Путешествия за камнем

Введение

Среди всех переживаний прошлого, среди разнообразных картин природы и хозяйственной деятельности человека самыми яркими в моей жизни были впечатления от Хибин — целого научного эпоса, который почти 20 лет заполнял все мои думы, владел всем моим существом, закалял волю, будил новую научную мысль, желания, надежды.

Много лет я не мог говорить ни о чем другом, как о Хибинах. Были годы, когда весь наш хибинский коллектив молодежи, едва вернувшись из одной экспедиции, уже начинал готовиться к следующей.

Были годы, когда вся жизнь, все интересы вращались только вокруг Хибин, заостряя мысль, укрепляя целеустремленность, когда общность интересов создавала молодых и старых хибинцев — целое «племя» людей, увлеченных одной и той же идеей.

Только таким горением и упорством, только огромной работой над Хибинами мы смогли добиться результатов в этой стране чудес, стране, постепенно, как в сказке, раскрывавшей перед нами свои богатства.

Сначала это были для нас просто загадочные горы, полные научного интереса, с совершенно неведомыми, неизвестными минералами.

Потом они превратились в научно-хозяйственную проблему, полную заманчивых перспектив.

Теперь это уже живое дело сегодняшнего дня, когда мысль и самая проблема стали реальной действительностью.

Но вместе с тем, строя и укрепляя апатитовый центр, научная мысль смотрит дальше: она видит здесь не только рудничные центры, из которых идут поезда зеленого апатита, — она видит здесь целую систему гидроустановок на громадных запасах гидроэнергии быстрых рек, которые дадут сотни миллионов киловатт энергии; она видит здесь целую сеть заводов и фабрик; не один, а несколько новых социалистических городов, залитых лучами незаходящего солнца летом и электрическими огнями зимою.

И растет это строительство не по дням, а по часам, и, как в сказке Пушкина о царе Салтане, корабельщики могли бы сказать о Кольском полуострове:

Каждого приезжающего сюда невольно захватывают грандиозные масштабы этого нового строительства. Он втягивается в понимание проблем овладения производительными силами, научается понимать и ценить ту борьбу, которая ведется здесь за овладение природою и ее богатствами.

Не менее поражает его и совершенно новая, незнакомая ему полярная природа, и совершенно чуждый растительный и животный мир, своеобразные формы горного рельефа, созданного ледниками и водами. Одновременно поражает и ни с чем не сравнимая грандиозность и красота природы: синие озера, отвесные цирки, ущелья и труднодоступные вершины, покрытые снегом.

Для любителя минералогии совершенно особое значение имеет минеральный мир Хибин, одного из самых замечательных мест не только Советского Союза, но и всего мира, — так богатого редчайшими минералами, которые можно легко собирать, познакомившись с методами полевых минералогических исследований. Но такие экскурсии в Хибинах — это не простая прогулка в условиях хорошо известных путей Кавказа, Крыма, Урала или даже Алтая.

Хибины, как и любой утолок полярного Севера, своеобразны и опасны, если к ним подходить недостаточно вдумчиво и недостаточно дисциплинированно. Собственными глазами видели мы картины трагической гибели неосторожных, и мы не можем не предостеречь от легкомысленного отношения к этой дикой стране, с неожиданно налетающими буранами зимою, с роковыми туманами и бурями летом, с ее дикими обрывами, трещинами, с пенящимися бурными реками и капризными озерами.

В 1920 году я начал свою работу в Хибинах, причем толчком к ней явилось предложение администрации Мурманской железной дороги проехать в составе специальной комиссии в Мурманск для обсуждения вопросов, связанных с хозяйственным строительством этого края, лишь в феврале того же двадцатого года освобожденного от оккупации.

В этой поездке в конце мая 1920 года, кроме меня, приняли участие президент Академии наук А. П. Карпинский и геолог Геологического комитета А. П. Герасимов.

Так впервые, при свете полуночного солнца, в полярную летнюю, светлую ночь попал я на Кольский полуостров и впервые поднялся на одну из вершин Хибинских гор.

Не могу забыть впечатления, которое произвела на всех нас развернувшаяся перед нами обширная панорама. Все было непонятно и ново: перед нами расстилались громадные хребты, дугами уходившие на восток, так мало отвечавшие тем представлениям, которые создались у нас по имевшимся картам и описаниям. Совершенно непонятны были высоты на юге и на западной стороне. Там, где на наших картах нанесены низины, открывался целый новый совершенно неведомый горный мир. Перед нами была девственная природа Кольского полуострова, которая, по меткому замечанию академика Ф. Н. Чернышева, так долго ожидала пришельцев, которые пробудят ее к новой жизни. Здесь мы сразу же столкнулись с замечательными и совершенно незнакомыми минералами. В некоторых случаях я не мог назвать ни одного из минеральных тел, которые образовали кристаллы разных цветов и разной величины.

Я твердо решил взяться за изучение этого диковинного массива, несмотря на всю его недоступность, суровость, несмотря на все трудности того времени.

Мне удалось вовлечь в эту работу молодежь Минералогического музея Академии наук, Географического института и Ленинградского университета.

Осенью того же, 1920, года мы отправились на Север.

Теплушку нашу то прицепляли, то отцепляли от загруженных составов. После долгого пути (десять суток) мы, наконец, добрались до Хибин и отправились в горы.

Экспедиция протекала в тяжелых условиях и на весьма скромные средства. В нашем распоряжении было всего 500 рублей.

Почти без продовольствия, без обуви и без какого-либо специального экспедиционного снаряжения начали мы наши работы. На ноги подвязывали мешки, чтобы они не скользили по голым скалам, на сырых камнях. В ведре, которое несли на палке, варилась гречневая каша, сдабриваемая грибами или черникою. По оленьим тропкам, часто совершенно без карты, пробирались мы постепенно от линии Мурманской железной дороги в глубь тундр, проводя разнообразные наблюдения, исправляя карту и собирая коллекции минералов. Все грузы продовольствия и камней переносились на спинах самих участников экспедиции; только на восемь дней хватало обычно продовольствия; надо было создавать промежуточные базы и многократно подносить снабжение. Ночами температура спускалась до 8–10° ниже нуля; днем доводили до исступления рои комаров и мошкары, от которых не спасали ни густые сетки, ни перчатки.

Был конец сентября; у нас не было ни палаток, ни даже брезентов, но, несмотря на пронизывающий ветер и холод, мы шли и шли без дорог и троп. Назад к теплушке мы вернулись совершенно измученные, но горячо увлеченные Хибинами.

Первый шаг был сделан…

В 1921–1923 годах наш отряд изучал Хибинский горный массив. Несмотря на суровые условия полярного ландшафта, мы с увлечением исследовали этот своеобразный, привлекательный уголок русской земли, лежащий на полтора градуса севернее Полярного круга, — здесь и грозная природа с дикими ущельями и обрывами в сотни метров высотой; здесь и яркое полуночное солнце, несколько месяцев подряд освещающее своими длинными лучами снежные поля высоких нагорий; здесь в темную, осеннюю ночь сказочное северное сияние своими фиолетово-красными завесами озаряет полярный ландшафт лесов, озер и гор.

В серой, однообразной природе, среди скал с серыми лишаями и мхами — целая пестрая гамма редчайших минералов: кроваво-красные или вишневые эвдиалиты, как золото, сверкающие блестки астрофиллита, ярко-зеленые этирины, фиолетовые плавиковые шпаты, темно-красные, как запекшаяся кровь, нептуниты, золотистые сфены… и не перечесть той пестрой картины красок, которою одарила природа этот серый уголок земли.

Но не только красота природы привлекала нас. Здесь перед нами открывался целый мир научных проблем. Здесь нам, геохимикам и минералогам, предстояло разрешить немало еще неразгаданных загадок далекого прошлого.

Первые три года изучения Хибин

Хибинские горы, или Умптек, как их называют саами (лопари), представляют высокий горный массив, поднимающийся на высоту до 1250 метров над уровнем океана и лежащие в 80 километрах на север от Белого моря и в 120 — на юг от Мурманского побережья.

Голые вершины — каменистые тундры — возвышаются среди холмистой равнины, покрытой болотами, озерами и лесами; с востока и запада их склоны отражаются в водах глубоких озер, вытянутых далеко с севера на юг: на западе Имандра с вытекающею из нее бурною Нивою, на востоке — Умбозеро или Умпъявр, за ним снова высокий горный массив и еще далее, на границе с болотистыми низинами верховий Поноя и Варзуги — Ловозеро, или Луявр, с знаменитым Ловозерским погостом — бывшею лопарскою столицею.

Три года наш отряд работал в этих горах, обнимающих в своих двух массивах 1600 кв. километров, из года в год постепенно проникая в неведомые края. Перед нами одна за другой сменялись панорамы, открывались новые долины, горы, ущелья, и на новых хребтах, в блеске солнечного дня или под прозрачно-синими водами горных потоков, отыскивались месторождения ценнейших минералов.

Мы начинали работу в самое жаркое лето, когда тучи комаров и мошек роями носились вокруг головы, плотно закутанной в черную марлю, когда в душные солнечные ночи усталый организм не мог найти покоя, когда шумные и бурные потоки тающих снегов преграждали нам путь.

Отряд экспедиции переходит через реку Белую.

Мы возвращались назад поздно осенью, когда все вершины были покрыты снежной пеленой, когда желтые березы выделялись на фоне темной зелени елей, когда в мрачные и долгие полярные ночи сказочно красивые северные сияния своим лиловым светом озаряли дикий горный ландшафт.

Эти дрожащие и переливающиеся фиолетовые лучи и завесы и были последними впечатлениями, которые мы уносили из наших экспедиций на севере.

В 1922 году в середине июля наш отряд, в составе девяти человек, выехал из Петрограда по Мурманской железной дороге.

На третьи сутки перед нами развернулась чарующая панорама Белого моря с Кандалакшским фиордом, потом бурная, шумящая река Нива в крутых берегах.

Поезд медленно ползет вверх на холмистую равнину Кольского полуострова, и среди угрюмой, неприветливой картины вдали на севере — окутанные туманом снежные очертания Хибинских гор.

Рано утром мы приезжаем на станцию Имандра, расположенную на западных склонах гор, полого спускающихся к берегу живописного озера.

Быстро идет выгрузка свыше 110 пудов экспедиционного имущества; мы нагружаем все на вагонетку, и выехавшие за две недели вперед два члена нашей экспедиции — «квартирьеры» — ведут нас к уютному железнодорожному домику — центральной базе экспедиции.

Мы не можем, или, вернее говоря, не хотим терять времени, — в ту же ночь — в нашу первую солнечную полярную ночь — мы решаем выступить в горы и скорее начать своеобразную скитальческую жизнь среди северной природы, ее опасностей и ее красот.

Каков же основной план экспедиции? Мы его до деталей продумали еще в уютном кабинете нашего Петроградского музея, на заранее приготовленных планшетах карт мы наметили пути и красным карандашом обозначили места своих баз. Наша главная задача — постепенно своими исследованиями охватить все более и более отдаленные восточные районы.

Хибинский массив глубокою и длинною меридиональною долиною делится на две половины — западную и восточную. Недаром ее саами прозвали Кукисвум («длинная долина»). Через эту долину перегоняют оленьи стада и широко используют ее для сообщения юга с севером.

Западная часть долины окаймляется сплошной стеной горных плато, извилистою линиею обрамляющих и самую долину и красивые, замыкающие ее с двух концов синие озера — Вудъявр и Кунъявр, напоминающие швейцарские озера.

Озеро Большой Вудъявр.

Еще в экспедиции 1921 года мы через один из открытых нами перевалов проникли в южную часть этой области и, миновав скалистое ущелье Рамзая, увидели пути, ведущие на все южные высоты массива.

С востока Кукисвум окаймляется еще более крупными горными плато, отделенными друг от друга девятью перевалами. Эти перевалы, вытянутые приблизительно широтно, представляют или высоко расположенные и труднодоступные ущелья, или же более или менее значительные понижения, доступные для оленьих стад и человека. Об этих перевалах мы еще раньше слышали от саами и знали, что через них из Кукисвума мы можем проникнуть далеко на восток, в низины реки Тульи, к синему Умбозеру, а дальше — к другому горному массиву, которым мы так часто восторгались издали, когда косые лучи полуночного солнца освещали своим розовым светом его скалистые вершины и снеговые поля.

Но как попасть в долину Кукисвума через тот длинный хребет, который ее окаймляет с запада?

И вот, в первые дни экспедиции я решил выйти для отыскания этих путей. У нас был уже большой опыт предыдущих лет; мы знали вес каждого предмета снаряжения, по опыту знали нормы продовольствия и на своем горбе установили максимум нагрузки в двадцать четыре килограмма.

Для первой ориентировки мы решили выйти всего на пять дней; и уже в 8 часов вечера в день приезда, несмотря на хмурые клубящиеся на горах тучи, мы вошли в лесистую долину бурной, порожистой реки Иидичиока. Горы смыкаются своими вершинами, долина суживается, но заросшая, едва заметная тропка еще намечается по лесистому берегу. В верховьях реки, на краю лесной зоны, между елями, мы раскидываем палатку. Душно и жарко. Мы плотно закрываем наши сетки на головах и поправляем перчатки, чтобы защититься от роя комаров и мошкары — этого неизбежного бича летних месяцев в Лапландии. Совершенно светло: красные лучи играют на безжизненно-скалистых вершинах Иидичвумчорра, а время — около 2 часов ночи.

Начинается жаркий, совершенно южный день; впереди высокие вершины, нигде не видно глубоких ущелий, лишь между Путеличорром и Иидичвумчорром наверху в скалах видна какая-то щелка, занесенная снегом. Мы делимся на три отряда и в самое солнечное пекло, окруженные все теми же роями комаров, поднимаемся на высоту в 1000 метров в поисках проходимых путей.

Сверху, с голых вершин пологих плато, покрытых мелким щебнем, сквозь облако стелющегося тумана мы видим длинную зеленую полоску Кукисвума, а за ней — неведомые нам громады плоских вершин. Вот куда должны мы проникнуть; но удобных путей здесь не видно, спуститься вниз по кручам восточных отрогов можно, но перетаскивать этим путем продовольствие и собранные минералы (свыше 1000 кг) туда и обратно совершенно невозможно. Мы решаем идти к югу. К ночи снимаемся с лагеря и через голый хребет Иидичвумчорра переваливаем в еще более глухую и суровую долину Часнаиока — туда, где издали один из наших спутников в бинокль усмотрел глубокий перевал. У группы кустарников, на высоте 420 метров над уровнем озера, мы снова разбиваем палатку. Медленно подтягиваются усталые отряды, шедшие разными путями. Раскладываем большой костер, густой дым которого стелется далеко по долине, и постепенно собираем всю партию, измученную зноем, роями комаров и обрывистыми спусками с Иидичвумчорра. Как часто потом мы прибегали к костру для условной сигнализации, днем используя для этого длинные полоски дыма, стелющиеся по долине, ночью поднимающееся зарево красного пламени!

Глубокий перевал замыкает долину Часнаиока и с востока, — там, по-видимому, мы и найдем долгожданный путь к долине Кукисвума.

Мы на самом краю большого горного массива Часначорра. Много мы слышали о недоступности этого грандиозного массива. Его обрывы в несколько сот метров и острые гребешки отрогов невольно внушают страх путнику. Но мы знали уже южные подступы Часначорра. Еще в 1921 году одна из наших партий с большим успехом работала на его вершине, открыв многочисленные жилы с черным энигматитом и ярко-красным эвдиалитом.

Оттуда, сверху, мы, конечно, лучше всего окинем взглядом весь ландшафт и выясним предстоящие нам пути.

Снова разбились мы на отряды, снова отдельные группы по заранее составленной диспозиции стали с разных сторон огибать большое плато, выискивая более доступные склоны или гребни.

Опыт прошлого научил нас соблюдать суровую дисциплину в работе. Все обязанности и работа каждого дня распределялись специальными «приказами»; и иногда, в сложных перипетиях странствований, продолжавшихся несколько недель, такие диспозиции составлялись на большие сроки. Их исполнение было нравственной обязанностью каждого, ибо от этого часто зависело благополучие целого отряда. И, надо сказать, каждый сознавал свою ответственность, и диспозиция исполнялась идеально: как бы ни разыгралась непогода, но в условленный день «приказы» всегда выполнялись. Это требовало часто огромного напряжения, даже самопожертвования. Нередко под проливным дождем, при ветре, заставляющем держаться за камни, нужно было какой-либо группе пронести продовольствие через высокие хребты и через вздувшиеся от непогоды реки…

Под вечер, когда дневной зной стал спадать, мы выступили на Часначорр. На мне лежала задача вместе с одним из членов отряда^[31] осмотреть перевал к Кукисвуму и по одному из северовосточных, довольно пологих гребней подняться на вершину. Прекрасная погода, дивная, все расширявшаяся панорама цепей увлекала нас. Взбираясь на кручи почти без остановок, мы незаметно стали подниматься на горное плато. Почти без груза, мы легко сделали этот семичасовой переход, и около полуночи перед нами предстала горная пустынная равнина северного Часначорра. Нагроможденные скалы и глыбы покрывали плато, к северу тянулись вершины Путиличорра; у наших ног лежала чарующая долина Кукисвума с озерами, сверкающими в косых лучах солнца; далее такие же, но еще более грандиозные вершины, с самым большим центральным плато Кукисвумчорра. Кое-где на горах дремлющие тучи, блестевшие на солнце снеговые поля, а вдали между восточными перевалами в утренней дымке — синева далеких Ловозерских тундр.

Час ночи; холодный ветер; температура только 4°, а днем мы задыхались от жары в долине (24° в тени). Солнце едва скрылось на полчаса за горизонтом. Мы подошли к северному краю плато; под нами совершенно отвесная стена в 450 метров; но эта цифра ничего не говорит о грандиозности этого обрыва; надо 20 многоэтажных домов насадить один на другой, надо поставить четыре с половиной Исаакиевских собора с крестом, чтобы получилась такая высота. Внизу в грандиозном цирке — темные, мрачные горные озера; большие белые льдины плавают на их поверхности, а огромные ползучие снеговые поля языками спускаются по кручам к цирку, нависая над скалами в виде зачаточных ледников. Мы не можем оторваться от этой картины и не замечаем, как вдали на светлом фоне неба появляются пять фигур. Мы уже привыкли к тому, что человеческая фигура в горах на фоне неба вырисовывается крайне отчетливо и кажется необычайно высокою. Скоро становятся слышными и голоса…

Акустические явления в горах очень интересны и заслуживали бы более внимательного исследования. Я лично на берегу Умпъявра не только слышал разговор с другого берега бухты на расстоянии четырех километров, но различал даже отдельные слова. На северных склонах Лявочорра наши слова были слышны другой группе, находившейся от нас на расстоянии свыше двух километров, в то время как мы лишь с трудом могли различать их фигуры в бинокль…

Голоса скоро приблизились, и оказалось, что все три наших отряда почти одновременно достигли вершины Часначорра.

Холодный ветер, однако, не давал нам возможности долго оставаться на высотах. Мы стали наскоро зарисовывать очертания массива, быстро обошли его обрывистые склоны, по узкому снежному мостику перешли на второе, более южное плато и остановились перед грандиозными обвалами скал, отделявших нас от еще более южных частей. Но они были для нас недоступны.

Типичная изуродованная ветром сосна на открытом склоне Хибинских гор.

Начался спуск; и по узкому гребню, по которому поднялся сюда один из отрядов, мы стали медленно, цепляясь за скалы, спускаться вниз, в широкую долину западной реки, названной нами Меридиональною. Кое-где красивые кристаллы энигматита отвлекали нас от напряженного спуска. Солнце начинало припекать, появились комары, а до лагеря было еще далеко. Только к 11 часам утра, совершенно обессиленные, подошли мы к нашей палатке, где нас поджидал один из членов экспедиции в своей мрачной черной сетке, плотно перевязанной у шеи.

Наконец мы у уютного костра; полусонные, делимся впечатлениями об окружавших нас картинах, разбираем собранный материал и горюем, что затратили много сил, а ничего особенного не нашли. Наш спутник, остававшийся в палатке, химик Г. П. Черник делится своими впечатлениями и, между прочим, сообщает, что всего в получасе ходьбы, в соседней лощине он нашел интересные минералы. Достаточно было на них посмотреть, чтобы сразу понять ценность этой находки; несмотря на усталость и бессонные ночи, окруженные все теми же роями комаров, мы подтягиваемся к камням; кто очень устал, подползает. И удивлению нет конца. Это богатейшая жила с редчайшим минералом из группы мозандрита; вот ловенит или вёлерит, первоклассные вишнево-красные, сочные эвдиалиты, и все это в чудном кристаллическом виде…

Тот, кто не занимался сбором минералов или поисками редких природных тел, не знает, что такое полевая работа минералога. Это не работа геолога, который шаг за шагом картирует какую-либо местность, наблюдая ее особенности. Это скорее игра, азарт — открыть новое месторождение. Это дело удачи, тонкого понимания, часто какого-то подсознательного нюха, часто дело увлечения, граничащего с некоторой долей авантюризма и страсти. И эта страсть и большое увлечение ярче всего проявляются в нашей работе, когда возвращающиеся с гор отряды делятся впечатлениями дня, хвастаются своими находками и гордятся достигнутыми результатами.

Находка Г. П. Черника всех окрылила. Мы все, несмотря на усталость, потянулись к новой лощине, отныне «жиле Черника».

Наша задача была решена: мы нашли проходимый перевал в долину Кукисвума и вместе с тем нашли богатейшее месторождение редких минералов. Можно спокойно поработать на жиле, вернуться с добытым грузом на базу в Имандру и оттуда уже снова выйти в горы, по возможности захватив с собою носильщиков.

Проходят три дня. Одни из нас усиленно работают на жиле, отворачивая огромные глыбы, разбивая их десятифунтовой кувалдою, взрывая динамитом скалу. Впервые в этих горах раздаются взрывы динамита, впервые из дикого, голого ущелья выносятся осторожною рукою сотни превосходных штуфов. Другие уходят обратно на базу, нагруженные грузом собранных камней; они должны готовиться к далекой экспедиции, собирать провиант, подыскивать рабочих.

Через три дня снова цепочка в девять человек медленно тянется по голой долине Часнаиока; за нами идут шесть носильщиков с провиантом, палатками и снаряжением. Трое из нас остаются еще на жиле; мы продолжаем работать день и ночь, — все равно спать невозможно от мучающих комаров, да и не знаешь, когда, в сущности, ночь и когда день.

Проходят почти сутки; рабочие возвращаются обратно; они измучены пройденной дорогой, скалы перевала и снеговые поля напугали их, детей равнины; обувь совершенно оборвалась; они промерзли на снежных полях и от сильного холодного ветра. Им не удалось донести груза до назначенного по диспозиции места, и, совершенно измученные, они стремятся скорей вернуться домой, подальше от всех ужасов гор. Большинство из них действительно больше не соглашалось идти в горы, и лишь немногие пристрастились потом к нашей кочевой жизни.

Значит, грузы оставлены на том склоне под снежными полями! А как же наш отряд? И мы поспешили закончить работы, накормить рабочих и отправить их на станцию, нагрузив собранными камнями, а сами скорее, сложив палатки и снаряжение, пошли через перевал на помощь нашему первому отряду.

Несмотря на две бессонные ночи, к вечеру мы снова стали собираться в дальний путь. Мы были очень утомлены предыдущей работой, но погода хмурилась, грозные черные тучи закрывали вершины гор, и сырые полосы тумана временами застилали глубокую долину Часнаиока. Мы поднимались по долине к большому северному цирку с отвесными стенками; мы знали, что над первым озером на отвесной скале на высоте около 200 метров расположен наш перевал, и смело шли по знакомой дороге. Но густая пелена тумана окутывала вершины гор; отдельные клочки быстрыми призраками налетали на нас, окутывали все низины и скоро закрыли весь цирк. Мы знали дорогу и не боялись этого тумана, так как по опыту знали, что в большинстве случаев через ущелья-перевалы дует сильный ветер, который своими порывами разгоняет тучи и на время открывает нужные нам проходы^[32]. Однако в данном случае мы ошиблись: туман окутал нас со всех сторон, и очень скоро мы потеряли направление; с трудом шли мы вперед, но держась главного русла речонки, всё же благополучно достигли глубокого озера. Начинался подъем. С тяжелым грузом за спиной и с динамитом мы карабкались по огромным глыбам нефелинового сиенита. Выбирать путь было нельзя, и я не без волнения видел, что туман может завести нас на склоны самих массивов.

Нащупывая направление, мы ориентировались по ветру, и после часа утомительного карабкания, после многочисленных зигзагов и спусков, мы оказались на перевале. Туман на восточной стороне был слабее, сквозь него снизу проглядывали контуры долины. Несколько сот шагов вниз по длинному снежному полю — и мы под полосой тумана, над чарующей долиной Кукисвума. Длинная река снега на сотни метров заполняла неглубокое ущельице, и по снегу мы легко спускались вниз к долине шумной и многоводной реки, названной нами в честь первого картографа Хибинского массива, финляндского исследователя Петрелиуса.

Затем обычное холодное купание в быстрой реке (около + 4°C); потом по старым оленьим тропам вокруг живописного обрывистого Поачвумчорра, к концу лесной зоны на берегу Куниока, мы расставили палатку и начали второй этап нашей горной жизни.

Гора Поачвумчорр. Внизу — долина реки Кукисвум.

Палатка стояла на обрывистом берегу покрытого пеною, вечно шумящего Куниока, среди раскидистых елей. Дивный вид раскрывался из нее на юг и на север. На севере — приветливая даль широкой долины, окаймленной амфитеатром гор, покрытых прекрасными еловыми лесами. На юге — грозный ландшафт центральных массивов с голыми обрывами, грандиозными осыпями и узкими гребнями. Здесь мы провели почти две недели, совершая отдельные экскурсии для изучения окрестностей главных центральных плато. Прекрасная палатка, теплые меховые тулупы, в бурную дождливую погоду горячий примус в самой палатке, а обычно живописный костер с котелками каши, грибов, какао…

Быстро шли дни за днями, и все более и более богатые сборы приносили мы с окружающих вершин. Срубив несколько елей, мы перебросили мост через бурный Куниок. Под развесистой елью устроили склад минералов. Для динамита был сооружен специальный погреб по всем правилам искусства.

Жаркая погода сменилась дождями. Черные тучи иногда на целые дни окутывали вершины гор. Не переставая шел дождь и свистел ветер, но мы уже знали, что непогода в Хибинах столь же быстро проходит, как и налетает. Место для палатки было выбрано необычайно удачно; и уже за 10 дней наши отряды покрыли все намеченные маршруты и почти «по заданию» открыли на вершине Кукисвумчорра месторождение цирконов. Я говорю «по заданию» потому, что в поисках минералов играет роль не только увлечение, азарт, удача, или «фарт», как говорят искатели золота на Урале. Нет, поиски минералов связаны с глубоким, часто инстинктивным пониманием природы, умением по мелким признакам догадаться о том, чтó можно найти, по изменению зерна породы вовремя заподозрить возможность жилы, по изменению окраски предположить скопление цеолитов, по обломку сообразить, где должно быть коренное место. Тонкая наблюдательность естествоиспытателя и большой опыт нужны в этом деле, и не все делаются хорошими искателями, и не всем «везет».

По целому ряду признаков и логических построений я ждал цирконов на высотах Кукисвумчорра, на том огромном плато, которое, достигая высоты 1200 метров, представляет самую центральную часть массива Умптека. Белые полевошпатовые жилы с цеолитами и ильменитом, обломочки фиолетового плавикового шпата и два кусочка циркона, найденных еще в 1921 году, в те несчастные дни южной бури, которые мы пережили на вершине Кукисвумчорра^[33], — все это наводило на определенную мысль; и «без цирконов не возвращаться» — были последние слова напутствия двум нашим отрядам, начавшим восхождение на вершину в прекрасную погоду по двум разным гребням.

Через два дня они вернулись; и каково было наше удивление, когда и та и другая группа принесли нам прекрасные большие кристаллы этого минерала, а с ними прекрасный натролит и великолепный пектолит!^[34]

Но скоро ближайшие вершины были осмотрены, склад под елью все увеличивался, а другой склад — с запасами продовольствия — заметно таял. Надо было идти к следующим базам, продвигаться к северу, где нами уже раньше был намечен центральный лагерь для изучения того северного района, который совершенно не был осмотрен финляндской экспедицией Рамзая.

Однако раньше чем начать перетаскивать лагерь, мне хотелось выяснить подходы к нему с востока. Поэтому, выбрав группу наиболее выносливых членов экспедиции, мы двинулись на восток, в долину реки Тульи, через большое, очень интересное ущелье в массиве Рисчорра.

Рисчорр представляет довольно крупное плато, лежащее на север от Кукисвумчорра. Старые карты передавали его настолько неточно, что мы никак не могли узнать на них этот массив, прорезанный посередине живописным ущельем. К западу он довольно круто обрывается к долине Куниока, к востоку пологими склонами уходит в низовья реки Каскасньюнаиока, а с севера — и это было для нас совершенно неожиданно — он отрезается от более северного Партомчорра глубоким ущельем-перевалом с тремя горными озерами.

По узкой долине Рисиока, мимо живописных высоких водопадов, поднимались мы вверх к центральному ущелью.

Я должен здесь оговориться, что реку, по которой мы шли, мы сами прозвали Рисиоком. Такое крещение местных орографических и географических элементов нам приходилось делать не раз, и мы широко использовали для этого или имена исследователей, потрудившихся над Хибинами (ущелье Рамзая, река Петрелиуса), или очень звучные саамские слова: куэ´ль — рыба, поач — олень, вум — долина, чорр — гора, гор — ущелье, иóк — река и так далее. Так, например, описанный нами выше скалистый перевал, который оказался единственным удобным путем из Имандры через хребты в долину Куниока, мы прозвали Чорргором.

Итак, по реке, названной нами Рисиоком, мы поднимались вверх по довольно открытой долине с отдельными цирками. Погода хмурилась, но подъем был нетрудный, хотя нужно было подняться на высоту 700 метров. Порода — крупнозернистый хибинит с большими кристаллами нефелина — не предвещала нам хорошего минералогического сбора. Да и самый вход в ущелье, занесенный снегом, оказался гораздо менее живописным, чем мы ожидали. Ущелье в виде узкого коридора тянулось прямо в широтном направлении и постепенно спускалось вниз к востоку. Это широтное направление повторялось во всех основных ущельях и перевалах Хибинских тундр, и, несомненно, оно связано с процессами разломов, что можно видеть из продолжения одной и той же линии и совпадения ущелий в двух самостоятельных хребтах.

По мере того как мы подвигались к востоку, стены ущелья поднимались; ширина ущелья в 20 метров казалась ничтожною по сравнению с почти отвесными стенами в 150 метров. Крутые склоны этого коридора были покрыты плотным, смерзшимся в фирн снегом; вдали, как в рамке, все более и более расширявшейся, виднелось далекое Умбозеру высоты Ловозерских тундр и низовья реки Тульи. Мы были у восточного выхода из ущелья, и крутое снежное поле, блестевшее в солнечных лучах, разогнавших тучи, спускалось вниз к голым осыпям — верховью речки Каскасньюнаиока.

Спуск по скользкой поверхности снега был нелегок, и с большою осторожностью мы спускались вниз по краю поля; ущелье осталось за нами, когда на высоком южном обрыве мы заметили непривычное нашему глазу бурое пятно, выделявшееся на фоне столь знакомого нам серого нефелинового сиенита. Огромные буро-желтые обломки покрывали крутую осыпь; скоро мы выяснили и причину необычной окраски: это была огромная, мощностью до 4 метров, жила породы, богатой магнитным колчеданом и содержащей корунд и аномит. Находка была интересной. Мы тщетно искали здесь следов каких-либо более редких металлов, но их, к сожалению, не было. Такое огромное скопление магнитного колчедана в Хибинском массиве представляется нам совершенно исключительным. Достаточно сказать, что во всех остальных частях массива каждое мельчайшее зернышко сернистого минерала нами собиралось и даже описывалось. А здесь огромная масса магнитного колчедана томпаково-серебристого цвета на протяжении многих десятков метров! Это бурое пятно настолько резко выделяется, что в хорошую погоду его легко можно различить в бинокль даже с берегов Умбозера (около 25 километров).

Ниже начиналось верхнее течение Каскасньюнаиока. То по глубоким коридорам под сводом, покрытым снегом, то по узким ущельям течет этот бурный поток. Мы быстро спускались вниз, собирая в осыпях блестящие пластины астрофиллита или добывая из жилы белый, молочный альбит с черными, как уголь, редкими гастинкситами.

Мы шли почти без отдыха 12 часов, а лесной зоны все еще не было. С большим трудом, совершенно усталые, с тяжелым грузом прекрасного материала подтянулись мы поздно вечером к слиянию двух протоков Каскасньюнаиока и на высоком сухом берегу, среди отдельных елочек, разложили костер и стали готовить себе навес из брезентов.

Трехлетний опыт экспедиции на Кольский полуостров научил нас в экскурсии на 5–7 дней брать не палатки, а лишь легкие двухфунтовые брезенты, из которых мы легко могли в любых условиях соорудить шатер. Мы то подвязывали наши брезенты к нависшей скале, то прикрепляли их к отдельной прекрасной раскидистой ели, то к целой группе деревьев. В каждом случае форма шалаша видоизменялась, и у нас выработались опытные «спецы», на обязанности коих лежало немедленно по приходе к стоянке разбить шатер. А как это надо было, когда в дождливую погоду хотелось хоть на ночь иметь сухое местечко, где можно было бы просохнуть и, не боясь дождя и порывов ветра, спокойно отдохнуть!

Место нашего лагеря было весьма живописно; около него спокойно бежали в зеленых берегах извивающиеся протоки Северного Каскасньюнаиока; мягкие склоны предгорий создавали непривычный для нас ландшафт; и только на западе высились громады гор с их обрывами и ущельями. Мы находились в той центральной низине Хибин, по большей части покрытой осыпями и элювиальными россыпями, в низине, одетой сплошным лесным покровом, с более спокойными реками и своеобразно неровным моренным рельефом, который так много трудов доставил нам в наших дальнейших странствованиях по этой области.

Мы скоро убедились, что как раз на нашей площадке останавливались раньше саами; следы костров и оленьи тропы говорили нам об этом. Да это и понятно, как потом выяснилось, эта долина Северного Каскасньюнаиока является самым лучшим путем передвижения с запада от Имандры к востоку на озеро Умпъявр.

На следующее утро погода испортилась, — с 4 часов ночи с запада надвинулись тучи, поднялся сильный юго-западный ветер. Мы не любили этих «южных» ветров с Белого моря, ибо они нам всегда приносили дождь и туман; но в них была и своя хорошая сторона: они никогда не длились более трех дней и не были так грозны, как те северо-восточные бури, которые нам пришлось испытать позднее.

Медленно, подхлестываемые мелким дождем, мы стали подниматься по зеленым лужайкам довольно широкой долины Северного Каскасньюнаиока. Карта служить нам больше не могла: все долины и высоты на ней были перепутаны, и мы шли наугад, тем более, что вершины гор скрывались за нависшими тучами.

Каскасньюнаиок стекает по каменному ложу нефелинового сиенита; сквозь прозрачную воду вырисовываются пегматитовые жилы, то как по ниточке вытянутые с севера на юг, с большими черными кристаллами эгирина и арфведсонита, то извилистые, менее правильные альбитовые белоснежные прожилки, тоже меридионального направления, но несколько изменчивых румбов.

Мы шли по воде реки, любуясь этими жилами, и перед нами вставали картины из прошлого этой огромной магматической области…

А между тем погода портилась. Дождь, всё усиливаясь, хлестал нас в спину, пока мы постепенно приближались к чудному перевалу, названному нами Умбозерским, то есть перевалом к Умбозеру. Это был лучший и самый живописный к тому же перевал всей гряды гор, соединяющий долину Кукисвума с восточными предгорьями. Его высота всего лишь 430 метров над Имандрой и около 350 над долиной. Три живописных озера расположены на самом перевале, обрамленном высокими горами: Рисчорр с юга и Партомчорр с севера.

Большие водопады скатываются по уступам цирков Рисчорра, а мелкие зеленые лужайки доходят почти до самой высокой точки, отделенные от нее лишь небольшой каменистой грядой с озерком. По этому перевалу обычно проходят саами со своими стадами оленей, но в тот день безжизненна была природа под сумрачным покровом нависавших туч.

Совершенно промокшие и прозябшие, спустились мы в долину с чудным сосновым лесом. Направо заблистало озеро Кунъявр; и, цепляясь за склоны скал Партомчорра, направились мы к восточному берегу большого озера — туда, где мы заранее по карте наметили место лагеря. Ветер переходил в бурю, и мы с огромным удовлетворением остановились на сухом берегу между двумя бурными потоками, вливавшими свои воды в Кунъявр.

Быстро соорудили шалаш, с трудом при диких порывах ветра натягивая брезенты, шинели, одеяло — все, что у нас было с собой, лишь бы защититься от дождя и ветра. Костер согрел нас очень быстро, и мы остро ощутили то своеобразное состояние дневки, когда никуда не надо идти, не надо беспокоиться о выборе пути, волноваться перед кручами или карнизами, а можно спокойно сидеть у костра, записывая дневник, помешивая кашу или просто беседуя о прошлом и о планах на будущее.

В дождливые, ненастные дни такие дневки являлись естественными; но как трудно было насильно удержать отряды для отдыха в хорошие дни, заставить всех заняться неизбежными вопросами хозяйства, подогнать свои дневники, проэтикетировать образцы и заготовить топливо!

Полтора дня сидели мы в нашем импровизированном шалаше, пока не успокоился ветер, не выглянуло солнышко и не дало нам возможности немного осмотреться вокруг. Мы были на берегу красивого горного озера, обрамленного полосой прекрасного елового леса, до высоты в 250–300 метров ползущего на крутые склоны гор; на севере — высоты северного Лявочорра, а далее болотистая лесная низина; на юге — вся долина Кукисвума с панорамой гор; за нами — гряда центральных массивов и среди них острый хребет главной и самой высокой точки Лявочорра.

Только потом, когда здесь более месяца кипела жизнь наших отрядов, мы оценили, как удачен был выбор места для этой базы. А в большой экспедиции, как и в военном деле, правильные организация и расположение центральных баз — половина успеха всего дела. Только подход с долины Куниока по болотистым и крутым склонам Партомчорра казался нам нелегким, но и здесь мы скоро нашли выход.

Итак, новая база найдена, под ветками большой ели мы устроили новый склад минералов. Теперь скорее назад по долине к нашей палатке, где нас ждет разработка новых планов и диспозиций на новый период.

Мы понимали, что для того, чтобы протащить грузы из лагеря Куниока в новый лагерь Кунъявра, необходимо было прежде всего выискать удобный путь. Правда, путь этот шел по лесистой дороге без гор и перевалов, но это только пугало нас, ибо мы знали, как неприятны болота и каменистые склоны с обвалившимися деревьями и быстрые реки, а между тем в наших лесных странствованиях нас ожидали именно эти три главных препятствия.

Однако судьба, казалось, благоприятствовала нам, и мы скоро набрели на верный путь. Выяснилось прежде всего, что озеро двумя большими косами наносов, идущих с двух берегов, разделено на две части, соединяющиеся узким, но довольно глубоким протоком. Этот проток можно было перейти вброд, и мы сразу оказывались около устья Куниока, в самой долине Кукисвума. Здесь мы неожиданно увидели спрятанную под деревьями на берегу озера маленькую саамскую лодку и весла.

Мы еще в прошлом году слышали, что на Кунъявре ловит рыбу саамская семья Кобелевых и что у них есть на озере маленькая лодочка с изогнутым носом, несколько напоминающая индейские пирóги. Дальше в сосновом лесу мы увидели старую саамскую вежу, покрытую берестой, а вокруг массу вытоптанных оленьих троп. Правда, людей не было, но тропки показывали, что в последние годы здесь бродило много оленей. Эти тропки далее сливались в большую тропу, и мы могли легко убедиться, что напали на след того старого саамского пути, по которому передвигаются саами со стадами оленей и перетаскивают летом на санях лодки и рыболовное снаряжение через весь Кукисвум от северных озер к южным. Тропка вывела нас к прекрасным бродам через глубокие и бурные речки, и хотя купание в них при температуре воды 4–6° и было не особенно приятным, но тем не менее совершенно безопасным. Тропка обходила болота, пересекала ручьи, и хотя мы ее много раз теряли, но каждый раз вновь находили. На пересечении Рисиока мы ее окончательно потеряли, но отсюда путь был нам уже знаком. Болота, поросшие морошкой, казались не страшными; и через четыре часа после выхода из места ночевки мы оказались уже у своей палатки у Куниока.

Скорее отправить часть наших работников обратно на Имандру за провиантом, скорее ликвидировать лагерь и постепенно, несколькими партиями, перетащить весь груз (кроме собранных камней) к нашей новой базе! Тяжелое ненастье сопровождало эти наши странствования; непомерно вздулись от дождей реки, снесло наш мост через Куниок; и в течение почти четырех дней перетаскивали мы вчетвером нашу палатку и снаряжения весом в 250 кг.

План был рассчитан таким образом: пока мы ликвидируем лагерь и переносим нашу базу к озеру Кунъявр, другой наш отряд в четыре человека вернется на станцию Имандра, возьмет там рабочих и проводника саами, с которым мы еще раньше вели переговоры, и к утру 9 августа протащит первую партию грузов вдоль предгорий Хибинского массива.

К 2 часам 9 августа, после тяжелой борьбы с разбухшими реками, мы подошли к месту нашей новой палатки. Но вместо маленького двускатного шалаша мы увидели огромную остроконечную палатку на пятнадцать человек, около нее костер; молодой саам жарит рыбу «по-саамски»^[35]; под отдельными елями склады консервов, снаряжения, бурового инструмента, а в самой палатке спящие фигуры наших товарищей из отряда, пришедшего ночью из Имандры.

Проблема оказалась блестяще разрешенной: при содействии саама, через леса, окаймляющие Хибины, отряд с шестью рабочими тяжелым восьмичасовым переходом подошел к озеру Кунъявр; на лодке перевезли все грузы и уже успели разбить палатку и наловить рыбы.

Я понимал, что теперь самая трудная часть нашей задачи решена. Легкий путь со станции Имандра обеспечивает нам обслуживание новой базы. От нее открываются грандиозные высоты скалистого Лявочорра и удобные пути к заветному для нас Умбозеру.

Еще до приезда в Хибины мы мечтали о посещении огромной столовой горы, которая вздымалась в центре всего массива и казалась нам главнейшею целью наших исканий. На ней не побывал еще никто из исследователей, и только финский геолог Рамзай поднимался на некоторые из ее западных склонов.

С каким трепетным волнением изучал я в бинокль подступы к этой горе, обрамленной недоступными обрывами! Только в южной части мой бинокль открывал более пологий склон, всего лишь метров на 50 замыкаемый скалистым утесом. Удастся ли нам подняться на эту недоступную высоту и что она нам принесет?

Рано утром наш разведочный отряд был готов; собрались только самые крепкие и выдержанные из нашей группы, взвалили себе на спину провиант, молотки, брезенты; и бодро, в дымке утреннего тумана, еще красиво собиравшегося вокруг отдельных дымящихся вершин, пошли мы вперед, простившись со своими товарищами.

Вначале наш путь шел по протоптанной оленями тропке, вдоль сине-зеленого озера. Утренние лучи солнца играли на глади глубокого Вудъявра, а причудливые и грозные очертания горных цирков Тахтарвумчорра отражались на его кристально чистой поверхности. Вот конец озера с ровной площадкой, покрытой белым налетом ягеля. На живописном берегу, у подножья нависших скал Поачвумчорра, убогая саамская вежа; невдалеке дерево с развешанными на нем сетями, около избушки остатки костров, простые предметы домашнего обихода, внутри конического помещения очаг, сушеное мясо, незатейливое ложе для сна. Вокруг пусто, мхом заросли оленьи тропы, обвалилась береста с избушки, заброшенной и оставленной саамами. Мы идем дальше. За холмом, прорезающим долину, виднеется вдали вершина Кукисвумчорра, еще окруженная клубами туч. Налево, далеко к северу тянется пустынная долина Кукисвум.

Мы бодро идем вперед по голой равнине, прорезанной каменистым ложем быстро текущих рек, постепенно пробираясь к тому пологому скату, который мы облюбовали в бинокль.

Неожиданно показывается на пригорке большое стадо оленей. Весело резвясь, стремительно бегут они вслед за нами, то забегая вперед, то окружая нас. С восторгом следим мы за этой живописной картиной; усиленно щелкает мой аппарат, не предчувствуя — увы — участи снятых пластинок.

Но вот и подъем — мягкий, пологий. Покрытый зеленым мхом, он кажется нам совершенно идеальным, и мы, весело делясь впечатлениями, с удовольствием следим по барометру, как одна сотня метров за другою остаются внизу, как все шире и шире развертывается панорама.

Вот мы уже поднялись на 600 метров; начинается скалистый подъем, сначала по каменистым осыпям, потом по скалам. Цепляясь руками за выступы, мы не без труда карабкаемся вверх и скоро убеждаемся, что все страхи были напрасны. Еще одна скала — и мы на пологом склоне самого плато, на вершине 900 метров.

Вот она, своеобразная картина северной пустыни, голой, однообразной и дикой пустыни Хибинских гор! На протяжении многих десятков километров ровная поверхность, усеянная глыбами неправильно нагроможденного сиенита. Вокруг ни растеньица, даже лишайника и мха так мало, что нельзя разложить костер; нет даже воды, и только где-то внизу, глубоко между камнями, слышится журчанье недосягаемых ручейков тающего снега. Только ветер гуляет по ровной поверхности пустыни, только солнце и мороз ведут здесь свою неустанную работу, разрушая горные породы.

А какой заманчивой кажется эта равнина снизу! Вы ждете здесь ровных альпийских лугов, на которых отдохнет после утомительного подъема нога. Но не тут-то было. С камня на камень должны вы перескакивать, зорко следя за каждым движением, выбирая место для ноги. Часами бродили мы по таким горным пустыням различных вершин Хибинских гор, и одинаково уставали у нас и ноги, и глаза, ни на минуту не отрывавшиеся от тяжелой дороги.

О, как хорошо мы изучили эти пустыни, состоящие то из маленьких обломков и скал, то из больших глыб, где нельзя пробираться без помощи рук, то из острых краев какой-либо сиенитовой жилы! Тесно связана здесь внешняя форма поверхности с природою самих пород…

Так шли мы по склонам каменистого Кукисвумчорра, выискивая себе место для ночлега и ориентируясь по вздымавшимся вокруг цепям и горным вершинам. Сколько при этом неожиданностей! Как далека наша карта от истинной картины этого дикого ландшафта!

Вот как будто бы подходящий камень для устройства палатки; одна сторона его защищена от западного ветра, к нему можно подвесить брезент и лечь на плоские камни нефелинового сиенита. Недалеко большое снеговое поле, — значит, можно достать воды. Как будто бы недурно! Зная по опыту, что место ночлега должно быть всегда подготовлено заранее, до наступления темноты, мы энергично натягиваем наши брезенты и сооружаем что-то вроде палатки.

Пока еще светло, мы решили осмотреть все вокруг. Пересекли плато и подошли к самым восточным его обрывам. Да, вот здесь перед нами открывается новая панорама; далеко на востоке, в дымке вечерних туманов, видна высота второго массива Ловозерских тундр; большое, длинное серебристое озеро отделяет его от нас, а под нашими ногами, под грозным обрывом в 400 или 500 метров, дикие берега верховий Тульи, а еще ниже лесистые пространства ее низовий.

Резкие контуры теней ложатся от заходящих лучей солнца. Солнце еще освещает отдаленную поверхность Умбозера, а у нас уже темно и быстро надвигаются холодные сумерки.

Сильные порывы ветра изредка нагоняют отдельные облака, а на юге на вершинах Расвумчорра мне что-то очень не нравятся густые, быстро ползущие тучи.

Мы хорошо знаем эти туманы, идущие с юго-востока. Неожиданно и быстро налетают они с берегов Белого моря, принося нам дождь и густой туман. Часто мы подшучивали над этими ветрами с «южного» Белого моря. Гораздо больше любили мы северные ветры, приносившие ясную морозную погоду, может быть со снегом и инеем, но зато и с яркими лучами ночных северных сияний.

Быстро темнело; неохотно шли мы к своему камню, собирая минералы и осматривая отдельные жилы. Усталые, сели мы на выступ красивой белой жилы из полевого шпата и больших радиально-лучистых сростков эгирина. Тучи грозно клубились на соседних вершинах, температура падала. Совершенно неожиданно один из участников экспедиции тащит к нам огромную глыбу какого-то камня. Мы не верим собственным глазам — это астрофиллит, который до сих пор был известен только в ничтожных количествах, — редчайшее соединение кремния, железа, титана и марганца, еще мало изученное. Вслед за большою глыбою делаются новые находки блестящих, сверкающих камней. Несмотря на полумрак, с увлечением работаем мы над этим открытием. Но пора спешить к камню-лагерю; сюда мы еще успеем вернуться.

Забираемся в нашу импровизированную палатку, закусываем холодными мясными консервами и запиваем их холодною водою. Закутываемся в теплые шубы и пытаемся заснуть. Но порывы ветра делаются все сильнее и сильнее, с шумом ударяются тяжелые капли дождя о поверхность брезента, густые тучи окутывают нас. Температура падает до 4°, а сильный ветер почти срывает нашу палатку, врываясь внутрь холодным и мокрым дыханием.

Наступает утро — сырое, неприветливое; в десяти шагах теряется в тумане фигура человека; бешено мчатся тучи, а ветер не позволяет свободно идти. Мы все же хотим быть настойчивыми и выполнить все, что задумали. Мы делимся на два отряда. Один из них вверяем нашему храброму петрографу Б. М. Куплетскому. Решаем обойти весь массив вокруг, придерживаясь края обрыва. Оба отряда пойдут в разные стороны, и они должны вечером встретиться где-то на севере, у обрывов к озеру Кунъявр.

Медленно и осторожно идем мы вдоль восточных склонов, гигантские пропасти в 400 метров открываются под нашими ногами, клубы тумана то поднимаются ветром снизу, открывая нам как бы окна в глубокие ущелья, то окутывают нас сплошным молоком. Иногда у обрывов лепятся свисающие массы снега, а большие глыбы обвалов темнеют черными, зловещими пятнами на снежных карнизах.

В этой однообразной пустыне лишь изредка привлекают наше внимание более мелкие россыпи — это поля рассыпавшихся жил полевого шпата с редкими минералами. С трудом следим мы за этими полями, собирая минералы окоченевшими руками, с трудом на ветре и дожде завертываем их в бумагу. Уже темнеет, а обрыв все тянется и тянется вправо, и не видно северного конца огромной столовой горы.

Я поворачиваю свой отряд обратно и не без волнения заранее учитываю, что найти наш лагерь будет нелегко. Мы боремся с сильным встречным ветром, туман сменяется мелким дождем; с компасом в руках я слежу по часам за нашим движением, присматриваясь к обрывам и стараясь узнать контуры той глубокой расщелины, от которой надо резко изменить направление по компасу.

Мы идем все дальше и дальше. Обрыв сменяется крутым каменистым скатом, а затем далее опять обрыв…

Ясно понимаю, что потерял направление, что старая карта не отвечает действительным контурам нашей вершины, и не без смущения посматриваю я на компас, стараясь найти верное направление.

Кто не знает в экспедициях этих жутких минут, когда так отчетливо сознаешь всю ответственность, которая лежит на тебе за твоих спутников, когда так необходимо полное спокойствие и хладнокровие! Мне уже приходилось переживать такие минуты в холодных водах Хилка в Забайкалье под цеолитовыми утесами Куналея, и я отчетливо и ясно помню, как я долгие дни бродил в поисках потерянного пути в Северной Монголии.

Надо остановиться, сесть и подумать; надо учесть скорость хода, принять во внимание все мелочи пути. Да, мы, очевидно, неожиданно выскочили на южное горное плато, которое даже не показано на карте и на котором мы можем блуждать целые дни. Если это так, то надо идти, круто повернув к западу, и если мое предположение верно, то мы, идя в этом направлении, должны всего лишь через один километр наткнуться на обрыв.

Немедленно решаем идти именно так.

Вот он, обрыв; вот вдали большие снежные поля; в моменты, когда стихает буря, слышится журчанье водопада; вот, наконец, старые следы ноги на мелком гравии, — и по сумме всех этих признаков, как Шерлок Холмс, мы определяем свое положение и, подбодрившись, идем дальше, цепляясь за скалы каменного моря.

Но вот среди шума дождя вдали как будто бы слышны голоса. Мы начинаем перекликаться пронзительными свистками и скоро встречаемся со вторым отрядом, тоже потерявшим направление и после удачного обхода всего горного массива не знавшим, куда идти дальше.

Вот и наш камень; можно подкрепиться холодными консервами и консервированным молоком; можно немного согреться спиртом, которого, однако, слишком мало… Мы промокли насквозь; холодные, почти окоченевшие, забираемся мы под брезент, стараясь согреть друг друга.

Начинается тяжелая вторая ночь. Ветер временами грозит сорвать нашу палатку, дождь заливает ее, под нами текут струйки воды. В темноте ослабевшие путники начинают стучать зубами; и ничем нельзя остановить эти судорожные движения усталого организма. Все вокруг мокро и сыро, погибли и наши фотографические пластинки, с трудом сохраняем сухим коробок спичек.

К рассвету ветер слабеет, дождь сменяется густыми клубами быстро мчащегося тумана, но идти дальше мы не в состоянии. Измученные прошлыми днями, мы наскоро собираем и укладываем наш сбор, нагружаем на самого сильного из наших спутников пудовый астрофиллит и решаем бежать — да, постыдно бежать с этой неприветливой вершины, даже не посетив вторично богатейшего месторождения, открытого на ней.

Молчаливо, с тяжелой, промокшей ношею и одеждою, мы находим место спуска и без особого труда карабкаемся вниз по мокрым скалам. Вот и конец тяжелого пути, — дальше пологие зеленые склоны. А между тем порывы ветра раздули тучи, кое-где проглядывают лучи солнца, и только вершина Кукисвумчорра клубится черными тучами.

У последних скал нам неожиданно улыбнулось счастье: в каменистой осыпи и в самих скалах мы заметили большие красные кристаллы — это был редчайший минерал эвдиалит; вот его сопровождают еще нигде невиданные кристаллы сверкающего лампрофиллита; вот, наконец, еще совершенно неизвестные на севере жилы зеленого апатита. Какое богатство! Какое прекрасное открытие! Ведь отсюда все музеи земли можно снабдить великолепными штуфами редчайших камней.

Но мы слишком устали, собирать и работать на жиле мы не можем. Мы отметили только по барометру, что эта жила лежит на высоте 580 метров над уровнем озера Имандра. Мы еще вернемся сюда, к этой «жиле 580», как мы ее сокращенно назвали.

Солнце чаще и чаще обливает нас своими лучами; вот вдали приветливое озеро Вудъявр, вот наш лесок на его берегу, а вдали белая палатка.

Почти без сил опускаемся мы на землю около нее; и заботливо снимают с нас мокрые мешки и тулупы наши друзья, быстро разжигая костер и готовя нам чай…

Так закончилась наша первая большая попытка: Кукисвумчорр неохотно открыл нам часть своих тайн; много раз поднимались мы на другие отроги этого плато, и каждый раз неприветливо встречал он нас густыми тучами или дождем.

Но зато на более приветливых склонах мы хорошо изучим его богатства, и много сотен килограммов образцов вынесли мы на своих плечах с этого великана, центрального массива Хибинских гор.

В прекрасные солнечные дни августа началась паша жизнь на дивном озере Кунъявр; а когда мы последними уходили в середине сентября, то вокруг палатки лежал нестаивающий снег. Отсюда мы в строгой последовательности стали изучать северные массивы, и отряд за отрядом карабкался по склонам цирков и хребтов, выискивая новые минералогические богатства.

Пока стояли хорошие дни, мы решили попробовать подняться на Лявочорр — самое высокое горное плато Хибинского массива.

Я не буду описывать все подробности этого подъема. Здесь мы оказались в центре горной страны совершенно незнакомых нам контуров, и старые карты вводили нас только в заблуждение.

После десятичасового, весьма утомительного подъема, мы оказались на высоком и довольно остром гребне, тянущемся меридионально. Этот гребень круто обрывается к востоку; изредка от него отходят обрывистые контрфорсы, отделяющие глубокие цирки. К западу гребень более пологий, хотя тоже очень круто спускается к дикой реке, названной нами Северной, так как нам казалось, что она, пересекая северные хребты, течет к северу, как это думал и Рамзай.

К югу длинный хребет Лявочорра переходит в довольно большое плато, тянущееся к востоку на протяжении 2 километров; оно обрывается к югу глубочайшими цирками с озерами, на поверхности которых плавают льдины. Далее на восток, через систему отдельных понижений, плато постепенно переходит в более низкие высоты Суолуайва.

Плато Лявочорра доминирует над всей северной половиной Хибин: его высота, как показали наши барометрические наблюдения, достигает 1120 метров над Имандрой; и неудивительно, что саами считают этот массив высочайшею точкою Хибин, постоянно наблюдая, как северо-восточные тучи задерживаются на его вершинах, осыпая их иногда даже летом пеленою белого снега.

Само плато Лявочорра покрыто большими глыбами разрушенного морозом нефелинового сиенита. Мы по опыту других массивов знали, что эти огромные пустыни высоких нагорий всегда покрыты такими глыбами; причем характер их и величина обломков колеблются в зависимости от петрографии породы: в одних случаях мы видели более мелкие обломки, в других — метровые глыбы, в одних можно было перескакивать с одной глыбы на другую, в других — остроконечные, поставленные на ребро куски невероятно затрудняли путника.

Вершина Лявочорра покрыта плоско лежащими обломками, и идти по ней было сравнительно нетрудно. Мы легко за два часа пересекли главное плато в нескольких направлениях, зарисовывая контуры гор и долин, ориентируясь с высоты, как с аэроплана, в сложном море окружающих нас гор, долин и лесов.

Плоско лежащие обломки нефелинового сиенита на вершине Лявочорра.

После двенадцатичасового перехода мы начали спуск по острому обрывистому гребню, направленному к западу. Темные тучи заволокли небо; порывы ветра с крупными каплями дождя били в лицо, и в темноте мы с трудом спускались вниз. Только под утро, когда уже светало, мы подошли к нашей палатке и, совершенно обессиленные шестнадцатичасовым переходом с общим подъемом в 1700 метров, бросились в палатку и немедленно заснули.

Между тем погода начинала портиться, — начались холодные ветры с дождем. Я боюсь терять время и, несмотря на все ухудшающуюся погоду, высылаю отряд из четырех человек через перевалы на восток, чтобы в широкой долине Майвальты, которую мы видели с высоты Лявочорра, заложить лагерь и изучить подходы к Умбозеру.

Мы провожаем отряд до перевала, чтобы помочь нести большой груз; сильный северо-восточный ветер не дает возможности идти, — приходится цепляться за скалы и камни, чтобы не быть сброшенным ветром. Ветер такой сильный, что поставленный против ветра свисток пронзительно свистит.

Неуютен уход нашего отряда; быстро скрывается он в тумане низины, а мы, гонимые ветром, возвращаемся к своей палатке на Кунъявре. День за днем не утихает северо-восточная буря. Мы то сидим в палатке, пережидая непогоду, то осматриваем самые ближайшие окрестности.

Всего в получасе ходьбы от нашей палатки расположены живописные водопады Лявойока, при самом выходе этой реки из долины в низовье озера. За ними начинается голая безлесная долина, к которой спускаются цирки Лявочорра и Партомчорра. Много раз ходили мы по этой долине, осматривая гребни и высоты гор. Здесь, на остром гребешке Партомчорра мы открыли прекрасное месторождение черного, как уголь, энигматита с своеобразным бордюром удлиненных кристалликов астрофиллита. В общем, однако, находки были не очень интересны, и в эти мрачные дни мы нередко возвращались почти без добычи, промокшие и промерзшие до костей.

Однажды, возвращаясь с перевалов, я подметил около самой пенящейся реки выходы ярко-красного эвдиалита; мы подробно осмотрели это месторождение в огромной скале, сползшей с высот Лявочорра к бурной реке, и вскоре убедились, что перед нами богатейшая жила эвдиалита, сфена, лампрофиллита и других цирконовых и титановых минералов.

Много раз потом мы посещали это богатейшее месторождение. Сюда легко было попадать даже в самый густой туман и непогоду; и сильные взрывы динамита разбрызгивали красные осколки и кристаллы эвдиалита, как капли крови. После каждого взрыва кипела работа по разборке нагроможденных глыб, а под ними в глубине расщелин скалы блестели скопления льда — эти признаки вечной мерзлоты в здешних горах. Материал был редчайшей красоты, и мы с радостью отбирали великолепные музейные штуфы. Почти 300 кг перетащили мы на своих спинах к палатке, где под раскидистою елью рос наш склад минеральных богатств.

Саамы-оленеводы и летом выезжают в тундру на санных упряжках.

Несмотря на непогоду, в ужасные бурные дни мы упорно работали на жиле, и, проработав долгие часы над нашим месторождением, трудно было потом отогреться у костра.

Погода не улучшалась, холодный северный ветер заволакивал небо темными тучами, и мы с беспокойством думали о нашем отряде, который где-то там далеко в долине Майвальты борется с этой непогодой.

Наконец они пришли, усталые и недовольные: снегом занесло все вершины горных плато, снег лежал на перевалах, холодный ветер белой снежной пеленой покрыл весь горный массив. Мы с интересом прислушивались к рассказам наших товарищей, целую неделю боровшихся с ветром, дождем, снегом и шумными пенистыми потоками.

Мало удалось им сделать, но разведка все-таки была произведена. А между тем снежная буря была последним порывом грозного Борея. Наутро стало проглядывать солнышко, разорвались облака и из-за них четко выделялись на темной синеве неба и ярко загорелись на солнце осыпанные снегом вершины Хибин. Бодро и радостно встречали мы эти прекрасные дни возрождения; из Имандры к нам прибыл новый транспорт грузов; в одно прекрасное воскресенье мы все собрались в нашей палатке, и даже из Имандры к нам пришли милые гости, наши самоотверженные помощники, в течение всей экспедиции заведовавшие ответственным делом распределения и рассылки продовольствия по всем отрядам.

В это чудное солнечное воскресенье мы, ради праздника, проделали большие работы на жиле и пополняли старые запасы перед долгим новым странствованием и готовились к новому походу.

Мы разошлись поздно ночью. Долго раздавалось веселое пение молодежи у костра; задумчиво прислушивался к нам наш молодой саам, а я не без волнения обдумывал все трудности, ожидающие нас на новых путях…

На следующий день я решил идти с одним из членов экспедиции к Умбозеру, а оттуда на высоты Ловозерских тундр.

На восток мы выступили втроем с большим грузом продовольствия на спине; с нами был наш неизменный проводник — молодой саам Алексей. Мы шли по сухим склонам Лявочорра уже знакомыми перевалами в 720 метров к оставленной нами в долине Майвальты палатке. Палатка оказалась на месте, а вокруг — однообразный и скучный ландшафт восточных предгорий. Довольно пологие склоны здесь покрыты крупными обломками нефелинового сиенита. Эти склоны представляют собой холмистый ландшафт, образованный частью моренными отложениями отступавших ледников, частью создаваемый просачиванием по трещинам вод и их подземным течением по границе вечной мерзлоты. Воронка сменяется воронкой, как в карстовых местностях, бессточные впадины самых разнообразных форм с озерками и болотцами разделены нередко узкими гребешками, и передвижение по этому ландшафту очень утомительно и мешкотно.

Отряд экспедиции в хибинской тайге.

Здесь необычайно резко проявляется роль мерзлоты и мороза, и очень благодарна задача того геоморфолога, который займется разгадкой своеобразных черт этого полярного ландшафта. Особенно прекрасны здесь знаменитые полигональные поля из мелкого щебня, ограниченные сеткою более крупных обломков, создающие своеобразную картину шахматных полей самых разнообразных размеров — каждая клетка диаметром от 10 сантиметров до 4 метров. Огромную роль играет в создании этих элементов и мороз; и недаром наш проводник-саам на мой вопрос о происхождении этих полей сказал: «Мороз выпирает». А что действительно мороз выпирает, это мы знаем по тем ледяным стебелькам, которые в холодные, морозные ночи поднимают на высоту до И сантиметров мелкие камешки и песок.

Полюбовавшись этим явлением, мы без большого труда прошли к нашей палатке и стали готовиться к ночлегу.

В 4 часа утра я поднял своих товарищей. Густой туман застилал все окрестности, но по его характеру я легко угадывал, что это только ночной туман, поднявшийся после жаркого дня, и что к 9 часам утра он рассеется.

Наскоро выпив какао и поев каши, мы двинулись в путь, оставив половину снаряжения в палатке. Бодро шли мы по пологому гребню Партомчорра, с слабо выраженными воронками. Туман медленно рассеивался, и над его густой пеленой уже сверкали освещенные солнцем высоты Ловозерских тундр. Внизу под нами расстилалось зеленое море низовий Майвальты и Тульи, далее — красивый залив Тульилухт и еще дальше — скрытое полосой тумана Умбозеро.

На спуске к лесной зоне Алексей разглядел своим привычным глазом и обратил наше внимание на большую фигуру, медленно двигавшуюся по поляне, густо покрытой ягодами. Скоро мы все узнали в ней медведя, и нашему удовольствию не было конца, пока мы поочередно наблюдали в бинокль зверя, совершенно безопасного, правда только при этих условиях.

Мы знали, что бояться в этих местах надо другой встречи — с медведицей, и надо сознаться, что, когда один из наших отрядов повстречал на песке совершенно свежие следы медведицы и медвежат, он проявил максимум осторожности, чтобы избежать неприятной и, по словам саамов, роковой встречи.

Мы легко спускались вниз, пробираясь вдоль глубокой Майвальты, борясь с болотами, зарослями и старицами. Все ближе и ближе было от нас озеро, и только полоса болота в 200–300 метров отделяла нас от песчаного и сухого берега Тульилухт. Здесь понадобился весь опыт нашего саама, его легкая походка и огромная осторожность. Алексей знал эти трясины вдоль больших озер; он легко подпрыгивал на отдельных кочках, определяя их устойчивость, постоянно возвращался назад и уверял, что никогда не рискнул бы пересечь болото в незнакомом месте, если бы был один. Мы и сами понимали, что провалившись в глубокое «окно», выбраться одному человеку из трясины невозможно.

Долго шли мы этим извилистым путем, и только через полтора часа песчаная полоска была достигнута. Мы на берегу прекрасного синего озера; свежая волна плещется о песчаный берег. Но вот какие-то следы на песке, а там дальше что-то белое, — говорит саам. И пока я вытаскивал бинокль и выискивал указанное место, острые глаза саама уже все увидели: там, вдали, чум, из него стелется дым, на берегу одна, две, три лодки…

Полигональное поле с ледяными стебельками.

Мы были в восторге, — мы нашли саамское становище, нашли его там, где нам как раз нужно было, и мы быстро пошли по песку, поближе к жилью. Но глубокая Майвальта преграждала нам дорогу, длинная песчаная коса вдавалась в озеро, и с ее конца мы стали усиленно махать и кричать. Показались фигуры; одна из них бросилась к лодкам, и через 15 минут мы уже сидели в удобном карбасе, а наш Алексей по-саамски беседовал с молодым Федотом Галкиным.

Мы попали в одно из самых интересных саамских становищ в центральной части Кольского полуострова, а их ведь немного^[37]. Только несколько семей приезжают на лето промышлять на Умбозеро, протянувшееся на 60 километров по меридиану и достигающее ширины 10 километров. Впрочем, выражение «на лето» неправильно: с последним снегом они грузят на своих оленей весь скарб и собранное за зиму продовольствие и из своего зимнего жилья — кто из Ловозерского погоста, кто из Ягельного Бора (по линии Мурманской железной дороги) — отправляются к летним местам. Вплоть до декабрьских морозов они остаются на своих летних стоянках и только в январе по проторенным путям по льду озер и рек возвращаются к зимнему жилью.

На севере — там, где большая безымянная река впадает в озеро, живет Василий Васильевич, человек хозяйственный: много его оленей пасется в тундре; богаты те места, где он из года в год промышляет рыбу, переставляя с места на место свой незатейливый шалаш из брезентов.

В Тульилухте, куда мы пришли, живет Петр Галкин с большой семьей. Это крепкий, коренастый мужчина, прекрасный плотник, который весь день усовершенствует свой чум, построенный, правда, по типу саамских веж, но большой и удобный. У него и сараи, и несколько карбасов, сети, а в прекрасно содержимой загороди живут на свободе олени, прячась от непогоды и от комаров в низкий сарай — лемму.

Хороша семья Галкина, и много вечеров просидели мы у костра все вместе, с ребятишками да с седовласым Василием Васильевичем, разговаривая о житье-бытье, о том, что надо теперь делать.

Дальше на юге, в красивой бухте, живут еще саамы — Григорий Галкин и Александр Данилов; как говорят, народ они пугливый, и к ним идти надо осторожно. Наконец, еще южнее, на острове Вулсуоле, живут со своими стадами братья Сорвановы, но их места улова связаны с южною равниною оконечности озера, и потому они нас не могли интересовать. Вот и все население этого огромного пространства вокруг озера, площадью в 600 кв. километров и двух больших горных массивов в 1600 кв. километров^[38].

Петр Галкин встретил нас необычайно радушно. Настоящий чай, да еще с сахаром, скоро развязал языки, и он с большой готовностью согласился перевезти нас на другой берег озера, как только стихнет ветер. Через озеро даже опытный саам пускается лишь с особою осторожностью, зная капризы узкого водного пространства, ущемленного между гор.

Мы устроили себе ночлег под елью, разложили костер, а вокруг сидели саамы, взрослые и дети, и жадными глазами смотрели на людей, которых давно не видели. Приход путешественников к ним — это целое событие. Еще сейчас они с особым чувством уважения вспоминают других путешественников, например знаменитого финляндского геолога Рамзая, который тридцать лет тому назад странствовал в этих же местах, поражая местное население своею роскошною палаткою со столом и своим собственным сапожником и поваром. Эти мелочи жизни глубоко врезались в память стариков; и не без гордости заявляют иные, что принимали участие в восхождении Рамзая на высоты гор. Рамзай и его спутники, петрограф Гакман и ботаник Чильман, были единственными культурными людьми, которые на памяти саамов проникали в их дебри. И вот теперь снова к ним пришли ученые, и с напряженным вниманием следили они за каждым нашим словом и жестом.

Погода не унималась, сильный юго-западный ветер поднимал на озере пенистые волны, и переправа к Ловозерским тундрам была невозможной.

Но вот на третий день под вечер ветер утих, и, к нашей радости, Петр Галкин стал готовить свой карбас — большую, довольно тяжелую лодку, в которую мы складывали сети и все необходимое для лова рыбы.

Медленно поплыли мы сначала вокруг низкого пологого мыса Тульинярк, а затем взяли напрямик через озеро, пересекая 6-километровую гладь прекрасного Умбозера. Два часа продолжался переезд.

Наконец, мы на давно желанном берегу Ловозерских тундр, в болотистой низине, окаймляющей горы, недалеко от устья реки Тавайока. Мы расстаемся с Галкиным, который обещает приехать за нами через неделю, если будет хорошая погода, устраиваем склад запасов и уютное помещение под елью и на следующий же день отправляемся в горы.

Каменистые склоны Ловозерских тундр (Луяврурта) отделяются от озера полосою почти в 2 километра, сильно заболоченною и покрытою густым лесом. За этой полосой проходит своеобразный вал, то из нагроможденных крупных валунов, то из мягкого песку, иногда красного цвета благодаря обильному содержанию граната. Стекающие с гор речки задерживаются береговым валом, образуя многочисленные болота и теряясь в песках прибрежных наносов.

Пересекать эту лесную зону тем более трудно, что выше начинается типичный моренный ландшафт с глубокими воронками, бессточными впадинами и ямами. Идти необычайно тяжело, тем более, что мы нагружены продовольствием и походным снаряжением. Моренный ландшафт непривычен нам, работавшим в Хибинских тундрах; непривычны нам и реки, глубокие, все время извивающиеся, тянущиеся в берегах, заросших прекрасным и густым лесом с многочисленными следами лосей. Непривычна нам и сама долина Тавайока, в которую мы медленно втягиваемся, с ее обрывистыми склонами не из мелких осыпей, как в Хибинах, а из крупных остроугольных обломков, с типичною горизонтальною отдельностью и полосатою окраскою хребтов, — как будто бы это серия осадочных пород, а не застывшая расплавленная масса.

По уже установившейся привычке, мы прежде всего подготавливаем у последних елей место для ночлега. Но так хочется скорее в горы, что мы, лишь едва подкрепившись, решаем идти дальше, рассчитывая заночевать на плато.

Неожиданно быстро за лесом открывается новая картина. Вся долина заполнена ледниковой мореной из огромных нагроможденных глыб — целое море ям, углублений, как бы поле битвы, изрытое снарядами. Всюду остроугольные обломки мелкозернистой породы — знаменитого луяврита. Почти два часа идем мы по этому хаосу; в глазах рябит, неосторожный шаг грозит падением, а мы совершенно измучены. Но вот вдали показывается озеро, а за ним зеленые альпийские лужайки, тянущиеся вверх вплоть до большого водопада, скатывающего свои пенистые воды по обрывистым уступам скал. Как по лестнице, покрытой мхом, поднимаемся мы вдоль этого водопада. Вот уже под нами в глубине нескольких сот метров долина Тавайока, и, наконец, на высоте в 700–750 метров, мы уже на пологом перевале плато, покрытом снегом и окаймленном с севера обрывистыми скалами.

Наконец мы достигли знаменитых пегматитовых жил Тавайока, о которых писал еще Рамзай. Новая, незнакомая картина прекраснейших минералов представилась нам. И хотя уже темнело и холодные тучи наползали с юга, мы не могли оторваться от сбора прекрасных кристаллов различных минералов: то это был незнакомый нам огненный эвколит, то черные иглы эгирина, то блестящие кристаллики почти не известного еще нептунита.

Хибинские горы. Ущелье Рамзая.

Темнело. Несмотря на холодные порывы ветра, мы быстро устроили себе около скалы навес из брезентов, разостлали в качестве ложа плоские глыбы луяврита. Подкрепились кусками шоколада, запивая их холодной чистой водой, струившейся за нашею спиной в расщелине. Неуютная ночь среди скал, далеко над лесами, без огня, но зато и без комаров и мошек.

Уже в 4 часа утра мы снова начали наши сборы, то любуясь грандиозной расстилавшейся вокруг картиной, то упорно отбивая от плотных глыб породы прекрасные кристаллики. Солнце уже поднялось высоко над горизонтом, когда мы, тяжело нагруженные, начали пересекать каменистое плато, желая проникнуть в более южный перевал, где, по описанию Рамзая, имеются такие же пегматитовые жилы.

Путь был необычайно тяжел. Нагромождения глыб совершенно измучили нас, и на какие-либо 2–3 километра мы тратили многие часы. Мы по опыту знали, что при перескакивании с камня на камень больше всего устают не ноги, а голова, от напряжения притупляется внимание, глаза начинают болеть и теряется уверенность в шаге. В такие моменты мы неизменно устраивали отдых, ибо прекрасно сознавали, что не только сломанная нога, но и просто вытянутое сухожилие может не только поставить отряд в тяжелое положение, но и грозить гибелью.

Совершенно измученные, добрались мы до пологого перевала, но пегматитовых жил здесь не оказалось. Сказалась ли бессонная ночь на голых камнях, утомительный ли путь по каменистой пустыне или действительно здесь не было таких крупных пегматитовых жил, как на северном перевале, — не знаю, но во всяком случае мы их не нашли и приступили к спуску.

Я не буду больше описывать мытарства этого дня — все те же нагромождения глыб, внизу воронки, ямы и снова каменистое поле. К вечеру мы были на краю леса. Давножданный костер, горячее какао, сухари подкрепили нас, и мы крепко заснули под шум журчащего в зеленых берегах Тавайока.

С приятным чувством хорошей добычи вернулись мы на следующий день к своей базе у озера. Первая победа над далекими Ловозерскими тундрами была достигнута; ну, а что же дальше? Саам обещал приехать за нами на следующий день, но мы прекрасно знали, как трудно рассчитывать на это, если снова задует ветер и снова волна не позволит рискнуть переплыть озеро.

А между тем барометр быстро падал, уже южные высоты Хибин были закрыты свинцовыми тучами, с запада надвигалась стена облаков. Некоторое смущение закрадывалось мне в душу. Что нам делать, если на много дней разыграется буря, подобная той, которую нам однажды уже пришлось пережить? Ведь провианта остается у нас всего дня на два или на три. Я решил искать саами и, пока погода не испортилась, попытаться найти их жилища здесь, на восточном берегу Умбозера. Петр Галкин советовал мне, в случае непогоды, идти на север искать жилища Дмитрия Кобелева: «Это недалеко идти берегом, будет много речек; переходи их вброд, потом в северном конце будет большая глубокая река, текущая не с гор, а из тайги; ее не перейдешь — глубокая; иди вдоль нее, и в одной версте от устья, недалеко от берега, будет стоять в лесу дом Дмитрия».

И я прекрасно себе представлял, как мы вдвоем, в бурю и туман, не позволяющий видеть далее пяти шагов, будем искать этот домик на основании столь «точного» и определенного маршрута, где-то там в лесу, за несколько десятков верст.

Несколько более мне нравились сведения о стоянке саами на юге, там, где кончается Ловозерская тундра. Эти саами живут на самом берегу озера; у них несколько домов, стоящих на берегу залива, а около них в озеро вдается гора. Эти сведения были лучше уже потому, что даже в самую тяжелую бурю можно было держаться берега озера; и пропустить становище было бы трудно, так как у саами всегда на берегу имеется ряд устройств для лодок, сетей и прочего.

Видя, что погода портится, мы в тот же день выступили на юг. Дорога была нелегкая, — приходилось идти то по каменистому береговому валу, то по топким болотам. Горы отступали к востоку, а низина была заполнена моренными отложениями, столь неприятными для каждого путешественника.

Десять километров, двадцать, скоро двадцать пять… Уже Ловозерские тундры остались на севере, мы уже перешли вброд ряд речек, текущих в низины, но никаких признаков жилья нет. Усталые, остановились мы подкрепиться и уже не рассчитывали на удачу, тем более, что стало темнеть. Небольшая горка метров в 150 вдавалась мыском в озеро, и мы решили подняться на нее, чтобы сверху в бинокль осмотреть берега и заночевать где-нибудь на ней.

Медленно тянулись мы по болотистой низине, как вдруг неожиданно наше внимание привлек старый подгнивший забор из опрокинутых стволов. Это был типичный забор загона для оленей. Мы подбодрились, почувствовав близость жилья. Неожиданно кончился лес, и мы увидели перед собою как бы театральную декорацию: живописная бухточка, окаймленная лесистыми горами, поляна, на ней изба русского типа, несколько деревянных сарайчиков на курьих ножках^[39], большая саамская вежа, лодка и, наконец, люди — мужчины, женщины, дети. Увидев давножданное саамское становище, я вскрикнул от радости — и вдруг все в беспокойстве забегали, женщины схватили детей и вместе со стариками бросились бежать в лес. Остался один коренастый мужчина самоедского типа, и с ним я начал свой дипломатический разговор, несмотря на расстояние метров в 100, которое нас разделяло. Он с большим недоверием и страхом отнесся к нам; мы же убеждали его в наших миролюбивых намерениях. Наконец, он стал смягчаться и предложил нам подойти к нему. Но каково было наше удивление, когда, сделав несколько шагов вперед, в надвигавшихся сумерках мы увидели, что нас разделяла большая и глубокая река. Я предложил ему приехать за нами на лодке, но он в свою очередь предложил нам идти вброд… Такой простой путь через реки нам был хорошо известен, и мы храбро двинулись через глубокую воду, удерживая равновесие при помощи палки.

Походный шалаш — «кувакса» саамов.

И вот мы у нашего саама. Вскоре рассеивается его страх; из-за деревьев появляются фигуры, и мало-помалу мы завоевываем доверие наших хозяев. Ни они, ни даже их деды никогда не видели «людей, которые пришли бы к ним с гор». От усталости мы не можем много говорить. В избе своеобразного саамско-русского типа нас уже ждет ночлег, и гостеприимные хозяева стараются быть как можно более любезными. В ответ мы дарим мыло, зеркальце, спички, табак — все, что у нас было с собою, переходит постепенно и незаметно в их руки.

Саамские избы представляют четырехугольную комнату с микроскопическими окнами и необычайно низким входом, в который приходится проходить совершенно согнувшись. Вдоль одной стены расположены полати, в углу очень хитроумно сложенный из пластин луяврита очаг, постепенно суживающийся кверху и превращающийся в трубу. Тепло очага распространяется по всей комнате, и мы с удовольствием растягиваемся на полу на чистых оленьих шкурах. Пока девочка произносит слова православной молитвы, старик со сломанной рукой тихо стонет, плачась на судьбу, не позволяющую ему работать…

За окном слышится звонкая песенка молодого саама, на саамский лад переделавшего русские песни, снабдившего великорусскую мелодию теми резкими скачками в тонах, которые, подобно тирольскому «иодельн», столь характерны для саамского пения. На следующее утро — праздник. Подружившаяся с нами семья хочет нам помочь — отвезти нас на карбасе сначала за нашим грузом к устью Тавайока, а потом к Петру Галкину.

И действительно, для нас начинается праздник. Все наши опасения непогоды рассеиваются, как дым: чудное солнечное утро, легкий южный бриз натягивает парус, раздается своеобразно заунывное пение саамки, сидящей за рулем. Тихо и спокойно плывем мы к северу, быстро оставляя за собою расстояние в 30 километров.

Вечереет; мы подплываем к Галкину и с нетерпением ждем вестей о других наших отрядах. Один из них уже пришел. Он там, на том берегу Тульилухт, где некогда стояла палатка Рамзая, там, где сейчас горит костер, вызывая лодку. Третий отряд еще не пришел, он должен придти завтра из центральной базы, и завтра, в праздничный день, мы снова все будем вместе.

Со спокойной глади озера тихо доносятся песни. Мерно отбивают такт весла, и скоро наши товарищи уже вместе с нами у костра. Мы наперерыв делимся впечатлениями; они рассказывают о том, как тонули в водах Майвальты и как открыли редкие минералы на Ньоркпахке, мы — как повстречались с медведем и как напугали саамов.

К нашему кругу подсаживаются и саамы, целые четыре семьи, почти все население всех Хибинских и Ловозерских тундр. Тут и Василий Васильевич, старый проводник Рамзая; в его ведении северный конец озера да озерки у Солуайва; тут и Петр Галкин, — ему принадлежит Тульилухт и все западное побережье Умбозера, и Григорий — властитель восточных берегов.

Бережно охраняют они свои права на участки, передаваемые из поколения в поколение, и вольными птицами живут они в своих лесах.

Мы достигли конечной точки экспедиции; надо подумать об окончании ее, ибо уже конец августа, начинаются темные ночи, а ночью — сильные заморозки.

На следующий день, даже за несколько часов до срока, назначенного нашим строгим планом, пришел наш третий отряд. Мы ликвидируем лагерь, с грустью прощаемся с саамами и начинаем обратный путь…

Надолго запомнил я один из вечеров, проведенных в саамской веже, когда я впервые услышал легенду о замечательном красном камне Хибинских и Ловозерских тундр — эвдиалите, который мы назвали саамской кровью.

Автор после двухмесячных скитаний в горах. Хибинская экспедиция 1923 г.

Во время одного из переездов я вышел к знакомому месту стоянки саамской вежи, вернее, шалаша — «куваксы» — из жердей, перекрытых старыми, рваными мешками и чем-то, что было раньше брезентом. Снизу от ветра шалаш был защищен ветками елки и обложен мхом. Посередине горел огонь; дым от него, застилавший верх вежи, медленно выходил через отверстие наверху.

Меня сильно знобило, и я лег у огня, поджидая кипяток. Вечерело, но вечера и ночи были еще светлые, северные, полярные, только отдельные яркие звезды загорались на востоке, чтобы скоро погаснуть в лучах утренней зари.

— Вот попей чайку и закуси рыбкой, что я тебе на палочке по-саамски зажарила; а потом, пока не заснешь, я тебе буду рассказывать наши саамские сказки, — сказала моя старая знакомая саамка Аннушка.

— Ну, ладно, только подложи огня, а то холодно.

— А ты закройся оленьей шкурой, — сказала она, бросив мне на ноги старую шкуру.

И начала свой рассказ:

— Так вот слушай. Это было давно-давно, когда меня еще не было, не было и Василия Васильевича, что пасет оленей на Малом озере; не было и старика Архипова на Мончегубе; очень давно это было. Нашли на нашу землю чужие люди, сказывали, шветы, а мы лопь были, как лопь — голая, без оружия, даже без дробников, и ножи-то не у всех были. Да и драться мы не хотели. Но шветы стали отбирать быков и важенок, заняли наши рыбьи места, понастроили загонов и лемм — некуда стало лопи деться; и вот собрались старики и стали думать, как изгнать швета; а он крепкий был такой, большой, с ружьями огнестрельными. Посоветовались, поспорили и решили пойти все вместе против него, отобрать наших оленей и снова сесть на Сейтъявр и Умбозеро.

И пошли они настоящей войной — кто с дробником, кто просто с ножом, пошли все на шветов, а швет был сильный и не боялся лопи. Сначала он хитростью заманил на Сейтъявр нашу лопь и стал ее там крошить. Направо ударит — так не было десяти наших, и каплями крови забрызгали все горы, тундры да хибины; налево ударит — так снова не было десяти наших, и снова капли крови лопской разбрызгались по тундрам.

Ты ведь знаешь, сам мне показывал, такой красный камень в горах — это ведь и есть та самая кровь лопская, кровь старых саамов.

Но осерчали наши старики, как увидели, что швет стал крошить их, спрятались в тальнике, пособрались с силами и все сразу обложили со всех сторон швета; он туда-сюда — никуда ему прохода нет, ни к Сейтъявру спуститься, ни на тундру вылезти; так он и застыл на скале, что над озером висит. Ты когда будешь на Сейтъявре, сам увидишь великана Куйву — это и есть тот швет, что наши саами распластали на камне, наши старики, когда войной на него пошли.

Так он там и остался, Куйва проклятый, а наши старики снова завладели быками и важенками, снова сели на рыбьи места и стали промышлять…

Только вот красные капли саамской крови остались на тундрах; всех их не соберешь, много их пролили наши старики, пока Куйву осилили…

И вдруг, увидев, что я засыпаю под ее несколько путаный рассказ, Аннушка остановилась и неожиданно спросила меня:

— А сколько у тебя там дома быков?

— У меня? У меня нет оленей.

Она недоверчиво покачала головой и стала подбрасывать ветки в потухавший костер…

Наш обратный путь лежал не через центральные перевалы, а вокруг северных хребтов к тем таинственным еще участкам Хибинского массива, которые даже на картах Рамзая отмечены были пунктиром.

Мы идем сначала вдоль озера. Юго-западный ветер нагнал мелкий дождик, который хлещет нам в спину. Хотя надо мною и смеются, но я люблю непогоду в дни длинных непоисковых маршрутов, когда медленно, сгибаясь под тяжестью снаряжения и продовольствия, наш отряд вытягивается молча в длинную цепь. Я сознательно люблю в эти дни туманы и дождь, заставляющие бороться с природою за сухой ночлег, за костер и за переправы через вздувшиеся ручьи. На краю глубокой трещины в горах Намуайва мы делаем первый привал. Импровизированный дом в дивной группе елей, защищающих нас от дождя, прекрасный ужин с грибами и с жареной по-саамски рыбой и сладкий сон под завывание ветра.

На следующий день беспрерывные поиски месторождений. Потом мы снова снимаемся с лагеря и снова, идя вдоль северных склонов, огибаем их к западу. Мы идем без карты на границе лесной зоны: справа от нас бесконечная даль лесов, выше голые тундры с белыми ягельными полями. Далеко на север вплоть до океана тянутся эти тундры, в которых летом ижемцы^[40] пасут свои стада оленей; слева — крутые склоны северных хребтов с небольшими речонками, сбегающими по обнажениям нефелинового сиенита. Тщетно ждем мы той северной реки, которую рисует Рамзай на своих картах и которую как будто бы и мы видели с высот Лявочорра. Мы располагаемся лагерем на границе леса, около небольшой реки: перед нами в хребте Лявочорра два больших цирка с нависшим перевалом на одном из них.

Где же эта большая полноводная река? Мы горим нетерпением разгадать эту загадку и на следующее утро рассылаем отряды в цирки северных хребтов. Но скоро ошибка финляндских топографов разъясняется. Северной реки нет, есть только большой и длинный приток, впадающий слева в Калиок, главную речную систему всего северного района, втекающую в Умбозеро.

Мы с увлечением картируем новые хребты и новые перевалы, поднимаемся на вершины и в последний раз окидываем взором панораму гор.

Через четыре дня мы все вернулись к нашей базе на озере Кунъявр. Маршруты были закончены, надо было скорее ликвидировать лагери и наши склады камней. А их было немало. В долине Майвальты в еловом шалаше лежало пудов 5, на Вудъявре после взрывных работ одного из отрядов — около трех; 12 пудов лежало в Куниокском лагере, да у нас было пудов 40–50. Мы понимали, что нам самим не под силу вывезти весь этот груз к станции так, как мы это сделали в 1921 году, когда свыше 50 пудов камней мы протащили через тяжелый перевал — ущелье Рамзая — к станции Хибины.

Наш молодой саам Алексей и его расторопная матушка Матрена уже позаботились об оленях; шумное, веселое стадо их было пригнано к устью Куниока, а маленькая собака усиленно охраняла их, с поразительной ловкостью собирая их в кучу и не давая разбрестись. Умело и легко набрасывал Алексей свое лассо на рога любого оленя и подтягивал к себе это красивое свободолюбивое животное.

Время комаров только что кончилось, олени лишь недавно спустились с вершины тундры или снежных полей в низину, чтобы подкормиться ягелем. Их слабая спина не выдерживала большого груза, и мы могли грузить на спину оленя лишь 2–2,5 пуда камней, тщательно отвешивая безменом равный вес и плотно укрепляя мешки и подложенные под них тулупы на спине животного. Четыре оленя связывались гуськом один за другим, и каждый из нас мог вести, таким образом, четырех животных с грузом около 10 пудов.

Вести оленей непривычному человеку не так легко: вначале они идут очень быстро; им ничего не стоит подняться по крутому откосу или перепрыгнуть через бурный поток; в этом случае скорее они вас ведут, и вы только следите за тем, чтобы весь караван не запутался между деревьями. Однако через два-три часа хода олени устают, на пятом часе уже вы их тащите, а олени упираются. Но все-таки перевозка тяжелых минеральных грузов на оленях необычайно удобна и приятна: олень идет плавно, почти не шелохнется мешок. Можно ли это сравнить с тем, как мы перевозили материалы в сумах на верховой лошади в Сибири или на двухколесках в Монголии!

Так постепенно на оленях мы перевезли весь наш груз; партия за партией отправлялась к станции, и каждому участнику экспедиции приходилось вести по четыре оленя.

А между тем осень завладевала природой; яркие желтые и красные краски заливали леса, темные ночи освещались лучами северных сияний, снежные тучи забрасывали крупой и снегом горные вершины, а вокруг палатки снег уже перестал таять.

Палатки были сняты и база была ликвидирована, и пока я кончал работы на Кунъявре, на станции Имандра уже кипела работа по укладке ящиков и сборке всего снаряжения. Ведь одних минералов у нас было около 100 пудов. Погода определенно портилась. Вслед за снегом налетела южная буря, ломались и трещали деревья, задыхались люди, борясь с ветром; дрожали и бросались в стороны нервные олени, пугаясь падающих верхушек сосен и елей.

В такую погоду возвращался я на Имандру, после 45 дней скитаний среди природы, вдали от людей и культуры.

В самую бурю, с трудом борясь с непогодой, вели мы последние партии оленей и, усталые и одичавшие, подошли к нашему уютному домику около полотна железной дороги. Нас никто не узнавал, и все сбегались смотреть на людей, проведших полтора месяца в этих страшных горах.

Экспедиция была закончена. Еще несколько походов в горы около станции Имандра, незабываемая ночь 14 сентября с красно-фиолетовыми завесами северного сияния, погрузка более 100 пудов груза в поезд и… снова началась старая жизнь.

Хибинский апатит

После первых трех лет работы за полярным кругом руководимая мною маленькая группа молодежи год за годом сосредоточивала все свои силы и всю энергию на постепенное овладение Хибинами и их богатствами.

Шаг за шагом, ущелье за ущельем, цирк за цирком изучались нашим отрядом; и нередко не без гордости возвращались мы с интереснейшими новинками, а иногда и с совершенно неожиданными результатами. Отдельные места оказались исключительными по минералогическим богатствам. Иногда на небольшом гребне (например, эвдиалитовой перемычке Куэльпора) мы обнаруживали десятки разнообразных жил с большим количеством редчайших хибинских минералов. Или в отдельных ущельях (как, например, ущелье Гакмана) открывали крупные скопления минерала, названного нами ловчорритом (по имени горы Ловчорр). Изредка попадались крупные кристаллы какого-либо минерала в таком прекрасном развитии, какое еще до сих пор никогда не наблюдалось на земной поверхности.

Мы были воодушевлены задачами научного обследования края, стремлением проникнуть все дальше и дальше в эту неведомую страну, открывать новые области оруденения и на отвесных скалах отыскивать богатейшие жилы минералов.

«Вперед, за камнем!» — было написано на нашем маленьком знамени; и в душе у каждого из нас камень сливался со всею остальною природою, являясь как бы неразрывной составной частью сказочной красоты самих гор, внося в ее серые краски красочную гамму ярких тонов.

Первые годы исследования в Хибинах носили чисто научный минералогический характер. Своеобразие хибинского камня и всей хибинской природы приковало все наше внимание. Но, увлеченные природой Хибин, мы инстинктивно за внешним своеобразием и красотою искали и ждали тех производительных сил, которые смогут поднять край к новой жизни.

Мало-помалу перед нами все резче и ярче вырисовывался Хибинский массив с его площадью в 1100 кв. километров, в то время как Ловозерский массив (в 450 кв. км) был еще захвачен только частично.

Но что такое 1500 километров, если вся площадь Кольского полуострова больше 125 000 кв. километров?

Трудно себе представить область, о которой мы меньше бы знали, чем Кольский полуостров; на его огромном протяжении мы имели всего лишь несколько маршрутов, пересекающих болота, тайгу и тундру. Отдаленные части еще совершенно загадочны. Здесь можно открыть реки, протекающие 80 километров по широте, а не по меридиану, как указано на картах; вы можете натолкнуться на крупнейшие горные вершины и водопады там, где на карте показана болотистая низина; наконец, вы совершенно не уверены, что точки на наших картах не отнесены на 50 километров к западу или востоку, что реки текут действительно в указанном направлении, а хребты протягиваются по орографическим контурам карты. Здесь, в этом полярном ландшафте, и географа, и геолога, может быть, ждут не меньшие неожиданности, чем в пустынях Средней Азии или в тайге северо-востока Сибири.

Сейчас мы лучше всего знаем сами Хибины, но сколько неожиданностей приносят и они, когда мы совершаем переходы по их долинам, снежным перевалам и горным плато!

Уже в 1921 году мы впервые между южными отрогами Кукисвумчорра — как раз в месте ныне заложенного апатитового рудника — нашли куски апатитовой породы.

Вот как мы описали эту находку: «Ночь необыкновенно холодная (около –5°), утром — иней. Выступили довольно усталые в долину между двумя отрогами Кукисвумчорра. Круто обогнули отрог и вошли в широкую долину, тупо оканчивающуюся довольно крутым, но не очень высоким перевалом — понижением между двумя отрогами Кукисвумчорра (высотой около 570 м). Идя по левому зеленому склону, на расстоянии приблизительно 1 километра, пересекли поток, круто спускавшийся со склона Кукисвумчорра. В выносах этого потока большое количество зеленых глыб (до 1 пуда весом) апатитовой породы, часто носившей слоистый характер. Мы торопились и были так утомлены, что уже не могли искать коренные выходы жил апатита, по-видимому, весьма доступные».

А в 1922 году мой отряд обнаружил апатитовые жилки даже в долине Гакмана.

Уже тогда мы не могли не обратить внимания на практическое значение этой находки, и в 1923 году, перечисляя полезные ископаемые района, я уже говорил о промышленном значении апатита. Но пока печатались эти работы, один из южных отрядов нашей экспедиции нашел целое поле апатитовых глыб на плато Расвумчорра, и исключительное значение этого открытия стало совершенно очевидным.

Экспедиционные работы 1924 и 1925 годов прошли в исследованиях других частей массива и в поисках кредитов для разведок апатитовых находок.

Постепенно накапливались новые данные — отдельные находки наметили уже целую полосу, и с течением времени протяжение этой полосы становилось все определеннее и определеннее. Так, совершенно незаметно, вслед за научным завоеванием Хибин стало вырисовываться и их всесоюзное хозяйственное значение.

Интересно отметить, что на наших специальных картах, на которых разными цветами обозначались разные типы месторождений минералов в Хибинских тундрах, еще в 1924 году для обозначения апатита мы остановились на золотом значке, не догадываясь еще, что этот минерал действительно станет «мурманским золотом».

Прежде всего — что такое апатит?

Апатитом^[41] мы называем минерал, который состоит из соединения фосфорной кислоты с кальцием, с небольшим содержанием фтора или хлора — Ca₅(РO₄)₃F или Ca₅(РO₄)₃Cl. Это довольно мягкий минерал (твердость 5), с удельным весом 3,1–3,3, встречающийся в двух разновидностях: кристаллической и коллоидно-аморфной.

Первая разновидность — кристаллическая — образует или большие, хорошо оформленные кристаллы, нередко красивого изумрудно-зеленого цвета, или же представляет сахаровидную массу зернышек, напоминающую мрамор светло-зеленоватого или желтоватого оттенка. Эта разновидность довольно широко распространена в природе, так что почти в каждой горной породе микроскоп может открыть отдельные иголочки или призмочки этого минерала; но большие скопления апатита в его кристаллическом виде встречаются редко и известны нам только в габбровых породах Норвегии и Канады, в гранитах Испании и Урала и в кварцевых жилах Южной Африки. Однако нигде апатит не образует очень больших скоплений и добывается лишь в небольших количествах из указанных выше месторождений, обычно попутно с другими полезными ископаемыми. Особенно интересны скопления апатита в железных рудах, из которых они нередко извлекаются при выплавке чугуна в виде так называемого томасшлака.

В значительно бóльших скоплениях встречается фосфорит — другая разновидность апатитового вещества, который главным образом и используется в народном хозяйстве.

Фосфорит состоит из мельчайших кристалликов апатита или же образует сплошные коллоидальные массы, нередко плотно сросшиеся с частицами кварца, зернышками главконита, с известковым или иным цементом.

Самые крупные мировые скопления фосфорных руд состоят именно из этой разновидности; и много миллионов тонн этого минерала добывается ежегодно преимущественно во Флориде в Северной Америке и в Северной Африке (Алжир, Тунис, Марокко), в то время как размеры добычи кристаллического апатита не превосходят нескольких сотен или тысяч тонн.

Кристаллический апатит отличается от фосфорита не только по характеру кристаллизации, но и по происхождению.

Апатит в подавляющей части своих скоплений связан с расплавленными магмами, из которых он выделяется или в самом начале процесса застывания магмы или, главным образом, в конце его, в тех остаточных расплавах, которые мы называем пегматитовыми остатками; или же в тех газовых скоплениях летучих веществ, которые мы называем пневматолитами. Часть его месторождений образована из горячих водных растворов; и, наконец, в ряде месторождений он образовался на границах расплавленной массы с известняками (на контактах).

Совершенно иного происхождения фосфориты, всегда залегающие в осадочных породах различных возрастов (особенно мелового и третичного). Эти скопления, очевидно, связаны с живыми организмами, и, по мнению некоторых ученых, образование фосфоритов может быть объяснено накоплением животных остатков, массовой гибелью живых существ в морях на границах холодного и теплого течений, при внезапных изменениях условий жизни и т. д.

Вот вкратце объяснение понятия «апатит».

Второй замечательный минерал этой хибинской породы — нефелин. Обычно нефелин — довольно невзрачный сероватый полупрозрачный минерал (назван от греческого слова, обозначающего «облако»), встречающийся как основная часть магматических горных пород как глубинного, так и вулканического типа. Его формула (Na, K)₂О Аl₂О₃ 2SiO₂ с небольшим избытком SiO₂.

По составу он очень напоминает полевые шпаты, которые идут на получение фарфора и фаянса, но имеет ряд своеобразных черт: во-первых, он содержит много больше окиси алюминия (глинозема) — 34 процента; во-вторых, заключает щелочи — окиси натрия и калия в количестве около 22 процентов, в том числе К₂О около 6 процентов; и, наконец, в-третьих, обладает очень своеобразным свойством, которое резко отличает его от нерастворимых (или труднорастворимых) полевых шпатов, — он необычайно легко разлагается (с образованием студня) даже на холоду, и притом при воздействии весьма слабыми кислотами. Из особых свойств нефелина отметим его довольно значительную твердость (того же порядка, что и полевого шпата, то есть около 6) и сравнительно низкий удельный вес, колеблющийся между 2,58–2,64, чем он довольно резко отличается от тяжелого апатита и других темных составных частей породы.

В нефелине мы имеем совершенно исключительный источник сырья для самых разнообразных отраслей народного хозяйства.

До сих пор нефелин никогда не использовался в промышленности; это объясняется, главным образом, отсутствием больших месторождений.

Хибинские тундры заключают в себе неисчерпаемые запасы своеобразной апатито-нефелиновой породы, не встреченной до сих пор в мире нигде в таком количестве и в такой чистоте.

Типичная апатито-нефелиновая порода здесь состоит из следующих минералов: апатита в виде неправильного агрегата зернышек и кристалликов нескольких типов, нефелина в серых и мутных, сильно объеденных кристаллах или зернах, собранных или в пятнышки или в линзы и обтекаемых апатитом, зернышек титаномагнетита в виде черных точек, кристалликов золотисто-бурого сфена и небольшого количества иголочек эгирина (феррисиликата натрия) или щелочной роговой обманки и листочков биотита.

Но для чего же нужен апатит?

Апатит прежде всего является, наравне с фосфоритом, основною рудою для получения фосфорнокислых соединений, идущих на удобрение; для получения чистого фосфора и для приготовления некоторых специальных препаратов, в том числе высокосортных эмалей для керамической посуды.

Фосфорные удобрения, вносимые в почву под сельскохозяйственные культуры, получаются из следующих основных источников:

1) перемолотые кости — костяная мука;

2) томасовский шлак, получаемый при выплавке фосфористых руд;

3) природные фосфориты и апатиты;

4) гуано (животные остатки).

Грандиозная потребность нашей страны в удобрениях совершенно очевидна. Те количества фосфорной кислоты, которые мы ранее вносили на наши поля, ничтожны и определенно говорят о том, что мы безрассудно растрачивали наш основной капитал — почву.

Для роста растений, помимо солнца, воды и ряда обычных веществ, входящих в состав почвы, нужны главным образом три вещества: азот, фосфор, калий. Для разных почв и для разных культур количества их будут различны, но в среднем для всего Советского Союза ученые-агрономы довольно согласно дают следующее соотношение азота, фосфора, калия: 4–10–5. Из этих чисел мы видим, что больше всего требуется фосфора.

Хибинское апатитовое сырье как по имеющимся запасам, так и по качеству занимает в СССР первое место.

После открытия хибинских апатитов пришлось полностью пересмотреть всю проблему резервов фосфорнокислых удобрений нашей Родины и учесть новый, мощный и реальный фактор всесоюзного значения — Хибинские апатитовые месторождения.

Первые штабели апатитовой руды, добытой в Хибинах в 1928 г.

Хибинское месторождение ценно тем, что может служить базой для широкой химизации страны и источником для снабжения сырьем целой сети отечественных суперфосфатных заводов, так как дешевизна и легкость разработок допускает дальние перевозки сырья, тем более что месторождения расположены у незамерзающего порта.

Я пишу эти строки, и перед моими глазами проходит вся история овладения Кольским полуостровом за последние 13 лет (1920–1933).

Академия наук СССР и ее институты в течение этих лет были пионерами этой борьбы за Кольский полуостров, а группа молодых энтузиастов Севера, объединившаяся в 1920 году вокруг первой Хибинской экспедиции, выросла в целый мощный коллектив завоевателей полярной природы.

Оглядываясь назад, мы можем разбить это прошлое на несколько отдельных этапов.

Первый — с 1920 до 1926 года, когда закладывалось основание для изучения Хибин, когда отдельными маршрутами и партиями шаг за шагом проникали мы в Хибинские и Ловозерские тундры, на собственных спинах перетаскивая оборудование и продовольствие и перенося динамитные патроны в карманах.

Открытие апатита сначала в виде отдельных глыб (1921 г.), а потом в виде больших массивов (1923 г.), уже тогда заставляло искать пути для его использования.

К 1925 году мы собрали столько данных по распространению апатита, что нами был поднят вопрос о необходимости промышленного обследования месторождений, и мы просили об ассигновании кредитов на их осмотр в размере 1000 рублей.

Несмотря на столь небольшую сумму, в ассигновании нам было отказано. Академия наук денег не имела, а Институт по изучению Севера, у которого мы просили денег, неожиданна для нас решил сам своими силами продолжить начатую нами работу.

Такое предложение было встречено нами, работавшими много лет и поднявшими этот вопрос, несочувственно, и мне пришлось в весьма резкой форме указать на заседании совета института, что мы считаем недопустимым передавать работу другим лицам, незнакомым с районом, и удерживаем за собой право на продолжение работ, которые мы начали и определенно считаем интересными с практической точки зрения.

Но глухи были центральные ведомства, и только руководители Мурманской железной дороги верили в реальность этих богатств и всячески помогали нашим работам.

На полученные от Мурманской железной дороги 700 рублей нами был детально обследован район южных Хибин и были определены весьма значительные запасы апатито-нефелиновой породы как в районе Расвумчорра и Апатитового отрога, так и в северном продолжении полосы на Кукисвумчорре, на месте теперешнего рудника. Для закрепления сделанных открытий были поставлены заявочные столбы.

Вопрос был сдвинут с мертвой точки.

С 1926 по 1930 год — второй период, который можно назвать периодом борьбы за апатитовую проблему, борьбы с косностью официальных геологических учреждений, борьбы с недоверием даже в недрах самих научных учреждений, борьбы с недоверием хозяйственников из ВСНХ, борьбы за предоставление кредитов для усиления работ.

Чтобы строить новую промышленность, надо быть уверенным прежде всего в наличии тех основных ресурсов и производительных сил, на которых создается всякое хозяйство, то есть сырья и энергии. Относительно наличия энергии не было никаких сомнений. Гораздо сложнее и многограннее был вопрос о сырье, причем сырье новом, ранее не применявшемся.

Разведочные буровые вышки в долине Ворткуай.

Именно новизна дела, новизна сырья — и апатитового и нефелинового — и представляла самое большое затруднение.

Мы знаем, как косно и упорно держится всегда промышленность за привычные для нее и испытанные старые виды продукции. Всякое новое сырье должно быть технологически и заводски изучено; оно может войти в процесс лишь после ряда изменений в уже освоенных приемах или даже в конструкции заводов.

Победить косность людей, работающих на уже налаженных производствах, не всегда легко, но ведь это и является одной из важнейших задач нашего времени. К тому же новизна дела требовала и новых приемов, и новых людей: ни у нас, ни за границей не было готовых рецептов и формул. Надо было самим учиться на этом новом деле, учиться, скажем откровенно, на своих собственных ошибках.

Советской промышленности впервые пришлось встретиться с апатитом как сырьем для технической переработки. Поэтому вопрос об изучении технологии этого минерала встал перед научно-исследовательскими учреждениями СССР как новая, большая и первоочередная задача.

Изучение технологии хибинских апатитов производилось в 1928 и 1929 годах Государственным институтом прикладной химии в Ленинграде (ГИПХ) и научным институтом по удобрениям в Москве (НИУ). Много было трудностей, но все они были преодолены. В свете новых исследований были разрешены вопросы обогащения этого сырья и рассеялись опасения за некоторые вредные примеси.

Исключительно трудным и сложным был и переход от чисто научных исследований к настоящим разведочным и горнотехническим работам.

Только в 1928 году была начата институтом по изучению Севера планомерная разведка одного из самых интересных месторождений — самого северного уголка полосы на южном отроге большого центрального плато Кукисвумчорра. Здесь, в первобытном лесу, на границе болот, молодой исследователь Владимир Иванович Влодавец построил себе примитивный маленький домик и начал работать вместе с увлеченною молодежью. Он снимал полосками мох и камни с поверхности скал Кукисвумчорра и проводил в скале борозды с самого верха горы до ее подошвы, закрытой мощными осыпями и тайгою. Таких борозд он провел по склонам горы восемь, длиною в 800 с лишним метров, и вот перед ним совершенно неожиданно встала грандиозная картина.

Первый «небоскреб» на Кукисвумчоррском месторождении, построенный разведчиками в 1928 г. Сейчас на этом месте — пятиэтажный дом.

Отбивая молоточком от породы кусок за куском, он изучал их метр за метром в особой химической лаборатории, которую устроил на станции Хибины, и таким образом выяснил для каждого метра этих борозд содержание фосфорной кислоты и других составных частей. На основании этих анализов он мог говорить уже языком цифр; и то, что мы уже пытались доказать раньше, теперь сделалось совершенно очевидным: весь низ горы на протяжении более километра слагался из апатитовых пород.

Когда были собраны все эти данные, мы взялись энергично за проведение дальнейших исследовательских работ.

Комитет по химизации народного хозяйства Союза при Совете Народных Комиссаров СССР ассигновал на проведение дальнейших исследовательских работ 250 000 рублей, утвердил организацию в Ленинграде специальной Апатитовой комиссии, и с мая 1929 года закипела работа.

И чем глубже изучали мы Хибины, чем шире охватывали связанные с ними проблемы, чем упорнее внедрялся алмазный бур в отдельные вершины, тем прочнее становилось научное обоснование нового хозяйственного строительства за Полярным кругом.

Первой работой по подготовке к эксплуатации месторождения, начатой еще до образования комиссии, была перевозка по зимнему пути на оленях (так как никакой летней не только дороги, но и тропы не существовало) материалов для постройки базы в горах. Эта работа была выполнена Мурманской железной дорогой. Строительный материал (стандартные доски) был изготовлен на Кандалакшском заводе и перевезен на оленях.

Для всех нас было совершенно очевидным, что основной задачей было устройство дороги. Поддерживать без дороги работу многих исследовательских партий в тяжелых условиях болот и тайги было совершенно невозможно, а без гужевого пути нельзя было завозить в горы оборудование, продовольствие, снаряжение, тяжелые буровые инструменты, лес для построек. Равным образом нельзя было и думать вывезти с рудника хотя бы несколько вагонов руды для широких испытаний.

Вывоз первой пробной партии апатитовой руды из Апатитового ущелья.

От идеи постройки только верховой тропы очень скоро отказались, и к 1 октября 1929 года была построена прекрасная автомобильная дорога, по которой сразу же началось усиленное движение грузовиков. Постройка этой дороги и проведение телефона были решительными шагами к разрешению проблемы.

Дорога не только обслуживала нужды апатитовых разработок, но сыграла крупную роль в освоении края. Пролегая по долине реки Белой и по берегу озера Большой Вудъявр, дорога открыла новые места для заселения. Осушение болот в районе проводимой дороги обеспечило жителей площадью для посева сельскохозяйственных культур.

В течение лета 1929 года в горах работало одиннадцать партий: три из них изучали геологию и геохимию всего района в целом и отыскивали продолжение апатитовых полос; три партии работали над съемкою карты самого рудника и общих рельефных карт в горизонталях всей области южных Хибин; одна партия определяла астрономические пункты. Энергострой изучал водные ресурсы и возможности гидроэлектрических установок; две изыскательские партии работали над путями сообщения, намечая трассы для автомобильных и железнодорожных путей. Наконец, и это было главным, работала большая разведочная партия, которая большими канавами рассекала все месторождение и уже приступила к его бурению.

Несмотря на очень холодное и дождливое лето 1929 года, все эти партии с успехом проработали до сентября, когда уже стали вырисовываться результаты этих работ, далеко превзошедшие все ожидания. Они изменили запасы в сторону значительного увеличения их, а ориентировочные расчеты себестоимости — в сторону понижения.

2 и 3 сентября начальники всех партий и специальная комиссия, выехавшая из Ленинграда под моим председательством, собрались в поселке рудника Кукисвумчорра и после детального осмотра месторождения и обсуждения ряда вопросов пришли к выводам, сведенным мною, как председателем собрания, к следующему краткому резюме. Привожу отдельные выдержки:

Об этом положении было доложено в соответствующих инстанциях, и оно получило принципиальное одобрение.

И вот к концу второго периода истории завоевания Кольских тундр и болот Комитет по химизации при Совнаркоме Союза и Ленинградский исполком пошли навстречу нашим начинаниям, а историческое постановление Совета Труда и Обороны от 11 сентября 1929 года положило конец недоверию и колебаниям и твердо наметило постройку железнодорожной ветки к месторождению и усиление исследовательских работ.

Этим важнейшим актом правительства был заложен прочный фундамент большого горнопромышленного дела и одобрены все экспедиционные и исследовательские работы в Хибинских горах, проводившиеся в течение целого десятилетия.

В то время, когда еще только намечались контуры грандиозной хибинской проблемы, Сергей Миронович Киров первый раз выехал с комиссией в Хибины. Это было 28 декабря 1929 года.

В полярную ночь, в новогоднюю пургу С. М. Киров приехал на станцию Апатиты, которая состояла тогда из 4–5 допотопных, полуразрушенных, занесенных снегом вагонов. Оттуда он проехал в Кукисвумчоррский поселок разведчиков, где и остановился в тесном маленьком бараке № 1 (теперь знаменитый «Домик Кирова»). Насколько это было возможно в пургу, он осмотрел и само месторождение и место будущего рудника и поселка, ознакомился с результатами разведок и вполне убедился в огромном значении этого дела. На состоявшемся здесь же совещании (31 декабря) было принято решение об организации рудника, горнохимической промышленности и строительства города.

Станция Апатиты в 1930 г.

Как рассказывают его спутники, поднимаясь на Апатитовую гору, он сказал: «Гора крутая, как наука; посмотреть со стороны — не взять, а осмелеешь, подойдешь ближе да начнешь забираться — то в одном, то в другом месте и сыщешь тропинку».

Из этой поездки С. М. Киров вернулся убежденным сторонником нового дела и горячим борцом за него.

В начале 1932 года он говорил: «Во второй пятилетке мы докажем, что нет такого места на земле, которое нельзя было бы поставить на службу социализму».

Второй раз С. М. Киров был в Хибинах в 1932 году — 8 июня, в период весенней распутицы, когда еще не сошел снег.

Он приехал рано утром и поехал на рудник, где поднялся на уступ 599-го метра и осмотрел забои.

Вернувшись в город, он осмотрел обогатительную фабрику, центральную лабораторию, техникум; детально ознакомился со всей жизнью города, с горкомом и горсоветом, общежитиями и столовыми. Затем Киров проехал на станцию Апатиты, где с увлечением всю ночь расспрашивал о первых достижениях полярного совхоза «Индустрия». Он собирался проехать и на Горную станцию Академии наук, но помешала весенняя распутица. Плохое состояние дорог произвело на Сергея Мироновича большое впечатление; он неоднократно вспоминал об этом и упорно подчеркивал необходимость улучшения дорожного дела на Кольском полуострове.

Уезжая, он сказал: «Нужно Хибиногорск сделать сытым, веселым, чистым и культурным».

Имя Сергея Мироновича Кирова было и всегда будет на устах всех тех, кто принимал участие в завоевании апатита.

И вот с 1930 года начался третий период.

За первые три года вместо безмолвной тайги прошлого с ее пенящимися водопадами и труднопроходимыми трясинами выросли город Хибиногорск, железнодорожная станция, рудники, были проложены хорошие шоссейные дороги.

Со сказочной быстротой были хозяйственно освоены самые центральные части Кольского полуострова, а изучение производительных сил края сделало огромный скачок вперед. И за каждым шагом этих успехов следил С. М. Киров, то спрашивая по телефону о последних достижениях поисковых партий, то изучая отчеты исследовательских институтов.

Мурманские богатства поражали своей неиссякаемостью и многогранностью. В сочетании с неисчерпаемым запасом гидроэнергии они открывали грандиозные перспективы для электрометаллургии и электрохимии. Промышленные возможности здесь поистине безграничны!

Теперь академические отряды уже смогла развернуть свои работы в новых масштабах и темпах, а к отрядам Академии наук присоединились отряды многих десятков других научных учреждений Советского Союза.

В дальнейшие годы одно открытие сменялось другим в быстром темпе, как в кинематографе. Не успевал химик-аналитик за открытиями геологов и геохимиков, не успевали технолог и обогатитель за анализами химика, не успевал строитель в своем промышленном строительстве.

Кроме апатита и нефелина, были открыты руды молибдена, редких земель, тория, ванадия, циркония, титана и многих других. Старые чисто минералогические схемы описательных работ ожили в свете новых промышленных проблем и явились основою поисковой и разведочной деятельности.

Затем начались новые открытия за пределами Хибинского массива. Академические отряды проникли на запад от озера Имандра — и результатом этих тяжелых работ было открытие Мончи — второго в мире медно-никелевого центра.

Там же, западнее озера Имандра, отряды Ленинградского геологоразведочного управления выявили грандиозные месторождения железистых кварцитов. Дальше следовало открытие месторождений магнетита, слюды, кианита, известняков и т. д.

Сырье, энергия и труд человека — таковы те три силы, которые объединяются в этом новом полярном центре промышленности. И не боязнь затруднений, а их предвидение, не затушевывание трудностей, а их заострение, не откладывание неудавшихся задач, а упорное доведение их до конца — вот те лозунги, которые были положены в основу нового строительства.

В 1930 году приблизительно через каждые два-три месяца я посещал Хибины, сначала зимою при морозе в 30°, при только что поднявшемся, но уже ярком солнце; потом раннею весною, в середине июня, когда всюду еще были глубокие сугробы снега, но уже шумели бурные реки и просыпались почки на деревьях; затем в знойное лето, настоящее полярное лето с незаходящим солнцем; и, наконец, осенью, в дни сентябрьской непогоды, с метелями, холодными туманами и дикими порывами ветра.

Я мог, таким образом, видеть, как постепенно росло и расширялось хозяйственное строительство, как через два-три месяца делались неузнаваемыми старые участки лесов и болот, как за неделю прокладывались новые автомобильные дороги и вырастал один барак за другим.

Сначала сотни рабочих, потом тысячи, а к концу даже десятки тысяч… На стройку мобилизованы все поколения. Увеличенный рабочий день введен самими же трудящимися в борьбе за темпы, за подготовку к зиме, за использование прекрасного жаркого лета.

Не без затруднения стала врезаться в горы железнодорожная ветка от станции Белой, переименованной в Апатиты.

Здесь — непрерывно приходят и уходят поезда; то со стандартными домами, с лесными материалами, то обратные маршруты, груженные зелеными глыбами апатита — в Мурманск, в Одессу, Константиновку, Горький.

На 14-м километре, при входе в горы, намечается постройка первой станции — Титан; здесь нагромождены целые горы грузов, заброшенных сюда еще в зимнее время; здесь же, среди вырубленного леса, возник первый поселок.

Далее дорога, продолжая подниматься, приближается к глубокому ущелью реки Белой, и идет сначала над самою водой, затем по глубокой трещине пересекает песчано-галечную морену и выходит на простор озера Большой Вудъявр.

Здесь уже совершенно новая картина. Еще в мае 1929 года мы ходили на лыжах по горе, выискивая места для новых фабрик и электрических станций. Сейчас здесь кипит бурная жизнь, так как здесь центр всего управления, всей жизни, центр обогатительных фабрик — город Хибиногорск, главная станция железной дороги.

У самой воды уже возвышается здание напорной башни и электростанция, предназначенная для временного освещения и энергоснабжения всех рудников и городка до 1932 года, когда будет дан первый ток с верхней гидростанции на реке Ниве.

Уступами по склону горы возводятся здания первого звена обогатительной фабрики, — около 1000 тонн сырого апатита будет ежедневно подниматься на верхнюю железнодорожную линию, чтобы поступать сначала в большие дробилки и бункера. Затем мелко измельченная руда пойдет в особые чаны флотации, где замешенная и взболтанная в воде с добавлением некоторых веществ (олеиновой кислоты и жидкого стекла), она даст массу, из которой отделится апатит и почти в чистом виде всплывет наверх вместе с пеною, в то время как нефелин и другие составные части осядут на дно.

Если апатит представляет уже готовый и ценный продукт — апатитовый концентрат — для минеральных удобрений, то вторая часть, так называемые «хвосты», в будущем пойдет на дальнейшее разделение. В первые же годы, до постройки новых обогатительных установок, она будет использоваться в керамике и для удобрения северных почв.

Обогатительная фабрика в г. Кировске.

Несколько выше лесов огромной фабрики начинается город Хибиногорск; улицы с уже готовыми зданиями центрального кооператива и правления треста «Апатит» располагаются вокруг озера концентрическими кругами.

Из хаоса нагроможденных лесных материалов, грандиозных складов цемента, кирпича, железа, сложенных высокими штабелями частей стандартных домов лишь с трудом улавливаются черты нового города и его улиц.

Далее железная дорога, строительство которой спешно заканчивается, окаймляется идущим почти параллельно с нею автомобильным шоссе. Она огибает вершины Айкуайвенчорра, двумя мостами перебрасывается через реки, медленно поднимается по скалистому склону Юкспора, сворачивая в долину Лопарскую, где на высоте 375 метров разветвляется на многочисленные линии, как бы веером расходящиеся во все стороны. Между ними уже издали виднеются высокие погрузочные эстакады с зелено-серою апатитовою рудою, целый ряд дорог, по которым снуют грузовые автомобили.

1 июля 1930 года пришел сюда первый поезд за апатитами, и с этого времени началось постоянное курсирование поездов с грузами, лесом, апатитом, балластом, несмотря на то, что путь еще далеко не был готов.

В одном километре от станции Нефелин с поезда открывается панорама лежащего внизу рудничного поселка, с правильно вытянувшимися улицами, с рядом жилых домов, зданием горного отдела, кооперативом, большой столовой, лабораторией, помещением для разведочных партий, хлебопекарнею, гаражом для автомобилей и тракторов.

По многочисленным извивающимся дорогам снуют машины, спускающиеся с апатитом вниз, к погрузочным платформам. Большие тракторы с трудом, медленно тянут огромные повозки с лесом; всюду строятся новые дома, кипит жизнь горного центра.

И строится этот город на месте, где еще полгода тому назад в болотистой низине стоял один грубо сколоченный барак разведчиков, там, где восемь лет тому назад мы впервые открыли зеленые куски апатита, где ночевали под большою елью у костра.

Апатитовый рудник на горе Кукисвумчорр. На переднем плане — новые дома горняцкого поселка. Фото 1938 г.

Я, как сейчас, помню холодный дождливый вечер, когда неожиданно перед нашим костром появился незнакомый человек, ведущий красивого оленя; это был первый встреченный нами саами, или лопарь, как их тогда называли. С того вечера долина и перевал получили название Лопарских, речка на картах стала называться Лопарка, а «гремящий ручей» — Ворткуай.

Но главное — рудники. Еще издали они бросаются в глаза своими горизонтальными уступами, разрезающими гору Кукисвумчорр длинными полосами, сверкающими в лучах солнца. Потребовался целый ряд сложных приспособлений, долгое время не удававшихся, для того чтобы спустить руду по скату с уклоном в 20–35°, с высоты в 150–200 метров.

Каждый градус угла падения определял какие-либо новые свойства падающего сверху камня: при слишком малом угле (10–20°) камень не скользит даже по железным листам; при угле же в 35° он начинает прыгать и выскакивает с огромною силою; ударяясь о стенки, или разбивается сам, или разбивает толстые бревна стенок. Задача была нелегкая, но сейчас она уже разрешена; к станции Нефелин спускается с гор несколько бремсбергов, и руда подается вниз в вагонетках, удерживаемых стальными тросами. Но выше, где угол склонов слишком крут, руда идет по скатам, где остроумно придуманные двери-захлопки должны задерживать время от времени слишком большую скорость и регулировать поток.

Не забудем, что каждый рудник должен был без особой механизации давать до тысячи тонн руды в сутки, то есть 60–70 вагонов, а в 1931 году — до одного миллиона тонн в год, то есть до трех-четырех тысяч тонн в сутки.

Такие масштабы грандиозны даже для передовой горной промышленности того времени.

А вокруг, на вершинах Кукисвумчорра и Юкснора, расставлены вышки буровых разведочных установок; в девяти местах алмазный бур прорезает толщу апатитовых пород, выясняя наиболее выгодные условия для работы.

Скорые темпы проведения горных работ все же уступали совершенно исключительным темпам самой стройки. Казалось, строители хотели возместить те долгие, многие годы, когда мы бесплодно искали средств и возможностей продолжать и углублять наши исследования.

Таково было строительство Хибин в 1930 году.

Оно стало возможным лишь в результате трудных и длительных исследований.

И, когда мы едем сейчас в удобном автомобиле по ровной дороге или сидим в теплом уютном доме апатитового городка, мы забываем о холодных, леденящих переправах вброд, о тяжелых грузах за спиною, о пронизывающих туманах и снежных бурях…

Сейчас все это кажется уже далеким прошлым…

Об этих далеких годах будет нам напоминать выстроенное на берегу Малого Вудъявра, под нависшими нефелиновыми склонами Поачвумчорра, красивое здание Горной научной станции Академии наук. Она объединила работников науки и практики; и мы хотим, чтобы она и впредь служила символом того пути, который ведет от науки к жизни!

Горная станция Тиетта

Под пронизывающим ветром и косым дождем, совершенно измученные трудным переходом через болота, ущелья и горы, пришли мы в 1921 году на озеро Малый Вудъявр и расположились лагерем около покрытой берестой саамской вежи с камельком и убогой утварью.

Очень скоро мы установили через ущелье Рамзая сообщение с маленькой железнодорожной станцией Хибины, которая отстоит от ущелья в 15–16 километрах, и стали переносить продовольствие и собранные коллекции через долину Лутнермайок.

Мы быстро свыклись с нашим лагерем и отсюда упорно вели изучение Кукисвумчорра, Поачвумчорра и грозного Тахтарвумчорра.

Уже тогда, сидя в палатке, мы мечтали об устройстве в разных частях Хибин горных хижин типа сибирского зимовья, где в непогоду можно было бы найти пристанище и запас дров.

Эта идея особенно увлекала нас в последующие годы работы, когда мы на много лет перенесли наш центр исследований на север, на берег озера Кунъявр, откуда нам были более доступны центральные части Хибин и Ловозерские тундры.

В 1923 году у меня созрела мысль создать на берегу самого живописного хибинского озера — Верхнего Кунъявра — настоящий научный центр летних работ и построить там домик.

После первых находок коренных россыпей апатита на Расвумчорре в 1923 году, я уже в 1925 году вошел в Академию наук с ходатайством об отпуске нам 10 000 рублей на организацию этой станции.

Должен сознаться, что мое предложение было встречено весьма холодно, так как казалось совершенно излишним строить дом для работы, продолжающейся всего три-четыре месяца в году, и моя затея не осуществилась.

Между тем в 1926 году было открыто первое коренное крупное месторождение апатита на Кукисвумчорре, и началась борьба за апатит. Настойчивые попытки найти средства для поисков и разведок долгое время наталкивались на недоверие геологических учреждений, но мы все же продолжали наши исследования на те немногие сотни рублей, которые нам удавалось получить.

И мы вновь вернулись к Малому Вудъявру как базе для наших северных экспедиций. Здесь в эти годы был устроен очень удобный, комфортабельный лагерь, который долгое время сохранялся в почти неприкосновенном виде.

Саамская вежа на берегу озера Малый Вудъявр.

Наконец пришел 1928 год. После первой разведки Кукисвумчорра поступили заказы на апатит, и тогда в долине Ворткуай геологи-разведчики построили первый в Хибинах каменный дом-«небоскреб» — избушку из уртита, с плоской крышей и одним окном. Экспедиционная деятельность оторванных отрядов должна была смениться упорною стационарною работою. Палатки и заплечные мешки, молотки и записная книжка должны были смениться новыми орудиями и новыми методами научных исследований. Для научных работ было необходимо какое-то постоянное помещение, тем более, что уже намечалась постройка железной дороги от разъезда Белый.

Вновь обратился я в Академию наук, указав на необходимость постройки здесь дома. На этот раз мое заявление было встречено сочувственно, но ассигнование в 35 000 рублей было отнесено на следующий, 1929 год.

Еще и тогда в академических кругах возникали сомнения в реальности и возможности создать в Хибинах постоянно действующее учреждение. Между тем 29-й год был годом решительного перелома в хибинском деле. На смену завалившейся избушке геологов, научным институтом удобрения (НИУ) было построено три дома в долине Лопарской, где расположились разведочные группы. Вместо прежних оленьих троп от разъезда Белый к месторождению Кукисвумчорра наконец-то стала протягиваться шоссейная дорога.

Первый стандартный дом горной станции Академии наук СССР в Хибинах. Фото автора, 1930 г.

Осенью 1929 года, когда заказы на апатит значительно возросли, был организован трест «Апатит». Зимой 1930 года началось энергичное промышленное строительство, и нам сделалось совершенно очевидным, что нельзя терять этого года, что надо перешагнуть через все формальности и начать строить.

Подведение прочной научной базы под все социалистическое строительство сделалось задачею дня; с каждым часом хозяйственные и промышленные стройки выдвигали все новые и новые задачи. Может быть, нигде и никогда так не чувствовалась необходимость тесной связи жизни с наукой, как здесь, где все было ново и неведомо. Откуда провести воду, как будет вода поступать зимою, на какой глубине будут промерзать трубы, как распределяется снежный покров, как глубоко он может занести дорогу, как и где могут образоваться опасные лавины и т. д., и т. д. — бесконечный ряд вопросов задавали хозяйственники. Ответить на них нельзя, сидя в научных кабинетах за тысячу километров и лишь наездами посещая Хибины. Нужно было здесь, на месте, иметь центральное научное учреждение, которое сейчас же, не теряя ни дня, ни часа, начало бы систематически и планомерно изучать всю совокупность условий природы и быта, в которых строится за Полярным кругом новая жизнь. Однако не так-то легко было реализовать это намерение.

Место для нашей базы мы выбрали еще осенью 1929 года в центральном районе Хибин, около озера Малый Вудъявр, в 6 километрах на север от конечного пункта апатитового пояса и от рудничного поселка. Отсюда путь к станции через болота и реки ведет сначала к прекрасным ягельным полям, затем к лесистому ущелью реки Вудъявриок, которая прорезывает высокую морену. Дальше дорога вновь спускается к реке, пересекает ее живописным мостом и снова через сухие каменистые ягельные поля подходит к крутому склону Поачвумчорра, у подошвы которого расположена станция.

В постройке железной дороги, города, рудника, фабрики проходила весна 1930 года, вызвавшая удивительный подъем энтузиазма у рабочих — пионеров полярного дела. Транспортных средств не хватало. Для перевозок было мобилизовано все, начиная с тракторов и кончая оленями. Скоро выяснилось, что к лету 1930 года нам не удастся построить здесь настоящий большой дом для нашей станции, а между тем уже в июне она должна была начать функционировать и служить базой для 20–25 отрядов, насчитывающих 80–100 научных работников. Поэтому было решено, отложив до осени доставку материалов для постройки большого основного дома, срочно по насту доставить выделенный трестом «Апатит» стандартный разборный дом с необходимыми для него материалами.

Ранняя весна необычайно усложнила работу. Несколько раз, барахтаясь в снегу, мы пробирались к озеру Малый Вудъявр и намечали трассу дороги.

И вот в апреле 1930 года начинается героический период перетаскивания на оленях частей стандартного дома, кирпича, глины, первого оборудования — всего свыше 8000 пудов.

Около двухсот оленей местных саами были заняты на этой работе. Более чем двухметровый слой снега пришлось расчистить для того, чтобы начать строить здание в горах, на берегу красивого озера Малый Вудъявр.

К началу весны постройка здания была завершена, и когда 16 июня через снега и замерзшие болота мы впервые подошли к новому дому, он был совершенно готов, чтобы принять научные отряды, хотя вокруг него еще громоздились сугробы снега, а озеро было еще сковано льдом. 1930 год был на редкость холодным и снежным. Озеро Малый Вудъявр всего три месяца (до 19 сентября) оставалось свободным от ледяного покрова.

В середине июля состоялось открытие первого дома нашей станции.

Новое здание горной станции Академии наук СССР.

Мы назвали нашу научную станцию в Хибинах саамским словом «Тиетта» не только для того, чтобы отличить ее от одноименных станций — железнодорожной станции Хибины и Хибинской сельскохозяйственной станции, — но и потому, что это саамское слово прекрасно передает назначение станции, ибо оно обозначает: «наука, знание, школа».

И действительно, перед нашей станцией стояла тройная задача — она должна служить науке, теоретической научной мысли, давать конкретные и точные сведения для хозяйства и промышленности, и, наконец, она должна явиться школой для приезжающих экскурсантов, давать им приют и направлять их в горы.

Началась летняя жизнь. Несколько десятков отрядов базировались на эту станцию. День и ночь кипела работа; два раза назначались слеты начальников отдельных партий, учитывались полученные результаты, намечались новые планы.

Но по-прежнему трудностей было много. До конца лета (1930 г.) не было дороги к станции. Сообщение с рудником и городом шло сначала вьюком через болото и морену, а потом на постоянно ломавшихся телегах по наскоро проложенной тропе. Но эти трудности уже не пугали, так как рядом строилось прекрасное автомобильное шоссе колонизационным отделом Мурманской железной дороги. Уже 20 сентября того же года по этому шоссе прошли первые автомобили-грузовики за грузом собранных коллекций и за добытой молибденовой рудой. Это был подарок Академии наук за открытие апатита от Мурманской дороги.

Дружная семья хибинцев уютно, как на корабле, заброшенном среди полярных льдов и снегов, проводила долгие месяцы в этом доме, обрабатывая материалы, и даже сумела организовать химическую лабораторию на площади около 2 квадратных метров.

В зимние вечера, при керосиновой лампе, мы мечтали о новом большом доме, об электричестве. Я мечтал о цветниках, прекрасном легковом автомобиле, об аудитории для хибиногорцев, о музее, лаборатории и библиотеке.

Мало-помалу эти мечты начали осуществляться.

Академия наук ассигновала первые 100 тысяч рублей, трест «Апатит» прибавил сначала еще столько же, а потом и еще. Откуда-то, даже, откровенно говоря, не помню откуда, получились новые кредиты. Было построено новое бревенчатое двухэтажное здание горной станции. Одновременно в низовьях Вудъяврйока уже началась закладка Полярного Ботанического сада Академии наук.

10 апреля 1932 года закончилась постройка нового здания, и торжественное открытие ознаменовалось научным совещанием по самым острым проблемам хозяйства Хибин. Это была первая полярная конференция производительных сил Кольского полуострова. С сентября 1933 года начала работать метеорологическая станция 2-го разряда, и в план работ были включены исследования по изучению климата.

И вот в 1934 году членов Менделеевского конгресса уже встречают нарядные цветники. Собственная электрическая станция позволила первоклассно оборудовать лаборатории; десять тысяч томов заполнили шкафы библиотеки. Наконец появился проекционный фонарь, радио, а легковая машина доставляет приехавших ученых в Ботанический сад Академии наук.

Закипела работа на станции. Это уже не опорный пункт временных экспедиций, а самостоятельное научно-исследовательское учреждение, которое по постановлению Академии наук должно широко развить свою пионерскую деятельность на всей территории Кольского полуострова.

В 1936 году 5 ноября была установлена междугородная телефонная связь, а в ноябре 1938 года был дан впервые ток Нивской гидроэлектростанции, взамен слабого тока собственной электроустановки.

С 1936 года начались усиленные работы в Ботаническом саду, и к концу 1939 года там было построено два больших жилых дома, проведено электричество, переоборудованы лаборатории.

Так постепенно на месте берестовой вежи на наших заполярных окраинах начал создаваться настоящий дворец науки, рожденный к жизни великой социалистической стройкой.

В июне 1934 года постановлением Академии наук и Мурманского облисполкома горная станция была реорганизована в Кольскую базу Академии наук, которая и стала подлинным центром научно-исследовательских работ Мурманского края.

В 1935 году Кольской базе^[42] было присвоено имя Сергея Мироновича Кирова; и она должна оправдать эту великую честь.

Из путевых заметок 1941 года

«Полярная стрела» уносит нас на север, в даль мягко очерченных берегов Белого моря, в безбрежную синеву неясных северных горизонтов с их угрюмыми скалами, холодными серыми водами и зеркально-спокойными озерами, окаймленными безмолвными берегами.

Все холмистее становится ландшафт. Спокойные воды медленных рек сменяются бурными горными потоками; скалистые острова, шхеры, вараки — возвышенности, поросшие густым сосновым лесом, — разрезают гладь озер.

Дорога змеей извивается между холмами, скалами, озерами, болотами, а вокруг все та же мягкая синева Севера, эмалевые дали беспредельного горизонта.

Мы за Полярным кругом и уже пересекли всем знакомую на карте пунктирную полоску.

Подъезжаем к Кандалакше — к воротам на Кольскую землю. Панорама гор редкой красоты окаймляет сливающуюся с небом гладь Белого моря. А на лесистых склонах южных подступов Кольского севера вырисовываются строения этой Полярной Пальмиры, которая по красоте превосходит красоту норвежских фиордов.

Мощные электровозы Мурманской магистрали вдоль бурной и незамерзающей реки Нивы быстро и плавно поднимаются на центральное плато Кольского полуострова. Направо, около самой дороги, — здание электростанции с бурно вытекающими из нее нивскими водами. Горят огни Нивагэса, а вдали, на северо-востоке, уже за много десятков километров видно зарево электрических огней города Кировска.

Поезд мчится во тьме полярной ночи вдоль заливов озера Имандры.

В Кольском заливе.

Слева и справа расстилаются поля знаменитого на весь мир совхоза «Индустрия», положившего основание северному земледелию.

Вот станция Апатиты, откуда отходит ветка в центр Хибин. Далее на север идут снова залитые электрическим светом поля и лаборатории Хибинского сельскохозяйственного института, ярко освещенные здания железнодорожных станций Имандра и Оленья, а налево от них, за озером Имандрой — заполярный медно-никелевый центр Мончегорск.

Нужно самому увидеть эти сказочные картины, раскрывающие все новые и новые достижения в культурно-промышленном строительстве на всей территории края, вплоть до самого Мурманска, чтобы понять всю грандиозность и красоту нового полярного ландшафта, преобразованного гением и волей советского народа.

От станции Апатиты такой же мощный электровоз везет нас в город Кировск, город «камня плодородия», повышающего урожайность полей.

Это центр апатитовой промышленности.

И снова слева — поля сельскохозяйственных культур и огороды, а справа — известковый карьер и известковые печи. Всё выше и выше поднимается электровоз вдоль шумной и действительно белой реки Белой. Вот на высоком обрыве высятся первые дома города; неожиданно поезд круто поворачивает направо, и открывается ровная гладь Большого Вудъявра, а еще дальше — море огней, дрожащих, переливающихся и вырисовывающих на фоне полярного неба гору Кукисвумчорр.

Медленно подходит поезд к новому вокзалу. Справа остаются здания обогатительных фабрик, за ними виднеются Дом техники, корпус горно-химического техникума, новые пятиэтажные каменные дома.

Здесь более двадцати лет назад, в обстановке дикой и голой природы северной пустыни, мы ночевали под елками и искали удобных путей в неведомые еще тогда нам центральные части Хибинских тундр.

Мы оставляем электропоезд.

Нарядные автобусы идут по шоссе к рудничному центру у подножья горы Кукисвумчорр с рудничным поселком имени С. М. Кирова, а мы на автомобиле поднимаемся вдоль шумной реки Вудъяврйока. Слева остаются дома самого северного в мире Полярного Ботанического сада Академии наук СССР и Дом туристов.

Автомобиль переваливает через лесистую морену и спускается к озеру Малый Вудъявр, окруженному грандиозными ледниковыми цирками. Они поросли маленькими стелющимися березками, и с них стекают бурные полярные реки.

Перед нами за озером — снежный перевал, через который с таким громадным трудом наши отряды впервые пришли на Малый Вудъявр в снег, дождь и непогоду. Теперь мы останавливаемся в удобном помещении Кольской базы Академии наук СССР, с ее лабораториями, музеем и кабинетами для тончайших исследований, с центральным отоплением, электрическим освещением, богатой библиотекой. Отсюда можно по телефону связаться с рудником, фабриками, техникумом и даже с кабинетом президента Академии наук в Москве. Телеграмма «молния», посланная с этой горной станции, за несколько минут пробегает пространство до Ленинграда.

И все это уже не фантазия, не сказка, — это реальная действительность большевистской стройки, которая опрокидывает все границы, опережает все темпы и мечты и превращает фантазию прошлого в реальную быль сегодняшнего дня.

С гордостью может оглянуться назад рабочий, исследователь, хозяйственник, пришедшие сюда на голое место и в борьбе с природой построившие близ берегов Баренцова и Белого морей новый промышленный центр страны.

Так был побежден Мурман — побежден «край непуганой птицы» с его природой, засыпавшей в долгие полярные ночи, с неумолкающим шумом его бурных, необузданных горных рек, с бесконечным простором молчаливых, застывших в тишине веков полярных тундр, белых зимой от снега и летом от ягеля.

И разбужен он к жизни не кузнецом Илмариненом из песен Калевалы, не мечом и огнем воинственных «шветов», — нет, он побежден трудом, этой величайшей силой мира.