Причем никакой нарочитости в этом не было. Случается иногда с человеком приступ всепоглощающей, далекой от каких бы то ни было расчетов любви – такова была ненависть Бобика к моему Саше Ендобе.
Это создавало ему немалые неудобства. Делать вид, что не замечаешь таких убийственных взглядов, было довольно-таки неестественно, однако и реагировать на них Саша не смел – просто боялся, смертельной опасностью от нее разило.
Однажды, в самом начале кампании ненависти, Саша набрался смелости (как-никак, офицер!) и спросил ее:
- Иоанна Вильгельмовна, объясните, ради бога, чем это я вам так досадил?
- Тем, что ты жив! – в ту же секунду выплюнула Бобик и без паузы прошипела змеино. – Тем, что ты ЖИВ!
- Ну, извините, - сказал Саша, попытавшись скрыть ужас. – Я больше не буду.
Бобик еще долго молчала, не отводя от Саши расширенных ненавистью глаз.
Однажды, много позже этого разговора, на одном из практических занятий второго этапа, Адамов заставил их соединиться в половом акте.
Как и у всех мужчин Угла Лебедя и Куницы, у Саши были две постоянных партнерши – Дина и Дама в Перьях. Иногда вместо них Адамов ставил Сашу в паре с Рекламной Девочкой, Ниночкой Двали; это была очень деловая, очень энергичная блондинка, высокая и с отличной техникой. В паре с Бобиком Саша до тех пор никогда не работал.
Саша, когда рассказывал, уже не помнил, какую конкретно цель преследовала их копуляция и почему Адамов решил соединить его именно с Бобиком. Указания Адамова не обсуждались.
Полный самых неприятных предчувствий, Саша повернул голову к Бобику, их взгляды скрестились. В ту же секунду Саша понял, что настал его смертный час. Бобик эту точку зрения полностью разделяла.
- Минет? – спросила она, не отводя от Саши торжествующего, почти любовного взгляда.
Саша передернулся от страха. "Откусит, ей-богу, отгрызет, сука!" – подумал он. Сука подтверждающе кивнула.
- Обойдешься! – рявкнул Адамов. – Работаете в ординаре. Стоя! Что непонятного?
- Можно и так, - просипела Бобик. Она только что не облизывалась.
Они разделись. Ендобе уже не раз доводилось видеть обнаженное тело Бобика, точно так же, как и тела всех остальных дам Угла. Тело ее было налитым, смуглым и, в общем, даже ничего было тело, типа "все на месте", но ничего похожего на вожделение оно никогда у Саши не вызывало. Может быть, из-за слишком темных, почти черных сосков на крепеньких, третьего размера, грудях, а может, из-за слишком буйной растительности на лобке или коротковатых ногах, непонятно. Но, так или иначе, Саша всегда благодарил Бога (или Адамова?) за то, что Бобик не входит в число его партнерш – мысль об этом всегда вызывала у него содрогание.
Раздевшись, Бобик стремительно подлетела к Саше, вскинула руки ему на плечи, вспрыгнула на него, крепко, до боли, обхватив его бедра ногами. Саша был уверен, что с Бобиком у него не получится – как всегда, ее тело не вызывало и тени желания; прикосновение ее кожи, ее грудей, ее живота ничего не изменило. Кожа ее была не гладкой, а как бы чуть-чуть мохнатой – и это тоже не способствовало эрекции. Саше было противно, он злорадно улыбался ей в зубы.
Но рано он улыбался, Бобик рассудила иначе. Ее пылающий ненавистью, убийственный взгляд против желания вызвал у Саши эрекцию, болезненно сильную. И как только это произошло, Бобик молниеносным, хищным движением наделась на него.
Как и у всех женщин Угла, ее влагалище было очень разработанным, "безразмерным", и ни удовольствия, ни облегчения не приносило. После двух-трех вступительных и медленных фрикций Бобик на мгновение остановилась, а затем превратилась в шторм, цунами, машину, бешено забивающую сваи в неподатливый грунт. Из-под полуприкрытых век багрово сверкали яростные зрачки; кажется, она визжала. И совершенно точно извергала самые грязные проклятия, каких Саше даже в сугубо мужских, солдатских и офицерских компаниях слышать не приходилось; да он и сейчас не слышал на самом деле, ну, почти не слышал, все звуки перебивал бухающий в сердце рефрен:
- СДОХНИ, СДОХНИ, СДОХНИ, СДОХНИ!!!
Каким-то непостижимым образом она постепенно забирала контроль над его телом, точно так же, как две минуты назад захватила контроль над членом – теперь он невыносимо болел от напряжения и горел. И тело, он это отлично чувствовал, начало поддаваться, начало готовиться к добровольной смерти, как вдруг что-то случилось.
Откуда что берется? – он вдруг обозлился невероятно, налился той же ненавистью, что и Бобик, и отдал ей эту ненависть – начал бешено колотить ее пахом о пах. Не ожидая того, она почти сразу сломалась, поддалась его ритму, и он захохотал, впервые заметив в ее глазах не ненависть, а только растерянность и животный страх.
Теперь уже он вел партию, он убивал ее своими яростными вторжениями, он диктовал поведение ее телу, он раздирал ей пальцами задницу, он доставлял ей боль; единственное отличие состояло в том, что его ненависти на чистое убийство все-таки не хватало, это все-таки была ненависть-эхо, он не убивал ее – лишь до полусмерти избивал.
Неизвестно, чем бы все кончилось, если бы акт продлился еще несколько минут, но, как ей и следовало, своевременно произошла эякуляция (какое все-таки мерзкое по звучанию слово для высшего естественного физиологического наслаждения! Ну, назвали бы это хотя бы нейтрально, "вспрыском" или возвышенно идиотически – "Залпом любви", так нет…). Сашин член моментально сморщился, со слабым чмоканьем выскользнул, Бобик, точно его продолжение, тоже сморщилась, опала, обмякла в Сашиных руках.
Первый и последний раз в жизни Саша испытал невозможное – достигнув в этот момент биджны вместо жикуды, глубочайшее, острейшее отвращение. Только интенсивные тренировки помогли ему подавить тошноту.
- Что вы там такое творите?! – надсадно заорал Адамов. – Что вы себе позволяете?! Вы мне все упражнение провалили!
- Еще? – нежно шепнул Саша Бобику в ухо. Та вяло соскользнула с его бедер, чуть не упала, в последний момент выпрямилась на непослушных ногах и, сгорбившись, поволокла себя к стулу, где чернел холмик ее одежды. Адамов орал что-то грозное. У самого стула Бобик обернулась, и из-под брежневских бровей саданула Сашу почти умирающим, но несломленным взглядом – она уже пришла в себя, чувства ее остались при ней, в глазах ее все та же стояла неутоленная жажда убийства.
Но все равно – Саша победил.
После этого инцидента Сашу стали бойкотировать абсолютно все – кроме Адамова. Тот, наоборот, стал посвящать ему еще больше внимания, а однажды даже сказал:
- Ты правильно сделал, что пришел к нам, Ендоба, здесь тебя ждет блестящее будущее, ты даже не представляешь какое.
Помощники Адамова тоже стали косо посматривать в его сторону – они явно опасались конкуренции с Сашиной стороны. Вообще-то они с основной массой не смешивались, держались особняком – то ли брезговали, то ли протокол был такой, то ли еще какие причины тайные…Они появлялись ненадолго и вскорости исчезали, о чем-то предварительно с Адамовым договорясь. Иногда уединялись с ним и подолгу в его кабинете засиживались, заставляя остальных томиться обязательным ожиданием.
Нельзя сказать, что они тоже объявили бойкот Ендобе, но поглядывали нехорошо, хотя снаружи были вежливы и в присутствии Адамова даже пару раз улыбнулись Саше, на что тот тоже осклабливался – и с готовностью. Потом, видимо, после обстоятельного разговора с Адамовым, несколько помягчели и даже стали вступать в беседы – надо думать, Адамов не только вздрючил их за неприятие своего любимчика, но и объяснил, что ревновать к нему нечего и что ему уготована совершенно иная от ихней роль.
Главное – они его не трогали, жили параллельно, не замечая.
Потом произошел инцидент с долларами.
Однажды, во время общего занятия, Саша обнаружил, что вопреки обыкновению, Гурман приволок с собой тугую пачку долларовых бумажек, общим числом сто двадцать три штуки. Не то чтобы он специально искал – просто доллары в чужих карманах с некоторых пор светили ему как прожекторы. Саша вспоминал потом, что он даже удивился, откуда это Гурман набрал в России столько мелких купюр.
Он бы еще даймами приволок, - подумал он.
Еще Сашу удивило то, что Гурман постоянно вокруг него трется, хотя в обычное время демонстративно старался держаться от него на другом конце залы. Потом его что-то отвлекло, а полчаса спустя, когда он снова просканировал помещение (это происходило у него непроизвольно, как оглядеться), он обнаружил, что долларов у Гурмана нет. Гурман вел себя странно, вертелся как на иголках, с испугом поглядывал по сторонам.
К тому времени, как занятия закончились, Саша совершенно выбросил этот инцидент из головы, тем более что в тот день ему сильно досаждала Бобик своей ненавистью.
- Вот уж кому точно пора в психушку, - подумал тогда Саша.
Он и не подозревал, насколько верная мысль его посетила.
Как всегда, он вышел последним, чтобы (а) не смешиваться с остальными и (б) при удаче переброситься с Адамовым парой слов – к тому времени он сильно к нему привык и даже, можно сказать, привязался (голубых просят с торжествующими улыбками не спешить и вообще по возможности убраться куда-нибудь по известному адресу). Но Адамов куда-то делся. По обыкновению.
На выходе из подъезда Сашу Ендобу поджидал сюрприз. Угол Лебедя и Куницы почти в полном составе толпился у крыльца. Все угрюмо смотрели.
- Ого! – подумал Саша, вспомнил армейскую молодость и подобрался.
- Александр Всеволодович! – позвал его Гурман, стоявший в центре и даже как бы во главе делегации. – Гасспадин Ендоба!
Саша вежливо поморщился.
- Я к вам обращаюсь, гассспадин Ендоба!
Глаза гурмановы были злы, кулаки сжаты, где-то на периферии под знакомой меховой шапочкой маячило лицо Бобика.
- Я вас слушаю, - любезно ответил Саша, понимая, что влип в какую-то гнусность.
Гурман подержал паузу. Похоже, она была не специальной, просто следующие слова застряли у него в глотке.
- Так я слушаю вас, - тоном усталого психоаналитика повторил Саша.
Гурман солидно откашлялся и, наконец, заговорил:
- У меня. Сегодня. В кармане, - провозгласил он и в подтверждение похлопал себя по левому лацкану пальто. – Вот в этом самом кармане. Было. Сто. Тридцать. Два. Нет. Три! Доллара. Я… Я, вы знаете, товарищи, я человек небогатый, и для меня эти деньги… Словом, их у меня украли.
- Сочувствую, - ледяным тоном, отбивающим всякую мысль о сочувствии, посочувствовал Саша. К сожалению, у себя самого он фиксировать доллары не умел – обычное дело для всех отбирателей Ордена Пути-Пучи. Но ему и не надо было себя обшаривать, он и так все уже понял.
- Мы проверили всех, - прокурорским тоном продолжил Гурман (это была явная ложь), - и ни у кого указанных долларов не оказалось. Остались вы, Александр Всеволодович. Мы, конечно, все очень вас уважаем, но позвольте вас обыскать. Вам, так я думаю, проще всех было…
- Очинтересно, - сказал Саша и вежливо осведомился. - Ну, а если вы у меня доллары обнаружите, то как докажете, что они ваши?
- А у меня они все были в долларовых бумажках! – с наскоком сообщил Гурман.
- Так, - улыбнулся Саша. – Понятно. А если мы найдем долларовые бумажки, но я заявлю, что деньги мои и что это какое-то очень странное, если не сказать подозрительное, совпадение? Тогда что?
- Очень, очень подозрительное! – гаркнул кто-то из-за гурмановой спины.
- Так-то оно так, это как раз понятно, - согласно кивнул Саша. – Но все-таки, как вы, Сергей Степанович, докажете в этом случае, что деньги именно ваши?
Гурман разнервничался и начал угрожающе махать указательным пальцем.
- Ничего у вас не выйдет! – возопил он. – У меня все номера записаны!
- Ой, как интересно, - развеселился Саша, - Это прямо какой-то рояль в кустах. Это что же, случайно у вас получилось?
- А хоть бы и случайно, тебе-то что?
Тут Гурман осекся и растерянно оглянулся на остальных. Ситуация грозила обернуться против него самого.
- Ну… не случайно, конечно, - продолжил он тоном ниже. – Просто я человек небогатый, коплю, сколько могу… Номера записываю. Для меня доллар, это… И вот… Словом, записал я все номера. Для надежности. И-хо-те-лось-бы-про-ве-рить!
Саша огорченно вздохнул.
- Ну, тогда что ж. Тогда обыск имеет смысл. Только, если вы позволите, я произведу его сам. На ваших глазах, конечно. Не так унизительно, согласитесь.
Согласились. Молча. Глядя нехорошо.
- Так, - сказал Саша. – Смотрим. Сначала пальто. Правый карман.
Он похлопал по карману, сунул в него руку.
- Ключи. Бумажка какая-то. Зажигалка. Ох, черт, сигарет забыл подкупить. Извините. Дальше все. Пусто. Демонстрирую.
Вытащил наружу карман.
- Теперь левый. Вообще пусто. Смотрим, смотрим! Теперь… внутренний… Ого!
Саша порылся в левом нагрудном кармане, засунул руку поглубже…
- Вот они. Доллары. Много и по долларовой бумажке. Они?
- Они! – истерически крикнул Гурман, еще даже и долларов не увидев. – Ох, сволочь! Вот ведь зараза! А я думал, кто это у меня…
- Дальше что? – перебил его Саша, бросая доллары под ноги Гурману. – Морду бить?
- Э, нет! – торжествующе прохрипел Гурман, собирая со снега деньги. – Морду зачем же? Мы тебя, зараза…
- В милицию?
- И не надейся, гадина ты такой! Мы тебя под суд Пути-Пучи, к Адамову отведем! Там ты поймешь, козел, что это такое нарушать Главное правило Угла! Вот там-то тебя ущучат!
Действительно было такое правило. И главным почему-то звалось. Саша еще посмеивался над ним.
- Как у уголовников, - говорил он. – Вор у вора дубинку не укради. Опустят - это самое меньшее.
В Углу Лебедя и Куницы, конечно, не опускали и вообще никакого насилия, разве только что на занятиях, но там это учеба. Провинившегося, как было сообщено Саше в самом начале его путипучеристской карьеры, просто выгоняли, в качестве высшей меры предварительно пропустив через процедуру всеобщего отбирания. Председатель Угла (в данном случае Адамов) в этой аллее шпицрутенов был последним – утверждали, что он отбирал у наказанного дар отбирания.
Табу-то оно, конечно, было табу, но какое-то несерьезное. Некоторым, например, тому же Гурману, все сходило с рук, воспринималось как невинная шалость, ну разве что пальчиком иногда погрозит Адамов – мол, ай-ай-ай, как нехорошо, а ведь совсем взрослый мальчик. Никто никогда в Ордене не объяснял Саше, какое отбирание у своих есть элементарная шалость, а какое – смертный грех. Он должен был сам догадываться. И он догадывался, что отнимание денег у своих вряд ли добром закончится. Что и происходило.
С шумом, суетой, схватив железно под обе руки, награждая частыми и мелкими, но злобными и болезненными тычками, сопроводили Сашу к Адамову в кабинет. По нескольким тычкам, просто мучительно болезненным, Саша опознал Бобика.
Адамов как будто бы знал – очень фальшиво удивился вторжению.
- Что это такое за безобразие?
- Вот, извольте, на месте преступления, можно сказать, - одышливо заторопился Гурман. – Ворует, как выясняется, у своих. Сто тридцать два… нет! Сто двадцать три доллара. Я копил, а он у меня украл!
- Ё-о-о-о! – хором вздохнула в подтверждение вся честная компания.
Адамов внимательно осмотрел Гурмана.
- Так сколько именно, я не понял, Сергей Степанович? – спросил он, выпячивая наружу свои огромные губы.
- Сто двадцать три! Сто двадцать три доллара!
Остальные, прижавшись к стенам, принялись изображать мизансцену "народ безмолвствует, но безмолвствует возмущенно".
- Тут недоразумение, - начал Саша, и, хотя его пытались перебить, продолжил. – У Сергея Степановича, как он утверждает, украли деньги. Он заподозрил меня. Я показал ему свои деньги, он заявил, что это его доллары, и вот, привели на суд.
- У меня номера записаны! – отчаянно закричал Гурман.
- Он человек бедный, кто-то его обокрал, вот я и отдал ему свои сто тридцать два доллара.
- Долларовыми? Долларовыми бумажками?!! – Врешь! Не могло быть у тебя столько! И не сто тридцать два, а сто двадцать три! У меня и номера!
- Ну почему только долларовыми? – сказал Саша. – Если я правильно помню, там четыре двадцатки, четыре десятки, одна пятерка и семь долларов. Так, кажется. Да вы проверьте!
Гурманова ошибка заключалась в том, что он выпустил Сашу из здания, туда, где тому стали досягаемы прохожие с долларами в бумажниках и карманах. Плюс к тому Саше повезло – он нашел в округе сразу несколько однодолларовых бумажек. Согласитесь, не очень частый случай в наших широтах и долготах. Соорудить же "куклу" якобы из долларовых купюр было делом техники.
- Врешь, ох, врешь! – продолжал причитать Гурман. – Но теперь-то ты попался! И на что только ты надеешься, не пони…
В этот момент он, наконец, извлек из кармана долларовую кипу и в ужасе уставился на нее.
- Посчитайте, пожалуйста, - вежливо попросил Саша.
- Я так думаю, что даже и не стоит считать, - возразил Адамов. – Отсюда вижу и десятки, и двадцатки.
- Но как же, - растерянно пробормотал Гурман. – Нет, здесь что-то не то. Он мне, зараза, их под ноги швырнул. Я же помню, я сам собирал, сам считал, сам видел. И остальные все видели, что там только одни доллары были…
Остальные, как тут же выяснилось, не видели ничего такого по причине слабого освещения. Видели, конечно, что валюта на снегу имела ярко выраженные североамериканские колера, но вот насчет номиналов – это уж они пас. Да и Гурман вряд ли имел возможность так детально их проинспектировать, как сам о том говорит – спешил Гурман, да и голову все время к Саше Ендобе поднимал, некогда ему было не то что посчитать деньги, но даже и рассмотреть просто. Собрал, сунул в карман и поволок Сашу на суд к Адамову. Они тем более не видели ничего такого, тем более что видели – Адамов, судя по всему, сторону Ендобы вроде бы держит.
Поэтому, сказали они нет, ничего подобного. То, что там, на снегу то есть, лежало 123 долларовых бумажки, мы сказать с уверенностью не можем, и без уверенности тоже. То, что зеленые были и много, то есть не одна и не две, это да. А насчет всего остального – вы извините и нас, пожалуйста, не впутывайте. Наверное, мы ТАК думаем, хотя можем в мелочах и ошибнуться немножечко, Сергей Степанович сам всю эту историю и подстроил, потому что, насколько нам известно из длительных наблюдений, он почему-то не очень любит Александр Всеволодыча. То есть любит, конечно, но - не очень.
Саша тут встрял.
- Я думаю, ну зачем, - заявил он, таким образом встрявши. – Зачем нападать на человека, пусть даже он меня любит, но не очень? Ведь давайте вспомним первоначальную подоплеку. У человека пропали деньги, которыми он дорожил. У каждого свои причуды – вот он дорожит деньгами. И человек, естественно, возмутился. Он меня любит, как сейчас выяснилось, не очень, к тому же у меня к долларам отбирание, вот он и подумал именно в мою сторону. Он ошибся. Но доллары-то его пропали! Вот ведь к чему я веду! Идем дальше. Нам с вами остается предположить, что либо их украли и тогда надо будет возбуждать следствие, либо они у него, но он просто их не очень хорошо искал. То есть, конечно, хорошо искал, но - не очень.
- Да как же это не очень! Да у меня все номера записаны, что вы! – завопил Гурман, однако Адамов его пресек самым вежливым тоном:
- Сергей Степанович, поищите у себя, пожалуйста. Для начала.
И с большим уважением посмотрел на Сашу.
- Скажем, в правом заднем кармане брюк – не менее вежливо добавил Саша.
Уважения в Адамовом взгляде сильно прибавилось.
- Нет, ну это вообще! Что я, не знаю, куда деньги кладу? Не у меня их надо искать, вот что я вам… – крайне возмущенно завозвражал Гурман, демонстративно задирая полу пальто и засовывая руку в правый задний карман брюк, в просторечии, напомню, называемый "чужим". – Что я, в самом деле…
Тут он картинно замер, вытаращив глаза.
- Ну, как там? – любовно поинтересовался Ендоба. – Нашли?
Гурман выглядел так, будто его немедленно стошнит.
Делать нечего, он медленно выволок руку из кармана. Рука сжимала кучу долларовых бумажек.
- Э-э-э-эх, - сказал он. – Я...
И беззвучно выругался матом.
- Во-о-от, - сказал Саша. – Вот и разобрались. А вы волновались.
На Гурмана было жалко смотреть. Казалось, его уже стошнило. Народ укоризненно безмолвствовал и покачивал головами.
- Я… я их туда никогда… Я вообще туда… Это… Это Кио какое-то! Это он специально! Он сжулил! – тяжело дыша, еле выговорил Гурман.
Народ стал безмолвствовать недоверчиво. Спустя паузу, Адамов подвел черту, заявив следующее:
- Ну что же вы так, Сергей Степанович, не проверив, обвиняете человека? Нехорошо. Словом, вот что. Сто тридцать два доллара, Сергей Степанович, будьте добры вернуть Александру Всеволодовичу. Инцидент тем самым мы исчерпаем, все свободны. А вас, Александр Всеволодович, хе-хе, попрошу остаться.
Облегченно безмолвствуя, народ тут же исчез. Последним, под нос бормоча ругательства и меча на Адамова молящие взгляды, убрался Гурман.
- За что они меня так? – спросил Саша. Зная ответ.
- Известно за что, - ответил Адамов и растянул в чудовищной улыбке громадные губы. – Ведь вы же у нас самый лучший. А это им смерть.
- Ха-ха, - грустно сказал Ендоба.
- Хе-хе, - с некоторой фальшивинкой подтвердил Адамов. – У вас прекрасные, просто поразительно прекрасные перспективы. Вот они и ревнуют. Пойдемте-ка выпьем водки.
Ревность путипучеристов по сравнению с ревностью обычных людей – это ревность в квадрате, если не в кубе. Главный приз только один, соискателей множество. И все они, кроме, может быть, кого-то одного, остаются в жестоком проигрыше.
Саша пошел, выпил водки с Адамовым, причем Адамов, как всегда, почти не пил. Он только лишь подносил к губам полную рюмку.
Обычно Адамов не был склонен к длительным словоизвержениям собственного сочинения, но иногда, вот прямо как в этот раз, его прорывало. Речь его в таких случаях становилась более связной и логичной, многое из того, что он говорил в такие минуты, даже можно было понять – но, наверное, именно поэтому становился в такие моменты Адамов невообразимо скучен.
Подозреваю, что во многих местах своего повествования так же скучен становлюсь и я сам. Это меня сильно тревожит. Не знаю, с чем это связано. Может быть, просто с моей литературной неопытностью – знание законов беллетристики на уровне более высоком, чем "завязка-кульминация-развязка", возможно, сделало бы мою повесть увлекательной во всех смыслах, однако в данном случае увлекательность играет для меня лишь вспомогательную роль. Я хочу говорить здесь только о том, что считаю важным, а важное, согласитесь, не всегда соотносится с интересным через знак равенства, хотя и должно бы. И все же я не думаю, что предполагаемая мною скучность (критики называют ее "длиннотами") происходит исключительно из моего беллетристического невежества. Меня (я, кажется, говорил это) не оставляет ощущение, что кто-то просто "водит моим пером", то бишь переставляет мои пальцы по клавиатуре – которую, кстати, давно бы пора переменить на новую – помимо моей воли. Например, некоторые вещи, которые я пишу здесь, вовсе мне непонятны; еще более мне непонятно, зачем я вообще говорю о них, и, тем не менее, я абсолютно уверен, что они должны быть вставлены в мою книгу, причем именно в том месте, куда я их вставляю. Например, нижеследующий диалог Саши с Адамовым. По идее, можно было бы обойтись несколькими фразами из него, ну, на худой конец, дополнить эти фразы кратким конспектом разговора. Так нет же, я привожу этот разговор полностью. Казалось бы, такая двойная редактура – я пересказываю то, что запомнил Саша, причем заполнил не полностью и не точно, - лишает диалог первоначального смысла. Но! Поскольку я считаю важным пересказать диалог именно так, как пересказываю, он приобретает другой смысл, мало кореллирующий с тем первоначальным, но зато необходимый для того, о чем я рассказываю. Причем, почему необходимый и в чем именно необходимый, я совершенно не понимаю. Это, знаете ли, несколько раздражает, заставляет чувствовать себя инструментом.
Так вот, в той беседе с Сашей Адамова прорвало.
Для начала он долго, загадочно и многообещающе молчал, блымкая прыщиками и растягивая губы в жабьей улыбке. Потом заговорил о том, что все недруги сашины просто завидуют ему и ревнуют.
- Ты, Ендоба, самородок!
- Уж вы и скажете тоже… - закокетничал Саша.
- И скажу. У тебя, правда, не все одинаково хорошо получается, но это даже и хорошо, что нехорошо. Даже и прекрасно, чтоб ты знал. Если бы у тебя получалось хорошо абсолютно все, я, может, тут с тобой и не разговаривал бы.
- Это почему? – удивился Саша.
- Потому что скоро Битва. А как Будующий ты обречен.
Саша даже оскорбился. Манили, понимаешь, манили карьерой Будующего, а потом на тебе – обречен.
- Ну почему сразу так уж и обречен? – спросил он.
- Потому что есть я, потому что есть такие, как я, потому что Он принял решение. Он, хоть прямо ничего такого мне и не говорил, определенно хочет остаться на второй срок.
Он, Босс, Левый – все это обязательно с большой буквы, и почти никогда по его имени собственному, Зиггурд, - так они называли в разговорах таинственного Левого Соседа Бога, с которым, судя по слухам, Адамов время от времени контактировал. Адамов не отрицал и не подтверждал наличия подобных контактов. Собственно, в присутствии Саши это был первый раз, когда Адамов признал их реальность.
Саша иронически рассмеялся.
- Еще бы ему не хотеть! Любой на его месте захотел бы!
- Он не просто хочет, Он ОЧЕНЬ хочет и, более того, знает, как это сделать, - Адамов наконец сделал первый глоток и самодовольно откинулся на спинку кресла. – В каком-то смысле, Ендоба, тебе повезло. Или не повезло – это как посмотреть. И не строй мне вопросительные глаза. Ты представь – каждый Левый правит больше трехсот лет. Каждый беспокоится насчет второго срока, использует для этого все свои, прямо-таки немыслимые возможности, в том числе нас. Но для нас искать Его возможного соперника имеет смысл только за двадцать, ну, за тридцать, ну, максимум за сорок лет до прекращения полномочий. Все остальное время, целых три столетия, в нашем мирке, во всех Углах по миру царят тишь да гладь, да внутриусобная грызня. Он сидит себе где-то там сверху, точней, сбоку, занимается своими таинственными делами, в Углах почти не появляется, а если и появится, то мимоходом – осветит, одним словом. Есть, конечно, единицы, для которых и это время – Время, но в большинстве люди варятся в собственном соку, используют напропалую свои магические возможности, как правило, скудные, устраивают себе судьбы, а если вздумал кто по-настоящему заняться Путем И Пуччьи, то будь ты хоть трижды Будующий, главной цели тебе не достичь – место одно и оно занято прочно и надолго. И не было в истории случаев, чтобы кто-то раньше срока бросил Левому вызов. Это похоже на гонку без победителей и призов, и единственная морковка для слуг Пути-Пучи в это время – промежуточные блага. Богатство, знатность, власть, месть, способность творить мелкие чудеса и тому подобная дрянь, несущественная для жизни. Но, понимаешь ли, Ендоба, даже там, даже в течение тех трех ужасных столетий, всегда присутствуют в мире Пути-Пучи люди третьего сорта… ох, извини, конечно, первого, которые не зависят от срока Битвы. Которые всегда и всем нужны. Это люди моего уровня.
Здесь Адамов сделал паузу, ожидая вопроса, но вопроса не последовало, и он продолжил:
- Это. Люди. Мо. Его. У. Ров. Ня. Их немного, но на пальцах не перечислишь. Это и Воспитатели, и Разведчики, и Воины, и Экзекуторы, и Ученые, и те, кто власть земную под себя подминает… словом, тут целая система, сложная, тысячелетиями отработанная. Каждый в ней отбирает себе понемножку и тем живет, у каждого, помимо всего, "есть свой маневр", то, что приказал ему Левый. Или мы через Левого.
- А Бог?
- Что Бог? Если Он и есть, то это только наш Сосед, мы в другой юрисдикции. Так вот, триста лет… Все это время мир Пути-Пучи пребывает в заболоченном состоянии. Расслабляется иногда, гадости всякие от тоски творит… Может, за то нас все и ненавидят, что мы не все время к цели идем, а только раз в триста с лишним лет.
- Я вот чего не понимаю, - сказал в этом месте Саша. – Как это так? Как могут нас ненавидеть, причем все, когда никто о нас ничего не знает?
Адамов скучно пожал плечами.
- Очень просто, - ответил он. – никто не знает и все ненавидят. Что тут может быть непонятного? Это все ерунда, важно другое. Важно то, что мне Сам сказал – Срок известен, определен, осталось найти врага. Хотя… ну, ты понимаешь, Он мог и соврать. Он такой.
- Какой?
- Не стоит. Тебе одному скажу и тем самым на ступеньку выше поставлю. Все, к чему я зову вас, когда обожествляю Будующего и кляну Левого, все это чепуха. Все мы – слуги Левого и работаем на него. Большинство так и останется на своем уровне, а единицы вроде тебя до моего уровня доберутся и станут приближенными Левого, и великие дела станут творить и великие блага за то получать. А та самая единица, тот самый Будующий, будет благополучно уловлен в сети наши, заранее заготовленные, и предоставлен Левому задолго до срока Битвы. Он будет либо убит еще до того, либо встретится с Левым лицом к лицу… и тоже будет убит.
Адамов подумал и мечтательно просмаковал:
- Соответственно. Полное отсутствие других вариантов.
- Ну, хорошо, - сказал Саша, глядя нехорошо. – А если не Будующим, то тогда какой во всем этом смысл?
- Смысл? Ну, как же, великий! Великий смысл! Это ведь прикосновение к Божественному промыслу, если уж ты так хочешь вопрос поставить, причастность к событиям, изменяющим – да что я говорю! Улучшающим! – улучшающим положение человечества, спасающим его от неизбежной в иных случаях гибели.
- Ого как! – сказал Саша. – Это с какого это бряку спасающим? Про такое никогда не говорилось. Я на такое никогда не подписывался. Спасение мира, ничего себе! Это что, вроде как террористическая группа, что ли?
Адамов поморщился.
- Нет, теракты не наш профиль.
- Но тогда что? Чем отбирание может улучшить мир?
Адамов помолчал и снова поморщился.
- Один мой друг, - сказал он, - жуткая, между нами говоря, сволочь, оправдывая передо мной свою очередную гадость, говорил: "Смотри на вещи шире". Так вот, Ендоба, смотри на вещи шире. Институт Соседей Бога есть вещь необходимая для стабильности существования человечества. Чтобы отбирать, нужно, чтобы было, что отбирать. Нужно найти такую точку мира, при которой Левый мог бы существовать дальше, несмотря ни на какие угрозы. Со стороны может показаться, что миру просто везет, никому и в голову не приходит, что это везение есть продукт чьего-то очень сильного желания.
- Постой, - сказал Саша. - Ты меня запутал совсем. Что за точки мира такие? Причем тут везение и желание?
Адамов улыбнулся кровожадной улыбкой.
- Это отдельная и долгая тема, Ендоба. К которой даже ты не готов пока.
И, подумав, добавил:
- Да и я, если так разобраться, тоже еще не готов до конца. Хотя во многом разобрался. Я просто хочу сказать, что хоть и старается каждый из нас, включая Левого, только для себя самого и ни для кого больше, все равно, в деле нашем кроется великая миссия во спасение и во благо всего человечества. Мы, которых остальные люди ненавидят больше всего на свете, именно мы обеспечиваем им сносную жизнь, именно мы постоянно отводим от них угрозу уничтожения… Вот за это и выпьем мы с тобой водки.
Водки, между тем, на столе не было.
- Адамов! – сказал Саша, озлобившись. – Ты меня за дурака не держи. Когда я слышу о необходимости спасать мир, я хватаюсь за револьвер. Нет уж! Я сам по себе, мир сам по себе, я на такое не подписвался.
Адамов при этих словах странно крякнул. Похихикал потом и сказал:
- Ты безусловно прав, Ендоба дорогой мой. На такое подписываются только в дурных книжках да еще фанатики, а они, как известно, представляют собой низшую касту человечества, тем и сильны.
Про фанатиков и низшую касту Саше известно не было, но он промолчал, опасаясь показаться невеждой. Адамов между тем продолжал:
- О великой миссии и прочем тому подобном я говорил вовсе не за тем, чтобы показать, что будущая твоя карьера важна не столько для тебя, но и для мира Пути-Пучи, равно как и для всего остального мира, хоть мы с тобой и презираем его (Саша не презирал). Но и твоя собственная прибыль окажется настолько огромной, что ты в себе, в твоем теперешнем состоянии и представить не можешь.
Тут Саша заинтересовался.
- Это как? – спросил он. – Что значит прибыль? Это что, доллары миллионами отбирать?
Адамов комически замотал головой.
- Ну, и это тоже, конечно, только я про другое. Ты пойми, искусство отбирания не есть самоцель для рыцаря Пути-Пучи. Это только ступенька, только средство, помогающее ему овладевать другими искусствами. Ты, причем заметь, безо всяких великих битв станешь чем-то вроде Левого Соседа Бога в миниатюре. Ты сможешь изменять мир по своему желанию – настолько, разумеется, насколько тебе это позволит Зиггурд.
Саша задумался. Он искал подвох. Особенно его смущало то, что Адамов назвал Зиггурда Зиггурдом – это имя все знали, но обычно предпочитали не произносить, Адамов же произнес.
- Вот что, - наконец сказал он. – Я в принципе не против, только понять хочу. Вот сейчас мы с тобой уединились водки выпить, ты мне нарассказал всякого, рассказал о всем хорошем, что меня ждет… Но… за любую вещь надо платить. Какую с меня ты потребуешь плату, Адамов?
Адамов в ответ юмористически пожал плечами.
- Ну, знаешь ли, - сказал он. – Ты не совсем так понимаешь устройство мира. Например, рыцарь Пути-Пучи не платит. Никогда. Он отбирает. Бесплатно. И не возвращает. Просто не умеет возвращать.
Но Саша был настойчив.
- А все-таки? – сказал он.
Адамов кивнул понятливо.
- Ну что ж. Единственное, что от тебя требуется – согласие. Без которого, впрочем, я вполне могу обойтись. Ты пойми, ты для меня – открытие, в каком-то смысле оправдание всей моей жизни, мой преемник. Ну, какая с тебя может быть в этом случае плата? Неужели ты думаешь, что я не постараюсь сделать из тебя рыцаря в любом случае?
- Хо-хо-хо, - сказал Саша задумчиво. – Мое согласие, значит. Ну, хорошо, а после того, как я дам это согласие, что-нибудь для меня изменится? Буду я делать что-то, чего ты не потребуешь от других?
- Мудр, - улыбнулся Адамов самой кровожадной из своих улыбок. Вздохнул. – Мудр. Сначала ничего не потребую. Ты будешь учиться так же, как и другие. Закончишь эту ступень, перейдешь к следующей – она будет короткой. Но если на этом первичное обучение слуг Пути-Пучи заканчивается, тебя будет ждать еще одна процедура.
- Вот оно! – подумал Саша Ендоба, а вслух сказал:
- Какая же?
Адамов сделал загадочные глаза, сунул руку куда-то под свой письменный стол, пошарил там и, наконец, извлек на свет потертый кожаный чемоданчик. Тот самый, с которым Саша явился в первый раз ко мне на ночевку.
Собственно, про этот самый чемоданчик я и собирался говорить, когда затеял пересказ Сашиной беседы с Адамовым. Получилось, я извиняюсь, длинное, необязательное, но для меня совершенно необходимое вступление. Эта самая, как ее… экспозиция. Про тот чемоданчик я мог бы рассказать и пораньше, тем более что он, нет-нет, да и фигурировал в Сашиных рассказах. В нем Адамов бережно хранил Бумаги. Уж как они ему достались и почему именно в таком виде, не мне судить, не знаю. Время от времени, по особо торжественным поводам, только одному Адамову и известным, он извлекал этот чемоданчик из-под письменного стола (видел как-то), волок в общую залу, что-нибудь предварительно вещал с обязательным показом фокусов а ля Давид Копперфильд, потом щелкал замками и, немного пошуровав внутри под защитой вертикально поднятой крышки, извлекал оттуда несколько неаккуратно сложенных листочков формата А4, то желтых от старости, то ослепительно белых. Извлекал и начинал своим утробным, неестественно выразительным басом зачитывать записанное на них.
На Библию Пути-Пучи листочки не тянули, это мне и Саша Ендоба говорил, да я и сам понял, тем более что читал он своим слушателям, как я понимаю, далеко не все, что в чемоданчике находилось. Хотя на многих листочках было написано что-то связное. Это не было Священной Книгой ни в коей мере, но Саша листочки сильно уважал и называл их Протобиблией (даже не подозревал до того, как услышал, что он такие приставки знает), и в чем-то, наверное, он был прав. На меня все эти Бумаги произвели точно такое же впечатление – предварительный материал для дальнейшего синтеза во что-то, более великое. Единственное, что меня смущало – был в этих бумагах намек на какое-то издевательство, что ли. Но поскольку учение Пути-Пучи очевидно лживое и очевидно издевательское, как-то все это особенно в глаза не бросалось. В Бумагах, насколько я могу судить, было много интересного, но они явно не были предназначены для того, чтобы зачитывать их вслух, особенно перед не очень подготовленной аудиторией, какой была аудитория Угла Лебедя и Куницы. Они даже не были предназначены для того, чтобы кому-нибудь самому зачитываться ими. Это было чтение для неизвестных мне и, может быть, даже несуществующих специалистов, собирающихся выковать из Бумаг действующую модель Библии Пути-Пучи. Очень, на мой взгляд, много мусора, с некоторым, правда, количеством жемчуга, в том числе и первосортного. То из Бумаг, что я в этой книге представляю на суд читателя, представляет собой самые и самые законченные куски. Остальное – я имею в виду то остальное, что находится сейчас в моем распоряжении – обрывки мыслей, назиданий и воспоминаний, беспорядочно сваленных в мешок. Для широкого читателя, равно как и для меня самого, они явно не представляют собой ничего хоть сколько-нибудь интересного.
- Ты будешь читать вот это! – агрессивно заявил Адамов, потрясая перед Сашей своим чемоданчиком.
Чемоданчик был старый, замки на нем внезапно расстегнулись, Бумаги выскользнули из него, рассыпались по все комнате, и Адамов, испугавшись неадекватно, принялся суетливо их подбирать.
- Вот! – еще раз повторил он, закончив со своим подбиранием, усевшись напротив Саши и выразительно похлопывая по крышке тщательно защелкнутого чемоданчика. – Вот это ты и будешь читать.
- А, вот оно что, - вежливо сказал Саша, по жизни печатью книголюбия не отмеченный. – А читать-то зачем? Может, так расскажете?
Адамов хищно замотал головой – мол, э-э-э, нет уж.
- Суть не в смысле, - заявил он. – Суть в словах. Всего несколько слов, всего несколько! Тех самых слов, которые тебе следует увидеть собственными глазами. Когда ты будешь готов, я укажу тебе страницу, и ты прочтешь. Слова эти, Ендоба, подобны выключателю в темной комнате – нажмешь на него, и все тебе станет ясно, что прежде неясно было. И тогда тебе останется искать всего лишь одно слово, то слово, что в Бумагах этих предназначено для тебя одного.
- А оно есть там, слово, которое для меня?
- Понятия не имею, Ендоба дорогой мой, я только надеюсь, что оно есть. Я не знаю, как будет, еще никому не давал я эти страницы, ты первым будешь, но, говорят, не раз и не два ты будешь вчитываться в эти тексты магические, разбирать неразборчивые почерки, вглядываться в слепые машинописные копии, прежде чем Твое Слово, наконец, заблистает перед тобой. Вот когда проснутся все силы, дремлющие в тебе, вот когда осознаешь ты свое истинное предназначение и займешь подобающее тебе место в иерархии Пути-Пучи. Может статься и так, я не удивлюсь, что именно ты определишь исход будущей Битвы, и тогда Зиггурд приблизит тебя к себе, сделает тебя своим Первым Рыцарем и – кто знает? – может быть, позволит тебе прожить под его опекой весь отведенный ему срок.
Лишние триста лет жизни, подумал Саша. Привлекательно, конечно, однако какая скука! А вслух сказал:
- А вы? Вы нашли свое Слово? Включилась ли для вас, я извиняюсь, лампочка в темной комнате? Проснулись ли ваши силы дремлющие?
Адамов в ответ выпил водку залпом, кривовато усмехнулся и тут же вздернул голову, демонстрируя гордость.
- Мне это не нужно, - процедил он. – У меня свой путь. Я сам сделал себя, безо всяких текстов. Я вижу комнату и вижу себя в ней. Без этих ваших лампочек.
- А, вот оно что, - опять же вежливо ответил на это Саша.
Следующий инцидент произошел буквально тут же, через два дня. Случилось это в половине седьмого утра, когда, глотнув кофе "Арабика", Саша в спортивном костюме вышел из своего подъезда, собираясь, как обычно, накрутить восемь кругов вокруг квартала – привычка, оставшаяся с армейских времен.
Едва за ним захлопнулась дверь, он услышал басовитый женский голос:
- Еннн-доба!
Он повернулся на звук и увидел женщину тоже в спортивном костюме и лыжной шапочке с прорезями для глаз. В правой руке она, на манер Шварценеггера, стволом кверху, держала жуткую дуру, похожую на ружье с толстенным дулом и набалдашником – то ли пламегасителем, то ли глушителем.
- Прощай, скотина! – гавкнула женщина и навела ствол на Сашу.
- Вот ведь гадина! – подумал Саша, безошибочно узнав в киллере Бобика, автоматически метнулся вниз и вбок, хотя и понимал, что опаздывает и что сейчас грянет выстрел.
Выстрела, однако, не последовало. Непонятно откуда, словно материализовавшись из воздуха, рядом с Бобиком возник вдруг какой-то мужчина в белом костюме, весьма дебёл. Бешеным движением он вырвал оружие из рук Бобика, как-то очень молодецки размахнулся и стал избивать ее черным прикладом куда попало.
- Никогда! Никогда! – рычал он зверским голосом в такт ударам. – Никогда не поднимай на него руку!
Бобик ритмично взвывала от боли и унижения, потом вырвалась и, сильно хромая, помчалась прочь. Мужчина ее не преследовал. Он стоял в своем белом костюме и смотрел, как она исчезает за углом дома. Потом повернулся к Ендобе, укоризненно покачал головой и не торопясь удалился в противоположную от Бобика сторону, к магазину, где круглосуточно торговали водкой.
- Вот это уже немножечко чересчур, - подумал Саша и как был, в адидасовском прикиде, направился прямиком на квартиру Адамова.
Собственно, квартирой Адамова она была постольку, поскольку являлась его собственностью. Это был адрес, а не дом, там он не жил, а место своего настоящего ночлега тщательно скрывал. Саша просто шел наугад, не думая, в единственное место, где, как он знал, бывает Адамов. Он не любил Адамова, иногда даже очень не любил, но кроме него, этого урода, состоящего из губ и ушей, слабо дополненных прыщиками-глазами, у него во всем свете никого не было.
Адамов был там. Он как чувствовал, что кому-нибудь может понадобиться. Он так и сказал:
- Я как чувствовал, что могу понадобиться тебе. Ну? Что там случилось?
- Это уж вообще! – выпалил Саша с порога. – Я многое могу вытерпеть, но это уж совсем ни в какие рамки. Вы знаете, что сегодня выкинула ваша Бобик?
- Не знаю, конечно. Да ты успокойся, садись. А кто такая Бобик? И что она выкинула?
- Ну, Бобик, ну? Янка Вечтомова, ну, которая насчет оружия. Она меня сегодня у подъезда ждала, застрелить хотела. Шапочку лыжную на морду напялила, думала, не узнаю. То есть не узнают. Еще такая дура с дулом у нее была – эсминец запросто потопить можно. Вдребезги! Представляете?
Адамов забеспокоился.
- Вы ничего не путаете? Точно она? Точно хотела вас подстрелить? Странно – ведь не подстрелила, а она у нас стрелок знатный, уж кому-кому, как не мне… Вот вы говорите, шапочка у нее…
- Да точно она! - теряя от нервов самообладание и начиная подвизгивать, заорал Саша. – Еще бы я ее из-за шапочки спецназовской не узнал! Она, точно она. Если бы не тот парень в белом пиджаке, хрен бы я сейчас с вами разговаривал. У нее такая хрендя в руках была, мавзолей Ленина своротить можно!
- Постой, постой, - сказал вдруг Адамов, успокаивающе поднимая ладонь. – Ты не торопись. Ты все по порядку. Что это еще за парень в пиджаке?
- Вот я тоже потом удивился. Зима вроде, а он в белом таком костюмчике, почти летнем. Спина еще у него была совсем мятая – льняной, что ли? И как-то, знаете, странно – вроде как ниоткуда возник. Только что никого вокруг не было, одна эта сволочь возле песочницы Терминатора из себя корчила, и точно бы меня по стенке своей дурой размазала, шансов ноль, а он тут как тут – хвать у нее гаубицу, да этой же гаубицей ее и охаживать начал. И кричать что-то…
- А что кричал? Не помнишь?
- Ну, как же не помню? Такое не забудешь. Он ей что-то, представляете, втолковывал типа того, чтобы на меня руку никогда не поднимала, а то, мол, плохо ей будет. Я даже удивился, я того парня вообще раньше ни разу не видел, как он не побоялся-то? Она страшно очень смотрелась. В этой своей шапочке идиотской и с дурой этой толстенной – даже не знаю, что это такое, армию положить можно.
- Ты подожди, ты не торопись, - сказал Адамов. Саша потом понял, что он был явно очень напуган. – Что за парень-то в белом пиджаке? Ты его запомнил?
- Ну, конечно! Такой, в белом пиджаке. Лет 40-50, может, меньше. Жирный. Еще пиджак у него был белый. И штаны тоже. Он ее как за эту гаубицу хвать! Нет, ну вы прикиньте! Ревность к моим успехам, ненависть даже, но это ведь уже ненормальность какая-то – чтобы своих убивать, да еще с такой гаубицей баллистической. Она просто псих какой-то! Ее гнать надо, да еще в психушку сажать! Где гарантия, что она еще кого-нибудь не убьет или уже кого-нибудь не убила?
- Так, - сказал Адамов и крепко задумался. А когда Адамов крепко задумывается, потому что это был скорый на решения человек, мешать ему в этом не следовало – никто этому Сашу моего не учил, он сам сразу понял, без всяких лекций. Поэтому он сразу приумолк, ожидаючи, хотя до дрожи хотел еще пораспространяться насчет Бобика.
- Так, - наконец, повторил Адамов. – Так-так-так. С Вечтомовой мы, конечно, сегодня же разберемся. Теперь с тобой. Ты, наверное, понимаешь, Ендоба (это "Ендоба" прозвучало у него как "Ваше величество" или "Ваше высокопреосвященство", несмотря на то, что на ты), что сегодня утром тебе чрезвычайно, сказочно повезло.
- Везение, прямо скажем, сомнительное, - немного обиделся Саша. – Но, в общем… да.
- Ты, может быть, даже догадываешься, что тебе не просто так повезло, что тебе по жизни вообще везет больше, чем остальным?
Саша не очень любил Адамова, но в основном чувствовал себя перед ним как перед врачом – скрывать что-либо перед ним бессмысленно и даже иногда вредно.
- Ну… в общем… - помявшись, согласился он, - я точно знал, что не умру. Такое чувство. Абсолютно точно знал, что что-нибудь такое случится, что я не умру. Даже когда уже казалось, что все. Это вы верно.
- Это я верно, - грустно согласился Адамов. - Уж куда вернее. Э-хе-хе, как же это я.
Что-то ему в Сашином везении абсолютно не нравилось.
- Словом, так, - сказал он наконец, задумчиво почесав подбородок. – Словом, так, дорогой Ендоба, открываешь ты мне совершенно новую, незнакомую для меня грань. Мне бы раньше сообразить, проверить, так ведь ни у кого я таких граней не замечал. И не ожидал даже. А грань очень интересная и от того более интересная, что врожденная. Перед которой блекнут всяческие покушения, пусть даже и с применением ОМП.
- Чего?
- ОМП. Оружие массового поражения. Атомная бомба, скажем. И это совершенно меняет картину происходящего. Возможно, тебя ждет карьера, настолько блестящая, что я и вообразить бы не мог. Так что забудь о покушениях, о дуре Вечтомовой и так далее, но прежде, чем сказать тебе что-то определенное, я должен подвергнуть тебя одному тесту.
Адамов был заметно подобострастен, чуть не кланялся, и обращение на "ты" давалось ему с явным трудом. Саша все еще к тому моменту в себя не пришел.
- Какому тесту, не понимаю! Какое еще тесто может быть, когда меня убить хотели? Вы что несете, не понимаете, что ли?
- Понимаю, - покорно сказал Адамов. – Но тесту, я имею в виду тест, испытание…
- Да понимаю я!
- … я тебя подвергну, ты уж не обессудь. И не бойся, это не больно. Это только вопросы. Да-нет, да-нет…
Тест был на редкость элементарным. Адамов деловито порылся в кармане и извлек оттуда рублевую монетку.
- Сейчас ты, Ендоба, будешь угадывать, на какую сторону упадет рубль. Типа орел или решка. Ты уж извини, но время я у тебя отниму, потому что много раз надо.
Саша к такому повороту событий готов не был, но удивления своего постарался не показать.
- Что ж, давайте. Орел.
Выпала решка.
Где-то с полчаса Адамов мучил Ендобу своими орлами-решками, потом посчитал результаты. Получилось 58 процентов. В сторону угадывания.
- Уже интересно, - сказал Адамов, побегал пальцами по калькулятору и пробормотал что-то насчет математического ожидания. – Теперь усложним. Ты не устал?
- Нет, - злобно сказал Ендоба. Все это казалось ему обыкновенной чепухой по сравнению с терминаторской железной дурой в руках осатаневшей Янки Вечтомовой.
- Тогда вот что. Мы сейчас продолжим, а ты постарайся очень захотеть угадать, куда упадет монета. Очень. Как я тебя учил, очень.
Были такие практикумы у Адамова насчет захотеть очень. Смысла их Саша не понимал, но поскольку человек был внушаемый, свято следовал требованиям своего гуру, вопросов лишних не задавая. Ну, почти не задавая. Он настроился, сделал пару переключений "биджна-жикуда" и сказал:
- Решка!
Выпала решка.
Еще через полчаса выяснилось, что Саша угадал в девяносто одном проценте выбрасываний.
- Упс, - с виноватой улыбкой сказал Адамов, еще раз сплясав пальцами на калькуляторе. – Вы извините меня, Ендоба (в том, как он произнес это "Ендоба", было, уверял потом меня Саша, что-то одновременно заискивающее и сожалеющее. Сам я лично не могу представить такого соединения в одном слове, о чем тут же Саше и заявил – он попытался изобразить, копируя тон Адамова, но у него ничего не вышло), но я вынужден просить вас подвергнуться еще одному тесту, просто так, для проверки.
Саша даже испугался. Особенно тому, что Адамов вдруг перешел на вы.
- Какому еще?
- Вы все так же пытайтесь угадать, куда упадет монета, только при этом очень хотите не угадать. Желание наоборот, понимаете? Только я вас прошу, чтобы не было такого – вам приходит на ум решка, а вы, желая не угадать, говорите орел. Нет, вы сначала пожелайте не угадать! Понимаете?
Саша понимал, чего ж не понять.
- Ладно, - сказал он и приготовился. – Решка.
Выпал орел.
Тест продолжался минут пятнадцать, но результат поражал – 98 процентов.
- И еще раз упс, - обреченно сказал Адамов. – Ё-моё, и за что ж это мне такое. Вот уж не ожидал.
Саше показалось, что Адамов немножечко огорчен. И еще более немножечко озадачен.
Во всяком случае, Адамов надолго задумался, что было ему несвойственно. И даже – по рассеянности, но жадно – хватил сто пятьдесят водки. Хотя вообще-то на самом деле почти и не пил, больше грозился.
Саша замер в предвыборном ожидании.
- Вот о чем я вас попрошу, - сказал Адамов, когда проснулся. – Сейчас я ничего определенного сказать не могу, мне надо… эмммм… Вы, пожалуйста, не сочтите за беспокойство, но если никаких важных дел, то прибудьте сюда, если несложно, в семь часов вечера. В девятнадцать то есть ноль-ноль. Это будет очень важно, я вам тогда скажу. А?
Саша подозрительно оглядел Адамова. Тот явно не издевался и жутко нервничал.
- Ну ладно, - сказал он. – Приду. Я и так собирался в семь. То есть в девятнадцать ноль-ноль. Приду, конечно, а что?
- Да так, ничего, ерунда всякая, - заюлил Адамов. – Очень важно, чтоб вы пришли. Кажется, у меня для вас будут новости.
- Угу. Так я пошел? – спросил Саша, вставая.
- Да-да. До свидания. До семи.
Когда он уже открыл дверь, чтобы уходить, Адамов, мучительно щурясь, сказал, снова переходя на "ты":
- Теперь-то ты хоть понимаешь, что ты просто не мог погибнуть? Тебе слишком везет, когда ты того захочешь, слишком. И тот мужик в белом пиджаке – его просто не существовало.
- Как это не существовало?
- Ох, ладно, скажу проще – его вообще не было.
- Но он был!
- Ну, конечно, был. В том-то вся и проблема!
Вечером Ендобу действительно ждал сюрприз.
Числа миров
Из визита, который нанес я восточному соседу своему, Пейре Беззубому, барону де Сен-Горже, спесивому глупцу из тех, что более всего силой своих мышц похваляются, привез я домой человечка странного, но в беседах забавного.
Просил он называть его Висенте Рокас де Лос Дос Эрманос, а звал я его Винцент. На самом деле, имя было длиннее или вообще другое, но запомнить я не стремился. Имел хитрое лицо, полумесяцем искривленное, нос длинный и волосы черные о двух косичках, как теперь в Северных Провинциях носят; сам был смугл, взгляд имел живой, нехороший. Был также безус и безбород, так что походил то ли на шута придворного, то ли на мужеложца, но ни к тем, ни к другим себя не причислял. Называл себя бродячим метафизиком, опыты на людях ставил, но не лечил их; мечтал летать.
Принял я его сначала за иудея, но не сознался он, сказав: "Бери, господин, к востоку далее, там кровь моя". А что там к востоку от Испании, я не знаю, в науках наград не сыскал, если только речь не о военных науках, но слышал однажды, что к востоку от Испании находятся страны настолько жаркие, что простому человеку выжить там невозможно, а живут там люди черные, с рогами и козлиными лицами, а за теми странами – Преисподняя.
В другой раз не взял бы я с собой того Винцента, но не потому, что опасался нечистой силы, а просто не люблю подобострастных и наглых. Если нагл, то бейся, подобострастен – молчи. Тот же словно насмехался надо мной, изображая смирение. Однако очень скучной и тяжелой была та осень, не было вокруг меня людей, с кем бы смог разделить ужин, поэтому не убил. К тому же и дама души моей, несравненная Аэлис де Монтаньяр, существо дрянное, но воздыхательное, за месяц до того крепко повздорила с родственниками, и монахи увели ее неизвестно куда – с тех пор я ее не видел. Да еще дожди шли, страшные дожди, с грозами, а я дождей не люблю, тяжко мне во время дождей, трупное вспоминается.
В тот вечер, о котором я хочу сейчас рассказать, сидели мы с Винцентом в зале Северного крыла, пили дурное вино, привезенное из Компьена соседом моим, Эриком Хромоногим – хитрый как дьявол, откуда-то с Севера, в счет долга хотел отдать мне, ну, да я так забрал, потому что дурной вкус у вина был, гостям не выставишь. Мясом, уже не помню каким, утоляли голод, а когда четвертый кувшин заканчивали, ударил гром за окном. Хороший был гром, даже пламя в факелах заметалось.
Вот тогда и сказал Винцент:
- Битва великая скоро будет. И думаю я, что как раз в этих местах.
И при этих словах плечами повел, словно бы в ознобе от страха смертного.
К тому времени говорили мы с ним о прошлых войнах, я сетовал на то, что войну сегодня трудно отличить от мира – не войны, а так, мелкие стычки, чтобы развеять скуку и размять члены. Жизнь проходит в суете, говорил я, прошло время великих подвигов, о которых говорят трубадуры, Винцент же со мною спорил.
Когда же ударил гром и он сказал слова о близкой великой битве, холод по членам моим прошел. Я, Бертран Косматый, барон де Борнель, имею в своей родословной четырнадцать великих воинов, да и сам не пуглив – спросите о том моих врагов, если хоть одного живого найдете. А то, что тяготею к искусству и всяческую шушеру в замке своем порой привечаю, то это совсем не умаляет ни сил моих, ни пыла, ни мастерства воинского, ни умения побеждать. Страх, сковавший холодом мои члены, совсем был другого свойства – словно бы ощутил я на лице своем мерзкое касание Дьявола. Словно бы битва та, о которой Винцент сказал сразу после удара грома, будет происходить между существами, для которых я ниже комара – будут сражаться мимо меня и гнева моего не заметят, и растопчут походя в той битве и меня, и гнев мой, и замок, и достоинство мое, и все то во мне, что бессмертно должно быть во веки веков…
Что-то похожее на эти слова промелькнуло в сердце моем, но сдержался я, и посмеялся над Винцентом и его словами, потому что, если не брать в расчет великие битвы Дьявола, о которых смертным знать не дано, некому было в наших краях затевать серьезные войны, да и кто же бьется в такую слякоть?
Не сказать, чтобы уже совсем мирно было вокруг, поговаривали, что и датский царь с нашим какую-то даму не поделили, но будто бы была та дама поначалу кровей простых, хотя красотою многих знатных превозмогала, Гильемою будто бы ее звали. Но ведь говорят много разного, и не всякому слову верить следует. Да и то сказать – за простую девицу не пойдет войной никакой царь, разве уже совсем голову потеряет. А цари в наше время благоразумны, не одиннадцатый век, слава Богу, войска свои они при себе держали, а к осенним походам у них тем более не было никакого особенного интереса.
Вот почему посмеялся я тогда над Винцентом, бродячим метафизиком, а проще, я думал тогда, обыкновенным беглым монахом или, еще более того, беглым разбойником. Рассказчик он был занятный, вот уже это я знал доподлинно.
И ответил мне Винцент на мой смех, что зря смеюсь.
- Время уже подошло, - продолжал он, - и противники накопили сил, вот-вот встретятся. И как бы не на твоем дворе, эн Бертран, рыцарь.
Голос у Винцента был тонок и дребезжал, а потому слова его никогда не вызывали ни веры, ни уважения. Говорил он между тем очень иногда веселые вещи. Ему бы струны пальцами шевелить и петь свои истории, пасторалии и сирвенты на балах рыцарских, много денег имел бы на трудах тех.
Обижен он мне тогда показался на смех мой. Ну, не мне жалеть обиженных, пусть сами они за себя заступаются. А не заступятся, значит, сами так решили, не заступаться. Зачем их тогда жалеть?
- Ах, эн Бертран, рыцарь! – продолжал он, еще более искривляя и морща свое лицо. – Когда ты покидаешь замок свой на горе, оставляя его на попечение слуг, и отправляешься с охотниками своими, воинами, копьеносцами и другими, зависящими от тебя, в гости к дальним или ближним соседям, которые не приглашали тебя, - здесь ты велик. Здесь не нахожу я равных тебе на сотню миль, а то и более, в любую сторону от твоего замка. Мне удивительно, эн Бертран, рыцарь, что ты до сих пор не испытал сил своих на королевских турнирах. Когда же речь заходит о тайных струнах, которыми управляется мир, о магических превращениях, о великих фигурах, которых имени не знает никто, и лиц их не знает, и о том, что они есть, тоже не знает, то здесь ты невежда, извини мне такое слово.
Не знаю, как я сдержался и не убил наглеца на месте. Уже и служку вызвал, Большого Уго Душителя из южных стран, он у меня секиры носит в походах, коня оседлывает и оскорбителей моих к Господу отправляет, дубинку специальную вырезал для того – у него это хорошо получается очень.
Только Винцент, увидев приближающегося Уго, впал в страх, но сдержал его и умиротворяще поднял уголки губ, обозначая ласковую улыбку, которой она ни в коей мере не соответствовала, правую руку приподнял ладонью вверх и сказал так:
- Напрасно ты, эн Бертран, рыцарь, обижаешься на слова мои. Справедливы они и нет, в них никакого для тебя оскорбления. И когда я говорил, что не разбираешься ты в тайных промыслах (Уго при этих словах его поднял свою замечательную дубинку, но я остановил его жестом руки своей), то не имел я в виду унизить тебя, просто согласись в сердце твоем, что это чистая правда.
- Никто, - сказал я Винценту в ответ на слова его, - никто не назовет меня невеждою безнаказанно, ни в доме моем, ни за его пределами.
Винцент все же чрезвычайно встревожен был присутствием Уго Душителя в кожаной куртке без рукавов (устрашал тот Уго своим видом всех, к кому приближался быстрее молнии со своею дубинкой), смешно мне было смотреть, и потому он вскричал воспаленным голосом:
- Я имел в виду, эн Бертран, рыцарь, что есть вещи, неизвестные многим смертным, пусть даже и августейшим, но которые одновременно не составляют никакой тайны для нас, бродячих метафизиков.
Посмеялся я на него.
- Ты еще про бродячих метахимиков мне скажи, - пошутил я, потому что знаком был к тому времени с химиком одним, смешон он был мне, все золото получить пытался, но не достиг, умер. А до того бродил он от замка к замку и тем спасался.
На шутку мою Винцент посмотрел странно и даже, показалось мне, что с боязнью, но не ответил ничего, а продолжил:
- А что невеждой тебя назвал, прости, если можешь, не хотел тебя оскорблять. Господом Богом и Матерью Его, Пресвятой Девой Марией прошу – отзови палача своего и послушай прежде дивные вещи, что я тебе расскажу. Присутствие же палача твоего в страшной куртке кожаной на голое тело холодит мои ноги, заставляет руки трястись (при этом усмехался Винцент, словно и не боялся вовсе) и челюсти сводит будто бы от самого кислого из заморских цитрусов.
Отпустил я знаком Большого Уго, и тот со скоростью удалился. Вздохнув громко, Винцент продолжал:
- Что известно тебе о магии фигур, то есть чисел, эн Бертран, рыцарь?
А надо сказать, что напрасно Винцент невеждою меня звал – слышал я о таком. Приезжал в мой замок один колдун по приглашению отца моего, Эрика Фердинанда Незлобливого, тогда еще жив был и в силе. Приглашен был тот колдун, я помню, к другой стороне стола, иудей был одеждой и всем видом, но борода брита была; чудеса показывал и рассказы вел под музыку слуг своих, чудны и затейливы были его рассказы. Он-то и рассказал моему отцу о тайной магии чисел, которые могут смерть на врага навести или болезнь тяжелую, если в верном порядке расположить их, а могут одарить и удачей, и много золота дать, в древних кладах укрытого. Много говорил о числах колдун, да не верил отец, я мал был тогда, ничего не понял и ничего не запомнил, что жалко. Потому интересно мне было, что мне Винцент скажет.
- Продолжай про магию чисел, - приказал я. – Слышал я про нее.
Винцент покривил лицо свое, и без того кривое, в хитрой усмешке (бесовская была усмешка!), но тут же спрятал ее, как будто бы опасаясь.
- Полагаю, эн Бертран, рыцарь, - заговорил он, - что слышал ты о числах, которые располагают в квадратах, кругах, пятиугольниках и прочих фигурах евклидовых, и которые, если расположить их по правилам специальным, могут принести вред противнику твоему, а тебе удачу в делах или золото закопанное, или избавление от болезней.
Кивнул я, хотя кивать не желал.
- Многие тайны могут раскрыть те числа, - продолжал между тем Бертран, - и нам, бродячим метафизикам, тоже известно многое, хотя и не все из того, что они могут. Если выдастся у нас свободное время, в чем сомневаюсь, расскажу тебе и научу тайным ходам арипхметических колдований, однако, говоря о магии чисел, имел я в виду совсем другое.
Тут остановил я его, приказал замолчать на время, потому что интересно было, и призвал в зал двух переписчиков своих – Лудольфа и Бернар-Гильфора. Взял я их четыре или пять походов назад после того, как прежний мой переписчик, которого взял я письменно обозначить фамильные истории рода моего, околел в подвалах от голода, потому что писал неясно даже для себя самого и пятна чернильные во множестве на бумагу ставил, бесчисленно бумаги извел, подлец, пятнами чернильными испортив, а бумага сегодня дорога и не стоила того переписчика.
Лудольф и Бернар-Гильфор, напротив того, очень опрятны в письме были, и букв много знали, не только латынских и греческих, но также китайских гераклифов, каждый из которых картинку со значением собой представляет и заменяет, говорят, иной раз не то что звук, а и целое слово или даже объяснение, из многих слов состоящее. Что насчет китайского письма, то здесь я, правду не покривлю, их не пользовал и не знаю каковы, просто слышал, но зато на нашем языке что написать, так не было им равных во всей округе. Писали они споро, а когда один уставал, то другой писать начинал, и так могли они писать целую неделю, не останавливаясь ни на еду, ни на питье, а спустя неделю падали и больше не писали. И все то, что я сейчас говорю, писано ими.
Пришли они, поклонились и сели, за другой конец стола, конечно; велел я им баранины подать, каши хлебной и по кубку вина дурного, но есть и пить запретил, пока писания не закончат.
Изготовились они, Лудольф и Бернар-Гильфор, факл за спинами своими зажгли для света и перья подняли, на меня глядя.
- Продолжай, - сказал я тогда Винценту, и тот продолжил.
- Я имел в виду, эн Бертран, рыцарь, числа, которые управляют не только твоей удачей или неудачей других, но распоряжаются судьбами Вселенных, стоят во главе всего сущего.
- Иначе, Винцент, - сказал я тогда, потому что умен был, - ты говоришь, что числа те к моей удаче имеют лишь малое отношение?
- Может быть, - ответил он, улыбаясь плохо. – Эта сторона дела от меня скрыта. Мы, люди, слишком малы и незаметны для владеющих теми цифрами.
- Почему же тогда рассказываешь о них? – удивился я. – Почему о них говоришь мне, если нет мне от них никакой выгоды?
- Малы для великих малые, но и великие для малых малы, - ответил мне на то Винцент криволицый, и настолько темен был для меня смысл его слов, что показались они оскорблением несмываемым, так, что даже Уго решил было призвать снова. Но не призвал, сам не пойму, по какой причине.
Далее следует описание моего с Винцентом разговора, переписанного Лудольфом и Бернар-Гильфором, из которого я понял не все, но понял лишь, что важен тот разговор, потому и велел сохранить его переписчикам.
- Числа те, эн Бертран, рыцарь, - начал говорить мне Винцент, - в самой средине вещей скрыты, а для людей они наподобие флага, что над твоей дружиною развевается и позволяет другим узнавать, против кого они.
Что касаемо флагов, то тут я тоже не все понял, однако оскорбления в словах Винцента не уловил и потому не позвал Уго Душителя.
Винцент снова исказил лицо в кривобокой своей усмешке и так продолжил:
- Есть цифра три, эн Бертран, рыцарь, и это поистине твоя цифра. Не спрашивай меня, почему, а лишь оглянись вокруг и поймешь мою правоту. Смотри. Ты можешь смотреть вверх, может смотреть вбок и можешь смотреть прямо перед собой. Больше нет направлений на этом свете. Три, только три! Вверх, вбок и прямо. Три. Это и есть твоя цифра, цифра твоего мира.
Здесь я не совсем понял Винцента, но пусть его, хотя, если уж говорить о цифрах, то миру моему, по размышлении, скорее подошла бы цифра пять, потому что Винцент, этот беглый метафизик, этот колодник бродячий, несмотря на обширность своих познаний и непревзойденную остроту ума, коюю признаю, упустил из своего виду то, что я, обыкновенный сельский рыцарь, закованный в камни своего замка и лишь изредка выбирающийся наружу, чтобы поразмять руки и повеселить душу, никогда не читавший даже тех книг, что достались мне в наследство от предков, умудрился все же не пропустить, вот и говорите потом, что голубая кровь ничего не значит. Это я, барон де Борнель, владелец замка родового и окрестных селений, заметил то, чего не заметил безродный мудрец Винцент! Есть еще два направления, куда можно направить взгляд – вниз и назад, их-то Винцент и забыл упомянуть. А стало быть, не три цифра этому миру, а, более того, пять.
Но не стал я спорить со смердом. Мы, де Борнели, не таковы, мы до словесных споров не опускаемся. Дал я тогда знак Лудольфу и Бернар-Гильфору, чтобы переписывали усерднее, и самым мирным тоном спросил Винцента:
- Тогда скажи мне, Винцент, есть ли на свете мир, обозначенный цифрой пять?
- Нет, - сказал мне Винцент. – Таких миров я не знаю. В моих реестрах цифра пять не отличается особенной магией.
Возжелал я тогда вслух осмеять его, но он продолжил, не дав мне:
- Рассказывают мудрые люди, что есть миры, стоящие под цифрою семь, но я о таких мирах ничего не знаю. Даже если и так, то миры эти – либо промежуточные к тем, о которых я хочу рассказать и которые интересны нам, метафизикам, либо вообще существуют сами по себе и ни к чему дурному отношения не имеют.
Вот здесь, каюсь, испытал я к Винценту нечто наподобие уважения. Как ни тщился я, так и не смог представить себе мира, где можно посмотреть сразу на семь сторон. До сих пор вообразить себе не могу, что это за направления могут быть. С пятью ясно – вверх, вниз, вперед, назад и вбок. Если на сколько-то румбов вправо или влево, то это, Винцент объяснил, за направление не принимается, просто скосить глаза. Он сказал, хоть это и не очень мне понятно, что на самом деле такое направление есть соединение двух – например, вперед и вбок. А если сразу глядеть и вперед, и вбок (хотя непонятно - как это можно смотреть в две разных стороны одновременно, если не косоглаз?), то получается, что ты глядишь в одну сторону, но между теми двумя. А пока я мучительно размышлял, какие еще в мире могут быть две стороны, кроме именованных ранее, Винцент задал мне новую энигмацию.
- Как бы там ни было, - продолжал он свое арипхметическое повествование, - а самый главный мир, доступный для умудренного сложными экзерцизами человека, стоит под цифрой одиннадцать, и это самая главная в мире цифра. Я имею в виду, в мире, где могут обитать люди.
- Одиннадцать? – переспросил я, перестав понимать что бы то ни было.
Винцент тем временем усмехнулся и стал настолько высокомерен, что мне опять возжелалось призвать Уго Душителя, но не призвал.
- Есть еще цифры тринадцать, семнадцать и двадцать восемь,- сказал Винцент, надо мной насмехаясь явно, - но чтобы попасть в эти миры, надо перестать быть человеком и перейти в сущность, близкую к божественности. В мире под цифрой "тринадцать" могут жить ангелы, дьяволы и прочие существа, стоящие с ними на той же полочке святости, но я, честно говоря, сомневаюсь. Мне просто не нравится эта цифра, тринадцать.
- Вот цифра семнадцать, - продолжал он, - то для особ, приближенных к Богу; цифра двадцать восемь – это Богова цифра. Некоторые метафизики говорят, впрочем, что настоящая цифра Бога не двадцать восемь, а гугол.
- Что? – не понял тогда я.
- Гугол. Это такое число, очень большое. Если ты хоть что-то понимаешь в арипхметике, то надо цифру десять сто раз умножить на цифру десять, тогда гугол и получится.
- Я знаю, - ответил я. И я действительно знал, как умножать цифры. Когда-то родители купили мне учителя-грека, и я многих слов от него успел набраться, пока он не выпил слишком много вина и не был за то брошен в яму с дикими хищниками.
- Словом, это неважно, - ухмыльнулся Винцент, увидев, что знаю я. – Просто надо знать, что это очень большое число. Такое большое, что если счесть все на свете – пылинки, звезды, мысли, души человеческие, формы облаков и количество всех на свете ступенек, то никакое из этих числ не будет больше гугола. Стало быть, хоть и есть числа больше, но они попросту не нужны. Поэтому считают иные, эн Бертран, рыцарь, что именно это число, гугол, достойно мира, в котором может обитать Бог.
Слова эти о гуголе Винцент произнес необычным для него голосом, низким, от которого, словно от грома, задрожали пламена в факлах, изображения в зеркалах, и сердце мое объял ужас священный, а переписчики мои, Лудольф и Бернар-Гильфор, пали ниц на пол, писать, впрочем, не перестав – знали они хорошо, что гнев мой их в таком случае ожидает, потому и продолжали скрипеть перьями на полу, вздрагивая всеми органами своих тел. Посмеялся я над ними от души тогда, смешно лежали они.
Винцент между тем продолжал свой арипхметический разговор.
- Что до меня, - сказал он, - то я склоняюсь все-таки к числу двадцать восемь, а не к гуголу, ибо последнее предполагает иерархию Богов, от Бога под цифрой двадцать восемь до Бога с цифрою гугол, а это, вы не можете со мной не согласиться, достойнейший эн Бертран, рыцарь, создает нам целую вереницу Богов, что любая церковь немедленно объявит ересью, ежели услышит такое, только не услышит она.
Хихикнул при этом он и неприятнейшим образом улыбнулся.
Что же до меня касаемо, то хоть и пробрал душу мою трепет священного ужаса, однако перечисление Числ Божественных уже не слишком смущало разум мой, достало мне и мира с семью направлениями, после которых одиннадцать ли, двадцать восемь или этот ужасный гугол – мне это уже все равно было.
Наоборот тому, все больше и больше разбирал меня гнев на Винцента великий, такой, что захотелось мне без дальнейших слов призвать Уго и закончить трапезу в одиночестве. Однако спросил прежде:
- Занятны сказки твои, Винцент, особенно про гугол занятны. Неясно мне только, какая для меня от тех сказок польза и зачем тратил я время и чернилы драгоценные переписчиков своих, потому что ничего не уяснили мне твои сказки. Пусты они для меня.
Так я сказал Винценту на слова его. А он сидел задумчив, и повторил мне, метафизик бродячий:
- Малы для великих малые, но и великие для малых малы. Далеки они друг от друга и друг другу равно неинтересны.
Опять хихикнул он при этих словах и взгляд лукавый изобразил, и продолжал после:
- Подожди же гневаться, достойнейший эн Бертран, рыцарь, послушай от меня продолжение истории про магию числ, и пусть переписчики твои пишут, может, пригодится тебе. Может, уже в самом скором времени пригодится.
Кивнул я.
- Для того я рассказал тебе про магию чисел мира, - продолжал Винцент, метафизик бродячий, - чтобы ты понял путь, который надобно человеку проделать, если он желает полностью соответствовать миру, его породившему и в полной мере насладиться его дарами. Послушай же и запомни, эн Бертран, рыцарь: число этого мира одиннадцать, а живем мы под числом три, скрыты остальные числа для нас.
- Одиннадцать, не тринадцать? – спросил я его тогда, держа в памяти направления "вниз" и "назад".
- Тринадцать есть число Сатаны и ангелов Господних, я тебе уже говорил. Стремиться к нему не следует, да и тщетно, потому что человеку достичь его невозможно. Еще есть одно сатанинское число, девять, но с ним, если все правильно делать, человек совладать способен. Надо только коснуться мира под тем числом и далее оттолкнуться, тогда не замараешься тем, что налипло на другой стороне смерти, оттолкнешься, как от ступени каменной, и дальше пойдешь, еще скорее, чем прежде. Лишь числа тринадцать ты не касайся.
А как дойдешь до мира с числом "одиннадцать", то увидишь престол из металла белизны лебединой, укрытый шелками тончайшими и мехами невиданной красоты; престол тот расположен по Левую Руку Господа нашего, но не увидишь ты Господа, потому что не дано людям; и назначен тот престол царю великому, которого называют еще Царем всех воров, который никого, кроме Господа нашего, не признает над собой, пусть даже и Сатану, и все у всякого отнимать может, а также учинять великие чудеса. А веку ему жить отмерено триста шестьдесят три года, заметь, эн Бертран, рыцарь, триста шестьдесят три, именно столько получится, если одиннадцать по одиннадцать раз сложить, да еще на три раза умножить – то есть в числе этом священном полное число мира нашего, и число, доступное нам, столь причудливым образом смешаны получаются! И дано Царю тому провидеть все прошлое, хотя бы и от всех скрытое, а будущего прознать ему не дано. Когда же приходит срок его, выступает против него человек, стоящий по Правую Руку Господа нашего. Нет трона у него драгоценного и вообще ничего нет, стоит он, подпоясан, никем не замеченный и не интересный словно бы никому. А кроме силы волшебной, способной даже Царя всех воров положить в битве, особен тот человек даром провидеть вещи, которые еще только будут, но пока не были. Правда, после битвы изымает Господь наш тот дар у него, и более он совсем ничего не видит, либо разве что только прошлое. И вот – наступает срок, и выходит он к Царю всех воров, и проистекает меж ними битва великая. А кто в той битве невиданной победит, тот займет трон по Левую Руку Господа. Потерпевший же поражение навсегда исчезнет из глаз мира и из памяти мира, и ни одна душа, ни живая, ни мертвая, никогда больше о нем не вспомнит.
Самые разные разговоры, эн Бертран, рыцарь, ходят о том царе, и много историй, поражающих ужасом, рассказывают о нем люди осведомленные. Будто бы с Сыном Господа Бога нашего, то есть с самим Богом, вечным нашим Спасителем, Иисусом Христом Назорейским, он в схватку вступить решился, да потерпел от Христа.
После того, конечно, трон о Левую Руку Господа и мига пуст не стоял – появился на нем Царь всех воров следующий, единственный раз без битвы. Еще хлеще он на Земле разбойничал, однако на Божеское руку не поднимал, ибо только крепнет Господь наш и власть Его над миром, если кто руку осмелится на Него поднять.
Имя тому Царю всех воров следующему, говорят, Вагарастий было, и множество свирепств по Земле от него пошло, да только не жаловался никто, потому что память у жертв своих отбирал Вагарастий, так что даже и не знали они, что живут, им обобраны и избиты.
Господа нашего Вагарастий не боялся совсем, потому что знал – не станет Всевышний вмешиваться в его бесчинства земные; все делается по промыслу Господнему и никак без Него, потому и Царю всех воров в Его Плане Великом особое место отведено, раз терпит от Себя слева.
И Дьявола не боялся, хотя число Дьявола – тринадцать, больше, чем число мира нашего и число Царя всех воров, равное одиннадцати, но не подчиняется он Дьяволу. Боялся одного только – человека, что стоит о Правую Руку Господа, потому что только один он мог поразить Царя всех воров, и не только власти лишить и сил, не только жизнь отнять, но и само существование тоже во всех мирах – бывших, настоящих и будущих.
А страшен Стоящий справа от Господа нашего тем, что провидит будущее и на битву с Царем всех воров выходит только тогда, когда наверное знает, что победит. И поразить Стоящего справа от Господа нашего мог Царь всех воров только в одном случае, когда подкрадется к нему до начала битвы, когда тот Стоящий справа еще не набрал силу. Но и тогда очень трудно победить его, того Стоящего справа, потому что провидит вещи, что случатся, но еще не случились и не допустит Царя всех воров подойти к себе. Даже когда совсем он силы своей не знает и вещей будущих не провидит, ходит за ним посланец Божий, Джумин одно из его имен, а имен он имеет много, и каждое страшное, и называть ими детей нельзя, особенно чтоб Джумином. Зовут его еще Визардомием, но только Визардомий не имя, а скорее смысл, звание. Ходит он за Стоящим справа, тем и охраняет его от случайностей жизни и от нападений Царя всех воров, самому же Царю всех воров вреда причинить не может. Есть однако пути, чтобы начать битву раньше, да так, чтоб не прознал Визардомий, а Стоящий справа тот нападения на него не провидел.
Так говорил Винцент, а переписчики мои, Лудольф и Бернар-Гильфор, быстро за ним переписывали слова его. Показалось мне в тот момент, что не мне говорит Винцент, да и не много я понимал из слов его, равно как и сейчас, хотя по многу раз мне читали – все понять тщился. Но уже тогда почуял я недоброе намерение в словах Винцента, нехорошо мне стало пить вино с ним, да и вино дурным было, и уж подумывал вновь призвать Уго, да не призвал. Продолжал тот:
- Многое, эн Бертран, рыцарь, умеет Царь всех воров, такое умеет, что у человека и в голове не удержится, но просеять всех людей на Земле, чтобы найти одного лишь всего, который ничем от других не отличается, ничем не интересен от волос на макушке своей до пят на ногах своих, и сам о себе ничего особенного не знает, такого не мог сделать Царь всех воров, стоящий по Левую Руку от Господа Бога нашего.
Тогда-то и придумал Царь всех воров Вагарастий, что поставлен был без битвы после того, как сразил прежнего Стоящего Справа Сам Господь Бог, тогда-то он и придумал, как искать Стоящего справа.
Собрал он по миру людей, Сатану восхваляющих, да и сам таким же, как и они, поначалу прикинулся, но потом отобрал у них веру в Дьявола и обратил их взгляды к себе. И научил многому; пусть даже и отвратно ему было хоть что-нибудь отдавать, хоть даже знания, но для себя их учил, потому переборол он. Сказал он им так: "Идите и ищите того, кто незаметен стоит близ Господа по Его Правую Руку".
Спросили его тогда:
- Как же найти нам? Ведь одно про него сказал ты, что незаметен он. А что до Господа нашего и даже до того, что близ Него расположено, то никак нам нельзя это увидеть, не дано это смертному.
Рассмеялся Вагарастий, смехом таким, что многие и умерли тут же. И сказал им:
- Меня же видите вы и смертными остаетесь. И умрете, утишьтесь. Того, кто по Правую Руку Господа восстоит, не видеть вам никогда, и не о том прошу вас. Но воплотился он на Земле в тело незаметное, незначительное, и растет теперь, к битве со мной готовится. И хоть ничем он не особен среди людей, даже может ущербен быть, но это только поначалу так кажется, что не особен или даже что ущербом против других людей поражен, он с самого первого дня своего силою неземной отмечен, сила с самого рождения в нем и растет с ним, и чувствует он ее, только не понимает пока, что чувствует. Посылаю я вас найти такого.
- Но, господин, - возопили слуги его, - как же мы всех людей на Земле проверим, когда этих людей – что песку в море?
- Орден создайте, "Пути-Пучи" назовите его, по древнему названию учения о Стоящем слева, приманивайте туда людей чудесами разными, как я научил вас. Сами станете первыми Рыцарями Пути-Пучи (по-другому он называл их, не довелось мне узнать точно, но по нашим понятиям как раз рыцари) и всех, кто придет к вам – а придет множество множеств, ибо всяк живущий о чуде грезит, - назовите слугами Пути-Пучи. Вам же дам я силы отбирать все на свете у всех на свете, кроме самого сокровенного, но его и не отыскать вам, и кроме только меня, им же передайте силу отнимать что-нибудь только одно, только не самое глупое отнимать, а что-нибудь не очень значительное. Самое глупое отнимать опасно, потому что самым мудрым оно оказаться вполне способно. Обучите их и смотрите, кто их них самым лучшим станет, кому удача улыбается от восхода и до заката, и ночью тоже. Также обращайте внимание на тех, кто научается отнимать деньги – вас я этому искусству нарочно не научу, потому они сами себя проявят. Тот, кто стоит справа от Господа, еще ничего о предназначении своем не подозревая, в себе могучую силу чувствуя, обязательно к вам придет и обязательно выделится среди прочих; и, думаю, что прежде прочего научится он сначала деньги у других отбирать, пусть даже и не учили его. Потому что деньги владеют миром, а желания – всеми Вселенными, но до силы желаний не добраться Стоящему от Господа справа, стало быть, в деньгах его интерес обнаружится.
Разойдитесь теперь каждый во все уголки мира и собирайте вокруг себя слуг Пути-Пучи, и внимательно за ними следите. И как только найдете кого похожего на Стоящего справа, пусть даже и не очень похож, то сразу же убивайте. А как сомнение у вас выйдет, мне сообщайте, я решу, и я приказ дам.
После этих слов Вагарастия разошлись рыцари Пути-Пучи во все стороны мира, добравшись каждый до места, ему назначенного, и следуя слову того, что стоит слева от Господа нашего, стали Орден Пути-Пучи всячески прославлять и тем самым зазывать к себе новых слуг Ордена.
И многие пришли, потому что был прав Вагарастий, говоря, что всякое существо человеческое всею душой к чудесам стремится, потому что тяжело ему на Земле, а желания сильны и неисполнимы.
Стали искать они Того, кто стоит Справа от Господа, и многих похожих нашли, а найдя, убили; после других таких же искать начали, как Вагарастий велел им.
О каждом погубленном Вагарастий узнавал сразу, как только убьют того слуги Ордена Пути-Пучи по приказу Рыцарей его, еще до того, как скажут ему, потому что провидел он все вещи, происшедшие на Земле. Однако ни в одном убитом не узнавал он Того, что стоит справа от Господа. И гнев поднимался в нем, и подгонял Рыцарей своих, потому что срок битвы великой уже недалек был.
Опоздал он.
Имя того, кто стоял тогда справа от Господа нашего, неизвестно нам остается, потому что отобрал у нас имя свое, нам не понять, почему отобрал имя. Был он тогда юношей ничем не приметным, однако неземная сила, что дремала в нем до поры, к тому времени уже начала просыпаться; и будущее провидел, хоть и неясно – для разных людей, а для себя почти никогда.
Но однажды услыхал он, что на улицах местечка, где он жил с родителями и многими сестрами, появились странные люди, каждому обещавшие чудеса; почуял он тогда опасность от них, и поверил чувству, и не пошел сразу.
Вместо того затаился и наблюдать стал, как Рыцарь Пути-Пучи, что в их места прибыл, в свой Орден слуг новых заманивает, прельщая разным, и способностью отнимать наделяет, но каждому был ничтожен тот дар, разве что сам, от природы обладал им, но такие встречались редко. Остальные же невзрачное отнимали – один отнимал платки наголовные, но чтоб обязательно синие и никогда разноцветные, другой рисовые зерна по одному отнимал и у себя на дворе складывал, третий забирал перья, с птиц упавшие, и уже не знал, куда деваться от них, четвертый – медные котлы огромные, назначенные для прокорма сорока человек и более, и тоже не знал, куда те котлы пристроить, потому что кузнец местный уже нос воротил от меди его… Подумал юноша, что каждому по значению его на Земле дар отнимания прилагался, и всякий раз так мал был, что больше походил на насмешку. Тех же, кто удачлив был и научался отнимать важное, чем мог жизнь свою к лучшему изменить и денег много приобрести, Рыцарь Пути-Пучи тайком в сторону отводил и предавал смерти, память же о нем у всех отбирал. Не знал только, что следят за ним, и у юноши память не отбирал, не думал об его памяти. Да и не мог думать, потому что сила у Того, кто уже стоял по Правую Руку Господа нашего была больше силы Рыцаря Пути-Пучи, и если б захотел он и узнал силу свою, то и сам бы все у Рыцаря отобрал. Но не знал он и потому хоронился, а если б не хоронился, то проведал бы о нем Вагарастий сразу, как только вступил бы его Рыцарь с тем юношей в противоречия и был бы повержен – именно потому, что повержен был бы, узнал бы Стоящий слева.
Тогда пришел тот юноша в дом, где совершались таинства Пути-Пучи, и сказал:
- Научите меня, потому что хочу быть слугой Пути-Пучи и тоже, как и те, отбирать.
Взяли его и учить начали. Но только не знали, что сила его возросла и настолько велика стала, что умел он уже больше, чем они могли его научить.
Выбрал он себе поначалу отбирание яиц куриных, затем выращивал из них кур, яйца же те не ел, а кур отпускал на волю, и умели они летать. И жители того места очень удивлялись тому, и охотиться на них стали. Только тем выдавал он наружу силу свою, однако прежде так сделал, что хотя удивлялись все, но никто на него не думал; ни слуги, ни сам Рыцарь Ордена ни разу на него не подумали.
Так развлекался он.
Стал он слугой Ордена Пути-Пучи, показывал себя усердным, но не очень умелым, и в скором времени научился отбирать не только яйца, но и пришедшее в негодность оружие – иступившиеся мечи, сломанные древки от копий, щиты проломленные и дубинки, которых дерево сгнило. Учил Вагарастий Рыцарей своих: "Ищите того, кто деньги отбирать умеет или даже то, что может принести ему деньги, потому что деньги есть главная сила в этом мире, а враг мой, стоящий по Правую Руку от Господа, именно главную силу отбирать ищет". Но не научил Рыцарей Вагарастий, что кроме денег есть еще одна сила на свете, которая управляет миром, и эта сила – оружие; а сами не догадались и не заметили, что сам тот, Стоящий о Правую Руку Господа, уже пришел к ним и, ничем не выделяясь особенным, уже наблюдает за ними, а вскорости и поразит их.
Сам же тот, кто стоял справа от Господа нашего, уроки Вагарастия через Рыцаря его с усердием воспринял; через те уроки сила его только возрастала, и вышло, что Вагарастий, ища поразить своего соперника прежде, чем тот сможет на него руку поднять, сам же свою смерть взращивал.
Когда приблизился день, назначенный для великой битвы, понял Вагарастий, что не успевает он уловить Того, кто стоит Справа от Господа; тогда укрылся он в самом тайном из убежищ, которые мог на Земле найти, и наблюдал оттуда за всем проходящим в мире, потому что все прошлое мира было ему открыто и только будущие события не даны.
Но как ни следил он, как ни старался силой чар своих отвести неизбежное, все же в назначенный срок вошел противник его в его убежище и состоялась великая битва. Вагарастий в той битве был сражен, а победивший его стал вместо него Левым Стоящим. Прежде всего отобрал он у Вагарастия все, чем тот владел, и подивился, сколько ненужного хранил тот в своих сокровищницах. И пропал Вагарастий, навсегда пропал, из всех миров, прошлых, настоящих и будущих.
Далее собрал он со всех углов Земли Рыцарей Ордена Пути-Пучи и наградил их. Только учителя своего не наградил, потому что мог тот поймать Правого, но не разглядел рядом с собой; отпустил он его из Ордена и дар у него отнял. Велел он Рыцарям вновь разойтись по всем уголкам Земли, чтобы проповедовать и далее учение Ордена.
Вот что сказал он:
- Главная цель ваша остается тою же, что и прежде – поиски Стоящего Справа. Однако по-настоящему преследовать ее вы не сможете, а смогут только преемники ваши, через триста примерно лет, когда родится тот, которого вам искать следует. Вы же проповедуйте учение, распространяйте его по всему миру, ищите способных учеников, старайтесь, чтобы дело ваше опять неудачи не потерпело, как в этот раз.
И с тем их отпустил. И поцеловав край плаща его в знак верности новому повелителю, разошлись Рыцари Пути-Пучи по углам своим его повеления выполнять.
И вот что я думаю, эн Бертран, рыцарь. Ведь у Царя всех воров подданные должны быть ворами, и называть их надо бы не Рыцарями, а Ворами. Предполагаю я, что так поначалу оно и было, но потом во времени потерялось, и Воров стали называть Рыцарями.
Потом ясно стало, что не все из них были верны новому Стоящему слева. Одни и впрямь забыли о поражении и вместе со слугами своими стали взращивать учение Пути-Пучи. Так земледелец упорный, найдя на своих полях лозу дикую, лелеет ее, водами разными поливает, молитвами облагораживает, защищает, как может, от летающих, ползающих и рыщущих под землей, с лучшими лозами других виноградников, что округ, скрещивает, и от усилий его лоза растет, крепнет, множится, кисть из нее выходит большая, тяжелая, а из кисти той получается вино не кислое, как в первое лето, а терпкое и сладкое, благороднее, чем у всех других, и рад земледелец.
Другие же Рыцари поражения не забыли и нового Стоящего по Левую Руку Господа нашего за врага своего почли, Вагарастия не простили ему, хоть и целовали край плаща его в знак верности, но иудиным было то целование.
Впрочем, эн Бертран, рыцарь, не знаю, кто из них прав был – те ли, кто покорен оказался и дело свое продолжил, служа новому правителю, а о старом позабыв совершенно, или те, кто предал нового правителя, а прежнего не забыл и клятву, ему данную, помнил в сердце своем. Сложна человеческая натура – порой благородный предает из благородства своего, а подлый предан остается и порой даже пользу приносит миру, и не разобрать, как лучше. Не знаю.
Не в силах поразить нового правителя своего или даже минорный вред ему причинить, поставили они своей главной целью иных взрастить слуг Ордену своему, охраняя их печатью тайны великой, чтобы, когда триста лет пройдет и родится на Земле тот, что стоит справа от Господа нашего, то чтоб уловлен он был ими, а не другими, и научен был всем искусствам отбирания и прочих чудес, и чтобы его не поймали врасплох враги, прежде, чем он бросит свою перчатку под ноги Стоящему слева.
Понимали они, что тяжела их задача, что Стоящий слева все прошедшее провидит и найти предательство может, как только взгляд кинет. Надеялись только на то, что слишком велик мир, слишком много в нем происходит, и можно сделать так, чтобы спрятать важное в неважном, нужное в ненужном, большое в мелком, таком, что взгляда правителя недостойно. Учились они искусству иллюзии, много думали над ней, а мыслей их не мог читать Стоящий слева от Господа, потому что мысль – лишь предтеча действия.
Итак, одни выращивали героев своих, чтобы их преемники, когда придет время, умели распознать Стоящего Справа и убить его прежде, чем наберет силу, другие же своих героев в глубокой тайне выращивали и совсем другому учили, чтобы их преемники распознали Стоящего Справа и укрыли его от врагов, и не дали убить его, и силу его взрастили, и к битве со Стоящим слева ко времени приготовили.
И те, и другие служили ордену Пути-Пучи, но цели их были разны, и потому пошла с тех пор в Пути-Пучи путаница великая, так что никто никогда не поймет, какая же главная цель у того или другого Рыцаря Ордена. Так и вышло, что триста лет подряд каждый думает, что нет иной цели у Ордена кроме как для того, чтобы слугам его наслаждение получать да у других отбирать побольше, а больше никакой цели нет, и в бога для себя каждый превратил собственное наслаждение; но вот, триста лет проходит и приходит время нарождаться на свет тому, кто по Правую Руку Господа, и призывают тогда Рыцари всех Углов Ордена самых умелых, самых приближенных слуг своих, чтобы те искать по всему миру начали людей, что подходят под описание Правого; одни, однако, ищут, чтобы убить, другие – чтобы охранить от убийства. И тогда начинается война тайная, многолетняя, и Угол идет на Угол, и Рыцарь на Рыцаря, и слуга на слугу, и Герой на Героя, и множеством потоков кровь льется, и дивятся люди вокруг, не понимая, кто с кем воюет и за что бой.
Примерно в то же время, как был поражен Вагарастий, среди людей, живущих помимо Ордена Пути-Пучи и тайн его, распространилась ненависть к Пути-Пучи. Никто не знал, что это такое и каковы слуги Ордена, но возненавидели их люди равно как Врага человеческого, и даже более ненавидели.
Теперь уже не понять, как и откуда эта ненависть появилась. Кто говорит, что из-за битв междуусобных, которыми пугали окрестных жителей, обильным пролитием крови и разными чарами колдовскими, которые убивали людей или какой другой ужас с ним творили; кто винит страсть слуг Ордена к отниманию всяческому, а, стало быть, как на воров презренных на них смотрели; кто ревность церкви христианской видит тому причиной – проклинала церковь слуг Ордена, когда узнавала, и кару Господню на их головы призыва. Сейчас кого ни спроси: "Что есть Пути-Пучи?", - всяк ответит: "Не знаю". Однако и у такого, кто вообще не слышал о Пути-Пучи, ненависть к Ордену глубоко в сердце взращена сидит – даже не знает, что такое, а ненавидит. Так ненавидим мы зверей, чуждых естеству нашему, хотя бы они никогда прежде нам не встречались. И есть люди, которые полагают поэтому, что ненависть к Пути-Пучи внедрена людям извне.
Сам подумай, эн Бертран, рыцарь отважный. Конечно, люди ненавидят того, кто их бьет, и того, кто у них отнимает. Но ненавидят лишь в тот самый момент, когда их бьют или когда у них отнимают. А в другое время склоняются перед тем, превозносят его, лепятся к нему, восторгаются, осанны поют, завидуют и жизнь за него свою готовы отдать. В сердцах их нет места для ненависти к нему, разве что злобу тайную, порывшись, отыщешь. Вот к Пути-Пучи ненависть есть. Иногда даже думается мне, что сам же Левый Стоящий и возбудил ненависть эту, только не дарит он ничего людям – ни золота, ни силы, ни любви, ни ненависти, отнимает только.
А кто ту ненависть превозмог и лишь собой занялся, да удовольствиями своими, тот усердным слугой Ордена станет, а то и Героем, а постараться – так даже и Рыцарем. Но один из нас Правой Рукой Господа нашего мечен будет и возвысится над Орденом, и станет справа от Господа, а когда срок наступит, то на битву выйдет с самим Стоящим слева от Господа, в который раз поразит его. Та писано и так будет".
На том закончил свои речи Винцент, а произносил он их таким глубоким и страшным голосом, особенно под конец, что даже и совсем не был похож тот голос на обычный голос Винцента, так не похож, что даже члены мои дрожали, а сердце будто кто рукой холодной сдавил, и дыхания не хватало; и понял я во время этих речей, что не простой это человек Винцент, что прикосновен он к тайнам великим, которых иным существам смертным не дано знать. Почудилось мне также, что и ветер затих, когда говорил он, и звезды не мигали, и птицы на деревьях вкруг замка щебет свой прекратили, и собаки не просили костей, куда-то убежали собаки. Возблагодарил я тогда Господа, что отозвал Уго, не дал ему на Винцента руку поднять, иначе бездыханными мы бы с ним в том зале упали, не потерпел бы Винцент.
А когда закончил он, воцарилась великая тишина, какой вовек не было в моем замке; затем откинули переписчики, Лудольф и Бернар-Гильфор, перья свои, затрясли правыми руками в воздухе, левыми же ухватились за ковши с вином, хотя я и не разрешал им, и припали к тем ковшам, всасывая жадно и шумно; в факлах, что вдоль стен, будто заново зародившись, ярко вспыхнули пламенна, красным огнем освещая лицо Винцента.
- Так что же, гость ты мой дорогой, - переведя дух, спросил я, тоже перед тем опустошив кубок (дурное вино было, кислое и вонючее, сказал я себе тогда, что отомстить за него надо Эрику Хромоногому), - что же скажешь ты о времени, в каком мы сейчас живем? О какой великой битве грядущей ты говорил? Знаешь ли ты, кто таков сегодня Стоящий о Левую Руку Господа нашего, и который год он правит на своем троне?
- Сегодня ночью исполнится его царству ровно триста шестьдесят три года – ответил Винцент и усмехнулся непонятной усмешкою.
- Не желаешь ли ты сказать мне, достопочтенный мой гость Винцент, - спросил я тогда, - что именно сегодня в ночь случится великая битва между Правым и Левым?
- Произойдет, эн Бертран, рыцарь, непременно произойдет. И Правый, как всегда, поразит Левого, - так же усмехаясь, ответил Винцент, смешлив был. Потом добавил значительно. – Если только Левый не предупредит грядущих событий.
Спросил я тогда Винцента, хотя спрашивать не хотел, страх обуял меня:
- Как же он сможет предупредить, если до битвы остаются считанные часы и Правый уже набрал силы?
- Если бы Правый набрал силы, - ответил тот, - он бы тут же ринулся в битву, не дожидаясь. Если же опередить его хотя бы на одно мгновение, победа над ним становится возможна.
Он опять искривил лицо свое в бесовской ухмылке, губы пожевал и добавил:
- Оттого битва становится интереснее. А смерть… что смерть? Господь с ней, со смертью, скучна она.
- Где же назначено быть той битве, скажи мне, Винцент? – спросил я его, уже догадываясь об ответе.
Удивился Винцент, захохотал, брови вздернул.
- Где же ей и быть, как не здесь? Пойдем со мной, покажу!
Он взял меня за руку и вывел из залы трапезной. Уходя, заметил я, что переписчики мои сидят неподвижно, не вскакивают с лавки при уходе моем, тем самым великое неуважение мне оказывая. Но я принял это за должное и уже не удивился, увидев Уго с закрытыми глазами застывшего у стены под факелом пса Гинфора, он словно окаменел и в окаменении своем не обратил на меня ровно никакого внимания; я подумал, что позови я его сейчас, то не повинуется мне мой Уго, пусть даже под страхом смерти.
То же было и с остальной челядью в замке; все словно окаменели они и моего присутствия не замечали, окаменев, так что мне самому пришлось отворять все двери, а когда они слишком тяжелы были, то помогал мне Винцент, в иных же случаях стоял и ждал, пока я открою, как будто бы я слуга ему в его доме. Но я возражать не смел, признал я его первенство над собой и даже прислуживать ему был готов, когда попросит того.
Мы сняли засовы с ворот, опустили мост, прошли по дороге, что вела вниз, и вышли в поле, что отделяло замок от моей родовой деревни Борнель-сюр-Гавардан, по воле Господа пришедшей в упадок; Винцент, как и прежде, шел впереди, крепко держа меня за руку.
Перейдя мост, он к деревне, однако, не пошел, а повернул направо, туда, где темнел лес со странным и древним именем Октаблус Афовибо. Никто не знал, почему так называется этот лес, никто не знал также, почему до сих пор держится это столь неудобное для языка имя на том лесе и что оно означает. Не знаю, по какой причине, но мне с детства казалось, что это слова проклятия колдовского. Говорили, что водится в том лесу нечистая сила, однако рубили его без всякой опаски, да и я имел привычку охотиться там, правда, только в светлое время – в темное страхи одолевали.
Никто в том лесу не жил, кроме бастарда Гобьера Козья Шапка, хромоногого человечка росту маленького и с порченной головой, собиравшего для меня хворост и ягоды. Был тот Гобьер пуглив и всегда молчал, если же заговорит, то речью невнятной, и никто не понимал, что он говорит, замолкал быстро и глаза прятал – глаза же были безумны. Козьей шапки на нем уже лет десять как не было, а был капюшон, весь в дырах, и из дыр тех волосы его торчали словно хвосты крысиные; рубаха его была из самой грубой ткани "сагу", но и та порвана во многих местах, а ноги босы; особенно смешны были перчатки без пальцев, сшитые из ветхих лохмотьев; и запах шел от него. Как дикое животное, он нелегко покорялся ласке, в любую минуту готов был отпрыгнуть в сторону и бежать, потом возвращался, весь сжавшись и дрожа в предчувствии неизменных побоев, на которые щедры были мои селяне – били его часто, всячески смеялись над ним, но кормили при случае, одевали, и, полагаю, защитили бы, если б кто на Гобьера напал всерьез; правда, на таких некому нападать. Говорили, что видит он то, чего не видят другие, а что видят – не замечает.
Подошли мы к холму перед лесом, тому, где за месяц до того жгли смолу, и остановились.
- Здесь будет! – сказал Винцент и стал тих, так тих, словно смерть тих, тише самой нечеловеческой тишины. Даже не дышал, словно бы исчез он, хотя за руку меня по-прежнему держал крепко.
Друзья мои и слуги мои, все, кого ни спроси, скажут, что я не пуглив, я уже говорил об этом, но в ту ночь страх смертный проник в мою душу, шелохнуться не давал, вот какой это страх был.
Луна была скрыта низкими облаками, дождь шел, громыхали где-то грома, но молнии не сверкали и, казалось мне, пахнет серой, хотя сейчас, успокоившись, думаю я, что это был просто запах, исходящий из старых смолокуренных ям.
Приглядевшись, увидел я, что на самой вершине холма человек стоит неподвижен, и как будто бы к нам спиной. И в тот момент, когда я это заметил, бродячий метафизик Винцент отпустил мою руку.
Оглянулся я, вижу – вот он, только что стоял рядом со мной, и вот теперь на коне сидит, в полном боевом облачении, со шлемом остроконечным на голове; в руках его копье в положении боя, обвивает древко полоска красная, каплет что-то с нее. Конь черен, горбат, огромен копытом роет, грива словно от ветра взвивается, хотя и не было тогда ветра; сам же Винцент, ничтожество, метафизик бродячий, в серые и багровые цвета облачен; и будто бы он и не Винцент вовсе, а совсем не понять кто, потому что на лице его – маска литая из багрового золота с двумя вздыбленными клыками, видел я похожую на одном из гербов аллемандских, отец мой меня учил гербам тем; и никого вокруг нет, но кажется, будто целое войско за ним стоит немо, я даже посмотреть обернулся, но, конечно, не увидел ничего в темноте.
Тем временем опустил Винцент или кто там был на коне вместо него, маску свою ко мне и левой рукой в перчатке кожаной, золотыми нитями пряденной, знак мне сделал (так я и не понял, что тот знак означал) – и тронул коня, и как ветер конь его поскакал, прямо на вершину холма, где некто неподвижно стоял, голову капюшоном укрывши. Тут молнии ударили белые, сразу пять или шесть, уши от грохота адового заложило мне, и в свете ослепляющем умудрился разглядеть я, что человек на холме поворачивается лицом к всаднику, и человек тот мне знаком – Гобьер Козья Шапка, бастард с порченной головой.
Он ладонь ко лбу приложил, от света глаза свои защищая, беспомощен выглядел, и в тот момент настиг его всадник ужасный и копьем что есть силы ударил; о, как громко били копыты! Но пронзить не смог всадник, а лишь только повалил наземь.
Вскочил Гобьер, завыл по-своему, но не побежал прочь, а остался ждать всадника, когда тот остановит коня и повернет вспять. Повернулся, сгорбился и руки расставил. Но конь исчез в темноте, и вместо него, весь в молниях, которые били теперь без перерыва, камнем пал на него коршун громадный с золотым клювом; пал, но уже на пустое место, потому что Гобьер волшебным образом к тому мгновению расположился совсем иначе – не отпрыгнул, не отбежал, не переместился, а, по-моему, оказался. Был только что здесь, а теперь находится там – так мне почудилось. Если б я не видел собственными глазами, никогда бы не поверил, что такое может быть, тем более, что со стороны бастарда совершенного, Гобьера Козья Шапка. Сам же коршун под молнию попал; была та молния кровавого цвета и толщиной со столетний дуб, как ударила она, брызги золотые полетели от коршуна; но каждая из брызг тех, еще земли не достигнув, превратилась в животное, походящее на летучую мышь, только гаже. И все они, со скоростью необычайной, направились на Гобьера – тот ожидал.
Далее я не видел, потому что одна из тех мышей оказалась вдруг рядом с моим лицом, и обняла его крыльями, и тысячи коготков на тех крыльях, и каждый коготок мне в лицо впился, боль неописуемую причиняя, и упал я, и лишился сознания, а когда открыл глаза, светло уже было и дождь кончился.
Был я промок насквозь, озноб меня мучил и тело мое болело. Слабым голосом позвал я постельничьего, однако понял сразу, что не дозовусь я его. С трудом я на ноги встал и огляделся, вспоминая постепенно события прошедшего вечера. Еще раз посмотрел я внимательно вкруг себя, и оказалось, что лежу я на самой вершине холма, точно там, где в полночь началась битва, я же стоял внизу; и какая сила перенесла меня на вершину, так и осталось для меня непонятным. Потрогал лицо – вся ладонь в крови оказалась.
И тут увидел я, что рядом со мной человек лежит, и похоже, что мертвый, немало я видел мертвых. Когда пригляделся, узнал в нем Гобьера по прозванию Козья Шапка. Был он весь избит и лежал навзничь, хромую ногу поджав.
Позвал я его по имени – не отозвался. Потрогал – был мокр и холоден, но все же слабо дышал. Вспомнил я тогда бой полночный и подумал, что не простой это человек, Гобьер Козья Шапка, пусть даже он и калека хромоногий с порченной головой. Взвалил я его себе на плечо и понес к замку.
Недолго шел, вассалы мои мне навстречу бежали.
А когда пришел Гобьер в себя, уже в покоях моих, то посмотрел на меня взглядом твердым и сказал:
- Маска.
Не понял я, он тогда повторил:
- Найди маску.
Хотел я слуг послать на холм поискать маску, но решил, поразмыслив, что нельзя слуг в такое дело вмешивать, тайное это дело, не для слуг оно. Вздохнул и пошел сам.
Маску я нашел сразу. Лежала она на холме, наполовину заваленная землей и мелкими камнями; попробовал поднять ее, но даже с места не смог сдвинуть. Однако не удивился я чуду такому – ожидал от маски золотой колдовства, любого, не этого, так другого.
Тогда я подумал и засыпал ее совсем, и перчаткой своей прикрыл, чтобы потом узнать место, сам же вернулся в замок и сказал Гобьеру:
- Цела твоя маска, Царь всех воров!
Во весь рот Гобьер улыбнулся
- За это отблагодарю тебя и ничего не отберу, - сказал. – И триста шестьдесят три года никто отобрать не сможет. Множь достояние свое, эн Бертран, рыцарь, и потомкам накажи, чтобы множили – триста шестьдесят три года будет ждать тебя и род твой удача во всех делах, а что будет дальше, не знаю.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги