Пути в незнаемое

Н. Романова Три рассказа

По дарвинизму я, наверное, тоже получу тройку. Дома уже привыкли: четыре экзамена и четыре тройки. В последнее время я совсем не могу учить…

Тане какой-то мужчина сказал, что все женщины делятся на два типа. Одни созданы только для любви, а другие и еще для чего-нибудь. Наверное, я отношусь к первому типу… А кроме того, я просто неспособная. Вот Люба тоже целыми днями думает о своем Максе, а получает пятерки.

Один раз она учила со мной биографию Пушкина и зареклась. Говорит, что я зубрю. А я не зубрю. Просто у меня какие-то «странные мозги». Я могу сто раз читать одно и то же и ничего не запоминаю. Но если мне вдруг удается по-настоящему разобрать какой-нибудь кусочек из прочитанного, то остальное потом само очень легко запоминается. Вот я и сижу иногда над одним предметом по нескольку часов. И в результате половину уроков не успеваю вообще сделать. Маме в школе все учителя говорят, что я просто лентяйка: то у меня четверки, то двойки.

А Семенова считает, что я «серость». Мне даже приснилось, как она Любе про меня сказала: «Что ты дружишь с этой „серостью“» — и при этом показала на серое одеяло, которое почему-то тут же лежало. Но это во сне, конечно. А наяву она злится страшно из-за дарвинизма.

Семенова — цвет нашего класса. Она все девять лет была круглой отличницей. А в этом году по дарвинизму у нее тройки во всех четвертях, у меня же во всех четвертях пятерки. Светопреставление!

Говорят, Вера Владимировна — это наша классная руководительница — сказала Вадиму Андреевичу: «Никогда не поверю, чтобы Семенова знала на три, а Морозова на пять». Вообще, конечно, Вадим Андреевич странный человек. И я сама не очень понимаю, почему у меня по дарвинизму в четвертях пятерки. Ведь он ни одного раза меня нормально к доске не вызвал. Кроме самого первого раза, когда я отказалась отвечать и Вадим мне поставил кол. Правда, он в тот же урок его зачеркнул, потому что я с места ответила на вопрос, на который никто не мог ответить. А я этот вопрос совершенно случайно за день до этого с папой обсуждала. Но после этого Вадим ни разу меня к доске не вызывал, только с места спрашивал, когда я поднимала руку. А в третьей четверти принес мне на отзыв диссертацию своего друга об индивидуальном развитии. Сначала я хотела отказаться, но папа меня убедил написать. Растолковал мне, что к чему, и я целых двадцать два пункта написала. Последний пункт был о развитии тлей. Мне тли так понравились, что я сама без папы про них фантастическую теорию придумала. Танька меня все подбивала эту теорию тоже написать в рецензии, чтобы проверить, будет ли Вадим вообще читать мой «труд», или он только для отвода глаз мне всякие задания выдумывает. Танька уверена, что я ему тогда с колом шок устроила и он просто боится меня вызывать к доске.

Но теорию я писать все-таки не стала. Мне не захотелось, чтобы Вадим Андреевич смеялся надо мной. А теперь я об этом жалею, потому что из-за отношения ко мне Вадима Андреевича папа решил, что у меня какие-то необычайные способности к биологии. А я хочу быть актрисой. Правда, мне не верится, что это когда-нибудь будет, потому что у меня нет внешних данных. У меня овал лица как у ослика. Мама считает, что я могла бы играть характерные роли. Но я не хочу характерные. Я хочу играть героинь: Катерину в «Грозе» или Чайку Чехова. «Чайка… чайка… я чайка?»

…Если бы меня спросили: Кирилл или сцена, я бы выбрала сцену.

Сколько раз вчера я была в Долгом переулке? Один раз, когда ехала в школу, второй раз — из школы, третий раз пошла в магазин, четвертый — из магазина. Вечером Таня ко мне приехала. С ней мы прошлись раз пять. Итого — девять раз. Может, Кирилл заболел? А может, уехал рисовать? Сегодня двадцать пятое, среда. Я ставлю в календарь еще один черный крест. Больше двух месяцев Кирилл не приходил. Таких перерывов ни разу не было. Хотя вот: январь и февраль — тоже одни черные кресты. Правда, в середине января стоит красный квадрат. Это я его встретила на улице. А ведь тогда я специально для этого в Долгий переулок не ходила. Теперь специально хожу и не могу встретить. Наверняка что-нибудь случилось. В прошлый раз, когда я Кирилла встретила, мы долго, долго гуляли. По-моему, он куда-то должен был идти и из-за меня не пошел. Я еще тогда в яму попала, и Кирилл мне сказал: «Ты ничего не видишь». Я ему ответила: «Я только ям не вижу». А он повторил: «Нет, ты ничего не видишь». Я Любе рассказала, а она говорит, что это ничего не значит. А по-моему, Кирилл хотел мне намекнуть, что я не вижу, как он ко мне относится. С Любой вообще трудно: она говорит, что я все переворачиваю так, как мне хочется. Она не верит, что я нравлюсь Кириллу. Она считает, что он ко мне относится просто как взрослый к ребенку. Неужели это правда?! Иногда со стороны гораздо лучше видно. Вот я же вижу: Люба Максу нравится. Только Макс почему-то очень странно себя ведет. Я ему позавчера об этом сказала, но он сделал вид, что не понимает, о чем я говорю. Дело его. Я уверена, что Люба долго не выдержит такого отношения. Потому что Люба — не я. Это я могу любить четыре года без всякой надежды! И ждать, ждать.

Почему-то Кирилл всегда приходит к нам по понедельникам. Папа говорит, что у него есть расписание: к кому и по каким дням он ходит в гости. По каким дням в театр, в кино, на выставки. Когда в магазин, когда книги читает.

Я терпеть не могу людей, у которых все распланировано, как, например, у нашей Семеновой. А Кирилла я люблю! Странно как.

Таня считает, что я в конце концов разлюблю Кирилла. И чтобы я скорее его разлюбила, она мне про него всякие картины дурацкие рисует. Кирилл любит кожаную одежду. У него все пальто кожаные — и шляпа кожаная, и пиджак есть кожаный — он себе специально заказывал. Так Таня меня уверяет, что у него и рубашки кожаные, и волосы кожаные, и сердце кожаное. А еще она рисует на Кирилла карикатуры: Кирилл с брюшком, беззубый делает мне наконец предложение, но так как зубов нет и он шепелявит, то я его не понимаю.

У Кирилла же в действительности зубы белые-белые, ровные-ровные. Все лицо освещают, когда он улыбается. И вообще, мне все равно, какой он. А когда нам пойдет восьмой десяток, разница даже и не будет чувствоваться: семьдесят один и семьдесят восемь. Не все ли равно.

Но Таня любит меня злить. В моем переулке живет мальчик, который очень нравится Тане. Она все время молит меня с ним познакомиться и говорит, что мне это сделать легче, чем ей, потому что он мне пока безразличен. Мы с ней даже поссорились из-за этого. Что значит «пока»! Если бы я и разлюбила Кирилла, как она мне предрекает, то неужели бы мне мог понравиться мальчик, в которого влюблена моя подруга! Даже если он и «необыкновенно красив» и «необыкновенно лохмат», как Таня рассказывает.

Телефон звонит. Это Люба. Голос странный.

— Что-нибудь случилось?

— Поругались?

— Наоборот.

— Вы же не ссорились?

— Ну… в общем, все хорошо… Понимаешь?

— Понимаю…

— Совсем, совсем хорошо. Понимаешь?

— Понимаю…

— Целый час…

— Он был у тебя?

— Да, и не только был…

— Разговаривали?

— Да… И молчали.

— Молчали?

— Ну, не так молчали… Я буду тихо говорить, слышишь? Он меня поцеловал. Слышишь?

…Я иду по улице… Нет, не так. Пусть лучше я у себя дома. Стою в том углу. Лицом к стенке. Подходит Кирилл. Я чувствую, как он стоит сзади, и не поворачиваюсь. Потом вдруг поворачиваюсь, и Кирилл меня целует. Тогда я… даю ему пощечину. А вдруг я не сумею. И промахнусь… Все женщины дают пощечины, когда любят. Их же никто не учит.

Мама пришла. Надо спрятать календарь. Папа может зайти вместе с мамой. Папа ничего не знает. А мама знает. С прошлого года. Так вышло. До прошлого года я думала, что и папа и мама знают, как Кирилл ко мне относится. Потому что папа, когда я в пятом классе училась, сказал кому-то, а я слышала, что жена Кирилла еще в пеленках. И я решила, что папа говорит про меня, так как я на семь лет моложе Кирилла. А папа к тому же все время называл его моим женихом. Он и сейчас так часто называет, но теперь-то я понимаю, что папа шутит, а тогда я думала, что Кирилл сказал папе, что он меня любит. Я все ждала, когда же Кирилл это скажет мне. Целых четыре года ждала. А в прошлом году я наконец спросила у мамы. И оказалось, что они ничего не знают. Я маму просила папе этого не рассказывать. Я теперь так жалею, что мама знает. Потому что когда Кирилл приходит и мы садимся все за стол, то стоит мне о чем-нибудь заговорить, мама начинает блаженно на меня смотреть и шевелить за мной губами. А потом маму от напряжения начинает бросать в сон, и тогда я вижу, как она себя щиплет, чтобы не заснуть и сдержать зевоту. Кирилл все это видит и сразу встает, чтобы уходить. Кирилл все всегда видит, даже то, что у него за спиной происходит. Мне иногда кажется, что у него на затылке тоже глаза есть.

— Ира!

Это папа меня зовет. Вхожу в комнату и сразу вижу: что-то случилось.

Мама не сняла плаща. Она сидит в кресле и напевает: тру-ту-ту, тру-ту-ту… Вообще моя мама никогда не поет. Когда мама начинает петь, у меня от ее голоса мурашки идут по спине. Моя мама поет, только когда очень расстроена.

Папа ходит по комнате, сам себе что-то говорит и подергивает мизинцем правой руки. Папа всегда подергивает мизинцем, когда думает.

— Вот что, — папа садится на стул. — Мама была сегодня в школе. Директор требует, чтобы ты перевелась в школу по месту жительства. Она считает, что ты стала хуже заниматься, потому что теперь тратишь три часа в день на езду.

Вот это новость! Ясно, почему мама поет.

— Ты пока не расстраивайся, — продолжает папа, — вопрос еще окончательно не решен. Но мне легче будет убедить Евдокию Николаевну после экзамена по дарвинизму. Ведь дарвинизм ты сдашь хорошо.

— Это ничего не изменит. Пятерка по дарвинизму — это все равно что пятерка по пению или по поведению. Если бы это была математика или русский…

— Ну, ты же всегда знаешь все лучше других, — папа начинает раздражаться, мама перестает петь. — Дело твое. Можешь вообще не учить! Я прекрасно вижу, почему ты прекратила заниматься. То, что ты тратишь время на езду, — все это так, но не в этом дело. Дело в твоих Танях, Манях, «Шманях», бесконечных, никому не нужных разговорах, дурацких звонках по телефону. Можешь на меня так не смотреть. Я прав.

Когда папа сердится, лучше молчать. И я молчу. Я вижу, что мама хочет что-то сказать, но папа делает ей знак. Некоторое время он ходит по комнате, нервно подергивая мизинцем, потом снова садится и начинает уже другим тоном: тоном доверительным и участливым. Когда папа со мной так разговаривает, мне сразу становится спокойно.

— Давай разберемся. Ведь в тебе говорит сейчас просто дух противоречия. Ну, предположим, я неправ и биология не твое призвание. Но для того, чтобы поступить, как ты мечтаешь, в театральный институт, тоже необходимо окончить школу, и окончить хорошо! Теперь представь себе: выпускной класс, новые учителя, новое окружение! Уверяю тебя, все это будет гораздо труднее, чем просто начать хорошо заниматься здесь.

— Тебе не нужен котенок?

Оглядываюсь. Из окна мальчика, который нравится Тане, высунулась лохматая тетка. В руках у нее котенок. Наверное, это мать Таниного необыкновенного лохматого мальчика?

Упустить такой случай невозможно. Таня мне этого никогда не простит. Мысль работает молниеносно. У меня уже есть кот, но ведь котенка я могу кому-нибудь отдать…

— Наши соседи хотели котенка. Правда, они любят совсем черных котят. Но я попробую их уговорить.

— Ой, как это было бы хорошо! Я тебя прошу, ты уж постарайся, уговори.

— Ладно. Я постараюсь.

— Ну, а если они не возьмут?.. Ты только его не выбрасывай.

— Что вы! Если они не возьмут, я его обратно принесу.

— Обратно?! — пугается мама Таниного мальчика и отходит от окна.

Я все испортила. Зачем я так сказала?! Я даже не могу теперь подозвать ее к окну. Нельзя же крикнуть: подойдите, пожалуйста, «мама Таниного мальчика». В отчаянии я уже собираюсь просто так издать какой-нибудь «призывный звук», но тут она вдруг сама возвращается. В руках у нее целый ворох крохотных, пищащих котят.

— Видишь, у меня их сколько? А ты говоришь — обратно. Ладно уж, выбирай самого красивого.

— Хотите, я их всех раздам? По общественной линии. У нас в классе есть группа «содействия населению». — Я еле сдерживаю свою радость.

Мать Таниного мальчика недоверчиво вглядывается в меня.

— Если бы ты правда могла это сделать… — говорит она наконец неуверенно. — Я сегодня уезжаю в экспедицию. У меня сын остается совсем один. А тут еще эти коты!

Так он действительно ее сын! Я — гений!

— Пожалуйста, не беспокойтесь. Я их всех, всех раздам. Честное слово! У меня есть подруга Таня. Завтра мы с ней вместе придем за котятами.

— А вы не могли бы сегодня?

— Сегодня? Нет, у нас завтра экзамен. Мы тогда сразу после экзамена придем.

— Ну хорошо. Я уезжаю, но мой сын будет вас ждать. В пять часов. Его зовут Виктор. Постой! А ведь одного котенка ты собиралась взять сейчас!

Иду домой. Котенок сидит у меня в кармане жакета. Выглядывает только голова, пушистая, серая с голубым отливом. И глаза у котенка тоже голубые. А уши расположены скорее на шее, чем на голове. Очевидно, уши у котят с возрастом мигрируют. Если брать каждый день по одному котенку, у Тани с Виктором будет пять свиданий!

А я сейчас зайду домой, переоденусь и пойду к Кириллу. Я ему отнесу этого котенка. Я бы ни за что сама просто так не пошла к нему. Но ведь я приду по общественному делу от класса, и в этом не будет ничего особенного.

Интересно, если бы Кирилл узнал, что у меня так со школой получилось, он бы стал переживать?

Вообще я знаю — Кирилл за меня переживает. Один раз, когда я еще совсем маленькая была, папа при Кирилле начал меня ругать. Так у Кирилла лицо все перекосилось, и он вступился за меня. Мне потом так хотелось, чтобы папа еще как-нибудь меня при Кирилле поругал. Но папа при нем больше не ругал.

Я сегодня так испугалась, когда папа сказал, что знает, почему я перестала заниматься. Я решила, что он про Кирилла догадался. А он про Таню и Любу. Уж Таня-то здесь совсем ни при чем. Знал бы он, сколько она сил тратит, чтобы я перестала думать о Кирилле и занималась. Только уж с этим ничего поделать нельзя. Не думать о Кирилле я не могу. Я думаю о нем каждую минуту, каждую секунду, каждые полсекунды.

…А ведь это очень даже удачно, что меня из школы «выгоняют». Я буду учиться в школе, которая находится напротив его дома. Как это мне раньше в голову не пришло. Ведь я смогу целыми днями смотреть на его окна. А выходить из школы постараюсь в тот момент, когда он будет идти из института.

Таню и Любу я буду видеть после школы. И комсоргу Семеновой облегчение: меньше одним неуспевающим.

А Евдокия меня просто невзлюбила. Все началось после истории с тарелкой. Папа мне не верит, но разговаривать с ней абсолютно бесполезно.

В наших окнах светло. У меня не хватит терпения ждать, пока родители уйдут. Может быть, не заходить домой? Но мне так хочется надеть розовое платье. Оно новое, Кирилл еще его не видел. У этого платья бока в оборках, и талия от этого получается очень тонкая. И потом, когда я надеваю что-нибудь новое, я меньше сутулюсь. Даже сама не знаю почему. Когда Кирилл мне сказал: «Слабо тебе ходить прямо», я сначала на него обиделась. Но потом я подумала и решила, что ведь это, наверное, даже очень хорошо, раз ему хочется, чтобы я ходила прямо. Надо будет еще ленты розовые заплести…

На лестничной площадке слышно, как мама с кем-то разговаривает по телефону.

— Так вы ей скажете? Я вас очень прошу. Нет, мы бессильны. Поможет. Я уверена. Всего доброго.

Вставляю ключ в замок.

— Постойте, Кирилл!

Вздрагиваю и замираю, боясь пропустить хоть одно слово.

— Ира пришла. Так книгу мы оставим. Вы сейчас зайдете? Нет, нас уже не будет. Мы очень торопимся.

Платье! Нет, раньше причешусь. Нет, умоюсь. Сначала горячей водой с мылом, а потом холодной. От горячей воды поры расширяются, от холодной сужаются. Лицо делается гладким-гладким. Так. Теперь надо причесаться. На прямой или на косой? Лучше на косой.

Я когда один и тот же пробор долго ношу, он перестает мне идти. Были бы у меня такие волосы, как у моей мамы, я бы каждый день новые прически делала. Уж вьющиеся-то волосы мама могла бы мне «передать». А то палки! И остричь не разрешают.

Концы у лент плохо уравняла. Переплести? Лента мятая будет. Ладно, пусть так остается. Снимаю босоножки, надеваю лодочки. На столе еще успею убрать?

Звонок. Подхожу к дверям.

— Кто тут?

— Чужие.

Отпираю замок и отхожу. Прислоняюсь к стене. Чуть-чуть запрокидываю голову назад. Так мне больше идет. Нос выглядит короче. Дверь приоткрывается. На пороге Кирилл.

— В этот дом пускают?

— Пускают, — отвечаю я, — вам папа книжку оставил.

— Прекрасно, я за ней и зашел. Ты чего к стенке прижалась — «чужих» боишься?

Приходится отойти от стенки и вернуть голову в нормальное положение. Если стоишь не у стенки, запрокинутая голова очень уж неестественно выглядит.

В комнате Кирилл не садится. Он берет со стола книгу, молча перелистывает ее и кладет в портфель.

— Сейчас отвезу. Звонил товарищ, она ему срочно нужна.

Мне уже абсолютно безразлично, как я держу голову, как выглядит мое платье, прическа… В мыслях у меня только одно: сейчас он уйдет. Еще несколько минут, и его уже здесь не будет. И я опять начну ждать дни, недели, месяцы…

— О, у вас, кажется, прибавление семейства.

— А это ваш котенок.

— Как мой?

Я ужасно довольна, хоть на одну секунду, но Кирилл удивился. Видел бы папа! Он считает, что заставить Кирилла удивиться не может никто.

— Серьезно, возьмите котенка. Мне нужно раздать шесть котят.

— Это что же — новая форма подготовки к экзаменам?

— Почему?

— У тебя же завтра экзамен.

— Откуда вы знаете?

— По радио передавали.

Так вот почему он торопится! Мама ему сказала, что у меня завтра экзамен.

— Я все равно не сдам.

— Почему так?

— Не могу учить… А знаете, как меня в школе из-за вас ругали!

Я вдруг вспомнила, что могу рассказать Кириллу историю про тарелку из папье-маше, которую я сделала со своими пионерами. История длинная, и Кирилл хоть немножко еще здесь постоит.

— Тарелка всем очень понравилась, и ее на самое видное место в коридоре повесили. А на второй день сняли и куда-то спрятали, потому что вся школа из-за этой тарелки покрылась золотом… Наша директорша гостей каких-то к ней беспрерывно водила и в результате оказалась тоже вся в золоте: и волосы, и лицо, и платье. В общем, она заявила, что я это нарочно сделала. Знаете, как меня ругали. И все из-за вас.

— А я тут при чем?

— Как при чем! Это же вы мне посоветовали бронзовым порошком тарелку покрыть.

— Так я же не виноват, что ты взяла слишком мало клея.

— А кто виноват?!

— Не знаю. Я тебе все правильно сказал.

— Значит, вы тоже считаете, что я плохая. Да?

— Ужасная.

— Да ну, вы опять шутите. Возьмите лучше котенка. Там есть очень забавный, с черной бородой. Котенок сам весь белый, а на подбородке у него черное квадратное пятно. Как борода. Не возьмете?

Я не могу, чтобы Кирилл сейчас ушел. Что-то надо сделать… А если показать коробку?.. Нет, это безумие! Все равно. Покажу! Неужели действительно я это сделаю?!

Подхожу к письменному столу, открываю нижний ящик. Вынимаю коробку. Кладу ее на обеденный стол и начинаю развязывать. Кирилл пока не может догадаться, что это: коробка завернута в газету. Ее еще можно спрятать обратно. Развязала бечевку. Развернула газету… Узнал? Я не смотрю на Кирилла. Я не знаю, узнал ли он. Для этого он должен помнить коробку, которую подарил мне пять лет назад. Коробка называется «Москва». На коробке нарисованы здания метро, высотные дома. Даже развернутую ее можно еще спрятать. Ведь он не знает, что в ней. Открыла коробку. Всё.

Пальцы у Кирилла всегда удивительно белые. А сейчас, на фоне темно-коричневых конфет, они еще белее. Пальцы то появляются, то исчезают. Вместе с ними одна за другой исчезают и вновь появляются конфеты.

Я смотрю на пальцы. Я смотрю на конфеты. Пальцы остаются белыми, но делаются большими, как вся коробка. А коробка становится как стол. Потом пальцы делаются как стол. А коробка — как вся комната.

— Как ты думаешь? — Вмиг пальцы и коробка приобретают свои нормальные размеры. Я смотрю на Кирилла. Он держит в руках конфету, последнюю конфету из второго ряда. — Как ты думаешь, в них нет червей?

В конфетах червей не бывает. Только этого не надо говорить. Это и так ясно.

— Не сердитесь… Знаете, почему я их… не съела?

Пальцы берут первую конфету из четвертого ряда. Крутят ее. Возвращают обратно.

— Знаете?

Пальцы берут вторую конфету.

— Знаете?

Пальцы возвращают вторую конфету.

— Только скажите: да или нет?

Последняя конфета уплывает и приплывает обратно. Она размером в стол, а пальцы размером с комнату.

— Учись.

Я стою и молчу. Хорошо, хоть в классе нет девчонок. Вадим Андреевич вызвал меня отвечать последней. Отвечать… Я не отвечаю. Я молчу.

— Морозова, вы не учили?

Я выучила все билеты до единого. А почему сейчас ничего не могу вспомнить — не знаю. Я вижу картинку: впереди большая лошадь, за ней поменьше, за ней еще меньше. А больше я ничего не помню. Кто изучал эволюцию лошадей? Что он открыл? Когда это было?..

Неужели я не получу «отлично»? Мне очень нужно получить «отлично». Очень нужно! Если бы только Вадим мог знать, как это мне нужно.

Вчера Кирилл ответил мне «учись». Значит, мне надо только вырасти, и все будет хорошо. Я решила позвонить ему сегодня и сказать: «Я получила „отлично“». Он бы понял: я слушаюсь его, я расту, я «учусь». А теперь вместо этого он узнает, что я на экзамене провалилась. Папа ему это расскажет обязательно. Они Кириллу все рассказывают… Дура!.. Какая я дура! Ведь это же мама попросила Кирилла подействовать на меня, чтобы я учила. Поэтому он так и ответил мне: «Учись».

Ну конечно, я же сама слышала, как мама по телефону говорила Кириллу: «Так вы ей скажете? Мы уже бессильны».

Как я сразу не сообразила? Мне было не до этого. Я так обрадовалась, что он придет. И после его ухода я тоже ни о чем не думала. Я была очень счастлива. Люба права: я все всегда переворачиваю так, как мне хочется.

— О чем вы думаете, Морозова?

— О чем я думаю?.. Я думаю о лошадях…

— А сколько вы сегодня спали?

— Я вообще не спала.

— Понятно.

Дверь открывается. Входит Евдокия Николаевна. За ней Вера Владимировна в своей парадной желтой кофте. Вадим встает. Предлагает Евдокии стул. Евдокия садится. И Вера Владимировна садится. Евдокия что-то тихо говорит Вадиму, показывает на часы. Наверное, она проходила мимо и заглянула узнать, почему задержался экзамен. У Веры довольное, деловое лицо с поджатыми губами. Точно такое лицо у нее было, когда она выговаривала мне за золотую тарелку, после того как ее накрутила Евдокия. По-моему, Евдокия и сейчас говорит что-то Вадиму обо мне.

Вадим слушает ее, почтительно склонив голову. Ну их всех. Пусть говорят что хотят. Мне теперь абсолютно все безразлично. Только не хочется больше здесь стоять. Может, взять да уйти?..

Евдокия кончила говорить и откинулась на стуле, взяла в руки карандаш. Приготовилась слушать. Вадим выпрямился.

— Итак, с первым вопросом мне все ясно. — Вадим Андреевич с силой ударил ладонью по билету. — Перейдем ко второму вопросу. Типы индивидуального развития.

— Индивидуальное развитие бывает двух типов, — начинаю я только для того, чтобы что-нибудь говорить, — прямое и с превращением. Прямое развитие, например, у стрекозы, а с превращением — у бабочки.

— К какому типу развития относится тля?

Тля?! Наверняка Вадим спросил про тлю потому, что я о ней писала в рецензии на диссертацию его друга. В школьном учебнике про тлей ничего не сказано. Но как он запомнил? Я же в рецензии о тле только вскользь упомянула.

— У тлей очень сложное развитие… Могу схему нарисовать.

Я вдруг решаю рассказать им свою теорию о тлях. Рисую. Кладу мел. Поворачиваюсь. У Веры все так же поджаты губы. Евдокия постукивает карандашом по стеклу стола. Вадим разглядывает схему.

— Откуда эта схема?

— Из Брема.

Вадим отрицательно качает головой.

— Я ее в другом виде нарисовала, чтобы можно было сравнивать.

— С чем?

Снова беру мел и под первой схемой рисую еще две. Одна изображает прямое развитие. Другая — с превращением. Сравнивая эти три схемы, можно сделать вывод: у тлей развитие с превращением.

Вадим меня поправляет:

— Вы хотели сказать — без превращения.

— Нет, с превращением, потому что хотя здесь отсутствует куколка, но здесь есть партеногенетическое яйцо.

Слово «партеногенетическое» я еле выговариваю. Когда я только начала его произносить, Вадим зажмурился, а когда кончила, открыл глаза и улыбнулся.

— И вы знаете, что такое партеногенетическое яйцо?

— Это неоплодотворенное яйцо, из которого развивается тля.

— Правильно. Только партеногенетические яйца бывают и у других беспозвоночных. Ну хорошо, а почему же вы считаете, что у тлей развитие не прямое, а с превращением?

— Потому что личинка тли с помощью «этого яйца» превращается во взрослое насекомое.

Повторить слово «партеногенетическое» я не решилась. Но Вадим все равно зажмурил глаза. Продолжаю:

— Если личинка какого-нибудь насекомого совсем не похожа на это насекомое, то для того, чтобы в него превратиться, она… ну, делается куколкой… В куколке все ее органы разрушаются, становятся жидкими, и из этой «жидкости» развиваются органы взрослого насекомого. А вот если личинка так отличается от взрослого, что никакая куколка не может помочь ей превратиться во взрослое насекомое? Тогда личинка не будет превращаться в куколку, а отложит неоплодотворенное яйцо, из которого и разовьется взрослое насекомое.

Я уже кончила свою речь, а Вадим так глаз и не открыл. Евдокия держит руку у рта: по-моему, она просто зевает. На лице Веры возмущение, и на этот раз справедливое. Я болтаю чушь. Что меня дернуло затеять эту канитель с тлями? А впрочем, не все ли мне равно? Пусть ставят двойку…

Вадим наконец открыл глаза.

— А знаете, это все очень интересно. Только я хочу разобраться, — значит, вы полагаете…

Я не понимаю, что происходит. Я перевожу взгляд с растерянного лица Веры на задумчивое лицо Евдокии, которая принялась рассматривать схемы на доске… Но, кажется, Вадим считает, что теория моя верна? Очевидно, так, если он вдруг сейчас начал разъяснять ее Вере и Евдокии. А я ведь заговорила о тлях только для того, чтобы хоть как-то протянуть время. Вадим Андреевич, кажется, что-то спрашивает меня. Знаю ли я, почему у тлей партеногенетическое яйцо откладывается несколько раз в течение одного цикла? Знаю. Стадия партеногенетического яйца используется для размножения.

Я говорю «стадия», уже подражая Вадиму Андреевичу. Я говорю «партеногенетического» — и даже не запинаюсь. Вадим Андреевич задает мне вопрос за вопросом. Мои ответы он вмиг перестраивает в строго научные. Терминология «настоящей биологии» так сложна, что я в конце концов даже уже перестаю понимать, о чем идет речь. А Вадим Андреевич продолжает ставить все новые и новые вопросы, он ставит их перед собой и передо мной одновременно. Потом он делает выводы, строит предположения. И мне начинает казаться, что мы с Вадимом Андреевичем здесь совсем одни. А Евдокия и Вера — это просто два пятна. Желтое — справа от Вадима Андреевича и синее — слева.

— Постойте. — На миг Вадим Андреевич замолкает. — Вы видели когда-нибудь личинки тлей? Ведь они очень похожи на взрослых, а вы говорите о каких-то «необычайных различиях между ними».

Я видела взрослых тлей, я видела их личинки. Вадим прав. Они действительно похожи. Но меня ничуть не смущает это обстоятельство. Мы с Вадимом Андреевичем решаем серьезную научную проблему, и нет ничего особенного в том, что у нас не все сразу идет гладко. Сейчас мы подумаем, и кому-нибудь из нас в голову обязательно придет правильное решение.

Покачнулось и приблизилось к Вадиму Андреевичу синее пятно. Вадим Андреевич улыбнулся, что-то ответил.

— Ладно, этот разговор мы продолжим в другой раз, — говорит Вадим Андреевич, уже обращаясь ко мне. — А сейчас скажите, кто же все-таки занимался изучением эволюции лошадей?

— Ковалевский.

— Правильно. Вот и расскажите нам об этом.

Вбегаю в телефонную будку. Набираю номер.

— Папа! Папа, меня оставляют в моей школе! Мне пятерку поставили. Знаешь, кто был на экзамене?.. Что?!?

…Оказывается, Евдокия сказала маме, что она придет сегодня на экзамен послушать, как я отвечаю. Но попросила мне не говорить. Так вот почему мои родители так волновались.

Ливень какой пошел. И солнце. Грибной дождь и такой сильный.

А как девчонки удивились, когда Вера после экзамена сказала: «Поздравляю тебя — ты окончишь нашу школу!» Они ведь ничего не знали…

Это гимн нашей школы.

Вера Владимировна мне после экзаменов сказала, что меня пороть надо. В институте никто со мной нянчиться не будет: то я помню про лошадей, то я не помню. Она, кажется, теперь уверена, что я попаду в институт. Она даже не возмущалась, что Вадим мне поставил пятерку!

Настоящий ливень! Бьет по спине, как молотками. На мостовой подпрыгивает на полметра. А я ведь одна иду. Все под крышами стоят. И машин нет. На улице Горького нет машин! Один сплошной ливень. И еще я.

И еще тли… На листьях. Они обязательно должны здесь быть. Вот они. На нижней стороне листа. Совсем сухие. Как под зонтиком. Оранжевые, черные, зеленые. Хотя тли и отличаются по форме, величине, по цвету, но у них у всех одинаковое выражение «лица». Безобидное, кроткое, покорное.

Ну и что из того, что внешне личинка похожа на взрослую тлю?! Может быть, внутри в каком-нибудь одном маленьком, микроскопическом месте она так от нее отличается, что без превращения никак не обойтись. Вера сказала, что Вадим Андреевич хочет мне какую-то книжку про тлей дать. Там, наверное, и внутреннее строение тлей описано. А ведь Вадим знал, что Евдокия Николаевна должна прийти слушать мой ответ. Он ждал ее и поэтому вызвал меня последней… И Кирилл знал… Но, может быть, он просто воспользовался обстоятельствами?! Ведь так бы он, наверное, никогда не решился сказать о своем отношении ко мне. Позвонить ему? Монета у меня есть… Нет, лучше потом позвоню. Сейчас мне хочется пробиваться сквозь этот ливень, петь и думать о тлях.

Люди стоят в парадных и смотрят на меня как на ненормальную. Действительно, наверное, очень смешно. Огромная улица. Я иду одна и пою. Дождь стучит в голову, в спину, заливает глаза, уши, бурлит в босоножках…

Кто-то прошел по комнате и наступил на жука. Жук был небольшой, миллиметров пять в длину. Темно-коричневый, почти черный. Оттого что на жука наступили, он не очень изменился. Чуть сплющился, да сзади из-под крыльев у него показалось что-то белое.

Жук пополз немного, и за ним по полу потянулась мокрая полоса. Затем жук судорожно дернулся несколько раз и замер. Через некоторое время возле лампочки раздалось пронзительное жужжание, и сверху к первому жуку слетел второй жук. Это был жук точно такой же, как и первый, такого же размера, такого же цвета, словно родной брат его.

Второй жук тотчас же подлез под первого, отчего первый перевернулся на спину. Теперь было видно его розовое брюшко. Оно тоже нисколько не было повреждено, и о смерти жука говорили только лапки, согнутые и неподвижно застывшие над брюшком. Зацепив одну из них, второй жук пополз вперед. Мокрый след на полу удлинился. Тогда второй жук отпустил лапку, подполз к раздавленному жуку сзади и приник головой к его ране. При этом он все время потирал одну свою лапку о другую: видно, жидкость, вытекающая из раны, была липкой.

Но вот жидкость перестала вытекать… Здоровый жук перевернул раздавленного со спины опять на брюшко и начал снова подлезать под него, но теперь уже не сбоку, как в первый раз, а сзади. Подлезал медленно, осторожно, и раздавленный жук принимал все более вертикальное положение. Наконец он оказался просто поставленным на голову. Но второй жук тут же отполз, первый сразу упал.

Тогда второй обхватил его лапками и стал кружить. И снова потянулся по полу мокрый белый след. Здоровый опять прильнул головой к ране раздавленного.

Каждое движение второго жука было настолько осмысленным, каждое действие настолько точно и мастерски выполнялось, что казалось, он действует по определенной, хорошо ему известной программе. Казалось, что вот этот маленький черный жучок знает секрет, которым еще не владеет человек, знает способ оживления мертвых. Казалось, что вот сейчас он что-то произведет такое, от чего мертвый жук действительно зашевелится.

Недаром же существует наука — бионика!

И жук зашевелился. Он дернул передней лапкой. Второй жук сразу отполз и стал следить.

…Есть такие большие комары. Они раза в три больше обыкновенных комаров. Особенно длинные у них ноги. Они похожи на ноги косеножек — тонкие такие же и складывающиеся. Как-то такой убитый наповал комар упал в муравейник… Обнюхав комара со всех сторон, муравьи начали взбираться на него. А взобравшись, начали кусать его в шею. Больше никуда — только в шею. Казалось, что у комара голова вот-вот отлетит. Она, словно подпиленная, свисала то в одну сторону, то в другую. И вдруг комар начал подниматься. Он выпрямил передние ноги, потом средние, потом задние. Поднявшись, комар встряхнул туловищем, и муравьи покатились с него вниз. Они катились один за другим по его ногам, как по перилам. Медленно ковыляя, комар шел к траве.

Муравьи оживили комара. Странно, зачем им это?.. Может, все произошло случайно? Случайно своими укусами муравьи раздражили нервные ганглии комара.

Право же, трудно иногда понять, пьет ли один из другого кровь или вливает в него жизнь.

Так, может быть, и второй жук вовсе не пытался оживлять первого? Приникая к раке, он не останавливал кровь, а просто пил ее и вертел мертвого лишь для того, чтобы кровь лилась сильнее?

…Второй жук продолжал следить. Первый больше не двигался. И снова второй жук начал переворачивать раздавленного жука со спины на брюшко, с брюшка на спину, снова начал ставить его на голову, таскать по кругу и каждый раз, как только показывалась кровь, припадать к ране.

Потом он бросил его и пополз прочь. Он уже почти дополз до стены, как вдруг повернул обратно. Он очень торопился.

Приблизившись к мертвому жуку, который оставался неподвижно лежать брюшком кверху, он перевернул его и быстро подтянул к тому месту, где его нашел в самом начале и где еще не просох на полу мокрый след… Затем, уже не останавливаясь, опять пополз к стене. У стены жук повернул и пополз в угол, потом поднялся по плинтусу и исчез за ним.

Этот жук, оказывается, был жук-точильщик. Он точил дом, а когда его сильно пугали, «притворялся мертвым». Никто никогда не слышал, чтобы он любил кровь.

Бабочка села на цветок, и цветок наклонился. Бабочка качнулась вместе с цветком влево, потом вправо. Бабочка качается на цветке, как на качелях. Длинный, тонкий изогнутый хоботок она то опускает внутрь цветка, то вынимает.

Десять тычинок выстроились в ряд по кругу. Пыльца с тычинок осыпает бабочку со всех сторон, и от этого голова у бабочки, и брюшко, и лапки становятся желтыми.

Разные бывают цветки. Бабочка любит цветки с открытыми во все стороны лепестками, чтобы сесть на цветок и видеть, что происходит вокруг. А бывают такие цветки, у которых есть крылечки и крыша. Сядешь на крылечко, голову надо просунуть под крышу, а крылья снаружи остаются. Пчеле хорошо. Она маленькая — вся умещается под крышей. Ее снаружи не видно, только слышно, как цветок жужжит.

Иногда в цветках между лепестками ползают крохотные, вертлявые трипсы. Их так много, что, куда ни опустит бабочка хоботок, всюду на них натыкается. Они быстро взбираются на хоботок и щекочут его. И никуда от этих трипсов не денешься, потому что здесь, в цветке, они полноправные хозяева — здесь их дом. А где дом у бабочки?

У каждого насекомого есть свой дом. У муравья дом — муравейник, у паука — дом из паутины. А у бабочки?

Жарко. В солнечном луче роятся мошки. Целая куча мошек. Бабочка не огибает их. Она летит прямо «на тучу». Прорезает ее насквозь. И вот за бабочкой уже черный шлейф из мошек. Мошки летят за бабочкой, пытаются ее догнать, но напрасно. Бабочка быстрее летит, чем мошки.

Перелетев через широкую дорогу, бабочка оказывается над узкой, уходящей в кусты тропинкой. Здесь тень. Здесь не так жарко. Бабочка летит над тропинкой между кустами. Все ближе и ближе смыкаются кусты над тропинкой. И все ниже и ниже приходится лететь бабочке. Вот ветви вверху уже совсем сомкнулись и закрыли небо. И вдруг бабочка со всего размаху натыкается на какую-то тонкую липкую преграду. Судорожно бьются ее крылья о паутину. Паутина становится блестящей, сверкающей от чешуек, которые сыплются с крыльев бабочки. А крылья делаются совершенно прозрачными, как стекло.

Над бабочкой в правом углу напряженно застыл огромный паук-крестовик. Он ждет. Ждет, когда бабочка совсем запутается. Но бабочка вдруг освобождает крылья от паутины и повисает на двух лапках. Еще один рывок, и она взлетает в воздух. Обе ее лапки остаются на паутине.

Поляна. На поляне множество желтых цветков. Над цветами летают бабочки. Их тоже много. Они садятся то на один цветок, то на другой. Сев на цветок, бабочки раскручивают свои хоботки, которые при полете у них свернуты в спираль. Раскручивают и опускают в цветок. Бабочки пьют нектар и переносят с цветка на цветок пыльцу. Много на поляне цветов. Все они раскрыли лепестки, все они вытянули свои тычинки, все ждут бабочек. А если не прилетит бабочка и не сядет на цветок? Что тогда? А тогда вполне возможно, что и не родит этот цветок семечка. Не родит и завянет, погибнет просто так, без пользы. Но бабочек много, и они лишь несколько секунд сидят на каждом цветке. Сядут, втянут в себя «нектар» — и дальше, на другой цветок. А вот на одном цветке бабочка сидит уже целых пять минут. У этой бабочки не хватает двух лапок. У этой бабочки крылья помяты и порваны, а на крыльях уже нет прежнего рисунка. Да, она была красивой бабочкой. Матово-белой, с крупными черными пятнами на крыльях. Вокруг много летает бабочек, но все они не такие, какой была она. Все они желтые с красной каемкой.

Перелетая с цветка на цветок, бабочки встречаются, кружатся одна возле другой. А иногда встречаются сразу три бабочки, тогда они кружатся втроем. К белой бабочке с разорванными крыльями никто не подлетает. Даже летая совсем рядом, они не обращают на нее никакого внимания. Она белая, а они желтые. А где же найти такую белую бабочку, как она? С такими же черными круглыми пятнами, какие были у нее? Может, и не встретит никогда она такой бабочки. Теперь она плохо летает. Теперь у нее изорваны крылья и нет двух лапок. Только усики остались прежние. Усики у бабочки словно сплетены из двух проволок, черной и белой, и оканчиваются желтой луковицей.

А еще у нее остались прежние глаза. Удивительно красивые глаза. Большие, круглые, с зеркальной поверхностью. Внутри глаз шестиугольной звездой расположились шесть черных кружков, и седьмой кружок в центре. Кажется, что кружки не внутри, а где-то вне глаз, а в глазах лишь отражены как в зеркале. И поэтому кажется странным, почему же больше ничего не отражено в этих глазах: ни трава, ни цветы, ни деревья.

К поляне ведет много дорог. И вдруг над одной из них показалась бабочка. Она такая же белая, как та, что сидит на цветке на поляне. Только черные пятна у нее с нижней стороны крыльев. Она летит прямо на поляну. Она не виляет зигзагом, как это очень часто делают бабочки. Она не садится на цветы, не обращает внимания ни на одну из желтых бабочек. Она прямо летит к белой бабочке на цветке. Подлетела и согнала ее с цветка и погнала вверх. Вот они уже выше кустарников, выше берез, выше самой высокой сосны. Впереди остались только белые курчавые облака. На их фоне бабочек не видно. Никто здесь не видит бабочек: ни муравей, ни паук, ни другие бабочки, ни человек. Никто…

Вы думаете, это случайно, что наши бабочки встретились? Нет, не случайно. Самец бабочки за километр узнает самку по запаху. И летит к ней.

Ель, сосна, береза. Нет, все это не то. А вот и поле. И на поле — капуста. Большая, тугая, треснувшая от сока. Человек бы сорвал такой кочан и отнес своим детям. А бабочке этот кочан для ее детей не нравится. Он для бабочкиных детей недостаточно сладкий, недостаточно сочный. С одного кочана на другой перелетает бабочка, пробует капусту передними лапками. Передние лапки у бабочки чувствуют вкус. И не просто чувствуют, а чувствуют наитончайшим образом. Вкус у бабочки развит в 200, 300 раз сильнее, чем у человека. Долго будет летать бабочка над полем, долго будет выбирать капусту, самую сладкую, самую вкусную. А когда выберет, сядет на нижний зеленый лист и отложит желтые, крупные, ребристые яйца.

Ветер прошелестел по листьям. Листья зеленые, и шелест получился мягким, чуть слышным. А вот на ветке два сухих листа. Как бумага сухих. Но они такие маленькие и вдобавок еще порванные. Так что шума здесь тоже не произведешь. Да это и не листья. Это высохшие крылья мертвой бабочки. Бабочка умерла прямо на ветке, вцепившись в нее лапками. Так она тут и сидит. Мертвая. Сильный ветер рванул ветку и сорвал бабочку. Снова бабочка в воздухе! Снова она летает! Только теперь рядом с ней в воздухе крылатые семена. У этих семян крылья такие же неживые, как у мертвой бабочки.

Не было у бабочки дома. Домом для нее было каждое дупло, каждая удобная веточка, каждая шелковистая травинка, каждый душистый цветок. Да и зачем этой бабочке дом, если живет она только дней шестнадцать. И если за шестнадцать дней надо узнать мир.