Пути в незнаемое

Ю. Чайковский Почему лиса рыжая

Игорь аспирантствовал в математическом институте и с биологией был связан разве только тем, что забавлялся кое-какими моделями динамики биологических популяций. Поэтому он, разумеется, рассчитывал в экспедиции на черную работу, но никак не на черное к нему отношение. Скоро он понял, почему шеф любит ездить один — поскольку не способен даже с ангелом прожить без ссоры более недели. Игорь же не был ангелом.

Они познакомились зимой на конференции, где из доклада шефа (тогда еще и не шефа) Игорь с изумлением узнал, что тот ездит по Восточной Сибири один, без помощников, и вечером в гостиничном баре как бы шутя предложил свои услуги. Тот как бы шутя согласился, а Игорь возьми да и прикати в середине июля в указанный шефом забайкальский поселок. Встретив в Забайкалье шефа бородатым («Прямо Спас Нерукотворный!»), он не нашел ничего лучшего, как съязвить что-то относительно христианства.

— А что вы, собственно, знаете о Христе? — Шеф взглянул, словно с иконы «Спас Ярое око», и Игорю стало жутковато. На миг почудилось, что, задай он сейчас вопрос о бытии божьем, от шефа последует достоверный ответ; и он чуть было даже не спросил о том, что давно его интересовало: как верующие примиряются с тем обстоятельством, что их религия (которую ведь каждый верующий признает единственно истинной, единоспасающей) исповедуется меньшинством людей? Как представлять себе бога всемогущим, если он даже не может толком убедить людей в собственном существовании? Однако он одумался и решил отложить вопрос до более мирного момента, а такого момента больше уже и не наступило.

Вот и сегодня, отведав в поселковой столовой той же надоевшей в тайге тушенки, шеф явно не стал добрее, и надежды на то, что возвращение в поселок разредит донельзя накалившуюся в тайге атмосферу, улетучивались. Вообще, с Игоревой точки зрения, шеф несомненно страдал гортанобесием — так, слыхал он, на Руси когда-то называли порок, считавшийся куда худшим, чем плебейское обжорство: страсть к вкусненькому. Оставалось только одно — угостить шефа, и Игорь в первый раз в жизни собрался на охоту.

Сначала все казалось простым: поселковые собаки люто голодны, так что любая должна пойти за куском хлеба, а уже в тайге сработает охотничий инстинкт. Однако собаки никуда не шли, сколько им ни кидай еды: съест и вернется к своим воротам. Вернулся ни с чем и снова влип: фельдшерский пункт, где они остановились, оказался до отказа забит бехтеревкой и прочими успокоительными средствами, так что Игорь не удержался сострить: как раз для нашего шефа! Сказав все, что может сказать разъяренный шеф, тот замолчал дня на три.

Через три дня собака наконец нашлась: самая субтильная в поселке сучонка, у которой вечно отнимали ее и без того скудный паек, после трехдневной подкормки соблаговолила выйти с Игорем на опушку и тут же (вот удача!) подняла на крыло здоровенного глухаря. Глухарь улетел в чащу, сучонка — за ним, а Игорь — за ней. Дальше все разыгралось мгновенно: увидав глухаря, доверчиво, словно крыловская ворона на лисицу, смотревшего с ветки на тявкающую под сосной лайку, Игорь вскинул мелкашку и, разумеется, сбил его наповал (из мелкашки, как известно, бьют белку в глаз). Охота не заняла и двух минут, и Игорь вернулся в поселок со смешанным чувством: с одной стороны, он нес завидный трофей (петух был кило на четыре), а с другой — щемило ощущение какого-то подвоха, вся «охота» казалась ненатуральной. Может быть, его глухарь был уродом? Нет, местные охотники заверили его, что так обычно глухарь себя и ведет: смотрит на собаку, пока его не подстрелят.

Галя, шефова лаборантка, запекла глухаря с брусникой, и шеф, подобрев, стал объяснять Игорю без всякой злобы, за что он не любит туристов (подразумевалось — Игоря): с любым полевым работником, даже совсем далекой специальности, можно найти общий язык и повспоминать места, где обоим пришлось побывать, а с туристом говорить не о чем, он ничего не видит, кроме пожираемых километров. (Игорь оттого и поехал в экспедицию, что не терпел бесцельного хождения, но не возражал.)

Совсем раздобрев, шеф поведал вот что: он сегодня тоже с добычей, нашел грибное место. К этому месту был знак — на тропинке валялась алая косынка, похожая на пионерский галстук, и едва шеф повесил ее на сучок, увидал грибную полянку. Ему захотелось «отблагодарить лешего», он нашел в кармане конфету, но по скупости решил половину съесть сам и, разрезав ее прямо в обертке, положил половинку на пенек. (Грибы почистили и пожарили, но после глухаря есть их не захотелось.)

А назавтра произошло нечто феерическое. С утра шеф не вышел к столу (что случалось и ранее), затем из-за какой-то разбитой пробирки довел Галю до слез (что, увы, бывало еще чаще), и та убежала в тайгу (что было уже тревожно, так как она абсолютно не ориентировалась), а в середине дня в гости вдруг пожаловали два здоровых бородача — московские туристы (вот уж кого в этих местах никогда не видывали). Лежа за перегородкой, Игорь слушал их беседу с шефом со стыдом и ужасом: они в самом деле ничего не увидали на своем пути — даже могилу шамана (достопримечательность, которую показывали всем), не говоря уж о феноменах из биологии, геологии или этнографии. «Теперь-то он проест мне плешь», — подумал Игорь. Вернулась Галя, и оказалось, что туристы — из того учреждения, где работала ее мама, так что пошли вспоминать общих знакомых. Поев, гости откланялись, а шеф, разумеется, вцепился в Игоря («все вы, туристы, одинаковы»). Чтобы разнять их, Галя стала рассказывать, как заблудилась, как вдруг перед ней возникла незнакомая женщина, указавшая ей на полконфеты, на пеньке, как женщина исчезла, а Галя сразу же нашла тропинку домой. Все это было неудивительно, если учесть ее близорукость и беспомощность в лесу, но шеф спросил испуганно:

— А что за женщина? Как одета?

— Да не помню, какая-то в красной косынке.

Совсем потерянный, шеф попросил с последней надеждой:

— Галя, давайте грибы, пора ужинать.

— Грибы? Я же их при вас москвичам поставила, они все и умяли.

Из шефа как будто воздух выпустили.

— Так я и знал. Не захотел леший со мной дела иметь: забрал грибы и отдал конфету. — В его мрачной речи не было ни тени юмора.

— Что вы говорите? — не выдержал рационалист Игорь. — Подумайте, ведь когда вы клали конфету, туристы уже плыли к нам, неужели леший предвидел ваш щедрый дар и заранее послал их по реке?

Шеф глянул грустно и снисходительно:

— Неужели вы думаете, что они где-то плыли и сейчас где-то плывут?

— Но ведь они же знают Галину маму! — возразил Игорь, уже несколько теряясь.

— Весь этот туристский облик — для того только, чтобы вы увидели его ничтожество.

Игорь выложил последний козырь:

— Они сказали, что были в лагере геодезистов, спросите у тех, когда будет связь.

Через день, оказавшись у местных геодезистов во время радиосвязи с лагерем, Игорь спросил в трубку весело: «Ну как вам наши туристы?» — и услышал в ответ: «Какие туристы?»

Так они и плыли который день: на носу Игорь с двухлопастным эвенкским веслом, на корме шеф с таким же веслом, в середине Галя (без весла) и гора экспедиционного багажа. Шеф не терпел моторов, и вот они шлепали веслами вторую неделю по фантастически прекрасной Олёкме, абсолютно безлюдной, какой она была до начала строительства БАМа.

Сентябрь начался солнечный, и в бесчисленных заводях чинно плавали со своими утятами бесчисленные утки, но нечего было и думать подстрелить их из мелкашки — нужен был дробовик, а его-то и не было. Уступая уговорам местного начальства, шеф взял малокалиберную винтовку, но брать охотничье ружье наотрез отказался — мы не туристы, а научная экспедиция.

Жирная осенняя дичь так и просилась на стол, и вот сам шеф, изловчившись, прострелил голову крохалю; но тот, сколько его ни варили, остался несъедобно жестким. Потому, решил Игорь, крохаль и подпустил на выстрел, что его обычно не стреляют. Однако как же быть с глухарем? Он ведь был куда доверчивее крохаля. Правда, глухарь оказался и редок, несмотря на то что тайга прямо-таки истекала брусникой (речь, разумеется, не о том, что их пекут вместе, а о том, что глухарь пасется на бруснике). Все вроде бы вставало по местам: глухарь плохо приспособлен, вот его численность и мала, и, если не взять его под защиту, он скоро вообще исчезнет.

Затарахтел мотор: навстречу, вверх по течению, плыл рыбак, первый за неделю встречный, расставляя сети в устьях речек. Пристал к их стоянке, поговорив, оценил проблему «гортанобесия» и, не говоря лишних слов, снова пошел к лодке. Дальше опять все было мгновенно: разогнав лодку до середины реки, он вдруг заглушил мотор и поднял винт над водой, бесшумно влетел в заводь на том берегу, оттуда вспорхнула утка с выводком едва летавших утят, он бахнул дуплетом вдогонку и сшиб четверых.

Затем рыбак вернулся, бросил в лодку наших путешественников трех утят, молча швырнул вареного крохаля своей собаке и, распрощавшись, затарахтел дальше.

Игорь стоял растерянный, и шеф, видя это, сказал поучительно:

— Ничего особенного, естественный отбор. Выживает тот, кто вовремя удирает.

Шеф был профессором-биологом, а Игорь — аспирантом-математиком и не решился произнести вслух, что такой «отбор» уже оставил Подмосковье без уток, что недаром он запрещен законом. Поплыли дальше, встретили вечером отряд школьников, заброшенный на дальнее зимовье собирать бруснику, и смышленый мальчуган, увидав в лодке утячьи трупики, заметил с едва уловимой ноткой презрения:

— Браконьерничаете?

Что было ответить ему? Про естественный отбор? Нет, ведь все они знали, что, как ни безлюдна Олёкма, но осетр уже стал в ней редкостью, поредела и нельма, а медведь перестал быть «хозяином тайги». Впрочем, именно относительно уток опасения были вроде бы излишни, так как утиные выводки были бесчисленны и, в отличие от осетров, водились на каждой речке и озерце.

С десятого сентября разрешалась осенняя охота, и к этому сроку судьба послала им роскошную белую лайку, как бы специально ждавшую их у одной из охотничьих избушек. Шеф объявил дневку, и Игорь снова (во второй и последний раз в жизни) пошел охотиться. Но не тут-то было: новая собака не умела облаивать глухаря, зато все время пыталась ловить в воде уток — занятие безнадежное, особенно для белой собаки. Вообще-то она была сообразительная и, по-видимому, знавала более дельного охотника. Утки уплывали от Игоря на дальний конец озерца, она заходила с того конца и даже раз подплыла близко к выводку. Ее утки подпускали близко, а вот Игорь даже из мелкашки не мог достать ни одной (голов почти не видно, а в тушку стрелять бесполезно — подранок все равно уплывает). «Откуда такая осторожность? — думал Игорь. — С мелкашкой я здесь один, а дробовик бьет всего метров на пятьдесят, да и дробовика большинство из них не знает. Хоть бы толику их осторожности тому глухарю-бедолаге. Почему глухарь ничему не научился, а эти, наоборот, как будто научены с запасом на будущее — ведут себя так, как надо бы под Москвой? Правда, вон каких много — не потому ли, что они приспособленнее глухарей?»

Однако эту успокоительную мысль тоже пришлось отвергнуть: люди и на Олёкме-то выбивают один-два процента выводков, а на речках и озерах практически никогда никого не бывало, и «отобрать» более осторожных было нечем.

Впрочем, может быть, так и должно быть — чтобы животные были разными. Вот ведь и две лайки оказались совсем разными, да и люди бывают совсем разные. Шеф, например, прекрасно «отблагодарил» того рыбака: стал инспектировать расставленные тем сети. У первой сети Игорь пытался протестовать, и шеф даже пошел на компромисс: если в сети окажется одна рыбина, то ее надо оставить. Результат был тягостно неожидан: рыбин было две, но первую шеф упустил, зато вторую выпутал из сети и бросил в лодку; на протест же ответил сердито: «Я обещал, если рыбин будет две, забрать одну». Логика, как видим, не слишком ограничивает возможности — можно и все оправдать, и все объяснить (браконьерство, например, назвать, отбором). Игорю осталось утешиться тем, что первая рыбина, здоровенная нельма, все-таки ушла на поддержание олёкминского биоценоза. Естественный отбор: выживает тот, кто вовремя удирает.

Потом, работая над диссертацией, он несколько лет не думал ни о проблеме разнообразия, ни об олёкминском шефе. Впрочем, знакомство не прошло даром: раньше Игорь, как и всякий молодой математик, смотрел на неточные науки свысока, шеф же несколько раз продемонстрировал, что в биологии есть премудрости, вряд ли сводимые к математике. Как-то он обронил фразу, что придерживается общефилософского принципа: чем система богаче внутренними связями, тем она устойчивее. Игорь сразу прикинул: по-видимому, можно это доказать как теорему, но для этого надо сделать такие допущения, что теорема будет не слишком интересной для нематематика. Зато сам принцип абсолютно очевиден. Можно всю жизнь возиться с этой теоремой, все ослабляя допущения, или даже доказать какую-нибудь «теорему существования», но все это будет не более чем подтверждение правоты шефа, не знающего математики. Не обидно ли?

Для диссертации экспедиция тоже не прошла даром — после сугубо математического текста там примостилось приложение, в котором Игорь разрешил для себя следующий вопрос: помогают ли психические способности выживанию вида и его эволюции? И в книгах, и в беседах с биологами он встречал одно и то же: чем богаче психические возможности индивида, тем больше у него шансов выжить в неблагоприятных условиях и, следовательно, тем больше у его потомков шансов дожить до полезных мутаций. Чем индивид способнее, тем вид более эволюционно перспективен, — этот тезис без особой аргументации подразумевался почти всеми. Игорь, в общем-то не сомневаясь в справедливости всего этого, написал программу для вычислительной машины, которая должна была демонстрировать, при каких конкретных условиях этот тезис верен. Результат показался поразительным: умные неизменно эволюционировали хуже глупых.

Именно, его программа моделировала следующую ситуацию: популяция одинаковых организмов попадает в скверные условия, в которых ее члены должны приспособиться делать что-то новое (те, кто этому не научается, понемногу вымирают); этим новым можно было, согласно Игоревой программе, овладеть двумя способами: либо научиться в ходе индивидуальной жизни (то есть за счет своей психики), либо получить эту способность прямо при рождении (то есть за счет случайной мутации). Разумеется, способные к обучению оказались более живучи, зато они не эволюционировали — их было проще довести до полного вымирания, чем изменить их наследственность. Изменить наследственность оказалось легко только у тех, кто не обладал никакой свободой поведения.

Конечно, вскоре Игорь понял, в чем дело: ну, разумеется, ведь естественному отбору все равно — выжил ли организм в силу удачного поведения или в силу удачной мутации; следовательно, отбору легко выявлять полезных мутантов только там, где разница мутантов ничем не маскируется, а подходящее поведение как раз маскирует плохую наследственность: помогает пронести в следующие поколения скверные гены. (Так, там, где нет медицины, там выше смертность, но меньше наследственных болезней — ведь акт лечения является там поведением, которое позволяет пронести неисправный ген в следующее поколение.) Получается парадокс: чем лучше организован организм, тем меньше у него шансов на дальнейшую эволюцию путем отбора, зато больше шансов к вырождению.

Особого резонанса это изыскание не имело, только оппонент мягко упрекнул Игоря, что, мол, без приложения диссертация была бы лучше. Да и сам Игорь постарался забыть о неприятном парадоксе, который как-то ни с чем не согласовывался: ведь в действительности именно высшие животные, с их самым сложным комплексом поведенческих возможностей, эволюционировали быстрее всего. На происхождение человека, например, не ушло и миллиона лет, тогда как высшие насекомые (у которых поведение в основном закреплено наследственно) почти не изменились за это время. Рекорд же принадлежал, пожалуй, слонам: за миллион лет они породили не только новые виды, но и новый род Elephas (мамонты — это не тот род, что нынешние слоны, а некоторые биологи относят даже и нынешних слонов к двум различным родам), и при этом слонов никогда не могло жить много, поскольку, как мы теперь знаем, уже сотня тысяч слонов так вытаптывает африканскую саванну, что ни слонам, ни другим жить негде. Где же тот материал, из которого можно выбирать, если слонов за всю их историю едва ли набралось миллиард голов? А поведение их настолько совершенно, что они могут, например, прокормить своего урода собрата, которому природа не дала хобота — основного инструмента для добывания пищи. Да, представьте, был однажды в Африке встречен взрослый слон с недоразвитым хоботом — при таком «здравоохранении» как же отбору отсекать неудачные варианты? Ситуация выглядела безнадежной, так что Игорь предпочел вернуться к математике, где, по крайней мере, ясно, что делать.

«Глухарь — древнейшая птица Земли» — такой плакат, из серии «Берегите природу», Игорь увидал на озерном полустанке, где основными пассажирами были охотники. Огромный черный петух с красными бровями словно слетел сюда с той олёкминской сосны. Почему-то вдруг стало жалко того доверчивого недотепу, что глазел на лайку и рухнул прямо на нее, ломая сучья. Тогда Игорь успокоил себя мыслью, что ведь это ханжество — спокойно поедать курятину из магазина и охать над убитой в лесу птицей: не все ли равно, человек ли съест его или лесной хищник, или умершего от старости глухаря съедят черви? Однако сейчас этот ход мысли не пошел: домашних кур мы сами разводим на том условии, что пресечем их жизнь, когда нам надо, избавляя их к тому же от тягот старости. Если бы не люди, не их желание есть мясо, то ни одна из магазинных кур не появилась бы на свет, а того черного красавца вывел-то леший! Что мы даем ему, лешему, взамен? Тоже избавление от тягот старости? Словом, Игорь никогда больше не охотился, зато завел грядку с овощами.

«Древнейшая птица, вот почему она плохо приспособлена. — думал он, идя по лесной дороге. — Вот и разгадка: утка — более позднее эволюционное изобретение, поэтому-то она более совершенна. Как у акулы или осетра архаичен скелет (хрящ вместо кости), так у глухаря архаично поведение. Убивая их, мы содействуем эволюции, производим, так сказать, естественный отбор». Однако перед глазами немедленно встал шеф с вилкой, и вся логическая конструкция стала рушиться. Как и тогда, на Олёкме, досадно зашевелилось чувство, что попался на хорошо замаскированную удочку. Слов нет, все эти объяснения имеют свой резон, но разве не резонны были шефовы рассуждения, согласно которым нас по тайге водит леший и за чаем мы обсуждаем московских знакомых, в сущности, с ним же? Может быть, шеф так изысканно шутил? Допустим, но ведь не шутил же он, оправдывая случай с утятами или с рыбой в сети! Результат же один во всех случаях: Игорь не нашел что возразить, то есть не смог разбить формальную аргументацию, хотя и был шокирован ее нелепостью. Разве всю шефову мистику нельзя было истолковать прозаически? Трудность, пожалуй, только с тем приятелем-геодезистом, который не помнил московских туристов, но и это — не аргумент: радист дал Игорю трубку на пол-минуты, и Игорь (говоривший по радио впервые в жизни) больше думал о кнопке, которую надо отпускать, переходя на прием. Встреться они потом, наверняка бы геодезист все вспомнил. Словом, Игорь хотел, как и на Олёкме, остаться рационалистом и повел правильную логическую осаду «древнейшей птицы Земли».

Во-первых, очевидно, что рассуждение с убийством-отбором притянуто для самооправдания, а потому объективность его подозрительна. Во-вторых, «древнейшая» не значит «дряхлейшая», а скорее наоборот: если за миллион лет глухарь сохранился, значит, он соответствовал требованиям среды лучше, а не хуже других. Если даже теперь он со своей доверчивостью и обречен на исчезновение, то это никак не связано с тем, что он — древнейший. В-третьих, чем примитивнее поведение, тем легче действовать отбору, так что скорее наоборот: утка — эволюционный тупик, а глухарь должен эволюционировать (это ведь подтверждено машинным расчетом). Да процветает примитивное поведение!.. Однако — как же тогда произошел человек? Не по глупости ли?

«Тьфу, дьявол, ну и наука — что ни тезис, то тупик, ни одному аргументу нельзя верить, не то что в математике. Нет, прав был Кант, говоря, что во всякой частной науке ровно столько смысла, сколько в ней математики. Потому-то в эволюции всё так запутано, что не занялись еще ею математики».

Игорь решил, что до конца пути надо поразмышлять об одной теореме, которая почему-то никак не доказывалась. От долгого житья в голове все формулы легко вставали в памяти, и бумага почти не требовалась. «Почему же она не выходит? Может быть, это вообще моя фантазия, а теоремы такой в природе не существует? Я проверил ее на ряде частных случаев, но это, разумеется, ни о чем не говорит, тем более что случаи-то все несложные. Мне не удалось подыскать опровергающего примера, но это, возможно, просто от слабости моей фантазии, да честно говоря, всерьез ли я его искал? С тех пор как она пришла мне в голову, весь энтузиазм был в том, чтобы ее доказать. Однако что значит — пришла в голову? Ведь теорема без доказательства — это акт веры, как это… как там на Олёкме, как… ну… Вот! Такой же акт веры, как то, что мы, убивая птиц, содействуем их эволюции».

В самом деле, откуда следует, что гибель одних является шагом эволюции для других? От Чарлза Дарвина, которого Игорь не читал. Здесь логическая цепочка обрывалась, и оставалось возвращаться к теореме, которую он только что квалифицировал как акт веры. После такой квалификации она потускнела, и альтернативный акт стал казаться тоже возможным.

В то время Игорь в ходе своих математических занятий столкнулся с проблемой устойчивости. Вот, например, течет по дну оврага ручеек, и, если перегородить его камнем, он обтечет камень и продолжит свой путь прежним руслом — движение ручейка устойчиво. Как похож на него тот ручеек, что течет в огороде по водосточному желобу к бочке, но там ситуация совсем другая: стоило чуть перекосить подпорку желоба, и поток воды стал хлестать мимо бочки — значит, это движение неустойчиво. Существует глава математики, теория устойчивости, которая по виду уравнений движения должна судить, устойчиво ли данное движение или нет. «Теорема», которая не давала Игорю покоя, утверждала, что решение некоторой системы уравнений всегда устойчиво, — следовательно, альтернативное утверждение состояло в том, что хоть в одном захудалом случае эта система неустойчива. Если такой случай указать, то будет ясно, что «теоремы» не существует. Прилично зная признаки устойчивости, Игорь, как он с досадой сейчас понял, не знал ни одного практического признака неустойчивости. Помнил, конечно, заголовок «Теорема Четаева о неустойчивости», по-видимому, даже глянул когда-то в этот параграф, но интерес был не в нем, и его содержание в голове не задержалось. Впрочем, это легко поправимо, так как, зная остальное, одну теорему нетрудно воссоздать и самому.

Словом, придя в сумерках в нетопленый деревенский дом и орудуя в сырой темноте поленьями, ведрами и ухватом, он уже чувствовал, что «теорема» совсем не теорема, а заблуждение; когда же изба засветилась багровым светом из русской печи и заклокотал в чугунке кипяток, то уже созрел и выплыл из небытия опровергающий пример — тот самый случай, когда Игорева система неустойчива. Вот что значит — взглянуть на свою веру со стороны. Впрочем, настоящий верующий со стороны глядеть не может — в том-то и состоит вера. Неясно только, как он мирится с тем, что его вера исповедуется меньшинством. Конечно, верующий может сослаться на то, что всевышний наделил каждого свободной волей, чтобы тот дошел до истины сам, без принуждения, но вывод получается неутешительный для позиции верующего: почти каждый «доходит» до той веры, в какой его воспитали. Выходит, что свободой воли всерьез распоряжаются только те немногие, что не примыкают к предлагаемой им готовой вере, но их-то верующими и не называют. Жаль, что тогда на Олёкме не хватило духу расспросить шефа. Надо где-нибудь почитать об этом.

Вернувшись в Москву, Игорь действительно стал читать о передуманном. Сперва захотел узнать, в самом ли деле глухарь старше утки, но нашел не это, а совсем другое: оказывается, глухарь потому глохнет на току, что имеет гортань уникальной конструкции (в разгар пения она пережимает слуховые проходы). Зачем бы ему это? От такой гортани ему не больше пользы, чем шефу — от «гортанобесия». Можно даже сказать, что у глухаря тоже своеобразный бес в гортани. Никто ведь не станет утверждать, что шефово гортанобесие возникло и сохранилось потому, что страдавшие им шефовы предки оставляли больше потомков (да и страдали ли они им? Вкус — дело индивидуальное). Кстати, на следующей странице: у близкого вида, каменного глухаря, строение немного другое, и он на току не глохнет. Даже если изловчиться и объяснить дефект обычного глухаря как пользу, то как быть с тем фактом, что каменный глухарь обходится без этой пользы? Тем, что эти виды живут в разных условиях? Но именно на Олёкме они спокойно живут рядом, пасутся на брусничниках и токуют в редких сосняках.

Тут-то все и покатилось, как снежный ком: не ставился, оказывается, в биологии вопрос о том, почему у одного так, а не иначе, у другого же — иначе, а не так. Сколькие восхищались, как замечательно птицы приспособлены спать на ветке, но не принято вспоминать, что глухарь и тетерев не очень-то способны к этому, отчего и гибнут едва ли не больше, чем от своей глупой доверчивости. Тем более не принято спрашивать, почему у насекомых шесть ног, а у пауков — восемь, зато принято другое: когда кто-то усомнится в том, что все создано путем отбора полезного, упрекнуть его в незнании фактов.

Действительно, фактов Игорь тогда не знал и решил пополнять эрудицию систематически — занялся сопоставлением свойств различных птиц. Как ни парадоксально, никаких готовых сопоставлений ему найти не удалось, точнее — все оказалось не про то. Так, он прочел, что отряд куриных (в который входит семейство тетеревиных, а в него — глухари) характерен тем, что птенцы здесь — выводкового типа, то есть с рождения ходят за матерью, а уже через неделю могут вспархивать на кусты. Замечательное приспособление — утверждали и учебники и солидные руководства: растительная пища малокалорийна, прокормить ею птенцов в гнезде невозможно, поэтому-то и выработалась у куриных выводковость, а с ней и множество частных приспособлений, таких, как ранний лёт. Более того, в популярной статье за солидной подписью довелось прочесть, что именно от растительных кормов нет у кур ревности к петухам: поскольку не надо носить пищу в клюве, то гуляй с кем хочешь, я с выводком и одна похожу.

Весь этот натурфилософский карточный домик распадался при первом же дуновении фактов, но эти факты Игорь почему-то оказался вынужден группировать сам. Для тех же тетеревиных: разве не насекомыми питаются новорожденные тетеревята, да по большей части и глухарята? Разве не живут куропатки попарно? Позже, когда он прочел, что яркая окраска самцов полезна для того, чтобы отвлекать врагов от гнезда с самкой и потомством, встал еще один вопрос: почему никогда не совершают таких подвигов глухарь и тетерев?

С окраской вообще все было плохо, поскольку толкование ее полезности не устраивало самих биологов. Единственное, что хорошо получалось, это — почему самки не бывают ярче самцов (если только они не меняются своими ролями: у тех немногих видов птиц, где самка оставляет заботу насиживания самцу, она бывает и ярче). Разумеется, тому, кто сидит на яйцах, глупо было бы быть более ярким: главное на гнезде — быть незаметным. Однако все остальное получалось гораздо хуже. Одни были уверены, что самцы ярки для того, чтобы понравиться самке, другие называли это наивным антропоморфизмом, сами же фантазировали про яркую одежду супруга-смертника, уводящего врага от родного гнезда. Рекорд поставил автор, взявшийся истолковать окраску турухтанов (самцы этих куликов мало того, что ярки, но еще и резко различаются друг от друга по расцветке): оказывается, самки турухтанов настолько маловозбудимы, что уступают только оригинальному кавалеру. Интересно, как он это проверил?

Вскоре Игорь пришел к убеждению, что каждое из таких натурфилософских построений базировалось на специально подобранных примерах, а не на многообразии исследуемых явлений. Так, автор, верящий в пользу яркой окраски самцов, приводит длинный ряд изумительно ярких самцов и скромных самок (например, турухтаны, каменные дрозды), игнорируя ярких самок вроде щегла, сойки. Его оппонент указывает именно на эти примеры, утверждая, что расцветка — сигнал для опознания своего вида, скромную окраску он связывает с хорошим голосом — мол, опознание идет не на взгляд, а на слух — и указывает при этом, например, на соловья, камышовку и так далее. Ему, кажется, не приходят в голову опровергающие примеры вроде яркой и голосистой канарейки или ничем не приметного воробья.

Здесь-то Игорь скоро стал мастером — что-что, а контрпримеры — профессиональный навык любого математика. Вот снегирь, алеющий на снегу, вот обширное подсемейство утиных, где самцы зачем-то ярко раскрашиваются к осени, а вот раскраска яиц — просто ирония природы. (Весной у него под навесом крыльца в забытой охапке хвороста оказалось гнездо, а в нем пяток ослепительно голубых крапчатых яичек; к его приезду кто-то уже съел маму, а вскоре исчезли и яйца — Игорь едва успел определить по книге, что они, вероятно, принадлежат певчему дрозду. «Вот и толкование, — резюмировал он, пародируя прочитанное. — Если бы не яркий цвет, яйца могли бы протухнуть незамеченные, а разнообразие окрасок — чтобы кошка могла выбирать не только птиц, но и яйца по вкусу».) Нашлись контрпримеры и к рассуждениям про заботу о потомстве: мало того, что гуси и лебеди образуют прочные пары, а утки (то же семейство) — нет, но у одного старого автора удалось прочесть, что, оказывается, селезень норовит разорить гнездо своей избранницы. Это-то зачем?

Собственно, удивляться здесь было нечему, так как истребление своего потомства, увы, известно каждому — вспомнить хотя бы свиней и окуней. Здесь бы и построить Игорю ряд: сходные явления одинаково группируются в самых различных разделах животного мира. Однако он еще не был к этому готов и, пройдя мимо клада, продолжал копать.

Пришлось разбираться в том, что такое польза и что такое отбор. Игорь уже знал, как полагается объяснять полезность всего на свете, и загадка глухариной беспечности больше не была загадкой: достаточно было указать, что глухарь, спасаясь от наземного хищника на дереве, должен знать, не полезет ли враг за ним, вот он и рассматривает собаку. Толкование было не хуже и не лучше напечатанных в книгах, и раньше бы он успокоился; теперь же он стал искать контрпример и быстро нашел его: глухарь, вообще-то чуткая и осторожная птица, проявляет беспечность не только в этой ситуации. У того же старого автора (писавшего под псевдонимом «Лесник») он нашел строки о глухарях, полные еще большего изумления, чем сам испытал на Олёкме: «Держатся они за свой ток невероятно упорно. Перестрелять из них большинство это ничего… На смену исчезнувших явится новое поколение, которому кто-то скажет, что именно тут, вот в этом месте есть какое-то очарование». Не надо думать, что под очарованием автор понимал какой-нибудь невыясненный внешний параметр, жизненно важный для физиологии глухаря, — речь шла именно об очаровании. Глухарь вовсе не так требователен к чему-то дико-лесному, и Лесник писал, между прочим, про глухаря, токовавшего на поленнице дров. Зато сам феномен тока — вот что дико и очаровательно. Зачем глухари и тетерева собираются на тока? Чтобы их перестреляли или переловили? Ведь даже для размножения это не нужно, а они еще и на осенние тока собираются, где и в помине нет размножения! Тот же Лесник: «Летом тетерев живет один. Но, как только опадет с деревьев лист, тот же, столь склонный к одиночеству, тетерев вдруг чувствует неудержимую потребность в обществе». Зачем? «Сторожей тетеревиная стая не выставляет и ведет себя, надо отдать ей справедливость, глупее глупого». Если тетерев-одиночка осторожен, то стаю можно увидеть у самой дороги: «Покажется одному дураку, что уж очень интересно посмотреть на проезжающих, он кокнет и сидит, вытянув шею, глядит — все сидят и глядят, ждут и дожидаются большею частью того, что в них стреляют». Вот вам и приспособленность. Впрочем, намного ли разумнее поведение авторов, которые ничего этого в свои книги не включают, и только из ремарок вроде: «Биологический смысл осеннего тока неясен» — видно, что они это знают.

Ну как не воскликнуть в их адрес: ясен, абсолютно ясен! Точнее, ясно, что биологический смысл здесь нечего искать в терминах приспособления, ясно, что эти птицы к осени дуреют или, если угодно, очаровываются, но никак ни к чему не приспосабливаются. И не только они, и не обязательно осенью… Но к этому опять-таки Игорь еще не был готов, он в то время хотел узнать, как отбор отбирает полезное, и, может быть, так понять, что же считать полезным.

Он обзавелся «Происхождением видов путем естественного отбора» Дарвина и этим даже возвысился в собственных глазах: теперь он принимался за эволюционизм фундаментально. Давно уже ушло время, когда он, ради одной новизны, гонялся за самыми свежими публикациями, боясь, что информация устареет: информация стареет бешеным темпом, и те, кого профессиональный интерес вынуждает бежать в ногу со свежей информацией, бегут без оглядки, не видя за своей спиной самого интересного. Оказывается, состарившаяся информация далеко не всегда умирает (если, разумеется, это информация, а не шум), а засыпает на долгие десятилетия, иногда же и на столетия. Ее как бы и нет в науке, ее никто не знает (один-два историка обычно знают о ней — где она хранится и на какую она тему, но и они нередко бессильны увидеть ее смысл), пока не придет ее новое время. Приблизительно так же, как с глухарем или тетеревом, которых в июле как бы и нет в лесу (только один-два охотника знают, где они в принципе должны летовать, но и те нередко стоят перед кустом и не видят в его центре огромную затаившуюся птицу), пока они снова не вылетят всем напоказ.

Дарвин писал, аккуратно перемежая точно установленные часы работы спокойными развлечениями, и Игорь пытался читать его тоже не торопясь, подчиняясь захватывающей простоте классического текста. Однако Игорю приходилось читать урывками между служебными и семейными делами, и он скоро стал нервничать: когда же будет про естественный отбор, обещанный в заглавии? Он с удовольствием прочел о том, что разнообразие растений и животных, наблюдаемое ныне, содержит ясные следы их прошлой эволюции (например: организмы на острове тем более отличаются от материковых, чем дольше остров отделен от материка), согласился и с тем, что среди организмов не найти двух одинаковых экземпляров, и с нетерпением ожидал главы об отборе.

Здесь его сразу поджидал сюрприз — речь шла про тетерева: «Когда мы замечаем, что… красный тетерев окрашен под цвет вереска, мы должны допустить, что эти краски приносят пользу этим птицам… предохраняя их от опасностей. Тетерева, если бы их не истребляли в известную пору их жизни, размножились бы в несметном числе; известно, что они жестоко терпят от хищных птиц… Отсюда, действие естественного отбора может проявиться как в приобретении соответственной окраски различными видами тетеревов, так и в поддержании постоянства этого признака, раз он приобретен».

Вот и все. О том, что обычные тетерев и глухарь черны, а красны зачем-то их брови, — ни слова. Более того, оказалось, что в книге нет ни единого примера, когда бы естественный отбор наблюдался, а не додумывался. Пришлось, как ни досадно, отложить на время Дарвина и почитать о том, что же наука знает об отборе в наше время.

Выяснилось, что доказательств естественного отбора существует ровно пять (и мессир Воланд спросил Игоря со страниц булгаковского романа: «Как же быть с доказательствами бытия божия, коих, как известно, существует ровно пять?»). Первые два, логические, принадлежали Дарвину, а три других появились после его смерти; они повторены на разных объектах. Игорь выписал все пять доказательств.

1) Человек, заметив у животного или растения полезное уклонение, принудительно размножает нужные ему экземпляры, устраняя из процедуры размножения экземпляры с ненужными качествами. В дикой природе тоже удачно устроенные размножаются, а неудачники не оставляют потомства. Человек скрещивает или изымает особей наверняка, тогда как дикая природа способна только повышать или понижать вероятности, поэтому здесь отбор должен идти медленнее, но результат ожидается сходный: накопление индивидуальных уклонений должно порождать новые породы.

2) Все организмы стремятся размножиться, то есть оставить больше потомков, чем было их самих, следовательно, возникает борьба за «место под солнцем»; вследствие того, что все экземпляры хотя бы немного различаются друг от друга, они имеют различные вероятности накопления полезных уклонений.

3) Замечено, что если условия среды изменяются, то могут измениться и организмы. Впервые это было установлено на березовых пяденицах: эти бабочки потемнели вслед за потемнением стволов берез в индустриальных районах Англии, а уже в наше время доказано, что здесь действовал отбор: птицы чаше склевывали светлых бабочек на темном фоне. Пользу от защитной окраски находили у многих видов (о чем много писали), но у многих не находили (о чем почти никто не писал).

4) В той же Англии в конце XIX века был проведен такой подсчет: после бури подобраны трупы погибших воробьев и проведено сравнение длин их крыльев. Оказалось, что большинство крыльев — слишком длинные или слишком короткие, чем и было впервые показано, что гибнут преимущественно экземпляры с вредными уклонениями от нормы.

5) Многие микробиологи независимо друг от друга выращивали бактерий на пище, которая для них почти несъедобна (но именно почти — если пища была просто несъедобна, бактерии, разумеется, погибали). Оказалось, что у бактерий может чуть-чуть измениться один из ферментов так, что пища становится вполне съедобна и они быстро растут. Огромные численности бактерий (10¹⁵, то есть миллион миллиардов), проходивших в таких опытах, демонстрировали, сколько должно было погибнуть, чтобы нашлось из чего отобрать даже такие простые уклонения. (Как же быть с отбором слонов или хотя бы птиц? — думал Игорь.)

…Завершив перечень, он был поражен, насколько тот оказался скромнее, чем можно было ожидать. Сколько раз он читал, что теория отбора случайных вариаций объяснила все главное в эволюции, а вот оказывается, что фактически до сих пор речь идет только о некоторых мелких деталях. Поразительное несоответствие бравых деклараций и реальных успехов — таков был вывод нашего героя.

Выходило, что олёкминский шеф со своим «выживает тот, кто вовремя удирает» был не так уж далек от уровня мировых стандартов. «Ну подумайте, — мысленно обратился к нему Игорь, — если вас осенит догадка, что в организации наследственного аппарата есть какая-нибудь общая закономерность, то вы станете педантично сопоставлять множество фотографий, цифр и диаграмм, сами сядете за микроскоп, возьметесь разгонять фрагменты хромосом на центрифуге и многое, многое другое, прежде чем опубликуете вашу догадку. Даже после этого вы будете ждать реакции коллег с нетерпением и опаской, вполне допуская, что вас опровергнут, указав на какую-то не замеченную вами неточность, или просто — что кто-то предложит более красивую трактовку тех же данных. Так куда же вся ваша аккуратность пропадает, когда вы рассуждаете об отборе? Почему вас не интересует, можно ли дать окружающим явлениям другую трактовку?»

Вообще-то работ по отбору в печати оказалось много, но Игорь не смог найти в них ничего по существу нового. Казалось, многие авторы стремились только увековечить себя новым красивым термином. Например, Игоря позабавила длинная серия работ по «клинальному отбору»: такого отбора никто в природе не наблюдал, термин ввели для обозначения гипотетического фактора, привыкли к нему, стали цитировать, и вот он живет в науке, словно реальный феномен. Известно (это заметил еще Дарвин), что если двигаться вдоль зоны распространения какого-нибудь вида, то часто заметно постепенное изменение облика организмов (деревья, например, мельчают при переходе тайги в лесотундру); эту изменчивость в наше время называют клинальной, а причину ее называют клинальным отбором. Первый, казалось бы, вопрос — может ли наблюдаемая устойчивая разница в признаках быть следствием различной выживаемости? Ведь разница условий существования здесь так мала, что ее не удается измерить (такова, например, бывает ситуация в соседних гектарах северного леса). Парадоксально, но подобных вопросов ставить не принято, наоборот, принято самый факт изменчивости считать доказательством наличия соответствующего отбора. Такие «доказательства» Игорь решил не включать в список, хотя факты и запоминал: они все более убеждали его в том, что биология не в силах вывести разнообразие признаков из идей полезности и отбора.

Случилось сменить место работы — перейти из математического института в биологический и тем самым предаться своему хобби на почти законных основаниях, да и не зарываться в литературу с каждым вопросом, а спрашивать у коллег. Не то чтобы ему прямо позволили взять тему «разнообразие и отбор» и не то чтобы коллеги-биологи знали об этой теме больше него, однако все-таки ему не говорили «отстань!», если он задавал какой-нибудь до неприличия наивный вопрос, например: «Почему волк серый, а лиса рыжая?» Более того, выяснилось, что все это многим интересно: ведь не только вывести новые породы, но и сохранить старые нельзя, если не понимать, чем породы различаются, чем полезны эти различия и что такое отбор.

Оказалось, что биологи не очень-то знают, чем естественный отбор отличается от искусственного, и, когда Игорь объявил доклад на эту тему, собрались чуть ли не со всей Москвы.

— Взгляните на эти две схемы, — говорил Игорь, которого, впрочем, большинство присутствующих знало уже как Игоря Викторовича. — Первая демонстрирует общую логику искусственного отбора: красная стрелка — человек выбирает понравившегося ему самца, зеленая — выбирает для этого самца самку, голубая — выбирает оптимальные условия для выращивания их потомства. Эти три цветные стрелки означают три различные группы факторов, никак не сводимых друг к другу. Так, самца можно выбрать за его спортивные качества, самку — за ее плодовитость, а потомство вырастить даже при условии, что мать неспособна их выкормить. Или так: самца выбрать за то, что он — от плодовитой самки, и скрестить с плодовитой же самкой (чтобы вывести плодовитую породу), хотя бы самец и был неспособен к борьбе за самку. Итак, мы имеем не менее чем трехмерное пространство, траектория в котором демонстрирует ход регулируемого породообразования. Далее, множество черных стрелок вокруг цветной схемы — это человек устраняет возможность участия других особей, кроме избранных, в формировании данной породы. Выстроившиеся вокруг нашей системы регулирования черные стрелки охраняют ее траекторию от ненужных возмущений.

Что же касается, — продолжал он, — другой схемы, естественного отбора, то здесь цветная стрелка одна: и все качества самца, и все качества самки передадутся во времени только в зависимости от того, вырастет ли их потомство. Черных же стрелок нет совсем, то есть каждый посторонний член стада норовит пересечь выделенную нами цветную стрелку и протянуть свою, совсем новую для этой схемы. Как видим, общего мало.

— Как же мало? — крикнул кто-то. — Ведь единственная стрелка естественного отбора учитывает действие всех трех цветных стрелок искусственного, даже нет, всех четырех.

— Правильно, всех четырех, — поддержали крикнувшего. — Если посторонний победил вашего, значит, туда вашему и дорога!

— Вы не учитываете обратной связи от фенотипа к генотипу через взаимодействие популяции как целого со средой. Вам следовало бы сначала почитать работы Ивана Ивановича Шмальгаузена!

В автора этой последней реплики, солидного джентльмена, Игорь решил вцепиться. (Он сомневался в том, что подобные реплики произносятся осмысленно.) Он подошел к джентльмену, протянул ему кусочек мела и предложил изобразить на доске требуемую схему. Тот наотрез отказался:

— Вы докладчик, а не я, зачем же я буду обучать вас тому, что вы должны были выучить дома!

Игорь на миг растерялся, председатель, воспользовавшись паузой, попросил продолжать доклад, а джентльмен вскоре демонстративно удалился; потом председатель сделал Игорю наедине выговор за оскорбление уважаемого человека.

Пришлось кое-как заканчивать доклад. Требовалось рассказать, что такое обратная связь: если мы хотим, например, поддерживать постоянно повышенную температуру в инкубаторе, то нам, конечно, необходим нагреватель, но этого еще недостаточно, так как нужен прибор, который будет изменять поток тепла от нагревателя в зависимости от достигнутой температуры. Этот прибор и реализует обратную связь, причем сигнал от этого прибора — никак не тот тепловой поток, который надо регулировать, а какой-то другой сигнал (например, электрический ток, текущий от контактного термометра к выключателю нагревателя). Если нам надо регулировать точно, то приходится вводить несколько регуляторов — например, кроме управляемого нагревателя вводить управляемый охладитель. Однако никак невозможно сделать наоборот, то есть нельзя одним управляющим сигналом регулировать хотя бы две различные величины, тогда как часто приходится слышать, что природа путем регуляции размножения контролирует все качества каждого вида организмов.

— Что же происходит в природе? — Игорь подошел к главному пункту доклада. — Очевидно, что регуляторов должно быть не меньше, чем регулируемых величин, и их следует искать, а не называть все, выясненные и невыясненные, регуляторы одним термином «отбор». Получается вот что: думая, что говорят об одном и том же, исследователи в действительности называют отбором самые разные феномены, и у нас нет оснований списывать на него, не размышляя, все функции мастера, создающего разнообразие наблюдаемых форм.

— Так кто же их создает? — послышалось из зала.

— Не «кто», а «что». Законы, по которым явления связаны друг с другом, в частности — не очень пока понятные законы изменчивости, — ответил Игорь.

— Связанные законы изменчивости — это дарвиновский принцип корреляций? Значит, вы опять возвращаетесь к Дарвину, — слышался все тот же, уже несколько озлобленный голос. — Зачем нам тогда все эти схемы?

— То есть как — зачем? — Игорь не ожидал такого поворота. — Я же пытался показать вам, какие процессы возможны, а какие — нет.

— И пришли к тому же, что мы и без вас прекрасно знаем: что эволюция идет по Дарвину.

— Что значит — по Дарвину или не по Дарвину? — Игорь повернулся к схемам. — Вы же видите, что схемы различны, тогда как у Дарвина об этой разнице и намека нет, и ваш элементарный долг — уточнять и конкретизировать то, о чем раньше не умели говорить аккуратно. Когда же аккуратность достигнута, то становится видно, что вот такой процесс может идти, а другой — не может.

— Назовите хоть один пример, когда эволюция идет не по Дарвину, — крикнул кто-то, — или нам тут нечего делать! — И он засмеялся, довольно озираясь.

Игорь обернулся к председателю: сейчас самый подходящий момент ему вмешаться, чтобы хоть что-то выяснить или просто разойтись, но не продолжать этот спор глухих, этот абсурд (ведь абсурд и значит по-латыни: от глухого). Однако председатель ждал с интересом, ему тоже явно хотелось узнать, бывает ли так, что дарвиновское детище, эволюция, идет не по Дарвину. Ждать помощи было неоткуда, объяснять что-нибудь — абсурдно, и Игорь в отчаянии бросил в зал:

— Почему лиса рыжая?

Что было потом сказано, не так существенно, главное — все перестали злиться и наперебой принялись его учить. Он уже несколько ошалел, но крутился невозмутимый магнитофон, и, слушая дома запись, Игорь понял, что биологи не только не знают, почему звери бывают разные, но даже не понимают, что значит этот вопрос.

Волк сер потому, что покровительственная окраска помогает ему при охоте, — это знают все, но почему лиса рыжая? Парадоксально, но этот вопрос не вызывает интереса. Все только разъясняли Игорю, почему вопрос неудачен. Один снисходительно поучал, что цвет лисе безразличен, поскольку она охотится ночью (а волк — разве не ночью?); другой с интригующим видом сообщал, что у жертв лисы нет цветного зрения (что просто неверно); третий пояснял, что мелькание рыжего на желто-зеленом фоне только человеку видится контрастным (он, разумеется, не ставил опытов на этот счет, а Игорь помнил у одного охотника описание: вся живность разбегается и разлетается, едва в кустах мелькнет огненно-рыжий лисий хвост); четвертый, тот самый со злым голосом, указал, что мы не знаем всех корреляций лисьего организма, а когда узнаем, то сможем указать, с каким полезным признаком сцеплена рыжая окраска (возразить было, конечно, нечего, зато вспомнилось «Credo, guia absurdum» — верую, ибо нелепо). Кто-то из профессуры заявил, что рыжий цвет — адаптация к осеннему лесу, а одна симпатичная бабушка стала даже уверять, что лиса не такая уж рыжая, поскольку наблюдаются лисы разных окрасок.

Так реагировали собственно биологи, зато один биохимик взял да и разрубил гордиев узел: лиса рыжая потому, что в ее шерсти преобладает оранжевый пигмент. Это был точный прямой ответ, но он почему-то никого не заинтересовал, как если бы кто-нибудь сказал, что Магомет бежал из Мекки потому, что осел под ним направился в Медину.

А разве биохимик не был прав и в том, что изменил смысл вопроса? Разве есть способ ответить на вопрос о причине цвета, кроме как указав на субстанцию, которая отражает свет данного цвета? Однако Игорь, спросив «почему?», хотел узнать — «зачем?», и именно от этого ответа хотели уйти его оппоненты.

Тут-то Игоря и осенило: лиса рыжая не потому, что это кому-то зачем-то надо, а потому, что она так конкретно устроена. И глухарь дуреет весной и осенью потому, что он так устроен, поэтому «биологический смысл осеннего токования» ясен не меньше и не больше, чем смысл его черно-красной расцветки или его торжественно-забавной бороды. Все создания различны, в этом и смысл и прелесть жизни, вот!

Игорь выключил магнитофон и прошелся взад-вперед по комнате. Замечательно. Однако как быть с тем фактом, что лиса умеет охотиться, а глухарь — пастись? Как быть с тем, что лиса умеет выкармливать лисят, а глухарка умеет водить птенцов по брусничникам? Короче, как быть с тем фактом, что все организмы приспособлены?

А вот как, для начала размышления конечно: биохимик продемонстрировал, сам того не подозревая, что это две разные проблемы — проблема приспособления и проблема разнообразия.

Почему организмы разные — на этот вопрос не надо пытаться отвечать в терминах приспособления, потому что объяснить приспособление — это значит ответить на вопрос «зачем», а совсем не на вопрос «почему». Кстати, и биохимик ответил не на вопрос «почему», а на вопрос «как», то есть просто описал феномен, но не его причину.

Получалось, что у биологов есть в запасе еще один инструмент, который пускают в ход тогда, когда другие не работают: если совсем не приходит в голову, зачем бы могло быть полезно данное качество, то считается допустимым заменить вопрос «зачем» на вопрос «как», то есть вместо объяснения приспособления — начать описание истории вопроса.

В сущности, и про эту подмену Игорь знал давно, но только не мог осознать ее значения. Например, его давно удивляла проблема птичьих перелетов. Если сама идея перелета кажется всем понятной (улетают от холода и голода), то конкретные перелеты большинства видов птиц — загадка, и здесь-то толкователи неизменно переходят на историю, которая подчас трактуется так же лихо, как и приспособление. Летит не на юг, а на запад? Следовательно, в прошлом вид расселялся с запада! Интересно, а как это расселялась полярная крачка, которая летает из Арктики в Антарктику? Вряд ли она могла жить в тропиках (хотя бы потому, что там не останавливается на зимовку), да и кто пробовал выяснять это?

Мы живем в век генетики, но в отношении перелетов про нее все как будто забывают: общепризнано, что все подробности перелетного инстинкта закреплены наследственно, то есть изменяются только путем отбора случайных изменений генов; может ли такой процесс обеспечить наблюдаемые свойства перелетов? Хотя бы — хватит ли времени? Пишут, что многие птицы улетали от ледника, но ведь ледник наступал в считанные тысячелетия; доказано, что многие птицы летят, ориентируясь по звездам, но и звезды за тысячелетия заметно смещаются. Когда-то Дарвин полагал — для ощутимого изменения видов потребны «миллионы веков», а вот оказывается, что система перелетов должна формироваться за десятки веков, то есть идти на наших глазах. Если бы здесь в основе лежали случайные изменения генов, мы наблюдали бы полчища птиц, в одиночку и группами летящих по всем направлениям во все сезоны — только при такой интенсивности случайного поиска перелеты могли бы успевать подстраиваться к переменчивым требованиям среды. Однако мы этого почему-то не видим, зато видим другое: едва перестала замерзать Москва-река (много горячей воды уходит в канализацию), как некоторые утки приохотились зимовать на ней, не улетая.

Словом, некоторый элемент приспособительности в явлениях перелета есть, как есть и некоторый элемент случайности в перелетах отдельных экземпляров — одному полярнику довелось даже видеть сокола, летевшего открытым океаном к полюсу. Однако вывести из этих посылок законы перелета в целом не удается, и недаром, пытаясь описать всю эволюцию через приспособление, биологи не нашли ничего лучшего, чем в трудных случаях описывать приспособление через эволюцию. Ведь перелет — приспособление? Следовательно, когда-то было полезно летать так, а не иначе. Завидная логика! Этого даже читать не хотелось, и раньше бы Игорь, несомненно, на этом месте чтение и прекратил, но теперь он уже давно понял, что биология — не точная наука, в ней свои «правила игры» и своя логика. Как бы она ни была подозрительна для математика, даже из нее надо бы извлечь рациональное зерно. Разумеется, идея «все на свете полезно» и идея «так исторически сложилось» противоречат друг другу, но их не так уж трудно примирить — достаточно чуть-чуть модифицировать их с позиции разнообразия.

Начать надо, Игорь это уже много раз проверил, с поиска контрпримера. Вот хотя бы: далеко не все виды птиц улетают от холода и голода — некоторые улетают еще в середине августа, другие летают в пределах тропиков; некоторые, наоборот, от голода не улетают — если, например, подмосковная ворона улетает на Карпаты от холода и голода, то почему вологодская ворона прилетает зимовать в Подмосковье? Похоже, что всем птицам просто надо куда-то летать (абсолютно оседлых птиц, говорят, не существует). Про этот факт Игорь спокойно мог сказать: так исторически сложилось, а все остальное, все разговоры про адаптивное происхождение конкретных перелетов, казалось ему просто попыткой навязать птицам человеческие мотивы.

И все же… И все же несомненно: большинство видов птиц эксплуатирует эту свою потребность улетать — в целях адаптации (улетают от холода и голода); но именно то меньшинство, которое делает не так, раскрывает внутреннюю, не связанную с адаптацией суть перелета. Слов нет, феномен таинствен (Игорь вспомнил книжку, которая так и называлась: «Таинственные перелеты»), но таинствен не более и не менее, чем, скажем, осенний ток глухарей. И ток и перелет очаровывают птиц, и если очарован целый вид, то биолог ищет объяснения, если же очарована одна особь (глухарь, токовавший на дровах, или сокол, летевший к полюсу), то это игнорируется. Разумеется, очарованность всего вида генетически предписана, а одной птицы, возможно, и нет, но разве это дает нам право не видеть общего?

Кстати, если уж «очеловечивать» птичьи поступки, то лучше это делать явно, не прячась от самих себя. Например: почти все птицы улетают зимовать в мягкий климат, но ведь и люди стремятся отдыхать в мягком климате. Есть, конечно, оригиналы, отдыхающие в полярных льдах, но и у птиц они есть — тот же чудак сокол или те же полярные крачки.

Уже в который раз Игорь натыкался на этот загадочный факт: самые разные объекты проявляют удивительные параллели в свойствах. Ему бы сформулировать какое-то общее правило, но так уж нас всех учили, что познавать природу — значит отвечать на вопросы «зачем», «почему», «как» и т. п., здесь же ни один из них не подходил. Уже держа клад в руках, наш герой продолжал чего-то искать, именно — искать чего-то привычного.

У Дарвина было поместье с лугом, парком и «тропинкой раздумий». Игорь, с годами научившись размышлять где угодно — не только в очереди или зажатый автобусной дверью, но и беседуя с начальством, — все-таки завидовал «тропинке раздумий». Времени стало в обрез, и он ездил в свой нетопленый деревенский дом вечерним поездом, чтобы к утру быть на месте и, поспав, к полудню сесть работать. Лесная дорога, где он когда-то покончил с «теоремой», была обычно лучшей частью всего предприятия, но в этот раз он попал в непролазную грязь — весна затянулась, и к концу мая едва утвердилась зелень. Балансируя в темноте на зыбких краях колдобин, много ли обдумаешь? Игорь, стараясь не упасть в очередную «миргородскую лужу», взмахнул пудовым от глины сапогом и оказался на четвереньках. «Вот тебе и тропинка раздумий, — пробормотал он, едва поборов рюкзак, плотно севший на ухо. — К черту это чудо цивилизации!»

Петлять за «испражнением гигантозавра» (так называл проселки Станислав Лем) не имело никакого смысла, и Игорь, обтерев травой руки и сапоги, взглянул на звездное небо, взял правее Полярной звезды и решительно углубился в лес.

В нечастом осиннике было виднее, чем на черной дороге, и Игорь спокойно размышлял о том о сем; но потом, среди елей, Игорь уже брел наугад и казался себе беглым каторжником. Попалась прогалинка, здесь бы сориентироваться, но облачка успели испортить небо, пропали обе Медведицы. Вот, правда, Кассиопея, простенькое созвездие, тоже смотрит на Полярную звезду, но как в точности — Игорь не помнил. Он все-таки пошел дальше, а мысли не клеились — уже от неуверенности. Вот наконец просека, можно пойти по ней на восток и спокойно подумать, но что это? Вправо, в просвете просеки, меж елей угольной черноты, небо чуть серело. Час ночи — светлеть может только на севере, следовательно, просека — меридиональная. Вместо северо-востока он, оказывается, давно идет на северо-запад.

Идти больше не было смысла: через час-другой северо-восток обозначится четко, а пока, чтобы не уйти еще дальше от дома, лучше полежать. Подстелив плащ и ватник, он улегся головой на рюкзак и, медленно потягивая сигарету, глядел на редкие звезды среди ветвей.

«Да, Игорь Викторович, слабо тебе в штурманы. Интересно, а как же ориентируются ночные мигранты, те же утки? Ведь им в планетарии закрывают три четверти неба, а они находят север по любой оставшейся части. Неужто в них запечатлено все звездное небо?» Самое замечательное, что в планетарии находили север и молодые птицы, никогда не видевшие естественного неба. Лет десять назад, вспоминал Игорь, это было сенсацией, а теперь все затихло — почему? Ведь это удачнейшая эволюционная модель: звездный полюс за 13 тысяч лет уходит на 23 градуса, тысяч за 50 лет расползаются и сами созвездия, так что карта звезд, если она действительно запечатлена в птичьем мозгу, быстро устаревает. Как же она успевает обновляться? В книгах уверенно пишут про «наследственный код звездного неба», нимало не смущаясь тем, что этот «код», содержащий много тысяч бит информации, должен обновляться каждые несколько тысяч поколений. И это происходит, как пишут, «не за счет жизненного опыта, а целиком создается отбором». Если не первое, значит, второе.

«Как просто у вас устроен мир!» — ответил Игорь незримому автору, как бы включаясь в беседу с ним. (Был ведь когда-то такой литературный жанр — диатриба, беседа с отсутствующим собеседником.) Интересно, как такой автор представляет процедуру этого отбора? Летят на север мириады уток, и у каждой перед внутренним оком — звездная карта, сложившаяся от случайных соединений нейронов вследствие случайных мутаций. Почему же это — именно образ неба, а не сигареты «Явы», не лисы с утенком в зубах, не утенка с лисой в зубах, не лисы с сигаретой «Ява»?

Незримый автор усмехнулся в ответ: сложный образ не возникает сразу, он сам складывается за счет отбора, и если отбор идет на образ неба, то в ходе его конкурируют все более и более правильные образы неба, а не утята с зубами. Абсурдная картина не сможет сложиться в мозгу, поскольку ни один из ее элементов никогда не был отобран.

«Замечательно! — ответил ему вслух Игорь, тыча в лесную тьму пальцем. — Значит, и элементы звездной карты никогда не были отобраны! Они ведь не могли конкурировать друг с другом, поскольку ни один из них не мог работать. Каждый несовершенный элемент звездной карты так же абсурден с позиции отбора, как звезда с зубами. Взгляните на меня: у меня в мозгу довольно верная картина неба, но она неточна, и результат налицо — никуда не годное направление. Образ неба должен быть фантастически, умопомрачительно близок к точному, чтобы отбор вообще мог начать работать».

Отбираться, следовательно, должна вся карта целиком, а это уже сущий бред. Допустим даже, что отбор тысячелетиями идет только на образ звездного неба, а не на все прочие птичьи качества. Пусть! Далее, пусть образы звезд не возникают где попало, а только перемещаются (то есть прошлая карта каким-то чудом уже запечатлена, и ее надо только подновить) и каждая звезда может только смещаться на один шаг по вертикали и горизонтали. Пусть вся карта состоит из пятидесяти ярчайших звезд, а каждый экземпляр утки — новая карта. Даже в этих допущениях, оптимистических до абсурда, на один акт модификации карты понадобится 2¹⁰⁰ экземпляров уток — больше, чем было всех позвоночных за всю историю Земли.

Впрочем, такие подсчеты никого не убеждают: все равно оптимист уверен, что в природе сравниваются всегда две формы — приспособленная и неприспособленная — и побеждает первая. Интереснее другое: почему прекратились опыты в планетариях, когда стояла еще тьма вопросов? Не потому ли, что стало немного страшно? Ведь это, пожалуй, впервые: нашли объект, в эволюции которого все можно измерить — и скорость, и количество информации, и степень допустимой ошибки. Здесь не отговоришься ни опытом прежних поколений, ни корреляцией с неизвестными признаками, ни миллионами веков — или садись с карандашом, подсчитывай, или помалкивай; и все замолчали. Шутка ли — ставить опыты, которых ты заведомо не сможешь объяснить!

«Вот бы мне планетарий!» Игорь, сам не заметив, вскочил, затолкал все в рюкзак и пошел в едва намечавшихся сумерках. «Я бы убирал не созвездия, а отдельные звезды, то есть нет, я бы раздвигал звезды, как они раздвигаются историей; я бы направил полюс Мира на Вегу, как было 13 тысяч лет назад и как будет снова; я бы показал северным птицам небо Антарктики, я бы показал птицам зеркальное отражение неба — куда они полетят?»

…Он скинул надоевший рюкзак и, оглядывая дом, оставленный осенью, вдруг заметил в изумлении, что его тоже оглядывают: из-под навеса крыльца, из старой хозяйственной сумки с шишками, висевшей здесь уже много лет, на него уставился черной бусинкой глаз. Игорь тихонько взошел на крыльцо, глаз исчез в сумке. «Опять певчий дрозд?» Игорь, забыв про рюкзак, бросился, едва войдя, за определителем — тот так и лежал здесь несколько лет и вот дождался работы. Только теперь, с книжкой в руках, Игорь отважился заглянуть в висевшую на уровне глаз сумку — птичка выпорхнула, и он увидел семерку крохотных крапчатых яичек, аккуратно сложенных острыми концами в таком же аккуратном гнездышке. Птичка улетела недалеко — сидела на заборе, он хорошо разглядел ее рыжеватое горло и грудь; он тихонько подошел к забору — птичка перепорхнула обратно в гнездо, и он разглядел белое брюшко. Однако пользоваться определителем Игорь не умел, и ему пришлось перелистать, сидя на рюкзаке, чуть ли не весь подотряд певчих, пока он нашел нужный диагноз: «Спинная сторона оливково-серая, только верхние кроющие перья хвоста рыжеватые; горло, зоб и грудь — светло-рыжие; брюшко белое с сероватыми боками» — зарянка.

«Это же звездный мигрант!» Стоит ли добавлять, что программа задачи, которую следовало в понедельник отдать на перфорацию, так и осталась ненаписанной, — Игорь мечтал об опытах с зарянчатами. Подумать только: гнездо под навесом, следовательно, птенцы не увидят естественного неба, и можно спокойно поручить выкармливание их маме (когда вывелись птенцы, он увидал и папу). К черту планетарий, достаточно оборудовать несколько слабых ламп, загороженных черной бумагой — на этой бумаге он будет выкалывать созвездия, а сами лампы развешивать по комнате, как понадобится. Не так уж трудно сделать и цилиндрическую клетку, пол которой будет устилаться промокашкой, а в середке будет ставиться штемпельная подушка, — прыгая, птички будут запечатлевать лапками направление желаемого полета. Способ был уже описан в литературе, и все казалось проще простого.

Одна трудность: опыты по ориентации можно поставить только осенью, когда птицы захотят на юг, а как содержать их три месяца? Не может же он столько сидеть в деревне. Едва приехав в Москву, Игорь позвонил знакомому орнитологу, но тот уже уехал в поле. Игорю порекомендовали одного благодушного доцента, который заинтересовался и, согласившись, что сам Игорь несомненно уморит птенцов, обещал прислать ему юннатов, которые все умеют — и накормят, и в лабораторию привезут. Однако доцент, как выяснилось, тут же забыл об Игоре, да и никаких юннатов у него не оказалось; Игорь бросился к доцентову начальству — суровому профессору, который тоже заинтересовался и обещал прислать студента-орнитолога. Поговорили об эволюции, об уникальной возможности прямых информационных оценок, профессор, как водится, посоветовал прочесть Шмальгаузена, Игорь ответил как можно мягче, что думает по этому поводу: Иван Иванович был благородный человек и много сделал для зоологии, но о количественных оценках у него решительно ничего нет. Они мило расстались, и Игорь стал с нетерпением ждать.

Ах, не надо было отвечать — профессор не только никого не прислал, но и от телефонного разговора уклонился: задел его Игорь за живое. Так и остался он ни с чем, и желторотый выводок (все семь штук, максимальный выводок у зарянок!) в положенный срок благополучно исчез из гнезда. Впрочем, кое-что почерпнул и Игорь: во-первых, он осторожно сфотографировал мамашу, и та, представьте, позировала ему на поручне крыльца, всего сантиметрах в восьмидесяти от объектива (а ведь пишут, что зарянка осторожна настолько, что даже на гнезде не допускает приближения). Во-вторых, после опустения гнезда он заметил, что за соседским забором время от времени раздается странный шум, и как-то раз, глянув в окно, успел увидеть финал чудесной сцены — из бурьяна пулей вылетела кошка, за ней — мохнатый черный соседский пес, а с другой стороны той же бурьянной куртинки выпорхнуло несколько птенчиков. Симпатичный лохмач пас зарянчат! Вот и верь после этого, что животные живут наследственными реакциями, — подозрительно быстро они меняют в окружении человека стереотипы поведения.

Зимой в библиотеке Игорь встретил знакомого орнитолога, тот посетовал — какую ерунду приходится читать по-английски об эволюции, а Игорь посетовал, что не застал орнитолога в июне, пропала уникальная возможность.

— Ну и хорошо, что пропала, — ответил тот, к полному Игореву изумлению. — Все равно у тебя ничего бы не вышло, только загубил бы выводок и сам бы огорчался. Читай лучше буржуев, наверняка они это скоро сделают.

Предложение было странным, особенно если учесть, что у них приходится читать ерунду как раз по тем вопросам, не задав которые трудно поставить хороший опыт в планетарии; но делать нечего — Игорь взял «Biological Abstracts», без всякого энтузиазма стал искать давно захиревшую тему «Stellar orientation» — звездную ориентацию. И сразу же нашел статью Эмлена, главного американского планетарщика. Орнитолог был более чем прав: в июне, когда Игорь бегал со своим маниловским прожектом, уже и вопрос был поставлен и ответ получен.

Как и Игорь, Эмлен усомнился, что отбор способен сформировать в мозгу птицы звездную карту. По его заказу в планетарии был изготовлен такой вид неба, в котором полюсом Мира является не Полярная звезда, а другая звезда — Бетельгейзе. Небосвод послушно закрутился вокруг нового полюса, и птички, никогда не видевшие естественного неба, послушно приняли курс на Бетельгейзе за курс на север. Они, следовательно, унаследовали не конкретную карту, а общее правило: следить в течение ночи за вращением неба и ориентироваться на единственную неподвижную звезду. Просто и изумительно, фантастически просто. Куда проще, чем то, что придумывали, от неумения рассуждать, про «наследственный код звездного неба».

Однако как быть с отбором и разнообразием? Мог ли эмленовский механизм быть отобран? (Ведь живет же большинство видов без звездной ориентации, да и та же зарянка иногда спокойно зимует севернее Москвы.) Не лучше ли сказать, что этот механизм — такой же элемент разнообразия, как и токование? Словом, Эмлен мало что объяснил Игорю.

Снова пришлось сесть за чтение — хотелось понять, что такое объяснение. Ведь и доказать теорему — объяснение, и привлечь первое попавшееся (например, адаптацию лисы к осеннему лесу) — тоже какое-то объяснение. Игорь начал читать про структуру науки, и первое, на что наткнулся — ни к селу ни к городу, — про разнообразие религий. Оказывается, есть такой взгляд, что первые проблески науки родились именно из столкновения религий: представители разных вер, пытаясь убедить друг друга, изобрели первый научный инструмент — критику.

«Вот ведь, никогда не угадаешь, — думал Игорь. — Сколько лет думал, а ответ прост и неожидан, да и не до него сейчас. Впрочем, и из него надо бы что-то извлечь. Прежде всего, я не искал ответа на вопрос, чем полезно разнообразие религий, я хотел узнать, как этот факт уживается в религиозных головах, а мне попался ответ „зачем“. Наоборот же, сколько раз я хотел узнать, зачем зверю или птице то или другое свойство, а узнавал только, как уживается в религиозных головах знание об этом свойстве. В чем дело? Не в том ли, что я всегда интересовался целесообразностью конкретного свойства, а здесь, в вопросе о религии, дан ответ о целесообразности разнообразия? Или, может быть, проще: надо задавать всегда не совсем тот вопрос, на который ищешь ответа».

Разумеется, вспомнился шеф ярое око (ездит, ли? Дошел слух, что, поругавшись, он выгнал кого-то посередь тайги), и тут же, как специально ждавшая ассоциации с шефом, прочлась его главная философская идея: чем многосвязнее система, тем она устойчивее. Автором идеи оказался Герберт Спенсер, тот самый, что за семь лет до Дарвина писал и об эволюции, и о естественном отборе.

Интересно, как же Спенсер увязывал свою идею об устойчивости с идеей эволюции? Ведь столь многосвязанная штука, как биосфера, должна, согласно принципу устойчивости, быть абсолютно неспособной к сдвигам. Однако Спенсер понимал устойчивость не только как стояние на месте, но и как устойчивое движение, устойчивую траекторию. Этот философ заметил, что биологическая эволюция просто не может не идти хотя бы потому, что живое тесно и многосвязанно сцеплено с неживым, а эволюция Земли тогда уже была общепризнана. Хотя он и не считал возможным истолковать жизнь целиком в научных терминах, однако несомненная взаимозацепленность живого с неживым предстала ему как локомотив эволюции. Он одним из первых приветствовал дарвинизм, и мало кто заметил отличие его эволюционизма: в спенсеровской эволюции был указан локомотив, тогда как у Дарвина налицо были одни сталкивающиеся вагоны, локомотив же каждый читатель должен был представлять себе, как может. Недаром, думал Игорь, до сих пор этот локомотив все представляют по-разному.

О Спенсере как философе Игорь едва помнил то, что джеклондоновский Мартин Иден, взявшись за самообразование, восхищался спенсеровскими толкованиями природы, в общем-то для Игоря банальными. Вот уж не думал он, что когда-нибудь возьмется читать Спенсера, а теперь приходилось. И теперь многие места казались ему банальными, но среди них то тут, то там мелькали неожиданно яркие мысли.

Что все течет, сказал еще Гераклит, но Спенсер решился сформулировать — как все течет. Всякая причина вызывает более чем одно следствие, а всякому следствию можно указать более одной причины (вот почему можно дать сотню ответов на вопрос, почему лиса рыжая, и ни один из них не будет интересен, — додумывал Игорь, — а можно ли дать интересный ответ?). Тем самым отпадает необходимость искать причину каждого индивидуального изменения, зато встает во весь рост новая проблема: можно ли сказать что-нибудь существенное о законах движения многосвязных систем вообще? Спенсер сформулировал эти законы в такой афористической форме: все движется от однородного к разнородному (дифференциация) и от несвязного к связному (интеграция). Закономерность, следовательно, следует искать не в феномене как таковом, а в той системе, к которой он принадлежит, в том ряду, членом которого он является. Следовательно, додумал Игорь, рационально объяснять не окраску одного вида — лисы, а найти закон окраски всех видов лис или даже всех хищных. Пусть в самой что ни на есть абстрактной форме, Спенсер все-таки взялся сформулировать именно законы разнообразия.

Только теперь Игоря охватило чувство кладоискателя, со скрипом приподымающего ржавую крышку откопанного сундука. Выходило, что он действительно докопался до того, почему лиса рыжая: этот вопрос оказался бессмысленным сам по себе, зато прояснилась и осмысленная формулировка. А именно: надо спрашивать не «почему лиса рыжая?», а «почему среди хищных есть рыжие?». Ответа на этот вопрос пока нет, но это потому, что его никто, по-видимому, до сих пор не задавал.

Ну хорошо, Спенсер подметил законы разнообразия, но почему и как организмы оказываются приспособленными к своей среде? Мог ли Спенсер провести тот диспут с биологами лучше, чем Игорь? Оказалось, что в вопросах приспособления Спенсер шел почти в ногу с Дарвином, то есть привлекал и упражнение каждой конкретной особи, и отбор удачных вариантов, однако говорил и чуть-чуть другое: что жизнь — непрерывное приспособление внутренних возможностей и потребностей к внешним. Дарвин не возражал против таких формулировок, но у него среда в основном задавала тон, а организм в основном подстраивался, здесь же утверждалась некоторая симметрия отношений — организм использует свои возможности, чтобы воспользоваться возможностями, находимыми им в среде. И Дарвин говорил об этой симметрии (тот факт, что потребности приходится удовлетворять в рамках возможностей природы организма, он называл корреляцией), но вспоминал о ней только тогда, когда без нее что-то не объяснялось, а здесь, у Спенсера, она введена изначально и явно. В чем разница? В том, что возможности организма не выводятся из приспособления, а скорее наоборот: спектр возможных приспособлений выводится из возможностей, заложенных в природе организма.

Вот что следовало бы Игорю усвоить прежде, чем он объявил свой злополучный доклад. Вряд ли, разумеется, он смог бы разъяснить свои выводы тем, кто привык думать иначе, но, по крайней мере, он понимал бы тогда, что же именно следует разъяснять, и не чувствовал бы растерянности. Оппоненты действительно были к нему глухи, но можно ли винить их за это, если он и сам был тогда неспособен их слушать? Ведь он только сейчас стал понимать, что хотел втолковать ему тот, несколько озлобленный, голос из зала, что твердил о корреляциях: если не придираться к словам, то корреляции и являются соответствием потребностей приспособления и возможностей развития.

Теперь стало немного легче. Не будем пока спрашивать, решил Игорь, почему разнообразие существует и растет, как и Дарвин не спрашивал, почему особь стремится размножиться и откуда берутся наследственные вариации — все это принималось как установленный в природе факт. Важно то, что организмы могут быть разными сами по себе, а не только в силу приспособлений — нынешних или прошлых, реальных или надуманных. Тот факт, что глухарь глохнет, абсурдно выводить из какой-то пользы, это такая же неотъемлемая часть его облика, как и все прочее, что делает его глухарем. Так уж устроена его непутевая голова, и разумнее искать тот морфо-физиологический ряд, в котором она заняла бы закономерное место, а никак не придумывать ко всему этому пользу. У глухаря масса дефектов, но в целом он может жить, следовательно, удовлетворяет требованиям естественного отбора. Большего отбор с ним сделать не мог, поэтому бессмысленно спрашивать у адепта идеи отбора, почему глухарь глохнет и все тому подобное.

Как же Игорь был удивлен, когда вскоре узнал, что за 60 лет до него почти то же заявлял Уильям Бэтсон, один из основоположников генетики: он писал, что организмы сохраняются не благодаря своим различиям, а несмотря на них, что если вид существует, то из этого следует только то, что баланс его достоинств и недостатков пока в его пользу, и нет оснований делать выводы о приспособительном характере отдельных признаков. При этом, что самое удивительное, эту идею Бэтсона Игорь уже ранее читал своими глазами — в знаменитом «Номогенезе» Л. С. Берга. Читал, но не заметил, поскольку сам был тогда далек от подобных мыслей. Теперь же ему указали на это, причем указали те, от кого он менее всего мог этого ожидать. Оказалось, что его доклад, который самому Игорю показался гласом вопиющего в пустыне, не пропал даром.

— Игорь Викторович? Добрый день. Вы вряд ли меня так уж помните, мы с вами виделись только однажды, когда вы рассказывали про отбор. Тогда мы поспорили о роли корреляций, и я, признаюсь, мало что понял, так что вы уж извините меня, пожалуйста, если мои реплики показались вам грубоватыми. — Голос в телефонной трубке был вполне дружелюбен, и Игорь не сразу сообразил, что собеседник — тот самый, кого он столько раз вспоминал как «злой голос». Это оказался довольно известный зоолог, знаток старой и новой литературы, и вот теперь он звонил, чтобы пригласить Игоря на свой семинар.

Игорь, хотя и был, разумеется, рад приглашению, готовился к встрече как к тяжелому и бесполезному походу: будут бесчисленные вопросы не по делу, колкости не по адресу, а суть дела рассказать так и не удастся. Надо по крайней мере не дать зоологической публике утопить его мысль в болоте незнакомых ему фактов, смысл которых прямо у доски он оценить не сможет, поэтому следует обдумать и подробно изложить один-два примера, а публику просить строить аргументацию в тех же рамках. Удобнее всего разложить по косточкам все ту же рыжую лису — теперь-то он знает весь реестр псевдообъяснений и без труда продемонстрирует им свою идею: лиса существует не благодаря рыжей окраске, а вопреки ей. Так Игорь в докладе и сказал, но тут-то «злой голос» (он теперь председательствовал) и огорошил его Бэтсоном.

Возражение зоолога, разумеется, было не в том, что мысль докладчика уже высказывалась в печати (он, как Игорь вскоре понял, был слишком серьезным ученым, чтобы перебивать докладчика просто ради демонстрации своей учености); отметив, что тезис «организмы существуют вопреки своим различиям» уже обсуждался и не был принят наукой, зоолог спросил:

— Разве ваш тезис вводит в науку что-нибудь новое сверх того, что утверждал дарвиновский принцип корреляции? Ведь и Дарвин понимал, что отбираются не признаки, а целые организмы.

Игорь ответил давно передуманное:

— Новое здесь вот что: коль скоро отбор не формирует отдельные признаки, следовательно, их формирует какой-то другой фактор, какой-то другой закон биологии. Суть вопроса, по-моему, не в том, что именно Дарвин называл словом «корреляция», а в отыскании закономерностей действия этого фактора.

— Так разве против этого кто-нибудь возражает?

— Ого, еще как! Но дело не в том, что кто-то возражает, а в том, что не ищут. Все, кто явно или неявно признает отбор единственным движущим фактором эволюции, закрывают себе путь к отысканию другого движущего фактора — того, что создает разнообразие. Именно там, где действие отбора почему-нибудь ослаблено, мы и видим наибольшее разнообразие форм.

— Разумеется, — закивали слушавшие.

— А это означает, что если такое разнообразие хоть в чем-то проявляет упорядоченность, то эта упорядоченность есть проявление не отбора, а других законов природы.

Слушатели не возражали, и это уже было удивительно (он подумал, что всех убедил, но дело, скорее, было в простой дискуссионной ловушке: он шокировал аудиторию неожиданным поворотом мысли; и его самого ведь когда-то шокировал нелепый возглас, требовавший примера «эволюции не по Дарвину»). Еще удивительнее было то, что сегодня не нашлось желающих отстаивать полезность рыжей окраски лисы: его реестр (отсутствие цветного зрения, адаптация к осеннему лесу и прочее) выглядел странно, и удлинять его никто не хотел. Зато всех неожиданно заинтересовало, почему волк сер.

— Если я вас правильно понял, — сформулировал этот общий интерес председатель, — следует признать, что лиса рыжая не потому, что именно этот цвет ей нужен, а в силу закона разнообразия, не вполне пока нам ясного. Допустим. Но тогда нужно снова вернуться к серому волку, чтобы ответить на вопрос: в самом ли деле мы понимаем, почему он серый? Ведь если следовать вашей логике, общепринятая трактовка его цвета как покровительственного — просто наивный самообман. Допустим и это. Но как быть тогда с тем досадным фактом, что большинство наших хищных серы, тогда как полярный медведь бел, а лев желт, словно жухлая трава степей? Разве не очевидно, что отряд хищных в целом демонстрирует именно покровительственный характер окраски?

Вставая для ответа, Игорь чувствовал и восторг и ужас; наконец-то спор шел о разнообразии, с позиции которого и выступал теперь председатель; с другой же стороны — удастся ли ответить убедительно? Он ответил так:

— Разумеется, некоторое соответствие, и притом — приспособительного характера, в отряде хищных наблюдается, и это естественно. В самом деле, если действительно существует какой-то закон распределения окраски среди организмов вообще и в отряде хищных в частности, то ведь этот закон не может диктовать свою волю сам по себе, а должен как-то притираться к другим законам; ясно, что те, кому «досталась» контрастная окраска, оказываются в худшем положении (вспомним, что от рыжей лисы все норовят разбежаться), поэтому такая окраска сохраняется только у тех, у кого есть какой-то запас по остальным параметрам. Лиса, например, не так окрашена, чтобы легко охотиться на уток, и вынуждена, увы, питаться в основном мышами; зато она выучилась ловить тетеревиных, для чего пользуется их особыми недостатками (такими, как неумение спать на дереве) и своими особыми достоинствами. Все знают из сказок, что лиса хитрее волка (что в общем-то верно), и именно более тонкая психика позволяет ей скомпенсировать недостаток — рыжую окраску.

Собственно говоря, Игорь не смог бы отстоять этот тезис — что психика лисы тоньше, чем волка, — а о том, что эта психика помогает ловить тетеревов, мог бы в этот момент вспомнить разве что стишок из сказки, которую читал своей дочке:

Однако стишок был, вероятно, придуман знатоком, биологи не протестовали, и Игорь продолжал:

— Теперь-то понятно, о какой корреляции имеет смысл говорить: рыжая окраска могла удержаться только у зверя с такой сложной психикой, как лиса. Лиса сумела удержаться на арене жизни, несмотря на довольно-таки вредную окраску, средний же хищник с такой шерстью не выживет. В некотором смысле, рыжий цвет лисы скоррелирован с ее хитростью, но это — совсем не та корреляция, о которой говорил Дарвин: дарвиновская корреляция, если ее формулировать в современных терминах, означает управление различными признаками организма со стороны одного генного комплекса. В этих терминах, лиса рыжая якобы потому, что ген рыжей окраски ответствен еще за какой-то неизвестный, но позарез нужный лисе признак.

— Почему «якобы»? — возразил председатель. — Это проще всего: снабдить идею оппонента каким-нибудь уничижительным эпитетом и думать, что она опровергнута.

Он был прав, Игорь сам знал это и был не рад случайно сорвавшемуся с языка пренебрежительному слову; но признавать это очень не хотелось, и оставалось мгновенно прикинуть, что могло бы быть контрпримером к идее генетической сцепленности рыжей окраски и физиологии. Он, к счастью, нашелся: как ни парадоксально, вспомнилась та бабушка (в самом деле симпатичная), которая говорила, что не все лисы рыжи. Действительно, в природе встречаются экземпляры лис с тусклой окраской, они вполне жизнеспособны, но не вытесняют классическую огневку. Интересная параллель: когда в Англии потемнели стволы берез, то отбор заставил потемнеть и березовую пяденицу, но с рыжей лисой отбор ничего поделать не может. Почему? Вернее всего, потому, что только достаточно мощное давление отбора может иметь реальное эволюционное значение. Ведь пяденицы почти все гибнут, если сидят на контрастном фоне, тогда как основная масса лис-огневок может выжить и при не очень удачной шерсти. Выходит, что и Дарвин и Бэтсон оба были правы — но в разных ситуациях, на разных объектах и в разных аспектах.

— У кого еще есть вопросы? — спросил председатель мирно.

Из зала спросили, тоже довольно мирно:

— Вот вы несколько раз выразились против принципа корреляции Дарвина, но тот же принцип в редакции Спенсера вам, по-видимому, по душе. Не могли бы вы сформулировать разницу?

С тех пор как Игорь занялся эволюцией всерьез, почти не приходилось писать формул, и вот захотелось, хотя бы в шутку, записать найденную разницу формулами. Подумав и пошагав перед доской, он записал:

— Извините, Игорь Викторович, кто вы по специальности? — спросил председатель, когда они вдвоем вышли на пушисто заснеженный бетонный парапет перед институтом, искрящийся под фонарем.

— Математик. Впрочем, это среди биологов, а друзья-математики дружно считают меня биологом.

— Так. Математик, размышляющий о биологии. Я спросил потому, что вы нас сегодня несколько удивили: я с трудом уговорил своих коллег выслушать вас, так как они ожидали, как обычно, что доска будет исписана формулами, вы же будете лишь изредка поворачиваться к залу, чтобы извиниться за пропущенные промежуточные выкладки. Представляете себе наше удивление, когда вашей первой формулой оказалось это, как бы сказать… ироническое резюме Дарвина и Спенсера. Что же, вы бросили математику?

— Это уж вам виднее: если вы не видите в моих конструкциях ничего для себя нового, то, следовательно, я математики в вашу область не внес, то есть я ее бросил. Если же я, по-вашему, вношу что-то вам новое, то это, наверное, математика, пусть и не очень похожая на курс «Математика для биологов».

— Вы имеете в виду уточнение понятий и постановок задач? — спросил зоолог. — Но ведь этим всегда занимались биологи-теоретики, даже не знающие математики. Слов нет, я только сейчас увидал, что мое понимание корреляции не совсем аналогично дарвиновскому, а скорее тяготеет к спенсеровскому, и за это большое вам спасибо, пусть ваша ирония и не вполне справедлива. Однако при чем тут математика?

— Как вам сказать… По-моему, уточнение понятий естественных наук — совсем не дело математики. Если математик здесь и полезен, то не тем, что сам уточняет, а тем, что требует от биолога данных в такой форме, что заставляет того уточнять свою задачу. Я, однако, и этого не делаю, поскольку занимаюсь не прикладными вопросами, а именно теоретической биологией. К сожалению, теоретическая и математическая биология пока что оказались антиподами: те авторы, которые стремятся вычленить из биологической литературы то общее, что можно назвать теорией, как раз и не пользуются математикой; наоборот, те авторы, которые хотят писать биологические формулы, вынуждены так все упрощать, что их описания ничему не соответствуют. Вот они чаще всего и говорят стыдливо о «модели» биологического явления, но слово «модель» значит у них примерно то же, что в кружке «умелые руки», то есть игрушку. Я этому тоже отдал лет семь жизни, пока понял, что задача математики — не упрощение, а обобщение.

— Как здорово. — Зоолог улыбнулся из глубины меховой шапки. — А я-то считал, что в моделях математиков скрыт какой-то смысл, только мне его не понять.

— Не прибедняйтесь! Модели, какие вы могли видеть, все, наверное, упрощающие, а вам, теорбиологу, конечно же интересно обобщение. То общее, что есть у волны света и волны на воде, — общность уравнений. Вот мне и хочется найти общее в разнообразии живого.

— А, так вы ищете математические формулы типологии?

К стыду своему, Игорь слышал слово «типология» впервые, и зоолог, почувствовав это, тактично не стал ждать ответа, а остановился и, прижав коленом свой необъятный портфель к фонарному столбу, стал в нем рыться. Напустив туда снежных пушинок, он извлек из тьмы свежий номер «Журнала общей биологии» и показал статью. Игорь в свете фонаря разобрал: «Основные аспекты типологии организмов».

— Вот, том 39, выпуск 4, запишите, Игорь Викторович, вам будет интересно. Статья свежая, но термин «типология» не нов, он означает науку о разнообразии. Ах, скольким людям казалось, что мир устроен по простым формулам, которые надо только найти. Смотрите не обожгитесь. Мне было бы жаль, если бы вы снова потратили семь лет, а то и больше, на игрушки.

Они распрощались, и Игорь, вопреки своим планам и семейным обязанностям, помчался в библиотеку, чтобы успеть до закрытия почитать о типологии.

Оказывается, все мы пользуемся законами типологии, но мало кто задумывается об их формулировке и истолковании. Смело раскусывая мандарин и с опаской — персик, мы пользуемся важным принципом типологии — принципом взаимозаменяемости признаков: мы уверены, что в данном экземпляре мандарина нет косточки, а в данном экземпляре персика — есть, хотя не исследовали не только данные экземпляры, но, возможно, и данные породы мандарина и персика. Словом, на основании какой-то интуитивной процедуры мы умеем так объединять организмы в группы (таксоны), чтобы можно было экстраполировать свойства изученных экземпляров на всю группу.

Всякий таксон (породу, вид, род, семейство и т. д.) мы определяем как множество организмов с достаточно общими свойствами. Задача типологии — так выбрать классификационные признаки и так сгруппировать таксоны, чтобы можно было предсказывать по одним свойствам другие.

«Ну, разумеется, — размышлял Игорь, поедая что-то в библиотечном буфете, — не в общем предке красота и удобство системы, система должна работать. Если положить, что у всех четвероногих должно быть четыре ноги, то такие близкие животные, как ящерицы и змеи, окажутся в разных группах — ведь у змеи нет даже зачатков ног. В этом смысле змея ближе к рыбе, но правы зоологи, отнеся змею к четвероногим: ведь для всей этой группы характерно общее построение организма — например, легочное дыхание и сердце с двумя предсердиями. Отнеся, вопреки обманчивой очевидности, змей к четвероногим, систематики достигли системы с большой предсказательной силой».

Возвращаясь домой поздно вечером, после закрытия библиотеки, он мог уже довольно свободно разъяснить, что дает типология для общей биологии. И он уверенно повел диатрибу (оппонентом оказался сегодняшний зоолог):

«Зря вы считаете, что сходство организмов задается общностью условий существования или общим происхождением: фактически ведь вы не видите ничего, кроме сцепления сходных признаков, все остальное — и приспособление и родство — вы просто додумываете. Вы не умеете ничего, кроме как констатировать общие признаки, и если таковых много, то говорите о родстве, а если мало — о независимом приспособлении. Хитин — вещество, из которого строится панцирь всех насекомых, — обнаружен у грибов, и вы безапелляционно называете это независимыми приспособлениями. Почему? Да только потому, что не в силах указать или хотя бы вообразить их общего предка, уже имевшего хитин, так как слишком мало у них общих свойств. Наоборот, для всего отряда хищников характерно сращение трех костей запястья, и то же характерно для ластоногих — вы называете эти два отряда млекопитающих близкородственными. Почему? Только потому, что не в силах придумать тут приспособительного толкования, а сходство всех млекопитающих достаточно велико, чтобы кого угодно называть родственниками. Не станете же вы, например, утверждать родство свиней и окуней по признаку поедания собственного потомства! Может быть, вы назовете и это независимым приспособлением, конвергенцией? Да, вы это любите, но скажите, пожалуйста, почему его нет у большинства видов? А с позиции типологии разъяснить этот парадокс — поедание потомства — достаточно просто: конкретные формы признака „забота о потомстве“ принимают все логически возможные значения (в том числе и уродливые) как в пределах класса млекопитающих, так и в пределах класса рыб, почему мы и наблюдаем параллелизм свойств. Наименее адаптивные значения, равно как и наиболее сложные, встречаются реже других — вот и вся роль отбора».

Воображаемый оппонент слушал со вниманием, и Игорь, выйдя из метро в ночную заснеженную окраину, увлеченно продолжал на ходу: «Давайте не обманывать себя, а прямо формулировать те принципы сходства, которыми пользуемся. Почему мы не объединяем птиц и самолеты в один класс, а пауков, планирующих на паутине, — в другой, вместе с планерами? Совсем не потому, что много знаем про историю и про приспособление, а потому, что комплекс свойств, именуемый „живой организм“, для нас главный, такая у нас в двадцатом веке типологическая установка. Вот про историю летающих тарелок мы просто ничего не знаем, но все-таки дружно относим их к летательным аппаратам. Почему? Ведь в прошлом аналогичные наблюдения отождествлялись с драконами или с небесными знамениями».

Итак, Игорь выяснил, что он уже много лет занимается наукой типологией. Эта почтенная наука, зачатки которой видны еще у Аристотеля, расцветавшая в XVIII–XIX веках, сейчас живет затаившись, словно летующий глухарь. С тех пор как великий Дарвин убедил ученый мир в том, что организмы существуют благодаря своим приспособлениям, популярность типологии резко упала; а когда, спустя полвека, родилась генетика, то типология вообще как бы исчезла из биологии. Действительно, о каких собственных законах разнообразия можно говорить, если за каждый признак ответствен свой ген, если каждый ген изменяет свои свойства случайно, а мы наблюдаем те организмы, у предков которых оказались полезные комбинации генов? Разве не очевидно, что биология — результат приспособления генетических систем к конкретным обстоятельствам?

Каждая кость, как и другие части тела, — результат приспособления, о чем здесь еще думать? Однако не удивительно ли, что эта очевидная идея ни разу не послужила для предсказания неизвестного науке органа или организма? Типологи видят в этом конфуз всей идеи приспособительного толкования природы, тогда как оппоненты спокойно замечают, что живой мир слишком сложно устроен, чтобы что-то предсказывать конкретно. (Прочтя это, наш герой воскликнул про себя: «Не слишком сложен, а разнообразен! Разумеется, чтобы предсказывать, следует знать законы разнообразия, а не отрицать их наличие. Пока идея приспособления не заслонила идею разнообразия, биологи умели и предсказывать: мог же Кювье верно описывать облик зверя по одной кости или зубу. Он был прекрасный типолог, поскольку умел видеть, какие сочетания свойств возможны, а какие — нет».)

Когда-то, во времена Кювье, вопрос о том, являются ли кости черепа модифицированными позвонками, занимал великого Гёте наравне с переживаниями юного Вертера, а спор ведущих биологов о том, можно ли считать панцирь насекомого вывернутым наизнанку позвоночником, потрясал всю читающую Европу; теперь же все это представляется детской забавой.

Только идет время, желтеет березовый лист, наливается пурпурным соком брусника, и робкий отшельник-глухарь все чаще открыто вылетает на опушки, ища себе подобных, чтобы собраться в стаю.

Напрасно полвека назад энтузиасты-одиночки выстраивали ряды сходных по форме организмов или находили закономерности в числе видов в родах — их едва слушали, да и то лишь тогда, когда они умели придумать, как эти ряды и эти числа свидетельствуют о приспособленности. Теперь эти старые работы начинают цитировать, а какой-нибудь новый доклад о том, что среднее число видов в роде почти одинаково среди раков, рыб, зверей и цветов, привлекает специалистов самых разных профилей, вплоть до математиков и философов. Всем вдруг стало ясно, что исчезающие виды надо сохранять все, во всем их разнообразии, не дожидаясь, пока будет придумано, чем каждый из них полезен, — полезным оказалось само разнообразие, а не акцент на полезность каждого элемента. Неожиданно Игорь даже нашел в «Путях в незнаемое», в 14-м выпуске, два очерка о типологических баталиях времен Гёте и Кювье.

Впрочем, изменилось не только отношение к типологии, но и сама типология. Если 150 лет назад ее более всего интересовала проблема единого плана строения у разных органов (отсюда и интерес к вывороченным позвонкам) и организмов, то теперь в центре ее внимания оказался более общий феномен — параллелизм. Сущность параллелизма проста и наглядна, что видно хотя бы из следующего примера, приведенного Дарвином. Все породы персиков можно разделить на два ряда — бархатистые и гладкокожие, причем все гладкокожие являются результатом единственного акта селекции: однажды (это было документировано) селекционер вывел из бархатистой формы гладкокожую, а из нее уже впоследствии было получено все разнообразие гладкокожих форм. Замечательно здесь то, что оба ряда (гладких и бархатистых форм) почти идентичны, то есть и там и там есть формы с гладкими и «изъеденными» косточками, с круглыми и овальными плодами, яркие и блеклые, с ароматом и без него и т. д. Разглядывая два гладкокожих персика, один — круглый, яркий, ароматный, сладкий, с характерной «изъеденной» косточкой, а другой — без всех этих качеств, любой отказался бы признать их близкое родство, хотя в действительности оно гораздо теснее, чем родство любого из них с похожим на него бархатистым. Сходство гладкокожих и бархатистых порождено не прямым унаследованием отдельных качеств, а законами изменчивости, демонстрирующими параллелизм.

Прошло полвека, пока выяснилось, что подобные параллельные ряды можно построить для самых различных групп организмов. Н. И. Вавилов, исследуя параллелизмы между различными злаками, обнаружил, что можно не только составить ряды разновидностей ржи и пшеницы не хуже рядов персиков, но и предсказать еще неизвестные формы. В его коллекции была памирская безлигульная пшеница (ее листок отходит от стебля, не образуя воротничка — лигулы), а вот безлигульной ржи никто не знал. Из всего характера параллельных рядов следовало, что среди памирской ржи тоже должна быть безлигульная форма, — Вавилов поехал на Памир и нашел недостающий член ряда. Ботаники были в шоке: впервые в истории биолог предсказал новую форму организма, как астроном — новую планету или как химик — новый элемент. Рассказывают, что, когда Вавилов докладывал это открытие летом 1920 года в Саратове, в зале поднялся ажиотаж и кто-то спросил удивленно — что за шум? Ему ответили: «Это биологи чествуют своего Менделеева».

Как только Игорь уяснил себе, что такое параллелизм, он поспешил к зоологу — поделиться удачной находкой: вот собственный закон разнообразия, никак не сводимый к другим законам биологии. Однако зоолог едва не осмеял Игоря — разве тот не знает, что параллелизм вызван тем, что у разных организмов могут включаться (или выключаться) сходные гены? Это же так очевидно: чем теснее родство организмов, тем больше у них общих генов и, следовательно, полнее параллелизм. Игорь выразил сомнение, поэтому зоолог привел ему ряд убедительных примеров. Так, у разных видов дрозофил известны одинаковые типы мутационных повреждений — красноглазие, вильчатые щетинки, изрезанные крылья, уродливое брюшко и так далее. Все виды дрозофил образуют единый род, поэтому-то у них так много параллелей; но отдельные общие гены есть и у очень далеких организмов. Например, у самых разных животных черная окраска определяется пигментом меланином, и его отсутствие вызывает у них один и тот же дефект — альбинизм.

— Но как же, — спросил Игорь, — быть с теми случаями, когда параллелизм наблюдается на абсолютно различных структурах, таких, как крыло бабочки и лист? Ведь и здесь наблюдается параллелизм рисунков жилкования, хотя сами жилки и морфологически и физиологически не имеют ничего общего.

Зоолог нисколько не смутился:

— Это — совсем другое дело. Здесь просто реализованы все логические возможности: жилка может отходить от жилки вправо, влево и в обе стороны, и все комбинации этих вариантов реализованы как на крыльях, так и на листьях. Никакого особого закона, который реализовывал бы одни типы, а не другие, здесь нет.

— Как же нет, когда вы сами его сформулировали: в обоих случаях реализованы одни и те же логические возможности.

— Ну, если вы придираетесь, я скажу иначе: здесь нет никакого интересного закона. Вам же ведь не показался интересным тот очевидный закон приспособления, по которому более плодовитая раса вытесняет менее плодовитую? Зачем же вы предлагаете законы той же ценности, только гораздо более частные? Предложите общие нетривиальные законы разнообразия, тогда и потолкуем.

О, этот упрек Игорь слышал многократно и теперь заранее заготовил список тех закономерностей разнообразия, которые успел вычитать в литературе или додумать сам, читая ту же литературу. Теперь он с удовольствием протянул его зоологу:

1) Параллелизм видов и внутри вида. Признак, являющийся для особи данного вида уродством, обычно является у какого-то вида нормой (так, пестрая черно-белая рябь — уродство в окраске глухаря и тетерева — нормальна для рябчика). Чем тяжелее дефект, тем у более далекого вида он возможен в качестве нормы (так, рябчик с рябым глухарем состоят в одном семействе, но с тем глухарем, что пел на поленнице дров, можно сопоставить, в рамках отряда куриных, разве что домашнего петуха).

2) В крупных группах часто находится подгруппа, как бы повторяющая в миниатюре всю изменчивость группы. (Так, в семействе кукушек представлены едва ли не все типы заботы о потомстве, характерные для класса птиц, — от добросовестных пар до полного отсутствия семьи; в отряде журавлей представлены самые разнообразные, хотя и не всевозможные птичьи конструкции тела. Наиболее полно такую концентрацию изменчивости демонстрирует человек: он повторяет изменчивость едва ли не всего живого, — например, склонность разных людей к миграции перекрывает спектр миграционных характеристик всех животных, способных двигаться).

3) Статистика разнообразия. Хотя один род организмов может состоять из многих видов, а другой — всего из одного вида, но при подсчете среднего числа видов в роде наблюдаются удивительные закономерности: так, для большинства групп, богатых родами, среднее геометрическое число видов в роде оказалось около трех.

4) Принцип корреляций. Имеется в виду, разумеется, не то допущение, что рыжий цвет лисы сцеплен с какими-то неизвестными полезными свойствами, а тот, идущий от Кювье, принцип, согласно которому по одним свойствам организма можно предсказывать другие. Кювье говорил о корреляциях в рамках организма, а Спенсер — в основном о корреляциях между организмами.

5) Гомологические ряды — так Вавилов назвал свои параллелизмы. Это был, пожалуй, первый после Кювье успешный типологический прогноз (позже удавшийся и на других видах).

6) Переходные формы, явно не являющиеся предковыми. Хотя, согласно Дарвину, переходные формы между крупными группами должны быть очень примитивными и вообще наблюдаться редко (в качестве вымирающих), однако в действительности мы наблюдаем их повсеместно, и в качестве устойчивых. Так, переход от кошачьих к собачьим возможен, по Дарвину, только на уровне примитивного предка хищных; в действительности же среднее между кошкой и собакой (гепард) — хорошо приспособленное специализированное животное, и считать его близким к предку льва или рыси можно с тем же основанием, как и к их потомкам. То же можно сказать про куриного гуся, про луня (переход от соколообразных к совам), про лиственницу (хвойное с чертами лиственных форм) и многие другие виды. Микробиологи же вообще не любят говорить ни о каких гипотетических предках — считать ли бациллы предками кокков или наоборот — равно бессмысленно. Дело в том, что система микробов никак не получается в виде родословного древа, она явно имеет вид сетки, и с этим все смирились.

Однако типология на то и существует, чтобы сопоставлять разные многообразия: после взгляда на систему микробов ясно, что и система животных — не древо, а сеть, только «дырявая», в ней сращения между нитями не так уж регулярны. И все же они есть, все эти гепарды и луни, этот типологический факт заставляет задать вопрос: верно ли наше предположение, что каждая группа произошла от единственного вида, породившего все разнообразие форм этой группы?

Зоолог читал список и задавал мелкие вопросы, а Игорь обдумывал сказанное до этого: что сходство всех свойств организмов следует из сходства их генов, Когда тот дочитал, Игорь спросил:

— Вы правы, такой дешевый параллелизм, как сходство белой вороны, белой собаки и белого негра, действительно связан с дефектом одной и той же генетической системы (у всех нарушен синтез меланина), но можно ли таким же образом истолковать поразительное сходство формы раковин некоторых моллюсков и одноклеточных фораминифер? Или — повторение у птиц тех же форм брачного поведения, что у насекомых?

— Н-да, в генетике развития моллюска и одноклеточного мало общего. — Зоолог закурил и стал расхаживать по комнате. — Однако так ли уж велико сходство их раковин? Микроструктуры их различны, вернее, вся раковина фораминиферы — микроструктура. Не слишком ли вы преувеличиваете сходство некоторых свойств внешней формы? Например, журавли — просто плохо описанный таксон, вот в него и попадает много нечетких форм, а воробьиные классифицированы лучше, вот там таких парадоксов и не отмечено. А то, что в роде в среднем три вида, — это скорее факт не из биологии, а из психологии биологов.

— Нет уж, не увиливайте, — Игорь улыбнулся, чтобы как-то смягчить реплику, вышедшую грубоватой. — Скажите прямо, верно написанное или оно противоречит фактам?

— Да как вам сказать… Явной некорректности я не вижу, но ведь почти все можно объяснить с привычных позиций. Я уверен, что почти все случаи параллелизма проще и естественнее описывать в терминах сходства генов, а с отдельными экзотическими примерами лучше всего просто подождать. Думаю, что все они получат естественное объяснение.

Тут Игорь забыл весь академизм и почти закричал:

— Что значит «естественное»? Я ведь предложил вам куда более естественное предложение, чем ваше «подождать»! Сходством генов вы объясняете почти все параллелизмы, я же предлагаю вам объяснять все параллелизмы общим законом природы — законом параллелизма. Что же касается ваших объяснений, например, мутаций дрозофил, то именно оно-то целиком укладывается в мое, так как параллелизм наблюдается на любых объектах, какие только есть в природе, в том числе и на мутациях. Не потому наблюдается параллелизм, что гены общи, а наоборот — сходство генов есть частный случай параллелизма.

— Ну, это уж вы слишком…

— Почему слишком? Вы же сами навели меня на типологию, а это ее основной метод — объяснять не отдельные факты, а целые многообразия фактов.

— Какое же это объяснение? Вы просто вводите новый термин «параллелизм», но не указываете никакого механизма. Как ваш параллелизм реализуется конкретной генетической программой при развитии организма?

— А как вашей генетической программой реализуется само развитие организма? — саркастически спросил Игорь. — Ведь генетика объясняет только два факта: как на гене делается белок и как в этом белке может замениться одна-единственная аминокислота; да еще указывает, что синтезы белков друг от друга зависимы, а сами гены могут перемешиваться. Претендует же она на другое — на истолкование всей биологии. Почему-то считается, что генетика дает понимание развития организма, но в действительности она в этой области не имеет решительно никаких достижений; наоборот, прокламированный ею 80 лет назад тезис — организм есть набор дискретных признаков — просто лопнул, и взамен ему генетики до сих пор ничего не предложили.

— Игорь Викторович, прошу вас, не пользуйтесь полемическими приемами плохих оппонентов. Пусть генетика чего-то не объясняет, но разве это дает вам основание уходить от ответа на мой вопрос? Каков механизм, реализующий параллелизм?

— Извините, увлекся. Указание на какой-то ген, изготовляющий какой-то продукт, не может быть ответом на ваш вопрос. Не гены, складываясь, образуют организм, а наоборот: зародыш, развертываясь, использует свои гены — вот вывод, который я почерпнул, читая литературу по эмбриологии. Именно законы параллелизма должны объяснить нам, как гены включаются и выключаются, а не наоборот.

— Кошмар! Витализм какой-то. Откуда же берутся сами законы параллелизма?

— По правде говоря, мне не хочется сейчас фантазировать, лучше сперва подметить какие-то четкие закономерности и придать им, если удастся, математическую форму, а потом уже задавать ваши глобальные вопросы.

Однако зоолог не успокаивался:

— Ну все-таки, хоть приблизительно? Не могли же вы об этом не думать.

— Ладно, только не сочтите за иронию — параллелизмы берутся из тесноты. Объектов в природе больше, чем логических возможностей, вот свойства и повторяются. В математике есть такой принцип: принцип Дирихле — если n + 1 шаров лежат по n ящикам, то по крайней мере в одном ящике лежит более одного шара. Мир логики тесен для мира феноменов, они и громоздятся друг на друга, а мы видим в этих скоплениях повторы вариантов.

— Допустим, но ведь это просто экстравагантная точка зрения на разнообразие, а вовсе не указание новых, неизвестных ранее законов природы. Однако вы ополчились на генетику так, словно у вас есть факты, опровергающие ее выводы.

— Нет, не поймите меня превратно, — ответил Игорь примирительно. — Я ополчился не на генетику, а на неуместные претензии толковать с ее помощью проблемы, далеко выходящие за рамки ее компетенции. Новый закон — это не новый факт, а именно новая точка зрения на факты. Вот пример: вы знаете, конечно, что стадии развития зародыша проявляют параллелизм со стадиями эволюции организмов.

— Разумеется. Это — «основной биогенетический закон».

— Вот именно. А как вы его объясняете с позиций генетики?

— Ну, это-то как раз просто. У предков четвероногих, например, жаберное дыхание сменилось на легочное, что и выразилось в генетической программе: сперва у зародыша формируются жабры, а затем легкие. Эволюция идет путем надстройки новых стадий развития зародыша, то есть в форме добавления к прежним генетическим текстам новых.

— Замечательно. — Игорь, едва успокоившись, снова входил в ажиотаж. — Следовательно, если я вас правильно понял, зародыш любого четвероногого должен с самого начала идти как у примитивных рыб.

— Ну, в общих чертах, и не обязательно так же, как у рыб, возможно — как у предков рыб, то есть у бесчерепных, — зоолог стал осторожничать, подозревая ловушку, но было поздно.

— Вот именно. В действительности же с самых первых стадий, то есть с дробления яйца, развитие зародышей позвоночных идет самыми различными путями, а ваш биогенетический закон начинает работать только на поздних стадиях. Следовательно, ваше толкование годится только для тех стадий развития, когда зародыш как целое уже собран; а яйцеклетка, полная тех же самых генов, ничего подобного делать не умеет. При чем же здесь генетические тексты, управляющие развитием?

— А при чем здесь какие-то другие законы, хотя бы и ваши законы типологии?

— Не повторяйте полемический прием плохих оппонентов, в том числе и мой. — Игорь торжествовал. — Типы дробления образуют, как и всё на свете, прекрасные параллелизмы, но, к сожалению, сходные типы дробления наблюдаются именно у тех организмов, которые по остальным признакам признаются очень далекими друг от друга.

— Ну, это-то как раз всем известно! — Зоолог повеселел и стал сыпать фактами: ланцетник, близкий к предкам рыб, имеет тот же тип дробления, что миноги, осетры и лягушки; а утконос, ящерицы, костистые рыбы, акулы и осьминоги по типу дробления близки к скорпионам; что же касается млекопитающих, то их дробление похоже, как ни странно, на дробление плоских червей и медуз. — Что же, вы правы, это интересно, — признал он под конец. — Теперь мне впору идти перечитывать литературу по типологии. Только позвольте еще нескромный вопрос: насколько серьезно вы говорите о предсказаниях? По-моему, это основной предмет вашей гордости — что типология способна на предсказания. Однако вот весь ваш багаж: морфологические прогнозы á la Кювье да таксономические á la Вавилов — не жидковато ли за полтораста лет? По-моему, типология в целом — такая же описательная дисциплина, как и вся биология, так что третировать другие направления вряд ли стоит. Разве типология может предсказать, найдется ли на каком-нибудь еще не изученном острове хищник рыжей окраски?

— Понимаю. Я, разумеется, хотел бы не третирования, а взаимного дополнения. Что же до прогнозов, то я возлагаю большие надежды не на повторение Кювье и Вавилова — те прогнозировали интуитивно, им просто везло с объектами. Кювье, например, утверждал, что невозможно жвачное с когтями, а потом, говорят, палеонтологи такого зверя нашли. В чем же дело? В том, что это сочетание не невозможно, а крайне редко. Типология, по моим представлениям, должна отвечать не на вопрос — есть ли рыжий хищник на таком-то острове, а приблизительно на такой: какую долю в фауне хищных составляют рыжие и, следовательно, какова вероятность встретить такого зверя в такой-то фауне. Это и есть биоматематика. Следует искать вероятностные законы, которым подчиняется структура больших многообразий организмов. Вот.

— Интересно. Ну что же, покажите формулы, я попробую понять.

— Да их пока еще нет, мне только сию минуту пришло в голову (реакция на ваш нескромный вопрос), что типолог прогнозирует по таблице, в которой каждая клетка непуста с вероятностью.

— Ну! Оказывается, и от меня есть польза, — зоолог рассмеялся, Игорь тоже, и они расстались довольные друг другом.

Пересекая знакомый бетонный парапет, теперь уже залитый веселым весенним солнышком, Игорь повел привычную диатрибу. Теперь собеседником оказался уже почти забытый олёкминский шеф. И вот, впервые за много лет, Игорь не почувствовал ни обиды, ни досады, ни желания в сотый раз кого-то в чем-то убеждать. Все встало на свои места: в самом деле, тогда, на Олёкме, он был туристом, хоть и тянулся изо всех сил казаться путешественником, и шеф верно чуял это; он, аспирант-математик, шел и плыл мимо изумительного мира, где причудливо переплелись приспособление и разнообразие, и почти ничего не видел. (Какого хоть вида был тот, убитый им, красавец глухарь?)

Сейчас уже Игорь мог бы не тушеваться перед шефовой эрудицией, потому что у него теперь есть своя область биологического исследования, в которой нужен не микроскоп, не центрифуга, а именно тот аппарат, которым он владеет как математик, размышляющий о биологии.

Как мало он знал тогда и как наивно верил, что все дело в формулах, которые надо записывать вместо обычных рассуждений. Десять лет без единой новой формулы, десять лет размышлений и рассуждений — и только теперь стало немного проясняться, какие, собственно говоря, нужны формулы. Ими-то и предстояло теперь заняться.

И. Дуэль Лед и солнце

Среди ночи я проснулся от странного звука: что-то бухнуло в стену, словно взрывная волна, и прочный, сложенный из толстого бруса двухэтажный дом, общежитие метеостанции, жалобно заскрипел своими деревянными суставами. Стекла в пазах рам заколотились, зазвенели. Пол стал вздрагивать, будто корабельная палуба, когда запускают машину. Я подскочил к окну — за стеклами стояла непроглядная мгла. Сероватый сумрак, который начинает в августе ненадолго разрывать в ночные часы полярный день, перемешался с тучами песка, пыли, мелкой гальки, поднятыми в воздух ветром невероятной силы.

Это был южак, о котором я к тому времени уже много слышал. Ни одна из многочисленных сил стихии, бурно проявляющих себя здесь, в Арктике, на Чукотке, не приносит Певеку столько зла, как этот «ветер местного значения».

Когда задувает с материка, с южных румбов, огромные массы воздуха, подойдя к Певекскому массиву, упираются в хребет, расположенный почти перпендикулярно к направлению их движения. Воздух спрессовывается, плотнеет, а новые его массы все подходят и подходят. Наконец, под воздействием чудовищного давления, воздух начинает подниматься вверх, врывается в расселину, прорезавшую хребет, проскакивает ее, мчится над заливом и затем мощной струей, словно выпущенный из брандспойта, прицельно бьет по узкой косе, на которой выстроились аккуратные разноцветные дома Певека.

Скорость ветра достигает двадцати, тридцати, а то и сорока метров в секунду. Южак работает беспрерывно сутки, двое. А самые продолжительные не утихают по две недели.

В зимнее время этот ветер поднимает огромные массы снега, закручивает чудовищную пургу, и передвижение даже на близкое расстояние становится опасным.

Но и летний южак несет серьезные бедствия: срывает крыши, отрывает суда от причалов, переворачивает портовые краны. При сильных южаках жизнь в городе замирает. А на Чукотке каждый летний день — буквально на вес золота. Многими бедами может обернуться его потеря во время долгой полярной зимы.

Если к этому добавить, что еще накануне прихода южака, а тем более во время его свирепствования люди скверно себя чувствуют — жалуются на головную боль, сонливость, звон в ушах, то станет понятно, почему жители Певека так единодушно ненавидят этот ветер, костерят его на все лады.

Южак, разбудивший меня в четвертом часу первыми своими порывами, больше заснуть не дал: вой, свист, грохот нарастали с каждой минутой. Промаявшись без сна до семи, я встал, пошел к умывальнику и по дороге наткнулся на Купецкого.

Он шел по коридору, размахивая полотенцем. Его разношенные сапоги дробно ударяли в пол, будто выстукивали чечетку. Словом, орлом глядел. В ответ на мое «здрасте» дурашливо раскланялся и тут же, заметив, будто сообщал приятную новость: «А южачок нынче не слабый!», сказал, что сегодня совершенно свободен и может уделить мне хоть весь день.

— В восемь жду в своей резиденции!

Купецкий расшаркался и двинулся дальше, стуча сапогами.

В Певеке я жил уже вторую неделю и все время ждал, когда Купецкий найдет время поговорить со мной, но он то был «не в форме», то чем-то озабочен и день за днем откладывал встречу. Мне уже начинало казаться, что рассказывать о своем новом методе прогнозов он просто-напросто не намерен. А между тем поначалу именно Валерий Николаевич Купецкий из всех работников Штаба морских операций Восточного района Арктики отнесся ко мне наиболее радушно. И я подумал: уж кто-кто, а Купецкий времени на меня не пожалеет.

Получилось наоборот. И начальник штаба Владимир Петрович Жеребятьев, и его заместители, и начальники служб в любой день выкраивали часок для разговора, но Купецкий тянул и тянул.

Между тем для большинства работников штаба период наступил трудный. Навигация была в разгаре. А любое судно, входящее в Восточный район, — их многие десятки — сразу попадает под начало штаба. И каждому из них нужно обеспечить быстрое безаварийное движение в условиях арктических морей, ледокольную проводку, скорейшую разгрузку и погрузку в портах.

Потому для оперативных служб штаба наступили горячие денечки. А научная группа, которую возглавлял Купецкий, жила довольно спокойно. Год по ледовой обстановке выдался легкий, как и обещали гидрометеорологи в своих прогнозах, и потому выходило, что никаких оснований для тревог у Купецкого не было.

Но он постоянно находился в каком-то то ли напряжении, то ли удрученном состоянии, имел вид человека, который что-то ищет, живет ожиданием.

Я привык видеть Купецкого нахмуренным, взъерошенным, потому в то утро, когда задул южак, его праздничный вид удивил меня: как раз теперь-то ситуация вроде бы совсем не давала повода для радостей.

Впрочем, размышлять о перемене его настроения было некогда. Решил: раз уж Валерий Николаевич расщедрился, предлагает мне уделить целый день, непременно этим воспользуюсь. А перед долгим разговором надо основательно подкрепиться. Добраться же до ближайшей закусочной, что находилась всего метрах в пятистах, и вернуться назад теперь, когда дует южак, было совсем не легко.

Южак сразу же поступил со мной довольно сурово. Поначалу я было попытался идти привычным путем — по коробам, которые иссекают весь Певек, как и другие заполярные города и поселки. Они тянутся от дома к дому, пряча под толстыми досками обшивки трубы, несущие тепло и воду, телефонные и электрические кабели. Ведь в активный слой вечной мерзлоты, то и дело оттаивающий, а потом снова замерзающий, коммуникации не спрячешь: искорежит, порвет. Вот и приходится вести их по поверхности земли. Местные жители давно превратили короба в удобный пешеходный путь, позволяющий миновать все мутные водоемы, возникающие в самых неожиданных местах — там, где мерзлоте вздумалось напомнить, что на самом деле она не вечная. И я, следуя примеру певекчан, тоже предпочитал ходить по этим удобным трассам.

Однако в то утро южак просто сдул меня с первого же короба. Пикируя с двухметровой высоты, я каким-то чудом удержался на ногах, не плюхнулся плашмя, не разбился, не слетел в лужу. Я прикинул, что в сапогах, в теплой одежде вешу, наверное, с центнер, и проникся особым почтением к ветру, который легко, словно пушинку, перемещает такой груз.

К назначенному Купецким часу я не опоздал, но пришел взмыленный, измотанный, будто пробежал несколько километров. Валерий Николаевич сидел в своем маленьком кабинетике, уютно устроившись за письменным столом, заваленным радиограммами, графиками, чертежами, книгами, и бодро черкал какую-то рукопись. Встретил он меня ехиднейшей улыбочкой:

— Ощутили на собственном опыте, что такое Арктика?

Чтобы обрести чувство юмора, мне нужно было по крайней мере отдышаться. Потому я ответил брюзгливо:

— Конечно, в нормальную погоду у вас не было времени поговорить. Вам непременно надо было дождаться южака.

И тут он, хмыкнув, сказал мне:

— Вы, наверное, сами не представляете, сколь верна ваша догадка.

— Верна? — переспросил я. — Что-то не понимаю.

— Потерпите — позднее объясню. А пока раздевайтесь, садитесь. Прошу немного подождать. Сейчас освобожусь.

Когда он наконец оторвался от рукописи, я спросил:

— Что, новую статью готовите?

— Готовлю, — он снова улыбнулся, — только не статью, и совсем не новую.

— Еще одна загадка? — сказал я как можно спокойнее, хотя его манера — ставить собеседника в дурацкое положение — начинала раздражать.

— Да что вы! Ничего загадочного. Все очень просто. Я готовлю к печати материалы экспедиции Вилькицкого.

— Той самой, знаменитой, начала века?

— Той самой.

— Но разве они не напечатаны?

— Представьте себе — нет, — и он привел длинную цитату из Отто Юльевича Шмидта о недальновидных руководителях, которые любят организовывать (и тем паче — возглавлять) эффектные, дорогие и бессмысленные экспедиции, но не научились по-настоящему использовать труды своих предшественников, полные ценнейших сведений об Арктике.

Купецкий объяснил, что экспедиции Вилькицкого не повезло: она вернулась в годы первой мировой войны, потом наступила революция — было не до публикации трудов. Потом о них забыли. А когда вспомнили, то «иным мудрецам, думающим, что история началась с их вхождения в жизнь», материалы показались устаревшими.

— Но все же больше шестидесяти лет прошло, — возразил я. — Может, действительно, ценность их теперь не так велика?

— Ах и вы туда же! — возмутился Купецкий. — Ну уж нет, не согласен. Велика ценность! У нас совсем мало давних, исторических сведений об Арктике. Сколько мы планомерно изучаем Север? Всего лет пятьдесят. Думаете, за такой короткий срок природа способна продемонстрировать весь калейдоскоп своих капризов? Слышите небось по радио: в такой-то день подобной погоды не было уже пятьдесят лет, сто, двести? Наводит это на какие-нибудь мысли?

— Наводит!

— Ну вот то-то же! — подхватил Купецкий и, разделавшись с одной темой, без паузы перешел к другой: — Вообще, если вы хотите понять, в чем состоит наша работа, работа гидрометеорологов, прогнозистов, запомните одну фразу: мы ищем хоть что-нибудь на фоне ничего. Это не кокетство. Это так и есть.

Купецкий заговорил о специфическом положении руководителя научной группы штаба. Конечно, не один он составляет ледовый прогноз. Этим заняты четыре арктических управления гидрометеослужбы: Амдермское, Диксонское, Тиксинское, Певекское, районные бюро погоды, полярные станции, обсерватории, радиоцентры, ледоколы, вертолеты, самолеты и даже искусственные спутники. А головная организация, ответственная за методическое обеспечение полярного мореплавания, — Арктический и Антарктический научно-исследовательский институт, в котором сам Купецкий работает научным сотрудником отдела ледовых прогнозов.

Но как только начинается навигация, руководитель группы оказывается главным представителем науки в своей половине Арктики. И все «провиры» (от слова «провираться») в прогнозах — кто бы их ни допустил: коллеги по институту, его помощники или действительно он сам, — все равно будут восприниматься как его ошибки. Все претензии, негодование — на его голову.

А между тем любой прогнозист заранее знает, что ошибок ему не избежать. Ведь свои представления о будущем развитии процессов в атмосфере и гидросфере он может строить лишь на тех природных закономерностях, которые уже сегодня известны науке. Однако нынешние знания еще во многих разделах неточны, приблизительны.

Из-за этого иные коллеги, занятые «чистой наукой» (Купецкий почему-то назвал их «аналитиками»), считают, что пока всерьез заниматься прогнозным делом невозможно, и смотрят на прогнозистов как на самоуверенных дилетантов, которых и учеными, по их мнению, не назовешь.

А практики, уверенные во всесилии науки, нажимают. Им высокие материи ни к чему. Им нужен точный прогноз. И ошибку они за счет каких-то там объективных обстоятельств не спишут, а попросту посчитают, что слабый попался начальник научно-оперативной группы — не тянет.

Вот так и живет человек — между Сциллой и Харибдой.

Но все же не одни горести ему выпадают. Уж если прогноз оправдывается раз за разом — тут ты на коне. Значит, основная прогнозная гипотеза выбрана верно, да к тому же интуиция не подвела. Ибо прогноз до сих пор остается не чистым ремеслом, но искусством.

Потому-то его не построишь, если сидишь далеко в уютном кабинете, — пусть даже необходимая информация будет выдаваться тебе щедрым потоком. Цифры, схемы, графики — это еще далеко не все. Нужно самому видеть льды, ощущать на себе ветер, пургу, — словом, прогнозисту необходимо «находиться внутри явления, чувствовать его боками» — самому ходить на судах, говорить с опытными ледовыми капитанами, изучать приметы погоды северных народов, летать на самолете, работать в Штабе морских операций, обедать за одним столом с его сотрудниками, жить с ними одними интересами и даже «собственной шкурой чувствовать заботы каждого капитана, пришедшего в Арктику».

Он излагал свои мысли неторопливо, спокойно, четко. Чувствовалось, что все они отдуманы до последней детали. И лишь одно, казалось мне, не вяжется в его суждениях: как он мог — при таких-то взглядах — обрадоваться южаку.

Когда в речи его наступила пауза, я поспешил спросить об этом.

— Тут нет противоречия! — с ходу возразил Купецкий.

— Но ведь стихийное бедствие! В порту простаивают суда, остановились стройки. Не вышли в дальние рейсы машины…

— Все верно. А дальше будет еще хуже. Произойдет резкое падение уровня воды в устье Колымы, и суда застрянут, кто с морской стороны, кто с речной. И еще будут сильные штормы на мысе Шмидта. А там рейдовая разгрузка. Значит, дней на пять работы остановятся.

— Так что же здесь хорошего?

— Ничего. Один вред. Но остановить все эти процессы все равно невозможно. Зато вот что важно — мы их предсказали еще в январе. Весь этот набор в его последовательности: южак, падение уровня на Колыме, шторм на Шмидте. Написали — в третьей декаде августа они будут. Но время шло. Уже двадцать восьмое, а их все нет. Я, конечно, нервничал, перепроверял данные. Ни о чем другом ни говорить, ни думать не мог. Летал в ледовую разведку, смотрел, сопоставлял. Прогноз верный, а южака все нет. И вот сегодня, двадцать девятого, он наконец задул — первый вестник этой цепочки. Значит, все правильно. Тенденция уловлена точно. И что главное? Главное — еще с месяц трасса будет чистой ото льда. Словом, я контролирую ситуацию, предвижу ее. А именно этого от меня и ждут. И меня радует, — конечно, не сам южак, а то, что в данный момент я оправдываю надежды, которые на меня возлагаются.

А бывали в его жизни и другие моменты, когда казалось, что наука бессильна помочь арктическому мореплаванию, неспособна понять законы жизни стихии. И особенно запомнился ощущением беспомощности 1965 год.

Нельзя сказать, что к тому времени ничего не было известно о повадках арктических льдов. Многое было известно. Первый прогноз ледовой обстановки в прибрежных морях попытался дать еще в 1915 году Борис Помпеевич Мультановский, в 1923 году свой метод ледовых прогнозов предложил Владимир Юльевич Визе.

А в последующие десятилетия одна за другой работали на полярном льду дрейфующие станции «Северный полюс», высокоширотные воздушные экспедиции, велись исследования с ледоколов, с островных полярных станций. За это время удалось собрать огромный материал о природе Заполярья, установить, какие процессы, в какое время господствуют в атмосфере, как влияют они на дрейф льда.

Словом, многие законы жизни арктического льда были познаны к 1965 году достаточно детально. И казалось бы, прогноз ледовой обстановки, построенный на столь солидной научной базе, не должен подводить.

Так думал и Купецкий, тогда, в 1965 году, заместитель начальника научной группы Восточного района. К этому времени он был уже давно не новичок в Арктике, имел достаточно оснований доверять своему опыту и интуиции. Он кончил географический факультет Ленинградского университета — учился у знаменитых полярных исследователей Визе и Буйницкого… В научной группе работал около десяти лет, исходил на судах, облетал на самолетах и вертолетах всю Арктику. И кандидатскую диссертацию защитил в 1959 году на очень важную для ледового мореплавания тему: «Заприпайные полыньи в замерзающих морях».

Да и природа в этот год вроде бы не загадывала никаких головоломок. В предыдущую навигацию ледовая обстановка была легкой, под осень всю Арктику так раздуло ветрами, что на карте не оставалось почти ни одного закрашенного в коричневый или зеленый — «ледовые» — цвета района, «вся карта синяя». Зима выпала тоже, по арктическим понятиям, теплая. Выходило, что тяжелому льду неоткуда взяться. И прогнозисты посулили такую же легкую обстановку, как и в предыдущее лето.

В конце июня, как обычно, в бухте Провидения собрался штаб Восточного района, чтобы на ледоколе, проводящем первый караван, идти в Певек. Прилетели сюда и ученые из Ленинграда во главе с руководителем научно-оперативной группы Борисом Андреевичем Крутских. Подождали транспортные суда, которые подтягивались с юга, из Владивостока и Находки, провели последние обсуждения похода и двинулись в путь с самыми радужными надеждами.

Купецкий в тот год с первым караваном не пошел, а к началу навигации из Ленинграда прилетел прямо в Певек. Ему предстояло наладить ледовую разведку — прощупать всю восточную часть трассы Северного морского пути, а в случае необходимости помочь каравану. Впрочем, в то, что помощь понадобится, не очень-то верили: все были убеждены в надежности прогноза.

Убежденность не поколебалась и после того, как караван затерло льдами у мыса Шелагского. Беззаботные прогулки по Восточной Арктике в начале июля выпадают редко, и это событие особенного впечатления не произвело: сколько раз так бывало — пожмет лед день-другой, потом отпустит.

Однако на этот раз объятия ледяных полей оказались крепкими. Караван стоял неподвижно неделю, вторую, но никаких признаков облегчения не замечалось. А до Певека было рукой подать — всего несколько десятков миль.

Как только началась подвижка льда, попытались пробиться хотя бы одним ледоколом — руководству штаба необходимо было попасть в Певек. Ледовая разведка показала, что во всем Восточном районе обстановка крайне тяжелая, возникали сотни вопросов, требовавших безотлагательного решения, а связаться со штабом, «загоравшим» на затертом льдами судне, было нелегким делом.

Ледокол подергался взад-вперед и опять встал, толстый торосистый лед не подался. Ждали еще две недели.

Каких только проклятий не наслышались за это время гидрометеорологи. Не одни новички, но и опытные ледовые капитаны теряли терпение и высказывались, не стесняясь в выражениях. Даже те, кто сохранил чувство юмора, шутили довольно мрачно и чаще всего предлагали отдать руководителя научной группы в жертву Нептуну.

Купецкий то и дело вылетал на самолетах в дальнюю разведку. Часами до рези в глазах всматривался во льды, пытаясь найти полынью или хотя бы поля послабее. Но всюду вал за валом громоздились мощные торосы, и ни намека на скорое разрежение не было. Возвращаясь в Певек, он снова видел под крылом самолета замерзший во льду караван, голые обсосанные ветром и волнами скалы мыса Шелагского. И невольно чувствовал вину перед товарищами, уже который день мучившимися во льдах. Во время переговоров по радио интонации Бориса Андреевича Крутских становились все более мрачными. Нетрудно было догадаться, как ему там достается.

Через месяц после того, как застыл во льдах караван, было решено перебрасывать штаб на материк вертолетами, а затем доставлять в Певек по тундре на вездеходах. Впервые за многие годы арктического мореплавания руководители морских операций сами пришли в свою резиденцию «посуху».

Дни бежали стремительно, штаб принимал срочные меры. На Восток были брошены дополнительные ледоколы, пришлось снять несколько десятков грузовых судов с других линий и послать в Арктику.

Льды у Шелаги наконец зашевелились, и первый караван пробился к Певеку. Однако несколько судов пришло с серьезными повреждениями. И неудивительно — ведь, поверив прогнозам, на Север послали и старые пароходы, не имеющие ледового класса.

Ледовая обстановка оставалась небывало трудной в течение всей навигации. Морем не удавалось завезти в Арктику тысячи тонн необходимых грузов. Их пришлось перебрасывать самолетами, что значительно увеличило транспортные расходы, потребовало от авиации работы с перенапряжением.

Словом, шестьдесят пятый остался в памяти Купецкого годом сокрушительного поражения. В Ленинград сотрудники отдела ледовых прогнозов Арктического и Антарктического научно-исследовательского института, работавшие в научно-оперативной группе, возвращались примерно в том состоянии, в каком летит футбольная команда, проигравшая с разгромным счетом.

Итоги навигации обсуждались и на многочисленных заседаниях и в институтских коридорах. «Аналитики» стояли на своем: время давать долгосрочные ледовые прогнозы еще не пришло, самоуверенность и безответственность тех, кто за это берется, обязательно будет приводить к плачевным последствиям.

Слушая их речи, Купецкий со злостью думал, что неплохо было бы спустить этих ученых мужей с их Олимпа на вмерзший во льды караван: пусть попытаются на палубе какого-либо судна излагать морякам свои безукоризненные логические сентенции — он бы с удовольствием посмотрел, чем кончится такая дискуссия.

В отделе ледовых прогнозов на общие темы не говорили, зато этап за этапом проверяли выкладки, на которых было построено неоправдавшееся предсказание. Но даже при самом придирчивом изучении обнаружилось лишь несколько мелких огрехов. В целом прогноз был построен в полном соответствии с официально признанной методикой. И это было совсем скверно, ибо означало, что, если природа еще раз выкинет подобный трюк, предугадать его снова не удастся.

Купецкому такая перспектива рисовалась в особенно мрачных красках. Еще осенью было решено, что в следующую навигацию он станет руководителем научно-оперативной группы. И, значит, теперь отвечать за все предсказания науки будет целиком и полностью. После недавнего провала повышение в должности больше пугало, чем радовало.

Конечно, если бы отойти от традиционной методики, попытаться найти другой принцип построения прогноза… Но он хорошо знал, что эта мысль уже не раз приходила в голову куда более маститым и опытным его коллегам, однако успеха пока не приносила.

Общий прогноз ледовой обстановки на трассе Северного морского пути составлялся так: основываясь на предсказаниях синоптиков о температуре воздуха и господствующих ветрах в различных районах Арктики, гидрологи давали прогноз состояния льда в отдельных морях, заливах и проливах, а потом из этой мозаики пытались сложить общую картину, уловить основные тенденции.

Словом, путь был один: от частного к общему. Недостаточность его понимали все. Купецкий хорошо помнил, как еще в шестьдесят первом году, когда он переходил на работу в Арктический и Антарктический научно-исследовательский институт, начальник отдела ледовых прогнозов, известный полярник Николай Александрович Волков говорил ему о том, как важно попытаться в построении прогнозов идти от общего к частному.

Но на чем строить ледовый прогноз, если не на данных синоптики? Где искать новый надежный фундамент для его построения? С чем можно связать состояние льда, если не с температурой воздуха, господствующими ветрами? Купецкий не раз задавал себе эти вопросы, но ответа не находил. Без данных синоптики мысли не за что было зацепиться, она оказалась перед стеной, столь же гладкой и отвесной, как обточенные ветрами и волнами скалы мыса Шелагского, на который он до тошноты насмотрелся, пока летал над вмерзшим в лед караваном.

Между тем долго размышлять, витать в облаках Валерий Николаевич не мог. Подошло время составлять прогноз на новую навигацию. И был он снова сработан по старым методикам. Синоптики предсказывали голодное лето с господствующими северными ветрами. Это и легло в основу ледового прогноза. Навигация по нему представлялась похожей на предыдущую, хотя все же не такой катастрофически тяжелой. С этим и улетел Купецкий в начале лета в Арктику.

Прогноз в основных тенденциях оправдался. Но это вовсе не создавало радужного настроения. Купецкий понимал, что нельзя сбрасывать со счетов элемент случайности, везения. Да и некоторые ошибки заставляли признать — до благополучия весьма далеко.

Навигация следующего, шестьдесят седьмого года окончательно убедила Купецкого в несовершенстве традиционных методов. Он уже не сомневался, что мелкими улучшениями дела здесь не исправить. Для создания надежного долгосрочного ледового прогноза необходим был новый — независимый от синоптического прогноза — фундамент. Однако и за этот год даже нащупать направление поиска не удалось.

Об Арктике так много написано, что иной раз и человеку, который за тысячу километров не подъезжал к Заполярью, кажется, что он основательно осведомлен о ее делах.

И особенно, как я убедился, запомнились людям многочисленные заверения газетчиков, будто Арктика раз и навсегда покорилась человеку. В не столь далекое время, когда было в ходу словосочетание «покорение природы», победные реляции этого типа печатались весьма часто.

Среди них терялись набранные мелким шрифтом заметки о покореженных льдами судах, о целых караванах, надолго ставших пленниками ледовых полей.

И даже когда лет двадцать назад кто-то первым вспомнил мудрые слова Фридриха Энгельса: «…мы отнюдь не властвуем над природой так, как завоеватель властвует над другим народом. Все наше господство над ней состоит в том, что мы… умеем познавать ее законы и правильно их применять», — немногим пришло в голову соотнести это суждение с делами Арктики. Ее все равно по старой памяти продолжали считать покоренной.

Вот и возникло у меня опасение, что при столь крепко засевшем в умах читателей стереотипе рассказ о трудном поиске новых путей в создании ледового прогноза может показаться надуманным и даже фальшивым. Ведь на первый взгляд и верно: чего там особенно мучиться с этим прогнозом, если Арктика покорена, если есть у нас ледоколы, которые свободно и легко крушат любые льды. Так ли уж важен для современных гигантов прогноз?

Чтобы попытаться внести ясность в эту коллизию, мне придется на время остановить Валерия Николаевича Купецкого и рассказать о нескольких эпизодах работы ледоколов, проводящих караваны судов, свидетелем которых мне довелось быть.

Впервые я прошел трассу Северного морского пути в легкую по ледовым условиям навигацию. Весь западный участок трассы, до Енисейского устья, был ото льда совершенно свободен. И лишь когда с Диксона вышел я на лесовозе «Ангарсклес» в восточном направлении, стало известно, что вдоль побережья Таймыра от Енисейского залива до пролива Вилькицкого сплошные десятибалльные льды.

«Ангарсклес» вышел с Диксона вместе с двумя другими судами — небольшим сухогрузом «Красноборск» и мощным новеньким танкером «Каменск-Уральский» — под вечер. Транспортам предстояло самостоятельно добраться до кромки льдов, где назначил им встречу ледокол «Красин».

Ранним утром, когда я поднялся на мостик, ледокол уже вел за собой караван. Он маячил громадой впереди в нимбе солнечного света, придававшем неожиданно яркие цвета всей округе. Снег был розовый. Боковины обломанных льдин — изумрудные. Лужицы снежниц — голубые. Вода дальней полыньи — черная, нитка канала перед форштевнем судна — синяя.

Но как ни завораживал окружающий вид, более всего хотелось мне разглядеть ледокол. Я знал, что он новый, третьего поколения, что мощностью обладает завидной — тридцать шесть тысяч лошадиных сил, и не терпелось увидеть это чудище в работе.

Возможность эта представилась вскоре, всего через какой-нибудь час после начала проводки, когда маломощный «Красноборск», шедший за «Ангарсклесом», заклинившись на очередной перемычке, попросил помощи. «Красин» развернулся и пошел обратным курсом вдоль каравана.

Представьте себе шестиэтажный дом, поставленный на цоколь высотой метров в восемь. Примерно так выглядел ледокол. Впрочем, в дальних плаваниях встречались мне суда и длиннее «Красина» и, пожалуй, выше его. Но точно могу сказать, ни одно судно до этих пор не производило такого впечатления силы, сгустка мощи. «Красин» мчался через нетронутые льды, будто не замечая их, — казалось, он вовсе не тратит усилий на их поломку, хотя с двух сторон форштевня, словно усы, постоянно стояли в воздухе брызги льда, и некоторые из них были величиной с изрядный арбуз. Тогда подумалось: и верно, такому богатырю никакие льды нипочем…

По контрасту вспомнились рассказы великолепного писателя русского Севера архангелогородца Бориса Шергина о ледовых плаваниях поморов.

В книге «Океан — море русское» Борис Шергин приводит отрывки из рукописного наставления мореходу, изученного им еще в годы юности:

«Многа она стадна, льдина-матушка. В своем море не столь груба, а в окияне страшно с торосом со становым за ручку поздороваться. У станового тороса плывущего видно только верховище, а вся нога в водах. По образу верхушки должно разгадать, широка ли нога. Садкое судно близко не води.

…Молода льдинка осенью твоего судна боится, что тонка и хила. А весной ты ее боишься: отечную матерую старуху толкнешь, она тебе ребро и бортовину выломит».

И вот теперь я вижу, как мчит «садкое судно» (у «Красина» осадка более десяти метров) сквозь «грубы» льды и совершенно не боится «отечной матерой старухи», ибо «ребра» его (шпангоуты) и «бортовины» так прочны, что даже у куда более толстого льда не хватит сил с ним справиться.

Стало грустно, что мудрость, доставшаяся такой дорогой ценой, выраженная так четко и красиво, таким великолепным русским языком, вдруг оказалась совсем не нужна современному полярному мореплавателю. Подумалось, что мощь нынешней техники перечеркнула ее, сделала архивной ценностью.

…Около полудня «Ангарсклес» заклинился на трудной перемычке… Пришлось звать на помощь ледокол. «Красин» подошел вплотную к лесовозу, и с его мостика было дано милостивое разрешение пересесть мне на ледокол.

Потом более двух недель ходил я на «Красине», видел проводку трех очередных караванов сквозь таймырские льды и смог узнать самые разные тактические ходы ледовой проводки.

Я много раз читал про арктические походы, и потому мне казалось, что довольно ясно представляю работу ледокола. По книгам выходило, что идет он так: забирается носом на лед, продавливает его своей тяжестью, и за его кормой остается широкий просторный канал, которым спокойно идут суда.

Такой способ прокладки канала существует, но в чистом виде подобное движение редко можно увидеть. Преодолевать лед приходится множеством разных способов.

Самое же главное отличие реальной ледокольной проводки от ее описаний состоит в том, что чистого канала — канала в прямом смысле этого слова — за ледоколом почти никогда не остается.

Сдвинутые им, растолканные обломки, выскользнувшие из-под форштевня куски полей сразу за кормой судна начинают сходиться, возвращаться на то место, которое занимали прежде. Канал заносит быстро. То один транспорт, то другой начинают клиниться.

Потому проводка ледоколом меньше всего напоминает плавное движение нескольких судов, бегущих за мощным лидером, словно утята за своей матерью. Она связана с возвращениями, околками, взятием на буксир, снятием с буксира, проталкиванием судов по одному, возвращением за оставшимися, поиском обходных путей, пробиванием новых каналов и так далее до бесконечности.

В первый же день моего пребывания на «Красине» много хлопот доставил ледокольщикам танкер «Каменск-Уральский», который из трех судов был самым большим, самым крепким и самым могучим. Именно из-за своих размеров танкер с трудом «вписывался» в канал.

И вот под вечер, когда низкие тучи плотной завесой скрыли незаходящее солнце и надо льдом поплыл серый клочковатый туман, «Каменск-Уральский» засел на одном из поворотов канала.

С полчаса капитан «Красина» Ефим Владимирович Акивис-Шаумян давал советы капитану «Каменска-Уральского», какие пробовать маневры, чтобы вырваться из плена. Потом стало ясно, что своими силами танкеру не пробиться, «Красин», оставив «Красноборск» и «Ангарсклес», пошел на помощь «Каменску-Уральскому».

Капитан отстранил вахтенного штурмана от пульта управления, сам встал у небольших серых рычагов, похожих на молоточки, которыми запускают и выключают электродизель-генераторы. Сейчас молоточки стояли в одном положении — все генераторы работали на полную мощь.

«Красин» подошел ближе к «Каменску-Уральскому», и круглое птичье лицо Акивиса — со срезанным подбородком, с большим хрящеватым носом, седым ободком вокруг лысины, волосы на котором растрепались, поднялись словно перья, с круглыми, почти без ресниц глазами, окаймленными морщинами, мешочками кожи, — вдруг обрело хищное выражение. Он напрягся, подался вперед кругленьким телом, будто нацеливаясь на жертву. Движения стали точны, филигранны, руки, дергавшие рычаги, обрели цепкость птичьих лап, а голос его, когда отдавал команды, стал гортанным, словно клекот. Пружинность, сила, вдруг обозначившаяся во всей короткой его фигуре, показалась недоброй, будто он весь нацелен был на жертву — бросал свой мощный ледокол, чтобы раздавить застрявшее во льду судно. Не сбавляя скорости и не меняя курса, Акивис вел «Красин» прямо на танкер.

По застывшим лицам штурманов и вахтенных матросов я понял, что не одному мне страшно глядеть на этот рискованный маневр. А дублер капитана Александр Петрович Кузнецов, архангелогородец, опытнейший полярный мореход, вышедший на «Красине» в последнюю свою — перед уходом на пенсию — навигацию, сказал с той обычной осторожностью и робостью, с какой всегда моряк обращается на мостике к капитану — тем более если решается ему возразить:

— Очень близко взяли, Ефим Владимирович, — навалиться можем.

Акивис смерил его строгим, коротким взглядом:

— Успеем довернуть!

Только когда до танкера осталось метров пятьдесят, капитан скомандовал:

— Тридцать градусов лево!

«Красин» послушно повернулся и пошел вдоль борта «Каменска-Уральского». Трещины из-под форштевня ледокола, змеясь, поползли сперва перед носом танкера, а потом к его корпусу. Между бортами судов ломались и дробились льдины.

Акивис взял трубку радиотелефона — «Акации».

— «Каменск-Уральский», полный вперед!

Ответ раздался мгновенно, как эхо:

— Вас поняли: «полный вперед!»

Акивис вдруг выжал все рычаги — поставил их в положение «стоп» — и, выждав минуты две, спросил по «Акации»:

— «Каменск-Уральский», ход имеете?

— «Красин»! Ход имеем очень слабый. Вот-вот снова застопоримся.

Акивис схватился за рычаги, дал «средний назад».

— «Красин»! — позвал танкер. — Застряли. Работаем «полный вперед». Стоим на месте.

— Вас понял! — ответил Акивис. — Сейчас поможем.

«Красин» вынужден был обойти танкер с кормы, пройти вдоль другого борта и еще раз пять утюжить лед перед самым его носом. В последний заход, когда, казалось, трудная перемычка уже пройдена, а «Каменск-Уральский» снова начал стопориться, Акивис сказал ласково, сразу потеряв сходство с хищной птицей:

— Да ползи же ты, чертенок. Морковку, что ли, перед носом повесить?

Можно было подумать, будто это замечание подействовало: именно в тот момент танкер выкарабкался из льда окончательно и резво побежал за «Красиным» к заждавшимся двум судам.

Должен признаться, хотя «Красин» и вытащил танкер, но утренний мой восторг перед всепобеждающей мощью современного ледокола после этой околки сильно поугас. Если даже в благоприятный по ледовой обстановке год приходится работать с таким перенапряжением — какая уж тут всепобеждающая мощь!

И еще — возник у меня один недоуменный вопрос: как же ходили по этим местам в тридцатые — сороковые годы? Ведь тогдашние паровые ледоколы мощностью своей немного превосходили нынешние транспорты: десять — четырнадцать тысяч лошадиных сил — вот все, чем они располагали.

Я задал этот вопрос Кузнецову, который ходил на всех почти ледоколах того времени.

Александр Петрович, высокий, массивный, постриженный по бог весть какой давней моде — под полубокс, с седым чубом, свисавшим на лоб, выслушал меня, чуть склонив голову набок, что, как я поздней подметил, обозначало внимание и напряжение. Потом на всякий случай переспросил, сильно окая:

— В таком льду? Именно в таком, как этот?

— Ну да, — подтвердил я. — Вот, скажем, через то поле, где застрял танкер, как в те годы удавалось пробиться?

— А никак, — спокойно ответил Кузнецов. — Туда бы просто соваться никто не стал. Не по зубам было.

— Что же вы делали, если попадалось такое поле?

— А ничего. Стопорили машину и ждали.

— Но ведь это значит, что каждую мало-мальски трудную навигацию продвижение грузов было под угрозой срыва?

— Бывало и так. Плетью-то обух не перешибешь.

Этот разговор лишний раз убедил меня в том, сколь торопливы были восторги моих коллег, еще сорок, а то и пятьдесят лет назад уверявших мир, будто Арктика раз и навсегда покорилась человеку.

Конечно, все сказанное нисколько не снижает огромных побед и успехов ледового плавания. Однако история много раз учила, что преувеличение достигнутого, потеря чувства реальности в конечном счете наносит серьезный ущерб делу. Ибо создается впечатление, будто уж в наши-то дни с Арктикой можно обращаться запросто, запанибрата, ходить по ней где и как вздумается. Вот один маленький пример того, к чему столь оптимистические суждения могут привести.

В те дни проводку судов сквозь льды Таймырского массива вели три ледокола: «Красин», «Мурманск» и атомоход «Ленин».

Выбирая дорогу для очередных судов, они постоянно руководствовались прогнозами гидрометеорологов, данными самолетной разведки, сообщениями собственных судовых гидрологов, то и дело обследовавших район с вертолета. Лишь однажды, когда «Мурманску» требовалось как можно скорее добраться до каравана, который «Ленин» и «Красин» с трудом вели по тяжелому участку, ледокольные капитаны решили махнуть рукой на все предосторожности. «Мурманску» было разрешено идти к каравану не проторенным путем, а более коротким прямым маршрутом через льды — срезать угол.

Поначалу он шел вполне благополучно, но всего через десяток миль влез в сильно торошенные поля. Часов шесть бился с ними ледокол в одиночку и, хоть медленно, все же продвигался вперед. Но возле острова Белуха, уже на виду у каравана, милях в пяти от него, «Мурманск» намертво заклинился на одной из грядок торосов.

На «Красине» была вахта Кузнецова. Александр Петрович мелкой трусцой бегал от борта к борту, чтобы лучше разглядеть надвигающиеся торосы, причитал в духе поморских плакальщиц: «Господи, да куда же они залезли! Глаз, что ли, нет? Да как же туда идти? Ведь винты обнесем! Свой пароход угробим!»

Однако он вел судно мастерски. Отыскивал места, где торосы были пониже, использовал каждую трещину, по каким-то неуловимым признакам догадывался, где лед потоньше, и бросал туда судно, Атомоход «Ленин» шел с «Красиным» параллельным курсом.

Зрелище получилось страшное и в то же время эффектное. Перед форштевнем громоздились торосы высотой в три, четыре, пять метров, а какова толщина льда под ними, и представить трудно. Ледоколы ползли на эти горы, словно альпинисты.

Потом торосы стали попадаться чаще. Суда не успевали разбежаться, набрать инерцию перед очередным препятствием. Идти становилось все труднее.

Наконец, на особенно высокой гряде торосов, атомоход заклинился и встал в неудобном, странном положении. Нос его висел в воздухе, над льдами, а корма низко осела в воду.

Еще через несколько минут застрял «Красин». А до «Мурманска» оставалось всего четыре-пять кабельтовых. Я упоминал: в то время в районе Таймыра работало три ледокола. И вот теперь все они замерли в бездействии. Не трудно представить, какой бедой обернулась бы эта ситуация, затянись она надолго!

Кузнецов причитал безостановочно. На чем свет стоит поносил он штурманов «Мурманска», втравивших его в эту историю, жаловался на судьбу и едва не плакал от обиды. Но все это не помешало ему сразу же, как только «Красин» застыл, отдать приказ механикам, чтобы те запустили креновую систему.

Минут десять «Красин» покачался, подергался и наконец двинулся, ухнул назад.

Потом — уже с разбегу — ледокол разбил очередное препятствие. Капитан атомохода «Ленин» Борис Макарович Соколов, старший в караване, приказал «Красину» идти к «Мурманску», а уже на обратном пути силами двух судов околоть атомоход.

Выбрав узенькую речку, Кузнецов повел по ней ледокол. Каждый рывок давался с трудом. Трижды «Красин» вновь клинился на грядах торосов, и все же через час он добрался до «Мурманска», размолотил крепкое поле за его кормой, и «Мурманск» плавно соскользнул назад.

А часа через два все три ледокола уже подходили к заждавшимся транспортам.

Вечером, повстречав Кузнецова в кают-компании, я попытался рассказать ему все, что чувствовал, когда застревал ледокол, и как радовался его освобождению.

Александр Петрович слушал как обычно, чуть наклоня набок седую голову, и с наслаждением покуривал неизменный «Беломор». Комплименты в свой адрес он пропустил мимо ушей, а на мои восторги по поводу технического вооружения «Красина» отозвался одной лишь фразой:

— Что и говорить — хорош ледокол, не чета старым, только знаете, какая у нас, у поморов, сложилась поговорка: «Самый лучший ледокол — ветер».

И эта вроде бы нехитрая сентенция вдруг свела воедино, сомкнула, соединила рассуждения о покорении Арктики, только что виденные эпизоды борьбы ледокола в торосистых льдах и ту самую мысль Энгельса, которую я привел в начале главы.

Спору нет — современные ледоколы значительно расширили возможности арктического мореплавания, позволили штурмовать такие преграды, которые прежде были неодолимы. В нашем ледокольном флоте уже сегодня есть два гиганта — атомоходы «Сибирь» и «Арктика», мощность машин которых семьдесят пять тысяч лошадиных сил. Цифра эта звучит впечатляюще, обладает большой эмоциональной силой. И рождается мысль о том, что, когда появятся еще более мощные суда, все проблемы полярного мореплавания будут решены раз и навсегда…

Но тут хочется привести расчет совсем из другой сферы. В свое время ученые, считая, что на повестку дня встал вопрос о переходе от пассивной обороны против коварства природы к наступлению на нее, попытались прикинуть, какой энергией надо для этого обладать. Скажем, для того, чтобы повернуть циклон. Выяснилось, что на создание нескольких облаков, идущих перед холодным фронтом циклона, природа затрачивает такое количество энергии, которое за это время смогут выработать двадцать Куйбышевских ГЭС. А на то, чтобы создать за то же время штормовой ветер, потребуется энергия уже двухсот таких станций. Хоть цифры эти огромны, но фантастическими они на сегодняшний день не выглядят, и потому можно сказать, что в принципе задача в относительно близком будущем решаемая.

Однако возникает сомнение: не слишком ли дорогой окажется цена победы над природой, если вести атаку лоб в лоб, строить отношения с позиции силы? Вопрос этот имеет прежде всего экономический аспект, но только им не ограничивается. Ведь энергию для лобовых атак человечество может брать только из самой же природы. А запасы ее — включая и атомную — небеспредельны.

Тут снова мы приходим к идее Энгельса о том, что господство над природой состоит в познании ее законов и правильном их применении. Из нее прямо следует, что в Арктике надежда на одни только мощные ледоколы может завести в тупик. Ибо, как бы ни были они мощны, «самый мощный ледокол — ветер». А он дует сам по себе, никаких затрат энергии от человечества не требуя. Важно только знать, когда он задует, в каком направлении, с какой силой. (Тут, конечно, не об одном ветре речь — обо всей гамме проявлений стихии.)

Значит, открытия природных закономерностей, которым подчиняется движение воздушных масс, морской воды, ледяных полей, столь же важны для развития мореплавания, как и рост технической мощи флота.

Но такое понимание задач науки в освоении Арктики четко показывает, какова в этом деле роль прогнозов, позволяющих предугадать природные процессы, а значит, и заставить их служить себе на пользу, экономя силы, средства, энергию.

…Все эти соображения возвращают нас к тем проблемам, решения которых уже несколько десятилетий отыскивают работники арктической науки, в том числе и Валерий Николаевич Купецкий.

Два года размышлений о том, что же можно положить в основу надежных предсказаний ледовой обстановки, ни к чему конструктивному Купецкого не привели. Зато традиционный метод был разобран «по косточкам», и все его несовершенства обозначились еще яснее, чем прежде.

Купецкий понял, что сам этот метод рожден неравномерным развитием науки. Две половины гидрометеорологии — та, что изучает атмосферу, и та, на чью долю приходится гидросфера, в какой-то момент оказались совершенно неодинаково подготовлены к решению проблемы прогнозов. Метеорологи создали в своей науке две особые ветви — климатологию и синоптику. Первая из них занимается долгосрочным прогнозом, вторая — краткосрочным. А в гидрологии подобных ответвлений нет. Потом самостоятельного предсказания гидролог дать не может. Ему приходится брать готовый прогноз погоды и во всех своих построениях исходить из него. Но при этом выходит, что атмосфера объявляется полным властелином океана. Однако воздух ведь тоже не самостоятелен. Его состояние зависит от внешних сил. А этого исходная посылка не учитывает. Она как бы замыкает все отношения в двоичной системе: «атмосфера — гидросфера».

Если же все это перенести на ледовый прогноз, то, несколько утрируя, можно сказать, что весь он строится на давнем наблюдении полярных мореплавателей: «Ветер дует — лед дрейфует». Суждение вполне справедливое, но уровню современной науки оно явно не соответствует.

Между тем именно этим и объяснялись два главных несовершенства ледовых прогнозов, которые на языке гидрологов именуются «недостаточная надежность» и «недостаточная заблаговременность». То есть состояние льда нельзя предсказать с более или менее высокой степенью достоверности и на много месяцев вперед. Это последнее обстоятельство доставляло немало мучений Купецкому и его коллегам даже в благополучные по ледовой обстановке годы.

В марте институт давал ледовый прогноз на первую половину навигации, точнее, до конца июля. Более долгосрочного по данным синоптики не построишь. А прогноз на вторую половину навигации приходил лишь в середине августа. Получалось, что как раз в самый разгар лета руководитель научно-оперативной группы оставался без институтского прогноза. И на вопросы руководства Штаба морских операций о будущей ледовой обстановке все ответы должен был находить сам. Тут уж каждый «колдовал» как умел. Иной раз случалось, что прогноз на ближайшую декаду определялся только одним — темпераментом руководителя научной группы. Если попадался человек со слабыми нервами, то начинались шараханья из крайности в крайность: нажмет лед чуть посильнее, чем ожидалось, — и прогноз сразу обещает тяжелую обстановку; наметятся признаки разрежения — предсказания немедленно сулят «синюю карту». Словом, в таких историях наукой и вовсе не пахло.

Из всех этих критических суждений вывод напрашивался один: необходимо выйти за пределы системы «вода — воздух», искать связи между состоянием льда и теми силами, которые определяют изменчивость обеих оболочек Земли.

Саму по себе эту мысль новой никак не назовешь. Более того, вся цепочка природных связей в атмосфере и гидросфере была уже давно прослежена и никаких сомнений не вызывала: лед зависит от температуры воды; температура воды — от температуры воздуха; состояние воздуха — от ветра; ветер — от атмосферного давления, давление — от циклонов и антициклонов; циклоны и антициклоны — от общей циркуляции атмосферы; атмосферная циркуляция — от состояния активности Солнца.

Эту последовательность Купецкий накрепко запомнил еще со студенческих лет. Но главное оставалось неясным: как именно привязать ее к составлению ледовых прогнозов.

Купецкий хорошо знал, что в свое время такую попытку предпринял его учитель Владимир Юльевич Визе. Он был убежден, что возмущения в атмосфере Земли, а значит, и порождаемый ею обмен теплом и влагой между полярным и тропическим районами зависят от активности Солнца. Исходя из этого, Визе утверждал: основной опорой в составлении долгосрочных ледовых прогнозов должны стать солнечно-земные связи.

В студенческие годы Купецкий изучил чуть ли не все работы Визе. А его знаменитый труд «Основы долгосрочных ледовых прогнозов» еще с тех пор стал для Валерия Николаевича настольной книгой. Теоретические построения Визе представлялись столь глубокими и убедительными, что, казалось, они навсегда останутся на вооружении полярного гидролога.

Однако с долгосрочными прогнозами, составленными по методу Визе, происходила странная история: несколько лет подряд они удачно предсказывали ледовую обстановку, потом год за годом прогноз «вылетал в трубу». Случалось даже, что реальная ситуация оказывалась прямо противоположной предсказанной. Затем снова несколько лет совпадений, и опять — провал за провалом. Естественно, что к столь своенравной теории гидрологи скоро потеряли интерес. В учебниках пятидесятых годов можно было прочесть, что работы Визе — «классический пример» того, как бесполезны для составления ледовых прогнозов солнечно-земные связи.

Волей-неволей пришлось в свое время и Купецкому в практической работе отказаться от идей учителя. Обидно было, но факты слишком явно противоречили теоретическим построениям.

Теперь же, когда, перебрав все возможные варианты, Валерий Николаевич так и не нашел ни одного, сулящего хотя бы намек на успех, он снова решил поискать ответ в работах Визе. Перечитал в который раз «Основы долгосрочных ледовых прогнозов» и, закрыв последнюю страницу, ясно понял: что бы ни говорили факты, основные идеи Визе все равно верны. Может быть, они нуждаются в какой-то коррекции, связанной с последними достижениями науки, но суть схвачена точно. Да и как может быть, чтобы лед не испытывал на себе влияния Солнца, если оно столь ясно проявляется на множестве других объектов?

Астрономы давно обратили внимание на то, что наше дневное светило год от года меняет свою активность. В шестидесятых годах прошлого века немецкий ученый Рудольф Вольф попытался дать этим изменениям количественную оценку. Уменьшение и увеличение активности он связал с пятнами, появляющимися на Солнце. Относительное число пятен, меняющееся год от года, вошло в науку под названием «числа Вольфа».

В дальнейшем было установлено, что активность Солнца связана не только с пятнами, но и с факелами и с протуберанцами, что изменения ее происходят циклично в течение периода, близкого к одиннадцати годам. Так появилось представление о циклах солнечной активности.

Ученые разных специальностей неоднократно пытались связать фазы солнечной активности с самыми разными явлениями, происходящими на Земле. Работа шла с переменным успехом.

Однако уже к концу прошлого века в арсенале науки собралось несколько убедительных доказательств существования таких связей.

Первыми успеха добились биологи. В 1892 году в журнале «Метеорологический вестник» появилась статья Ф. Швецова «Дерево как летописец засух», автор которой показал, что ширина годовых колец, нарастающих на стволе дерева, зависит от уровня солнечной активности. В двадцатых годах нашего столетия учение о зависимости самых разных живых организмов, в том числе и человека, от фаз солнечной активности разработал советский ученый Л. А. Чижевский. С его именем связано рождение новой науки — гелиобиологии.

Казалось бы, если установлено, что изменение активности Солнца влияет даже на замкнутые саморегулирующиеся биологические системы, то связь его с процессами, происходящими в океане и атмосфере, должна быть еще более тесной.

Однако именно здесь связи улавливались с трудом и потому долгое время вызывали сомнение. Визе был одним из пионеров этого направления. Правда, в последующие десятилетия появилось немало ученых, убежденных, что связи эти существуют. Академик С. В. Калесник в одной из своих статей писал: «Пора уяснить, что Земля — космическое тело и не может развиваться как внутризамкнутая система, изолированная от действия космических влияний».

А известный советский астроном М. С. Эйгенсон, считая влияние активности Солнца на климат Земли несомненным фактом, даже распределял роли в исследовании этой проблемы между специалистами различных наук. Изучение самой солнечной активности он относил на долю астрономии, взаимоотношение Солнце — Земля отводил геофизике, а далее писал: «Выяснение того, в каких гидрометеорологических элементах, когда и где можно ожидать циркуляционно обусловленные, а за ними и солнечно обусловленные макроскопические эффекты, есть прямая обязанность гидрометеорологической науки».

Все эти суждения Купецкому, который постоянно следил за работами «солнечников», были хорошо известны. Но он знал и другое: хотя многие ученые успешно работают над поиском солнечно-земных связей, никто после неудач Визе не пытался использовать эти идеи в составлении ледовых прогнозов. Рассуждали просто: одно дело вообще изыскивать какие-то там небесные закономерности, совсем другое — ставить в зависимость от зыбких конструкций ума навигацию в Арктике.

Однако Валерий Николаевич был уже твердо убежден, что составление прогнозов традиционным методом — тоже ненадежно. И потому после долгих колебаний решил рискнуть.

Осенью 1967 года он заявил руководству института, что хочет попытаться наряду с обычным прогнозом составить опытный прогноз ледовой обстановки на всю следующую навигацию, основываясь на солнечно-земных связях. Скептики тут же пустили шутку: «Утопающий прогнозист хватается не то что за соломинку — за солнечный лучик». Начальство не возражало, предупредив только, что исполнению прямых обязанностей это не должно мешать.

Следующий, 1968 год должен стать высшей точкой в очередном одиннадцатилетнем цикле. В предыдущем цикле максимум солнечной активности приходился на 1957 год. Ледовая обстановка в тот год была тяжелой. Это положение Купецкий принял за исходное, за основную тенденцию. И потому дал прогноз, что год будет по ледовым условиям трудным, во многом совпадающим с пятьдесят седьмым.

Но Арктика выкинула злую шутку. Льды в 1968 году унесло с трассы в конце июля. И до самого октября вся восточная часть Северного морского пути была чиста ото льда. Словом, опытный прогноз Купецкого с треском «вылетел в трубу».

Как ни горько было поражение, оно не смогло поколебать вновь обретенную веру в то, что более надежного фундамента для долгосрочного ледового прогноза, чем солнечно-земные связи, в природе не существует. И значит, ошибка была не в самой идее, а в конкретном ее применении.

Размышлениями об этом Купецкий не раз делился с коллегами. Ему сочувствовали, однако ничего конструктивного не предлагали.

Лишь однажды заведующий сектором краткосрочных ледовых прогнозов Анатолий Леонтьевич Соколов, который прежде в течение нескольких лет руководил научной группой штаба Восточного района Арктики и потому хорошо понимал заботы Валерия Николаевича, посоветовал:

— Слушай, а почему бы тебе не поговорить с дядюшкой Олем? Он как будто нащупал что-то новое в связях климата с Солнышком. Может, и тебе будет от этого прок?

Купецкий был хорошо знаком со многими работами известного геофизика Александра Ивановича Оля. Но ему в голову не приходило, что между его проблемой и тематикой Оля может оказаться непосредственная связь. Александр Иванович занимался физикой высоких слоев атмосферы, он доказал, что их состояние зависит от солнечной активности. Но между объектом его исследований и морским льдом — слой воздуха в несколько километров толщиною.

Потому совет Соколова показался Валерию Николаевичу не очень дельным. Да, кроме того, зная Оля только по научным трудам, Купецкий совершенно не представлял, в каком городе тот живет, где работает. Не хотелось тратить долгое время на поиски, когда будущая польза от них весьма сомнительна.

Соколов, выслушав эти суждения Купецкого, расхохотался. Он сообщил Валерию Николаевичу, что, во-первых, Оль — ленинградец, а во-вторых, уже несколько месяцев назад перешел в сектор геофизики их родного Арктического и Антарктического института. Потому, чтобы увидеться с ним, даже пальто надевать не нужно.

Словом, в тот же день Купецкий встретился с Олем, и произошел разговор, который стал поворотным моментом в разработке нового метода ледовых прогнозов.

Они уселись на широком подоконнике в одном из извилистых институтских коридоров. Оль внимательно слушал долгий рассказ Купецкого о том, как трудно работать в Арктике руководителю научной группы, но, как только Валерий Николаевич начал излагать историю последнего своего пробного прогноза, Александр Иванович сразу его перебил:

— Какой год вы взяли аналогом шестьдесят восьмому?

— Пятьдесят седьмой.

— И у вас все вышло наоборот?

— Да, — удивился Купецкий.

— Отлично! — воскликнул Оль.

— Как отлично? — с недоумением спросил Купецкий. — Ведь полный провал.

— Отлично, потому что именно так и должно быть!

И он рассказал Валерию Николаевичу о своей последней, только что законченной работе.

В ней исследовалось влияние Солнца на климат Земли в двух соседних одиннадцатилетних циклах: четном и нечетном.

То, что природа самой солнечной активности в этих циклах неодинакова, астрономы установили давно. Наше дневное светило представляет собою огромный магнит, обладающий весьма интересным свойством: полярность его полушарий изменяется от цикла к циклу вплоть до полного исчезновения перемены знака. А Земля — тоже магнит, но совсем иного типа — полярность ее полюсов постоянна. Между тем при поиске связей между солнечной активностью и климатом Земли учитывались только «числа Вольфа» — то есть абсолютная величина этой активности. А знак во внимание не принимался.

Олю удалось доказать, что знак магнитной полярности оказывает большое влияние практически на все климатообразующие факторы Земли. Изменения, скажем, давления и температуры воздуха под действием солнечной активности в четном цикле идут совсем иначе, чем в нечетном.

Потому совпадение каких-либо земных проявлений солнечной активности можно ожидать лишь в том случае, если четный цикл сопоставляется с четным, нечетный с нечетным.

Купецкий и поныне с восторгом рассказывает о том давнем уже разговоре на институтском подоконнике. По его словам, он испытал такое чувство, какое бывает в море, когда ветер вдруг уносит клочья тумана и сразу открывается четкий абрис невидимого прежде берега.

Казалось, теперь наступила полная ясность. Прежняя его ошибка состояла в том, что он сопоставлял годы двух соседних циклов — четного и нечетного. А если брать солнечные циклы через один, то можно сразу же давать верный прогноз, основываясь на солнечно-земных связях.

Однако потребовались еще годы, прежде чем метод, в общих чертах представившийся еще тогда, в 1968 году, обрел свой нынешний вид. И сам Валерий Николаевич, разрабатывая ледовые прогнозы на основе солнечно-земных связей, внес в это исследование очень важное дополнение. Он показал, что теснота солнечно-земных связей зависит не только от места года в одиннадцатилетнем цикле, не только от четности или нечетности этого цикла, но и от высоты его максимума (а циклы, даже сходные по всем остальным показателям, могут различаться по этому параметру). Его исследованиями было установлено, что связь уровня солнечной активности того или иного года с уровнем Мирового океана прямая, а с ледовитостью арктических морей — обратная.

Зависимость многих земных климатообразующих факторов от солнечной активности удалось продемонстрировать на примерах из самых разных географических зон планеты. С событиями, происходящими на «дневном светиле», связаны возникновение тропических ураганов, изменения в стоке крупнейших рек Земли, колебания уровня таких озер, как Каспий, Арал, Байкал, Ханко, Ладога, перепады температур в Северной Атлантике, накопление и таяние снегов в Антарктиде и, наконец, ледовитость морей Арктики.

Но самой «изюминкой» нового прогноза Купецкий по-прежнему называет предложенный Олем «метод наложения эпох» — с его помощью подбирается год-аналог тому году, ледовую обстановку которого нужно предсказать. Критерий отбора прежний — сходство по состоянию солнечной активности. Однако представление об этом сходстве стало весьма сложным, составляется из нескольких компонентов.

В языкознании давно уже получил хождение удачный афоризм: «Чем лучше знаешь язык, тем меньше для тебя в этом языке синонимов». Иначе говоря, если человек тонко чувствует самые незаметные оттенки языка, он не согласится признать тождества многих слов, которые другому кажутся совершенно одинаковыми по смыслу, взаимозаменяемыми.

Примерно такая же ситуация и с годами-аналогами. Поначалу создается впечатление, что претендентов на это звание много, но постепенно они отсеиваются, словно на конкурсе в несколько туров.

Первый тур относительно прост. Основа здесь — закон Швабе — Вольфа, согласно которому солнечная активность претерпевает непрерывные периодические колебания со средней продолжительностью цикла — одиннадцать лет.

Руководствуясь этим законом, прогнозист устанавливает, в какой стадии цикла находится искомый год, то есть насколько он удален от минимума или максимума солнечной активности в своем одиннадцатилетнем цикле, и подбирает ряд годов из других циклов, стоящих на таком же месте.

Словно на настоящем конкурсе, отбор, проводящийся в первом туре, особенно жесток: из каждой группы, включающей в среднем одиннадцать участников, остается только по одному победителю, получившему право участвовать в дальнейшем соревновании.

О следующем туре уже шла речь. Он определяется тем, к какому циклу принадлежит искомый год: к четному или нечетному. Исследования астрономов и геофизиков показали, что одиннадцатилетний цикл солнечной активности как бы половина истинного цикла — двадцатидвухлетнего, за время которого пятна не только максимально удаляются от своих изначальных координат, меняя при этом знаки, но успевают вернуться в исходное положение и обрести прежний знак. Причем две одиннадцатилетних половинки не равны. Двадцатидвухлетний цикл начинается с более низкого четного одиннадцатилетнего цикла, а кончается нечетным — более высоким. Потому из каждых двух претендентов, оставшихся после первого тура, во втором отбирается только один — тот, который входит в цикл, имеющий одноименный знак с циклом года, интересующего прогнозиста.

В дальнейших турах идет уточнение, выяснение последних деталей — как бы сопоставление «анкетных данных» претендентов. Однако в прогнозной работе эти детали весьма существенны.

Суть одного из них в широком применении закона соподчинения циклов солнечной активности. Предложенный А. И. Олем принцип объединения одиннадцатилетних циклов в двадцатидвухлетние распространяется на все более длительные по времени циклы. То есть двадцатидвухлетние циклы на основе того же принципа объединяются в сорокачетырехлетние, те в свою очередь в восьмидесятивосьмилетние и так далее. И в каждом из них первая — четная половина — низкая, а вторая — нечетная — высокая.

Для понимания процессов, происходящих «на дневном светиле», такое объединение оказывается весьма продуктивным. Астрономы располагают данными длительных наблюдений за Солнцем. В научном обороте сегодня сведения, добытые в течение более двух веков. Однако среди них нет хотя бы двух совершенно одинаковых по длине и высоте одиннадцатилетних циклов. Каждый из них по-своему уникален. Потому изменения солнечной активности от года к году или от цикла к циклу пока не удается описать ни одной из известных тригонометрических формул. И лишь при объединении циклов разных рангов по закону соподчинения появляется возможность обнаружить в этих изменениях некоторые закономерности.

Принцип соподчинения позволяет и в хаосе земных проявлений солнечной активности уловить некое подобие порядка. С 1964 года начался очередной восьмидесятивосьмилетний цикл солнечной активности. Значит, первая его половина — сорокачетырехлетний цикл будет четным, то есть низким.

И если прогнозист, пытаясь предсказать климат Земли в последние два десятилетия нашего века, изберет в качестве аналога хорошо знакомые ему тридцатые — сороковые — пятидесятые годы, он, скорее всего, допустит ошибку. Ведь то было время высокого, нечетного сорокачетырехлетнего цикла солнечной активности.

Потому аналог надо искать в более отдаленной эпохе, когда был период низкого, четного сорокачетырехлетнего цикла. Исходя из этого, сторонники солнечно-земных связей считают, что климатические процессы в последнюю треть нашего века будут напоминать те, что наблюдались на рубеже девятнадцатого и двадцатого столетий. Резкие отклонения температуры, уровня осадков и других погодных явлений от норм предыдущих десятилетий, отмечаемые в последние годы, подтверждают эти выводы.

Думаю, теперь понятно, почему так дорожит Купецкий историческими, давними сведениями о ледовой обстановке на трассе Северного морского пути. Ведь он знает, что конкурс аналогов в ближайшее время будут успешно проходить годы, относящиеся к началу нашего столетия или к концу предыдущего.

С 1969 года Купецкий дает прогноз ледовой обстановки, основанный на солнечно-земных связях. За это время он убедился, что подбор года-аналога не всегда бывает одинаково прост. Скажем, когда он составлял прогноз на 1972 год, конкурс более или менее успешно прошли четыре кандидата. Это давало широкую возможность для сопоставлений, для выделения наиболее характерных тенденций. А вот поиск аналога 1976 года привел в тупик. Из всех годов известных двадцати одиннадцатилетних циклов по конкурсу не прошел ни один. Это значило, что и гидрометеообстановка будет несколько иной, чем за все предыдущие двести с лишним лет. Искать аналог пришлось как некую абстракцию. Вероятно, подобная 1976 году климатическая ситуация когда-то складывалась, но в более далекую эпоху, от которой не сохранилось наблюдений за солнечной активностью. История эта еще раз напоминает, сколь велик калейдоскоп природных явлений, как бесконечно их разнообразие.

Однако работа прогнозиста на отыскании года-аналога не кончается. «Было бы наивно надеяться, — пишет Купецкий, — что предложенный способ обещает безошибочные прогнозы стопроцентной оправдываемости. Природа не развивается по кругу, и полное повторение исходной ситуации мало вероятно. Даже при совершенной гомологии^[4] процессов будущее развитие чуть-чуть отличается от ожидаемого. И это „чуть-чуть“ должен уловить прогнозист». Оттого Валерий Николаевич любил повторять, что прогноз есть и еще долгое время будет оставаться «не ремеслом, а искусством».

Однако метод солнечно-земных связей дает возможность, как говорит Купецкий, подойти к прогнозируемому явлению с открытыми глазами, понять его во всей полноте и разнообразии. Новый метод позволяет еще в январе давать ледовый прогноз на всю навигацию. Сами же предсказания стали более надежными. За десять лет январский прогноз на всю навигацию по основным тенденциям — сроки вскрытия ледового припая в отдельных районах, ледовитость арктических морей в летние месяцы, площадь массивов льда и сроки замерзания — оправдался на 70–80 процентов.

О том, насколько новый метод позволяет прогнозисту чувствовать надежность своего предсказания, свидетельствует одна история, которую я узнал перед самым отлетом из Певека.

Была легкая по ледовой обстановке навигация, карта прибрежных районов Арктики била в глаза синевой, и суда свободно — без помощи ледоколов — двигались вдоль берега почти во все порты Восточного района.

Однако с севера над трассой нависали мощные льды. И тут в конце июля из Владивостока пришла радиограмма — руководители Дальневосточного пароходства спрашивали: может ли штаб отказаться от значительной части занаряженного ему топлива. Вопрос был естественный — если навигация легкая, ледоколы в основном бездействуют, то и экономия нефтепродуктов должна быть солидной. Значит, ни к чему гонять в Арктику танкеры, а дефицитное топливо можно отдать судам на других линиях. Но для этого нужно было точно знать, что ледовая обстановка во второй половине навигации не ухудшится, что ледяные поля с севера не двинутся на юг, не перегородят трассу.

Начальник штаба Жеребятьев спросил Купецкого, вполне ли надежен его благополучный прогноз. Валерий Николаевич подтвердил: ледовая обстановка от декады к декаде будет только улучшаться. И Жеребятьев ответил согласием — можете уменьшить доставку топлива.

Любой хозяйственник без труда поймет, на какой риск шел штаб, взяв на себя полную ответственность за все неожиданности, на которые так щедра природа Арктики. Но в прогноз верили, и он полностью оправдался, принося только этой акцией не одну сотню тысяч рублей экономии.

Когда речь заходит об экономической эффективности той или иной научной разработки, внедренной в практику, автору, кажется, остается в нескольких абзацах воздать хвалу величию современной науки и поставить точку. Создается впечатление, что путь от незнания к знанию пройден — и говорить больше не о чем. Но я недаром начал с мучительных сомнений Купецкого, с его утверждения о том, что в изучении главных закономерностей, определяющих природу Арктики, сегодня делаются лишь первые шаги. Да, ошибок в прогнозах стало меньше, но избежать их не удается.

Уже одно это заставляет с вниманием прислушаться к возражениям тех ученых, которые не признают новый метод.

Иные его противники рассуждают так: Солнце слишком далеко от нас, и, хотя его влияние несомненно, видеть в нем главный фактор, определяющий ход всех основных гидрометеорологических процессов, нет оснований. Наиболее горячие полемисты даже считают, что это утверждение анекдотично, фантастично, что от него попахивает астрологией.

Правда, с критикой такого рода сторонники солнечно-земных связей справляются успешно. В первую очередь они ссылаются на достижения гелиобиологии, которая совершенно очевидно доказала значительность влияния Солнца на все проявления земной жизни. А уж если растения и животные столь отзывчивы на изменения солнечной активности, то странно думать, что воздух и вода остаются безразличны или почти безразличны к ним.

Астрономы сегодня установили, что солнечная корона распространяется далеко за пределы орбиты Земли. Потому наша планета постоянно подвергается воздействию истекающего из светила потока горячей плазмы — солнечного ветра. Сила его меняется в разных фазах цикла активности Солнца, знак — от цикла к циклу. Это и приводит к различным реакциям воды и воздуха.

В годы слабой возмущенности Солнца массы воздуха мало перемещаются из района экватора в сторону полюсов и от полюсов к экватору. Холодный воздух остается в высоких широтах, теплый — в низких. Естественно, что в такие годы на полярных морях намерзает более толстый ледяной панцирь, увеличиваются и материковые ледники. Из-за того, что часть воды, превратившись в лед, выбывает на время из планетарного кругооборота, уровень Мирового океана понижается. Когда же солнечная активность велика, происходит интенсивное перемещение воздушных масс: из приполярных районов к экватору устремляется холодный воздух, из экваториальных к полюсам — теплый, льды на суше и на море тают, повышая уровень Мирового океана.

Естественно, что установление некоторой зависимости между явлениями солнечной активности и климатом Земли, сведение их в единую цепочку, полностью снимает обвинение в причастности сторонников солнечно-земных связей к астрологии. Ведь они руководствуются не мистической предопределенностью земных дел от расположения звезд, а вполне конкретной наблюдаемой взаимосвязью разных физических процессов.

Однако идея солнечно-земных связей вызывает и более обоснованную критику. Оппоненты отмечают, что сам процесс изменения солнечной активности изучен пока недостаточно, а потому он не может служить надежной основой прогноза. С первой частью этого утверждения трудно не согласиться. Купецкий, скажем, мечтает о том, чтобы в его распоряжении были не среднегодовые данные о солнечной активности, а квартальные, месячные, декадные. Тогда можно было бы подбирать уже не год-аналог, а соответственно квартал-аналог, месяц-аналог и даже декаду-аналог. Конечно, такая детальная проработка каждого этапа навигации способна значительно повысить качество прогноза.

Словом, здесь критика оппонентов звучит конструктивно, обнажая слабое место метода, а значит, и подсказывая путь к его совершенствованию. Но сторонники солнечно-земных связей никак не могут согласиться, что из-за недостаточной изученности солнечной активности прогноз не может базироваться на ее данных. Хоть и ясны слабости, но более надежной основы пока нет. А человек, как известно, всегда из двух зол выбирает меньшее. Купецкий недаром говорит: «Прогнозист ищет что-нибудь на фоне ничего». И тут ясно — солнечная активность, конечно, «что-нибудь».

Наконец, последнее — пожалуй, самое серьезное возражение критиков нового метода состоит в том, что физическая природа солнечно-земных связей пока изучена слабо. К ним приходится по большей части подходить как к «черному ящику». То есть можно с определенной долей вероятности сказать, что тем или иным проявлениям солнечной активности соответствуют такие-то процессы в воздушной и водной оболочках Земли, но в чем физический смысл этих соответствий, почему одно порождает другое, объяснить пока не удается.

Правда, в ответ на эту критику «солнечники» справедливо замечают, что до сих пор нет полной ясности и в отношении физической природы огня, а люди пользуются им уже не одно тысячелетие. И если бы какой-нибудь наш высокоученый предок на этом основании загасил первый случайно вспыхнувший костер и издал бы приказ — не зажигать новых, пока не станет точно известно, что такое огонь, — это нанесло бы ощутимый ущерб не одному только кулинарному искусству.

Но как бы красиво ни звучала эта полемическая фигура, существенную слабость нового метода она ни в коей мере не перечеркивает.

Причем гидрометеорологи бессильны исправить это положение, — ситуация весьма характерная для прикладных научных исследований. Первое слово здесь принадлежит астрономам, второе — геофизикам.

Но это вовсе не значит, что прогнозисты покорно ждут, пока выскажутся фундаментальные науки. Новый метод арктических прогнозов — в тех пределах, которые сегодня доступны, — постоянно обогащается и совершенствуется. Подходя к самим солнечно-земным связям как к «черному ящику», метеорологи и гидрологи тем не менее постоянно уточняют связи между проявлениями солнечной активности и явлениями в воздушной и водной оболочке Земли.

Купецкому, например, несколько лет не давался долгосрочный прогноз повышения и спадов уровня воды в устье реки Колымы. Он предсказывал изменение уровня всего за двое — за трое суток до того, как они наступали. Из-за этого морские суда, идущие в порт Зеленый Мыс и возвратившиеся оттуда, нередко по неделям не могли войти в реку или выйти из нее в море. В 1967 году простои транспортов по обе стороны устья приняли катастрофические размеры. Завоз грузов для золотодобывающей промышленности Чукотки оказался под угрозой.

Теперь научная группа Штаба морских операций Восточного района составила альбом уровней воды в устье Колымы за многие годы. И когда полученные данные сопоставили с активностью Солнца, сразу стала ясна закономерность: в годы роста солнечной активности в середине сентября ветры обычно нагоняют в устье Колымы большие массы воды, и уровень резко повышается.

Словом, новый метод прогнозов уже сегодня живет, работает, служит полярному мореплаванию. Но это оптимистическое утверждение вовсе не перечеркивает его несовершенства, которые, как и его достоинства, с годами становятся все более очевидными.

И такая ситуация естественна, ибо давно уже отмечено: каждое достижение науки, сняв одну проблему, одновременно обнажает множество других, с безжалостной ясностью показывая, сколь несовершенны наши представления о природе, как ограниченно наше знание.

Недаром великий Исаак Ньютон, открыв несколько важнейших законов устройства мироздания, под конец жизни написал: «Я кажусь себе маленьким мальчиком, который играет на берегу моря и радуется, найдя гладкий камешек или более красивую ракушку, в то время как целый океан истин лежит перед ним нераскрытым».

Я улетал из Певека на самолете ледовой разведки. Ему предстояло детально обследовать ближайший к проливу Лонга массив льдов. Полет был рассчитан на десять часов, после чего предполагалась посадка на мысе Шмидта.

Ранним утром, когда вместе с дежурным гидрологом мы мчались к аэродрому на замызганном газике, солнце светило ослепительно ярко, не верилось, что это Чукотка. Что-то крымское было в цветастом облике городка, в четком абрисе невысоких прибрежных гор и ласковом штилевом море, чуть плескавшемся в песок огромного пляжа, мимо которого мы ехали.

Надежный трудяга «ИЛ-14» снаружи совсем не отличался от своих собратьев, перебрасывающих пассажиров из города в город в самых разных концах страны. Зато внутри он не был похож на обычный самолет. Имел вид более деловой, рабочий. На месте большинства сидений стояли огромные баки с горючим, обеспечивающим долгие полеты без заправок. А в передний иллюминатор по левому борту вместо плоского куска плексигласа была вставлена прозрачная полусфера. Всунув в нее голову, гидролог может хорошо рассмотреть лед, над которым проносится.

И экипаж вошел в самолет не с той рыцарской высокомерной торжественностью, с какой обычно входит в пассажирский салон, гордо оглядывая людей, на несколько часов доверивших пилотам свои жизни. Ребята входили в машину торопливо, буднично. Быстро знакомились и тут же снимали свои мундиры, облачаясь кто в тренировочный костюм, кто в джинсы. Предстояла долгая работа, надо было избавиться от всего, что стесняет движения.

В последний раз мелькнули на косе спичечные коробки пятиэтажек Певека, бетонные линии пирсов, портальные краны и ледокол «Адмирал Макаров», родной брат «Красина», пришвартованный кормой, возвышавшийся надстройкой над всеми зданиями города.

На скалах Шелагского мыса висели клочья тумана, а потом туман стал плотнеть, и самолет то и дело пробивал облака.

За островом Врангеля самолет снизился, пошел всего метрах в ста над морем. И вскоре уже стали видны первые льдины, а потом сплошной лед — то огромные нетронутые массивы, то избитые трещинами ледяные поля с грядами торосов по краям.

Однажды проскочил под нами торопливой рысцой белый медведь. То и дело на кромках льдин попадались лежбища моржей.

Стыдно признаться, но и про медведя и про моржей я узнал лишь после того, как штурман, ткнув в иллюминатор, крикнул:

— Смотрите скорее! Видите? Видите?

Медведь с высоты был похож на заблудившегося щенка, моржи выглядели гусеницами. А вокруг не находилось ни одного ориентира, ничего, что годилось бы для сравнения, с помощью чего можно было бы понять истинные размеры животных. И вот эта-то первозданность, полное отсутствие хоть какой-нибудь одной, пусть даже мелкой приметы человеческой деятельности, за которые так привык цепляться наш глаз, когда мы летим над сушей, больше всего поразили меня. Можно было не сомневаться, что под нами тысячи километров океана, где лед и вода еще ни разу не расступились перед носом судна.

Тогда и вспомнились слова Ньютона и как-то яснее, зримее представился огромный размах работы, которая еще предстоит, которая необходима, чтобы освоить Арктику, заставить ее служить людям так же надежно, как служат уже сегодня многие уголки суши и моря в разных частях планеты.

И стало ясно, насколько был прав первый начальник Главсевморпути академик Отто Юльевич Шмидт, постоянно напоминавший о том, что приблизиться к более или менее точному пониманию природы Заполярья будет возможно только тогда, когда за это дело возьмутся представители всех существующих в мире наук.

Арктика постоянно напоминает людям, что все межи и границы между разделами познания условны. Ибо они, хоть и с разных сторон, изучают одно — природу. А здесь все ее элементы сосуществуют в особенно близкой связи, постоянно взаимодействуют друг с другом.

Мне вспомнился рассказ Купецкого еще об одной загадке, которую преподнесла ему Арктика и которую долгие годы он не мог разгадать.

В 1963 году, работая ледокольным гидрологом на атомоходе «Ленин», Купецкий во время полетов на вертолете заметил, что лед колется судном не одинаково. При одном направлении удара сразу образуется широкая трещина, при другом — то же поле почти совершенно не поддается. Получалось, что у льда есть определенная предрасположенность к разлому.

Через восемь лет, во время высокоширотной экспедиции на ледоколах «Ленин» и «Владивосток», Валерий Николаевич окончательно убедился, что такая предрасположенность к разлому действительно существует. В тяжелых полях, несмотря на все старания придерживаться точного курса, ледоколы шли как бы ступенями. Срисовав несколько таких ступеней со штурманской карты, Купецкий уловил в них определенную закономерность: оказалось, что лед хорошо колется по диагонали к меридиану того места, где идет судно, и не хочет колоться по перпендикуляру к меридиану (ортогонали) места.

Не сумев понять, чем может быть вызвано такое поведение ледяных полей, Купецкий обратился за разъяснениями к специалистам по литосфере. И тут узнал, что явление это им хорошо знакомо. Именно им объясняются разрывы земной коры на блоки — так называемая планетарная трещиноватость. Оказывается, лед подчиняется тем же законам разломов, что и породы, слагающие кору.

…Впереди по курсу самолета стал проступать из тумана остров Геральд — огромная каменная стена, зубец литосферы, высунувшийся на несколько десятков метров из океана, словно бы для того, чтобы еще раз напомнить о том, как едины, как тесно взаимосвязаны друг с другом все оболочки Земли. Ведь и он, словно ледяной торос, вознесся где-то там, где стукнулись краями, налезли друг на друга два блока земной коры.

И, глядя на вдруг оживленное этим зубцом ледяное безбрежье, я думал о том, как живительны оказываются для познания «соударения» мыслей, почерпнутые из различных отраслей наук, как много неожиданного, парадоксального позволяют они раскрыть, понять в природе, а значит, следуя Энгельсу, и правильно применить в практической деятельности человека.

…Самолет сделал крутой вираж, и остров Геральд стал удаляться, затягиваться облачной дымкой. Штурман прочертил на карте прямую линию курса, которая упиралась в материк — в мыс Шмидта.

Н. Бианки Будни

Врач сказал: «Когда катаракта созреет, вам сделают операцию. Будете видеть только в очках. Что вы так испугались? Многие люди всю жизнь носят очки…»

Я отправилась в археологическую экспедицию и постаралась забыть о предстоящих неприятностях, но примерно через полгода возникло ощущение, что все вокруг покрылось туманом. Впрочем, стоило закрыть правый глаз, туман исчезал. Врач объяснил: «Такое бывает. На правом глазу катаракта у вас развивается быстрее». И я занялась странной игрой: где бы ни была, с кем бы ни разговаривала — все время то закрывала, то открывала один глаз. Хотелось уловить движение болезни, определить, что же все-таки происходит: ухудшается зрение или несколько улучшается благодаря уколам и витаминным каплям? Каждый день было по-разному. Я стала метаться по врачам. Один советовал с операцией повременить — дождаться, пока созреет катаракта и в левом глазу и когда наступит полная слепота. (Дескать, разница в коррекции будет мешать видеть нормально.) Другой врач, напротив, торопил с операцией. Между тем правый глаз теперь реагировал только на свет. Даже контуры предметов были уже не видны. Тогда, обложившись медицинскими книгами, я стала выяснять, что такое катаракта.

Выяснила. В глазу есть немаловажная деталь — хрусталик, который проецирует изображение на сетчатку. Его помутнение называется катарактой. Помутнение чаще всего начинается по краям и постепенно распространяется на весь хрусталик. У одних процесс проходит бурно и зрение ухудшается за полгода, у других созревание длится десятилетиями. Когда катаракта «созрела» и глаз ничего не видит, необходимо удалить помутневший хрусталик. При обычном удалении катаракты предлагают носить очки с толстыми тяжелыми увеличительными стеклами (плюс 10,0 или 12,0 диоптрий) или надевать контактные линзы. Известный офтальмолог, профессор Святослав Николаевич Федоров вместо этих приспособлений предложил вставлять в глаз искусственный хрусталик-линзу. Эта операция — она стала большим событием в офтальмологии — на медицинском языке называется экстракция (удаление) катаракты с имплантацией (введением) искусственного хрусталика.

…В клинику Института микрохирургии глаза я легла во вторник, а уже в среду меня повели в операционную. Слева освещено, слышно перешептывание — по-видимому, там идет операция.

Ложусь, меня накрывают простыней, на грудь ставят проволочный «параллелепипед», чтобы простыня не западала и можно было свободно дышать. Дина Иосифовна Иоффе, ассистент профессора Федорова, предупреждает, что первый укол в висок болезненный (операция пойдет под местной анестезией). На мой взгляд, укол обычный, не больнее того, что делают при удалении зуба. Второй, еле ощутимый — в веко и, наконец, последний — около глазного яблока. Дина Иосифовна измеряет давление глаза, делает массаж глаза. Включают свет, пододвигают микроскоп. Неслышно подходит и садится Святослав Николаевич. Профессор о чем-то спрашивает, я охотно откликаюсь. Боли никакой. Почти забываю, где нахожусь, — будто и не на операционном столе.

Святослав Николаевич прерывает беседу: «Минуту, сейчас буду вставлять линзу!..» Через некоторое время понимаю, что Дина Иосифовна зашивает рану. И вдруг ни с чем не сравнимое ощущение — слепой глаз видит! Ощущение мгновенное — на глаз накладывают повязку. Операция окончена. Кто-то заботливо спрашивает: «Как самочувствие?» Все нормально. На лифте меня опускают на третий этаж, в палату.

Постель приготовлена, подушки положены низко. Ложусь и вмиг засыпаю. Кажется, я пыталась во сне повернуться на бок, но соседка Галя на страже: после операции полагается полтора-два часа лежать на спине, а потом уж можешь развлекаться как заблагорассудится. В палате у нас одна Галя пока не оперированная. Как и всюду, нянечек не хватает, и поэтому каждый в меру своих сил старается помочь ближнему. На следующий день я уже помогаю соседкам.

Через несколько дней меня выписали. А интерес к замечательным людям, возвращающим зрение, остался. И вот, получив разрешение профессора, я впервые увидела операцию, стоя рядом с хирургом.

…Без четверти десять.

За двумя операционными столами ассистенты — Дина Иосифовна и Елена Федоровна Сугробова — подготавливают пациентов к операции. Чтобы глаз не двигался, верхнюю прямую мышцу зажимают и через нее продергивают нитку, которую прихватывают особым приспособлением. Глаз зафиксирован, все вокруг него густо смазано зеленкой, и он одиноко поблескивает в отверстии простыни.

Первый сегодняшний больной очень беспокоен: семнадцатилетний парень с травматической катарактой. Он почти в полуобморочном состоянии — трясется и плачет. Оперировать его в таком состоянии невозможно. Парня всячески успокаивают. Бесполезно: ни уговоры, ни шутки не помогают. И вдруг кого-то осенило: надо усилить музыку, которая обычно сопровождает операции. Больной как-то сразу затих и успокоился. Через селектор тем временем раздается голос Святослава Николаевича: «Дина Иосифовна! Вы меня слышите?» — «Все готово, — отвечает она. — Ждем». Белая шапочка и маска делают лицо профессора незнакомым. Узнаешь только глаза. Операционный стол оснащен специальной, изобретенной Федоровым, приставкой, в ней отверстие для головы больного. Святослав Николаевич садится. Руки и инструмент — на приставке. Перед глазами — подвесной микроскоп. Меня на минуту подпускают к этому микроскопу — посмотреть. Глаз через окуляры кажется непомерно большим.

…Мягко, осторожно двигаются пальцы Федорова, маленькими миниатюрными ножницами вырезая полукружие в роговой оболочке, расправляя радужную. Ни одного лишнего движения. Так же экономны руки ассистента. В нужный момент, не раньше и не позже, Дина Иосифовна прижмет кровоточащий сосуд, вытрет кровь. И операционная сестра беззвучно подает со своего столика именно тот инструмент, который нужен в эту секунду.

Наконец вот он — самый волнующий момент: в зрачок вместо хрусталика, маленького, желтого, отдаленно напоминающего пуговку, профессор вводит искусственный, и Дина Иосифовна тотчас принимается почти невидимыми нитками плести тончайший узор, зашивая рану.

Операция окончена. Через несколько дней после операции пациент увидит 5–6 верхних строчек таблицы. В конечном итоге, если нет никаких осложнений, зрение достигнет нормы.

А Святослав Николаевич уже у другого операционного стола — там, где Елена Федоровна. Пока он будет с ней оперировать, девочки в коротких халатиках привезут следующего больного — им займется Дина Иосифовна.

Обязанности разделены. Подготовка глаза к операции и шитве — начало и конец — дело ассистентов. Основной этап — удаление пораженного болезнью хрусталика и введение искусственного — работа ведущего хирурга. Если Федоров не оперирует сам, от стола к столу, от микроскопа к микроскопу точно так же переходит, пересаживается Дина Иосифовна или доктор Глинчук. В клинике два операционных дня, и в каждый надо прооперировать по 14–16 человек. Я, сторонний наблюдатель, к трем часам еле держалась на ногах. А каково Святославу Николаевичу и его коллегам?

…Я стала ходить в клинику, как на работу.

С бригадой хирургов еду в подшефную больницу. Красивый ярко-желтый с голубой полосой автобус-операционная — раза в полтора длиннее тех, что разъезжают по городу. Собралась довольно большая компания: два хирурга, две медсестры, я, шофер и небезызвестный Лева Мастеров (специалист по электронике). Он, как Фигаро, бегает обычно по клинике из одной операционной в другую.

Едем в Дмитров. В узком дворе Дмитровской больницы шофер Дима развертывает нашу махину и ставит ее впритык к зданию — так больным будет удобнее перейти из отделения в автобус.

С собой привезены два телевизора. Контрольный (маленький) всегда находится в автобусе. Второй — с большим экраном — перенесен в комнату на первом этаже больницы. Отсюда можно следить за работой хирурга.

Телевизор включен. Первая операция — экстракция катаракты с имплантацией искусственного хрусталика. Оперирует Борис Григорьевич Фельдман. Одновременно он рассказывает, что делает, почему. На экране виден глаз, виден инструмент. Видно все то же, что я уже видела в операционной клинике, — только укрупненное телекамерой.

В тот день прооперировали десять человек: семь экстракций катаракт, три операции по поводу глаукомы. Оперировали попеременно — то Борис Григорьевич, то Александр Аксенов, молодой хирург из бригады, которая занимается главным образом отслойкой сетчатой оболочки.

У клиники двадцать две подшефные больницы. Есть больницы в Красноярске, в Ростове, в Перми, в Тюмени. И с каждой больницей связь реальная. Федоров помогает всем, чем только может. Но смысл шефства — обучить местных хирургов оперировать под микроскопом, по новым методикам. Это большое искусство. Федоров часто выезжает за рубеж, читает лекции, показывает диапозитивы, аудитории обычно забиты до отказа — так было на Филиппинах, в Америке, Японии, Испании.

В Дмитрове, где мы теперь находимся, пока делают несложные операции: снижают внутриглазное давление, удаляют катаракту, об имплантации искусственных хрусталиков пока даже и не мечтают. У телевизора ординаторской, к сожалению, сидела я одна. Местные окулисты были на приеме в поликлинике, на обходе в палатах — рабочий день, пациенты со всего района.

…Когда кончились операции и медсестры занялись уборкой автобуса, меня, заставив переобуться и надеть белоснежный халат, пустили осмотреть «автобусную» операционную.

Автобус разделен на три отсека разной величины. Налево — маленькая комната, где переодеваются хирурги. В ней же шкаф с открытыми полками, кресло и два аппарата для предоперационного исследования глаза. Здесь же ассистенты записывают в истории болезни род операций. Направо — комната побольше. Посредине стоит операционный стол. Над ним — подвесной микроскоп. Рядом — кресло для хирурга и вертящаяся табуретка для ассистента. Мебель привинчена намертво, чтоб не могла сдвинуться. Третий, дальний отсек — владения медсестер: там автоклав для стерилизации и сокровища — набор самых разнообразных инструментов. Тесновато, но все продумано — все под рукой.

Одного из пациентов Дмитровской больницы не рискнули оперировать без дополнительного обследования.

Девятилетний Александр Григорьевич — так здесь с улыбкой его величали — поступил в больницу после тяжелой травмы. Во время игры в «казаки-разбойники», в самый патетический момент, ему в глаз попала деревянная стрела. Глаз выглядел странно, зрачка не видно, вместо него торчит как бы большая белая пуговица. Да и радужная оболочка не в лучшем виде, похожа на решето, того и гляди — расползется.

— В понедельник привезите его к Егоровой, она специалист по травматическим катарактам. Пусть посмотрит, — предложил Фельдман.

Лечение травматических катаракт — одна из самых сложных проблем офтальмологии. Среди причин слепоты на одном из первых мест травматические катаракты. А пациенты чаще всего дети, примерно с трех лет и старше.

Дети есть дети, мало ли что они могут запустить в глаза себе и приятелю. Осколок стекла или металла или деревяшка прежде всего ранят роговицу и хрусталик — отсюда помутнение его и возникновение катаракты. Бывает при этом повреждена и радужная оболочка. Совсем не исключено, что осколок ненароком заденет и сетчатую оболочку. Хирургу, как правило, приходится иметь дело со всеми структурами глазного яблока.

Удастся ли извлечь хрусталик? А вдруг он так сросся с радужной оболочкой, что отделить его практически уже невозможно? Если в данном случае повреждена и роговица, необходимо пересадить роговицу, а для этого надо вырезать поврежденный помутневший кусочек и заменить его свежим, донорским.

Но вот хирург удалил хрусталик и привел глаз в порядок. Казалось бы, чего же больше? И, однако, сделано только полдела. Ведь глаз без хрусталика не видит, а если точнее — видит только очертания предметов.

По нынешним меркам единственно правильный выход — вместо поврежденного хрусталика вставить в глаз хрусталик искусственный. Лучший из них — ИОЛ, интраокулярная линза модели Федорова — Захарова.

…В понедельник, как и договорились, мальчика привезли в клинику. Исследования были закончены быстро, и через три дня в одноместной операционной — снизу доверху в черном кафеле — доктор медицинских наук Элеонора Валентиновна Егорова, закутанная в белую марлю, как в паранджу, начала оперировать Сашу.

В микроскоп над операционным столом ввинчена специальная труба — через нее я вижу всю операцию, этап за этапом.

…Сначала Элеонора Валентиновна удаляет поврежденный хрусталик — катаракту. Делается это при помощи низкочастотного ультразвука. (Способ называется «факоэмульсификация».) Титановая игла аппарата дает возможность дробить ядро — твердую часть хрусталика — на мельчайшие части. У этого способа много достоинств — после операции быстро восстанавливается зрение, а из-за небольшого разреза глаз куда меньше травмируется. Отсюда — меньше и осложнений. Затем хирург делает пластинку радужной оболочки. Несколько дней назад я уже видела, как Егорова лихо ее штопала. Но сейчас, поскольку вырван большой кусок, штопай не штопай — ничего не получится. Придется применить новую оболочку или, что еще лучше, какой-нибудь заменитель, их довольно много. И наконец, когда глаз становится как глаз — ведь было сплошное месиво, — хирург вставляет искусственный хрусталик. Линзочка очень сильная — ставится, как говорится, «на вырост». С нею Саша будет видеть хорошо только вблизи. Для дали ему придется носить очки. Но он будет их носить лишь до тех пор, пока не вырастет и пока не увеличится глазное яблоко. Вот тогда хрусталик станет ему впору — с ним он будет видеть одинаково хорошо и вблизи и вдали.

На следующий день, во время осмотра, стало ясно, что Саша видит поврежденным глазом. Глаз у Саши теперь чистый, красивый, но от обычного несколько отличается: зрачок не круглый, а как бы шестигранный и на нем прозрачный кружочек-линзочка. Такое впечатление, что в глаз вставлены небольшие часики. По краям линзы, на равном расстоянии друг от друга, — что-то вроде маленьких заклепок, всего их шесть штук, — это ножки от дужек, которые заведены за радужную оболочку. Между каждой парой дужек, через две заклепки, расположены антенки. Чтобы не поцарапать глаз, концы дужек и антенок закруглили специальным инструментом.

…Сколько детей, как бы связанных невидимой ниточкой, у которых в глазу — крохотный циферблат, вставленный здесь, в клинике Федорова!

Тороплюсь, боюсь опоздать на летучку.

Каждое утро в 9 часов 15 минут Я. И. Глинчук, старший научный сотрудник, проводит летучку. В ординаторскую собираются хирурги всех отделений. Хирурги в желтых халатах, шапочка у каждого надвинута на свой лад.

Дежурный врач докладывает сводку «новостей» за предыдущую ночь: есть ли послеоперационные осложнения, какие приняты меры.

Ярослав Иосифович направляет ход летучки, дает слово то одному, то другому хирургу. К концу летучки определяется объем работы для каждой бригады.

И снова операционная.

В брюках и халате Альбина Ивановна Ивашина кажется полнее. А вообще она тоненькая и быстрая в движениях. Глаза большие, голубые, смотрят на собеседника внимательно и изучающе.

Вот пациенты старшего научного сотрудника Альбины Ивановны Ивашиной, ученицы Святослава Николаевича еще по Архангельску. Там он разрабатывал первые из своих знаменитых операций, и там, еще студенткой, Ивашина сделала под его началом первые свои шаги в офтальмологии.

…Дрессировщик цирка из сибирского города. У него травматическая катаракта. Зверей из клеток по недосмотру выпустили не в той последовательности. Сначала надо было выводить львов, потом тигров и только затем медведей. А тут порядок нарушили, началась свалка. Дрессировщик бросился разнимать зверей — на него напал лев. Пока подоспела подмога, пока шла рукопашная, лев повредил дрессировщику ногу и попал лапой в глаз. После операции он намерен вернуться в цирк.

…Мотоциклист, которому не повезло дважды. Несколько лет назад после травмы ему удалили хрусталик и вставили ИОЛ. И надо же — он снова упал с мотоцикла! Глаз изуродован: снова радужная оболочка порвана в нескольких местах, линзочка сместилась и не занимает своего места перед зрачком. На операции Альбина Ивановна сняла искусственный хрусталик, промыла его и укрепила, где следует. Через операционный микроскоп я прочла цифру на хрусталике: «19 диоптрий».

Что ж, у всех людей глаза разные, и «родные» хрусталики, как очки, тоже имеют разную силу преломления. У одних — 12 диоптрий, у других доходит до 30. Все знают, как подбирают людям очки, примеряя поочередно разные линзы. Но во время операции — на вскрытом глазу — хрусталики не примерить. И поэтому заранее должен быть подобран именно такой, какой нужен. Раньше больным предлагали не одну, а две операции: на первой вынимали больной хрусталик, а спустя несколько месяцев вживляли искусственный. По размеру передней камеры глаза, длине его оптической оси, кривизне роговицы Ивашина разработала метод расчета хрусталика. Важно, что необходимость двухмоментного вмешательства отпала — меньше травмы для больного, меньше риска, меньше послеоперационных осложнений. Формулами Ивашиной пользуются хирурги многих стран. В 1973 году Альбина Ивановна стала лауреатом премии Ленинского комсомола.

…Валерий Дмитриевич Захаров оперировал трехлетнюю Таню.

Год назад мать заметила, что девочка немного косит левым глазом. Пошли к районному детскому офтальмологу. Оказалось, что Таня ничего левым глазом не видит из-за врожденной катаракты. Когда ее привели к Захарову на консультацию, Таня, довольно быстро освоившись, спросила: «Мы будем играть в больницу?» Щелевая лампа вызвала у нее огромный интерес — хитроумный аппарат от нажатия кнопки то поднимался, то опускался, надвигался, отодвигался.

Удаление врожденной катаракты обычно производится в два этапа. Между операциями — удалением хрусталика и вживлением искусственного, — чтобы предотвратить отслоение сетчатки, делают еще криопексию — примораживание сетчатки холодом. Но Валерий Дмитриевич, удалив мутный хрусталик, тотчас ввел в глаз девочки линзочку с тремя дужками и тремя антеннами. Дужки завел за радужную оболочку, антенки располагал впереди. Линзочка светилась, переливалась всеми цветами радуги, напоминая чем-то рыбью чешуйку. В 1967 году предложена еще одна модель. У нее уже три петли и три антенки. Такой хрусталик применяется и по сей день.

Еще Казанова рассказывал в своих мемуарах о некоем враче из Дрездена, предлагавшем изготовлять хрусталики из стекла, — 1775 год! Спустя сто семьдесят лет идея была осуществлена: в 1940-м офтальмолог Марчи изготовил хрусталик из кварца, но ввести его в глаз пациента не отважился. Наконец, в 1949 году англичанин Ридли впервые имплантировал больному искусственный хрусталик из оргстекла. Использовать именно этот материал подсказал случай с одним из его пациентов, летчиком. Во время войны в воздушном бою был поврежден «фонарь» — колпак кабины самолета и осколок оргстекла застрял у летчика в глазу. Оргстекло никаких воспалительных явлений в тканях не вызвало.

…Первые модели искусственных хрусталиков были несовершенны по оптическим характеристикам — у больных после операции появлялись высокая близорукость и астигматизм. Имела значение и ненадежность их фиксации в глазу. Над совершенствованием конструкции бились многие офтальмологи. Долгие годы над этим работал и Федоров, сначала один, затем вместе с Захаровым — именно им и удалось впервые создать искусственные хрусталики, не травмирующие ткани глаза. У линз, разработанных предшественниками, были две точки опоры — отсюда и неустойчивость, и слишком сильное давление на роговицу, вызывавшее у многих пациентов послеоперационные осложнения. «Сооружение простое, как помидор» — так говорит Федоров о своих линзах сегодня. Итог действительно прост. Вместо опоры на две точки — фиксация линзы в трех точках: первое усовершенствование. Спустя некоторое время — второе усовершенствование: передние опорные петли были заменены на антенки. На сегодня в клинике прооперировано 12 тысяч человек!

…Федоров у себя в кабинете. Перед Святославом Николаевичем груда конвертов с марками разных стран — письма коллег, пациентов, друзей. Он диктует ответы и одновременно разговаривает сразу со всеми, кто в кабинете.

— Если подумать, ведь хорошо лечить просто выгодно, — говорит он мне так темпераментно, будто я с ним спорю. — Прикинем: день, проведенный в больнице, стоит двадцать рублей. Если больного обследовали амбулаторно, если операции идут без осложнений, сокращаются сроки пребывания и экономятся деньги. Все выгодно — и совершенное оборудование, и аппаратура, и медикаменты… И вообще некоторые операции делаются ведь амбулаторно — кератотомия. Можно — и удаление обычной катаракты. Если рядом с клиникой будет пансионат, больной через два часа просто вернется к себе в палату, а утром покажется врачу…

Впрочем, кератотомию, операцию, которая снимает близорукость до шести диоптрий, в клинике давно делают амбулаторно — для этого отведен определенный день, пятница. В какую-то из пятниц здесь прооперировали сослуживицу Наташи Бадиной. Близорукость была небольшая, в тот же день сослуживица вернулась домой, счастливая.

У многих научных проблем своя история, дальняя и ближняя. Есть она и у офтальмологии, с которой мне довелось столкнуться.

Кто изобрел очки — точно неизвестно. Легче выяснить, где и когда они появились, хотя и по этому поводу до нас дошли весьма скудные сведения. Считается, что очки были изобретены в Северной Италии, а точнее в Венеции, в XIII веке. Предполагают, что распространение очков в определенной мере связано с началом книгопечатания — с XV веком. В других странах Европы, а затем в Азии очки стали известны лишь в XVI или же в начале XVII века. Примерно в это же время появились они и на Руси. Диоптрической^[5] нумерацией стекол научились пользоваться значительно позже, только в прошлом веке.

Как и всякое изобретение, очки претерпели существенные изменения. Поначалу к глазу приставляли одно стекло. Оно было в оправе, на длинной ручке. Затем соединили два стекла, оставив ручку, — это знаменитый лорнет пушкинской поры. Впоследствии возник вариант оправы с переносьем и заушинами.

Потребность в очках появилась значительно раньше, чем все эти модификации. В начале первого века нашей эры римляне, читая, пользовались стеклянной колбой, наполненной водой (вода увеличивает предметы). Император Нерон наблюдал бои гладиаторов сквозь шлифованный изумруд.

Кажется, не сохранилось даже упоминания о том впечатлении, которое произвело на людей изобретение очков, хотя событие, скажем прямо, было ошеломляющим. А вот теперь, на исходе нашего века, человечество, чтобы лучше видеть, пробует … снять очки.

Еще в 1508 году Леонардо да Винчи придумал очки-невидимки. Мы такие очки называем контактными линзами. Небольшие, прозрачные, немного выпуклые, с определенными диоптриями, они накладываются прямо на глазное яблоко и внешне незаметны. Контактные линзы можно использовать при любых формах роговой оболочки глаза.

Еще более необычное решение нашел Федоров. Очки он запрятал внутрь глаза. (К тому времени у него был опыт и свой, и своих предшественников.) Как известно, после удаления катаракты больному предлагают очки с высокой диоптрией. Святослав Николаевич, удаляя хрусталик, вставляет вместо него линзу величиной буквально с ноготок — 5 миллиметров в диаметре и 0,35–0,40 миллиметра толщиной.

«Сооружение простое, как помидор», — любит приговаривать профессор. Но это простое сооружение — новое, оригинальное слово в науке о зрении.

При высокой, прогрессирующей близорукости изменяется форма глазного яблока — обычно шаровидное, оно становится овальным из-за растяжения и утончения наиболее пластичной ткани склеры, его наружной оболочки. Это может привести к полной потере зрения, так как нарушается питание в заднем отделе глаза.

…Наташе Бадиной было десять лет, когда грипп обернулся тяжелейшим осложнением. Поначалу врач прописал очки — минус 3. Немного погодя — минус 5. С каждым годом близорукость увеличивалась. Когда Наташе исполнилось тринадцать лет, она носила очки с толстенными линзами в 25 диоптрий — такие стекла изготавливают по специальному заказу.

Она знала, что прогрессирующая близорукость, да еще столь высокая, ведет к слепоте. Знала и гнала прочь такие мысли. И все же к очкам, своей единственной палочке-выручалочке, за долгие годы так и не смогла привыкнуть. Без очков ничего не видела. На ощупь доставала хлеб, сахар. По квартире двигалась сравнительно просто, привычно, а вот вне дома возникало много препятствий. На улице иногда становилось так страшно, что Наташа не выдерживала и просила кого-нибудь перевести ее через дорогу. Некоторое время носила контактные линзы, их приходилось надевать утром и снимать на ночь — процедура не из простых. Снова вернулась к ненавистным очкам.

«Солнышко» — так окрестил операцию кератотомии Святослав Николаевич Федоров, тот ее вариант, который был сделан Наташиной приятельнице. И впрямь, если посмотреть на прооперированный глаз через щелевую лампу, в середине будет виден небольшой кружок с расходящимися от него радиальными лучами.

Обезболивание простое. Никаких уколов — хирург закапывает в глаз обезболивающее вещество, специальным инструментом очерчивает круг в пределах зрачка и от него легонько процарапывает роговицу, в зависимости от степени близорукости намечая диаметр кружочка и длину насечек. Чем выше близорукость, тем меньше диаметр и тем длиннее лучи. По наметкам роговица прорезается примерно на три четверти ее толщины. На одном глазу операция длится 5–10 минут. На третий-четвертый день надрезы зарубцуются. Роговица станет более плоской, и оптическая сила глаза станет такой, как было рассчитано.

Для Наташи Бадиной этот вариант не годился, слишком высокая близорукость. Федоров осмотрел ее, ознакомился с результатами измерений — длина глаза, толщина хрусталика, размеры передней камеры — и пообещал:

— Вы будете видеть вдаль без очков.

Немного помедлил и добавил:

— Но для этого необходимы три операции. Сначала мы займемся левым глазом, он в худшем состоянии, остановим близорукость. Через три месяца — вторая операция. Есть надежда скинуть примерно 22 диоптрии. А когда этот глаз придет в норму, займемся вторым глазом, с ним дело проще; там нет прогрессирующей близорукости.

Чтобы остановить прогрессирующую близорукость, Нине Васильевне Балашовой следовало сделать склеропластику — укрепить задний отдел глаза пациентки. Затянуть его как бы в корсет, изготовленный из материала, не чужеродного глазу, такого, который приживется в нем, — это лента, вырезанная из склеры умершего человека, законсервированная, приготовленная к новой службе.

Прежде всего Нине Васильевне нужно было добраться до мышц, сделав в конъюнктиве полулунный разрез.

…Мышцы освобождены, сначала — верхняя наружная мышца, потом нижняя прямая и, наконец, нижняя косая. Она наиболее мощная, и потому на ее обработку уходит особенно много времени. Под каждую мышцу продергивается нитка, которая скрепляется специальным зажимом. Один, два, три, четыре зажима. Такое впечатление, что на глаз надели «сбрую». Под мышцы проталкивается лента, затягивается, «корсет» готов.

…На экране — глаз, увеличенный раз в пятьдесят. Смешной человечек, похожий на Буратино, подходит к нему и огромной пилой срезает верхушку роговицы. Затем он обтачивает ее на станке и возвращает на прежнее место.

Мы сидим в фотолаборатории клиники и смотрим фильмы. Сначала мультик — схему операции. Затем цветной фильм, где та же операция заснята подробно. А через несколько дней я увидела, как хирург Виктор Константинович Зуев делал Наташе эту операцию — кератомилез.

На специально подготовленный глаз устанавливают кольцо с высокой ручкой. В кольце — рельсики, по которым движется лезвие машинки, похожей на машинку для стрижки волос, только уменьшенную раз в десять. Лезвие отсекло верхушку роговицы глаза. Срезанная, она похожа на линзу — белая, прозрачная, диаметром 8 миллиметров и в полмиллиметра толщиной. Полдела сделано. Теперь Виктор Константинович накрывает глаз больного предохранительной синей крышечкой и переходит к станку — все, как в мультфильме.

Чтобы уменьшить Наташину близорукость, ему надо утончить роговицу в центре — примерно на треть — и тем самым изменить ее кривизну. Для этого специальным инструментом с нее снимают стружку. Чем выше близорукость, тем толще снимаемая стружка.

Затем хирург возвращает линзу — обработанную роговицу — на ее природное место, приметывая ее, делает на воображаемом глазном циферблате четыре фиксирующих шва — на 3, 6, 9, и 12 часах, а затем шьет круговым, непрерывным швом, напоминающим мережки белошвеек. Толщина его ниток — 23 микрона, в три раза тоньше человеческого волоса. А шьет он аккуратно, спокойно, ровно, нигде не перетягивая.

…Наташа Бадина пришла снимать швы. Закончив процедуру, Виктор Константинович усадил ее перед таблицей — проверка зрения. Слышу, как она читает: «Ш Б», «М Н К». Первая строчка, вторая строчка. Она умолкает, а мы ждем и волнуемся. Наташа продолжает. На счету четыре строчки, но прошло всего два месяца, и есть надежда, что через какое-то время она будет видеть еще лучше.

После операции Наташа долго не могла привыкнуть, что из ее жизни ушел серый фон. Ловила себя на том, что ходит по-прежнему осторожно, по-прежнему носит себя, как стеклянный сосуд. Иногда ей казалось, что и операции, и выздоровление — все ей приснилось.

…Если не ошибаюсь, в 1977 году на заседании Общества офтальмологов Святослав Николаевич выступил с докладом о глаукоме.

— Пилокарпин вреден, — жестко говорил Федоров. — Хотя подобные ему препараты (а их много разных) на какое-то время действительно снижают внутриглазное давление. Только операция, и то когда болезнь не запущена, способна предотвратить вредные последствия.

Его никто не поддержал. Мало того, его все время прерывали и в конце концов даже не дали договорить. И до сих пор большинство врачей считает, что пилокарпин спасает при всех формах глаукомы.

Реакция зала поразила и встревожила.

Ничего страшного Федоров не сказал. Он повторил только давным-давно известные, но забытые истины: если внутриглазное давление не снижается — так считал в свое время и знаменитый Филатов, — необходимо срочно оперировать. Филатов утверждал, что операцию надо делать именно в начальной стадии глаукомы, когда зрительные функции еще не пострадали. От операции на какое-то время можно и отказаться, но только в том случае, если при консервативном лечении удается добиться стойкого снижения внутриглазного давления. Можно только добавить, что и Авербах считал самым надежным способом лечения глаукомы хирургический. Кстати, в 1856 году Грефе был первым, кто предложил именно оперативное лечение глаукомы. Итак, ученики и последователи Филатова полагали, что увлекаться консервативным лечением так же вредно, как и отрицать полезность оперативного способа.

— Мы в эксперименте у себя в клинике изучали кровообращение глаза, — рассказывал Федоров. — Изучали и установили, что при глаукоме имеются тяжелые, как мы говорим, ишемические изменения в переднем отрезке глаза. Кровь при глаукоме сюда поступает плохо, и здесь развиваются те же процессы, что при инфаркте миокарда, когда закупориваются сосуды и пострадавший участок мышцы разрушается и затем замещается рубцовой тканью. При глаукоме рубцы настолько изменяют систему выделения жидкости из глаза, что это приводит к стойкому повышению внутриглазного давления. Кстати, при помощи современной аппаратуры такие изменения кровообращения легко регистрируются еще до того, как внутриглазное давление достигнет критической точки. И поэтому глаукому можно диагностировать и лечить в гораздо более ранней стадии, чем это делается сейчас. А применение традиционных лекарственных средств, по нашим наблюдениям, не только не помогает, но иногда оказывает обратное действие. Пилокарпин, армин, тосмилен, которые закапывают при глаукоме, суживают сосуды и еще больше нарушают кровообращение глаза. Многие медикаменты уменьшают выработку внутриглазной жидкости. А без нее глаз не может жить, ведь жидкость несет с собой питательные вещества. Мы при лечении глаукомы отказались от традиционных средств…

Глаукоме «покорны» все возрасты. Впрочем, в детские и юношеские годы она сравнительно редка. Она бывает врожденной — следствием внутриутробной и наследственной патологии — и благоприобретенной. Она возникает сама по себе — «первичной». Бывает и следствием другого заболевания — «вторичной». Причиной ее возникновения могут стать и рубцы роговицы, спаянные с радужной оболочкой, травматические катаракты, вывих хрусталика, отслойка сетчатки и, наконец, тромбоз сосудов и внутриглазные опухоли.

Глаукому не всегда удается выявить в начальной стадии. Больных глаукомой — судя по статистике — много. И еще… ни одна болезнь не приводила к слепоте так часто, как она.

…У кабинета доцента Н. С. Ярцевой, терапевта, всегда народ. Она разрешает мне познакомиться с историями болезней, их, наверно, не меньше сорока. Сколько тут разных судеб! Вот Татьяна Михайловна. У Нонны Сергеевны на приеме последний раз она была в 1975 году.

— Почему же столько лет не показывались? — спрашивает Ярцева. — Вы ведь должны проверять свое зрение не менее одного раза в месяц.

Как объясняет больная, ей далеко сюда ездить. Да и зачем? Все это время она исправно ходила в районную поликлинику и неукоснительно капала пилокарпин. Но вот почему-то начались боли, и она, грешным делом, перепугалась. Причем, головная боль у нее часто сопровождается рвотой и общей слабостью.

По всему видно, что дела у нее из рук вон плохи. Из-за атрофии зрительного нерва зрение левого глаза потеряно безвозвратно.

Случай трагический! Налицо врачебная ошибка. При пожилом возрасте больного жалоба на снижение зрения дает кое-какое основание спутать глаукому с катарактой. Сероватый оттенок зрачка иногда принимают за помутнение хрусталика. И тогда малосведущий или невнимательный врач (назовем это так) — советует подождать, «когда созреет катаракта». А в это время «зреет» глаукома и атрофируется зрительный нерв.

Бывает и такое, что острый приступ глаукомы врач принимает за желудочно-кишечную интоксикацию или за нарушение мозгового кровообращения. Кстати, часто приступ бывает спровоцирован нервными потрясениями или тяжелой физической работой…

У другой больной Нонны Сергеевны — близорукость, глаукома и плюс к этому катаракта. В ее случае надо, прежде всего, лечить глаукому. Давление то повышается, то понижается. Добиться стабильности не удается. Никакие миотики, хотя бы временно, не помогают. Необходимо поэтому срочно оперировать худший, правый глаз. Ждать, когда больная сделает электрокардиограмму, рентген легких и т. д. — опасно. Времени в обрез, отсчет идет на часы. Ярцева решает класть ее в клинику по цито. А когда пройдет примерно полгода и с глазом все будет в порядке, вот тогда, вторым заходом, ей удалят катаракту. Вставят ли искусственный хрусталик, еще не известно — случай особый.

И, наконец, девушка с макулодистрофией сетчатки. Дистрофия, по-видимому, тут как следствие высокой близорукости. И хотя у Нонны Сергеевны за плечами большой опыт — эту больную она покажет Святославу Николаевичу. Ну, а если мнения сойдутся, больной сделают коагуляцию (во избежание отслойки сетчатку приварят по всей периферии). А чтобы остановить близорукость, предложат операцию — склеропластику.

В кабинет все время входит Светлана, наша «болельщица». Она приводит, уводит больного, советуется с Нонной Сергеевной. Светлана Кочетова работает в кабине № 560 с табличкой — острота зрения. На огромном агрегате, которым она ловко управляет, можно проверить — все в ее власти, есть ли астигматизм, какова острота зрения, и тут же подобрать очки. В ее распоряжении целый ящик с большим выбором разных стекол.

Время движется к двум. После перерыва больные идут уже не так густо. Пришла снимать швы одна из наших знакомых. Обычно швы снимают не все. Например, внутренний шов остается, он постепенно рассасывается. Снимается только длинный, непрерывный шов на слизистой оболочке. Если всмотреться — это не шов, а скорее вышивка крестом. Нитки Ярцева выдергивает за щелевой лампой. Одной рукой придерживает веко, а другой держит пинцет. Больной не успевает ахнуть, как нитки нет.

…Кажется, что в ординаторской, кроме столов — так их много, — никакой мебели нет. А на них — груды папок с историями болезней. Диву даешься — сколько человеку нужно проделать разных анализов.

С понедельника начинаются все дела в клинике. За понедельник надо подготовить больного к операции, проверить анализы, успеть сделать недостающие, а главное, рассчитать диоптрию искусственного хрусталика, который вставят больному после удаления катаракты, если, конечно, не будет к тому никаких противопоказаний.

Слева у двери сидит Юрий Эдуардович Нерсесов. Впрочем, его все зовут просто по имени. Юра высокий, долговязый, в очках, с усиками, некоторая его медлительность идет только на пользу — он действует на больных успокаивающе. Он целый день «при деле», выписывает и «описывает» больных до и после операции. По средам он оперирует.

— Наташа, пожалуйста, одолжи койку. Завтра выпишут больную и я отдам. Ну, сделай милость, выручи! — просит Нина Балашева. И Наталия Ивановна Сухарева, зав. отделением, естественно, выручает. Больных много, мест мало, как всегда не хватает койки, как у студента не хватает дня перед экзаменом.

Мучительно думаем с Диной Иосифовной — я участвую в обсуждении — как расширить женскую палату? В мою бытность, в 26 палате, около умывальника, стоял деревянный топчан. Спешу с рацпредложением. Посовещавшись, делаем небольшую перестановку.

В ординаторской никогда не бывает тихо. То и дело звонит телефон. По междугородной кто-то интересуется: «Когда можно приехать?» Людмила Николаевна Зубарева то и дело заглядывает в свой календарь, где громоздятся длинные списки назначенных на операцию. Не бездействуют и родственники — справляются о здоровье. Не молчит и внутренний. Секретарь профессора Люда Семенкова просит: «Разыщите, пожалуйста, Нелли Тимофеевну, ее ждет Святослав Николаевич». Иногда раздается строгий голос старшей операционной сестры: «Мороз, срочно идите „мыться“», — что на житейском языке означает — «сегодня будете ассистировать». Часто просят к телефону Наталью Федоровну Коростылеву.

11 часов — пора идти на обход. Нелли Тимофеевна ненадолго заходит в «свои» палаты, чтобы пригласить подопечных в «темную» комнату. Первое отделение самое большое — 170 коек. Палаты: мужские, женские, есть одна детская, делятся по сферам влияния — двадцать шестую и восемнадцатую, например, ведет профессорская бригада.

Понедельник — действительно тяжелый день. Весь день бригады на ногах — они или в палатах, или в «темной», или в ординаторской. При всем желании я иногда не могу уследить — кто, когда и где находится. Тоненькая, изящная фигурка Наташи Коростылевой вот только что была в ординаторской, а через пять минут ее словно выдуло.

За дверью ординаторской выделяется хорошо поставленный голос больной. Ее недавно оперировали — удалили катаракту и вставили хрусталик. Слышно, как она вразумляет кого-то: «Искусственный хрусталик — лучше естественного, он переживет и нас с вами, да к тому же ведь не мутнеет».

…Наконец подходит пятница — день конференций. Впервые я пришла на конференцию в 1977 году и услышала о новом способе удаления «катаракты» — о факоэмульсификации. Это способ, при котором ядро хрусталика дробят звуком низкой частоты. Доклад тогда сделала Коростылева, а содоклад — В. И. Глазко.

Сегодня мы будем слушать Г. А. Шилкина. Герман Алексеевич, как известно, экспериментатор. Все свободное время он проводит в виварии. Как лечить дистрофию сетчатки, вот что заботит его сейчас. Дистрофия или дегенерация сетчатой оболочки, что, впрочем, одно и то же, — проблема века.

Каждая пятница — новая тема. На следующей неделе — доклад Нелли Тимофеевны Тимошкиной о глаукоме, через месяц — сообщение Ии Григорьевны Куман об электрофизиологических исследованиях сетчатки или информация Дины Иосифовны о пластике радужной оболочки…

…В клинике у меня появились друзья-хирурги и друзья-больные, и день ото дня в памяти, в записях скапливалось у меня все больше грустных историй со счастливым концом.

…Вначале у Павла Ивановича — так назову одного из приобретенных там друзей — особых оснований для беспокойства, как ему казалось, не было. Подумаешь, внутриглазное давление несколько повышено, но ведь врач районной поликлиники сказала, что заболевание, по ее мнению, — глаукома — в самой начальной стадии: необходимо только лекарство, а об операции пока и думать не следует. И Павел Иванович уехал в отпуск. Но через некоторое время он ощутил в левом глазу что-то вроде жжения, потом начались головные боли, но и они его не насторожили. Знакомые, а они, как известно, всегда все знают — особенно когда речь идет о болезнях, — советовали обратиться за консультацией в клинику профессора Федорова. Увы, дела, заботы — не до того было. И опомнился он только тогда, когда до беды остался буквально шаг. Получив наконец направление из Министерства здравоохранения РСФСР, Павел Иванович пришел в поликлинику института.

Лидия Александровна Гришина, заместитель главного врача, «хозяйка большого дома» — нынешняя поликлиника расположилась на четырех этажах девятиэтажного современного здания, — тут же направила заметно оробевшего Павла Ивановича на обследование: проверить остроту зрения, поле зрения, внутриглазное давление, определить характер оттока внутриглазной жидкости.

Консультировала его Нелли Тимофеевна Тимошкина. Помню, как внимательно она читала историю болезни Павла Ивановича. Изучала диаграммы поля зрения — оно оказалось предельно сужено. Снова вернулась к показателям оттоков внутриглазной жидкости. И только потом заговорила с пациентом о своих опасениях. «В левом глазу у вас отслойка сетчатой оболочки и как следствие — вторичная глаукома. В правом… но лучше не будем торопиться и сделаем дополнительные исследования».

Павел Иванович говорит о глазных каплях. Ему кажется, что зрение у него не ухудшилось. Еще раз просмотрев анализы, Нелли Тимофеевна снова усаживает пациента перед щелевой лампой и, увы, наконец, вписывает в историю болезни сигнал тревоги: в правом глазу — расслоение сетчатки. Подтвердить диагноз или отвергнуть можно с помощью ангиограммы, серии снимков кровеносных сосудов глаза.

В кабинете ангиографии стены увешаны фотографиями. Кажется, что снимки похожи один на другой как две капли воды. Но для офтальмологов двух похожих снимков тут нет. Одна веточка сосуда потоньше, другая — потолще, одна направлена чуть левее, а другая, казалось бы такая же, находится ниже.

И щелевые лампы в кабинете особые, в них вмонтирован фотоаппарат. Павлу Ивановичу расширяют зрачок, вводят в кровь контрастирующее вещество, и Ольга Петровна Панкова приступает к своему делу. Прошу разрешения посмотреть в окуляры лампы. Вижу, как под действием красителя меняется привычный розовый фон глазного дна. Возникает голубоватая дымка, в которой колышутся как бы стебли каких-то растений. Это и есть кровеносные сосуды глаз. Вводимое вещество просачивается через стенки больных сосудов — только больных: в этом суть, поэтому их и можно отличить от здоровых. К сожалению, у Павла Ивановича явная патология в обоих глазах.

Теперь — шестой этаж, кабинет функциональной диагностики.

Робот, небольшая, приземистая машина с рядами цветных кнопок, соединена с кабиной для пациента. Приготовления закончены. Врач, попеременно нажимая на кнопки-клавиши, задает машине десятки вопросов о состоянии сетчатки Павла Ивановича. На экране машины появляется ярко-зеленая прерывистая линия — сигнал готовности. Робот отвечает на первый вопрос, затем стирает ответ и переключается на второе задание. На специальном устройстве карандаш вычерчивает синусоиды. Линия пошла вверх, достигла пика, спустилась вниз, снова устремилась вверх. Пока не получен ответ на все вопросы, робот не отступает от заданной программы. Синусоиды суммированы. Диагноз, увы, подтвержден.

Последний этап — консилиум.

Павел Иванович лежит на каталке — так лучше видно глазное дно. Зеркальце офтальмоскопа, позволяющее увидеть расположение и глубину патологического очага, подтверждает: да, слева отслойка сетчатки и вторичная глаукома. В правом глазу — расслоение сетчатки. Насколько было бы легче, если бы больной попал сюда хотя бы на полгода раньше. Тогда прикрепили бы ему сетчатку лазерным лучом, сделали бы коагуляцию — и осталась бы одна антиглаукоматозная операция. После нее через пять дней пациент вышел бы из клиники. Теперь все сложнее. Но спасать-то зрение нужно.

Оперировать Павла Ивановича взялся Валерий Дмитриевич Захаров. Отслойка сетчатки, да еще случай, казалось бы, безнадежный, — это обычно его удел. Он считает, что, если зрительный нерв не поврежден, нужно пробовать непременно.

Дан наркоз. Руки ловко выделяют одну из прямых мышц глаза. Чтобы ликвидировать отслойку, необходимо произвести так называемое наружное пломбирование склеры, протянув «пломбу» под все четыре прямые мышцы и тем самым сдавив задний полюс глаза. Зафиксирована первая мышца. Вторая. Третья. Четвертая. Захаров проталкивает под них «шнур», подтягивает, чтобы он плотно прилег, отрезает лишнее, сшивает концы.

Теперь главное. Верхний свет погашен, операционный микроскоп на время отодвинут. Захаров встает, в левой руке у него лупа, на голову ему надевают офтальмоскоп, медсестра протягивает почти невидимую полиэтиленовую перчатку. И, постоянно сверяясь со схемой глазного дна, предупредительно перед ним положенной, Захаров метит раствором бриллиантовой зелени место отрыва сетчатки и тотчас вводит в оболочки газ — нерастворимый органический газ с большим молекулярным весом.

…Больного повернули лицом вниз — в таком положении газовый пузырь, всплывая, прижмет сетчатку к сосудистой оболочке глаза.

Но и это не все. Еще этап — криопексия. Сетчатку примораживают с помощью жидкого азота.

На таких операциях бывало всякое — поднималось внутриглазное давление, происходило выпадение стекловидного тела. А глаз вскрыт — в таких случаях «промедление смерти подобно». В тот час никто не помнил этого так ясно, как Захаров. Но лицо у него было довольное. Он проверял, как прилегла сетчатка, все ли в порядке, хорошо ли прижал ее газ. Да, хорошо — сетчатка распрямилась, на ней ни складочки.

Очнулся Павел Иванович в палате. Два дня пролежал на спине. На третий день его подняли. Еще неделю он ходил по отделению с заклеенным глазом. Затем был выписан домой с наказом через десять дней вновь показаться врачам. Через два месяца ему разрешили читать. А спустя еще некоторое время он очутился в отделении лазерной хирургии. Заведующему этим отделением кандидату медицинских наук Александру Дмитриевичу Семенову предстояло заняться его правым глазом.

Еще одна операция, но не совсем обычная. В операционной, где нет ни наркозных аппаратов, ни бестеневых ламп, ни блестящей стали хирургических инструментов. Только столы да традиционные для глазной клиники щелевые лампы. По одну сторону — больной, по другую — хирург. И лазерная установка.

К роговице пациента приставляют контактную линзу, которая не даст отклониться световому лучу аргонового лазера, направленному на сетчатку. Действие луча длится тысячные доли секунды. Курс лечения — примерно из шести сеансов. Количество и сила импульсов рассчитаны на машине, — впрочем, хирурги при необходимости могут обойтись и без нее.

…Прошло еще три месяца. Павел Иванович снова работает, много читает, пишет, ведет литературные семинары. Так что кроме медицинской реабилитации — есть такой термин, означающий «восстановление», — он получил реабилитацию и профессиональную.

Новый комплекс Федорова находится на Бескудниковском бульваре. Построен он на деньги Всероссийского общества слепых. Здание, оборудование — самые совершенные. Операционные блоки много больше тех, что в старом помещении. Увеличена и поликлиника. Она теперь может исследовать в день 750 человек. В клинике предусмотрено и все необходимое для исследовательской работы.

Еще в 1971 году Федоров предложил провести обследование на всех предприятиях ВОСа. За десять лет через руки его помощников прошло около десяти тысяч человек. Было прооперировано почти полторы тысячи больных с различными заболеваниями глаз. Острота зрения: 0,1–0,3 получило 645 человек, а 0,4 и выше — 229 человек. И пусть у других это были лишь десятые доли, даже только сотые — но это было зрение. Передвигаться без посторонней помощи — уже счастье.

…Любу К. привело в это общество несчастье. Уксусная эссенция, попавшая в глаза, превратила жизнь молодой женщины в сплошные мучения. Восемь операций, больница за больницей, переход от надежды к отчаянию. Услышав заключение — «помочь ничем не можем», решила идти в ВОС.

В Обществе слепых ее встретили радушно, помогли устроиться на работу.

И там же она получила направление на консультацию в поликлинику Федорова.

Осмотры, обследование на приборах, и вот хирург Виктор Иванович Глазко обстоятельно разъясняет Любе, какая операция возможна.

Случай нелегкий. Пересадка роговой оболочки эффекта не даст: ткань бельма плотная, проросшая сосудами. Необходимо кератопротезирование, это операция в два этапа.

— Согласны?

— Согласна…

Сначала Любу оперировала Зинаида Ивановна Мороз.

Расслоив бельмо, она сделала разрез от десяти до четырнадцати часов на условном глазном циферблате и в образовавшийся карман вложила опорную часть протеза, чем-то напоминающую рамочку. В середине ее — небольшое отверстие для заглушки (временного вкладыша), которую на второй операции предстояло заменить оптическим цилиндром.

В кабинете Федорова в это время был включен телевизор — профессор наблюдал за ходом операции, время от времени нажимал на клавишу селектора, и в операционной раздавался его голос: «Продлите разрез…», «Попробуйте восстановить переднюю камеру глаза воздухом…» Бывает, что Святославу Николаевичу приходится срываться с места и бежать в операционную. Но сейчас все шло своим чередом.

А потом пришел для Любы знаменательный день второго этапа операции. Виктор Иванович извлек заглушку и ввернул туда оптический цилиндр с Любиными диоптриями.

Любе было страшно. Операция закончилась, но она боялась открыть глаз: а вдруг ничего не увидит? Свет фонарика заставил ее приоткрыть веко. Сначала она увидела руку, потом улыбающееся лицо — Виктор Иванович! Именно таким она его себе и представляла. Все слова куда-то подевались, а нужны были самые важные. И почти неслышно она выговорила только одно: «Спасибо».

А. Онегов Хищники

Третью весну подряд прихожу на это озеро, прихожу рано, еще по снегу, и с нетерпением жду, когда из-подо льда появится первая полоска весенней воды…

С первой полоской вешней воды у берега в тайге начинается настоящая весна. И, внимательно следя за каждым ее шагом, я по-прежнему не перестаю удивляться, открывая для себя законы, по которым живут и это озеро, и этот лес, никогда не знавший топора.

С первой полоской вешней воды просыпается озеро — об этом объявляет глубоким ударом хвоста щука-икрянка, первая явившаяся из зимних глубин на весеннее разводье, чтобы справить свой весенний праздник — нерест.

Заканчивается нерест щук, а к берегу уже торопятся стаи плотвы. Великий закон ведет красноперых рыб, одетых в серебряные латы, туда, где после нереста из икры очень скоро появятся крошечные мальки-ниточки, где эти мальки смогут подрасти, сбиться в свои детские стайки, укрыться от хищников, возмужать и продолжить жизнь родителей. Плотва явилась на нерест. Впереди идут рыбы-патриархи. Они идут клином, обходят траву, затонувшие в весенней воде кочки. Сейчас эти рыбы появятся здесь, у стены прошлогоднего тростника… Но здесь, среди затонувших кочек, возле оступившихся в воду кустов черемухи, вижу я длинные темные тела затаившихся щук…

Щуки успели отдохнуть после своего нереста и теперь вышли на охоту — щуки ждут плотву… Кажется, кто-то жестокий, злой послал сюда этих рыб-хищников, чтобы помешать плотве выполнить предначертанное природой — продолжить свой род… Сейчас плотва подойдет сюда, и голодные щуки разом бросятся на свою жертву…

Но щуки продолжают так же неподвижно стоять-таиться среди кочек и затопленных вешней водой кустов, а плотва как ни в чем не бывало вершит свой весенний праздник.

С утра, с первыми лучами солнца, у края травы, только что поднявшейся со дна, загуляли, заиграли красноперки, собравшиеся отметать икру.

Пожалуй, красноперка в этих местах была единственной рыбой, которая с успехом совмещала свои весенние брачные игры с завтраками, обедами и ужинами. Во всяком случае, аппетит у красноперок, в отличие от щук и плотвы, во время нереста не пропадал.

Если щуку, метавшую икру, нельзя было сманить ни блесной, ни живцом — щуки даже после нереста продолжали поститься длительное время, будто готовясь к всеобщей охоте — жору, — то красноперки тут же замечали кусочек червя на крючке и наперегонки неслись к наживке. Мой поплавок тут же скрывался в воде, следовала подсечка, и яркая, золотистая рыбешка перекочевывала из озера ко мне в лодку.

Вот в лодке оказалась вторая красноперка, вот третья точно такая же рыбка принялась топить мой поплавок. Но третью рыбку вытащить в лодку я не успел — из-за камня к ней кинулся голодный щуренок. Щуренок был совсем небольшим, добыча для него оказалась великоватой, и он, ухватив красноперку, уже попавшуюся на мой крючок, поперек, заторопился обратно к своему камню. Но вернуться обратно в засаду прожорливому щуренку уже было не суждено.

Из жидких зарослей весенней травы к моей лодке метнулась еще одна зеленая стрела, мелькнула зубастая пасть еще одной щуки, побольше, и эта пасть тут же стиснула бок нерасторопного щуренка.

Щука, собравшаяся проглотить и щуренка и красноперку, все еще продолжала двигаться после броска к добыче, но вот она почувствовала, что моя леска удерживает ее, и тряхнула головой. Потом хлестко ударила хвостом по воде, и два хищника — один жертва, другой охотник — тяжело завертелись около лодки.

Тупые рывки, извивающиеся скользкие тела. И тут к месту схватки из-под кормы моей лодки тяжелой торпедой метнулся еще один охотник. Этот третий незаметно появился из глубины, выждал и бросился к добыче: огромная щучья пасть оборвала непривлекательную возню-схватку двух первых щук…

Третья, самая большая щука, исчезла в глубине с добычей покрупнее. У меня на крючке осталась измятая, порезанная щучьими зубами красноперка, а у самой поверхности воды конвульсивно подергивался слуга голода, незадачливый щуренок.

Я долго сидел после этого в лодке озадаченный всем увиденным. Щуки накидывались друг на друга. Так почему же с подобной жадностью эти прожорливые твари не могли уничтожить в озере и плотву, и окуней? Может, не место этим неуемным хищникам в любой реке, в любом озере, как не место, скажем, волкам рядом со стадом овец?..

А вы хорошо запомнили детали этого небольшого рассказа, который начинался с описания нереста красноперок?.. Красноперки разгуливали у края травы, поигрывая золотистыми бочками в первых лучах солнца, жадно бросались к червю, а ведь совсем рядом таились щуки, но ни одна из них за все утро не напала на беспечных рыбок. И только тогда, когда небольшая рыбешка попалась на мой крючок и завертелась, забилась у самой поверхности, только тогда из-за камня метнулся к ней голодный щуренок.

Тот щуренок действительно был голоден. Я внимательно осмотрел его желудок и убедился, что он совершенно пуст. А ведь совсем рядом крутилась добыча, совсем рядом были игривые, вроде бы неосторожные рыбки. Так почему же щуренка привлекла только та рыбешка, которая попалась мне на крючок?

Если вам когда-нибудь удастся посетить озеро, где обитает много щук, не торопитесь наловить полную корзину рыбы. Остановитесь на берегу этого счастливого водоема и приготовьте прочную щучью удочку, толстую леску, большой поплавок и поводок из мягкой проволоки. Только не надо привязывать к поводку крючок. Небольшую рыбешку прикрепите к концу проволочки за губу, отпустите ее неподалеку от поплавка, чтобы вам хорошо было видно, что происходит в воде, осторожно подплывите к зарослям кувшинок, рассмотрите в воде у берега корягу, под которой может быть охотничья засада щуки, и легко опустите в окошечко среди травы свою снасть.

Вы увидите, как совсем рядом с вашим поплавком проносятся стайки плотвичек, как чуть ниже важно шествуют отряды окуньков. Вот к вашему поплавку подошла точно такая же рыбешка, как та, что привязана к поводку. Она постояла, тронула носом пробковый шарик и не спеша поплыла в сторону. Все тихо. Щука пока не обнаружила себя. Но вот следом за уплывающей рыбешкой дернулся ваш живец, дернулся раз-другой, завалился на бок, встал кверху хвостиком, снова, коротко подергивая леску, потянул поплавок к зарослям травы, и тут же из травы к живцу метнулась щука.

Щука на мгновение остановилась, не выпуская добычи из пасти, разом повернулась на месте и медленно пошла к своей коряге. Да, эта хищная рыбина была все время там, подводный охотник все время таился, пропуская мимо и плотвичек, и отряды окуней, и почему-то соблазнился только вашим живцом.

Хищник сильно и упрямо потянул за собой леску, вы слегка дернули удилищем, мягкая проволочка скользнула с губы живца, снасть вернулась к вам обратно, щука не пострадала, не напугалась и унесла к себе в засаду вашу рыбку.

Подождите еще немного, дайте щуке успокоиться, проглотить добычу, снова поймайте небольшую рыбешку, и снова постарайтесь угостить свою новую знакомую. Если рыбина голодна и живца, только что снятого у вас с проволочки, ей маловато для сытного обеда, вы сможете увидеть ее еще раз, а то и два раза подряд. И все это время рядом с вашим поплавком будут крутиться небольшие рыбешки, точно такие же, как ваш живец, а щука будет бросаться только к вашему живцу…

В чем же дело?.. Побудьте на озере еще два-три дня, и очень может быть, вам откроется тайна этого необычного поведения щук.

Не все, что плавает и резвится под носом, может стать добычей. Здоровые, проворные рыбки — труднодоступная добыча. А ведь у любого охотника не хватит сил раз за разом бросаться в атаку, всякий раз промахиваться, возвращаться обратно в засаду, снова совершать молниеносный бросок и снова за это ничего не получать. А не станет ли к тому же засада охотника слишком известной, если пять-десять раз подряд щука будет греметь хвостом рядом со своей корягой?.. А может, лучше просто подождать, дождаться, когда мимо проплывет более доступная добыча?

Кто это может быть?.. Уставшая, измученная плотвичка, больная рыбка, неосторожный окунек. Их сразу узнаете и вы по необычному для подводного жителя поведению. Больная рыбешка будет покачиваться с боку на бок, закидывать кверху хвостик, как живец на крючке, а то и показывать вам брюшко. Беспечный окунек, не желающий почему-то набираться мудрости, будет слишком долго и беззаботно торчать на открытом месте, он не сразу обратит внимание на стайку родственников, шмыгнувших в траву при первой же опасности, и не поплывет следом за ними. А ведь окуню положено быть расторопной рыбой, иначе никогда не участвовать ему в коллективной охоте собратьев за шустрыми плотвичками… Красноперка заболела, она скоро погибнет и так, а вдруг ее болезнь успеет перейти к другим, здоровым рыбам; окунек вряд ли приобретет достаточный жизненный опыт, когда не желает признавать законы окуневой стаи, — и щука стрелой бросается к доступной добыче. Помните, как эта щука среди всех рыбок выбрала именно вашего живца, очень похожего своим поведением на больную рыбку?..

И снова тишина у коряги, снова беспечно разгуливают здоровые плотвички, шныряют рядом проворные окуньки, и снова щука ждет, ждет и ждет.

Нет, этот терпеливый подводный охотник не похож на жадного хищника-убийцу. Да и о какой жадности может идти речь, когда щука помогает озеру избежать болезней и строго наказывает окуней за беспечность и неосмотрительность. Больных рыб не будет в озере, не будет и беспечных подводных жителей там, где живут щуки.

Но ведь не так часто рыбы болеют, не так часто и попадаются несмышленые окуни — чем же тогда питается вся масса щук, населяющих озеро?

Давайте вернемся к тому несложному опыту около коряги, когда вы отказались от крючка и стали просто подкармливать щук…

Хищника вам удалось вызвать на переговоры только два раза — два раза он не отказывался от пищи, но уже второй его бросок к добыче был не таким жадным, как первый. Щука успела утолить голод, успела несколько насытиться. И если вы скормите подряд щуке двух-трех рыбок, то дальше увидеть хищника вам вряд ли удастся. Вы будете подъезжать к знакомой коряге и днем и вечером, будете стараться разглядеть возле коряги знакомую рыбину, будете снова предлагать ей угощение, но засада окажется пустой — щука куда-то скроется…

Вы можете точно так же накормить и еще нескольких щук и снова убедитесь, что больше двух-трех плотвичек каждый из подводных охотников не примет и почти тут же после сытного завтрака покинет свои охотничьи угодья. Не появится сытая щука в своей засаде ни к обеду, ни к ужину. Не всегда отыщете вы знакомых рыбин и на следующий день — порой может пройти три, а то и четыре дня, прежде чем хищник снова вспомнит об охоте и появится в прежней засаде. И снова охота принесет охотнику всего две-три рыбки, за которыми снова последуют три-четыре дня отдыха на глубине.

Двадцать — двадцать пять небольших плотвичек или окуньков за целый месяц — вот и вся добыча «прожорливого хищника». Но ведь эти два десятка рыбок щука проглотит только тогда, когда добыча сама плывет ей в пасть. А если бы вы не стали подкармливать щук, если бы им пришлось охотиться самостоятельно, ждал бы «ненасытного разбойника» в таком случае подобный обильный стол?

Но не только за санитарное состояние водоема отвечают щуки.

Не умеют рыбы вести свое подводное хозяйство, никто из них не разводит планктон для мальков, дафнию и циклопов для молоди, никто не следит за плантациями тростника, кувшинки, рдеста, где собраны запасы пищи. А если никто не производит продукты питания, никто не думает о завтрашнем дне, не случится ли так, что обильные стаи мелкой рыбешки быстро уничтожат в озере все запасы и начнется для жителей озера полуголодное существование… И где же тогда вырасти окуньку в красноперого красавца, закованного в голубые латы, где уж лещу вымахать с хороший медный поднос, а плотве дотянуть до полного килограмма. Не измельчает ли, не выродится ли рыбье население?.. Нет, сказала природа и поручила щукам еще одну ответственную миссию. И теперь рядом со званием санитара мы находим у щук второй важный титул — регулятор численности и качества подводного мира.

Прожорливые стаи малька заполонили заливы, уничтожая по пути всю пищу. Озеру грозит перенаселение. И щуки, обычно терпеливо стоявшие в засадах, подстерегавшие зазевавшихся рыбешек, вдруг появляются в гуще малька. И вы не услышите здесь хлестких ударов хвоста, какие обычно сопровождают стремительную атаку хищника, не увидите и самих молниеносных атак — щуки широко раскрытыми пастями, подобно окуням, черпают расплодившуюся молодь.

Водоем спасен, угроза перенаселения ликвидирована, плотва, окуни, лещи снова получили право спокойно нагуливать вес. Ну а как же сами щуки — ведь у них нет врагов в озере, а не расплодятся ли они так, что однажды санитары станут просто убийцами?.. Бывает же такое — встретишь небольшое заливное озерко около Оки или Волги, забросишь блесну, и тут же сомкнется на ней пасть хищника. Щуки будут бросаться и бросаться к искусственной приманке. Их можно вытаскивать и вытаскивать на берег, поддавшись слепой жадности. Но если жадность не знакома вам, то очень скоро вы убедитесь, что в этом заливном озерке, кроме щук, нет никакой другой рыбы. Нет здесь и лягушек, и раков, и улиток, а ведь весной вы встречали в этом водоеме и шустрых плотвичек, и неповоротливых карасиков, а какие концерты устраивали на берегу озерка лягушки! Что же случилось?

В этот раз природа, кажется, чуть-чуть ошиблась. Вода зашла весной в озерко из реки, вместе с весенней водой сюда попали и щуки, и плотва, и окуни, но вода вдруг быстро ушла, пути к реке оказались отрезанными, и рыбы остались как бы в естественном аквариуме. Вот тут-то и оказалось, что в небольшой водоем попало сразу слишком много щук. Хищники уничтожили всех других рыб, выловили лягушек, поглотили даже раков и улиток и теперь принялись охотиться друг на друга.

А ведь щуки и вправду могут поглощать своих собратьев. А не здесь ли мудрая природа предугадала наш вопрос, не здесь ли заказала она щукам дорогу к уничтожению всего живого?..

Развелось много щук, и все чаще и чаще одни щуки становятся добычей других, все чаще и чаще щурята-недомерки исчезают в пастях своих родителей. Да и поймать щуренка взрослой щуке порой куда проще, чем окунька или плотвичку, — окуньки и плотвички вечно в движении — гоняйся за ними, а щуренок, как и подобает тайному охотнику, не любит бесцельных шатаний, — как и взрослый хищник, он так же неподвижно замирает у листа травы и ждет свою добычу. Увидит его взрослая щука, поймает его малейшее движение, и следует атака по малоподвижной цели, атака более успешная, чем за быстрой плотвичкой, и щуренок обречен.

Не прочь полакомиться своими собратьями поменьше и окуни. В одном азартном строю несутся эти рыбы к стайке малька, вместе обрушиваются на добычу, но случится в другое время окуню побольше встретить опрометчивого окунька-недомерка, подвернется такой несмышленыш под нос окуню-патриарху, и не станет полосатый охотник особенно разбираться, кто именно перед ним.

Так, оставив хищникам право уничтожать друг друга, избавила природа водоемы от засилия подводных охотников. И только в том случае, когда не вовремя открытая плотина сбросит неожиданно для рыб воду, отрежет разом дорогу рыбам обратно в реку, оставит в одном крошечном озерке слишком много хищников, только тогда система равновесия природы окажется нарушенной. Тут строгий закон, который отводит всему живому свое место, свою роль, свои обязанности и права, вдруг забывается и начинается хаос.

Итак, следовал вывод: «Щуки просто необходимы там, где не ведется рыбного хозяйства, где человек не взял на себя полностью заботу о водоеме. Словом, щуки заслуживают только уважения и искренней благодарности».

Но кажется, я еще не все вспомнил о щуках?.. Ведь щуки после своего нереста тоже могут выбиться из сил, могут заболеть. А что, если заболеет этакая громадина килограмма на четыре-пять, — найдется ли в озере санитар, способный справиться с такой рыбиной? Кто предотвратит беду-болезнь?

Выдра. Конечно, она, неутомимый пловец, отличный ныряльщик и искусный рыболов, придет на помощь озеру…

Ручей соединял между собой два озера: одно большое и глубокое, где рыбы могли спокойно провести зиму, а другое поменьше, заросшее и мелкое, настоящее пастбище для мальков. И по этому ручью еще в самом начале весны из глубокого озера отправлялись в мелкое озеро на нерест бесконечные стаи плотвы, окуней и лещей.

Первыми по быстрой весенней воде ручья уходили в мелкое озеро щуки. Они осторожно подплывали к тому месту, где ручей впадал в глубокое озеро, долго таились у устья ручья, прижимаясь к берегу, потом одним ударом хвоста вырывались на чистую воду, тут же оказывались в узких берегах ручья и короткими перебежками двигались туда, где совсем скоро должны были начаться весенние игры щук.

На озерке еще не растаял лед, он только-только отошел от берегов и приподнялся из воды, но щуки глубокими, тяжелыми ударами хвостов уже объявили о начале нереста. Самки-икрянки одна за другой поднимались к самой кромке льда и, разгуливая взад и вперед у самой поверхности, дожидались самцов-молочников.

Небольшие подвижные самцы-молочники появлялись из глубины один за другим и тут же неслись к затопленным болотным кочкам. Там они немного отдыхали после трудной дороги по ручью и терпеливо ждали, когда самка окончит свою призывную игру и медленно подойдет к самому берегу. Здесь, на листьях прошлогодней осоки, на затонувших ветвях, останется щучья икра. Эту икру могут заметить утки, могут и чайки соблазниться крупными вкусными икринками, но что делать, если этим птицам тоже положено заботиться, чтобы щук в озере не разводилось слишком много.

Нерест длится неделю-другую. Неделю, а то и больше щуки без пищи и отдыха разгуливают по заливам, и только потом уставшие, обессилевшие рыбы скатываются на глубину отдохнуть. Нет, сразу после нереста щуки еще не отправляются в обратную дорогу — им надо хоть немного набраться сил, чтобы преодолеть мелеющий ручей, лесные завалы по ручью и хитрые загородки-заборы, которые устроили в ручье рыбаки…

Такими загородками-заборами перекрывали рыбаки ручей по всему течению, оставляя лишь узкий проход, который в свою очередь тоже загораживался хитроумной снастью-курмой.

Курма — это северный вариант знаменитой среднерусской верши. Только верша плетется из ивовых прутьев, а курма вяжется из крепких ниток. Связанная прочная сетка затем натягивается на метровые обручи, и готовая снасть представляет собой довольно-таки внушительное сооружение, предназначенное для ловли увесистых щук и не менее солидных лещей.

В курмы, расставленные в ручье, порой попадало так много щук, что хозяева снасти просто не знали, что делать с пойманной рыбой. Но в этом году рыбаков ждала неудача. На нерест в мелкое озеро и этой весной прошло много рыбы, настало время щукам возвращаться обратно, ручей мелел на глазах, заборы стояли прочно, не позволяя возможной добыче обойти ловушки стороной, ловушки-курмы были поставлены в самых предательских местах, но уже на следующий день все курмы оказались порванными…

Порванную снасть рыбаки быстро починили, снова установили в ручье, но на следующий день все курмы снова были испорчены — казалось, кто-то нарочно вспорол прочную мелкую сетку ловушек острым ножом… От ручья в эту весну все-таки пришлось отказаться, рыбаки ушли ни с чем, бросив на берегу испорченные курмы. Но вскоре в избушке около ручья поселился я, отыскал порванную и брошенную рыбаками снасть, конечно, сразу догадался, кто выжил на этот раз рыбаков с лесного ручья, и, конечно, принялся наблюдать за щуками, которые возвращались после нереста из мелкого озера в глубокое по мелеющему весеннему ручью…

Каждое утро я пробирался осторожно на берег ручья, прятался в кустах черемухи, и отсюда, из этого убежища, хорошо видел, как возвращаются щуки в озеро, где снова проведут лето, осень и новую зиму. Небольшие щучки двигались торопливо, редко задерживались для отдыха — казалось, они чего-то боялись — и без оглядки неслись к глубокой воде, где можно было сразу нырнуть и спрятаться под надежной корягой.

Большие щуки появлялись реже. Они плыли медленно, тяжело обходили каждый поворот берега, каждое затонувшее бревно, подолгу отдыхали в зарослях травы. Наверное, эти щуки очень устали — это были большие самки-икрянки, которым пришлось особенно потрудиться во время нереста.

Я подсчитывал щук, еще раз убеждался, что в озере их не так-то мало, и очень ждал встречи с выдрой.

Конечно, только она могла портить хитрую рыбацкую снасть. Попав в курму, выдра тут же вспарывала сеть острыми зубами и, помогая себе лапами, выбиралась на свободу. И конечно, через такую дыру следом за выдрой могла выбраться на свободу любая щука, ненароком попавшая в ловушку.

Иногда, видимо, выдра забиралась в ловушку и не по ошибке, — наверное, хитрый зверек по-своему считал просто необходимым подобрать ту рыбину, которая, попав в курму, и так уже становилась добычей, хотя и чужой. Частенько рыбаки находили в курмах и щучьи головы и обгрызенные хвосты, а такие находки уже совсем точно говорили, кто «проверял» чужую снасть.

Сколько раз приходилось мне слышать о прожорливости выдры. Одни очень серьезно утверждали, что «ненасытный зверь» не ляжет спать до тех пор, пока не умнет двадцать килограммов отборных щук и лещей, другие называли еще более грандиозные цифры, но так или иначе все противники этого замечательного зверька сходились на одном: нет в озере страшнее хищника, чем этот тайный зверь-рыболов, одетый к тому же в дорогую шубу.

И вот наконец мое знакомство с «ненасытным» зверем состоялось. С утра я сидел в своей засаде на берегу ручья. Небольшой куст на противоположном берегу просматривался мной со всех сторон, и никто, даже проворная ласка, не проскочил бы туда незамеченным. Все подходы к кусту, который мог служить засадой для выдры, я контролировал, хотя сам куст был густым и только при очень большом старании можно было рассмотреть среди частых ветвей и высокой прошлогодней травы затаившегося там зверька. Там же, у куста, была тихая заводь, в которой и останавливались передохнуть почти все солидные щуки-путешественницы. Я хорошо видел их пятнистые, будто полинявшие бока, видел, как тяжело поднимаются и опускаются жабры у уставших рыбин, но совсем не предполагал, что все это время вместе со мной следит за щуками еще один наблюдатель.

Выдра выдала себя тихим шорохом и почти незаметным всплеском воды около прошлогодней осоки. Прошло всего десять — пятнадцать секунд, осока снова зашевелилась, зашелестела, затем слегка раздвинулась, и над травой показалась мокрая голова небольшого зверя, а следом и спина приличной щуки.

Охотник исчез с добычей в кустах. Я дождался вечера, дождался, когда выдра выбралась из своей засады, спокойно огляделась, опустилась в воду и медленно поплыла в сторону глубокого озера. В кустах, где таилась до этого выдра, я обнаружил два успевших подсохнуть хвоста и такую же обветренную щучью челюсть, рядом лежали и останки той щуки, которую зверек поймал сегодня при мне.

Хвосты и челюсть никак не походили на остатки недавнего обеда, а половина нынешней добычи была припрятана среди корней и травы. Ничего пока не говорило о тех двадцати килограммах рыбы, которые, по утверждению наиболее рьяных врагов выдры, были необходимы этому зверьку каждый день для пропитания.

Оба озера были мне хорошо известны, я знал здесь каждый куст, каждый камень на берегу. На следующее утро я внимательно обследовал все места, которые могли бы служить выдре обеденным столом, но ничего интересного не нашел, вернулся к ручью и обнаружил, что зверек уже побывал здесь.

Вчерашняя щука была съедена, от нее остались лишь хвост и голова. В этот день выдра, по-видимому, уже не охотилась, и я мог наконец утверждать, что за сутки она обходится всего одним-двумя килограммами рыбы. Это было не так уж накладно для большого озера.

Эта щука показалась мне странной. Она не пряталась, не отдыхала, а, увлекаемая течением, чуть боком плыла по ручью. Хвост рыбины почти не работал. Течение прижало щуку к берегу как раз около моего наблюдательного пункта. Странная рыбина уткнулась носом в траву, и несильная струя стала разворачивать ее хвостом вперед…

Что утомило так эту рыбу: болезнь, нерест, встреча с другими хищниками, заборы, поставленные рыбаками и до сих пор остававшиеся в ручье, лесные завалы по ручью?.. Это было тайной самой бедняги, а фактом же было ненормальное поведение, и выдра тут же оценила обстановку.

Так же неслышно, как и в прошлый раз, она скользнула в воду, темной быстрой лентой мелькнула по дну, перевернулась на спину, показав на мгновение светлое брюшко, и схватила щуку снизу около головы.

Наверное, у жертвы уже не было сил сопротивляться. Она еле-еле повела хвостом и только на берегу раза два подкинула туловище.

Эту добычу зверь также растянул на два дня. Через два дня маленький рыболов снова занял свой наблюдательный пост напротив моей засады, снова мимо нас проплывали сильные, здоровые рыбины, и снова выдра не обращала на них никакого внимания, как не обращали внимания те же щуки, затаившиеся под корягами, на весело резвящихся рядом рыбешек.

Летом я часто встречал следы этой выдры и около ручья, и по берегам озера, иногда видел и самого пронырливого зверька. У выдры на берегу озера было гнездо, где подрастали в тот год малыши, малышей надо было кормить, я находил остатки добычи этого неутомимого животного, находил его обеденные столы, никогда не видел горы костей и всегда верил, что и на этот раз животное предпочло добычу более слабую, менее осмотрительную, и недоверчиво вспоминал при этом утверждения тех рыбаков, которым выдра рвала снасти, — мол, нет в озере никого вреднее, чем выдра…

Выдра тоже носит звание санитара и регулятора численности и качества животного мира. Все это так. А что будет с озером, если выдр разведется слишком много, — не уничтожат ли они тогда всех обитателей водоема?..

Конечно, нет. По закону территории и неприкосновенности чужих границ две выдры не будут жить там, где можно охотиться только одному зверьку. Территория, «дом», достается животному не на один день, не на сезон, чтобы опустошить хозяйство и уйти дальше. Владения выдр сохраняются из года в год, и хозяева по-своему ревностно следят, чтобы пища не переводилась, — они не допустят перенаселения личного владения и выдворят из него конкурента. И только тогда, когда кто-то необдуманно поселит нескольких хищников на небольшом пространстве, огородит его, не посчитавшись с законом территории данных животных, не обеспечит животных необходимой пищей, только тогда выдры, волки, медведи могут опустошить озеро, поле, лес. Пока же существует закон территории, закон личного «дома», обеспечивающего животного пищей, природе ничто не грозит.

Закону территории покорны и охотничьи собаки. Но в жизнь этих животных давно вмешался человек, и теперь хозяйство пса — то место, где сейчас находится его владелец.

В деревне владение собаки — дом ее хозяина. Крыльцо, огород, куцые задворки, лужок под окном — вот и весь «дом» Шарика, Моряка или Пальмы. Но какое дело Тобику, Налетке, Дамке, что территория, отведенная им под личное хозяйство, слишком мала, — ведь за пищу отвечает человек. Это он, человек, захотел держать около одного дома сразу несколько псов, это он, человек, навсегда запретил совершать охотничьи рейды в соседние курятник и на скотный двор, — так пусть он, человек, и беспокоится теперь о завтраке, обеде и ужине для своих собак. И собаки получают пищу из рук хозяина, количество и качество которой никак не зависят от размера занимаемой собаками территории.

Кажется, мир и благополучие пришли к собакам — собаки перестали быть хищниками, их никто не преследует, они научились сторожить дом, отыскивать в лесу белку и куницу, а за это получили внимание и заботу людей. Все это так, но рядом с новым качеством собак и других животных, в законы жизни которых вмешался человек, может таиться очень большая опасность…

Однажды я взял с собой в лес маленького пушистого щенка. Щенок всю дорогу жался к моим ногам, трясся при первом же шорохе и жалобно скулил, когда немного отставал от меня на лесной тропе. Но скоро малыш подрос, стал посмелей, научился уходить далеко от избушки и почти тут же принялся охотиться за коренными жителями леса.

Первой жертвой щенка стали лягушки, но они оказались несъедобными. Маленький охотник оставил лягушек и принялся за мышей. Мыши ловились не так просто, как лягушки, их надо было подолгу сторожить около норок. Щенок, видимо, посчитал эту охоту слишком трудной и с утра пораньше стал надолго уходить в лес.

После каждого такого самостоятельного похода щенок возвращался домой довольным и усталым, укладывался тут же в свой угол спать и наотрез отказывался от любой пищи, которую я ему предлагал. Чем питался этот разбойник в лесу, кого ловил и уничтожал?.. Я проследил тайную дорогу своего маленького друга и с горечью обнаружил, что мой ласковый, послушный щенок стал настоящим хищником — он отыскивал гнезда дроздов, устроенные низко над землей, и разом уничтожал в таких гнездах всех птенцов.

После такого открытия я посадил щенка на цепь, закрыв таким образом все его лесные походы без моего присмотра, и стал с беспокойством догадываться, что же могут сделать в лесу две, а то и три собаки, пришедшие в лесную избушку следом за тем же рыбаком.

Законы личных территорий, известные предкам наших собак, теперь забыты, все три собаки принадлежат одному хозяину, этот человек живет сейчас в лесной избушке, и все, что вокруг избушки, по закону собак принадлежит теперь им. И стая из трех собак носится по лесу за зайчатами и глухарятами, подхватывает на ходу птенцов рябчиков и маленьких тетеревят, разоряя гнезда певчих птиц, гнездящихся на земле и в кустах. Такие собаки не щадят ничего, и очень скоро все живое около избушки уничтожается начисто — три хищника, навалившиеся на один небольшой охотничий участок, забывшие правила ведения личного хозяйства в лесу, давно потерявшие всякие естественные связи с лесом, несут смерть.

Я всегда с тревогой слушал лай бродячих собак, носящихся по лесу, не скрывая возмущения, пытался объяснить хозяину таких собак, что псов следует угомонить, усмирить, посадить на цепь, и очень часто вместо согласного ответа слышал: «Волкам можно бегать по лесу, а почему нельзя собакам?»

Волки, постоянно живущие в своем лесу, никогда не разорят лес, как никогда не разорит озеро выдра, облюбовавшая это озеро для жизни.

В тот год я жил вместе с пастухами в лесу, на отгонном пастбище. Пастухи все лето спокойно пасли скот, но вот на березах появились первые желтые листья, и неподалеку от нашего озера один из пастухов обнаружил свежие следы волков. К нам в гости заглянули волчица и ее волчата, отправившиеся в осенний поход.

В тот вечер, когда были обнаружены волчьи следы, я поднялся на бугор за деревней и несколько раз предложил волкам на их собственном языке ответить: где они и сколько их тайно путешествует по округе?

Подражать вою волчицы я умел не так чисто, а поэтому преподнес животным свое предложение голосом волка-самца. Эхо долго носило над вершинами мой вой, потом тайга успокоилась, и я снова повторил свой призыв… Третий, четвертый раз, но мне никто не ответил… Я вернулся в избу и успокоил пастухов, что волки, видимо, случайные. Но пастухи тут же после чая уселись забивать в старые позеленевшие гильзы сумасшедшие заряды пороха. В этот раз на порох дроби не полагалось: выстрелы предназначались только для вежливого предупреждения хищникам. После таких предупреждений, произнесенных прямо с крыльца, на пол избы сыпалась давно высохшая замазка и глухо потрескивали оконные стекла…

Что подействовало тогда на волков: то ли фальшь моего голоса, то ли громовые выстрелы в небо, — но обнаружить новые следы непрошеных гостей в следующие дни никому из нас не удалось. В деревушку снова пришла тишина. Мирная тишина жила с неделю, но в конце недели волки снова удостоили нас своим вниманием. Они явились к нашему озеру и огласили тайгу своим тоскливым воем.

Вечерний концерт за озером обычно начинала волчица. Она долго тянула низкую протяжную ноту, потом меняла голос, и с другого конца озера приходил ко мне высокий, казавшийся безысходным стон. Почти тут же откуда-нибудь со стороны отвечал волчице густой, тяжелый вой самца. Иногда вмешивались и волчата, и вся стая громко объявляла о своем новом набеге, который снова пришелся на предпоследний день недели.

Так продолжалось с конца августа до начала ноября. В своем дневнике я старательно отмечал все визиты серой стаи и наконец мог с уверенностью сказать, что волки совершают свои рейды по определенному расписанию. Всю неделю я искал на лесных тропах и дорогах свежие следы серых охотников и не находил. Не находил их и в пятницу утром, а в субботу еще до солнца я встречал отпечатки знакомых мне больших сильных лап как раз там, где они появлялись и неделю тому назад.

Свою собаку я забирал домой каждую осеннюю ночь, не очень надеясь на волчье расписание. Но волки оставались верными себе. Как обычно, в конце августа они оставляли свой летний «дом», свои летние владения, в глубине которых находилось волчье логово, и прежние походы волчицы и волка за пищей для щенков сменялись глубокими рейдами целой семьи. Но свое летнее хозяйство наши волки не забывали и осенью, и теперь разноголосый, тоскливый вой за озером говорил мне, что серые помещики ровно через неделю снова заглянули в свое фамильное имение.

На следующий год все повторилось. Снова серые охотники во время своих осенних походов посещали свое летнее хозяйство лишь раз в неделю — только один день отводился им для охоты на обширной территории, а дальше вся стая перебиралась в новое угодье. Разве можно было сравнить обширные угодья, принадлежащие волчьей стае, с небольшим участком леса около таежной избушки, где носились озверевшие псы?

Не могли волки позволить себе разбой и летом в летнем хозяйстве, где находилось их логово и где подрастали волчата. Зная, как ведут себя в лесу собаки, пришедшие сюда с беспечным человеком, я долго не верил, что волк и волчица умеют быть «рассудительными» хозяевами своего «дома». Но как раз тогда, когда мой щенок совершал разбойные походы к гнездам дроздов, мне и выпал случай понаблюдать за жизнью волчьей семьи.

Логово волков находилось неподалеку от охотничьей избушки, в которой я поселился. Изредка я выбирался в гости к своим серым соседям и всякий раз удивленно отмечал, что рядом с волчьим логовом преспокойно живут совершенно непуганые выводки рябчиков и глухарей. Почему волки не трогают этих птиц, почему не охотятся здесь, поблизости, а отправляются на охоту в дальние углы леса?.. Может, звери боятся выдать то место, где подрастают волчата?.. Возможно, это и так, но это было всего лишь полуответом на вопрос.

Я снова бродил за волком и волчицей, находил следы охоты этих животных на дальних болотах за глухарями и продолжал встречать точно таких же глухарей рядом с волчьим логовом. Каждый день я отмечал на своей карте новые охотничьи тропы животных — эти тропы никогда не повторялись изо дня в день, всякий раз они расходились в разные стороны, к разным болотам, вырубкам и лесным полянам. Именно здесь охотились волчица и волк, но и здесь серые охотники не уничтожали всех птиц, будто берегли часть их до следующей весны, чтобы и на следующее лето в этих местах было много глухарей…

Конечно, волки не строили никаких охотничьих планов, у них не было никаких писаных законов и они вовсе не рассуждали так, как я пытался рассуждать за них. Все было гораздо проще. Отыскав на болоте глухариный выводок и добыв из выводка одну, две, много — три птицы, волки оставляли этот выводок в покое и отправлялись на поиски более легкой добычи. Да, после двух, а то и трех нападений мать-глухарка начинала вести себя более осторожно, и теперь подобраться к ней и ее глухарятам было куда трудней, чем в первые дни охоты. Охота за пуганой птицей становилась трудной, малорезультативной, а в логове волчата ждали пищу, и охотничьи тропы волка и волчицы меняли свое направление.

А как бы поступили собаки, пришедшие в лес вместе с тем же рыбаком и отыскавшие вдруг неподалеку глухариный выводок? Первых двух-трех глухарят собаки, возможно, поймали бы так же легко, как и волки. А дальше?.. Оставили бы собаки в покое этих птиц?.. Вряд ли. Ведь собак вел по их охотничьей тропе вовсе не голод — как-никак, а вечером около избушки им в любом случае достанется хоть немного вареной рыбы. Собак вела к глухарятам лишь охотничья страсть, которую всячески старался закрепить у своих собак человек. И пусть теперь глухарят нельзя было ловить каждый день, пусть добыча доставалась теперь куда трудней, но собаки продолжали изо дня в день посещать знакомое болото, продолжали охотиться, изводя последних птиц и не чувствуя в случае неудачи угрозы голода.

Собаки давно перестали быть охотниками-трудягами, они были теперь лишь орудием добычи в руках человека. Количество и качество этой добычи определял человек, выплачивая своим «вассалам» вознаграждение, не зависящее, как правило, от результата охоты. И теперь «вассалы», забывшие, как прокладываются настоящие охотничьи тропы, удовлетворяя свою страсть, развлекались там, где их предки добывали пищу и для себя и для своих щенков.

Короткое северное лето подходило к концу, по вечерам все чаще и чаще стали стелиться над озером холодные седые туманы. В это время и обнаружил я, что волчица вдруг оставила свои дальние походы и принялась охотиться около логова… Что же произошло, почему мать волчат изменила своему правилу, почему не пожелала дальше хранить тайну своего гнезда?

Ответ на этот вопрос я отыскал очень скоро. Непуганые выводки птиц, живших неподалеку от логова, понадобились волчатам. Волчата уже подросли, но уходить на охоту далеко еще не могли, настало время овладеть охотничьим мастерством, и мать стала учить будущих охотников неподалеку от логова.

А может быть, как раз сейчас, когда начались охоты волчат около логова, и случится то, что случается во время охоты собак около избушки, — может, тем птицам, что преспокойно жили около волчьего логова, грозит теперь полное уничтожение?.. Нет, этого не происходит — две-три удачных охоты за глухарями, выводок становится осторожней, а охота соответственно трудней, и объект охоты меняется, ибо прежняя охота не обеспечивает пищей.

Вот так, меняя в случае неудач объекты охоты, прокладывая новые охотничьи тропы, и живут в лесу волки, взимая с леса не очень обременительную дань, а за это несут службу санитара, регулируют количество и качество лесного населения. И разве те же глухари, которых пугали волки, не должны быть благодарны серым охотникам за приобретенный опыт осторожности?.. Да, выводок глухарей заплатил волкам дань — из шести-восьми глухарят один-два поплатились жизнью, но зато остальные птицы стали более чуткими, и другой хищник так легко уже не подберется к ним.

Мне надолго запомнилась одна волчья охота…

Лось вышел на свою тропу осторожно. Внимательно осмотрелся, прислушался и медленным сытым шагом побрел дальше через заросли ольшаника и ивы к еловому острову, где можно будет спокойно отдохнуть до следующего вечера. Теперь осталось лишь миновать болото…

Сзади уже большая часть пути по открытому месту, в стороне среди осоки предательски поблескивает черная лыва — топь. Лыва сейчас останется в стороне, потом тропа поднимется в редкий сосняк, а дальше рядом с тропой потянется густое, чащобное мелколесье, где можно тихо, не торопясь, не опасаясь врагов, продолжить дорогу к месту отдыха.

Но тихая дорога лося вдруг оборвалась… Тяжелый, угрюмый бык вдруг испуганно рванулся в сторону, далеко разбросав ногами клочья сырого мха. Жидкая торфяная каша плеснула из-под копыт и осталась широко сохнуть под солнцем на буром ягодном листе. И на эту мягкую кашицу тут же легли быстрые следы волков…

Волки бросились к лосю из засады, вырвались из стены густого ельника и стянули жертву коварным полукольцом… Опасность. Уйти. Рвануться вперед вдоль болота… Но впереди тропа уже перерезана волками… Назад, обратно по тропе… Но путь к отступлению загорожен матерым волчищем… В тайгу, в ельник… Но и оттуда кинулись к жертве два быстрых серых охотника… И уже нет болота, нет топи, которую животное только что старательно обходило, — есть враги, опасность. Надо спастись. Надо уйти от преследователей… И лось бросается на открытое, чистое место — бросается на чисть болота…

Предательскую лыву-топь еще можно обойти справа, но волчья дуга захлестывает, закрывает дорогу в ту сторону… Влево. Но слева тоже волки… Лось мечется по чисти болота, копыта уходят все глубже и глубже, и морда уже касается мокрой косматой болотной травы… Ноги уже не вытянуть, не ударить копытом врага… И серые охотники, будто зная это, теперь не торопятся, не гонят лося дальше к топи, куда он может уйти совсем, — достаточно, что жертва вязнет, теряет скорость и силы и не может обороняться… Лось обезоружен, и клыки волков уже рвут его крутую шею…

Этого лося я знал и даже дал ему имя — Задира. Это имя бык получил за несговорчивый нрав. Я частенько видел тропы Задиры, встречался с ним около озера и около лесного ручья, куда лоси выходили по ночам на кормежку. Задира хромал, и в бинокль была хорошо заметна рана на боку животного, рана глубокая, незаживающая. Эта рана не походила на след медвежьих когтей или волчьих клыков — скорей всего, это был след пули. Пуля, видимо, задела кость, и теперь гнетущая боль мешала лосю жить…

Сколько раз волки устраивали засады на краю болота, сколько раз стерегли здесь лосей, но только один раз за все лето им удалось завершить охоту — загнать жертву на топкое болото. И жертвой стал бык-инвалид.

Человек-охотник совершил преступление: нарушая все охотничьи законы, он оставил в лесу раненое животное. Этот лось был обречен на гибель в тяжелое зимнее время. Вряд ли он смог бы легко уйти от врагов и по предательскому весеннему насту, который проваливается под ногами, и уж конечно бы не выдержал поединка с соперником и никогда бы не стал отцом лосят. Животное было вычеркнуто из списка жизни, и волки привели приговор природы в исполнение.

Мне никогда не приходилось видеть, как волки ловят мышей. Об этом я читал лишь в книге Фарли Моуэта «Не кричи, волки». Автор подолгу наблюдал эту охоту волков и, как мог, постарался доказать людям, что волки не так жадны и прожорливы, как порой кажется людям, мало знакомым с законами леса. Но мне приводилось встречать следы других очень интересных волчьих охот. Я могу утверждать, что мои волки умели ловить щук и лещей, когда те, уставшие, выбившиеся из сил после нереста и долгого пути по ручьям и разливам, скатывались обратно в озеро вместе с входящей в берега весенней водой. Я находил следы охоты волков за лягушками и не раз достоверно убеждался в том, что эти хищники охотно посещали малинники и брусничники и собирали там ягоды.

Да, волки действительно частенько заглядывали туда, где поспевали ягоды. Любят ягоды и собаки. Собаки, явившиеся в лес вместе с рыбаками, часто пропадали на болотах и в малинниках, когда все вокруг избушки уже было выловлено и уничтожено. Зато волки посещали брусничники даже тогда, когда неподалеку на болоте жили глухари. Я находил возле ягодных кустиков следы волчьих лап, находил и веточки брусники, легко прикусанные острыми волчьими зубами.

Я видел, как волки раскапывали землю около лесной дороги и вырывали из земли корни растений. Всем известно, что грозный хозяин тайги, неукротимый порой зверь, медведь, с удовольствием поглощает растительную пищу. С весны он пасется на полянах, где поднимается молодая трава; когда созревает малина, медведь почти все время пропадает в малинниках, обсасывая самые богатые на ягоду ветки. Начнет наливаться на полях овес, и мишка отправится туда, на овсы. Не пройдет этот зверь и мимо болота, где растет водяная гречиха или созревает клюква. Обожает медведь красную смородину и порой охотно собирает по полянам грибы, хотя совсем рядом разгуливают лоси и пасется стадо домашних телят.

Меню хищника до сих пор загадка. Выводы о вкусах и количестве пищи, поглощаемой тем или иным зверем, сделанные в неволе, очень часто оказываются неверными. Вспомните тех же самых охотничьих собак — они никогда не откажутся от хорошего куска мяса. Но вот заканчивается зимний промысел в тайге. Собаки возвращаются вместе с охотником в деревню, и в деревне хозяин нередко забывает о своих четвероногих помощниках до следующего сезона, до следующей зимы. И очень часто собаки все это время не получают от людей ничего.

Чем поддерживают свою жизнь эти отощавшие животные? Редким куском хлеба, старой костью, кой-какими отбросами. У таких, позабытых людьми собак всегда жадно горят глаза, и дай им сейчас ведро молока или хороший котел щей, и голодный пес не отойдет от ведра или котла до тех пор, пока не поглотит все съестное. Но никто не вынесет собакам ни каши, ни мяса, ни хлеба, ни молока. И они продолжают понуро лежать у крыльца, перехватывая просящими взглядами своего хозяина и дожидаясь нового охотничьего сезона, когда начнется новый путь в лес и когда будет вдоволь мяса. А пока надо поститься и весну и лето, и большую часть осени…

Неделями может поститься почти любой хищник, и поэтому никак нельзя сравнивать то количество пищи, которое получают в неволе ежедневно волк, медведь, выдра, с тем пропитанием, что досталось бы этим животным в лесу, в озере.

Но все-таки и волк, и медведь всегда остаются хищниками, и не каждый пастух согласится пасти свое стадо рядом с охотничьими тропами этих животных. Вот почему нередко на нижнем сучке дерева около пастушьего костра увидишь висящее охотничье ружье.

Если вам придется когда-нибудь побродить по северной глухой тайге, вы обязательно отметите, что эта тайга мало населена — редко выпадет вам встретиться здесь с птицей или зверем, разве что сойка или кедровка нарушат сумрачную тишину, да еще чуть слышно прошуршит в траве напуганная мышь. Но стоит покинуть тайгу, стоит приблизиться к человеческому жилью, как все вокруг, будто в сказке, преображается.

Прежде всего редеет сама тайга, и стена елей все чаще и чаще пробивается белыми стволиками берез. А тут рядом и осинник, грибы, а за осинником старые вырубки, по которым из конца в конец поднялся светлый кустарник. И здесь же возле старых пней кустики ягод. Ягод много, а возле ягодных кустиков следы-наброды тетеревиного выводка. Вот оброненное птицами перо, вот их помет, вот ямки рядом с кочкой-муравейником, где тетерева купались в песке — «порхались». А там, где к вырубкам подходит ельник, услышите вы частое «фыррр, фыррр» взметнувшихся при вашем приближении рябчиков.

Здесь же увидите вы и канюка, высматривающего сверху добычу, разыщете следы лисы, что охотилась за мышами, а попутно не спускала глаз и с тетеревиного выводка. На краю осинника встретится вам помет лосей, а рядом с тропами лосей нет-нет да и оставит свои следы-вмятины медведь. И он, как считаем мы, угрюмый житель глухого леса, выбрался сюда, к вырубкам, к полянам, к полям, которые создали на месте леса люди.

Да, так уж устроено в природе: хоть и достается животным порой от людей, но тянет их к людям, тянет туда, где люди устроили свое хозяйство.

Не раз отмечал я, что возле лодки, с которой я ловил рыбу, появляется щука. Да, стоило мне отвести лодку от берега и приняться ловить плотвичек и окуней, как из прибрежного укрытия ко мне под лодку направлялась щука. Она таилась под самым дном моей рыбацкой посудины и, выждав, когда возле лодки соберутся привлеченные крошками хлеба плотвички, бросалась в атаку и, ухватив добычу, возвращалась обратно в свое убежище, под мою лодку.

Обычно щуке хватало каждый раз двух-трех плотвичек, и, поглотив необходимую ей добычу, эта щука не торопясь возвращалась к своему берегу. Вся охота длилась не больше получаса. За полчаса хищная рыбина утоляла голод и могла по крайней мере в течение этого дня больше не охотиться. Ну а если бы не было моей лодки, если бы я не приманивал к лодке плотвичек, бросая в воду крошки хлеба, сколько времени пришлось бы этой же щуке поджидать добычу там, возле берега, где, видимо, и была ее засада?..

Иногда я наблюдал за этой рыбиной, когда она таилась в прибрежной траве, и в течение всего утра едва отмечал две попытки атаковать добычу. Да и эти две попытки не всегда были успешными. Примерно половина атак оканчивалась неудачей, и вместо тех двух-трех плотвичек, которые доставались щуке возле моей лодки, она довольствовалась лишь одной небольшой рыбкой. Вот и посудите сами, где было трудней охотиться?.. Конечно, там, около берега, где добыча реже попадалась на глаза, а если и попадалась, то не в таком числе и вела себя не так беспечно, как возле моей лодки… Я — человек — по своему желанию и известными только мне способами собрал возле себя потенциальную добычу. И тут же к этой добыче, на которую вроде бы имел право претендовать только я, устремился еще один охотник — щука по-своему разобралась, где ее охота будет более успешной.

Если вы живете неподалеку от леса и если вам захочется завести голубей, помните, что возле вашей голубятни почти тут же появится ловкий пернатый охотник — ястреб-тетеревятник. Ястреб будет долго таиться, будет долго ждать, но однажды, выбрав подходящий момент, кинется к вашим голубям. И поймать домашнюю птицу ему будет куда проще, чем дикого голубя, — дикий голубь куда осторожней.

Если вы разводите кур, гусей, уток, вы должны знать, что и у этой домашней птицы есть опасные враги. К цыплятам, гусятам, утятам могут направиться и ястреб, и ворона, и коршун — и тут гляди и гляди в оба, чтобы пернатые хищники не наделали беды.

Люди стали разводить в прудах рыбу, и тут же у людей появились конкуренты, которые с достойным упорством стали посещать рыборазводные пруды, в которых подрастали маленькие рыбешки. Если чайкам и крачкам в реке, в озере, в обычном пруду, где рыбы куда меньше, добыча достается крайне трудно, если и чайки и крачки по этой причине чаще занимаются ловлей насекомых, чем рыбной ловлей, то возле пруда, где выращивается масса мелкой рыбешки, и чаек и крачек может ждать обильный стол. Так птицы, которым совсем недавно доставались лишь больные или раненые рыбки и которых мы основательно считаем санитарами рек, озер и прудов, вдруг около рыборазводных водоемов обернулись конкурентами, а то и настоящими разбойниками.

Никогда в лесу, в дикой степи, где нет домашнего скота, не ведут себя волки так разбойно, как ворвавшись в стадо овец… Чтобы поймать зайца, волку надо долго гонять этого зверька. Чтобы свалить лося, волкам по летнему времени надо устроить засаду и загнать добычу в болото. Но не каждого лося так просто обвести — чаще лось, попав в засаду, будет стараться прорвать окружение и крепкой, сухой тропой все-таки уйдет от врагов.

Ну а если на пути волков стадо овец, животных, давно забывших, как спасаться от врагов, — при явной опасности овцы лишь собьются в кучу и, дрожа от страха, станут кидаться из стороны в сторону, будто ожидая помощи от человека. А если человека рядом почему-либо не оказалось, то волки, ворвавшись в стадо, станут резать и валить на землю одну овцу за другой.

Такое поведение хищников может показаться безумным — зачем волкам столько добычи, им же не унести всех зарезанных овец — несколько волков, напавших на стадо овец, могут зарезать не один десяток животных… Да, такое поведение хищника ненормально — но оно ненормально лишь потому, что перед хищником оказалась жертва, ведущая себя так, как не ведет себя ни одно дикое животное, встретившее врага, — добыча оказалась слишком доступной. Дикий хищный зверь встретил домашнее животное, выращенное в «тепличных» условиях, и урон, нанесенный хозяйству людей, оказался слишком велик.

Итак, и звери и птицы идут к человеку. Одни идут потому, что на пространствах, отвоеванных у леса, появились ягоды, появился молодой кустарник — появилась пища. Другие приходят к полям и огородам, на которых человек возделывает для себя культурные растения. Ну а хищников тянут к людям овцы, телята, цыплята и гусята. И если недосмотреть, если забыть о том, что хозяйство, устроенное людьми, извечно притягивало к себе все живое, то очень скоро вам не придется собирать на полях урожай, а ваши домашние животные достанутся лисам, медведям, волкам, хищным птицам…

Часто я проводил время вместе с пастухами возле пастушьих костров, подолгу пил вместе с ними крепкий, душистый чай, заваренный прямо в котелке, слушал рассказы этих интересных и по-своему мудрых людей о волках и медведях и почти всегда видел тут же около костра, на нижнем сучке дерева, охотничье ружье, приготовленное, как я понимал, на случай нападения хищников. И не так уж редко замечал я возле стада, пасущегося на лесном пастбище, и следы волка, и следы медведя, но спросишь пастухов: «Часто ли нападают хищники на овец и коров?» — и повидавший многое на своем веку мудрый лесной пастух спокойно ответит: «Да и не помню такого» или «Да вроде и не было…»

А что же было?.. Пригнал пастух первый раз в эту весну пастись стадо, отыскал поблизости следы волка или медведя и пару раз выстрелил из ружья вверх, на всякий случай предупредив соседей-хищников, что за набеги их может ждать настоящее наказание.

Это правда?.. Конечно. Вспомните старые пословицы и поговорки: «Пуганый волк и стога боится», «Волк медведю не сосед — медведь рябину ломает, волк со страху лает», «Мужик сено косит — медведь ноги уносит» — и вам, наверное, станет немного понятно, почему выстрел в небо избавляет пастуха подчас от многих хлопот и переживаний.

Выстрел вверх — условный сигнал человека, заявка человека на свою территорию, такая же, но только более грозная заявка, чем дым костра и заборы-огороды вокруг полей и выкосов. Выстрел вверх — это предупреждение животным, которые, видимо, прямо или косвенно, уже были знакомы с ружейными выстрелами. Вот почему жители лесных деревушек спокойно относятся к хищникам, своим давнишним соседям, и основательно побаиваются, когда в их края заглядывают прохожие волки. Эти животные могут не знать местных законов. И, отметив следы волков-чужаков, пастухи и охотники снова вспоминают о своих ружьях, и выстрелы около лесной деревушки и пастушьих костров гремят тогда чаще и громче, напоминая и чужакам, что данной территорией владеют не они, а люди, вооруженные, готовые постоять за свой дом и свое хозяйство…

Я не хочу утверждать, что такая логика выдержит любую критику, но выстрелы в ночное небо возле той деревушки, где провел я много времени, нет-нет да и гремели, гремят такие же предупреждающие выстрелы и около других лесных деревень, рядом с теми деревнями тоже живут волки, и, как правило, потерь от такого соседства почти не бывает, ибо волк здесь оттеснен с дорог и пастбищ в лес, где серому хищнику и полагается по всему быть регулятором и санитаром дикого животного мира, пока обходящегося без человека.

Но только ли хищники могут беспокоить нас, людей, ведущих свое хозяйство на потребу самим себе?.. Возле рыборазводных прудов нас уже беспокоили чайки и крачки, которых до этого мы считали своими лучшими друзьями. А скворцы, которых мы так ждем по весне, для которых мастерим скворечники?.. Оказывается, осенью, во время перелетов, скворцы могут принести беду в виноградники, если до начала перелета скворцов не успеют снять виноград — птицы поедают много сочных ягод…

А воробей, выкармливающий своих птенцов насекомыми, а затем вместе с многочисленным потомством отправляющийся на поля, — разве не уничтожает тут воробей часть урожая, на который полностью рассчитывали мы с вами?.. Так что же — может быть, уничтожить воробьев, скворцов, чаек, крачек, а вместе с ними и золотистых щурок, которые не прочь поохотиться за пчелами, если рядом окажется пасека, и сорок, нет-нет да и заглядывающих к чужим гнездам, и других наших пернатых соседей, которых, вот беда, никак нельзя назвать исключительно полезными?..

Как забываем мы, решая судьбу своих соседей-животных, слишком поспешно деля их на полезных и вредных, что нет в природе ни вредных, ни полезных живых существ — в природе есть просто птицы, звери, рыбы. И они связаны между собой законами жизни, чтобы продолжать жизнь на земле. Другое дело, что те или иные живые существа могут вместе с нами претендовать на какую-то часть урожая в поле, на лугу, в лесу, в реке… Но если уж нам очень не захочется делиться с воробьями выращенным нами просом, со скворцами выращенным нами виноградом и если уж очень не захочется, чтобы золотистые щурки ловили наших пчел, давайте вспомним, что еще давным-давно пастухи, отвечающие за стадо, догадались, что животных-нахлебников можно просто-напросто отпугнуть, предупредить, отвести в сторону, сохранив таким образом и стадо и тех животных, наших соседей, которые не прочь поживиться за счет человека.

Не убить, а обучить жить рядом с людьми, не наказать, а предупредить, а другой раз, может быть, чем-то и поделиться от своего хозяйства, как делимся мы с собакой и кошкой продуктами, произведенными людьми, — ведь кошку мы кормим за то, что она охраняет наш дом от мышей, а собаку — за то, что охраняет она наше хозяйство от покушения со стороны врагов. Может быть, также поделиться чем-то и с воробьями, которые всю весну и все лето, выкармливая птенцов, охраняли наш огород и наш сад от насекомых-врагов?.. А?.. Как вы думаете?.. Ведь это тоже очень интересный путь к мирному соседству со всем живым, что окружает человека.