Встал и ушел, на прощанье мне улыбнувшись странной, но уже знакомой улыбкой.


И вот что я думаю, сидя сейчас перед переписчиками моими, Лудольфом и Бернар-Гильфором (все-таки странно, что двойное у него имя, сам уверяет, что из знатного рода, но не верю я), - правы, я думаю, были люди, когда ненавидели слуг Пути-Пучи, пусть даже и не знали, кто они такие и чем занимаются. Верить им нельзя, поклоняться им нельзя, помогать тоже нельзя. Увидишь умирающего из них – плюнь в его сторону и уйди как можно скорее.


Неправду сказал мне Гобьер Козья Шапка, из сельского сумасшедшего в единый час превратившийся в Царя всех воров почти на четыре столетия вперед. Не принесла мне счастья встреча с Гобьером, хоть и правда, ничего не отобрал он. Только в том же году, ближе к зиме прошел по моим землям Арнкель из Мавахлида со своим войском и вконец меня разорил, оставив мне одни лишь голые камни замка. Все слуги мои, все воины, охотники, земледельцы и свинопасы, все до одного были погублены либо силою взяты в войско, я сам едва участи такой избежал. Ни коней у меня не осталось, ни быков, ни собак, ни хоть какого-нибудь оружия, кроме того, что я потом сам себе вырезал из дуба и ольхи. Остались со мной из челяди только Лудольф и Бернар-Гильфор, да и то потому лишь, что после встречи с Винцентом попортились они головами, и Арнкель, человек суеверный, не посмел их тронуть; единственное, что они могли потом делать, так это записывать за мной слова мои, если перья найдутся, тушь да какая-нибудь бумага. И род мой не продолжится на триста шестьдесят три года, потому что нет у меня детей, да и чем бы кормил я их, если б были?


И еще мысль праздная часто гложет меня – кто же на самом деле победил в той ужасной битве, свидетелем которой я нечаянно стал? Видел я Гобьера живого после нее, но покоя не дает мне та ухмылка, которую послал он мне, уходя. Та же бесовская гримаса, что и у Винцента!


А иногда думаю я теперь, что прилепился ко мне тот Винцент криволицый сам по себе, а не я его подобрал из любопытства простого и желания скоротать время; и прилепился единственно для того, чтобы написали переписчики мои, Лудольф и Бернар-Гильфор, слова его, сказанные будто бы мне, а на самом деле словно бы продиктованные для кого-то другого, а затем я сохранил бы эти слова и передал дальше. И боль адская жжет сердце мое, потому что не решаюсь я ни предать огню эти записи, ни сделать так, чтобы сохранились они для дальнейшего прочтения. Не знаю кем, но не мною.

Весь день у Саши был сломан. Покушение совершенно выбило его из колеи, он не поехал, как собирался, на Войковскую выбирать внутренние двери для своей новой квартиры и присмотреть более пристойную сантехнику вместо древнего и вдобавок неисправного унитаза в неустранимых коричневых потеках (сам того не заметив, он превратился в обыкновенного долларового вора, хотя и называл себя Отбирателем, и начал потихоньку прибарахляться – вот, квартиру купил, первую попавшуюся, просто так, сходу); вместо этого он до самого вечера проторчал в одной комнате, безостановочно меряя ее шагами.


Смерти он не боялся, но и готов к ней не был, а потому просто не мог заставить себя выйти из дому, хотя кончились и хлеб, и сахар, да и мясного на обед ничего не было. Зрелище Бобика-Шверценеггера с толстенной дурой в руках заворожило его, и он многое отдал бы за уверенность, что не увидит больше такое снова до конца жизни. С интервалом в несколько минут он подкрадывался к балконному окну, по-шпионски, чуть-чуть, отодвигал занавеску и начинал пристально, метр за метром, изучать двор и выходящие на него окна двух соседних домов. Бобик либо пряталась очень профессионально, либо поджидала его в другом месте – во всяком случае, через свое окно Саша ее не видел.


Потом, примерно в три часа дня, резко зазвонил телефон. Саша вскинулся и замер, словно киногерой, наконец-то пронзенный роковой пулей. Он с изумлением и страхом уставился на аппарат. До сих пор ему никто не звонил – редкие шапочные знакомые вообще не знали его номера, звонить мог только кто-то из Пути-Пучи, и Саша догадывался кто.


- Поверяет, сука, дома я или нет! – дрожа от возбуждения, сказал он сам себе – кажется, вслух.


Телефон прозвенел еще три раза и умер.


Саша перевел дух, но, как оказалось, напрасно, потому что он тут же зазвонил вновь, мерзость эдакая. Дальше он мучил Сашу не переставая.


Это был новенький "Панасоник", плоский, цвета слоновой кости и с целой кучей разнообразных сервисных функций, но без определителя номера и автоответчика – здесь лажанулся Саша, а мог бы купить нормальный аппарат.


Саша купил его под воздействием импульса, уж очень ему понравилась эта японская штучка. Он не особенно горевал, когда позднее выяснилось, что бывают еще модели с автоответчиком и определителем номера. Автоответчик и определитель можно было купить отдельно, продавался еще и громадный факсовый аппарат, Саша так и решил, что купит все это вместе, но все тянул – на самом деле, родного "Панасоника" ему вполне хватало, тем более, что практически никто ему не звонил, да и он не звонил тоже. Теперь определитель номера очень бы ему пригодился. Сразу бы стало ясно, кто это к нему так отчаянно пробивается.


Телефон визжал непрерывно, звонки превратились в китайскую пытку, а коротенькие передышки эту пытку только усиливали. Саша подумал было выдернуть мучителя из розетки, но потом решил не делать этого, он не знал, как отреагирует на обрыв связи телефонная сеть – то ли короткими, то ли длинными гудками. Подозревал, что длинными, но, слабо подкованный технически, не был уверен и рисковать не посмел.


Потом он вспомнил, что у любого телефона, даже у самых древних конструкций типа "Барышня, дайте Смольный!", должен быть регулятор громкости звонка, даже захохотал от радости, когда вспомнил. Саша внимательно оглядел свой "Панасоник", но на передней панели ничего подобного не обнаружил.


Если вы знакомы с телефонами этой марки, то вам, наверное, известно, что регулятор громкости находится сбоку, а если точнее, то на том боку телефонного корпуса, который слева от передней панели. Саша этого не знал. Телефон, которым он пользовался до того, с диском номеронабирателя, весь обмотанный синей изолентой, потому что неоднократно падал и трескался, имел этот регулятор на днище, причем спрятанный так, что если и знаешь, где он, то все равно приходится долго искать.


Вот Саша и взял этот свой беспрерывно звонящий "Панасоник", большим пальцем прижимая трубку к контактам, перевернул его и начал внимательно изучать днище. В конце концов телефон, естественно, выскользнул у него из пальцев, упал на пол, отчего Саша сдавленно вскрикнул.


- Вот. Теперь она знает, где я, - в ужасе подумал он. – Теперь она пойдет прямо сюда.


Входная дверь у Саши была железная, но, как мы с вами понимаем, для гранатомета это не препятствие.


В трубке пищал чей-то неразборчивый голос, но Саша в панике не обратил на это внимания, он осторожно поставил телефон на столик, прижал трубку ладонью. Спустя несколько секунд телефон заорал снова.


- Вот же гадина! – сказал Саша. – Она для начала хочет меня этими звонками извести!


После того, как Сашино местопребывание было раскрыто, необходимость таиться пропала и телефон вполне можно было выдергивать из розетки, но Саше это в голову не пришло. Туда вообще ничего прийти не могло, там была такая каша, как в доме Обломовых. Саша забился с ногами в свое любимое кресло, сжался там эмбрионом и надолго замер, ритмично вздрагивая при каждом звонке – это я не придумываю, это он мне все сам говорил!


Наконец, он не выдержал, бросился к телефону, сорвал трубку и заорал:


- Ну иди, иди сюда, сволочь! Иди сюда со своей трехдюймовочкой! Да хоть со всеми танками мира!!!


В трубке помолчали, Саша ждал с выпученными глазами, потом женский голос робко спросил:


- Саша? Это Саша?


И это явно, стопроцентно была не Бобик.


- А? – прохрипел Саша.


- Саша, это я Дина. Ты меня не узнал?


О, господи! От облегчения у него заболело сердце.


- Дина? Да? Да, Диночка, слушаю тебя. Ендоба у аппарата.


Идиотизм какой, подумал Саша и нервно хихикнул. Дина подхихикнула тоже. Потом очень посерьезнела и сказала:


- Саша, нам нужно встретиться. До Адамова.


Зачем это? – перепугано подумал Саша. – С чего бы это ей со мной встречаться? Может, и она тоже…с гаубицей?


Но вслух сказал:


- Ну, конечно, давай встретимся. Когда? Где?


- Я к подъезду твоему подойду. Прямо сейчас.


- Нет! – истерически вскрикнул Саша. Только не у подъезда! Еще не хватало!


Он представил себе сексапильную Диночку, перевоплотившуюся в Шварценеггера, естественно, с дурой в руке, и его чуть не стошнило от страха. А еще офицер называется! Правда, нонеча не то что давеча, сейчас офицер не тот пошел. Вот как полковник Жириновский мордовал дам, а потом утверждал, что это они к нему приставали с сексуальными целями. И ведь никто на суд чести подонка не позвал.


- Так… Послушай… - сказал он, лихорадочно придумывая, как бы это все побезопасней устроить. Разговор с Диной показался ему чрезвычайно важным, интуиция говорила, а интуицию свою Саша Ендоба, сколько он себя помнил (я не помню) ставил выше женской.


- Да?


- Так… Ага… Вот что. Ты, это… Тут на моей улице, если чуть подальше от техникума пройти, кафешка имеется, желтенький такой козырек, будто по обмену валюты.


- Знаю, - сказала Дина. – Я там однаж…


- Иди туда. Там увидимся. А я сейчас.


Ендобе пришлось собрать в кучку все наличное мужество, чтобы выйти из дому – у подъезда никто не ждал. Если не считать полузнакомой дамы в бедном плаще, отмеченной им еще при въезде в квартиру по чрезвычайно кислому выражению лица – сейчас она стояла на газоне метрах в четырех от подъездной двери и саперной лопаткой рыла могилку для своей кошечки, окоченевший трупик которой, с вытянутыми лапками и оскаленными зубами, лежал рядом с ее ногами; чуть поодаль приготовлен был трехсантиметровый букетик из мелких красных цветочков.


В первую секунду Саша испугался саперной лопатки, но потом, узнав даму, успокоился и прошел мимо.


- Здрассь!


- Здравствуйте, Александр Всеволодович! – трагически сказала дама, намекая на продолжение темы, но Саша уже ускакал дальше.


Так что никто его не ждал, и это было естественно. Саша так и сказал себе с глубоким облегчением: "Естественно!", - однако к месту встречи шел, постоянно чувствуя себя на мушке огромной дуры.


Дина была уже там, сидела, интенсивно глядя на кофе.


Так случилось, что мне известна кафешка, в которой Саша назначил Дине свидание. Я вам так скажу – это не то место, куда приличный человек может пригласить свою даму или даже просто знакомую – грязь, убогое меню, пластиковые стаканы, зато дешевая водка и курить можно. Я там хряпнул как-то от недовольства, больше не заходил. За шаткими столиками маячат мрачные личности мужского пола с неустроенной судьбой, которых можно разделить на две категории – пьяные и полупьяные. Но ни Саша, ни Дина не обратили на интерьер ровно никакого внимания.


- Ну? – сказал Саша, присаживаясь за столик. Тот покачнулся, и Динино кофе пролилось на столешницу. Она стала так же интенсивно смотреть на лужу.


- Ух, - сказала она, потрясла головой, собралась и почти тут же продолжила мертвым тоном. – Тебя хотят убить.


Здесь, наверное, следует прояснить читателю (а, может быть, и не следует) некоторую тонкость отношений, сложившихся между бывшими любовниками. Как я уже говорил, любовь, сжигавшая Сашу Ендобу, кончилась сразу же после того, как Дина ввела его в Угол Лебедя и Куницы. По словам Саши, они продолжали относиться друг к другу вполне благожелательно, хотя это не только дружбой нельзя назвать было, но и даже просто хорошими отношениями. Так, привет-привет.


Конечно, после того, как Адамов сделал их партнерами по спецкамасутре, они снова сблизились. Точнее, сблизились их тела, узнали друг друга, и друг к другу бессознательно подтянулись.


Саша Ендоба не слишком-то распространялся про спецкамасутру. Открытый, грубый, порой грубый до нарочитости, любитель скабрезностей, неисправимый матершинник, он даже в пьяном состоянии предпочитал держать при себе свой собственный сексуальный опыт – все-таки хоть в этом проявлялся истинный русский офицыр – и не любил обсуждать дам, которым он, по его выражению, вставил.


Слово "офицыр" это я от него взял. Он любил назойливо повторять:


- Раньше говорили: "Русский офицыр всегда должен быть слегка пьян и до синевы выбрит". А теперь он должен быть слегка выбрит и до синевы пьян.


Это был самый любимый и самый интеллигентный из всех его анекдотов, как правило, до гнусности пошлых. Но, повторяю, таилась в груди его некоторая этакая душевная тонкость, мальчишеская застенчивость, не позволявшая ему входить в интимное обсуждение женщин, ставших хотя бы и на полчаса дамами его сердца или какого другого органа. Он даже про спецкамасутру, где сердцу по определению нет места, особо не разглагольствовал. Единственным исключением из его правил был коитус с Бобиком, но ее за женщину он категорически не считал, предпочитал видеть в ней равного по силе и отвратительного противника.


Как я уже говорил, каждому из учеников полагалось, как правило, по два-три постоянных партнера. Адамов как-то сказал Саше, что это оптимальное число, освященное логикой и веками практики. Почему так, он не объяснил, но если вдуматься, то, похоже, он действительно прав. Один постоянный партнер по сексу, пусть даже по спецкамасутре, был неприемлем – в этом случае с большой вероятностью между партнерами могла возникнуть любовь. А любовь, по философии Адамова, была врагом Пути-Пучи, потому что предполагала жертвы не только со стороны любимого человека (это приветствовалось), но и от тебя самого (а вот это, с точки зрения Адамова, уже ни в какие ворота не лезло). Чрезмерное же количество партнеров резко снижало эффективность секс-упражнений: для практики Пути-Пучи было важно, чтобы тела привыкали друг к другу, работали, где надо, в унисон, а где надо – в противофазе. Не уверен, но полагаю, что и при двух постоянных партнерах любовь может возникнуть – или к одной (одному) из них, или, говоря математически, сразу к двум. Но такого рода чувство куда легче подавить в человеке, чем монолюбовь, разница, как между алкоголем и наркотиками, особенно если все происходит в атмосфере яростного отрицания этой самой любви. Болтали, говорил Саша, имея, правда, дело с несколько другим контингентом, что в прошлом такую любовь Адамов подавлял просто – заставлял мужчину убивать предмет своей страсти.


С женщинами было сложнее. Их было меньше, чем мужчин, поэтому число постоянных партнеров у них колебалось между тремя и четырьмя. Поэтому, подбирая партнеров по спецкамасутре, Адамов постоянно решал сложную комбинаторную задачу.


И, тем не менее, любовь не любовь, что-то такое иногда между парами просверкивало. Во всяком случае, у Саши с его партнершами было по-разному. Например, к Рекламной Девочке он испытывал явный интерес – та была хороша собой и спецкамасутрой занималась с великим энтузиазмом. К Саше, однако, она относилась с плохо скрываемым отвращением – как он считал, именно из-за его к ней неприкрытого интереса. Дама в Перьях, с которой он "работал" намного чаще, была старше его лет на 10-15, и Саша испытывал к ней что-то похожее на вежливый интерес; Даму в Перьях, похоже, это вполне устраивало, тем более, что на эрекцию Сашину ее возраст почему-то никак не влиял.


Что же до Дины, то здесь другое. Говоря поэтическим языком, между ними проскочила запретная искорка. Не то чтобы совсем уж любовь – Саша не тосковал о ней и почти не вспоминал в моменты, свободные от сексуальных с ней упражнений. Было бы, наверное, точнее сказать, что не сердца их и не души (кто бы мне объяснил, что это такое!), а именно тела тянулись друг к другу.


Внешне эта самая искорка почти никак себя не проявляла – при встречах они не стремились уединиться, разговоры между ними не складывались, почти все тот же "привет-привет". Просто бессознательно они выделяли друг друга из массы всех остальных.


Все изменилось, когда Саше объявили бойкот. Прежней осталась, пожалуй, только Рекламная Девочка – та же полная самоотдача в сексе и то же, ну, может быть, еще более плохо скрываемое, отвращение. Дама в Перьях во время упражнений теперь пыталась держать себя свысока, но "работать" с Сашей ей нравилось настолько, что холодность ее на это время быстро испарялась – быстро восстанавливаясь, впрочем, на все остальное время.


Больше всех изменилась Дина. Со стороны могло показаться, что она полностью встала на сторону Сашиных противников – была также холодна с ним, как и остальные, при его появлении замолкала, и ни следа не осталось в ее отношении от прежнего дружелюбного "привет-привет". Она отводила глаза и не реагировала на его робкие попытки завести разговор. "Упражнения" с Сашей со всей очевидностью были ей теперь в тягость, хотя тела их точно так же, как и раньше, помнили друг друга, знали друг друга, угадывали малейшие намеки. Казалось даже Саше, что с началом бойкота их тела еще больше стали тянуться друг к другу, да и сам он стал испытывать к Дине некое уродливое подобие страсти – сильной, но спорадической. Дина же тягу своего организма к Саше всячески подавляла, пытаясь продолжать бойкот и во время "упражнений", что отрицательно сказывалось на их эффективности и вызывало бурное недовольство Адамова. Саше казалось, что это была не внезапная холодность со стороны Дины, а самый обыкновенный страх – она просто-напросто боялась то ли его, то ли мнения остальных. Все это он понимал, но обижался по-детски и считал за предательство.


Впрочем, как я уже, кажется, говорил, предательство в мире Пути-Пучи всегда почиталось за добродетель.


А теперь она сидела перед ним в гадюшнике с пластмассовыми стаканчиками и говорила:


- Тебя хотят убить.


Обида от этого, конечно же, полностью не прошла, но Саша был растроган. Он сказал:


- Спасибо, конечно, за предупреждение, я даже не ожидал, и… и все такое… но вообще-то твоя новость немножечко запоздала – я об этом еще утром узнал. Прямо у подъезда собирались убить.


- Как это утром? Почему утром? – всполошилась Дина. – Не могли утром! Кто это тебя…Почему?


- Бобик, - ответил Саша. – Не знаю.


- Какой Бобик? О чем ты?


- Янка Вечтомова. Бобик. Ждала меня у подъезда. Утром. Во-от с такой дурой. Хотела пристрелить. Сука.


- Ого! – сказала Дина. – Надо же, до чего дошло. Вот уж не думала.


Тут она сделала движение рукой, словно отмахиваясь от полученной информации, мол, ерунда все это, не про то я. Саша даже обиделся. Ничего себе ерунда!


- Я про другое! – быстро, почти шепотом заговорила она. – Все, что ты говоришь, это, конечно, ужасно, но тут дело посерьезнее. Тебя другие убить хотят, уже решено. Сегодня вечером. Во время сходки.


Саша воспринял известие с доверием, но спокойно – он был совершенно уверен, что уж сегодня-то вечером никто его не убьет. Знал, и все.


Он сказал с юмором:


- И что это все сегодня озаботились проблемой моего земного существования? Словно сговорились, честное слово. То Бобик, то вот теперь еще кто-то… Кстати, кто?


Дина испуганно затрясла головой.


- Не-э… не-э…


И вдруг решилась, словно головой в омут, заторопилась:


- Адамов. Он. Он сегодня…


Саша изумленно вытаращился.


- Да что ты гонишь?


- Адамов, он, точно тебе говорю, не ходи сегодня на сходку, не уйдешь оттуда живым!


- Да ерунда, ты путаешь что-то. Не может он. Я еще утром сегодня с ним…


Дина, испуганная и отчаянная до слез, не слушала его.


- Он только-только от Босса вернулся, я подслушала, он с этой парочкой своей обсуждал, говорил, что, мол, дело решенное, и чтобы обязательно сегодня. Он еще сказал – с соблюдением процедуры.


Надо было бы спросить ее, как это ей удалось подслушать разговор Адамова со своими приближенными, какая-то в этом была подозрительная странность, я бы обязательно порасспросил, причем как можно подробнее и с повторениями, но Саша поверил ей сразу и бесповоротно. Правда, и ему тоже показалось в высшей степени странным поведение Адамова, который всего несколько часов назад совершенно искренне расточал ему немыслимые дифирамбы, раскрывал перед ним потрясающие перспективы и вообще влюблено называл Сашу своим лучшим достижением в этой жизни. Правда, что-то он забеспокоился после всех этих тестов с подбрасыванием монеток, но все же не настолько забеспокоился, чтобы сразу вот так взять и убить.


- Очень интересно! – сказал Саша.

Странно, узнав детали своего предстоящего убийства, он остался совершенно спокоен, даже удивительно это было ему, хотя "по жизни" он был вполне нормальный человек со вполне нормальным страхом смерти. Тот дикий ужас, а уж если точнее, то дикое возбуждение, в которое он пришел при виде Бобика-Терминатора, я извиняюсь, не посетило его при словах Дины, словно бы он ей не поверил. То есть он верил ей, и верил безусловно, он вообще был очень доверчивый человек. Но сегодня, особенно после этой тягомотины с подбрасыванием монет, что-то сместилось в нем. Он свято поверил в свою суперженскую интуицию, хотя прежде относился к ней, пусть даже и с некоторым доверием, но все-таки со скептическим юмором. А та сейчас помалкивала, прозрачно намекая своим молчанием, что никакого смертоубийства, уж по крайней мере, сегодня, ни за что с ним не случится – а в таком случае какого черта он должен нервничать? Его хотят убить, но это их проблемы, а не его.


- Очень интересно, - повторил он и уставился в Динины глаза, выпученные неприлично и некрасиво. – Выходи за меня замуж. Кофе хочешь?


Дина помолчала, меняясь. Тоже не отводя глаз. Очень мрачных.


- Все шуточки тебе, - наконец сказала она. – Все смехуёвочки. Тебя убить сегодня хотят, а ты выдрючиваешься.


Саша легкомысленно улыбнулся (это я так думаю, что он легкомысленно улыбнулся, я так понял из его рассказа, хотя, конечно, все это, как всегда, очень испорченный телефон).


- Да нет, я серьезно, - сказал он тоном, несерьезным принципиально. – Мне кажется, что недаром я в тебя влюбился тогда, и ни при чем были твои путипучеристские штучки, ну разве что вроде катализатора.


- Ха, - сказала Дина. – Ха. Ха. Ты понимаешь, что если ты придешь сегодня туда, то тебя убьют, уничтожат? Особо извращенным способом, потому что "с соблюдением процедуры". А?


Саша демонстративно начал ковыряться в носу.


- Да наплюй ты на их дурацкие планы, - заявил он с французско-гриппозным прононсом. - Ничего со мной не случится, и хватит об этом, - заговорил серьезно. - Я просто вижу перед собой человека, в которого был безумно и вдобавок глупо влюблен, человека, который пытался меня использовать, но не использовал, в сторону отошел, я уж не говорю про наши с тобой "упражнения"… А потом, когда мне действительно стала угрожать опасность, этот человек плюнул на все собственное и пришел, и меня предупредил. Ну, где я найду себе жену лучше? Ну, где ты найдешь себе мужа вернее, надежнее, тем более, что я тебя всегда и долларами обеспечу в любом количестве? Правда, Дин, выходи за меня замуж. Кофе хочешь?


- Дурак! – сказала Дина. – Я ведь… Вот идиот!


- Хорошо, - покладисто согласился Саша. – Мы потом к этому вопросу вернемся. Тем более, что мужчины вроде меня, воины, охотники и все такое прочее, от предложений типа того, что я тебе сказал, не отказываются ни под каким видом. Так что в любое время обращайся – получишь чашечку кофе.


- Правда, что ли? – хехекнула Дина. Она уже явно примеряла на себя роль жены. Размерчик, кажется, подходил.


- Увы или "алас", как говорили древние птеродактили, - выпендрился мой Саша. – Ты не только красивая женщина, не только сексуальный партнер, о каких мечтают цари, но ты еще и друг, каких мало.


Друзей у Саши Ендобы, насколько я понимаю, было не то что мало, их вообще не было. То есть теоретически они наличествовали, но где-то очень вдалеке, на периферии – во Владивостоке, Исфагане и Серпухове. И Дина, предупредив его, стала в одночасье его единственным и самым дражайшим другом.


Кроме, конечно, меня, но обо мне он тогда не очень подозревал.


- Я просто хочу тебе сказать, Диночка, что ты, уж, пожалуйста, на тусовку не приходи. У тебя бубонная инфлюэнца, родильный медиокстаз, перфорация девственной плевры или еще что-нибудь такое же, очень смертельное. Пожалуйста. А?


- Ладно, - ответила ему Дина польщенным голосом. – Не приду. Я согласна. Только без сахара и со сливками.



Вы понимаете? Я лично не понимаю. До меня не доходит, как это – его предупредили о грядущем покушении, ценой, может быть, собственной гибели предупредили, а он не внял. Не внял, потому что перед этим Адамов сыграл с ним в "орел или решку".


И ладно бы он верил в свое околобожественное призвание, так ведь и в это не верил. В удачу верил, в предчувствие, а предчувствие говорило ему, что ничего такого чрезмерно трагического с ним в этот день обязательно не случится. И поперся. Перед этим как боялся выйти из дому, просто стыд, как боялся, а тут поперся. Без страха и упрека. Уже, между прочим, предупрежденный, но ничего по этому поводу не сообразивший, просто пошел и все. В удачу верил, в предчувствие, а предчувствие говорило ему, что ничего трагического с ним в этот день ни при каких обстоятельствах не случится.


Правда, понервничал все-таки. Идти к Адамову ему было близко, он так и квартиру свою новую подбирал специально, чтобы не через весь город.


Дома, когда он метался от кухни к спальне и чуть не плакал, не зная, что предпринять, вдруг раздался звонок, только-только не вызвавший у Саши разрыв сердца.


- Алё?


Звонили из американского посольства, атташе по транспортным связям, некая Патни Пуччини. Саша очень удивился и еще раз сказал:


- Алё?


Раздался женский голос, глубокий, басистый, почти Шаляпин. Только с очень английским (или, может, американским, тут Саша не понимал) акцентом.


- Александр, уы?


- Алё! – сказал Саша. – Да в чем дело, в конце концов?


- Меня просили передать сообщение.


- А? Что?


- Когыда все начнёться, будьте, пожалуйста, добры, сконценьтрируйтэсь на бауле и попробуете его забрать с собой в собственность.


- Пи-пи-пи-пи-пи-пи…


Саша не очень детально разбирался в американских посольствах, но все же таки не настолько был олух, чтоб не понять – не бывает там такого атташе по транспортным связям, да и акцент был очень уж какой-то американский, как в еврейском анекдоте, который рассказывает выходец из Зимбабве. Плюнул, головой мотнул, но на всякий случай запомнил.


Он вышел загодя, сам сказал, и ходил по городу, все готовился, все слова подбирал для своей будущей речи (Это я так думаю, он мне про это не говорил, сказал только, что заранее вышел), как будто словами можно хоть чуть-чуть оттянуть собственное убийство.


Потом пришел.


Чуть к началу опоздав, как и планировал сделать, все уже собрались, и головами к нему дернули, когда вошел, и смокли, то ли испуганно, то ли угрожающе; грязная такая воцарилась надо всем тишина; торжествуя, высилась среди всех миниатюрная Бобик – ствола, правда, при ней не было, так стояла. Была там и Дина с видом испуганным, не послушалась, пришла, с трудом изображала презрение; Адамов пока отсутствовал.


Саша шмыгнул на свое место.


Ему было не просто страшно, а жутко страшно, однако он чувствовал, что сегодня смерть его не заденет, и чувству этому доверял.


Кто-то слегка прокашлялся рядом с ним и испуганно на него покосился; Саша в ответ подобострастно осклабился, тут же, впрочем, осклабку свою потушив и покорно съежившись – чувствовал он себя очень не очень.


Наконец, раскрылась дверь адамовского кабинета, из нее бодро выкатился он сам, в сопровождении двух помощников – ведьмы Ады и хакерствующего Витаса; те осмотрели присутствующих крайне агрессивными взглядами, а Сашу вроде как бы даже и не заметили. В правой руке Адамов держал свой знаменитый чемоданчик с Бумагами.


Баул!


- Ну, здравствуйте, - сказал он троном траурным, но чрезвычайно решительным. Был взволнован и восторжен одновременно, будто великий день для него. – Сегодня у нас очень важный день, потому начнем с ритуала. Положил чемоданчик на столик перед собой, долго в нем рылся, достал незначительного вида бумажку, что-то про себя прочитал там, бумажку спрятал и решительно воздел руки, начиная традиционную хренотень.


Читал он, как я понял из Сашиного рассказа, кусочек из иудейских бумаг, оттуда, где про Иисуса Христа, но читал по-своему, совсем непохоже, Иисус получался у него каким-то злодейским, а тот, который Бар-Равва, только что не герой. А Иуда именно иудой у него получался, потому что предал Бар-Равву. Саше все это очень не понравилось, со значением читал Адамов, да и на него гневно поглядывал.


Взлетел, как полагается, сверху всех оглядел "божественным" взглядом, особенно Сашу одарил – ну, так Саша уже и сам ждал чего-то в таком роде. Все вокруг сидели решительно.


- И какого черта я сюда пришел? – поеживаясь от дурных предчувствий, нахлынувших только сейчас, подумал Саша.


И с самого своего верху, как бы нимбом озаренный (хотя это была просто лампочка галогеновая, чуть ли не у пола в стенку вмонтированная, и так, градусов на двадцать вверх смотрящая - все знали про нее, все знали, зачем она, но все равно каждый раз эффект был убийственный, вот что странно), Адамов устремил палец на Сашу:


- Вот он!


После чего буквально шмякнулся за свой столик. Секунд пять ошалело приходил в себя, потом злобно покосился на Витаса; тот сделал вид, что ничего не случилось.


Но этого эпизода никто уже по-настоящему-то и не увидел – все с нездоровым аппетитом воззрились на Сашу.


- Ох, не надо было! – уже всерьез испугавшись, подумал он.


Сдаваться, правда, он не собирался. В конце концов, кто тут из них лучший, если не он – уж не Бобик ли? Бобик была без той дуры и исходила восторгом от предвкушения, ее в расчет можно было не принимать; главную угрозу представлял сам Адамов, который, как известно (черт знает откуда, потому что, кроме левитации, очень похожей на фокус Дэвида Копперфилда, никаких других чудес он не демонстрировал), да еще, может быть, опасны были эти два его помощничка – Ада и Витас, всегда излучающие ауру смертельной опасности; пустышки, впрочем, полные болваны в боевых таинствах Пути-Пучи. Подсобрался мой Саша.


И тут началось.


- Посмотрите на него, - явно имея в виду Сашу, торжественно заорал Адамов. – Вы только посмотрите на этого человека! Мы его приняли к себе, он на грани погибели находился (вздымает, вздымает руки!), мы его учить начали, отметили изо всех, и скажу вам честно, видел я в Ендобе преемника своего. Хорош он, талантов горы (тут надсадил голос Адамов, пониже стал говорить). Вспомните, как мы радовались ему, когда он пришел к нам, ведь мы всегда радуемся тем, кто приходит и лучше нас. Он показался нам невероятно талантлив, как Слуга Пути-Пучи, он может отбирать доллары, чего никто из вас, Слуги, сделать пока не может. Мы все подумали, что это просто подарок для нашего Угла, а теперь выясняется, что он нас пре-е-едал!!!


Последнее слово Адамов выкрикнул почти что на ультразвуке.


Черт знает что, - испуганно подумал Саша. – Теперь еще и предательство. Маразм какой-то.


Обвинение в предательстве для последователей Пути-Пучи действительно звучит смехотворно, поскольку асоциальность введена у них в принцип, и такие понятия, как любовь, самопожертвование, доверие, соответственно, предательство и т.д., для них просто не существуют. Правда, как объяснил мне Саша, этот принцип на Слуг Пути-Пучи распространяется лишь частично, потому что они Слуги, а служение Пути-Пучи подразумевает верность если не коллегам, то, по крайней мере, самому Ордену. Тут уж никуда.


К сожалению, о том, что Адамов вещал дальше, у Саши остались только самые смутные воспоминания. По его словам, это был полный бред, даже близко не имеющий отношения к действительности. А жалко – Саша этот текст очень рекламировал. Несмотря на то, что и полный бред.


Ошеломленный началом, Саша ждал чего-то вроде обвинений в краже долларов у Гурмана или (и) покушении на Бобика с помощью той самой ужасной дуры – их не было. Об этих инцидентах Адамов даже не упомянул. Сашу обвинили в подлом убийстве родного брата (а у него даже двоюродных не было!), недоубийстве сына, надругательстве над отцом, содомических упражнениях (что было совсем уже странно, поскольку таковые Орденом поощрялись), укрывательстве животных, в массовых цареубийствах и еще целой куче таких же абсурдных преступлений. Было там еще что-то, чего Саша, ошеломленный обвинениями, не уловил; это что-то неумолимо побуждало его обостренно чувствовать свою вину и сочувствовать оскорбленному Адамову в его почти детской жажде мести. Рассказывая, Саша особенно упирал на это сочувствие – оно его удивило.


Только много позже он понял, что обвинительная речь Адамова носила не конкретный, а, скорее, ритуальный характер; возможно, что текст ее был изначально каноническим и впервые она была произнесена много столетий тому назад, а потом еще много раз произносилась, лишь незначительно изменяясь под давлением перемежающихся эпох и, цитирую, научно-технического прогресса. Впрочем, последнее, насчет НТП, сомнительно, поскольку никаких современных реалий в словах Адамова Саша не уловил. Правда, может быть, он просто их не запомнил, так ошеломлен был.


Саша сказал тогда странные слова, которых я до сих пор не понял. Если дословно, то он сказал:


- Если бы не обостренное чувство прекрасного, свойственное мне со времен Суворовского училища, я бы не выдержал и проиграл бы, или сотворил какую-нибудь смертельно опасную глупость, настолько дикими были обвинения Адамова, тут он явно переборщил.


У остальной аудитории с чувством прекрасного явно были проблемы – или его там не было вовсе, или оно было настолько рудиментарным, что и говорить-то не о чем. Во всяком случае, оно им не помогло, и речь Адамова произвела среди них настоящий шок – Саша видел это боковым зрением, потому что даже в такой ситуации не хотел терять из виду главных своих врагов – Бобика и Гурмана. Который, кстати, что-то жевал (!!!).


Сначала все они застыли с отпавшими челюстями, а Бобик в исступлении разорвала на себе блузку, а потом начали источать такую бешеную ненависть, что я даже ударение в этом слове ставлю на второй слог; она была твердой и давящей, она жгла; казалось, еще немного и она материализуется в виде какой-нибудь особо жуткой фигуры из хоррор-шоу. Саше стало по-настоящему страшно, он в который раз повторил себе:


- Кой черт понес меня сегодня на это сборище?!


Потом, в тот момент, когда общая ненависть достигла своего пика и Саша, павший в ужас, уже почти смирился со смертью, которая, как он понимал, легкой не будет ни в коем случае, Адамов опять взлетел – взлетел грозно, словно птица хищная, огромная, и влипчивым птичьим взглядом убийственно в Сашу Ендобу вперился, собака такая.


Насчет этого взгляда мой Саша кое-что знал, чисто теоретически. На одном из занятий Адамов о нем рассказывал, не демонстрируя – мол, еще рано вам. Но к тому времени были у Саши знания "Откуда-то", не полученные ни от кого, а просто возникшие, их было много, Саша очень дорожил ими. Одно из таких знаний было о взгляде Адамова. Взгляд – отнимающий. Присущая ему жестокость, ярость необыкновенная, понимал Саша, были только прикрытием. В принципе, Адамов мог посмотреть на человека отечески и любовно, однако точно так же отнять у человека. Я не люблю слова "душа", я не понимаю его значения, но в данном случае вынужден выразиться именно так – такой взгляд отнимал душу.


Сашу затошнило от этого взгляда, но душа пока оставалась на месте, в районе пяток. Тут еще взметнулись вверх помощнички адамовы – Ада и Витас, - причем явно не по своей воле, некоторая такая растерянность в их глазах проскользнула в момент запуска. Ушедшая, впрочем, мгновенно и сменившаяся той же неутолимой ненавистью, которая уже снедала всех остальных.


Они взлетели на уровень Адамова, устремились злобными глазами на Сашу, сделали руки хватательными, Адамов щелкнул пальцами. Полетели.


Схватили его за руки, вознесли, словно как бы распяли. Дыша вонюче.


- Идите, идите сюда! – закричал Адамов, и все сгрудились под ним, прожигая Сашу глазами.


Бобик торжествующая возникла под ним. Захохотала, вознесла руки с когтями, взгляд Адамова донимал, висел Саша у самого потолка.


И тут мой Саша опомнился. Смешно ему стало, страх прошел. Он даже про себя усмехнулся – мол, и это все, что они могут? Ну, надо же.


Первым делом отразил взгляд Адамова, но куда-то в сторону, не в него, сразу перестало тошнить. Адамов растерянно опустился сантиметров на тридцать, но тут же пришел в себя, заорал жестоко, и все воинство на Сашу бросилось убивать.


Саше это было ничто, он в один миг мог бы прекратить все это, но ему было интересно, поэтому промолчал. Он помнил, как ему рассказывали об экзекуции, почему-то светилось слово "шпицрутены". Схватили его за ноги, потащили вниз, хохоча торжествующе, шпицрутенами ощетинились, гады.


Слуги Ордена меж тем, дрожа от нетерпения, выстроились в две шеренги, оставив проход для Саши и помощничков Адамова, Ады и Витаса, руки вперед вытянули предвкушающе. В другом конце прохода ждал Адамов, горя глазами. Саша горячечно ожидал развязки, наверняка зная, что справится.


Замолчали. Тишина наступила мертвая.


Вдруг протяжно и заунывно запела дверь, кто-то вошел.


- Здрасссь!


Компания обернулась недоуменно, в том числе и сам Саша.


В дверях стоял Дебелый, с бобиковой дурой в руках, и приветливо улыбался.


- Вот ведь я же просил вас, Анастас Андронович, - радостно сказал он Адамову, чтобы ничего Ендобе не делали. Разве не помните?


- Не помню, - пролепетал Адамов, обескуражено спустясь на пол.


- Ну, да это ничего, - простил Дебелый и нажал на курок. Или гашетку, я уж и не знаю, как спусковой крючок у этой дуры по-правильному называется, Саша говорил, да я забыл напрочь.


Чего у этой дуры не было, так это глушителя. Грохот от нее раздался такой, что заложило уши. Первым делом Дебелый уложил помощничков – Аду и Витаса, - очень, надо сказать, радостно уложил, те, немного сдвинувшись, повисли в воздухе, свесив руки и головы. Потом начал месить Слуг; Саша видел, как отбросило в сторону Гурмана и Бобика. Бобику размозжило голову, у Гурмана в животе образовалась брызжущая кровью дыра, в которую можно было просунуть кулак. Пули, судя по всему, были громадного калибра, Слуг они разбрасывали только так. Дину, к счастью, не задело, она успела улепетнуть. Еще Саша успел заметить краем глаза, что и Адамов тоже, пригнувшись, по-быстренькому слинял. И тогда Дебелый шепнул Саше, не прекращая стрелять (гром выстрелов не заглушил шепота):


- Беги. И про баульчик не забудь, это важно.


Саша под пулями, пригнувшись и, весь от ужаса содрогаясь, бросился к столику, схватил чемоданчик, тот попытался было раскрыться, но Саша удержал крышку, и на хорошем спурте рванул к выходу. Услышал под конец шепот незаглушаемый: "К Ярославскому вокзалу беги (насчет вокзала я, честно говоря, не помню, кажется, что к Ярославскому, но, может, и к какому другому), ищи в ресторане друга детства, увидишь, узнаешь, остановись у него".


Там он меня и встретил, я там в одиночестве пил.


Совершенно секретно


Заместителю начальника УКГБ Звездовоздвиженского р-на


Тов. Спасскому А.Р.


от


…..


Глубокоуважаемый Амангельды Рахмонович!


Настоящим сообщаю, Миня, ты гений, я их достал! Все 98 штук, именно там, где ты говорил мне (а я не верил, дурила), и именно в том порядке, начало – Ветка змеи. Психорой пришлось пожертвовать, прикомандируй кого-нибудь еще, тут начинается интересное.


С нетерпением,


Твой.


…..



Ветка змеи



Они называют меня учителем. Я ничему их не учу, я своей дорогой иду, они - своей. Мне нечего им сказать. А даже если и есть, никакого мне нет резона что-либо говорить им. Но они приходят и говорят, чтобы я сказал. И если они сильнее меня, я говорю им. Но на самом деле (они не догадываются об этом) не я учу их, а они учат меня. И когда они приходят в следующий раз, я уже ничего не говорю им, потому что забрал их силу, и они слабее меня. И тогда они выходят на улицу и говорят своим друзьям: "Вот, он наш учитель!". И чтобы гордиться, называют меня великим. А я иду по следу.




Бесцелие битвы



Когда приходит время Битвы, это самое страшное время для искателя Пуччьи. Ибо Битва начинается без тебя, а значит, ты проиграл. Другой бьется вместо тебя, бьется и побеждает. Но это единственное время, ради которого стоит жить. Время без Битвы бессмысленно. Как бы ты ни уверял себя, что это ты Человек Будующий, и никто иной кроме тебя, это неправда, и великая цель пропадает, остается довольствоваться крохами ложного учения, которое не есть учение вовсе. Может быть, поэтому искатели Пуччьи проповедуют бесцелие? Может быть, они искренни в своей лжи?




Укус совы



Вот, они говорят - будь независим и тогда проснешься, и создашь новое в этом мире. Но подумаем. Муки творчества действительно тяжелы, и, подумаем, это хорошая нижняя точка И. Радость оттого, что ты, наконец, свершил задуманное, и оно есть новое в этом мире, велика и чиста, и это тоже, подумаем, очень хорошая верхняя точка И. Это две прекрасные точки, между которыми так и тянет провести Прямую Пути. Но творчество не есть Путь Пуччьи, ибо время между первой и второй точкой нельзя ужать даже до времени продолжительного зевка. А тебе нужно время меньше времени моргания глазом, чтобы почувствовать тень тени, которую оставляет тень от радости Пуччьи.




Плач скорпиона



Вот, они говорят - обретай свободу, живи сам, не завись ни от чего внешнего, не то будешь паразитом. Плохое слово - паразит. Но подумаем, плохое ли это дело? Так говорят обманутые. Подумаем. Паразит - это лиана, обвившаяся вокруг дерева и питающаяся его соками. Если она выпьет все соки или слишком сильно сожмет дерево, то оно рухнет, умрет и убьет лиану. Это значит, что быть паразитом плохо? Нет, это значит только, что был паразит слишком жадный и неумелый. Отбери и отойди. И подожди, пока наберет соки.




Сердечная печь



Вот, они говорят - твоя цель принести пользу. И впрямь, если ты принес пользу, то сердце твое согрелось и ты ощутил радость. Но, подумаем, твоя ли это цель? Путем ли ты идешь Пуччьи, согревая сердце свое? Кому нужно твое нагретое сердце? Приноси пользу людям - так они говорят. И потому умирают, не испытав.




Трехточие



Все просто - вот шел человек, упал в яму. Выбрался из ямы, забрался на гору. Чем быстрее из ямы доберется он до вершины, тем больше испытает он счастья И. Чем глубже яма и чем выше вершина, тем больше получаешь ты счастья И. Первая точка - дно самой глубокой ямы, которую только ты мог для себя вырыть. Вторая точка - поверхность. Во время упражнений забудь о ней, она нужна только для провождения жизни. Третья точка - вершина самой высокой горы, которую ты можешь создать. Берегись, не задерживайся на ней!




Бамбук, прорастающий сквозь себя



Вот они говорят - создай что-то новое. Не слушай их, иди своей стороной. Все, что они называют новым, есть в тебе. Ты сам себе бог.




О реках



Вот они говорят - есть зло, есть добро. Но подумаем - зло и добро истинны, а все реки истины наполнены водой одного и того же вкуса.




Цвет сердца



Вот они говорят - познай себя, а почему надо себя познать, сами не знают. Им просто обязательно надо что-нибудь познавать, им кажется, что без этого рухнет мир. Что-то надо познавать, что-то не надо. Главное - используй себя. Когда ты едешь на ишаке, разве важно тебе, какого цвета у него сердце?



Вначале было молчание



Правый всегда молчит и к движению не стремится. Левый - жаждет внимания. Внимание - единственное, что нельзя отобрать, ибо, если отберешь внимание, оно прекратится и его не будет. Это противоречие и губит Левого - он хочет отобрать и иметь, и не обращает внимания на то, что это невозможно. Внимание можно либо отобрать, либо иметь. Но это не тайна, это финал. Настоящая тайна в том, почему молчит Правый. И о чем он молчит, потому что не всякий молчащий способен поразить Левого.




Генезис



Откуда появляется Правый, знает только Правый. Он появляется ниоткуда. Именно поэтому называют его Человек Будующий. Куда девается Левый, знает только Правый. Левый после этого уже ничего не знает. Именно поэтому называют его Человек Прошлый.




Бег с горы



Вот они говорят - эта религия верна, остальные ложны, и злятся. Слепцы! Не понимают, что всякая религия верна и ложна одновременно, иначе почему, как только назовешь Бога именем, так скоро и теряешь его и в нового начинаешь верить? Были великие религии в прошлом, будут великие религии в будущем, длились они, и длятся, и будут длиться тысячелетиями, которые есть миг, но не следует истинному последователю Пуччьи проникаться к ним верой, точно так же, как не стоит их отвергать. Их надо использовать, надо подделываться под ту религию, которая велика, и тем сохранять жизнь, и набирать силу. Чем больше будет похожа твоя религия на ту, которая велика, тем быстрее будет бег Пуччьи по Пути И. Но они не знают, что в момент опасности ты свернешь. Пусть их.




Смрад мессии



И не стоит слушать мессий. Мессии - фекалии, мессии - старики на последнем издыхании, от старости сошедшие с ума и говорящие то, что все давно знают, то есть неправду. Настоящий мессия - Правый, а он молчит и неподвижен в молчании. Именно поэтому истина недоступна, да и не нужна, в общем-то. Молчи, понял? Сколько можно, молчи. Когда заговорил, значит, близка смерть.




Поиски настройщика



Ко мне пришел человек, называющий себя моим учеником и стал пытать меня о пути И. Он хотел, чтобы я ему рассказал тайну Пуччьи. Я не выдержал пыток и ответил ему, что тайна Пуччьи, которая во мне, ему не годится, а настоящая тайна для него - в нем самом. И он понял, и ушел, плача. Он - как расстроенный струнный инструмент из другого мира, требует настройки там, где нет для него музыки. Отними у себя прежде, чем научишься отнимать у других.




Недоступность доступности



Вхождение в мерзость - искусство. Быстро выйти из нее - искусство вдвойне. Но тот, кто этому научился, еще не познал путь Пуччьи, впереди у него еще третье искусство - полюбить мерзость. Ибо Первая точка и Третья точка суть одно, только из одного в одно ты можешь впрыгнуть мгновенно, а ведь это то, что умел Пуччья. Не есть счастье Первая точка, не есть счастье Третья точка, счастье в том, как ты проходишь путь между ними. И как далеко эти точки, находящиеся в одном месте, друг от друга разнесены.




Весы с миллионом мерных чаш



Опаснее всего - те, кто придумывает действительно новое. Придумав такое, чего до них еще никто не придумал, они могут возжелать того, тем самым разрушив мир. Помните, о, помните, каждое ваше желание стремится к исполнению, а если не исполняется, то только потому, что уже кто-то другой желает обратного, или когда-то желал, или чего-то совсем желал иного, но тоже нового, и это мир изменило, и мир не умер. Помните, помните, случайно не умер мир, управляемый все это время желаньями нашими! И только потом, когда много нас стало, живых, и мы стали мешать друг другу разнообразием своих желаний, наступил покой. Пока нас много - мы живы.





Исп. 16468/ 6.6.66



Чудовищная история. Визит


Понимаете, все это только часть чудовищной истории, в которую я по какой-то, мне не известной, причине влип. Надо было сразу остальное рассказать, да, в общем-то, еще и не поздно перекроить мою книжку нужным образом, только я не уверен, что это нужно. Я не большой мастак в части построения беллетристического сюжета, уж извините. Не стреляйте в пианиста, когда он плохо поет. Дайте ему в морду и отойдите.


Начать, наверное, надо было с того, что со мной в то же самое время еще одна мистика приключилась. Я как активный читатель детективных романов, особенно западных (они не такие откровенно глупые), очень хорошо знаю, что совпадения просто так не бывают. Уже одна мистика перебор, а уж если две сразу, так это просто нахальство. Не может быть двух разных мистик одновременно (знатоков теории вероятностей просят не беспокоиться). И если уж такое случилось, то наверняка обе они крепко между собой связаны и представляют собой одно и то же, только с разных сторон.


Все дело в моей второй жене Свете. Вся жизнь из-за нее наперекосяк. Увидел и погиб, хотя ничего такого особенного не увидел. Бросьте вы мне все эти глупости насчет двух половинок! Была у меня половинка, любил, ребенка с ней прижил, сейчас она меня к нему не пускает и вообще переехала в Ярославль к родителям, а как Свету увидел, сразу про них забыл.


По натуре я не предатель. Я обычно не изменяю ни своему слову, ни тем людям, которые мне доверились. Говорю слово "обычно" только для того, чтобы подчеркнуть – может, я что-то и делал такое, но или не воспринял как предательство, или просто не помню. Есть такой термин у психоаналитиков – "вытеснение", я читал. Человек что-то плохое про себя не хочет помнить и начисто забывает. Я не думаю, что у меня вытеснение, я просто на всякий случай так говорю, типа а вдруг. А вообще-то тягой к предательству я не страдаю, считаю это одним из главнейших преступлений, на которые только способен пойти человек, и про себя очень удивляюсь – как это в Десяти Заповедях могли обойтись без такого важного пункта. "Не лжесвидетельствуй" – это совсем не то, это что-то из юриспруденции. Пусть даже перевод неправильный, а на самом деле было написано "Не лги", все равно недостаточно. "Не предай" – вот правильно. Лгать-то как раз ого-го сколько можно, это же какая жизнь пойдет жуткая, если вообще не врать, я даже не говорю про ложь во спасение. Говорил и повторю – Заповеди Господни неполны, да к тому же, подозреваю, избыточны. Впрочем, если я чего-нибудь не так понял, то надеюсь, что Бог простит. Если Он есть, конечно.


Это я к тому, что по натуре я не предатель, и Верочку свою предавать совершенно не собирался. Жизнь у нас налаживалась, светил мне диссер, светила даже, вы не поверите, какая-никакая, а монография, ну, если точнее, не монография, а что-то вроде расширенного препринта, в одну статью оно никак не влезало. Меня бы точно заметили после этого препринта, все бы вообще хорошо было. И тут в мою жизнь ворвалась Света. Как этот, как Мопассан, метеором. А я ведь Веру любил.


И предал.


И ничего другого не мог сделать, кроме как предать, так меня зацепила Света. Она не виновата, что я предал, она этого не хотела, это я сам, своим решением все разрушил, чтобы только бы с ней. Знать бы только момент, когда это случилось, вот эту вот самую точку бифуркации, когда я перешел рубеж и предательство стало неизбежным.


Здесь у меня стерто много текста – я думаю, правильно. С Верочкой, конечно, я поступил не очень финтикультяписто. Ну да что теперь.


Тем более, что у нее, я слышал, все теперь хорошо, даже лучше, чем со мной было, так что иногда и предательство на пользу идет (не тем, кто предал, а тем, естественно, кого предали), устроилась женщина. А что рану душевную нанес нелечимую, так это ей, я считаю, урок жизни, прививка иммунитета против наивности. Криво ухмыляясь, говорю вам – она, по-настоящему, еще меня и благодарить должна. Ну что ей со мной?


Так вот, Света. Особенно распространяться не буду, сама-то она здесь ни при чем, Она нормальная женщина, хотя одновременно и ненормальная на десять тысяч процентов, но так или иначе, для меня лучше ее вообще никого нет, не пойму только, что я нашел в ней. Здесь тоже много текста затерто. При чем здесь только то, что жизни мне без нее никакой нет, мучительно мне без нее жить, да и вообще непонятно зачем.


Но и жить мы с ней толком не можем. Даже не могу сказать, что слишком сильно собачимся, просто в один прекрасный момент любовь наша совершает фазовый переход в ненависть, тогда мы разбиваем горшки и разбегаемся в разные стороны. Потом я ее ищу (пару раз она сама приходила) и все начинается снова. Но, знаете, это у кого какая жизнь, и мы тут с вами не на ток-шоу, чтобы в интимности разные, вас не касающиеся, влезать. Не могу сказать, что мне такая жизнь шибко нравится, но другая, то есть без Светы, не нравится еще больше.


Как я уже говорил, в момент встречи с Сашей Ендобой, у нас с ней как раз наблюдался очередной разрыв, и мне было весьма хреново. Пару-тройку дней или, там, сколько, не помню уже, я с ним продержался на пьянках и на этом вот чемоданчике, а потом не выдержал, и пошел на поиски.


Для начала пошел к Томке, подружке своей. Не подумайте ничего такого, я вообще не из трахеров, просто это жена Димы, нашего программиста. Они потом развелись, но перед этим Света с Томкой очень подружились, а поскольку у Томки большая двухкомнатная квартира (Дима благороден, порвал с ней, все ей оставил и ушел почти бомжевать, но, правда, скоро поднялся на ноги), то Света чаще всего переживает семейные кризисы у нее.


Тут-то меня и ждал первый сюрприз.


- Света? – спросила она, сделав недоуменные глаза. – Какая Света? Кулдошина, что ли?


Я не знал никакой Светы Кулдошиной.


Я сразу разозлился.


- Какая Кулдошина! Я про свою Свету, жену мою. У тебя она?


- Ой, - удивленно-обрадованным басом сказала Томка и головкой так любопытственно повела. – Гад такой. Так ты женился и ничего мне не говоришь?


Я мысленно досчитал до трех, хотя решил до десяти.


- Ты мне тут концерты не устраивай, мне не до концертов. Светлана у тебя?


Томка оценивающе на меня посмотрела, с подозрением хихикнула.


- Прикол, что ли?


Потом она собралась меня выгнать, потом я ее чуть не побил, потом узнал, что я, алкаш сивый, совсем пропил мозги и жену еще себе какую-то выдумал. И, вообще-то, конечно, это не ее дело, но хоть я иногда и нормальный мужик, особенно когда получку задерживают, но так мне и надо, она даже довольна, что у меня шифер посыпался – паршиво я поступил с Верочкой.


Трезвенником меня назвать трудно, однако до алкоголизма у меня путь был неблизкий – в тысячу ли. Не похмелялся, в одиночку не надирался, так, иногда рюмочку под настроение, в запои не входил, вещи не пропивал. Вот Дима ее – тот пил, пока не развелся.


Затащила она меня к себе, стала своим чаем отпаивать, с травками всякими, обвинительное наклонение сменилось на сострадательное, и дело шло уже к ночевке, я еле вырвался от нее с выпученными глазами.


Она почему-то уверяла меня, что я, сволочь такая, Веру с ребенком из-за какой-то стервы бросил, а потом стерва и сама меня кинула, почти сразу, после чего я стал дружить с поллитровкой. Никто из моих знакомых эту стерву не видел и как звать ее, тоже никто не знал. Может, и Светой.


В полном недоумении я кинулся искать жену по другим адресам. Их было немного, всего три. В двух на меня посмотрели сожалеющее и посоветовали завязать с этим делом, да поскорее, а то до психушки уже всего ничего осталось, причем и там, и там меня попытались в конце концов отпоить водкой; в третьем - просто-напросто не узнали и захлопнули дверь, не дав ничего выяснить. Дело кончилось милицией, от которой я потом едва откупился.


Несколько дней я чувствовал себя в мире Кафки, мотался по городу в поисках жены, забирался в самые немыслимые места, на эскалаторе в метро внимательно оглядывал всех едущих навстречу (когда-то однажды, еще в период жениховства, мы вот так столкнулись с ней носом к носу), обзванивал больницы и морги, один раз даже поехал на опознание, несколько раз звонил в справочную, привлек знакомого мента, который имел доступ к таинственному милицейскому списку жителей города – ее нигде не было. Она просто не существовала. Вообще. Ни раньше, ни сейчас. Не было ее никогда в нашем городе – ни под моей фамилией, ни под девичьей.


Родителей ее я не знал – те считали наш брак мезальянсом и не признавали меня, уверены были, что ненадолго все это. Жили они далеко, в Саратове, в старинном деревянном домишке о двух этажах, который от старости настолько врос в землю, что больше напоминал одноэтажный. Сортир, правда, находился не во дворе, да и вообще все удобства, включая телевизор и телефон, а печку рукастый тесть переделал под камин, которым, впрочем, не пользовался. Света мечтала свозить меня туда, но, соблюдая родительский наказ "Чтобы духу его здесь не было!", откладывала это мероприятие на потом.


Раза два в месяц она звонила в Саратов и подолгу болтала с мамочкой ни о чем. С папочкой никогда – но не потому, что он принципиально не разговаривал с дочерью, а просто, думаю, потому, что телефоном, как и всем в этом старинном доме, заведовала мама и к трубке супруга не допускала – еще ляпнет что-нибудь.


Адреса их я не знал, но телефон случайно запомнил – однажды у нас отключили восьмерку за злостную неуплату, и Свете пришлось звонить в Саратов "через барышню" – деньги просить. Барышня оказалась тупой и глухой, и Света раз пять проорала номер, да так, что он впечатался в мою память намертво.


Пару дней поколебавшись, я набрал номер.


- Ольга Федоровна? Здравствуйте, это Володя беспокоит. Скажите, вам Света в последние дни не звонила?


- Вы куда звоните? – спросила Ольга Федоровна недовольным голосом.


Я назвал номер.


- Правильно, - сказала Ольга Федоровна. – Только такие здесь не живут.


- Это Ольга Федоровна? – переспросил я.


- Да. А отку…


- Пугачева?


- Пугачева. А…


- Ольга Федоровна, я понимаю, что… но это очень важно, простите. Это Володя, из Москвы. Я дочку вашу разыскиваю. Свету. Она куда-то…


- Не туда вы попали, Володя из Москвы, - сказала сожалеющим тоном Ольга Федоровна. – Не знаю, кто вам дал наш телефон, только у нас нет и не было никакой дочки.


- Как это нет, постойте!


- У нас сын. До свидания.


Пи-пи-пи-пи-пи…


Вот сука, подумал я. Прямо сволочь какая-то, а не теща. Сын у них.


Но перезванивать не стал.



Саша Ендоба, между тем, развил какую-то бешеную и непонятную деятельность. Он целыми днями где-то рыскал (мне, кстати, так до сих пор и неясно, что он искал в городе, не нужно было ему туда), потом устраивался на кухонный диван с ногами и, сосредоточенно шевеля губами, начинал читать Бумаги из чемоданчика. Пить со мной прекратил совершенно, только из-за Светы и мне было не до питья. Из-за всей этой сверхъестественной истории с пропажей жены башку у меня переклинило, и на Сашу я никакого внимания не обращал. Хотя все равно здорово, что со мной в такое время кто-то был дома.


- Что-то ты последнее время смурной какой-то, - сказал он однажды, рассеянно прихлебывая чай и не отрывая глаз от очередного листка из чемоданчика. – Я тебе не очень мешаю здесь? Так ты только скажи.


- Не, - ответил я. – Не мешаешь. Очень.


Было мне в тот момент совсем хреново, и даже не столько из-за всей этой мистики, сколько из-за того, что ужас как не хватало Светы.


- Тю-у, - сказал Саша с непередаваемым херсонским акцентом, перед этим восклицанием знаменитое британское "оу" ("аоуэы" в донельзя упрощенной транскрипции) кажется поделкой с китайского рынка. – Любовь-морковь. Наш Воука опять влюбился.


Я озверел, но пока держался. Только заметил:


- Я один, как в жопе дырочка. И люблю свою жену.


Саша с удивлением огляделся и недоуменно спросил у холодильника:


- Так где ж она?


- Нет ее, - прогрустил я. Эта тема была для меня больная.


- Ушла, - сказал Саша утвердительно.


- Ну, вообще-то, да. Она иногда от меня немножечко отдыхает. Мы с ней душа в душу, только иногда ссоримся. И тогда она уходит.


Саша, вояка-холостяк, что-то гугукнул, якобы понимающе. Ни черта он, конечно, не понимал, но мне позарез надо было выговориться хоть перед кем-нибудь, не мог я больше держать весь этот абсурд в себе.


- И вот теперь ее нет, - сказал я.


- Вернется, куда денется, - тоном искушенного знатока убежавших жен заявил Саша.


- Ее вообще нет.

- Ее вообще нет.


- Умерла? Да ты что? Вот прямо сейчас?


- Не умирала она. И не рождалась. Ее в этом городе вообще никогда не было. Знакомые никто не помнит ее, все почему-то считают, что я и не женат вовсе. А родители ее в Саратове говорят, что у них и девочки-то никогда не было. У них сын теперь. Вместо дочери. Я понимаю, это невероятно…


- Стоп-стоп-стоп! – сказал Саша. – С этого места поподробней, пожалуйста. Так когда, говоришь, это случилось?


Я взглянул на него. Глаза у него горели. Он явно поверил в мою историю. Сходу поверил, ни на секунду не усомнившись, словно что-то такое знал. До этого он говорил со мной не то чтобы из вежливости, но с заметным желанием завершить уже понятный разговор на тему, которая его совершенно не касалась и потому была не слишком-то интересна, и поскорее вернуться к своим Бумагам.


- Да примерно тогда же, когда я тебя встретил, - сказал я. – А что?


- Как интересно, - сказал Саша. – Ох, и как же это мне интересно.


И убежал в туалет.


Саша в качестве жильца мне совсем не мешал, его присутствие, повторяю, даже было желательно в моей ситуации. Раздражало, уж и не знаю по какой причине, только то, что он пользовался моим сортиром. Я иногда прямо себя одергивал, так мне это не нравилось – мол, ну, что это я, ну пошел человек произвести естественные отправления, что тут такого. А особенно мне не нравилось, когда он бесцеремонно сливал воду, и, уверяю вас, бачок при этом шумел в пять раз громче и истошнее, чем обычно. Даже не знаю, зачем я это рассказываю.


Я обратился в слух. Сидел тихонько и ждал. А Саша так же тихо таился в моем сортире. Что он там делал, не знаю, только на этот раз по прямому назначению он его не использовал – не журчал, не кряхтел, не шуршал бумагой, даже, кажется, не дышал. Ошарашенный всем этим бредом с пропажей жены, я, грешным делом, подумал, что и Саша тоже пропал, ушел куда-нибудь в параллельное пространство и не вернется больше никогда, и как мне прикажете после этого в свой собственный сортир ходить, если даже оттуда пропасть можно, просочиться в другую Вселенную через канализацию?


Нет, честно, не знаю, что он там делал. Может, приходил в себя после новости о пропавшей Свете, может, обдумывал, что мне сказать, может, медитировал на унитазе в своей путипучеристской манере - словом, помалкивал.


Потом, когда я уже отчаялся увидеть его вообще, вышел, недовольно кряхтя. Сел напротив, старательно угнездился на табуретке, так, я читал, некоторые раскуривают трубки, чтобы оттянуть разговор (сам-то я трубку не курю, только сигареты, возни с ними много, с трубками-то), и сказал:


- Дрянь твое дело, приятель.


- Что так?


- Похоже, ты своей жены действительно больше никогда не увидишь.


Я и сам так думал, но услышать такое со стороны – совсем другое дело.


Понимаете, я считаю, что любовь это несчастье, что это болезнь, в том числе и психическая, но, слава Богу, излечимая. Она, конечно, приносит много счастья и отнюдь не только сексуального (обратите внимание, ни в одном языке не существует понятия "сексуальное счастье" – всего лишь удовольствие), однако завести она вас может черт те куда. Преступление ради любви – это ли не прекрасно? Сам-то я думаю, что это совсем не прекрасно… но, в общем, все это философия, близкая, кстати, к философии Пути-Пучи, поэтому прервусь и вернусь к изложению событий.


О любви я заговорил, потому что речь зашла о Свете. Любовь, а? Этим словом обозначается особый вид паранойи. Если параноик одержим идеей, то влюбленный одержим существом другого пола – вот и вся разница. Мир стоит благодаря этой паранойе, благодаря ей же он и рушится. Здесь было еще несколько страниц, я их стер. Саша не должен был так говорить.


- Ты не должен был так говорить, - обуреваемый чувством, воскликнул я. – Я тебе сейчас в морду дам.


- Давай-ка выпьем, - сказал Саша.


- Давай, - ответил я, но мы почему-то не выпили, хотя я принес, а продолжили разговор всухую.


- Я не уверен, - сказал Саша. – Может, она просто умерла.


- Она не умерла, это я точно знаю. Она не родилась. Вместо нее родился мальчик.


- Не перебивай. Я еще не понимаю, как и зачем, но уверен, что жену у тебя отнял Зиггурд.


- Кто? Какой Зиггурд?


Из того, что я изложил выше, читатель при желании может вспомнить, что Зиггурдом зовут нынешнего Левого Соседа Бога, но к моменту нашего разговора с Сашей Ендобой я этого не знал. Я, кажется, уже говорил, что предыдущий мой рассказ не является точным пересказом того, что сообщил мне Саша Ендоба в тот вечер, когда он застал меня над его раскрытым чемоданчиком. Тогда мне стали известны лишь детали, причем далеко не всегда основные, да и Сашу я слушал в состоянии, постепенно ухудшающемся, а связное, а более или менее подробное представление о пребывании его в секте "Пути-Пучи" или, правильнее, в Угле Лебедя и Куницы, сложилось у меня позже, после многих разговоров с Ендобой.


- Зиггурд, - мрачно сказал Саша. - Это точно. Кирдык мне.


И наглухо замолчал.


Рано утром он умотал куда-то, меня даже не разбудив, и пропадал два дня. Я даже подумал было, что вообще ускакал от меня мой Саша Ендоба, но его вещи оставались в квартире и, главное, чемоданчик он не забрал. Я даже вздохнул, одновременно с облегчением и тоской.


А потом пришел Дебелый, тот самый Сашин ангел-хранитель. Он выглядел точно так же, как описывал его Саша, в очень мятом белом, а точнее, светло-светло-кремового цвета костюме (во времена Чехова такие, полагаю, называли чесучовыми), был улыбчив, навязчив и подавляющ. Усики у него еще были, блеклые и прозрачные. И глаза внимательной водянистостью отличались. Он меня просто вытеснил из прихожей.


- Я к вам!


Я в ответ икнул, попытавшись сделать это как можно вежливей, и сказал:


- А Саши нет. Если вы Сашу.


- Вот и хорошо, что нет Саши, это я ведь именно к вам пришел, - прожурчал Дебелый и нежно сощелобанил с моей майки одному ему видимую пылинку. Или таракана, не знаю, у меня в то время была с ними проблема. – Присесть можно? А то разговор у меня к вам.


Я сразу понял, еще когда дверь открывал, что надо его выгонять графином по голове и не слушать ни в коем случае. Но насчет выгонять времени не хватило. Пока я раздумывал, он просочился сквозь меня, прошел на кухню, сел на мой любимый стул, тот, у которого спинка не поломана. Стул хрюкнул. Килограмм сто тридцать-сто сорок, не меньше, подумал я.


- Сто пятнадцать, - невозможно голубым тоном сказал Дебелый, вогнав меня в ступор своей догадливостью. – Я, конечно, и насчет Саши, но в основном насчет вас.


Словом, в лицах я все это пересказывать не буду, оно долго и нудно, и масса отступлений ненужных, я пробовал, не понравилось, но в сухом остатке, превозмогая мое лживое "не желаю слушать!", получилось следующее.


Саша, сказал Дебелый, вовсе не кандидат в правые соседи Бога, а, наоборот, что-то вроде подсадной утки, объект отвлекающего маневра. Настоящий кандидат, сказал Дебелый, это вы сами. Ну, то есть я. В этом месте, как вы понимаете, со мной случился апоплексизм, я не поверил и снова пожалел насчет графина – причем графина с водой, и желательно тяжелой.


Нет, я, правда, долго не мог поверить в такое, с позволения сказать, счастье. Сначала даже не уловил главное – по словам Дебелого, без Светы меня оставили исключительно из-за того, что мою кандидатуру в правые соседи Бога утвердили. Насчет того, кто такое решение принял, Дебелый выразился очень туманно, я ни хрена не понял, да и не до того было. Оказывается (я тогда первый раз это услышал, а потом Саша много раз повторял, что любовь в Пути-Пучи не поощряется), единственным моим минусом как Божьего соседа было наличие любимой жены, усматривались здесь даже происки Зиггурда. А Свету у меня никто не крал, просто перенесли меня от греха подальше во Вселенную, где ее вообще нет.


- То есть где-то есть Вселенная, где есть Света? – спросил я, изображая из себя влюбленного в физику, элементарные частицы и квантовую механику.


- Ну, вообще-то нет, - сказал Дебелый и пошел напускать туману, из чего я понял, что в этих вопросах он не силен. Понял я одно – вот когда я стану Правым соседом Бога, поражу Зиггурда и займу его место, тогда смогу не только умыкать все, что мне захочется, но и перемещаться по всем этим Вселенным безо всякого труда.


Сказал он тогда странную вещь, которую я долго не мог понять, да и сейчас только очень приблизительно постигаю – вселенское отнимание человека с синим лицом, сила желания, удача и способность блуждания по Вселенным неразрывно связаны и по сути представляют собой одно и то же.


Я сказал ему, что вообще-то у меня совершенно нет желания становиться каким-либо из соседей Бога. Ни Правым, ни Левым. У меня одна, я сказал сдуру, мечта – вернуть Свету, пусть даже она меня потом бросит, но главное, чтоб вернуть. Дебелый изобразил на лице иронию, головой повел издевательски и помолчал, прежде, чем отказать. Потом отказал.


- Дело настолько серьезное, - сказал он, - что тебя никто и спрашивать-то не будет. Правда, никто и не отказывался никогда. Насколько я знаю. Так что, вперед!


Главное сейчас, сказал он, сдать твоего Сашу Ендобу. Забыл сказать – по версии Дебелого, Саши Ендобы в моей жизни не существовало. Был Саша Оснач. Но они не смогли найти мира с Сашей Осначом и без Светы, просто поленились и выбрали мир, где я помню Сашу Ендобу, а Сашу Оснача совершенно не помню. Я, честно говоря, оскорбился.


Главное сейчас, сказал он, сдать твоего Сашу Ендобу.


Я спросил, зачем?


Дебелый ответил в том смысле, что необходимо перевести на него стрелки, что ОНИ не должны терять Сашу Ендобу (а я подумал, что это ведь не Саша Оснач), иначе ОНИ активизируют поиски и, не дай Бог, наткнутся на что-нибудь не то.


Я сказал, но ведь это предательство, разве можно?


Да, сказал Дебелый, это именно что предательство, это о-о-очень нехорошо – с точки зрения человеков. Но я уже выше, чем человек, поэтому мне просто необходимо пойти и сдать Сашу Ендобу (я опять повторил себе, что это ведь не Саша Оснач, а не пойми кто, я бы что-нибудь придумал, если бы это был Саша Оснач).


Я сказал, ладно.


И пошел к Адамову, благо адрес у меня был.


Я пришел туда, и там был Адамов, один только Адамов, никого больше, он терялся в огромном зале, я его не узнал по Сашиным описаниям. То есть коническая лысина и величественный вид присутствовали, остальное не соответствовало. Что-то в нем было игрушечное. С каменным лицом спросил Адамов меня, что мне нужно. Я немножечко оказался потерявшись.


- Я… вот тут… это… Словом, в ученики… То есть не совсем в ученики, а, если так разобраться…


Адамов внимательно присмотрелся. И спросил, с нажимом:


- Вы насчет Саши Ендобы?


Я истово закивал.


- Вон оно что, - задумчиво сказал Адамов. – А я-то думал, он умер.


- Я вообще-то не говорил, что он жив, - тонко подметил я.


- Ну, конечно, конечно… Так чего он хочет?


Тут я впился в Адамова своим пристальным взглядом и сообщил ему, что вообще-то проблемы Ендобы мне до лампочки, а от него мне нужно, чтобы он мне сказал, где, на какой странице путипучеристских Бумаг находится то заветное слово, которое надо прочитать Человеку Будующему, чтобы в полной мере… ну, и так далее.


Вы не поверите – он в ответ разулыбался самым наидобродушнейшим образом. Это надо видеть эту рожу, чтобы понять, насколько к ней не приклеивается добродушная улыбка.


- То есть вы тоже, - сказал он, вдоволь наулыбавшись и даже помахав перед собою рукой, вроде как бы извиняясь за свою избыточную улыбчивость. – Что ж так всех тянет туда?


И далее объяснил мне, что Бумаги, украденные Сашей Ендобой, представляют собой нечто вроде протобиблии Пути-Пучи, что это набор неких разрозненных документов, из которых потом, когда-нибудь, можно будет создать великую Книгу, но пока что это просто бумаги, кем-то исчерканные, и ничего скрижального не несущие. Что да, правда, имеется легенда о том, что будто бы в этих Бумагах, в самом, причем, неожиданном их месте, содержится слово или совокупность оных, которые даже в русском переводе способны воздействовать на потенциального Человека Будующего и разбудить в нем дремлющие силы, позволяющие вступить в схватку с Левым Соседом Бога, но это только легенда, ничем реальным не подтвержденная. Причем для каждого из потенциальных Человеков Будующих, сказал Адамов, это слово или совокупность оных свое, поэтому при всем желании помочь он мне помочь не в состоянии – я, хочу - не хочу, должен прочесть все подряд. А лучше чтобы вернуть, иначе возможны некоторые неприятности.


С тем мы расстались, а на выходе я встретил Дебелого, который очень многозначительно потребовал от меня: "Отксерь Бумаги, причем немедленно".


Так я предал Сашу Ендобу.

Endoba.txt8



Я пришел домой, Саши не было. Залез в его заначку - он особенно не прятался, держал у меня в шкафу, - взял оттуда несколько стодолларовых бумажек, почувствовал себя вдохновенно и помчался покупать ксерокс, благо недалеко. Копировальные центры тогда только-только начали появляться, и я о них просто не догадался, хотя почти рядом с моим домом, в гостинице, был один, я даже рекламу видел. Продавец в магазине начал было объяснять мне насчет пикселов, надежности и возможности найти детали в случае поломки, но я сказал, что мне нужно самое лучшее, и он заткнулся. Денег, правда, едва хватило, обменка рядом была.


Вихрем вернулся, и оказалось, что вовремя, даже чуть-чуть опоздал – объем Бумаг, по мере того, как я их ксерил, вдруг стал стремительно уменьшаться. А потом они исчезли совсем. Не больше половины успел отксерить, и вдруг гляжу – совсем пустой чемоданчик. Странички словно кто-то выдергивал из стопки по одной, словно карты у фокусника из колоды, случайно. Если бы я умел обращаться с ксероксом и не потратил время на чтение инструкций, вообще бы ничего не забрали.


Но ксероксы не пропали, тут у пути-пучеристов (я на них всегда грешил и грешу, их рук дело) какая-то недоработка случилась – отняли только оригинальные экземпляры. Спрятал я их, а пустой чемоданчик из-под Бумаг оставил разверстым на диване, что в кухне, там обычно Саша сидел. Ксерокс положил под кровать.


Саша вернулся где-то под полночь, взъерошенный и в испуге, и с порога завопил:


- Пожрать чего-нибудь!


Тут же рванулся на кухню, тупо глянул на бесстыдно распахнутый чемоданчик с пустым нутром, но не отреагировал, рванул дверь холодильника и начал жрать, от кассы не отходя.


Вообще-то у меня в холодильнике, как правило, есть запасы, еще Вера приучила. Мне неуютно, когда он полупустой. На деликатесы денег не хватало, покупали от случая к случаю, а вот там насчет масла, сметаны, консервов, мясных заготовок, включая рыбные и куриные, солений, овощей разных и прочих картошек и круп (которые, конечно, не в холодильнике, а в шкафчике наверху или под диваном), так этого добра у нас всегда хватало на две Вторых Мировых войны.


Саша сметал все, причем самым омерзительным образом, торопливо чавкая и невнятно ругаясь. Я изумленно смотрел на него, но, помня об украденных долларах, не говорил ничего – пипплу надо хавать, пусть хавает, но только любопытно, с чего бы?


- Я жутко голоден, - объяснил Саша, случайно подняв на меня глаза. – Кажется, началось. Можно, я картошечки? Пусть даже и не вареной.


И принялся за сырую картошку, не почистив, но хотя бы помыв ее предварительно, слава Богу.


Хрумкал, гад, щедро солил и отдохновенно рычал. И хотел еще.


Я сказал ему:


- Бумаги твои украли.


Он равнодушно кивнул и сказал "ага". Его интересовала только еда.


Человек не может съесть столько, емкость желудка, даже резинового, у него все-таки ограничена. Я ничего не понимал.


- Кранты мне, Вовка, - сказал Саша, невзначай напоровшись на мой изумленный взгляд. – Отследили меня, сволочи. Беги скорей за жратвой.


- А что такое?


- Это Гурман. Это он меня отбирает.


- Но его же убили. Ты сам рассказывал мне, что видел, как его убили и как он упал.


- Я не видел, как он упал. Это Гурман, больше некому, его почерк. Значит, не убили. Или еще что-нибудь.


- Что "что-нибудь"? Какое здесь может быть…


- Ты не знаешь, на что эти ребята способны. Беги скорее, Вовка, пожалуйста!


Весь из себя в чувстве вины, я кинулся в магазин, вернулся нагруженный, он сказал: "Бесполезняк".


Он лежал на диване, вымотанный, испуганный, смертельно голодный, но есть не стал – что ж, и правда, бесполезняк. Он страшно смотрел на меня: "Откуда, ну откуда они узнали?"


С этого момента он и стал мне рассказывать все в подробностях, жадно, повторяясь, в явном страхе, что не успеет.


Он много чего рассказывал мне, я не сразу догадался, что надо бы на диктофон все это записывать, как знал, что потом обо всем этом писать буду. Но, в общем, основное я рассказал.


Я сразу же сказал, что ему надо в больницу, что есть принудительное питание, не через желудок, а через внутривенные вливания – он запретил вызывать врача.


- Бесполезняк, - сказал он. – Гурман, если это Гурман, а это Гурман, наверняка предусмотрел и такой вариант. Это, я слышал, очень болезненная процедура, а в моем случае вдобавок и бесполезная. Да и проблем дополнительных будет много.


Почему я послушался его, я не знаю, подозреваю, что от своей неизбывной лени – мне просто не хотелось возиться с вызовом Скорой помощи, я подсознательно мечтал, чтобы меня уговорили не делать этого, поэтому, услышав отказ Ендобы, я чуть ли не вздохнул облегченно. Человек я стыдливый и поэтому подумал, что, может быть, они и впрямь правильно выбрали меня на роль Правого, а, значит, и Левого совета Бога. Только фиг им.


Словом, остался Саша Ендоба помирать у меня.


Сначала мелькнула было надежда. После того, как Саша отказался от поездки в больницу, я сказал ему:


- Слушай, а, может, мне найти этого твоего Гурмана и уговорить его?


Саша невесело хихикнул. Я, соглашаясь, тоже.


- Или, может… убить?


- Убить, - сказал Саша. – Да как ты его убьешь, если его уже на моих глазах убили?


- Но… Я не понимаю… Как же тогда он… это… отбирает, если его убили?


- Я точно не знаю, но догадываюсь. Объяснить почти невозможно. Надо досконально знать практику Пути-Пучи. Это что-то вроде улыбки Чеширского кота. Или вот возьми картину Моне, со стогом. Очень красивый стог, правда? Мне жутко нравится. Но стог сто лет назад убрали, а красота до сих пор осталась. Тут тоже что-то в этом роде.


- Ничего себе красота, - сказал я, и мы задумчиво помолчали. Потом у меня возникла новая мысль.


- Что ж тебе мучиться-то? Давай-ка мы с тобой выпьем как следует и хоть на несколько часов про все эти ужастики позабудем.


Саша вяло кивнул, в том смысле, что давай, конечно, да только вряд ли получится. Но потом вдруг воспрянул.


- Это мысль, - сказал он, хитро блеснув глазом. – Только я спирт буду, Рояль, в том киоске, что у метро, продается, я видел сегодня. Как же я раньше-то не сообразил? Мигом дуй за Роялем и еще жратвы какой-нибудь прихвати.


Я вообще-то спирт не пью. Хоть это и была самая распроперечистая алкогольная жидкость из всех, тогда распродававшихся на территории только-только образовавшейся постсоветской России, он очень коварен. Ну его. Поэтому я купил себе только-только появившейся тогда водки "Распутин" с голографической наклеечкой, копченых сосисок, колбасы, еще хлеба и еще не помню чего, и рванул обратно – очень я за Сашино здоровье беспокоился. Как оказалось, не зря – он был на грани голодного обморока и слабо ругался матом.


Пока я доставал стаканы и резал хлеб, Саша отвинтил у Рояля пробку и жадно припал к горлышку. Когда он, наконец, от него отпал, в литровой бутылке оставалось не больше половины.


Я ахнул и кинулся за водой.


- Обалдел, что ли? Ты же все кишки сожжешь!


- Это не я, - отдуваясь, ответил Саша. – Это он сожжет. И закосеет, собака. Вот я ему сейчас еще! Какая там смертельная доза? Полтора литра, что ли? Тебе надо будет сбегать еще.


- Причем тут смертельная доза? Он уже и так умер.


- Ах, ну да. Но почему не попробовать?


Я побежал за очередным Роялем, а когда вернулся, свой литр спирта Саша уже допил и вдобавок ополовинил моего Распутина (остальное, мол, тебе), сидел причем совершенно трезвый и лопал копченые сосиски, не дожидаясь пока я их сварю (я классно умею варить сосиски, бабушка научила).


- Вот теперь совсем другое дело, он окосел и ничего, сука, не контролирует.


Наверное, я сначала очень тупой был, потому что совершенно не понимал, чего он добивается, но тут и до меня, тупого, дошло – кто бы ни был тот, кто у Саши моего еду отбирает, он отберет и спиртное. И, соответственно, надерется в зюзю. Я что-то радостно крякнул и помчался за следующей порцией Рояля. Как оказалось, напрасно – когда я вернулся, Саша мой лежал мордой в стол и храпел самым омерзительным образом. "Распутин" был пуст. Я немножко отпил из новой бутылки и устроился храпеть напротив Ендобы. Уловочка его не сработала.


Назавтра, немного проспавшись, Саша сказал:


- Со спиртом это мы с тобой промахнулись. Надо было сразу яду выпить. Он бы тут же и сдох. А так – настороже теперь. Черт! Черт! Черт! Ну, какая же гадость! Даже и похмелиться нельзя.


Выглядел он хуже некуда. Он еще и не такой страшно тощий был, в самом начале своих мук находился, но все равно видно было, по движениям, по лицу, по глазам – не жилец. Про таких бабушка моя говорила: "Землей пахнет".


Я сказал почему-то:


- А я вот никогда не похмеляюсь. И другим не советую.


Саша, вспомнив, видно, наши многодневные попойки, слабо хихикнул:


- Да уж. Нравоучительный ты мой.


И заплакал. Представляете, как ребенок, горько, беспомощно. Потом умоляюще посмотрел на меня и говорит:


- Вовка, как же я не хочу умирать.


Ну, а я-то что мог сделать? Только смотреть и жалеть. Причем, обратите внимание, совершенно незнакомого мне и даже вовсе несуществующего человека. Да, я помнил Ендобу с детства, но на самом деле я знал, что это ложная память и что был у меня в детстве совсем другой друг – Саша Оснач. Но не мог же я Сашеньке моему Ендобе вот прямо так взять и все выложить! Только смотрел и жалел. И слушал, причем очень внимательно.


В первый же день он похудел килограммов на десять, ну, как минимум, три. Потом отказали ноги, он улегся и больше уже никогда не вставал. С этого момента он и стал мне рассказывать все в подробностях, жадно, повторяясь, в явном страхе, что не успеет. В деталях, иногда жутких, боялся, что после смерти даже от этих воспоминаний ничего от него не останется.


Потом пришла Дина. Черт ее знает, откуда она мой адрес узнала, выкрала, наверное, как все эти пути-пучеристы. Я сразу понял, что это Дина, как дверь открыл. В отличие от Адамова, Дину мой Ендоба описал точно. Мелочевка, фоска, но с такой, знаете ли, с изюминкой. Хмуро на меня поглядела и говорит:


- Так вот ты какой, северный олень. Я пройду?


Это "я пройду" хотя и прозвучало у нее вопросительно, но явно вместо этого вопроса слышался другой: "Ты долго собираешься загораживать мне дорогу, сволочь?". Я ошалело посторонился, она вошла. Она знала.


Она знала, вот в чем вся штука – знала. Я-то думал, что об этом знают очень немногие посвященные, для мира моего как бы даже и не очень существующие, а тут тебе появляется дамочка, почти девчушка, отнюдь не кинозвезда, которая все знает и одновременно не знает ничего, потому что простить не может. Не понимает. Обливает презрением.


Она прошла мимо меня, как бы сквозь меня (в квартире стоял ужасный мусор), сразу же, не спрашивая дорогу, направилась в ту комнату, где лежал Саша. Я, естественно, второпях за ней.


- Ого, - сказала она. – Что это ты разлегся? К тебе дама пришла.


- Привет, - сказал Саша громким голосом (до самых последних дней голос его не слабел почему-то, иногда даже странно было наблюдать такое несоответствие). – Я так и знал, что ты явишься. Потому что я спасибо тогда не сказал. Спасибо.


- Ага.


А дальше они стали молчать.


Такое, знаете, выразительное молчание, но не то чтобы любовное. Сашу-то я могу понять – несмотря на оставшийся громкий, даже трубный, скажем так, голос, говорить ему было все-таки трудно из-за общей слабости, со мной он тоже говорил через силу, живчик какой-то его жег изнутри, понуждая на длинные разговоры, чертовски выматывая его, а с Диной живчик потух. Саша просто внимательно смотрел на нее, и все. Дина же молчала истерически, со спазмами – вот-вот зарыдает. Меня они, конечно, не видели.


Потом Саша все-таки вспомнил о правилах вежливости и спросил.


- Чего пришла? Плохо тебе?


Дина истово закивала.


- Это хорошо, - сказал Саша.


Дина промолчала, только еще один подтверждающий кивок. Глаза, что вот-вот заплачут. В этой блеклой полудевочке-полудамочке было что-то хватающее за душу, что-то прекрасное, до сих пор не пойму, что.


- Это очень хорошо, - повторил Саша. – Я рад за тебя. Ты не знаешь, это Гурман со мной забавляется?


Она снова кивнула, мне почудилась неуверенность в том кивке, хотя вроде бы не врала, да и сам кивок выглядел утвердительным безапелляционно.


- Он умер?


- Там же, - наконец подала голос Дина. Голос был хрипл.


Потом они долго молчали и без всякой любви, серьезно и даже грозно разглядывали друг друга. Дина выглядела несчастной. Саша имел непререкаемо королевский вид праведника, влекомого на костер. Молчание было таким долгим, что я было подумал, что они забыли, о чем говорили прежде, но Саша вдруг заявил:


- Это очень плохо, что он умер. Это почти не дает мне шансов.


- Нет, - хрипло и страшно сказала Дина. – Этого не может быть. Этого не должно быть. Ты сильнее его. Ты сильнее всех. Стоит тебе только захотеть…


- Он мертв, Дина. Его убили, а с мертвецами не спорят.


Дальше у них пошел обрывочный и совершенно сюрреалистический спор на тему, спорят ли с мертвецами, я ничего не запомнил, потому что спор этот был мне непонятен, словно на другом языке. Спор оборвала Дина, сказав подчеркнуто:


- Стоит тебе по-настоящему захотеть, и ты избавишься от всего этого.


Саша вежливо усмехнулся.


- К сожалению, Диночка, нет. Я не тот, за кого ты меня принимаешь. Мои желания… да нет у меня никаких желаний. Что желания?


- Но ты же не старик, чтобы ничего не хотеть!


- Я хуже, я – мертвец.


- Старик хуже. Вон что с тобой этот собака делает, а ты не хочешь ответить.


Голос ее уже не был хрипл, он был звонок, он был даже чересчур звонок, с истерическими, на октаву выше, тонами. Он резал уши, мне хотелось поморщиться.


Саша сказал, помолчав:


- Нет у меня желаний, Диночка, извини. А тебе еще жить.


Она рывком повернулась ко мне.


- Ты (звучало как плевок)!!! Ты!!! Ты ведь можешь! У тебя-то ведь есть желания! До черта желаний, так помоги же ему!


Я сделал мудрые, понимающие глаза.


- Чем, девочка, чем?


- Хоть ты и сволочь, - в истерике кричала она, - но ведь все-таки он твой самый старый друг, всего-то и надо, чтобы ты захотел, чтобы он захотел.


В сущности, она была права, со своей точки зрения, и поэтому я немножко подумал.


- Я вас не понимаю, Дина. Я, конечно, с удовольствием, но… Я абсолютно не понимаю, чего вы требуете от меня.


И сотворил на лице своем еще более мудрую, всепонимающую ухмылку.


- Сволочь, - сказала Дина. – Ох, какая же сволочь. Но ты хоть попробуй, ведь не убудет же от тебя.


Я так подумал, что действительно не убудет и что она действительно знает, о чем говорит, тем более, что она уже знала откуда-то, что я сволочь. Хотя вообще-то это не так.


Я перестал изображать мудрость и сказал ей:


- Хорошо, я попробую.


Собственно, ничего, кроме уверенности, внушенной мне Дебелым, да еще чувством силы, возникшим после прочтения слов "Человек Будующий", у меня в загашнике не было. Они там все проходили практику у Адамова, они знали, как это делается, и умели делать – я же ничего такого не знал. Я был в положении человека, который решил заняться телекинезом, уперся взглядом в спичечный коробок и изо всех сил умоляет его сдвинуться с места. Я знал, что могу, и знал одновременно, что не умею.


Но я хоть попытался. Я подал Дине знак ладонью, что, мол, сейчас-сейчас, попытался сосредоточиться… и чуть не сбился от ее взгляда. Такой, знаете, взгляд - из категории сложных. Множество эмоций намешано, каждая сильная, главные же – презрение и надежда. Даже когда я отвернулся от нее, взгляд жег. Я все-таки сосредоточился, хотя, думаю, делал все не так, как надо… и даже почувствовал, что вот-вот.


И еще одно почувствовал. Я должен был пожелать, чтобы пожелал он, а я, оказывается, совершенно этого не хотел. Единственное, чего я хотел, так это того, чтобы Саша Ендоба, наконец, исчез из моей жизни. Он мне мешал. И я думаю (я не знаю, конечно, наверняка), что вовсе не из-за того, что я его предал. Это… Ну, словом, это не обсуждается. Так или иначе, я не хотел, чтобы он захотел выжить и начал сражаться. Он был достаточно силен, сильней всех остальных, и смог бы, наверное, справиться, пусть даже и с мертвецами (здесь меня не спрашивайте, я не знаю, что это значит, это так и осталось для меня загадкой, хотя, я думаю, разгадка здесь кроется вовсе не из разряда мистических), но он сдался, он признался, что проиграл. Не ему было суждено стать Человеком Будующим, и это подкосило его.


Я его понимал. К тому же, повторяю, он мне мешал. Его не существовало, не было такого человека, как Саша Ендоба; где-то там был, а, может, уже и не был, мой старый забытый дружок Саша Оснач, но даже фамилии такой Ендоба не существует, можете проверить по Интернету.


Поэтому я понял, что не хочу ему помогать, и тут уж ничего не поделаешь. Я так и сказал Дине: "Я не могу", за что был снова облит ненавистью и презрением:


- Ты не хочешь!


- Не пойму, - ответил я ей, - как это ты удерживалась у Адамова? С твоим-то патологическим человеколюбием.


Она удивилась.


Я хочу, чтоб вы поняли. Мне было в глубочайшей степени наплевать, что подумает обо мне Дина. Ну, положим, здесь я немного вру, но по большому счету именно так. Ее ненависть и презрение (она знала, знала откуда-то!) жалили меня, но это я мог пережить, раз уж пережил остальное. Мне нужна была Света, а Дина по сравнению с ней…


Она стала приходить чуть не каждый день, о чем-то подолгу молчала либо шепталась с Сашей, на меня принципиально не обращая внимания, да и Бог бы с ним, со вниманием – но она мне тоже мешала. Подобно Саше Ендобе, я буква за буквой перемалывал страницы оставшихся мне Бумаг, вчитывался в них с истовостью шахида, и ее визиты, конечно, выбивали из колеи.


Саше она о моей роли в его судьбе, похоже, не рассказывала. Во всяком случае, он не изменил ко мне своего отношения, порой он удивлялся и огорчался ненависти, которую Дина не хотела и не могла скрыть. Несколько раз под ее давлением я пытался побудить его к борьбе за жизнь, но ничего не получалось, желания не было. Вы не можете возбудить в себе желания, если его нет. Мужчина не может поднять свой член так же, как он поднимает свою руку, в этом – христианская догма, кстати, очень противоречивая. Бог не может заповедовать вам "Возлюби", потому что сам отнял у Адама возможность любить по собственному желанию, когда изгнал его из рая только за то, что тот не послушался его, не понимая смысла запрета.


Словом, вот так.


А потом мой дом превратился в какой-то проходной двор. Почти каждый день меня стали навещать люди, совершенно нежелательные. Никто из них, при всей их таинственности, ничего не мог сказать о моей Свете.


Сначала пришел Дебелый. Он пришел, когда в очередной раз к Саше Дина пришла, но не обратил на них никакого внимания, уволок меня, крепко схватив за локоть, на кухню и стал талдычить что-то маловразумительное. Хотя я понял – он подготавливал меня к Битве. Я, конечно, кивал. Меня интересовало только одно – страница и строка в тех Бумагах, которая сделает меня гением. Дебелый вежливо хихикал – мол, не время. Он что-то подозревал.


Битва меня совершенно не интересовала.


Потом вдруг заявился Адамов, я жутко удивился, когда он ко мне пришел. Он был вежлив и пуглив донельзя, долго стоял за дверью и преданно кхекал, потом все-таки прошел, сел на кухне и заявил:


- Вас хотят убить. Без меня вам не обойтись. Зиггурд знает, кто вы и где вы, не знает лишь про меня, что я пришел к вам. Вы обязательно выиграете Битву, но до нее надо дожить, а Зиггурд этого не допустит. Только я, и никто другой, могу вам помочь. Мне всего-то и надо, остаться на своем посту после Битвы, вам другого лучшего не найти просто.


Я сказал, я подумаю, и спросил его, знает ли он строчку.


- Знаю, - сказал Адамов, - меня же уже убили.


- Вот как? – удивился я. – А я об этом и не догадывался.


Адамов с удовольствием хохотнул.


- В том-то и соль.


Строки он мне не сказал. Сашу Ендобу не навестил, хотя тот стонал трубно, и ушел, обещая прийти еще.


Потом снова пришел Дебелый и угрожал. Он сказал, что я себе уже больше не принадлежу, а, стало быть, и нечего выпендриваться. Он сказал, что я даже не представляю себе, что со мной могут сделать, если я вдруг откажусь от Битвы. Мне показалось, что и Дебелый тоже не очень-то представляет это – не было у них такого прецедента, чтоб отказались.


Угрозы перемежались увещеваниями. Пытаясь убедить меня в важности миссии Соседей Бога, он, в частности, сказал довольно интересную вещь, которая, на самом деле, показалась мне интересной значительно позже. Он сказал:


- Вы даже не представляете себе, насколько это важно и почетно, то, для чего вы предназначены. Все рухнет, если Правый сосед в очередной раз не победит Левого, чтобы занять его место. Все рухнет, если Левый сосед перестанет функционировать (он так и сказал – "функционировать"). Фактически он осуществляет связь между человеком и природой. Ведь законы, по которым развивается живое в природе, и законы, которым подчиняется человеческое общество, чтобы не вымереть, сильно отличаются друг от друга. Больше того, человеческие законы противны природе, само существование человечества противно природе, а стало быть, неизбежен конфликт, в результате которого человечество неизбежно погибнет – либо вместе с природой, либо в гордом и унизительном одиночестве.


- Вот мы уже и об экологии заговорили, - саркастически сказал я. – Скоро так и до Общества защиты животных доберемся.


- Нет, дорогой мой, здесь все страшнее. И фундаментальнее. Здесь уже закон физики, закон математики, если хотите. И единственное для нас спасение – институт Левых соседей Бога. Ну, вот смотрите, Левый сосед Бога, человек гнуснейший в самом что ни на есть историческом и человеческом смысле. Он крадет, он врет, он предает, он убивает, он нарушает не только все заповеди Господни, но даже и те, до которых человечество еще не додумалось. Он страшен, он мерзок, он достоин самой лютой, самой восточной казни. Однако я не буду аплодировать, когда его четвертуют, хотя в душе, может быть… ну, да, впрочем… Потому что вы просто не понимаете, что человек этот, а на самом деле вовсе даже и не человек уже, есть необходимое связующее звено между природой и человечеством, абсолютно необходимое для нашего с вами выживания, для осуществления стабильного равновесия между нашей безжалостной человечностью и по-детски наивной жестокостью окружающего нас мира.


Мне показалось, что он не слишком-то верил в серьезность моего отказа, считал блажью и кокетством и играл со мной в примитивную игру "тебе хочется, но ты отказываешься, а вот я тебя сейчас уговорю, и ты согласишься, потому что с самого начала знаешь, что согласишься. Я просто упрощаю твою задачу". Он явно не верил, что любовь, пусть даже самая сумасшедшая, самая сильная на свете любовь, может быть серьезным основанием для отказа. В принципе, я тоже не верил. Теоретически. А практически без Светы мне было очень и очень плохо.


- Бред какой-то, - ответил я. – Вы кто? Вы вроде как бы ангел-хранитель? Что-то из божественных служб секьюрити? Ну, так и охраняйте, что вы мне всякие там нотации читаете?


Дебелый промолчал. Просто сожалеюще улыбнулся и вскоре вышел.


- Ерунда! – с жаром выкрикнул Адамов, в тот же день навестивший "больного", к которому даже и в комнату не зашел. – Равновесие, как же! Во-первых, сам вопрос далеко не такой простой насчет этого равновесия и безжалостной человечности, это он пусть наивным дурачкам скармливает. Во-вторых, никого в целом свете это равновесие вовсе и не волнует. Волнует, как тому и положено быть, лишь собственное благополучие. Равновесие ему подавай. Власть – вот что их всех заботит. Власть, власть и власть!


- Кого это "их"? – спросил я. Адамов часто потом говорил про "них", никогда не расшифровывая.


- Еще узнаете, - горько сказал Адамов.


Не узнал.


Смутно припоминаю, что весь этот жуткий период, начиная с Сашиной болезни и кончая его смертью, длился несколько месяцев – скорей всего, три. Но мне, признаюсь, показалось, что все длилось один день, нескончаемый, жуткий, ирреальный, но все равно один. То, что я ходил на работу практически ежедневно, мне вообще сейчас не помнится – я это просто предполагаю, иначе меня бы просто уволили, если б я вообще не ходил, да и делал я кое-что, помню, как же.


Визит следовал за визитом, безостановочно, это меня раздражало безумно. Вдобавок я умудрялся ухаживать и за Сашей, потому что он уже не был в состоянии обихаживать себя самого, слишком слаб был.


Единственное, повторяю, в чем почти не проявлялась его слабость – и это казалось мне очень странным, - был его голос, его способность говорить громко, не прерываясь ни на секунду. В остальном он был абсолютно беспомощен. Все делал под себя, хорошо еще, что в те времена только-только появились в наших аптеках памперсы для взрослых. Только не очень-то они помогали. Заклеечки эти, бумажки липкие, которыми сцепляется памперс на талии, вечно расцеплялись, а если даже и не расцеплялись, то все равно моча проливалась. Срал безудержно


Каждое утро и каждый вечер я проделывал одну и ту же операцию, от которой меня тошнило – выволакивал его из постели, пристраивал к стенке, отдирал с него мокрую бумагу, нацеплял другую и для верности делал пояс из широкого скотча. Потом, все так же оставив его у стенки, менял ему простыню и наволочку, которую он каждый божий день, несмотря на памперс, умудрялся обмачивать. Все жутко воняло, вдобавок наволочки вечно в волосах были, потому что он к тому же еще вздумал лысеть. Еще он все время в мое отсутствие, несмотря на немощь, умудрялся добраться до холодильника и пожирал все подчистую. Два раза в неделю я его мыл, хотя по-правильному-то надо было бы семь раз в неделю, но на это меня уже не хватало. Мне вообще стыдно за то, как я плохо за ним ухаживал, виню себя. Тошнило меня с него.


Но все это шло автоматом. Основное время того дня, который занял несколько месяцев, уходило на разговоры с ним, прием долбанных визитеров и некоторые – изредка! – некоторые экстравагантные поступки, которым, к своему вящему удивлению, я время от времени предавался и о которых я, с вашего или без вашего позволения умолчу, потому что стыдно.


Однажды я сказал Дине – в третий или в четвертый ее визит, - что если она хочет помочь Саше, она в первую очередь должна помочь мне. Она театрально содрогнулась, но выслушать согласилась, на меня, впрочем, не глядя.


Я сказал:


- Саша – мой самый первый друг детства, и это кое-что значит. Я смогу его спасти только в том случае, если у меня будет сила, а ее нет.


Горькие глаза на меня смотрели, даже и не презрительные.


Я попытался объяснить, не уверен, что получилось. Я ей сказал, что если она хочет, чтобы Ендоба выжил, то… Ну, тут так. Шансов почти ноль, уж слишком сильные игроки на поле, у них все наверняка схвачено (это тебе не люди), но есть мизерная вероятность, совсем почти нулевая – возбудить во мне желание раньше времени, которое они сами для меня установили. Потому что время для Саши Ендобы идет уже на дни, если не на часы. А это самое желание во мне возбудить можно только в том случае, если она, Дина, попытается через Адамова узнать места в тексте, которые мне нужны.


Совсем плохо ей было, Дине, пошла она от меня прочь, даже и не взглянув, презирала и ненавидела, но делать-то что ж.


Что уж она там предприняла, я не знаю, но буквально на следующий день заявился ко мне Адамов: "Ну, что ж вы сразу-то не сказали!"


- Ну, конечно, - восклицательно заявил он, - ну, безо всякого, понимаете ли, сомнения, я готов предоставить вам всю информацию, которой располагаю по данному вопросу, это же в моих интересах.


И сообщил.


Оказалось, что прекрасно он знает ключевые слова и буквы, и, главное, порядок знает, в котором их читать следует. Достал точно такой же, как и у меня, чемоданчик, вытащил Бумаги, точно такие же, как у меня, только не ксероксы и полный, заметьте, комплект, взглянул на меня искательно – вот, смотрите, как надо делать.


Что интересно, обратите внимание, все эти ключевые слова и буквы, которые Адамов мне предъявил, все без исключения находились в тех ксероксах, что мне удалось сделать.


- Уйдите, - сказал я нервно, потому что занервничал и почва из-под ног шла. – Теперь я сам.


- Я бы хотел присутствовать.

- Я бы хотел присутствовать.


Тон, которым были сказаны эти слова, был униженным и просящим, однако не оставалось сомнения, что Адамов от меня не отвяжется.


- Ладно.


Я разложил листочки из Бумаг (ксероксные оставил в покое) в том порядке, какой мне указал Адамов. Тот смотрел на меня, вытаращив глаза, покосился на него – вид жуткий. Словно от того, что сейчас произойдет, зависит вся его жизнь. Словно он мне яду подлил в маленькую чашечку черного кофе. Словно ждет, что вот глотну сейчас…


Наплевал я на Адамова и его присутствие. Убьют, так убьют. Точно следуя его инструкциям, прочел текст сначала в одном месте, потом в другом, потом в третьем и так далее – много набралось мест. Пока читал, чувствовал себя немножко идиотически, потому что ничего не чувствовал. Просто читал, в точности следуя инструкциям человека, психически явно неуравновешенного. И когда закончил, тоже ничего во мне слишком не изменилось.


- Ну и что? – спросил я Адамова. – Что дальше?


- Говорят, надо ждать, - серьезно ответил тот. – Говорят, это как яд или лекарство, действует не сразу, а чуть-чуть погодя. Ох, боже мой, только бы!


Стал ждать, черт с тобой, все равно другого выхода нет. Ожидание не затянулось – минут через пять, не знаю, это произошло.


Я не знаю, как это объяснить, это особенное ощущение. Никакого отношения к наркотическим видениям. Я совершенно четко ощущал себя во времени и пространстве – видел диван, на котором сижу, шторы, мебель, разбросанную одежду, Адамова, который интенсивно таращился на меня с видом "ну, давай, умирай!", и в то же время – не то чтобы сбоку, но параллельно или внутри, это уж как вам угодно, - передо мной вдруг возник многомерный (вот именно что – многомерный!) океан из слабо светящихся точек, светлячками я тогда их назвал. Точек было немеренно, но все они были передо мной и в каждую из них, я чувствовал, я мог войти. Посмотреть, а потом, если не понравится, выйти. Каждая из этих точек, я знал, была миром, застывшим на определенном мгновении.


Я глянул на Адамова, сказал энергичное "Ха!", он радостно закивал.


- Что теперь?


- Случилось! То есть свершилось! Вы теперь Правый сосед Бога, Человек Будующий, - с придыханием ответил Адамов. – Вы теперь… да вы сами понимаете, что теперь.


Ни хрена я не понимал.


Точки сияли передо мной, мириад точек. Одни тусклее, другие ярче. А одна, как Полярная звезда, светила невыносимо. И некого было спросить, я совершенно, ну то есть абсолютно одинок оказался – одинокие, вам даже не снилось одиночество такого масштаба.


Если бы даже мне не объяснили заранее, я бы прекрасно понял, что передо мной. Я имею в виду, что это за точки. Конечно же, это были все мгновения мира.


Каждая точка была огромна. Угрожающе огромна. Я, конечно, ничего в них не различал, потому что все-таки точки, но… нет, вы понимаете, я видел Адамова, напряженно смотрящего на меня, я видел сервант, на котором лежали Бумаги, в окне видел дурацкие облака, все это было, но одновременно вот эти точки, маслянистые, громадные, но все-таки точки, в количестве просто ошеломляющем. В каждую, я чувствовал, достаточно было только вглядеться, в этот миг времени, чтобы погрузиться в нее, только я боялся.


Я боялся и всё. Адамов со страшным ожиданием смотрел на меня, точки передо мной мельтешили, словно десятиметровый трамплин (мне однажды не понравилось на десятиметровом трамплине), надо было вглядеться и угадать. Человек я не очень решительный, но в ту секунду все же решился – рискнул, трамтарарам, нырнул наобум в точку.


Оказалось, полная ерунда. Я находился там же и Адамов все с тем же нетерпением смотрел на меня. Точки по-прежнему мельтешили, и это очень сбивало.


- Ну что? – спросил Адамов немного каркающим голосом. – Ну, когда?


- Сейчас, подожди, осмотреться надо.


Я внимательно осмотрелся, ничего ровным счетом не изменилось. Я выругался.


- Что? Что?! – жадно спросил Адамов. – Ты прыгнул? Говори, ты прыгнул?


Я прыгнул еще. Теперь в Полярную звезду. То же самое, только Адамов стал повторяться. Еще.


- Ты прыгнул? Говори, ты прыгнул?


- Достал ты меня, приятель. Везде одно и тоже. В чем дело?


- Не может быть, - сказал Адамов. – Этого просто не может быть. Что-нибудь должно было измениться. Я-то этого не замечу, но ты можешь. Давай включим телевизор.


Телевизор на всех каналах показывал рекламу. Ни одной новой. Но время близилось к четырем, и мы решили подождать "Вести" на втором канале. В "Вестях" шла какая-то знакомая лабуда, мелькнуло, правда, неизвестное имя министра, но я за министрами не следил, часто менялись они тогда. Я выключил телевизор и взялся за телефон, точки все так же мелькали приглашающее и очень мешали жить. Еще очень дергал Адамов, и я его выгнал, тот ушел злобно, я обещал связаться.


Вот этого момента я тоже никак понять не могу. Зачем он так старался? Ведь для него же ничего бы не изменилось - уйди я в другую точку, в его мире все осталось бы по-прежнему, только я бы исчез, да и то не наверняка. Адамов неглуп, он что-то имел в виду, не пойму что.


Словом, выгнал я его, хотя и с трудом, и снова принялся за свои точки, они звали очень. Я малость попрыгал в них без всякого результата, потом Саша застонал, и я пошел к нему – жуткое зрелище.


Он открыл глаза, когда я вошел.


- Я не имею права тебя винить, сам такой же, но все-таки ты сволочь, - сказал он. – Правда, ты не очень сволочь, даже здесь не преуспел – ха-ха, - поэтому они тебя съедят, даже крошечки не оставят. Ты еще мне завидовать будешь, когда будешь вспоминать, как я умирал. Они меня обманули. Я что? Я пешка.


Я ушел. Он что-то бормотал вслед.

ТЕЛЕГРАМ

Канал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками

Книжный Вестник

Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)

Поиск книг

Свежие любовные романы в удобных форматах

Любовные романы

О психологии, саморазвитии и личностном росте

Саморазвитие

Детективы и триллеры, все новинки

Детективы

Фантастика и фэнтези, все новинки

Фантастика

Отборные классические книги

Классика
ВКОНТАКТЕ

Цитаты, афоризмы, стихи, книжные подборки, обсуждения и многое другое

Книжный Вестник
БИБЛИОТЕКИ

Библиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории

Любовные романы

Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров

Фантастика

Самые популярные книги в формате фб2

Топ фб2 книги