Сибирский отдел Географического общества в Иркутске по их

просьбе уже в течение пяти лет отправлял из Читы экспедиции, но

они еще не закончили исследовательских работ. У

генерал-губернатора, у его штаба, у промышленников и" у членов

Географического общества создалось представление о непроходимости гор и тайги,

расположенных между Забайкальем и Ленскими приисками.

Но, пожалуй, это обстоятельство только еще больше возбудило

задор молодого исследователя.

Здесь, в этих мало исследованных местах, он хотел проверить

возникшее у него предположение о строении и направлении горных

хребтов Восточной Сибири, не совпадавшее с принятым

географами.

Кропоткин разузнал подробности путешествий в эти места

своих различных предшественников и выяснил, что они обычно

начинали свой путь из Читы и шли к северу, в направлении на Ви-

тимские и Олекминские золотые прииски. Они встречали на пути

горные хребты, преграждавшие им дорогу; перевалив через один

хребет, встречали другой, а за ним видели новые параллельные

дикие горные хребты... Они выбивались из сил и возвращались,

усталые, измученные, обратно в Читу.

Кропоткин сделал доклад в Сибирском отделе Географического

общества, в котором утверждал, что все его предшественники

делали в этом вопросе одну и ту же ошибку: они шли от Читы к

Ленским приискам, с юга на север, из более теплого и населенного

края в труднопроходимые, неисследованные места. По его мнению,

надо было разрешать задачу иначе: построить маршрут обратно —

с севера на юг. Наиболее трудную, наиболее утомительную часть

путешествия надо сделать со свежими силами и с более обильными

запасами — итти от Ленских приисков к Чите. Его доклад произвел

большое впечатление. Предложение было принято, и

золотопромышленники согласились предоставить все необходимые для экспедиции

средства.

* * ¦

С ранней весны 1866 года Кропоткин стал готовиться к

путешествию. Он пересмотрел все материалы, бывшие в иркутских

архивах, в Географическом обществе и у золотопромышленников, но

достоверных сведений об этом крае оказалось очень мало. На

картах этот район был показан белым пятном.

Для такого рискованного и трудного предприятия очень важно

было собрать группу хороших, надежных спутников. Прежде, во

Схема маршрута Олекминско-Витимской экспедиции Кропоткина.

время всех своих странствований по Сибири и Дальнему Востоку,

Кропоткину приходилось одному вести всю научную работу. Теперь

у него появился молодой способный помощник и друг — И. С.

Поляков, народный учитель. Родом он был из бедной семьи

забайкальских казаков,

Кропоткин познакомился с ним еще за три года до экспедиции,

когда Полякову было всего шестнадцать лет. Кропоткин оценил

его ум, способности, энергию и помог ему подготовиться к работе

зоолога и ботаника в экспедиции.

Затем с Кропоткиным в экспедицию собрался еще один моло-

дой человек, военный топограф П. И. Мошинский, чтобы вести

топографическую съемку пути. Кропоткин уже успел хорошо

сработаться с ним по службе. Важно было иметь в экспедиции еще

и местного человека, энергичного сибиряка со связями, знающего

обычаи, людей и близкого к золотопромышленникам. Таким в

экспедиции Кропоткина оказался доверенный сибирских

золотопромышленников — читинский купец П. С. Чистохин. Его участие

в экспедиции оказалось очень ценным. Чистохин взял с собой двух

эвенков из Забайкалья, чтобы в будущем ходить с ними и

гонять гурты скота из Читы в Олекму, если удастся проложить этот

путь.

Эвенки оказались хорошими проводниками. Они вели караван

по звероловным тропам, в которых никто, кроме них, не мог

разобраться.

ПЛАВАНИЕ ПО ЛЕНЕ

Маршрут экспедиции начинался из Иркутска по почтовому

тракту до селения Качуги в верховьях реки Лены, дальше — по

реке Лене до села Крестовского, затем — на вьючных лошадях до

Тихоно-Задонского прииска, оттуда — до Серафимовского прииска,

а затем — по неисследованным местам на юг, в Читу,

9 мая 1866 года Кропоткин выехал из Иркутска, а 10 мая был

уже в селении Качуге, от которого Лена судоходна. Здесь и

собрались все участники экспедиции. Для них была заготовлена

небольшая баржа, или, по местному названию, «паузок», с плоским

дном и небольшой осадкой. Баржу нагрузили всевозможными

товарами и продовольствием для приисков и для торговли по пути

в селениях на берегах Лены.

Чистохин обо всем умело позаботился. Погрузка прошла

благополучно. Сборы в Качуге заняли всего два дня.

14 мая ранним утром паузок отчалил от берега, чтобы плыть

по течению.

Кропоткина очень радовало предстоящее путешествие.

Плавание по сибирским рекам со сплавом он уже испытал, а Лена

привлекала его не меньше, чем Амур. Подробного описания Лены в

географической литературе тогда еще не было, и Кропоткин

поставил себе задачу — составить его. С помощью топографа Мошинско-

го и Полякова он намеревался создать карту Лены, ее берегов и

притоков, определить возможно большее количество

астрономических пунктов, собрать геологическую, ботаническую и

зоологическую коллекции и дать описание селений, их быта и

экономики.

Молодой путешественник, как всегда, с неистощимой энергией и

энтузиазмом повел свои исследования. Работал он безустали. В то

же время он не забывал и наслаждаться природой.

«Как прекрасна эта вечно живая река со своими вечно

катящимися волнами! — писал он. — Одна волна сменяет другую, при

каждом новом взмахе весло опускается в новую струю воды, а

между тем кажется, что река одна и та же».

От Качуги до Жигалова паузок делал в сутки по течению три-

дцать-сорок километров, а то и меньше. Случалось, команда

баржи зазевается — и на мелководном плесе баржа сядет на мель или

ее прибьет к берегу. Приходилось сталкивать паузок шестами.

Иногда садились на мель так прочно, что товары с баржи

сгружали на берег и стаскивали ее с мели, запевая «Дубинушку».

Если бы Кропоткин плыл без дела, такое путешествие могло бы

ему быстро надоесть. Но для него все непредвиденные остановки

были наруку. Тут же он и его друг Поляков соскакивали в лодку,

плыли на берег и «обшаривали утесы», собирали голыши,

откалывали образцы горных пород и возвращались на паузок с богатой

добычей.

Ни часу не пропадало у них зря. У каждого селения паузок

подчаливал, и начиналась торговля мукой, сахаром, чаем, крупой,

мануфактурой, иголками, нитками и всякой мелочью. Кропоткин

в это время изучал быт населения. Его расспросы касались всего,

он ничего не упускал.

Кропоткину было тогда всего двадцать четыре года, но он

носил почти до пояса окладистую русую бороду. Она должна была

внушать населению и матросам уважение и почтение. Вместе с

тем он обнаруживал совершенно мальчишескую живость и

подвижность. Он прыгал с баржи на берег или с баржи в лодку, как

школьник, почти бегом носился по берегу, лазил по деревьям,

карабкался по скалам. Окружающие глядели на него с

недоумением. Он притаскивал на паузок мешки каких-то камней, древесных

веток, трав, костей животных. От него не отставал его товарищ —

Поляков. Вечерами и ночами они приводили все это в порядок,

укладывали, расклеивали надписи, сортировали, а с раннего утра

опять начинали наблюдения и сборы коллекций. Молодые ученые

трудились до изнеможения.

Отношения с командой у Кропоткина были самые

дружественные. Во всех трудных случаях он вместе с матросами принимался

за работу, наваливался на весла, отталкивался на перекатах

шестами, выгружал товар на берег — словом, работал не хуже их,

и это вызывало общее расположение к нему.

Паузок то несло течением мимо скал и берегов, которые каза-

лись интересными и могли дать что-то новое молодым

исследователям; ю, наоборот, застревал довольно подолгу в местах, где не

было ничего любопытного. После двух-трех таких вынужденных

остановок Кропоткин и Поляков решили сойти с паузка и взять

лодку, чтобы в ней плыть от Жигалова до Киренска. На этом

плесе Лена уже широка и глубока. Перекатов и отмелей нечего было

опасаться, и это позволяло им свободно вести геологические,

ботанические и зоологические наблюдения. Лодку можно было

останавливать где угодно.

Почтовые лодки на Лене были большие, приспособленные для

перевозки пассажиров и клади. Они шли на веслах, а при

попутном ветре на них ставили паруса. Средняя часть у них с

перекрытием, под которым можно укрыться от непогоды и солнца.

Кропоткин и Поляков пересели на лодку и, меняя в каждом

поселке гребцов, быстро поплыли вниз по Лене.

В ночное время, когда не было луны и нельзя было понять, где

они плывут, спутники, чтобы не сбиться с фарватера, не угодить в

протоку или не сесть на мель, обращались к Кропоткину со

странной, казалось бы, просьбой:

— Петр Алексеевич, полай пожалуйста!

Кропоткин лаял — собаки на берегу ему отзывались. Сидевший

на руле прислушивался, узнавал селение, мимо которого они

плыли, и успокаивался. Значит, не сбились с фарватера, и плыли

благополучно дальше. А Кропоткин снова налегал на весла.

Лаять Кропоткин научился еще в корпусе, когда его посадили

однажды в карцер за организованный им протест против

порядков, заведенных инспектором пажеского корпуса полковником Джи-

радотом.

В темном карцере, где он просидел неделю, его взяла тоска. Он

перепел все песни и романсы, какие знал, и ему пришло в голову,

чтобы как-нибудь развлечься, научиться собачьему лаю. Он лаял

за маленьких и больших псов, изображал, как собаки дерутся, как

они подвывают, и это очень искусно у него получалось. Казалось

бы, что в этом полезного? Но, как вспоминал потом с улыбкой

Кропоткин, «всякое знание, всякий навык и искусство в жизни

могут пригодиться».

При таком плавании, без обычной на паузке суеты, можно

было отдаваться и поэтическим настроениям, которые рождала река,

и углубляться в мысли, которыми была переполнена тогда голова

исследователя. Этой части своего плавания Кропоткин посвятил в

своих воспоминаниях самые поэтические страницы.

Лена именно на этом плесе, от Жигалова до Киренска,

исключительно красива и живописна. Великая сибирская река прорезает

ПО

горный хребет, ее скалистые берега величественно нависают над

водой, над ними еще выше встают причудливые пики (по