Путинбург

ПЕСНЯ О СИНЕЙ ПТИЦЕ

Было это в 1996 году, ранней весной. И было мне пакостно. Вот совсем как сейчас, только помоложе я был и поэнергичнее. То есть тогда все же полегче было. Жили мы с женой тогдашней в крохотной съемной квартирке на Поклонке[380], денег на жратву хватало, на погулять немного, даже машину удалось почти новую купить. Но сердце было в клочья, в лоскуты. Как-то пусто было. Ну совсем как сейчас. Проект «Вавилон» только начинался, шел по экспоненте, захватывая аудиторию с каждым днем все больше и больше. Нужно было расширять команду, при этом технику покупать, машины, камеры. Все ведь за свой счет делалось. Владельцы каналов всегда паразитировали на журналистах, требуя бабло за эфир. Ну или половину от рекламы, если находились спонсоры. В общем, тогда у меня была депрессуха. Тяжкая, нервная, тревожная. Мне было не уснуть без двухсот граммов виски, а на утро… Хоть не просыпайся!

Соответственно, у меня был водитель — Сашка Датсун. У него был какой-то древний японский рыдван с рулем не на той стороне. А еще он был очкариком и жил с мамой. Забавный был парень. Удивительно умел шутить и поднимать настроение. Пил редко, ездил лихо, пробовал брать в руки камеру и снимать. И даже что-то получалось изредка. Ну, правда, совсем чуть-чуть, все-таки оператором просто так не стать, надо мыслить необычно. Я всегда операторов учил видеть кадр не сетчаткой, а матрицей и думать не умом, а трактом. Так, чтобы, глядя на объект съемки, увидеть, как это будет на экране обычного телека, который в квартире у бабушки. После того как видеосигнал пройдет через три кассеты, километры кабеля, два пульта, декодер PAL/SECAM, передатчик, фидер, антенну и эфир. Ну и тюнер. Короче, мало что от объекта съемки остается. Пацанам прикольно с камерой поиграть — красивая штука, пафосная. Вроде взял на плечо, глянул в видоискатель — и вот ты уже не простой парень из хрущобы, а крутой властитель реальности: хочешь — так зафиксируешь, а хочешь — по-другому.

Утром валяюсь я с бодуна жуткого дома. Датсун за мной приехал, вроде на съемки надо собираться, а у меня вот реально ни на что не стоит. Но вечером выпуск программы! Две бригады съемочных по городу мотаются, собирают сюжеты. Ну там кого убили, что открыли, кто приехал интересный, что в Смольном, что в Заксобрании… Ну и бантики всякие: в зоопарке енот родился, в капелле хор мальчиков выступает. Фигня всякая. А мне нужно сделать сюжет дня. Ну чтобы яркий был. Центральный. Обычно это было какое-то очень громкое убийство. Ну они же каждый день были, мы поутру в судебный морг, там все знали, все показывали. Милейшие люди. Короче, камера всегда в машине была у Датсуна. Моя, персональная. Betacam[381]. Я сижу за столом и туплю. Датсун говорит:

— Николаич, а поехали в Синявино[382]! У меня там дача рядом, я вчера на птицефабрике видел, как привезли дохлых ладожских тюленей на корм курам. Давай снимем!

Ненавижу, когда меня Николаичем называют. В блев тянет.

— Ты с ума сошел, — говорю. — Час дня, эфир в восемь, а монтаж займет не меньше полутора часов. И до Синявина ехать полтора часа в одну сторону. Что мы там снимем?

Датсун говорит, что за полчаса довезет. Ну да, а что? Машина — почти спортивная Volvo 850. Датсун под двести километров гоняет. Мигалка, непроверяшка, номера правительственные. А поехали!

Сижу на переднем сиденье, камера на коленях, укачивает меня. Тошно. Хочется отключиться, но не умею я на такой скорости спать, да и нервяк. Вырулили с Мурманского шоссе в Синявино. Ну фабрика, ворота. Охранники какие-то. Пошли вдоль забора, камеру накрыв курткой, чтобы вертухаи эти не всполошились. По тропинке к ближайшей дырке. Ну если есть забор спереди, то ведь это вовсе не значит, что он есть везде. Это я давно усвоил. Даже в Египте. К пирамидам туристов привозят на автобусах к роскошному КПП, там полиция, касса, турникеты. А если триста метров пройти в сторону — нет ни забора, ни полиции. Просто ничего. Пустыня. Песок. Заходи спокойно и делай вид, что так и надо. Никто и слова не скажет. Ну и в Синявине так же.

Заходим на фабрику, идем к каким-то зданиям, а перед ними зловонная гора. Ну как одноэтажный дом с мансардой. Это давленые яйца, скорлупа, куриные трупы, какие-то дохлые кошки, собаки. Гнилое мясо со свалки. И рыба. Тонны гнилой рыбы. Какая-то салака. Мелочь. Видимо, у рыбаков берут ладожских. И посередине этой горы ползает маленький тюлененок. Явно не жилец. Один глаз вытек, пасть разорвана, на брюхе дыра, кишки вываливаются. И вонь жуткая. Рядом цех по производству корма. Типа всю эту шнягу перемалывают, нагревают и измельчают. Чтобы курочек кормить витаминчиками. Я камеру из-под куртки достал, по снегу баланс белого поймал и снимаю. Крупно — тюлененка в агонии, цыплят, которые тут же вылупляются, мух, опарышей. Средним планом цех, общим — территорию, дырявый забор, тропинки на снегу. Короче, сюжет роскошный будет. А ну-ка зайдем в офис директора, запишем интервьюшечку! Пусть промямлит что-нибудь.

Находим заводоуправление. Народу никого. С включенной камерой вламываемся в кабинет директора. Он сидит за дубовым столом сталинских масштабов и тупит. Датсун ему микрофон в рожу тычет:

— Уважаемый господин Быков, проясните ситуацию: вы курей трупами кормите?

Колдырь[383] носил фамилию Быков. Но выглядел он как его продукция на прилавке: шея тоненькая, морда протокольная, глаза, как у дохлой курицы, в разные стороны, а костюмчик времен ХХ съезда КПСС.

— А разрешение на съемку у вас есть?

Конечно, есть! Мы всегда таскали с собой картонки, где типографским способом в советской стилистике было напечатано крупно: «Разрешение на съемку, пропуск всюду с правом снятия опечатанных помещений». На этих ксивах стояла красная печать «Кремль. Для разрешений на съемку. № 1»! И подпись Ельцина. Липовая, естественно. Серьезным людям мы это не показывали, только охранникам всяким и мусорам. Ну разве серьезные люди спрашивают у журналистов, вперевшихся в кабинет без разрешения, мандаты?

— Дайте посмотреть, — говорит колдырь и очочки на резиночке нацепляет на желтый куриный нос. — Так… Это Кремль. А мне нужно разрешение от СЭС, у нас режим санитарного контроля. Не годится.

Я все это, естественно, снимаю и понимаю, что сюжет будет суперским, колдырь выглядит мудаком, а его птицефабрика — большой помойкой. А Быков бычить начинает:

— Я сейчас охрану вызову, покиньте кабинет!

Ну и вызывай. Еще пару-тройку дятлов снимем. Прибегают два ханыги в черных куртках с шевронами. И с кобурами. Типа ЧОП. Ясно, что вместо оружия у них какие-то пукалки газовые или травматы[384]. Но я сразу к ним разворачиваю объектив: а ну покажьте ксивы, а ну откройте кобуру, покажите свое оружие! Они опасливо пятятся. Деревенские, камера для них — как жезл фараона, только не в руке, а на плече. Ладно. Сюжет снят, можно лететь на студию, по дороге сразу пишу текст. «Синявинский беспредел».

Специальный репортаж. Сразу музыка в голове крутится: Гершвин. Такие классные у него барабаны. И можно вырезать кусок и два раза вставить, как джингл: «Программа „Вавилон“ представляет специальный репортаж, бом-бом, „Синявинский беспредел“, бом-бом». И далее проход с камерой мимо несуществующего забора, гора падали, пар из окошка цеха переработки этой мерзости, дохлые куры, снова падаль, клетки с курями живыми, но отправленными на какую-то переработку, снова пар и сквозь него наезд на крохотного цыпленка, дохлый тюлень, проход по территории, кусок синхрона колдыря, стоп-кадр и что-то еще столь же аляповато сбацанное на скорую руку нашей монтажеркой Катей. Разухабисто и готично. И текст соответствующий: «Чем кормит курочек директор Быков. Хотите попробовать? Вот и попробуете, если купите синявинскую продукцию!»

Сюжет вышел в 21:30. Посмотрели его едва ли не все в Санкт-Петербурге владельцы телевизоров. Ну вот было такое время — смотрели миллионы. Знали, что что-то интересное будет обязательно. Скажем, трупак. Мы не всегда успевали снимать тела убитых в бандитских разборках, иногда их увозили санитарные машины до нас. И тогда, приезжая на место преступления, просили осветителя переодеться в ватник, клали на асфальт, накрывали простынкой и обильно поливали кетчупом. Получалось жутковато. Операторы по моей команде снимали «красиво» — так, чтобы выглядело совсем недостоверно для профессионала и очень кроваво для зрителя. Ну то есть кетчупа совсем не жалели, благо всякой турецкой дрянью киоски-ларьки-палатки у метро были забиты под завязку и стоила эта ярко-пунцовая пакость совсем не дорого.

Ох, не ожидал я тогда такой реакции. Ну вот переборщил. Наутро программу повторяли в записи, и ее посмотрели по второму разу. Люди звонили друзьям и родственникам, сослуживцам и просто дальним знакомым: вы видели? Там какой-то Быков кормит народ падалью, хочет отравить! Не берите! И ведь не брали. День не брали, два, неделю. Синявинская фабрика встала. Быков накатал исковое заявление в арбитраж с требованием возместить ущерб в два миллиарда рублей. А в те странные времена арбитраж работал довольно оперативно. То есть предварительное заседание назначили через неделю. Мы, естественно, приехали. Но я заранее позвонил в разные газеты, чтобы прислали репортеров — иски к прессе в те годы были крайне редким явлением. Ну а юристы на этой Синявинской фабрике были такими же, как и колдырь-предводитель. Прямо на предварительном слушании судья рассмеялась им в лицо:

— Вы тут пишете иск о защите чести и достоинства у юридического лица! А вы убеждены, что это вопрос арбитража? Ну какое у юридического лица может быть достоинство?

Мы тихо хихикаем. Колдырь наливается краской, как будто в его лицевых капиллярах течет тот самый крашеный турецкий кетчуп, и начинает гнать чистую пургу. Мол, из-за Запольского птицефабрика уничтожила яйцо в количестве сорока тысяч штук.

— Каким образом? — спрашивает мой представитель. Быков рявкает:

— Мы зарыли их в песок!

Ну ОК. Назавтра газета «Санкт-Петербургские ведомости» тискает ставшую легендарной заметку: «Из-за программы „Вавилон“ директор Быков закопал яйца в песок». Ну а судебное заседание длилось минут десять: арбитраж вернул иск из-за неясности требований.

На выходе спрашиваю Быкова:

— Вы готовы пустить нашу съемочную бригаду на территорию? Вроде хватит уже. Вы же все равно все проиграете. А тут мы покажем, что вы типа исправились, осознали и теперь из падали комбикорм не делаете.

Быков опять быка гонит:

— Нет! Никогда я вас, подлецов, не пущу на частную территорию своего предприятия! Совсем оборзели! Только суньтесь, мы вам такое покажем!

Ну давай, покажи, топ, блин, менеджер красноносый! Я понимаю, что до него явно не доходит: если выглядишь дураком, то с прессой лучше не цапаться — сделают совсем идиота. Не пустишь? Хорошо. Да, земля частная. А вот воздух — общенациональный. Согласно Воздушному кодексу, кто хочет, тот и летает, если есть разрешение соответствующих служб. Сейчас я бы арендовал дрон с камерой. Но тогда, в 1996 году, я арендовал вертолет Ми-8. Не задорого, тысячи за две долларов. Шоу маст гоу он. Привет, истец! Мы к тебе прилетим!

Вадим Базыкин — уникальный человек. Вертолетчик-испытатель. Он со своим товарищем Валерой Фофановым создал авиакомпанию «Балтийские авиалинии». Деньги нашел у специфического инвестора — был такой Илья Баскин. Когда его спрашивали:

«Где твой Робин?» — он приходил в дикую ярость. Но парень был шустрый, водил дружбу с Путиным, купил вертолеты, чтобы катать городскую знать, но как-то не в масть попал: восторга у Собчака Ми-8 не вызывал, мэра укачивало. И вот тогда он стал сдавать свою авиатехнику в аренду. Базыкин — потрясающий пилот. Сделал впервые в мире мертвую петлю на Ми-8. Бился несколько раз, правда на автомобиле. Летал спасать рыбаков со льдин, полярников каких-то из торосов, ангела на шпиль Петропавловки ставил, доставлял патриарха на Валаам, а каких-то олигархов-охотников — в лесные дебри под Приозерском. В свободное от подвигов время катал туристов над Невой. Короче, стал городской достопримечательностью.

Я приезжаю к ним с Фофановым в офис, привожу деньги:

— Полетим в Синявино?

Базыкин:

— Хоть сейчас!

А Валера важничает:

— Надо запросить разрешение в ФСБ.

— Зачем?

— А там, оказывается, возле Синявина что-то секретное есть, и написано на картах: требуется согласование. Но его быстро дают, дня через три присылают бумагу.

— Ну давай подождем недельку, какие вопросы!

— А цель полета какая? Киновидеосъемка?

— Ну а какая еще может быть цель?

Через неделю бумага пришла. Мы рванули в Пулково, где сиротливо стояли два пожилых вертолета. Я, Саша Датсун, пара охранников, оператор Саша Большой. Огромный был бугай. Работал сторожем на автостоянке, приторговывал травкой, но романтика взяла свое и он подался в телевидение. С детства мечтал стать Феллини. Кстати, стал. Режиссером и продюсером сериалов. Подружился с сыном Матвиенко и снял какой-то громкий боевик по-голливудски с участием Федора Емельяненко[385] на деньги Сереги[386]. И на монтажерке Кате женился. Я смотрел его кино. Плакал. Редкостное фуфло. Но это было потом, через десять лет. А тогда он еще камеру толком в руках держать не умел. Но вид имел грозный за счет невероятных габаритов.

План был такой. Мы летим к фабрике и зависаем над территорией. А когда вертолет метров на двадцать снижается и висит, всякая дрянь от воздушного столба летит в разные стороны. Любая промышленная зона всегда представляет собой плохо закатанную в землю пакость: бумагу, картон, обломки ящиков и прочей тары, пустые бутылки, мотки проволоки. В данном случае в комплект входили верхние слои из яичной скорлупы и птичьего помета. Зависнув, мы опускаем на лебедке в «беседке» Сашу Большого. На плече у него муляж камеры. То есть просто корпус от разбитого полубытового Panasonic. Саша висит на высоте метра над землей и делает вид, что снимает. Мы с оператором снимаем все разными планами прямо из «косынки» вертолета — есть в Ми-8 такой типа люк. Все, естественно, застрахованы веревками. Камеры привязаны к штангам вдоль бортов, чтобы не выронить случайно, а то Базыкин ведь просто летать не может, ему обязательно нужно будет выпендриться. Красавец, он любил рассказывать пассажирам любимый прикол: «Тридцать лет управляю вертолетами, а так и не понял, как эта штука летает. У нее же крыльев нет!» Ну и при этом эффектным жестом доставал из ящика банку пива «Балтика» и всасывал ее в три больших глотка: «Никогда трезвым не летаю, боюсь я этих штук!»

По плану дальше было следующее: охранники птицефабрики подбегают к Саше Большому и его хватают. Ну или просто подбегают. Он делает вид, что отбивается, и отдает одному камеру-муляж. Охранник ее хватает, в этот момент мы втягиваем Сашу назад в салон, а вертолет чуть поднимается и делает пару кругов над территорией. Мы снимаем все это безобразие и делаем спецрепортаж о том, что беспредел на фабрике продолжается, кругом антисанитария и бардак. И спокойненько улетаем обратно в Пулково.

Но все пошло не по плану. Вадим опустил лебедку чуть ниже, и Саша оказался на ногах. Охрана подбежала и вырвала камеру, но один колхозный чоповец[387] выхватил из кобуры газовый пистолет и выстрелил Саше в широкую физиономию. Причем не промазал. Сашок стал задыхаться, охранники его отстегнули от «беседки» и повалили вшестером на толстый слой гуано. Служивший в ВДВ Саня пораскидывал их, но с шестерыми не справился. При этом дебил с газовой пукалкой стал еще стрелять в сторону вертолета. Я говорю:

— Вадим, это совсем не дело, надо садиться!

Базыкин отвечает:

— Яволь!

При выстрелах по гражданскому воздушному судну мы незамедлительно обязаны совершить посадку для осмотра. И мы сели. Прямо возле проходной. На дороге. Заблокировав проезд, разметав всю дрянь, катая пустые бочки и попутно сдув с ворот железную вывеску а-ля Освенцим.

Остановился винт, подбегают охранники.

— Пройдемте!

— Какого хрена? Мы не на вашей территории! Вызывайте милицию.

Подлетает участковый на уазике, какой-то хрен из муниципальной администрации, какие-то деятели из ЧОПа типа тревожной группы. Участковый орет:

— Вы задержаны, пройдемте!

Ну пройдемте. Тем более Сашок в караулке сидит в наручниках. Захожу с камерой. Включенной. Чоповцы бросаются на объектив. Один задевает меня локтем. Мой охранник Руслан, впоследствии личный телохранитель Ромы Цепова, не выдерживает и дает чоповцу в бубен. Колхозники начинают драться. Не как в кино, а вот как на дискотеке. Сашок Большой прямо в наручниках начинает их метелить ногами. Они разлетаются в разные стороны, громя собой скудную мебелюшку. Вот это уже как в кино. Кончается все тем, что Руслан передергивает затвор и стреляет в воздух. Естественно, первый патрон холостой. Аники-воины[388] замирают в неестественных позах. Немая сцена.

В этот момент в караулку врывается мент-полковник. Начальник местного РУВД. И в ужасе пищит:

— Что здесь происходит?!

Тишина в ответ.

Я с камерой на плече поворачиваюсь к нему и спрашиваю:

— Почему вы не пресекаете незаконные действия? Это самоуправство! Немедленно выпустите нашего сотрудника!

Быков тут же верещит:

— Это они преступники! Это частная собственность ОАО «Птицепром»! Они нанесли нам ущерб на миллиарды! Вы должны арестовать вертолет!

Полковник зависает. Вертолеты ему еще не доводилось арестовывать. Но надо. Набрав воздух в легкие и продув голосовые связки, он обращается к Базыкину:

— Вы командир вертолета?

— Ну я.

— А разрешение у вас есть?

И тут происходит финальная сцена. Вот этот момент я помню в мельчайших деталях. Базыкин достает из внутреннего кармана куртки-кожанки бумагу и протягивает ее полковнику. Тот читает, шевеля губами, и округляет глаза.

— Разрешение. Настоящим сообщаем, что Управление ФСБ по Санкт-Петербургу и Ленобласти РАЗРЕШАЕТ полеты над территорией МО[389] Синявино гражданскому воздушному судну Ми-8, бортовой номер такой-то, командир — пилот первого класса, заслуженный летчик России Базыкин В. А. Цель полета — осуществление киновидеосъемки. Замначальника УФСБ Пупкин.

Полковник молча с каменным лицом протягивает бумагу Базыкину:

— У вас есть претензии к персоналу птицефабрики? Вадим хитро щурится.

— Да, есть. Нас обстреляли. И мы требуем наказания виновных!

Ну, естественно, он требует. Вертолет-то мною арендован на два часа. А если сидеть здесь еще пару часов, то мне придется удвоить плату. А это не входит в бюджет. Полетели, Вадик, ну их на хрен! Все снято!

И тут опять Быков. Уже не красный, а синий:

— Как? Как вы их можете отпустить?! Вы обязаны задержать!

И полковник отвечает колдырю:

— У них есть РАЗРЕШЕНИЕ! Ты не имеешь права мешать людям работать. Покинь помещение! Вы свободны, товарищи. Простите, если что не так. Прилетайте еще! А вы, балбесы, снимите с товарища журналиста наручники!

Базыкин не был бы собой, если бы не выпендрился. Когда мы взлетали, воздушным потоком сорвало крышу проходной, державшуюся на соплях, выдавило пару стекол в окнах кабинета Быкова, раскидало пару сотен ящиков для курей и немного продавило крышу персональной черной директорской «Волги». В Пулково мы опоздали на четверть часа. С вас двести пятьдесят убитых енотов[390], сказал Фофанов. Я дал сто. Базыкин сказал, что сойдет и давно он так не развлекался. Сюжет вышел в тот же вечер. Фабрика обанкротилась. Ее купили какие-то инвесторы. Ко мне приехал человек по фамилии Гусь из Леноблптицепрома и слезно попросил простить Быкова, так как больше давить на него нельзя, инфаркт типа. Мини-инфаркт, но все-таки… Я пообещал больше не преследовать бедолагу. А Гусь поклялся, что они не станут подавать иски в арбитраж и вообще выпендриваться. Они все поняли.

Охранник Руслан потом окончил университет и стал каким-то начальником в сфере безопасности. Базыкин и сейчас катает экскурсантов, если интернет не врет. Я вот снова делаю телепрограммы, а Саша Датсун исчез. Никто не знает куда. Пропал парень. Как сквозь землю провалился.

САША АБСОЛЮТ

Tиньков[391], с которым мы тогда дружили, позвонил:

— Дело есть. Встретимся?

Я приехал в «Техношок», где у Олега был кабинет. Попили зеленого чаю, поболтали о погоде и всякой ерунде.

— Сашку Сабадаша знаешь?

— Давай познакомлю! Крутой, между прочим, чел. Водку Absolut знаешь?

— Ну конечно, только она же в Питере вся левая, польская.

— Вот! Это Сашкина тема. Он раньше контрабас[392] гнал из Польши. А сейчас свой завод открыл в Красном Селе и «Ливиз» отжимает. И ему нужна твоя помощь!

Ликеро-водочный завод «Ливиз» снабжал Петербург водкой. Официальной и приличной. В середине девяностых хорошая водка окончательно исчезла с прилавков, замененная разведенным черт знает где осетинским техническим спиртом, дрянью невозможной. Дорогие импортные марки даже в дьюти-фри подменялись подделками, верить нельзя было никаким этикеткам. Неважно, сколько стоила бутылка, все равно в ней был разбавленный технический спирт, умягченный солью, содой и сахаром. В магазинах продавали сотни наименований водок, производители соревновались друг с другом в красочности этикеток, вычурности бутылок, витиеватости названий. Но глаза можно обмануть, а обмен веществ — нет. Левак он и есть левак: утром во рту кошачий туалет, под глазами инкассаторские баулы, а в душе космос. Пустота, и непонятно, где верх, где низ.

— Он, конечно, специальный, как и все МЫ, — сказал Тиньков, — но друзей не подводит.

Эта характеристика из уст Олега прозвучала конкретно. Друзья Тинькова были специфическими. Те, кого принято называть меньшинством. Но Сабадаш не был похож на гея. Мы встретились в гостинице «Астория», долю в которой он хотел купить у Михо. Напротив меня в лобби-баре сидел бойкий коммерсант с пышной седовато-блондинистой шевелюрой, одетый в простые джинсы и свитер и с абсолютно синей физиономией алкоголика. Махнув рюмку водки, Александр взял быка за рога:

— Мне нужно сделать пиар-технологию, ты вроде специалист по нестандартным задачам. Я раньше занимался всяким фуфелом[393]. Купил у шведов права на поставку водки Absolut, но покупать саму водку у шведов невыгодно. И мы сделали в Польше завод, стали покупать просто тару и разливать спирт. Поднялись круто. Потом пиво Heineken также наладили. А сейчас тема стухла, народ просек фишку и обороты упали. Я построил свой завод в промзоне, наладил здесь выпуск водки. Разливаем сотни тысяч бутылок. Но проблема в том, что и нашу водку стали подделывать, причем везде. Я придумал свою фишку — специальную пробку с шариком, которая стоит дороже водки, но балбесы-покупатели не понимают. А суки подделывают и ее. Осетины привозят в город эшелоны цистерн спирта. Их менты крышуют. Ничего не сделаешь! Водку разливают все. В каждом районе каждую неделю открываются новые цеха. Стеклозаводы по заказу делают бутылки любой формы, типографии печатают любые этикетки. Это трендец! Мне надо придумать проект, как ликвидировать подпольное водочное производство, чтобы мою водку не копировали. Деньги есть, главное — идея! Ты сможешь, я Тинькову верю, ведь это ты ему пиво раскрутил в свое время, придумав легенду про дедушкин рецепт на чердаке.

Сабадаш ошибался, легенду придумал сам Тиньков. Я просто немного подкорректировал, смягчил нелепости и предложил таргет[394]: пиво для тех, кто не считает себя большинством. И проект взлетел.

— Ну давай попробуем. Вези меня на завод, покажи, как что делают, никогда не видел производство спирта. Интересно же!

Сабадаш махнул еще сотку.

— Да что там смотреть! Ректификационное производство. Такое же, как бензин, керосин или соляра. Фракции. Фильтрация. Самое сложное — розлив. Но если настаиваешь, приезжай. Только интересного там ничего нет.

В назначенный день я приехал в Красное Село. Это черта города, но на самом деле — глухой медвежий угол, зажатый между совхозными полями и военным производством Кировского завода. Цыганский райончик, где торгуют героином в открытую, а вечером гулять по улицам можно только с волыной. В одной из промзон огромная территория за бетонным забором с колючкой. КПП, охранники в бронежилетах, огромная очередь фур на погрузку и ангар, рядом с которым высоченная башня — ректификационная колонна[395]. Еще одна зона за колючей проволокой. Там офис из финских строительных вагончиков. И линия розлива, обычная такая: бегут по конвейеру пустые бутылки, попадают в руку-манипулятор робота. Плюх — наливается содержимое. Кряк — приштамповывается пробка из пластика. Чпоньк — очередной ящик с бутылками ползет по ленте-транспортеру мимо сонного бойца налоговой полиции, контролирующего наклейку акцизной марки, и загружается на палету. Погрузчик впихивает ее в черное чрево фуры.

— Куда ты столько отгружаешь водки? Неужели в магазины?

— Нет, — обдавая перегаром, отвечает Сабадаш. — Это в порт. Грузим сухогруз в Штаты. Мы в день отправляем полпарохода. Основной потребитель — Америка.

Я знал, что Саша то ли гражданин, то ли обладатель гринки[396]. Но что водка идет в таких количествах за океан — даже подозревать не мог.

— Скажи, а правда, что рентабельность невероятная, типа тысяча процентов?

— Хм, нет. Больше. Намного.

— А из чего ты делаешь водку-то? Из пшена, из картошки?

— Из органики!

— То есть?

— Ну что привезут с овощегноилища, то и перерабатываем.

— И из табуретки сможешь?

— Да какая разница! Главное, чтобы была ОРГАНИКА. А дальше перемалываем, бросаем дрожжи, перемешиваем и греем. И брожение начинается. А потом варим и перегоняем. Получается спирт-сырец. Фильтруем через колонну, потом через активированный уголь. И разбавляем. Вот и все. Древесина — тоже органика. Целлюлоза — сахар. Все.

— И ты сам это пьешь?

— А что? Нормально вставляет. Правда, для персонала мы два раза перегоняем, чтобы работоспособность не снижалась.

Я был потрясен. Мне казалось, что водочное производство — сложный процесс. Двоение, качество исходного сырья, все такое. Рожь, пшеница, родниковая вода, очистка на рыбьем клее. А тут действительно простейший физико-химический процесс.

— А сколько человек работает в смену?

— Пятнадцать. Восемь охранников, три технолога и грузчики. Ну и я. Я здесь практически живу.

— Зачем?

— Так ведь стоит отъехать на сутки, раскоммуниздят[397] все.

Но у меня есть помощники. Знакомься, Марк и Валентина.

Это были дама бальзаковского возраста с внешностью продавщицы алкомагазина и полный мужчина с окладистой кудрявой бородой, похожий на раввина.

— Давай к делу. Сколько тебе нужно денег?

Я назвал сумму с четырьмя нулями. Годовой бюджет. Сабадаш ахнул:

— Не, столько я не могу. Давай в два раза меньше, но сразу на три месяца вперед.

— В смысле?

— Ну я не могу столько в месяц платить! Это же больше всей рекламной кампании!

Саша подумал, что названная мной сумма не за год, а за месяц. Он повел меня в свой скромненький кабинет, где в углу вместо камина торчал отделанный изразцами огромный сейф, набрал код и распахнул массивную дверцу. На полках, как в американском боевике про ограбление банка, лежали сотни килограммов долларов. Миллионов сто. Или около того.

— Расписку не надо, — сказал Сабадаш и стал вынимать пачки.

— Стой! Погоди! Сначала концепция, проект, потом аванс, потом расчет.

Я с ужасом представил себе, как повезу в город наличку, куда положу, как в случае проблем буду возвращать… Сабадаш глянул на меня снисходительно-презрительно. Видимо, Тиньков представил меня намного круче, чем я есть. Я нервно рассмеялся. Довелось мне видеть за свою карьеру многих новых русских, но Сабадаш был совсем гротескной личностью. Он налил стопарь из графинчика на столе, хлопнул, занюхал своей бейсболкой, крякнул и захлопнул сейф.

Потом я несколько раз бывал в его головном офисе возле Мариинского дворца, где тоже был свой сейф-камин, который Саша несколько раз распахивал передо мной, демонстрируя свои миллионы на карманные расходы. Через Мойку из открытого окна дома на противоположной набережной на офис был направлен толстый и длинный, как у футбольных фоторепортеров, объектив — Сашу пасла наружка. То ли ФСБ, то ли налоговики, то ли РУБОП.

— Ты видел?

— Конечно! Мне они все пох. Не догонят. У меня два самолета всегда наготове. Хрен поймают!

Потом, когда Сашу все-таки прижали, суд добился ареста двух его бизнес-джетов, каждый по сорок миллионов долларов. И на счетах было не меньше сотни. Казалось, он вообще не жил завтрашним днем. Как коты норвежской породы вообще лишены чувства опасности, так и Александр Сабадаш, гениальный водочный магнат и талантливый жулик, был совершенно отмороженным пацаном. Занюханный с виду, вечно похмельный и с мутными глазами, он просчитывал способы заработка лучше Остапа Бендера. Но вел себя в жизни очень странно. В конце девяностых отжал вместе с бандитами-колесниковскими[398] целый Выборгский ЦБК. Причем грамотно отжал. Прикрылся со всех сторон. Желающих выкинуть его оттуда было немало. Сабадаш как слон в посудной лавке сумел поругаться с Михо Мирилашвили, пытаясь отнять у него долю в «Астории», с Трабером и Полтавченко, влезая в их «историческую вотчину» — Выборгский район Ленобласти, с казанскими, дуркуя в Карелии, где считал себя полновластным хозяином Артур Кжижевич. Будто специально желая навредить себе, Сабадаш умудрился поссориться даже с Кумариным, но тот отрезал: «С петухами не воюем!»

Есть версия, что Саша был так нагл не из-за своей крыши — Колеса. Ведь всю водочную тему в Петербурге контролировала ФСБ, а уж импорт алкоголя — тем более. Возможно, именно чекисты, тайно переставляя фишки на шахматной доске питерского криминала, гарантировали Сабадашу особое место неприкосновенного. Ведь пользуясь своими оперативными возможностями, прикрыть бизнес Сабадаша они могли запросто, за несколько минут. Хотя дружил наш водочный король и с Дерипаской, и с Черными[399], то есть имел выход на измайловских[400].

В конце девяностых Саша прославился на всю страну, когда имел наглость зайти на купленный им Выборгский ЦБК против воли траберовских[401]. Его внесли туда бойцы тюремного спецназа. Рабочие забаррикадировали территорию, выкинули уфсиновцев[402] с их тяжелым альфовским снаряжением и отбуцкали Сашку, поломав ребра и разбив репу. Даже в плен взяли, заперев в подсобке с железной дверью. Это была первая его камера. Впоследствии он их много поменял. И сейчас крепко подсел за возврат НДС. А тогда смог откупиться — в офисе Марк-раввин с Валей-водочницей открыли сейф, взяли лавэ и выплатили работягам с ЦБК, среди которых были отчаянные головорезы, кстати. Те выпустили Сабадаша из каморки, похмелили, присягнули и выкинули с территории завода траберовских апологетов, создавших какой-то революционный профсоюз.

Сабадаша стала преследовать налоговая. Видимо, достучался Трабер до Полтавченко. И Клебанов[403] помог. Саша купил себе за недорого мандат в Совете Федерации от Ненецкого округа — всего два миллиона долларов председателю местного парламента и что-то еще другу-губернатору. Хотя, как говорят, губернатор был сабадашевский, то есть место его тоже Саша купил в администрации президента. Поэтому так быстро ненецкого губера слили после одной мелкой шалости — дал в бубен гаишникам на шоссе, когда его остановили, наплевав на непроверяшку и ксиву АП[404]. Зачетный был чувак: три ходки до выборов, четвертая судимость за того гаишника. Условный срок. Трешка. Говорят, весь экипаж патрульной машины построил себе роскошные особняки. Типа за отказ от показаний. Но вмешался Путин. Что-то подсказывает, что и здесь не обошлось без Трабера или как минимум Клебанова — от показаний ведь гаишники наотрез отказались, хотя разбитые сенатором репы свои в травме предъявили, как и видеозаписи. Суд не поверил. Сабадаша поперли из Совфеда[405] тоже громко. Сергей Миронов в интервью заявил, что сенатора Сашу Абсолюта не видел никогда и таким пацанам в парламенте не место, мол, позорит тот высшую российскую власть своей похмельной физиономией, да и на работу не ходит, только ксиву получил через помощника Марка-раввина. И всё…

Сабадаш ушел в отставку. Видимо, ценник Миронова не потянул. Или Миронов получил высочайший приказ размазать беднягу Сабадаша. Или куратор уволился из ФСБ. Но стал наш Саша обычным бизнесменом. Потолкался вокруг Дерипаски, отжал заводик «Красный выборжец», чтобы организовать там алюминиевое производство. Но это не водку из опилок да дерьма всякого гнать, против выступили серьезные парни, загнобили проект. Попытался Саша развернуть металлопрокатное производство во Всеволожске, но опять облом. Кончилось все ссорой с Чубайсом и полным крахом — Сашу приняли. Вменили сначала мошенничество с кредитами его банка «Таврический»[406], который попал к Сабадашу в рамках мутной истории с приватизацией фирмы «Фосфорит». Саша снял с банка отступные — всего-то семь миллионов евро. А банк кинул «Ленэнерго». И Саша поехал по этапу на семь строгого.

Водка Absolut на территории России вдруг резко повысила качество. А программа наша с Сабадашем получилась на славу. В течение трех лет выходила в эфир передача «Телеэксперт» на «Региональном телевидении», которая стала образцом для бесчисленного подражания — именно по этому образцу потом сделали «Телезорро»[407]. Но я совершенно безвозмездно вышел из этого проекта после разговора с губернатором Ленобласти Валерием Сердюковым в начале нулевых. Потому что услышал очень важную информацию. Меня предупредили: Сашу заказал Путин, и все, кто с ним сотрудничает, автоматически становятся врагами. Тогда я еще не был готов уехать из страны в этом ранге. Сейчас, когда в компьютерной системе погранслужбы России на меня заведена специальная контрольная карточка, где написано: «При въезде на территорию немедленно задержать под любым предлогом и сообщить дежурному ЦА ФСБ»[408], я с гордостью понимаю, что я враг. Но не благодаря Сабадашу, а за свои личные заслуги.

ГУБКА-НЕВИДИМКА

Про него нет страницы в «Википедии» — ни под прошлой фамилией, ни под той, которая у него сейчас. И в интернете ни одной фотографии, ни одного упоминания. Специально нанятая группа пиарщиков и юристов тщательно вычищает все упоминания о нем во Всемирной паутине. Даже в архивах Google вы о нем ничего не найдете. Как им это удается? Никто не знает. Видимо, такие деньги, которые он готов заплатить, небезразличны даже Google. Он не любит публичности и не хочет светиться. Владея огромным бизнесом, он сегодня явный лидер отрасли. Но его не знают в лицо сотрудники. Невидимка. Назовем его Вадимом. Все равно никто не догадается.

Я в свое время сказал ему, что он губка. Впитывает все, что видит или слышит, все, что чувствует, пробует, осязает, — и оно откладывается в его подсознании, обрабатывается и всплывает потом в каких-то схемах или решениях. Он вообще часто пребывает в мире своего подсознания: увлекается кое-какими способами погружения в свои грезы. Не вполне законными в Российской Федерации, но вполне приемлемыми в Голландии. Курит он много и часто. Отборный гашиш. При этом никогда не пьет спиртного. Мозг не переносит, говорит. Я верю. Мозг у него своеобразный, как и характер. Крепкий парень. Скуластый, круглолицый, идеально одет, никаких излишеств, но сразу видно миллиардера. Ну вот видно. Я не знаю почему. Малиновый пиджак и голда[409] на шее — это было, конечно, но очень быстро прошло. Губка понимал тренды и всегда делал первый шаг раньше остальных.

Родился он в Абхазии. Отец не то бросил его с сестрой, не то подсел[410] надолго. Он никогда не хотел об этом рассказывать. Маму его я видел: высокая, красивая, молчаливая грузинка с печальными глазами мадонны. Она сдала его в детский дом. Как сказала ему — не было денег. А он окончил там восемь классов, потом ПТУ, потом пошел в армию. В Ленинград приехал в разгар перестройки после дембеля. В начале девяностых он был уже очень богатым человеком. Это была его главная цель — стать не таким, как его отец. И спасти из нищеты маму и сестру. Первым делом он купил им квартиры на Комендантском[411]. И только потом — себе.

В Сухумском военкомате он дал взятку комиссару: все, что скопил за время производственной практики. Но не для того, чтобы получить сладкое место писаря в штабе. Он мечтал о службе в конвойных войсках. Причем в самой отдаленной зоне особого режима. Ему нужны были знакомства. Вадим четко осознавал, точнее, чувствовал, как натягивается нерв времени.

Это был 1986 год. Ему было двадцать лет. Он не хотел быть вертухаем, он хотел научиться делать деньги, а кто, кроме воров-рецидивистов, тогда знал жизнь лучше? Два года он учился. Вообще, он удивительно умеет общаться с людьми. Никогда не рассказывает о себе, держится скромно, с достоинством и слушает собеседника, внимательно глядя ему в глаза. По нескольку раз переспрашивает, если что-то не до конца понял или если видит, что говорящему нравится его внимание. К дембелю он уже знал не только воровские понятия и принципы оперработы, не только, как устроена теневая экономика, но и как надо держать себя, чтобы не вызывать отторжение. Он же губка. Впитывал влагу знаний, учился, смотрел, делал выводы. Ну кое-какие связи наладил — все-таки грузины видели земляка-волчонка, знакомства потом крепко помогли.

С картонным дембельским чемоданчиком он прямо с Московского вокзала отправился в райком комсомола возле клодтовских коней[412]. «Хочу быть комсоргом. Согласен на любую работу. Самую непрестижную. Вот характеристика из части, вот военный билет, вот комсомольский. Отличник ВВ, механизатор по профессии. Все как положено. Лучше всего на окраину, в рабочий район, в ПТУ, где трудные подростки». Созвонились с горкомом. Посовещались. Первый секретарь даже дал солдатику свою черную «Волгу». Через сорок минут он уже заполнял анкеты в Доме политпросвещения. Следующие два года он работал секретарем комитета комсомола жуткого ПТУ на Октябрьской набережной. Контингент как на зоне. Система взаимоотношений отработалась мгновенно. Подростки воспринимали его как вертухая, но умного и незлобного. Все по уставу. Жил в общежитии. Учился управлять. Это было самой главной задачей: понять, как устроена власть не в тюрьме, а на воле. Не в мандариновой Абхазии, а в Ленинграде.

Через год он пошел в рок-клуб на Рубинштейна[413], чтобы навести знакомства. Быстро стал директором группы. Познакомился с Тропилло[414]. Нашел деньги на издание пластинки, потом еще одной. Занял, естественно, у воров. Отдал с прибылью. Группа стала очень знаменитой. Она и сейчас у многих на слуху. Вадим выбирал не музыку, он в ней ничего не понимал. Он вкладывался в стиль. Солист ему понравился своей неспешностью, спокойным достоинством. И тексты песен были правильные. Ворам, кстати, понравилось. Издания винила были строгие, без лишнего. Солист хотел, чтобы Вадик Губка стал официальным администратором группы, но тот отказался. Он вообще знал: ничего официального, никаких контактов с властью через приемные, никаких должностей! Все только через связи, через черный ход.

Группа нашла себе другого директора, а Вадик пошел на «Ленфильм», сказал вахтеру: «Массовка» — и пробрался в павильон. Его интересовало, как люди снимают кино. Дал червонец обалдевшему ханыге-дольщику[415]: можно я тут помогу чуток? И так происходило каждый день: утром Вадик просиживал штаны в кабинете комитета комсомола ПТУ, ездил на идиотские совещания в райком, вечером встречался с людьми, а ночью тусовался на «Ленфильме». Что за люди были вечером? Воры. Редко — бандиты-хулиганы. Вадик передавал кому-то какие-то вещи, тер какие-то терки, бесконечно встречался с земляками-карманниками, жуликами, добивался аудиенции у авторитетов, просил советов, слушал рассказы. Впитывал, впитывал, впитывал.

Уже вовсю шла перестройка. Уже все создавали кооперативы и шарашкины конторы, уже поднимались из пены дней колоссы будущего бандитского Питера, а Вадик все наводил мосты. Он был своим в райкоме комсомола, в рок-клубе на Рубинштейна, в «Психодроме»[416] и коридорах «Ленфильма». А также в кафе «Роза ветров» и в «Космосе»[417], в качалках-подвалах и комиссионках Апраксина двора. Он выбирал свою судьбу так, как будто впереди у него была вечность. Но пару магазинов все-таки открыл. С челночной байдой[418]. Диски, шмотки, видаки, духи, колготки… Купил красную «девятку» с длинным крылом и снял первый фильм, ставший сегодня уже легендарным. Не как режиссер — нет, конечно. Но помогал знаменитому режиссеру в качестве ассистента. Однако главное не в этом — он подтянул грузинского кооператора, который дал деньги на ударное завершение картины. Инвестор смог через Вадика обналичить огромные деньги, точнее, отмыть. Тогда «Ленфильм» ведь почти официально стал прачечной, а Вадика считали очень крутым продюсером.

В 1989 году он снял квартиру где-то на первом этаже в Коломне[419] и обзавелся помощниками. Сначала у него работали трое совсем молодых пацанчиков, потом пятеро, потом и вовсе десяток. Он набирал персонал среди студентов Финэка[420]. Только из очень хороших семей. Только золотых медалистов и круглых отличников. Учил всему сам. Сначала они мыли пол в магазинах. Потом считали наличку. Вадик всегда подкидывал подлянки — проверял. Давал пачку денег, типа несчитаную. Проверь, сколько там, должна быть тысяча. И клал на сотку-другую больше. Помощник приходил: все верно, тысяча. Или говорил: извините, Вадим Вадимович, я обнаружил, что есть две лишние сотки. А бывало, что недокладывал. Говорил: вот возьми деньги, отнеси в банк, там столько-то. А это твоя зарплата. Помощник либо клал свои в пачку, либо приходил с дурацкой физиономией: не хватает до суммы в пачке. Короче, за пару месяцев у нашего Губки сформировалась надежная команда. Понимающая.

Первым делом Вадик отправился по Невскому. Вычислил все помещения, принадлежащие художникам. Нашел выход на алчного старичка, председателя ЛОСХа[421]. Приватизировал лавку художника, магазины на углу Думской, пару десятков мансард-мастерских. Потом нашел выход на Ленкомиссионторг. Пытался отжать магазин «Океан» на площади Мира, но пролетел. Деньги занимал только в общаках, с банками никогда не связывался. Старичка не кидал. Те, кто ерепенился, вскоре сменялись более покладистыми. Связи у Вадика были хорошие, ЗАКАЗЫ он оплачивал точно, как в аптеке. Никогда не болтал лишнего. Через год Невский был его. Но тут возник первый конфликт — самого Вадика ЗАКАЗАЛ Костя[422]. И это была проблема. Две недели он ездил с калашом на коленях. Но через воров договорился: отдал три самых сладких точки на Невском и все мансарды. Под крышу не пошел. Собрал свою бригаду. Никаких интересов, кроме конкретной защиты личного бизнеса. Потом он эту братву отпустит на вольные хлеба. Забавная была бригадка. Все полегли. Ну такое часто бывало в те лихие времена.

А любил Губка японскую кухню. Вот даже больше, чем грузинскую. И однажды открыл сушечную[423] прямо рядом с телецентром, чудовищно дорогую и пафосную — продукты закупали только в Штатах. И пригласил меня перекусить. Но так получилось, что в тот день на Петроградской была авария. В телецентр была заведена резервная линия электропитания, а в сушечную — нет. И продукты стали слегка вторичными. А беседа была серьезная, как-то на сашими я особо и внимания не обратил. Ну и потом спасался каким-то антидристином, съев упаковку перед прямым эфиром…

Мечтой Вадика был Анатолий Собчак. Он месяцами рассчитывал траектории. Через телевидение, через конторских, через Михо, через Нарусову, через Бэллу. Через телок-моделей. Через Клаудиу Шиффер. Даже через бренд-менеджера бутика Tiffany по прозвищу Юля Ротик[424]. Я не стану рассказывать, как ему это удалось, все равно никто не поверит, но Собчак пригласил Вадика на воскресный завтрак в «Асторию» и они общались три часа. Вышел Вадик Губка совершенно разочарованным. Мэр оказался пустышкой, вопросы проще было решать через других. А интересовала Вадика только одна вещь — коммерческая недвижка. Его команда в ту пору окучивала Коломяги[425]. Через участковых искали сомнительные семьи. Договаривались о выкупе участков. В обмен давали дома в области и доплату. Скупили целые гектары. Губка предвидел, что вскоре этой земле не будет цены.

Потом Вадик стал продюсером ГТРК «Петербург»[426]. Он почувствовал, что телевидение вот-вот окажется решающим аргументом в какой-то борьбе. И купил сразу несколько информационных программ со всеми потрохами: камерами, корреспондентами, машинами, даже электрическими чайниками. Хотя он почти не умел писать по-русски, но в продюсерском деле разбирался вполне. А тут как раз выборы. И вице-мэр, владеющий информацией, прямо обратился: нужна, мол, ваша помощь. Вадим понял, что это звездный час, и стал помогать. Но неудачно. Когда Ирина Ивановна[427] после выборов в ресторанчике «У камина» встречалась с людьми, сказала: чтобы этого подонка в городе не было. И люди сказали: Вадик, ты уважаемый человек, но ты же сам понимать должен…

Губка опять оказался в непонятном[428]. В Нью-Йорк он улетал с шестьюдесятью долларами. Без квартир, машин, денег, связей, команды. Он сбросил все, и это его спасло. За год он выучил язык. Еще через год уже вполне освоился и опять открыл кредит у грузин. Две операции с недвижкой на Манхэттене выправили ситуацию. А потом еще десяток, но уже во Флориде — как инвестор. Получил гринку. Через три года смог вернуться в Москву. Вице-мэр о нем вспомнил, общие знакомые передали. Вернулись какие-то пацаны, подтянули к нефтянке. Костю, злейшего врага, застрелили. А в Штатах Губка впитал новое правило: надо не просто быть невидимкой, но не надо вообще ничего иметь. И он нашел себя — создал самую крутую ресторанную сеть в России. У которой почти нет ничего, кроме имени и технологии. Но каждый год миллионов по пятьдесят Губка с нее имеет.

А вот суши я с тех пор в России не ем. Хотя у Вадика четкое правило: в каждом ресторане обязательно есть резервный генератор.

И еще думаю: а не возникнет ли наш герой лет через несколько в виде Трампа, только российского? Не потому ли он так тщательно вычищает себя отовсюду? И не помогает ли кто-нибудь ему в этом? Друзья-то остались еще с тех времен.

ЖИР

Дима Филиппов[429] позвал меня в свой крохотный офис возле Смольного, охранявшийся мрачными амбалами из какого-то спецназа. Всего одна комнатенка и кухня, никаких помощников и секретарей. Стол, два стула. Дмитрий Николаевич был человек очень конкретный, невероятно умный и опытный.

Еще бы, стал министром и вице-премьером в 34 года, возглавлял строительство БАМа[430], был личным другом Андропова, потом секретарем Ленинградского обкома КПСС, вместе со мной стал депутатом Ленсовета, победив на честных выборах в 1990 году. Затем возглавил налоговую полицию в Петербурге, откуда его с огромным трудом убрал Собчак. Дима не загрустил и сразу стал одним из директоров и владельцев Кировского завода, председателем Совета банкиров и промышленников Санкт-Петербурга и руководителем банка «Менатеп». На работе в качестве начальника налоговой службы восстановился через суд и лично засунул в карман Собчака решение суда и заявление об уходе. Я так подробно расписываю историю Филиппова, чтобы было понятно: в этой маленькой комнатенке за бронебойными стеклами я встречался с главным красным директором[431] Питера, фактически контролировавшим финансовые потоки, промышленность и нефтяной бизнес на заре девяностых. Мы с ним дружили.

— Слушай, тут надо немного помочь, — сказал Филиппов. — Можешь сделать ХОРОШУЮ программу с одним нужным человеком? МЫ тебя поддержим материально, тебе ведь спонсоры нужны? А то МЫ знаем, как ты на коленке свой проект делаешь.

Спонсоры, естественно, были нужны как воздух. Программа «Вавилон» тогда только набирала обороты, у нас не было зарплат, техники, нормальных машин. Да и на пару «жигулей», на которых сутками мотались по городу и области мои съемочные бригады, не было бензина. А у Филиппова с бензином было все в порядке.

Я ему так и сказал:

— Любой каприз за тонну НОРМАЛЬНОГО бензина.

И Дмитрий Николаевич назвал мне имя человека, о котором нужно было снять ХОРОШУЮ программу. Я вспылил. Встал и молча пошел к двери.

— Вот же ты дурачок! Дадим МЫ тебе тонну бензина, нам что, жалко? И не за программу, а просто так. Но ты сядь, послушай. Этот человек неприятен, я тебя понимаю. Точнее, даже просто отвратительный тип. Но ведь ты же умный парень! Он же не просто так возник, как Венера из пены морской. Это же СПЕЦИАЛЬНЫЙ человек. Ну его еще пять лет назад приметили. И растили. Как поросеночка. А сейчас это важнейшее звено государства. Но бандосы[432], воры, шелупонь всякая не должны лезть во власть. Сейчас у них денег почти как у НАС, а народ ты сам знаешь какой: проголосует за любого козла, лишь бы не пожалел денег на кампанию. Надо поставить шлюз. Пусть вся эта кодла работает с властью не напрямую, а через буфер. Занесут ребята за зубцы, пусть озвучивают хотелки. Но ЦЕНТРАЛИЗОВАННО. Нельзя страну превращать в бардак, власть надо ценить и уважать. МЫ же демократы, ха-ха-ха! Мы за порядок. Если народ любит Деда[433], зачем его дискредитировать, ха-ха-ха. Подумай, это же важно для всех! Да ты вообще мог бы с ним подружиться, поработать, тебе же нужна слава, ха-ха-ха!

Филиппов смеялся как настоящий сибирский барин: толстый, румяный, сытый и всегда довольный собой.

— И не смотри, что он ушлепок, там такой и нужен!

Я правильно понимал, кем были эти «МЫ», учитывая дружбу моего собеседника с Андроповым, который читал ему по вечерам стихи на скромной эстонской даче, симпатию к нему Черномырдина, но лучшей визитной карточкой были охранники-спецназовцы, которых сам Дмитрий Николаевич называл «мои скобари»[434]. Псковская дивизия ГРУ охранных услуг силами личного состава диверсионно-разведывательных штурмовых групп ненужным людям не предоставляла. И я понимал, что человек-кабанчик, за которого просил Филиппов, естественно, не просто так возник на ровном месте и является продуктом Конторы. Но чтобы сконцентрировать потоки криминальных денег в одно русло и решить этот вопрос на самом верху?! Мне такая простая мысль в голову не приходила.

Это была зима 1994 года. Только что прошли выборы в новую Госдуму. Самый лучший результат — двадцать два процента голосов — получила ЛДПР[435]. Это вызвало шок. Кто-то из моих операторов сказал в курилке:

— Пойду записываться в либерал-демократы.

Никто не улыбнулся, но все отодвинулись. Подобная шутка могла вызвать только омерзение. Курчавый вождь ЛДПР обладал гнусавым голосом, манерами похотливого енота, развязностью провинциальной вокзальной проститутки после стакана портвейна и внешностью подмастерья жмеринского портняжки. Его старались не пускать в Петербург. Когда помощники звонили Собчаку и требовали предоставить видному политику машину для поездок по городу, Анатолий Александрович лаконично отвечал: «Пусть ловит такси». Отели отказывались селить его свиту, а гаишники — предоставлять сопровождение. И естественно, даже мысли не было дать ему эфир на телевидении. Все просто бойкотировали Жириновского. В Петербурге не было никакой ячейки ЛДПР. В те годы из города еще не до конца выветрились понятия достоинства. Жириновский казался случайным клоуном, о котором все забудут через пару лет, с которым никто не станет иметь дела, и вообще ошибкой природы. Ну вот вылез чувак с какими-то бредовыми заявлениями: «Мы сапоги будем мыть в Индийском океане, мы великая нация, Россия — превыше всего!» — ну и сорвал какие-то аплодисменты. Ну постебались, выбрали. В Италии вообще Чиччолину[436] выбирали депутатом, я даже в Риме с ней шампанское пил на съезде Радикальной партии. Мало ли какие фрики появляются из коллективного бессознательного на исторических переломах!

Но я согласился. Филиппов заставил меня взглянуть на Жириновского по-другому. И через неделю, ночью (чтобы соблюсти секретность) в мою студию на Каменноостровский приехал сын юриста[437]. Студия была на «Ленфильме». И бабушка-вахтерша на главном входе совершенно не удивилась. Ну массовка, что такого-то? А вот я был ошарашен. Жириновский приехал со свитой. С ним были человек триста. И бал у Воланда оказался просто жалкой фантазией морфиниста, реальность всегда интереснее. Они были С ОРУЖИЕМ. На «бэхах» и «мерседесах», на тонированных «девятках» и «восьмерках». Они были в ТРЕНИКАХ. И они были ЛЫСЫЕ. Я знал, конечно, имена самых ярких фигур: Пашу Кудряшова, Михаила Глущенко, Монастырского, Комарова, Ледовских, Петрова[438]. Но тут такая честь: весь цвет питерской криминальной утробы явился лично, чтобы сыграть свиту. Я сразу вспомнил Окуджаву: «Следом дуэлянты, флигель-адъютанты. Блещут эполеты…» Вместо эполетов сверкали золотые цепи на бычьих шеях. Пестрели красные и зеленые пиджаки. Красавцы были еще те! Молоком и хлебом не пахло, коридоры «Ленфильма» наполнил слабый запах дорогих мужских парфюмов и сильный аромат раздевалки в купчинской качалке с тончайшими нотами оружейной смазки.

Свита шла с помповиками — ружья, как у винтажных оловянных солдатиков, были закинуты на плечо. Кое-кто был с калашами, но немного — всего человек пятнадцать. Потом я видел братву в разных ситуациях: и на стрелках, и в кабаках, и на охоте, и в «Крестах». Поверьте, это мало похоже на сериалы про бригады. И если бы я был постановщиком детективного блокбастера и воспроизвел бы ту сцену натурально, мне бы не поверили. Саундтреком шло злобное сопение, пыхтение, шмыганье носами и стук подков по мраморному ленфильмовскому полу. Зачем бандиты начала девяностых набивали на ботинки стальные пластины? До сих пор это для меня загадка. Короче, это был цирк с конями. Такого количества сломанных носов и выбитых зубов, неандертальских лбов и шрамов на синих физиономиях я не видел ни до, ни после того знакомства с Владимиром Вольфовичем Жириновским в картузике и длинном черном пальто, как в «Матрице».

Вошли в студию. Я говорю:

— Уважаемый, а можно этот зверинец оставить в коридоре? У меня аллергия на тестостерон в такой концентрации. И вообще, на хера? Тут как бы студия, а не станция юных натуралистов. И скажите им, чтобы не харкали, не пердели и не плевали на пол.

Жириновский повернулся к свите:

— Давайте валите!

И вяло махнул рукой, показывая на дверь. Бандосы, толкаясь, стали выходить. Почему-то спиной вперед. Через несколько минут мы начали запись и писали диалог ЧЕТЫРЕ ЧАСА, пока не закончились все свободные бетакамовские кассеты. Это было нечто! Сегодня все знают способность Жириновского нести ахинею на любую тему. Через полчаса разговора он раскрепощается. Начинает в каждой фразе вставлять скороговоркой «ебт» и «блянах», рассказывать, что в детстве у него были поллюции, что он посадит Собчака в Петропавловскую крепость, что, если бы он был генералом, организовал бы путч. И вообще, что среду нужно сделать общенациональным выходным, водку выдавать рабочим и солдатам, каждой бабе дать по мужику. Что вытирать попу бумагой — расточительство и разбазаривание природных ресурсов. А зачем, если можно поставить в каждом унитазе фонтанчик для подмывания. Что во время месячных студенткам нужно давать дополнительные каникулы, так как учебный материал не усваивается, выйти из аудитории, чтобы тампон поменять, нельзя и вообще их вид расстраивает окружающих. Потом что-то про евреев, типа продали Россию. И что он с удовольствием бы стал раввином, если бы мама была еврейкой, и при этом был бы за русских. А партия ЛДПР — это передовой отряд общества, и когда он, Жириновский, станет президентом, то сделает бедных богатыми, а ненужных расстреляет. Самолично.

— Эй, вот ты, кургузый! — кричал он оператору. — Быстро выйди в коридор, позови охрану! Давай покажем, какие у нас в ЛДПР бойцы — солдаты партии! Нет, постой, не зови, просто возьми у кого-нибудь пушку и принеси сюда, быстро! Я сейчас выстрелю, покажу, как мы их будем уничтожать! Что значит «не дают»? Скажи, вождь приказал! И принеси мне портфель, там водка, я хочу выпить за здоровье. Как тебя зовут? Я забыл! Дима? Я хочу выпить за здоровье лучшего телеведущего, который не боится правды!

Потом за свою телевизионную карьеру я провел с Жириновским десятка три передач. Это всегда было шоу. Зрители обожали подобные программы. Мы напивались с Владимиром Вольфовичем в прямом эфире. Записывали интервью на борту яхты, в машине, в поезде, даже в гей-клубе «69»[439]. Тогда технологи ЛДПР хотели привлечь голоса ЛГБТ на выборах в Думу. Жириновский давал интервью в компании мальчиков-проституток. И когда сказал все, что могло пойти в эфир, вдруг обратился к одному из геев:

— Отсосешь?

Все ошалели. Жириновский сказал мне:

— А чего такого? Сладенький же! Где тут чилаут[440]?

И реально пошел с ним в ВИП-зону, на ходу обернувшись к оператору:

— Чего камеру выключил, ты снимай, снимай! А то скажут, что я натурал!

И действительно, через пятнадцать минут вышел очень жизнерадостный. Я стал убеждать его, что это не стоит показывать в эфире. Но не убедил и что-то такое краешком показал: жест, когда вождь ЛДПР смачно держит мальчонку за попу. Показал со спины, так как юноша был явно на грани возраста согласия[441]. Честно говоря, мне совершенно безразлична сексуальная ориентация Жириновского, как, впрочем, и всех остальных жителей этой планеты. Я рассказываю этот случай совершенно с другой целью: если бы у вождя ЛДПР была бы возможность совокупиться с лошадью и это можно было бы показать по телевизору и добавить интереса к его персоне, он бы сам предложил такой сюжет. Он действительно без комплексов и без затей. Есть только одна личность на этом свете, к которой он испытывает искреннее неподдельное влечение, — это он сам.

— Дайте мне телевидение на месяц, и я стану президентом, — говорил мне как-то Жириновский в конце девяностых. — Мне никаких этих политтехнологов не надо. Мне нужен ящик[442], ящик и еще раз ящик! А если я стану президентом, я запрещу телевизоры на фиг! Народ работать должен, а не смотреть всякую херню. Или сделаю один канал, где будут показывать только партию ЛДПР. Вот как раньше было? Все смотрели партийные съезды, и вся страна работала. Просрал Мишка[443] державу! А почему? Потому что пустил в телевизор всяких залуп конских и хуил бычьих. А надо было…

Он в жизни совсем не такой, как в ящике. Медлительный, грузный, как с тяжелого похмелья. Говорит медленно. Всегда расслаблен — галстук распущен, рубашка расстегнута. Жестов нет, двигается лениво, замедленно, как рыба в ночном море. Почти спит. И всегда спит в машине, пока никто не видит. Старый усталый пенсионер, придавленный своим образом, как квашеная капуста гантелей в эмалированном ведре. Но концентрируется мгновенно. Пару раз я видел, как глотает перед эфиром колесо[444] и сразу после эфира мгновенно расплывается в кресле. Как питание выключили. Батареек у него нет, он от сети.

Телевидение — штука дорогостоящая. Это сейчас канал на YouTube ничего не требует, а студию можно сляпать почти из ничего, HD-камера стоит какие-то копейки, а не те лютые десятки тысяч долларов, которые в середине девяностых стоил цифровой Betacam. Однажды мой тогдашний продюсер договорился с Жириновским, что мы будем гонять рекламу ЛДПР в программе. Естественно, не бесплатно. Приехали два полковника с пухлым портфелем. Привезли деньги. Попросили расписку. Мой коммерческий директор написал. Но полковники предложили гешефт: даем пару тысяч сверху, а вы даете расписку на сумму в два раза больше. Коммерческий через месяц переезжал на ПМЖ в Германию по еврейской линии, ему было пофиг. Он распечатал бланк, указал требуемую сумму и поставил печать. Через день продюсер ночью приехал в офис телекомпании с компьютерщиком и нашел файл с распиской. Это была подстава. Так до сих пор я не понял, чья именно: Жириновского, продюсера, полковников или будущего эмигранта, ныне успешного раввина в мюнхенской синагоге. Факт в том, что мы поссорились с продюсером и я попросил одноклассника Руслана Коляка организовать мне встречу с Жириновским без лишних свидетелей и ЧУЖИХ прослушек.

Мы встретились в ресторане «Петербург» на Грибоедова. Был Коляк, Глущенко и Вольфович. (Потом в книге «Бандитский Петербург» была фотография этой встречи. К счастью, меня отрезали. Не знаю кто — рубоповцы, которые слили эти фотки, или сам Андрей[445]. В любом случае спасибо.) Я изложил ситуацию, потому что подставы в предвыборных расчетах вообще не практикуются. Жириновский сказал:

— Считай, что я тебе должен эти деньги. Не расстраивайся, мы разберемся.

Ну ладно, какие проблемы. Через месяц ко мне на студию приехал Шутов:

— Возьми Жирика в эфир.

— Деньги в кассу — культура в массу, он меня вогнал в непонятное, пусть ищет другую площадку.

Шутов поехал к Михо. Мне было рекомендовано «помочь Титычу[446]», то есть все-таки провести прямой эфир с вождем ЛДПР. Та передача запомнилась не только непонятками с рекламой. Жириновский приехал чуть раньше, гримерша накрасила быстро, до эфира было минут десять. Вождь позвал охранника:

— Сигару!

Телохранитель принес портфель, Жириновский достал две роскошные коибы[447] спецсерии.

— Фидель[448] прислал. Будешь?

Мы раскурили черчилли[449], откусив кончики. Но время неумолимо приближалось к девяти тридцати, и нужно было нести свои тушки в душную студию прямого интерактивного эфира. Мы положили недокуренные сигары в тубусы[450] и кинули в ведро. После программы в гримерке, Жириновский, смывая грим, спросил меня код замка на моем кабинете: пусть охранник возьмет пальто и портфель. Ну пусть возьмет. Я назвал код. Вождь что-то шепнул помощнику. Потом, уходя, Жириновский сказал:

— Все по чесноку, я тебе денег должен, помню. Но у нас сейчас трудное время. Я тебе пришлю удостоверение помощника. Оно стоит двадцать тысяч долларов! Ты еще и наварился. Дай фотку три на четыре.

Я посмеялся. Проводил гостя, зашел в кабинет и вспомнил про недокуренную сигару. Конечно, остывшую сигару раскуривать не комильфо, но тут подарок Фиделя, эксклюзив, все дела. Глянул в ведро, а тубусов-то и нет. Оказывается, Жириновский попросил телохранителя забрать сигары из ведра. Обе. Глубокий эконом, чего уж там…

Удостоверение он мне и вправду прислал. Один раз я даже его показал гаишникам в Псковской области, остановившим меня за превышение скорости. Они выпрямились, как часовые у Мавзолея в годы моей пурпурной юности, стояли навытяжку, приложив руки к козырькам, оттопырив локти, и смотрели куда-то вдаль, сквозь меня, мою машину, грязные снежные сугробы на обочине, похожие на жир в кастрюльке с остывшим бульоном. Наверное, они видели в этом своем прекрасном далёке страну, где все работают, а не болтают и не зырят в ящик, где у каждой бабы есть мужик, где студенткам не приходится мучительно сидеть на лекциях во время критических дней. Хотя, возможно, они вспомнили свои детские поллюции…

ЗЮГА И ЗИГА

Bо-первых, это красиво. Он водку пьет, как арфистка играет, — завораживающе. Наливают ему всегда ровно по сто. Берет стаканчик, посмотрит на просвет, будто и не водка это, а какой-нибудь арманьяк золотистый, отключается на долю секунды, сосредотачиваясь, готовясь соединить сущности — свою и водочную. Когда контакт состоялся, закидывает сотку в глотку и изнутри выходит кряк. Смачный, сильный, природный. А уже потом закусь. Чавкает, есть такое. Но как аппетитно! Между черной икрой и огурчиком соленым выбирать не станет долго — огурчик однозначно. Ну или грибочек. Грузди любит. Закусит, зажмурится и сразу покрывается краской. Как рак в кипятке, так и он — прямо на глазах становится пунцовым. Красавец, конечно. Потом сглотнет слюнки, ладошкой губы просушит и скажет что-нибудь, чтобы людям было понятно: теперь можно говорить. А то все смотрят на него, варежки разинув. Будто первый раз видят. Сам же в это время о второй уже думает, заветной. Но надо же выдержать, а то подумают иные, что алкоголик какой. Когда все свои, то ему и вторую соточку сразу наливают. И весь ритуал повторяется. После третьей он вскидывает бровь: а где Василий Семенович? Почему не позвали? Ну и что, что рано вставать, за руль садиться! Всем рано вставать, зовите срочно! Водитель, помощник, горничная, вахтер — всех по имени-отчеству, всех надо позвать и им налить. Церемония такая. Если какой простак решит не просто рюмку опрокинуть, а поговорить с вождем за жизнь, свита быстро вытолкает его взашей, когда вождь специально отвернется. Но только после стопки. Потому что ритуал такой.

Во-вторых, после третьей он преображается. Как в кино про оборотней-мутантов. Был видный государственный деятель, секретарь и депутат, а стал конкретный чел. Никаких лишних понтов, пустых разговоров, все четко и ясно. Молодеет сразу, внутренне расправляется, как надувается. Я ему как-то сказал:

— Андреич, вам надо каждый раз триста грамм принимать перед телеэфиром, вы же совсем другой человек, когда выпьете. И сразу рейтинг КПРФ[451] вырастет в разы!

А он посмотрел на меня с сожалением, покачал головой и отвечает:

— Эх, Дима, как скажешь такое, так сразу грустно мне делается. Ну ведь не дурак, а говоришь ерунду. У нас рейтинг выше не будет. Куда уж выше! Зачем? Мы же тут не к власти стремимся, Дима. Мы МИССИЮ выполняем. Верную дорогу для человечества бережем. Люди сейчас жадные и глупые. Поэтому только о себе думают, а мы живем будущим!

Он имеет в виду светлое будущее всех народов, да. Искренне и глубоко верующий человек. Я после выборов в 1996-м спросил его:

— Сколько реально было голосов во втором туре у Ельцина?

Андреич по сторонам посмотрел, как Толоконникова[452], которая курицу с полки взяла, понизил голос:

— У нас пятьдесят четыре процента. Но что толку? Ты только знай: все, что я тебе говорю, я никогда не подтвержу публично! Считай, что я тебе этого и не говорил, то есть я тебе как Диме говорю, а не как журналисту. То есть ты, конечно, журналист, но я не о том. Так вот, я тогда сказал им прямо: рисуйте себе пятьдесят один процент, потому что понятно было, что нам управлять не дадут. Наоборот, будет всеобщий саботаж. И нам придется ПРИНИМАТЬ МЕРЫ. А это что значит? Что мы ОПЯТЬ дискредитируем идею. Нет, нельзя нам сейчас власть брать совсем. Армия прогнила, спецслужбы прогнили. Их купят. И скинут нас. И не то обидно, что погибнем, а то, что идею погубим!

Вы спросите, отчего вождь краснокожих[453] вдруг подружился с каким-то телеведущим? С чего вдруг такая честь? А началось все с троллинга. В 1995 году я вел программы на «Русском видео», канал был государственный и по закону обязан был предоставлять эфирное время кандидатам в президенты и лидерам избирательных блоков. Зюганов приехал в студию с письмом, в котором попросил разделить полагавшийся ему час прямого эфира на две получасовки: одну прямо сейчас, а другую — через две недели. Я с удовольствием согласился. 60 минут пустых разговоров подряд — это скучно. Отработали мы в студии положенный хронометраж. Зюганов уехал. А через две недели как-то днем ко мне домой в гости приехал Сергей Курехин[454] поболтать. Я ему и говорю:

— Серега, а давай подколем Зюганова! Он тебя не знает, а я скажу, что ты политолог, специалист по истории ленинизма. Представляешь, как будет прикольно!

Мы так и сделали. Если погуглить, то по запросу «Курехин и Зюганов» можно найти ссылку на YouTube, где выложены фрагменты того безобразия. Естественно, Петербург угорал перед экранами: Зюганов на полном серьезе отвечает Курехину про «давление слева» и еврокоммунизм. При этом все помнят знаменитый мем «Ленин — гриб»[455], а Зюганов не догоняет, что участвует в грандиозном цирке. Формально все честно: государственная компания «Русское видео» предоставила прямой эфир лидеру российских коммунистов. В законе не сказано, что этот прямой эфир должен сопровождаться троекратным «ку»[456], то есть ведущие, конечно, не должны мешать гостю излагать предвыборные тезисы, но мы и не мешали — наоборот!

Потом, естественно, вождю объяснили, что это была редкостной пакостности подстава. Но судьба-злодейка опять выкинула фортель: на жеребьевке в избиркоме перед выборами президента в 1996 году Зюганову выпадает час прямого эфира в моей программе. И вот тут начинается настоящий цирк. Первым делом мне звонит некий человек по имени Евгений Банько, представляется сотрудником СБП[457], помощником Коржакова[458], и просит о встрече. Приезжает ко мне домой целая бригада офицеров, и начинается какой-то мутный разговор про государственные интересы. Я спрашиваю: что вам конкретно от меня надо? Они мнутся, тупят — короче, нужно сделать из Зюганова дурака, типа я умею это делать. А за это меня ждет сюрприз — работа в Москве на «Первом канале». Я чуть не описался со смеху — в программе, которую готовит Невзоров. И сколько дней он будет меня терпеть? Два или три? Короче, я никаких действий предпринимать не стану. Как пойдет разговор, так и пойдет. Подстав и провокаций не будет. Но и легко Зюганову не будет, вопросами я его помучаю. Ну и дурак, говорит Е. Банько, и уезжает. У меня звонит труба. Определяется номер этого клоуна. Типа случайно набрался мой телефон. Я слышу разговор в машине. Они обсуждают меня. Спокойно так, через губу:

«Этого придурка надо воспитывать. Первым делом выкинуть на хуй из эфира. А лучше всего переманить в Москву, и там пусть гниет на каком-нибудь НТВ, а то, блядь, неуправляемый! И не таких приземляли». Так и не понял я до сих пор, что это было. Случайность или намек?

Коржакова Чубайс схарчил через день после этой истории. А поехали Е. Банько со товарищи к моему начальству — Дмитрию Рождественскому. И завезли ему сто тысяч долларов, чтобы я все-таки Зюганова опустил. Митя радостно принял подношение, к которому прилагалась бумажка, где были написаны вопросы лидеру КПРФ. Типа каверзные. Плод работы ельцинского предвыборного штаба. Не знаю, какой мудак их придумал, но вопросы были смешные: «Геннадий Андреевич, а скажите, вы как к Сталину относитесь?» или «Пересмотр итогов приватизации повлечет за собой нищету населения и кризис, вы готовы взять на себя ответственность?». Вызывает меня Рождественский и сует эту бумажку. Показывает на потолок — просьба из Кремля. ОК, говорю, задам. Только вышел из кабинета — звонит Руслан Коляк: «Тебе коржаковские заслали сотку. Так вот, это они у Кумарина взяли. Надо бы хоть половину вернуть!» Я объясняю, что он с этим вопросом лучше пусть к МММ[459] обращается, который типа президент «Русского видео», могу приехать на стрелку, рассказать все подробности. А сам думаю: вот же уебки! Даже разрулить нормально не могут! Ладно, будет вам олимпиада, ё-хо-хо-хо-хо!

Приезжает Зюганов. Нервничает. Ему, естественно, сказали, что будет подстава. А я понимаю, что в кабинете у меня и в гримерке куча жучков, раз пошло такое дело. Достаю бумажку и показываю Зюганову. Пишу: «Привет от Коржакова». «Ага, — пишет он. — Ясно». Поехали, все будет ОК. В эфире я кладу бумаженцию на стол так, чтобы было видно, начинаю интервью, между делом задаю «каверзные вопросы». Зюганов влегкую их отбивает, красиво уходит от конкретики, вывертывается. Я на ходу придумываю новые, куда более каверзные. И мой собеседник вдруг тонет. Вот просто тонет на глазах. Не может ответить, крещен он или нет, какой марки часы носит, даже про своего кота не знает — кастрирован или нет. В результате часового эфира из моей студии Зюганов выползает подавленный, просто убитый. Пишет мне на бумажке:

«Ты мерзавец!» — и молча уезжает. Блин! Он подумал, что я его подставил специально, показал не те вопросы. Ладно, бывает…

Через месяц меня просит Дмитрий Филиппов заехать к нему в офис. А там Зюганов и целая куча помощников. Политбюро какое-то. Филиппов говорит:

— Геннадий Андреич, мы разобрались, все выяснили: Дима вас не подставлял. И вообще, вам надо помириться и подружиться. Впереди еще куча выборов, нам надо Ленобласть брать, а кроме Дмитрия, и опереться не на кого. Давайте жить дружно!

Геннадий меня спрашивает:

— Так это ты сам, что ли, придумал? С этим, как его, Курехиным? Ну поганец! Ну сукин сын! Ладно. А не хочешь стать моим помощником? Мы сработаемся!

Я опять попал в непонятное. Бросить свой проект на ТВ, чтобы консультировать Зюганова и мотаться с ним по стране, определяя стратегию тележурналистов во время его участия в передачах. Типа угадывать подставы. И перспектива — депутат Госдумы от КПРФ. Спасибо, говорю, но если бы мне надо было стать депутатом Госдумы, я бы по любому округу в Петербурге набрал бы семьдесят процентов в первом туре. Но зачем? Мне и без мандата чудно живется, мне интересно работать, в перспективе я лучше свой канал сделаю. Но пообещал Зюганову, что буду иногда помогать.

Конечно, разговор после третьей был. После второй он еще как-то держится. А после пятой спать идет. А вот в промежутке много чего интересного можно узнать. Например, как-то оказался я в странной компании с ним и Глазьевым[460]. Дело происходило в моем редакционном кабинете на студии после прямого эфира. Водку привез Глазьев из Красноярска. Он там баллотировался в губернаторы. Это 2002 год был. А у меня и закуси никакой нет, только хлеб черный. Глазьев пригубил, занюхал. Я сделал вид, что выпил. Андреич тяпнул, потом еще, горбушкой закусил, еще раз крякнул, рыгнул, покраснел и говорит:

— Вот, Дима, видишь, как оно получается! Мы Серегу, конечно, еще выдвинем, государственный он человек, ученый! А тут вот какая история: ни копейки мы ему не давали, да? Скажи, Серега, сколько денег мы тебе дали? Только на гостиницу и брошюру напечатать!

Глазьев подтвердил. Оказывается, за первый месяц выборной кампании рейтинг с нуля дошел до сорока двух процентов. И он перестал вести агитацию, так как побеждал влет. А договорки с Москвой не было. Точнее, была обратная — что КПРФ Красноярский край не трогает. Я спрашиваю:

— А что было бы, если бы не снялся? Через суд бы сняли, вбросили бы так, что мама не горюй, объявили бы выборы недействительными?

Андреич на меня смотрит опять с сожалением. Вот вроде с виду не скажешь, что круглый дурак, а такую фигню все время спрашивает!

— Да с радостью бы оставили Серегу губернатором! А потом субвенции обрезали бы, загнобили бы край, пожертвовали бы даже «Норникелем»[461]! Чтобы потом показывать: вот что будет с каждым регионом, где коммунисты к власти придут. Не время, брат, нет, не настал еще час, не готова страна. Испортил пятнистый[462] нам всю жизнь, на десятки лет вперед нагадил! Ну ничего. Как китайцы живут? На столетия вперед мыслят! Так и нам надо. Ну давайте, товарищи, выпьем за возвращение России на путь истины!

В узком кругу после третьей Батя (эта кликуха у него со школы) крайне прост. Есть идея. Если пытаться ее сформулировать в двух словах, то никакого марксизма-ленинизма в ней нет. Смысл и суть — социальное государство, общество всеобщего благоденствия, в котором русский народ как бы муж. А остальные народы — как бы жены. Гарем. Муж кормит и любит, жены дают и рожают. При этом подчиняются, в дела не лезут и между собой соревнуются за право ублажать. А не хотят, так и нечего кормить. Пусть живут в специальных комнатах на хлебе и воде. Но развод не разрешать, ибо нефиг. В социальном плане — максимальное повышение благосостояния народа в рамках заранее заданной модели потребления. То есть без бедных и богатых. Квартира на семью, метров по восемь на каждого, машина на семью, возможно, дачный участок. Но население должно быть размазано по всей стране. То есть не в столицах концентрироваться, а равномерно. Для этого нужна авторитарная система, то есть жесткая вождистская власть авторитетного правителя и система добровольно-принудительного исполнения решений правителя. Форма власти значения не имеет. Монархия, республика, все это фигня. Главное, чтобы была система принуждения не через репрессии, а типа морального единства. Кто не с нами, тот против нас. А если против, то на работу не брать, в институт не принимать, лечить кое-как, в города не пускать жить и вообще обструкция и бойкот. Ну а если какой недовольный начнет рыпаться и идти против системы, то его, конечно, давить. Идеальное общество — Куба. Все любят вождей, все заняты, все голые, никто ничего не требует. Идеальная экономическая система — модернизированный скандинавский социализм. Высочайшие налоги на любой доход, превышающий базовый уровень. Теоретики — Грамши, Торез, Тольятти, Кастро[463]. Немного Мао. После четвертой шепотом добавляется Троцкий, но только если совсем свои вокруг. И с оговоркой, что экономист он был скверный, а вот постоянная гальванизация процесса — хороший способ. Религия — опиум народа, а не ДЛЯ народа. Это как водка, запрещать нельзя, но надо госмонополию. Спорт — дело государственное. Финансировать из бюджета в приоритетном порядке. Власть должна быть несменяемая, чтобы не ставить под угрозу поступательное развитие. Упор на национальную культуру. Искать, придумывать, находить. Никаких внешних влияний на идеологию, ибо чревато разрушением идеалов.

В городе Тосно мы сидели вдвоем за стойкой гостиничного бара. Это были выборы губернатора Ленобласти, и я подрядился вести пиар кандидата. А тот, понимая, что не проходит, подрядил Зюганова целую неделю ездить по всяким Пырловкам[464] агитировать. И я вляпался в этот вояж. В тот вечер Батя был в ударе и пошел на шестую. Все уже срубились и расползлись, остался один я.

— Вот почему ты не с нами, Дима? Тебе нужно работать в партии. Принять, наконец, наши идеалы, вступить официально в ряды. Вот что тебя сдерживает?

— Андреич, ну какой из меня функционер? Да и не люблю я вашу партию, от нее кровью и говном разит за километр!

— Это ты про сталинские репрессии? Так вот, слушай, что я тебе скажу! Только имей в виду, я НИКОГДА это публично не произнесу и никогда не признаюсь, что говорил тебе это, понял? Так вот, ты знаешь, что такое «особая папка Политбюро ЦК»?

— Знаю, это сборник секретных материалов, к которым был допуск только у секретарей ЦК КПСС. И она передана в архив после запрета КПСС в 1991 году. А что?

— Нет, ни хрена ты не знаешь. Особая папка — это не подшивка документов, это гриф секретности. Высшей секретности! И документы Политбюро не в архиве. Когда Мишка Меченый[465] продался Израилю, он хотел уничтожить самые важные документы, но верные делу партии люди смогли сделать копии. И я, как первый секретарь, знаю всю историю сталинских чисток. Ты знаешь, сколько евреев было в партийном и советском аппарате в 1936 году? Какой процент? Так вот я тебе скажу.

Тут Батя громко рыгнул, выпучил глаза и положил мне тяжелую лапу на плечо. Было видно, что я сейчас прохожу высшую степень посвящения. То ли кивать, то ли плакать, то ли смеяться. Батя продолжил процедуру рукополагания:

— Так вот, евреев было почти ВОСЕМЬДЕСЯТ процентов, ты понял? А в тридцать девятом знаешь сколько осталось? Всего ПЯТНАДЦАТЬ! Потому что без них совсем нельзя! Мы же интернационалисты.

На этом слове Батя гыкнул, что должно было означать легкую иронию по отношению к предмету разговора. И окончательно посвятил меня в высшую степень познания добра и зла:

— Это были ЭТНИЧЕСКИЕ чистки, а никакие не репрессии. Сталин молодец. Он просто таким образом уничтожил всех жидяр. А сказать прямо он не мог, так как мы ИНТЕРНАЦИОНА-ГЫ-ЛИСТЫ, понял, гы?

— Андреич, а чем он лучше Гитлера?

— Вот же ты несмышленыш! Адольф Алоизович просрал, а Иосиф Виссарионович — выиграл. А если в корень смотреть, то в Германии другой был экономический уклад, промышленный. А в России — сельский, крестьянский. И поэтому евреи сначала хотели разрушить промышленность Германии, подчинить ее себе, народ поднялся на защиту и отразил атаку. А все началось из-за Польши, которая гнилое жидовское гнездо. Когда они поняли, что немецкий народ их победил, они решили захватить Россию. Ты думаешь, почему Сталин первым делом договорился о Польше и Прибалтике? Чтобы уничтожить этих гадов, не дать им базу для развертывания! А они поняли, что им пиздец, и организовали провокации. Америка и Англия стравила Сталина с Гитлером. И теперь снова они на нас наседают. Это и есть наша МИССИЯ! Отстоять страну! Победить гадину! Раздавить!

Я таким его никогда не видел. Если честно, то больше не хочу. Высшая степень посвящения в суть тайного механизма истории как-то не порадовала. Я зарекся участвовать в этом аттракционе впредь. И он тоже разочаровался во мне. Видимо, немногие, узнав смысл МИССИИ, так недостойно поступили: я, помнится, просто тупо пошел блевать, оставив Батю дальше косплеить Алоизыча с пустой бутылкой на столике. Больше заказов от КПРФ мне не поступало. А губернатор тот все-таки проиграл. Слабый оказался, хотя здоровый был мужик. Нет, Батю, конечно, перепить не мог. Но пытался…

ИНОПЛАНЕТЯНИН

Генерал Пониделко был человек-таран — в кино показывают, в исторических боевиках такую штуку: здоровенное дубовое бревно со стальным наконечником. Его берут человек двадцать, разбегаются и со всей дури долбят в крепостные ворота. Вот он такой штукой и был. Только живой. А потом, когда ворота сломаны и бой идет уже В самой крепости — ну там короля пленяют и в темницу, казну грабят и богатые дома заодно, — тогда, конечно, таран уже не нужен. Бросают прямо возле ворот. Там и гниет. Одноразовая вещь.

В 1997 году в Санкт-Петербурге опять решалась судьба России. К тому времени всем было ясно: Борис Ельцин государством не управляет, экономика девяностых доживает последние дни, вот-вот грянет кризис. При существующих правилах игры, когда одна команда играет в футбол, другая — в хоккей на траве, а судит все это дело рефери-гёдзе по правилам борьбы сумо, ничего хорошего не выйдет. А если учесть, что зрители смотрят не на арену, где происходит кавардак, а пялятся на экран-табло, где показывают сериал «Телепузики», то скоро можно ждать матроса с коронной фразой «караул устал». Короче, время было забавное. Основная битва тогда происходила между двумя группами-кланами, проросшими в тело страны. Мало кто в ту пору видел всю архитектуру этих кланов, имеющих и высокие этажи с башенками (да, кремлевскими, какими же еще?), и подземные катакомбы, населенные кровавыми зомби.

Один из кланов — медиабанковский холдинг «Мост», который создал НТВ, «Эхо Москвы» и Мост-банк. Фронтменом работал Владимир Гусинский. Это, так сказать, одна башня. На нижних этажах жили воры. Посредничал Кобзон. Модный и успешный Мост-банк в Санкт-Петербурге возглавляла Людмила Пониделко, которую я знал еще со времен совместного депутатства в Ленсовете с 1990 по 1993 год. Но, кроме Людмилы Пониделко, в городе на стороне Гусинского было мало ресурсов. Сабадаш был со своей водочной торговлей, Густов — губернатор области, Михаил Мирилашвили со своими казино. Почти никакой теневой поддержки: ни бандитов нормальных, ни силовиков. Вот от этой камарильи и приехал в город Петербург делегат: муж начальницы местного Мост-банка Анатолий Васильевич Пониделко. Немного поработал замом начальника и возглавил милицейский главк. Ох, как вспомню, так вздрогну. Это как если бы меня назначить директором балетной труппы, поставив задачу навести порядок в сфере морали и нравственности среди коллектива, выявить всех, кто ведет неправильную половую жизнь и незамедлительно увольнять, невзирая на роли в спектаклях, заслуги, звания и талант. Театр бы завтра же отменил все спектакли, а через неделю вся труппа начала бы бастовать, правда? Вот примерно так и получилось, только не с балерунами и балеринами, а с ментами разных видов и сортов. Все пришли в шок.

Понедельник, как моментально окрестил Пониделко личный состав, был не ментом, а строевым командиром ВВ[466]. Вполне нормальный такой генерал: рожа красная, голос командный, здоровье как у быка, манера общаться как у похмельного майора в стройбате:

«Эй, ты! А ну стой на месте, иди сюда! Кругом! Что крутишься как дурак! Я сказал: стой на месте! Ша-а-а-гом марш!» Менты — люди тонкой организации. В 1996 году можно было найти сотрудника, который жил на одну зарплату. Но для этого нужно было бы провести очень масштабную поисковую операцию с задействованием болотоходов, вертолетов и мотоциклетов с пулеметами. Иногда службы собственной безопасности находили. Как мне доверительно рассказывал потом, спустя лет двенадцать после описываемых событий, один бывший очень большой начальник СБ ГАИ[467], найденного неминуемо увольняли. Потому что непорядок. Если не берет, значит, на других стучит и на начальство заодно.

Менты зарабатывали левак кто на чем: опера УГРО[468] списывали деньги на несуществующих агентов, получали «отпускные», освобождая «гастролеров», начальники постарше крышевали бордели, РУБОП вообще много чего крышевал, благо что в СОБРе здоровые лбы служат. Участковые кормились с общепита, с соляриев (да, все салоны загара должны либо иметь медицинскую лицензию, либо двести долларов в месяц с каждого салона), ну и с магазинов, торгующих паленой водкой и сигаретами с липовыми акцизками. ОВО[469] снимал бабки с укурков[470], с иностранцев-азиатов (гастарбайтеры начали приезжать уже тогда). Ну а следователи получали в конвертах премии от начальников отделов — как правило, скромные. На чем кормились начальники уровня РУВД[471]? Ой, лучше не спрашивайте. Все были при делах, все были вовлечены в сложные горизонтально-вертикальные отношения, даже пресс-служба имела наглость просить деньги у редакций за сводки происшествий. Про ГАИ просто промолчим, чтобы не тратить буквы впустую, а то у меня на пальцах от клавиш скоро мозоли будут. Хотя невыявленные «честные менты», наверное, были, но это явная недоработка руководства.

Но зачем и кому потребовалось ломать этот хрустальный ксилофон, где каждая трубочка звучит волшебным звуком, попадая в резонанс с другими? Одно дуновение — и вся конструкция издает нежнейший звук аккорда, тоньше арфы, изысканнее лиры, выше скрипки. А тут приходит такой маэстро с кувалдометром, херак по ксилофончику нашему! — осколки во все стороны. Был инструмент старинный цены немалой, а теперь стеклобой. А потребовалось ломать, так как неправильно играл. Не по тем нотам.

В Петербурге Гусинский был всем до лампочки, Михо Кутаисский[472] считался хоть и ушлым, и хитрым, и богатым, и вхожим в криминальный бомонд, но явно был сбоку как-то. Слишком уж пятый пункт подкачал: синагога, Еврейский конгресс, спортивное общество «Маккаби» — короче, неправильный он был. На ГУВД вообще влияния не имел. А вот Кумарин — имел. Тамбовские с 1994 года медленно, но верно подминали ментуру под себя. Степ бай степ. Сначала одного начальника РУВД полностью закоррумпировали. Потом другого. Потом еще пятерых. Потом начальников следственных отделов, ИВС[473], замов по УР[474]… А уж что творилось с ОБЭП[475], так и вспомнить страшно! Там ребятки уже на сто сороковых «мерседесах» катались на службу, строили коттеджи на правом берегу Невы в пять этажей и отдыхали во Флориде. Я однажды увидел аналитику по теневому обороту в питерском ОБЭП, так до сих помню эту цифру: триста миллионов долларов в год взяток! А их там всего на город человек триста. Нормально так получается, да? Короче, ГУВД Санкт-Петербурга и Ленобласти было инфицировано тамбовской братвой по самое не могу. И это не только город перекосило, но и стало проявляться в масштабах страны. Кумарин мог решить любой вопрос, роль Цепова после проигрыша Собчака и отъезда Путина в Москву резко ослабла, кадры согласовывал не он, а чуть ли не лично Сергеич. Ну еще Челюскин через Ирину Ивановну, губернаторскую супругу. И даже Руслан Коляк, уж на что тамбовская шестерка, а ведь своего человека вырастил в главке, потом генералом стал… Да, был еще Ефимов, Фима Банщик, который тоже ногой дверь в любой кабинет мог открыть. Концерты и банкеты спонсировал, машины в дар передавал. Естественно, и вопросы решал. А если вспомнить еще Новоселова в Заксобрании, то будет полная картина: город скурвился. Помните этот несчастный бренд «Бандитский Петербург»? Думаете, он сам по себе появился? Нет, это был хорошо продуманный пиар москвичей, решивших слегка утихомирить разгулявшуюся тамбовскую братию и для начала напрочь разломать ГУВД. С чем и прибыл наш генерал в кабинет на Литейном.

В ту чудесную пору все СМИ фактически контролировались бандитами. Заведовал медиа Костя Могила, которому поручил это дело Березовский. Сам Костя всегда просил не произносить имя Бориса Абрамовича, а ссылаться на Бадри Патаркацишвили и Сергея Лисовского, типа Береза[476] тут не при делах. Но все же понимали, откуда уши растут. Это в 1995 году придумал Чубайс, когда готовил выборы Ельцина и боялся независимых СМИ как огня. Ну и Таня с Валей[477] его поддерживали. Береза предложил схему: сработать через смотрящих от воров, выделить квоты на экспорт нефти подконтрольным фирмам, чтобы собрать ресурсы на отжим и контроль. А заодно он, Береза, сможет подработать рекламный рынок под своих: Лиса и Бадрика[478]. Во всем городе был только один метровый телеканал, который не принадлежал Могиле или не контролировался Кумариным, — «Русское видео». Федеральная государственная компания, распиливающая бюджеты Госкино, но по факту — частная лавочка Дмитрия Рождественского, добровольно призвавшего в качестве крыши Мирилашвили. (Правда, перед этим он умудрился набрать в долг у тамбовских, очень не хотел отдавать, а Михо отдал за него.) А курировал Михо по еврейской линии Гусинский. Так что единственным медиаресурсом у нового начальника ГУВД оказалось это самое очень нерусское «Русское видео». И первым делом Анатолий Васильевич оказался в прямом эфире моей программы.

Это был цирк с конями. Во время рекламной паузы я попросил у выпускающего редактора продлить региональную паузу (основной эфир «Русского видео» забивался вещанием «Шестого канала» из Москвы, живьем шел только «Вавилон»). По тому, как нам звонили зрители, сколько сообщений приходило на пейджер, редакции было понятно: город смотрел на наш диалог с Пониделко и тихо офигевал. У нас была своя методика подсчета аудитории. Мы фиксировали количество звонящих в прямой эфир, зная, что звонить в студию может только один из трехсот зрителей, остальным это просто в голову не придет. А инженеры АТС[479] за небольшой гонорар каждые десять минут нам скидывали на пейджер нагрузку, то есть количество абонентов, пытавшихся попасть в прямой эфир. Так вот, ту самую первую программу с Анатолием Пониделко смотрели минимум четыре миллиона зрителей в городе и области. И немудрено — Пониделко выслушивал вопрос зрителя, спрашивал фамилию, записывал и говорил: жду вас завтра в своем кабинете во столько-то, пропуск будет на входе, не забудьте паспорт. И так два часа. Наутро я поехал снимать шоу: очередь на прием к главному милиционеру Санкт-Петербурга. Пониделко принимал всех: городских сумасшедших, профессиональных кляузников, мизантропов-доносчиков, ветеранов и инвалидов, бомжей и милиционеров-просителей — квартиру дать, в ГАИ перевести, командира-мздоимца уволить, выговор несправедливый отменить, палочную систему реорганизовать. Забавно было на это смотреть: цыгане шумною толпой…

В течение первого месяца Пониделко поставил на уши весь город. Приезжал в районное управление (а в Калининском районе миллион жителей, соответственно, и ментов больше тысячи), устраивал инспекцию. Требовал немедленно всем нарядам прибыть на плац (!) и выстроиться рядом с машинами. Приезжали, побросав дела. И пэпээсники, и овошники[480], и угрозыск, и паспортные тетки. Спешно вытаскивали из шкафов мятую форму, зачастую в кроссовках или замшевых ботинках, без головных уборов, выстраивались кое-как. Генерал проходил вдоль строя, принюхиваясь, оглядывая войско. Менты с трудом сдерживали глумливые ухмылки, незаметно переглядывались и кашляли, пытаясь подавить рвущееся наружу хи-хи. Анатолий Васильевич останавливался перед группой офицеров. Багровел, выкатывал глаза и гаркал:

— Кто такие?

Обомлевший докладывал: майор такой-то, заместитель начальника отдела такого-то по воспитательной работе, товарищ генерал! Пониделко чернел, как гидропонический голландский помидор[481], губы сливались с лицом, он округлял рот и рычал, как лев в зоопарке, — раскатисто и глухо:

— УВОЛЕН! СДАЙ ПИСТОЛЕТ И УДОСТОВЕРЕНИЕ!

Майор-замполит бледнел, хватал горлом воздух и пискляво выдавливал, как свинченный нарядом студент с бутылкой пивасика:

— За что, товарищ генерал-майор?

— За перстень! Охренели совсем! На строевой смотр с брюликом пришел! Замполит! Ты чему бойцов учишь, а?! Ты как смеешь?! Печатку нацепил золотую, подзалупник! УВОЛЕН! Кто командир? Ты командир? (Имелся в виду непосредственный начальник майора с дурацким перстнем-печаткой.) А ну, командир, живо оружие и документы принять и вывести из строя!

Майор в коматозном состоянии лез в карман за удостоверением, не веря в происходящее. На щербатый асфальт заднего двора РУВД падали какие-то бумажки, сложенные в четыре раза ориентировки, крошки табака и конфетки-карамельки. Хиханьки улетучивались как капелька воды на конфорке — каждый присутствующий на плацу делал однозначный вывод: буйный… Наконец, красная книжечка с гербом[482] оказывалась в пухлой руке командира.

— А как я пистолет заберу без карточки-заместителя[483], товарищ генерал? Нельзя по инструкции! — это уже командир глотал воздух.

Пониделко и сам не очень понимал процедуру гражданской казни.

— Как у предателя! — громыхал он, и шея его становилась цвета лампасов. — Дай сюда! Живо!

Он клал ПМ жертвы в карман штанов, вынув обойму. Казалось, что он делал над собой немалое усилие, чтобы не расстрелять майора прямо перед строем. Утром к нему в приемную приходил пожилой армянин, полковник из управления кадров ГУВД, с личным делом «предателя» и мямлил про порядок увольнения старших офицеров милиции. Оказывается, удостоверение забрать можно только после приказа и только с составлением рапорта по управлению кадров. А оружие забрать по инструкции только с составлением рапорта в МВД, причем секретного. И этот рапорт проходит по разделу «Происшествия с участием сотрудников». Необходимо создать комиссию и вынести решение о дисциплинарном проступке, что приведет к снижению показателей ГУВД и все могут остаться без премии.

— Что, вообще все? Весь личный состав?

— Так точно, товарищ генерал! Весь личный состав! Руководящий.

— Верните негодяю личное оружие и служебное удостоверение, пусть будет в следующий раз скромнее!

За первые два месяца в должности начальника ГУВД Анатолий Васильевич уволил трех милиционеров-шоферов за плохо накачанные шины и грязные двигатели пэпээсных УАЗов, девицу-секретаршу в каком-то отделе, поинтересовавшуюся у него, почему он орет, пятерых начальников РУВД просто так, человек триста милиционеров непонятно за что и своего зама за владение шестисотым «мерседесом». Затребовав в РУБОП обзорную справку по всем материалам Тамбовской ОПГ, приказал уволить всех должностных лиц ГУВД, проходивших краями по тамбовским по дискредитирующим обстоятельствам. И создать чрезвычайную комиссию при штабе, куда ему прислали пару чуваков от генерала Бобкова, работавшего начальником службы безопасности у Гусинского. Чуваки были из действующего резерва ЦА ФСБ и знали о тамбовских гораздо больше самого Кумарина, так как имели научный подход к предмету ведения, а Сергеич учетов не вел, личный состав не классифицировал и вообще краснознаменных институтов не кончал.

В мусарне Пониделко не работал до этого никогда, он всю жизнь был строевым офицером внутренних войск. Непосредственно до назначения — заместителем начальника военного училища. Суть и конструкцию полицейской работы понимал сердцем и умом, но в детали не вдавался — отлично понимал, что пришел ломать, а не строить. Естественно, врагов нажил невероятное количество, особенно в кругах, связанных с тамбовскими, а следовательно, во всей властной элите. Его начали мочить со всех сторон: статьи в газетах, сюжеты на телевидении о «падающем уровне городской милиции», о том, что преступность заполонила город. И было, в принципе, понятно, что через какое-то время миссия закончится — слишком явно росло напряжение вокруг его фигуры. Я оказался заложником. Быть другом Пониделко означало противопоставить себя всем, особенно губернатору Яковлеву, который все-таки довольно много раздал обещаний кумаринским. Ни для кого в городе не было секретом, что Ирина Ивановна Яковлева общалась с Сергеичем и вообще была интегрирована в схемы. Пониделко шалил как раненый зверь: почти открытым текстом заявлял, что город погряз в грехах, чувствовал себя Бэтменом и мог запретить своему заму, генерал-майору, появляться в здании ГУВД на Литейном лишь за то, что тот промелькнул в секретной сводке РУБОП. Зам, не будь дурак, подал в суд и каждое утро в компании адвокатов приходил на вахту, где его не пускал в здание дежурный охранник-собровец, о чем адвокаты составляли очередной акт и приобщали к делу. Кстати, дело зам выиграл и на работе восстановился через судебных приставов. Еще и отсудил у Пониделко немного денег, а адвокаты на средства тамбовских смогли организовать почти пятьдесят исков от других уволенных офицеров. Почти все выиграли.

Любил Пониделко дизайн. Приезжал в РУВД, причем часто звал меня за компанию. Я был кем-то вроде советника. Типа компаньон, как назвал бы эту функцию Диккенс, то есть основная задача была составлять компанию в трудную минуту, поддерживать морально и ободрять. В райотделе он заходил в дежурку. Смотрел по сторонам.

— Почему у вас атмосфера как в гестапо? Начальник РУВД уже знал: лучше не спорить.

— Не могу знать, товарищ генерал! Никак нет!

Пониделко смотрел на стены, на потолок, задумчиво колупал краску на стенах пальцем-сарделькой.

— Потому что у вас стены синие! Народ заходит и видит: гестапо! Надо перекрасить в приятный цвет.

Начальник ждал вердикта.

— В бежевый.

— Есть перекрасить, товарищ генерал!

И через неделю все (!) дежурные части в районных отделах были выкрашены в бежевый цвет. С привлечением спонсоров или на средства личного состава, так как управление тыла в бюджете соответствующей статьи не имело. Через месяц генерал с инспекцией приезжал в другой райотдел. Заходил в дежурную часть. Что-то не так. Атмосфера опять как в гестапо. Диалог повторялся. Теперь красили в розовый. Соответственно, в остальных районах тоже. Было бы это комично, да только грустно — даже веселые розовые стеночки в дежурных частях не избавляли посетителя от нехороших ассоциаций с Geheime Staatspolizei, главным управлением имперской безопасности времен Третьего рейха. Просто Пониделко это чувствовал, а менты-начальники — нет.

Была у Пониделко замечательная идея: подготовить отряд милиционеров для центра города, которые типа взяток не берут, знают английский язык и могут оказать первую помощь. Ну типа как нормальные полицейские в нормальной стране. И подготовили. Но любовь к цветовым дизайнерским решениям подвела моего друга. Он решил как-то выделить их из серой массы и придумал им фуражки с красной тульей, как у дежурных по станции метро в советские времена. Естественно, их тут же прозвали дятлами. А начальники их тихо ненавидели и сживали со света, резонно предполагая, что, если эксперимент окажется удачным, красные фуражки и английский язык станут обязательным атрибутом всего личного состава. Вскоре все дятлы уволились и на их место пришли правильные пацаны в обычной форме, которые и сейчас крышуют карманников на Невском.

В вопросах кадровых назначений он был просто зайчик. Однажды спросил у меня:

— У тебя нет на примете нормального человека на должность начальника Фрунзенского РУВД? Я сегодня уволю мерзавца. А там все замы такие же, представляешь? Людей вообще нет!

Я почти в шутку ответил, что у них там отдел вневедомственной охраны возглавляет тетка-подполковник, очень обаятельная и знает японский язык.

— О как! Баба? А это идея!

Через три часа после этого разговора начальником одного из самых крупных районных управлений милиции стала Анна Борисовна Маркова, сделавшая после этой истории головокружительную карьеру. Правда, лишний раз доказывающую: случайные взлеты неминуемо заканчиваются закономерными падениями. Но я этот случай привел лишь для примера кадровой политики героя. Она была специфической, да.

Однажды Пониделко признался мне, что ему приходилось пару раз ездить на стрелки. Одному. Высаживал водителя-охранника и ехал к кинотеатру «Планета», чтобы обсудить тему. Наверное, это было красиво и эффектно. По крайней мере, никакого страха у Анатолия Васильевича не было. Он, как кот породы курильский бобтейл, вообще был лишен чувства опасности, страха, рефлексий и сомнений. Сферический генерал конвойных войск в вакууме добра, зла и смысла. Один журналист из команды Березовского назвал его инопланетянином, имея в виду полное отсутствие представлений об устройстве земной жизни. Ну, в принципе, да. Было в нем что-то такое…

Мы с ним пили. И это отдельная история. Поначалу, наверное, нам обоим хотелось услышать друг от друга какие-то секреты. Все-таки в политике и глобальных раскладах он был не силен, а я знал все обо всех, причем не особо щедро делился с ним информацией, понимая, что Анатолий Васильевич хранить в тайне источники не умеет. В свою очередь, мне было интересно увидеть структуры полиции не со стороны и даже не на уровне высшего звена, а еще выше — на уровне первого лица, владеющего действительно уникальной информацией о разведке, наружке, технических службах и их возможностях, ну и о финансах, которые государство тратит на содержание полиции. Поверьте, эти суммы настолько выше тех, которые может представить себе обыватель, что оторопь берет! Вот мы и общались за вискарем, стараясь напоить собеседника, а самому удержаться. Сейчас страшно вспомнить. Как можно было двум нормальным людям (мне 38 лет было, ему 55) убирать за вечер два литра виски? При этом я помню, что утром встать до обеда точно не мог, а Пониделко в 8:30 проводил совещания и принимал посетителей, решал какие-то глобальные вопросы, заседал в правительстве и был как стеклышко. Матерый человечище!

Однажды во время очередных посиделок Пониделко расчувствовался:

— Димка, ты такой хороший человек! Знаешь, ты… ты настоящий! И я тебе честно скажу вот. Ты даже… даже можешь НАРУШИТЬ ЗАКОН!

Я поперхнулся вискарем. Это было высшей степенью посвящения в друзья. Как рыцарское звание. Наверное, это был один из самых важных инсайтов в моей жизни. Я, как буддистский монах, в тот миг достиг просветления и осознал, прочувствовал всю нутряную суть российской государственности, построенной на дружбе того, кто служит закону, и того, кто ему, служащему, приятен. Я не нашелся, что сказать в ответ. «Спасибо, Васильич!» было бы как-то глупо, а «нет, не надо, я как-нибудь так…» — еще глупее. И я просто кивнул. Скорее всего, у меня действительно пропал дар речи. Но все равно я оценил: папа римский выдал индульгенцию паломнику, подарил лучшее и самое дорогое, чем владел. Мне все равно, а тебе такая возможность! Вершина человеколюбия! Офигеть, если подумать…

Как-то после прямого эфира я пошел его провожать до выхода, и он увидел во дворе мою машину.

— На каких номерах ты ездишь? Ты почему у меня не попросил?

— Васильич, но мне как бы не надо, меня все в лицо знают, я сам себе непроверяшка.

— Нет, ты должен на нормальной серии ездить. Ты же друг! Обижаешь!

На следующий день прямо ко мне в студию приехал начальник регистрационного отдела ГАИ с заполненными документами на спецсигнал и номерами правительственной серии, открутил старые и привинтил новые. Сам! Белыми лапками, привыкшими только к ручке и клавиатуре мрэовских[484] компьютеров. Причем сделал это как-то подчеркнуто буднично. Так ротный старшина выдает новобранцам кирзачи[485]. Без пафоса. Я тогда понял, что все эти атрибуты власти являются не привилегией, а обязанностью членов круга. То есть ты не просто можешь — ты должен, обязан, иначе вали отсюда вон! Это как погоны: если тебя ПОСВЯТИЛИ и РУКОПОЛОЖИЛИ, ты теперь всегда носишь соответствующее звание. И если ты полковник, то уже не можешь носить форму майора, изволь надеть каракулевую папаху! Я тогда впервые задумался о совершенно особой форме общественного устройства России — силовом паханате[486]. До избрания Путина оставалось два года. И все уже было…

Честно сказать, я не люблю ментов. В моей семье ни одного сотрудника МВД, КГБ, НКВД и прочих голубых мундиров отродясь не было. И, надеюсь, не будет. Да и друзей в погонах нет. Так что атмосфера ментовского веселья мне до встречи с Пониделко была неведома. А тут день рождения генерала. И я приглашен. Еду в магазин, выбираю подарок. Что преподнести другу? Смотрю — меч. Как настоящий. Ну только не острый, а так: сталь, литье, узоры, витая рукоять. Тяжеленный, длинный. Лучше не придумаешь! Такой оригинальный подарок! Еду в ресторан, снятый для торжества. Захожу. Ниже полковника нет никого. А вот выше — довольно много, включая министра и замов. И многочисленных друзей по внутренним войскам. Цыгане поют, казаки шашками мулинеты[487] выделывают, адское шоу. И я такой с этим мечом: довольный как слон, типа сейчас своим оригинальным подарком всех удивлю. Да, сейчас! Пониделко, как Иисус на фреске Да Винчи, — в центре стола, а перед ним штук пятьдесят этих мечей. Оказывается, обычный подарок. Рядовой. А чем еще генералу потрафить? Признаюсь, я больше не бывал на днях рождения генералов внутренней службы. Судьба миловала. Тяжкое времяпрепровождение. Очень специальное мероприятие, где все говорят о службе отечеству, славе русского оружия, воинских тяготах и воспитании молодежи. Вообще-то сегодня вся Россия — это большой день рождения генерала. Но тогда, в 1998 году, мне это казалось несколько искусственным дискурсом. Как выяснилось, напрасно.

Через пару месяцев Пониделко схарчили. Начальником он побыл всего-то меньше года. В Москве поменялась расстановка сил, и Гусинского тоже схарчили. И банк его. И «Русское видео». И министра внутренних дел Куликова, друга моего друга Пониделко, тоже схарчили. А Кумарин подал в суд на Пониделко за оскорбление достоинства и нанесение вреда деловой репутации, так как Анатолий Васильевич назвал Владимира Сергеевича лидером Тамбовской ОПГ, и выиграл: Пониделко не смог обосновать свое заявление. Честным бизнесменом оказался этот Кумарин. Правда, его потом тоже схарчили, да и губернатора Яковлева… Время обнимать, время уклоняться от объятий — кажется, так Шломо[488] говорил?

После отставки Пониделко как-то скис. Баллотировался в Заксобрание и Госдуму, проиграл. Участвовал в каких-то мутных схемах по девелопменту, написал странную книгу про черный пиар — совершенно непонятно зачем. Выдавал узбекам, работавшим на строительстве его дома, специальные мандаты: «Предъявитель сего работает у генерала Пониделко, денег не требовать и не задерживать!» Типа тоже может нарушить закон. Немножко так, совсем чуть-чуть. Васильич достроил дом, посадил дерево и вырастил сына — он сейчас глава района в Петербурге. И дочку вырастил — она стала банкиром, по стопам матери пошла.

БЕЛАЯ НОЧЬ

Телефон был кнопочный. Синий такой. Пластмассовый, с трубкой на вьющемся грязном проводе. Он зазвонил утром, в одуванчиковом мае, когда за окном еще прохладно, но уже нереально ярко светло и когда день уже не отделен от утра тонкой границей рассвета. Санкт-Петербург имеет такую особенность — в преддверии белых ночей ты просыпаешься поутру, не зная времени: то ли еще пять утра, то ли уже одиннадцать… Только чириканье воробьев за окном позволит ощутить ход часов.

— Тебя какой-то Путин спрашивает, — разбудила меня жена. — Говорит, срочно.

Какие могут быть срочные дела в субботу утром?

— Можешь приехать к НАМ? Моя машина под окнами!

— Хорошо, через час буду. В Смольном, у тебя?

— Да, постарайся скорее, МЫ ждем!

Я быстро побрился и выскочил из дома. Смольнинская «вольво» темно-синего цвета, почти новая, но уже потускневшая от ежедневных щеток правительственного гаража, стояла у парадной. Я зажмурился от яркого солнца и улыбнулся запаху травы. Мир был прекрасен и свеж. Скинул белый пиджак, кинул его на заднее сиденье вместе с сумкой-борсеткой, плюхнулся рядом с неприметным отрешенным водителем Сережей, который всегда казался каким-то пыльным и неживым, как и все смольнинские шоферы.

Через полчаса я уже проходил через рамки металлоискателя в мэрии Санкт-Петербурга, показав прапорщику удостоверение работника мэрии. Оно было у меня правительственного образца: маленькое и с гербом. По негласному принципу маленькие в кожаной обложке означали ВИПов, а большие дерматиновые выдавались рядовым клеркам. В моем, с автографом Путина, значилась странная должность: директор информационного вещания «11 канала». На самом же деле в трудовой книжке было написано: вице-президент государственного федерального предприятия «Российская государственная компания „Русское видео“». К мэрии города я никакого отношения не имел, компания подчинялась формально Комитету по делам кинематографии правительства России, а смольнинское удостоверение служило неким бонусом: чтобы от гаишников отмахиваться, входить везде, где можно и нужно. Этакий мандат, жетон, означающий только одно: предъявитель сего — свой.

У каждого казенного дома свой запах. На почте пахнет сургучом и картоном, в больнице — пенициллином и мочой, в тюрьме — хряпой[489] и хозяйственным мылом, на вокзале — шпалами и хлоркой. А в Смольном — сливочным маслом. Это из столовой — огромной, разукрашенной лепниной и со множеством буфетов, в которых милые крашеные стервы в кокетливых передничках отпускают кофе с пирожными безе крашеным стервам-сотрудницам с их сотрудниками — причесанными людьми-пиджаками. В галстуках и без лиц. На входе румяный фэсэошник[490] в черном казенном костюме и нелепых ботинках фирмы «Скороход»[491] из старых советских запасов. А рядом дверь. Прямо на проходе, на потоке, возле гардероба и газетного киоска, где работают отставные старушки, хранящие свои наградные наганы дома не под матрасом, не за трубой в уборной, а на дне оцинкованного мусорного ведра, накрытые аккуратно выпиленными из фанеры кругляшками, закрашенными краской-серебрянкой, — хрен найдет воришка залетный. Стукаческие бабки. Всё видят: кто, к кому, зачем идет, да и фэсэошник видит столовский.

За дверью комнатка. Приемная. Кабинет вице-мэра Путина был в самом нелепом месте, рядом со столовой. Даже окна выходили на памятник Ленину. Короче, говно был кабинет — никакой конспирации. Да и комнатенка крохотная — метров двадцать. Плюс такая же приемная со столом помощника — начальника аппарата, который был больше похож на адъютанта. У всех тетки сидят — секретарши, у некоторых — даже с модельными ногами от метра и выше, а у Путина — молодой человек, блондин с военной выправкой, радушный, общительный, с рубленым волевым лицом. Игорек Сечин[492]. Прикольный мужик. Скромный и довольно уныло одетый в простенький пиджак. Но всегда с короткой стрижкой, как у военного по гражданке[493] — типа на службе, хоть и не в форме. Угадывалась в нем какая-то неадъютантская закваска. Типа есть у него перспективы — дальние, но о-о-очень большие. Я не мог предположить, что через десять лет после той субботней встречи у Игорька будет огромная яхта и от его решения цена барреля нефти на мировом рынке будет колебаться на пять центов. Впрочем, может, я ошибаюсь насчет пяти центов, но на один-два — это точно.

Справа у окна стояла книжная полка с какими-то дежурными альбомами и Cоветской энциклопедией. «Раньше бы была история партии и полное собрание Ленина», — подумал я, когда первый раз очутился в этом кабинете. На стенке тарелочка из дрезденского фарфора с изображением трамвая, портрет Ельцина и фикус в углу. Путин за столом всегда казался незаметным. Из-за размеров. И вообще, он умел быть всегда здесь и одновременно не здесь. У него был очень специальный взгляд: он умел не отвечать глазами собеседнику, казалось, что ему совершенно неинтересно, что говорят люди. Не то чтобы интроверт, но на своей волне, как наркоман, ловящий отходняки, или студентка после бурной ночи, — он все время выпадал в другую реальность. Играл в присутствие. Переспрашивал, уточнял детали, но было видно, что его голова занята чем-то другим, он слушает тебя не для того, чтобы принять какое-то решение, а чтобы утвердиться в своей правоте, сравнить новую информацию с той, которая уже есть. Он не казался мужчиной, скорее евнухом, кастратом. Никогда не бычил, никогда не противопоставлял себя никому, даже решений никогда не принимал и всегда ставил свою подпись после виз остальных вице-мэров. Он хотел казаться тугодумным простачком. Эту манеру я увидел у нескольких людей, когда стал уже достаточно известным и влиятельным журналистом, в этой манере стали говорить те, кто всегда избегал публичности: бандиты, спецслужбисты и дипломаты.

Путин встретил меня с разлохмаченной челкой. Был он необычно расстроен и озадачен. Всегда спокойный и слегка отрешенный, как бы здесь и одновременно где-то в собственном мире, состоящем из информации, агентов, встреч, бумаг, резолюций и каких-то мутных друзей и сотрудников, он явно был не в своей тарелке. С распущенным галстуком, без пиджака, в мятой рубашке. Рядом с серыми лицами сидели Кудрин и Маневич. Совещание шло уже несколько часов. Обсуждали выборы Собчака. Впервые с начала кампании стало ясно, что все идет не по плану. И мэр вполне может проиграть. Каждый из собравшихся впервые сказал себе: через полтора месяца наша жизнь может в корне измениться.

Леша Кудрин был худощавым очкариком с лицом главбуха похоронного бюро. Такие обычно два раза в месяц по пятницам после работы приезжают на квартиру-кукушку и сдают очередной донос оперативнику: сколько кубометров сосновой доски украдено в мастерской, сколько откатов заслали могильщики с халтуры, сколько бензина слили из автобуса-катафалка. Оперу это не очень интересно, ему хочется знать, кого закопали в могиле под гробом слепого старичка на Серафимовском, но главбух уверяет, что не в курсе. Хотя, конечно, знает.

В мэрии Кудрин заведовал финансами. Хорошо заведовал. Там вообще все хорошие были руководители, кроме Собчака. Жил и держался Алексей Леонидович скромно. Путину доверял, так как имел природный дар сводить балансы: сколько откуда пришло, сколько куда ушло, утруска, усушка, амортизация — вот это все.

«Опаньки, — подумал я, — что-то серьезное!» Сообразил, что разговор у обоих замов Собчака был ранний, встретились они часов в семь и что-то обсуждали, а потом решили позвонить мне. Они для себя что-то решили, и им нужно подтверждение информации. Выглядели оба они усталыми: Кудрин явно невыспавшийся, а Путин тоже с мешками под водянистыми глазами. Явно тер лоб. Была у него такая привычка — тереть виски, чтобы взбодриться. Наверное, когда-то на курсах КГБ научили. А потом отучили. Имиджмейкеры.

— Ты можешь разобраться с квартирой шефа[494]? Понять, кого они могут мобилизовать из жильцов, кто кричит и почему? Чего хотят? Завтра будет сюжет на ОРТ. С Березой они договориться не могут.

При слове «они» Путин выразительно посмотрел в угол потолка, показывая направление на спецкоридор противоположного крыла Смольного, где за дополнительным постом охраны был блок Собчака. Они — это Собчак и Нарусова.

Кудрин молчал. Я понял, чего они хотят. Им нужно было реально понять, о чем будет сюжет на центральном телевидении и насколько упадет рейтинг мэра. Собчак уверенно лидировал, выигрыш был практически в кармане, и ничто не предвещало больших проблем. Ну разве что Анатолий Александрович ляпнет в очередной раз какую-нибудь глупость при журналистах, но к этому все давно привыкли. Команда Собчака выглядела так нервно не потому, что Собчак мог проиграть. Нет, они беспокоились, что он выиграет!!! И я понял главное: они не хотели этого, это было открытием для меня. Ведь я мыслил в двух измерениях. А они — в трех. И для них было главным третье измерение — кремлевское.

— Мне нужен Лоскутов[495], чтобы прошла команда до участкового. Пусть участкового срочно вызовут в отдел кадров или типа на срочное совещание. Лоскутов должен сказать ему, чтобы он до конца дня не отходил от меня, потому что иначе сольет информацию. Мне также нужна информация на всех соседей мэра: снизу, сверху, справа, слева, на всех вокруг. По всем базам ГУВД, РУБОП, по судимостям, административкам[496], телефоны, мобильники, если вдруг есть у кого, база ГАИ, права, машины, налоги с дачных участков, счета за электричество и воду…

— Ну это ты загнул, Дмитрий! В субботу насчет воды, электросчетов и налогов напряженка. Милицейскую инфу сам попросишь у начальника ГУВД.

Людмила Нарусова была главой альтернативного штаба Анатолия Александровича, удивительно бездарно организованного и собравшего откровенных краснобаев и балбесов, вдувавших в уши мэрской жене, что никто, кроме нее, не сможет обеспечить победу. Ведь Путин не был начальником выборного штаба. Ни одного дня. Он формально был вице-мэром, он не принимал никаких решений, никогда не действовал самостоятельно. Он де-факто был начальником управления безопасности мэрии. И вот в этом качестве его воспринимали очень немногие в тогдашнем Петербурге. Я точно знал. И Путин относился ко мне дружески, насколько вообще способен к дружбе человек такого склада. Отличить, как к тебе относится Путин, было легко — достаточно отслеживать реакцию Сечина на твое появление: своим он улыбался закрытым ртом, не показывая оскал. Это означало, что хозяин сказал: этот — свой.

В Смольном все кабинеты и телефоны прослушивались. И путинский тоже. Говорят, микрофоны были установлены за деревянными панелями, а в люстрах спрятаны объективы видеокамер. В 1995 году даже у меня уже была цветная телекамера размером со спичечный коробок с чувствительным микрофоном, работавшая на батарейке «Крона» и передававшая радиосигнал метров на сто минимум. Поэтому все разговоры по делу велись либо во время прогулок по длиннющим смольнинским коридорам, либо за пределами бывшего института благородных девиц.

Путина не любили сотрудники ФСО, ФАПСИ и ФСБ. Он был опасен, так как знал больше их: в маленьком вице-мэре все чувствовали информационного конкурента. В сущности, для этого в свое время и позвал его Анатолий Собчак, когда жена вечером как-то сказала:

— Толя, нам нужен ответственный человек, который будет все видеть. Нас водят за нос! Ты слишком доверчивый, Толя!

— Да, Ланечка, правильно ты говоришь: никому нельзя доверять! Но где его найти?

Собчак почему-то называл свою Людмилу Ланью. Типа такая грациозная, изящная и стройная женщина. Ну вот такой ему она казалась. Ему многое казалось не таким, каким являлось на самом деле. Решения он принимал мгновенно: сначала говорил, потом делал, а уже потом думал. И всегда советовался с Ланью. Она сначала придумывала, а потом уже делала. Ну по крайней мере мужу казалось, что это так.

Мне говорили, что Путина ей посоветовал пригреть Илья Трабер, в ту пору уже носивший погоняло Антиквар. Бывший офицер-подводник, добившийся успеха в жизни: вставший за стойку самого центрового пивбара «Жигули» на Литейном проспекте, Мекки фарцовщиков и скупщиков краденого, наркоманов и таксистов, сутенеров и мелких жуликов. Крупные предпочитали места посолиднее: гостиницы «Асторию», «Европейскую», на худой конец «Прибалтийскую». А в «Жигулях» стояла пивная вонь, пахло кислятиной и мочой, пиво было разбодяженным, кружки — не очень мытыми, а публика — неспокойной. Зато по двадцатым числам каждого месяца туда приезжали на трамвае клерки из Большого дома, благо совсем недалеко. Известно, что именно на своем рабочем месте Илья Трабер познакомился с офицером КГБ Виктором Корытовым. И из дружбы скромного чекиста и жуликоватого бармена родилась история новой России. Да что там России — всего мира. И якобы именно Корытов замолвил перед своим приятелем словечко за однокурсника, прозябавшего в Дрездене в должности директора советского центра. Мол, смотри, хороший парень, сидит в ГДР, все идет к тому, что Берлинская стена вот-вот рухнет, Горбачев сдаст восточных немцев, КГБ оттуда погонят поганой метлой. Давай приобщим паренька к серьезному делу — я ручаюсь!

Трабер к тому времени сменил пивняк на антикварный бизнес, уже стало возможным раскрыться. Время было уже неспокойное: промышленность катилась в тартарары, перспектив особо не было, законы не соответствовали реальности, особенно экономической, перестройка набирала обороты, и все, кто мог, срочно придумывали способы заработать. Обычные жулики из криминальных элементов превращались в коммерсантов, предпринимателей и промышленников. Кооперативы возникали везде, где был спрос на товары и услуги. Ну если не кооперативы, то комсомольские предприятия, научно-технические центры молодежи или просто бригадные коллективы. Происходила приватизация: одним росчерком пера председателя исполкома можно было «принять на баланс» что угодно: хоть дом, хоть целую улицу, хоть завод железобетонных конструкций. Наступали девяностые — ревущие, неизбежные, роковые годы. Тот, кто был способен думать, предвосхищал ближайшее будущее.

Об истинной роли заместителя Собчака знали немногие. Большинство полагало, что Владимир Владимирович приставлен к Анатолию Александровичу Конторой как смотрящий от силовиков, что он его бывший студент и помощник по внешним связям. Но я, имевший обширные связи в Конторе, знал: Путина там многие ненавидят, считают предателем, если не изменником. Рассказывают, что, когда в начале смольнинской карьеры Собчак впервые приехал на Литейный, 4 и в актовом зале Большого дома прозвучала команда «Товарищи офицеры!», сотрудники, не сговариваясь, остались сидеть в креслах. Это была демонстрация. Но если Анатолий Александрович был заведомо не совсем свой, хотя и власть, то Путин был иудой — поначалу кое-кто из офицеров даже обрадовался: мол, наш парень, хоть и мелочь, майор, а глядишь, вылез наверх. Но через полгода, поняв его настоящую роль, его стали презирать все, кто собирался служить дальше. Особенно после кадровой перетряски, когда начальником УФСБ стал следователь Черкесов, занимавшийся в брежневские годы диссидентами. Чтобы дела клепать, ума ведь много не надо. Все принесут оперативники, все задокументируют. Главное — нюх. Ведь если возбудили дело, надо сажать. А в этом случае всегда шум. И до самого верха, до первых лиц. Нюх у Черкесова был отличный, но немного своеобразный. Он был идейным чекистом. Чувствовал себя рыцарем. Неважно, за какого короля идти в поход, неважно, кто враг. Главное — враг короля.

У чекистов своя корпорация. Орден. И Путин в этот тайный орден не входил. Все понимали, что Путин — мелкий неудачливый резидент в ГДР, подведенный к Собчаку не только со стороны Конторы, но и через другие механизмы. Я даже знал, через какие. Шила-то в мешке не утаишь. В конце горбачевского правления всем правили деньги. И преимущественно воровские — бандитских было маловато для того, чтобы решать вопросы. Но потом все поменялось. Законники не прошли, им противопоставились молодые удалые пацаны, не жившие по воровскому закону, а создавшие свои понятия, свой кодекс, где можно было не накалывать купола[497] и звезды, где не впадлу[498] было пить с мусорами и вообще всё не впадлу, кроме денег, власти и собственности.

Еще в СССР действовала модель преступности и общаки. Специалисты-аналитики рассказывают, что преступные сообщества организовываются вовсе не вокруг лидеров и не по месту нахождения, даже не обязательно привязаны к конкретной территории. Начиная с давних времен группы преступников формируются вокруг общей кассы, куда отчисляются определенные проценты от их добычи. Например, в романе Диккенса «Дэвид Копперфильд» уже есть описание такого общака — центра, куда юные карманники приносили свою добычу. Над общаком есть смотрящие — те, кому доверяют участники группы. Это может быть самый авторитетный вор, имеющий большие связи, а может быть несколько авторитетов, обучающих преступному ремеслу новичков. Все зависит от ситуации. Главное, что надо понимать: смотрящие — вовсе не хозяева наворованного, они не могут тратить ценности по своему усмотрению.

Общак — это общая касса, которая расходуется в интересах «акционеров». Преступное ремесло предусматривает «текучку кадров»: воры попадаются полиции, садятся в тюрьму, гибнут во время перестрелок и погонь, конфликтов, просто не могут сохранить свою жизнь и здоровье в связи с психопатическими чертами личности. В коррумпированном обществе часть общака тратится на подкуп полицейских и судей, чиновников или приближенных к власти. В любой стране общаки расходуются на грев, то есть на поддержание участников, сидящих в тюрьме, — на еду, оплату защитников, подкуп надзирателей.

В СССР сложилась особая каста смотрящих — воры в законе. То есть те преступники, которых короновали: через специальную коллективную процедуру «наделения короной» признали членами высшей касты преступного сообщества, признали равными другим коронованным. Одним из условий было точное соблюдение воровского закона. Кандидат на этот статус был обязан доказать свой «профессионализм»: не заниматься ничем, кроме воровства, не иметь семьи и имущества, кроме того, которое необходимо для личной безопасности и независимости, и иметь условия для хранения самого общака. Естественно, этот человек должен быть засиженным — доказать своей биографией устойчивость и твердость характера, выдержку, способность переносить тюремный быт и сохранять здравый ум и, как ни парадоксально, снисходительность к чужим слабостям. В сущности, это требование ко всем руководителям в экстремальных профессиях.

Воры в законе не имели права сотрудничать с правоохранительными органами, чем разведчики в свое время и воспользовались. Когда ГРУ их вербовало, это не было нарушением воровского закона — разведуправление Генштаба не является правоохранительным органом, это как бы армия, защита государства от внешних врагов, оборона. Хотя, конечно, тайно сотрудничали воры и с НКВД, и с МГБ, и тем более с КГБ. Но это было опасно для них — прямое нарушение воровского закона предусматривало смерть. Для правоохранителей эта система была идеальна: она позволяла держать преступный мир полностью под контролем и практически управлять им.

В конце восьмидесятых годов ХХ века у воров, выстроивших преступный мир СССР, появились конкуренты — молодая поросль, не признававшая воровской закон. Как самолеты в свое время победили дирижабли, а мелкие крысоподобные зверьки, по утверждениям палеобиологов, погубили динозавров, — так бандиты стали теснить воров. И появилось это явление в самом несистемном регионе страны — в Ленинграде. По сути дела, Северная столица России, окно в Европу, была построена именно для этого: привнести в страну иные порядки управления. Не купеческие, а «регулярные». Коррупционный имперский город унаследовал традиции первого губернатора Меншикова, умудрившегося на средства «госзаказа», то есть царской казны, вместо задуманных Петром каналов построить себе дворец. И в дальнейшем именно питерские всегда отличались фрондой и неповиновением, как бы ощущая свой город не частью огромной страны, а доминионом, для которого вся остальная империя — колония. И когда СССР пошатнулся, практически рухнула воровская система — молодые хищники отвергли закон, перейдя от классической модели крупных общаков с авторитетными ворами к несистемной конструкции мелких самоорганизующихся групп. Воровская структура требовала от каждого участника получения ярлыка на данную территорию. Хочешь воровать — воруй. Но если тебе нужна защита, то есть участие в общаке как страховой кассе на случай возможных проблем, то есть гарантия будущего грева, — иди к смотрящему, получай благословение. А смотрящий — обязательно вор в законе или исполняющий обязанности, то есть не имеет короны, не прошел процедуру инициации, но как бы имеет положение вора (положенец). А если кто-то ворует без разрешения, то его надо рассматривать как нарушителя правил, уничтожить или загнобить в тюрьме, чтобы другим было неповадно.

Питерские преступники в конце восьмидесятых столкнулись с парадоксом — воров-законников, способных понять открывшиеся возможности, просто не было. А вот «преступных кадров» было очень и очень много, как и объектов для рэкета. Вообще-то рэкет — это не совсем по воровскому закону, предусматривающему честное воровство: грабить нужно только «плохих» людей. То есть в условиях перестройки, когда предпринимательство стало официальным, появился легальный бизнес. Соответственно, возникла возможность грабить не «плохих», а вполне даже правильных с точки зрения государства людей — тех, кто стал зарабатывать деньги своим делом. В городе появились сильные бригады со своими общаками. В каждой сложилась своя элита, не признававшая воровской закон. Почему нельзя иметь имущество? Что за устарелый подход? Почему надо обязательно просидеть много лет за решеткой? Почему нельзя иметь семью? Зачем эти нелепые церемонии коронации, что за архаика? И самое главное: мы гангстеры или робин гуды? Как в Америке тридцатых годов, в России конца восьмидесятых появились гангстеры. А ведь Санкт-Петербург — примерно ровесник Соединенных Штатов и тоже возник как совершенно новое историческое явление из понаехавших. Интересный материал для философов и историков…

Гангстеры не гнушались общаться с ментами. И с КГБ. И со всеми, кто мог быть полезен. Поэтому они с радостью шли на контакт, становясь агентами. А что такого? Сдать конкурента, чужими руками расчистить территорию, выкупить своих, получить информацию. Возможности открывались колоссальные. Но страна менялась на глазах, и очень скоро оперативники из госбезопасности и МВД стали сами агентами своих подопечных. Сплав оперативных навыков и данных с возможностями преступных групп и их лидеров открывал перспективы: огромные деньги делались из воздуха. А где деньги, там и власть. Особенно если никто ни во что не верит.

В начале девяностых Санкт-Петербург был бастионом в осаде. Единственный город, в котором воры не в состоянии были решить кадровые вопросы. Но как хотели! Я видел все это своими глазами. Меня постоянно окружали люди, пытавшиеся влиять на власть. Кто-то с серьезными намерениями, кто-то для самоутверждения. В девяностом заехал иркутский вор Лев, и мгновенно сформировалась бригада отморозков: жутких, с выбитыми зубами, в трениках, засиженных и синих. Не спортсмены — откинувшийся молодняк. И сразу Лев стал искать выход на власть — депутатов и чиновников. Его шестерки рыскали по городу, пытаясь познакомиться с кем угодно из Ленсовета, из исполкома. За пару месяцев успели на Невском создать офис. Правда, странный: большая часть «сотрудников» предпочитала сидеть не за новенькими венгерскими столами с компьютерами, а у стен на корточках и лузгать семечки. Меня познакомили с ним сведущие люди — транспортники из ОБХСС, промышлявшие контрабандой антиквариата. Тебе интересно, типа, это человек, который ищет выход на Собчака, есть инвестиционные идеи. Я пообщался, послушал. Идеи были, но какие-то уж больно неоформленные.

— Вам бы найти умных ребят, чтобы реальные проекты готовили! Не пойду же я к Собчаку с вашим предложением взять миллион долларов и приватизировать танковый завод в Горелове[499].

— И зря! — сказал вор, но обещал подумать.

Через два месяца он исчез, как растворился. Пропал без вести. Отморозки быстро нашли себя у малышевских и пермских, один даже стал телохранителем Кости Могилы. Вот тот знал методы. И у него были умные молодые авторитеты с дипломами Финэка, знавшие, куда и кому нести не только деньги, но и правильно оформленные бумаги.

Власть — она как девушка. Ей надо нравиться, дарить подарки, руку подавать, говорить нежные слова. И в какой-то момент, если она не слишком идейная, то растает и отдастся. Потом может сказать, что ничего и не было, но это если ты был неучтив и неопытен. А может и привязаться и хотеть еще. Государственная власть в России, как порочная послушница из сгоревшего монастыря, после падения социализма была одержима страстью. Но не настолько, чтобы предлагать себя на дорогах: она была блядовитой, но по-прежнему в рясе. Брали все: правоохранители, судьи, депутаты, чиновники, начальники производств, партийные боссы. Кто больше, кто меньше. Когда на волне перестройки Собчак стал сначала депутатом СССР, потом председателем Ленсовета, я уже неплохо знал его окружение. Мы с женой бывали у него в гостях, Людмила Борисовна заезжала к нам на чай, чтобы поддерживать отношения, а я в ночных клубах сталкивался с юной Ксю[500] и ее компанией — милыми и талантливыми кокаинщиками-киношниками, музыкантами и прочим богемным народцем. Никто ведь ничего не стеснялся. А кого шугаться[501], все свои!

Но воры своими не были. Единственный раз, когда в город заехал Дед Хасан, его сразу задержали, обнаружив у охранника-курда пистолет ТТ и удостоверение помощника депутата Новоселова. Мне сразу позвонил замначальника РУБОПа Дима Милин: мол, подлетай на Чайковского, есть хороший сюжет для твоей программы. В кабинете сидел вор в наручниках. Я с оператором вошел с работающей камерой.

— Правда, что вы вор в законе?

— Если вы знаете, то зачем спрашиваете? — ответил Усоян и отвернулся от объектива.

Через два часа его отпустили. Я показал в своей телепрограмме Хасана, пистолет и машину с номерами блатной серии А210АА. На следующий день Новоселов, встретив меня в зале заседаний Мариинского дворца, где работало городское Заксобрание, спросил у меня:

— Ну и на хера ты это показал? Сосешь у Собчака и его пидоров, думаешь, спасибо скажут тебе? Выкинут как гондон!

Новоселов был в инвалидной коляске. В него стреляли, пробили позвоночник.

Впервые мне об истинной роли Путина сказал именно Новоселов:

— Да какой он кагэбэшник, он смотрящий за смотрящими. В том числе и за конторскими мусорами, чтобы младших пацанов не обижали.

Младшими в неформальном лексиконе Новоселова были бандиты, старшими — воры. Новоселов считал себя перевозчиком на галере, ходившей между островом Петербург и остальной материковой частью России.

Я знал, что Путин смотрящий. Вообще, это неправильный термин, но смыслы слов меняются. Есть смотрящий по камере, есть по зоне, есть по городу. Тот, кто смотрит не просто за порядком, не просто общак держит и понятия бдит, а вообще смотрит и знает. Не болтает попусту, не вмешивается в конфликты, если они правильные, и не дает советов без спроса. Но вышестоящему смотрящему докладывает: все правильно. Или не все, если надо что-то поправить. Сейчас это называется супервизией. Вот супервизором и был вице-мэр Владимир Путин, смотрящий за потоками денег и власти в болотном городе Петербурге, построенном не как вся Россия, а наоборот: как доминион для бесконечной колонии, но не выполнивший свою задачу, поэтому ненужный и одинокий, как старушка-вертухайка, отправленная на пенсию после бунта на зоне: в орденах, с правом ношения парадной военной формы и наградным наганом, украшенным золотыми гербами, выплавленными из зубных коронок расстрелянных ею зэков.

Путин нажал кнопку на селекторе:

— Игорь, вызови Иванова. Срочно!

Через пару минут в узкую дверь кабинета вице-мэра втиснулся запыхавшийся щекастый и дородный завотделом административных органов Виктор Иванов[502].

— Помогите, пожалуйста, журналисту в профессиональной работе! А ты, Дмитрий, приезжай вечером, часиков в шесть, расскажешь, машину возьмешь мою или Алексея Леонидовича. Думай про конспирацию. Звонить сюда не надо…

Плохи дела у Путина, подумал я. Если с таким деликатным поручением обращаются ко мне — в сущности, успешному журналисту, но не подвязанному настолько, чтобы доверять до конца, — а не к оперативникам, значит, есть высшая команда: утопить Собчака. И Путин с Кудриным играют передо мной спектакль, зная, что меня пасут с разных сторон и слушают все разговоры. Значит, игра двойная: меня пасут не федералы, а местные. Федералы должны думать, что команда Собчака — полные лохи, раз поручают такое дело мне, узнаваемой и публичной фигуре. Значит, они уже готовят запасной аэродром. Интересно, где? В Москве? Кем? Путин же замазан с Ромой Цеповым на игорных делах. И с Михо. Ох, мутная история…

Виктор Иванов работал начальником отдела административных органов мэрии. Впоследствии он станет начальником Управления собственной безопасности ФСБ, когда Путин возглавит эту федеральную службу. А потом будет руководить Госнаркоконтролем. После убийства Александра Литвиненко и скандала с полонием Иванова сольют на хрен. Но это все случится через несколько лет.

Я вышел из Смольного вместе с Ивановым. Мы поехали в ГУВД на Литейный, но, когда я объяснял недовольному генералу-начальнику задачу, у Иванова зазвонила труба.

— Отбой, — сказал Виктор. — Все отменяется. Юрий Николаевич, можно мы на твоей машине до Смольного? Точнее, меня до штаба, а Дмитрия — до дома…

— Какие вопросы, конечно!

Генерал даже покраснел от облегчения, как будто с унитаза слез утром. Разулыбался, выдохнул, счастливый. Все понимали, что вписываться за Собчака — это кранты. Чуяли, стервецы. Вот же нюх овчарочий! Я отказался от машины и решил прогуляться по весеннему городу к Финляндскому вокзалу, а потом на метро. В субботу я мог себе позволить такое приключение. На Литейном мосту обернулся. Метрах в трехстах топала наружка: паренек с немолодой женщиной под ручку, вроде как сын с мамой решили пройтись по Петербургу. «Дятлы, — подумал я. — Но забавно, сколько они тратят сил на мои тусовки и на прослушки разговоров с телками. Дорогой я. Очень дорогой…»

Я не имел никакого отношения к штабу Собчака. Путин не был моим начальником, даже более того: у меня начальства не было вообще. Формальное подчинение руководителям компании «Русское видео» не обязывало меня участвовать в работе собчаковского штаба, да и отношения с мэрией у меня были весьма непростые. Я был обычным журналистом — неподатливым, знавшим себе цену, умевшим так организовать свою команду, что разрушить ее было практически нереально. Но от вице-мэра Путина я все-таки зависел. Во-первых, Роман Цепов, директор охранного предприятия «Балтик-Эскорт», спонсировал мою программу и обеспечивал защиту: он доплачивал моим телохранителям, они числились у него в штате, получали у Цепова служебное оружие. Соответственно, следили за мной и докладывали о каждом шаге. Во-вторых, я знал, что «Русское видео» не просто телекомпания, а ширма для огромного авантюрно-криминального концерна, который напрямую связан с лидерами преступного мира и властью. Ну и роль Путина скрывать в этом никто особо и не пытался. Цепов хоть и шепотом, но говорил, что собирает деньги с казино не только для себя, но и для мэрии, что через него Михо Мирилашвили передает подарки Людмиле Путиной, что решает вопросы, связанные с безопасностью. Его фирма охраняет даже квартиру Собчака, да и дачу Путина. А если охраняет, значит, знает секреты. Рома не гнушался прослушивать своих клиентов — баловался со всякими микрофонами-закладками, портативными видеокамерами. Прибавив к этому его дружбу с Виктором Золотовым и страстное желание контролировать потоки кокаина, текущие в ту пору через нигерийцев и другие каналы, я понимал роль Путина: во что бы то ни стало быть в курсе всех денежных потоков, наблюдать за всеми, кто вырастает на диком поле девяностых.

…Свита была длиннющая, но галерея Санкт-Петербургского государственного университета[503] длиннее, все пространство она не заняла. Так показывают в мультиках сперматозоидов, устремившихся к яйцеклетке: один, самый шустрый, впереди, остальные сзади. За Путиным шел Золотов, потом два безликих черных полковника, потом личная охрана в мешковатых пиджаках, потом Сечин, какие-то протоколисты, похожие на клерков, и инженер спецсвязи с брезентовой сумкой, в которой торчала телефонная трубка цвета слоновой кости. За ним пресс-секретарь и сбившийся в кучу кремлевский пул журналистов с бесцветными водянистыми усталыми лицами официантов. Я шагал рядом с Сечиным. Через несколько минут должно было произойти оплодотворение.

Мы вошли в зал, набитый студентами. Ректор, профессора в мантиях с квадратными шапочками на головах, десятки операторов у своих камер на треногах, мохнатые микрофоны, вспышки фотографов. Я оказался рядом с крошкой Медведевым[504]. Мне казалось, что Путин питал к нему особую симпатию именно из-за роста. В Смольном когда-то царил Григорий Васильевич Романов, крохотный человечек из новгородских, росточком не вышедший. Говорят, рассматривался в качестве преемника Черненко[505], но проиграл Горбачеву из-за звериного антисемитизма и общей почвеннической направленности ума. Так вот в приемной у него сидел начальник аппарата из бывших комсомольских пиджаков. Романов был метр в кепке на коньках, а начаппарата — еще ниже. И Григорий Васильевич его мог поэтому терпеть вблизи. Так сказать, не комплексовал.

Медведев был единственным человеком ниже своего шефа в комитете по внешним связям. Был еще крошечный зам, но оказался совсем тупым жуликом и его выгнали. Кстати, люди, знавшие Медведева как юриста в «Илим Палпе» — а Дима был не только директором по юридическим вопросам, но и соучредителем крупнейшего лесобумажного холдинга с миллиардными оборотами, — считали его отличным специалистом-международником. Скорее всего, он действительно был ушлым цивилистом[506]. И в его биографии есть еще одна любопытная деталька: Дмитрий Анатольевич сотрудничал с Владиславом Резником в его страховом бизнесе, созданном на деньги КПСС, то есть совсем был не чужд той самой тусовке, которая сложилась в Питере до появления Путина в роли советника Собчака. И именно Медведев разруливал наезды на Путина со стороны Марины Салье, готовя оправдательные документы по сомнительным внешнеэкономическим сделкам. Я спрашивал у Володи Чурова[507], своего доброго приятеля, работавшего в КВС[508], о роли Медведева. И тот говорил: офицер по спецпоручениям. Лучший юрист комитета. Путин его уговаривает замом, но тот в бизнесе, причем в серьезном, поэтому согласен только на экспертную договорную работу…

Я ответил на высокомерный кивок рукопожатием. В конце концов, все низкорослые люди во власти часто стараются казаться надменными, все-таки комплекс неполноценности развивается с детства. Но была у Медведева одна маленькая особенность, видная только тем, кто понимает: он был при деньгах и следил за собой. В отличие от Путина и Сечина, Миллера[509] и Чурова, только двое — Медведев и Прохоренко[510] в комитете по внешним связям мэрии Санкт-Петербурга одевались так, как положено: в дорогие качественные неброские вещи. Остальные просто не обладали вкусом и элементарными знаниями о дресс-коде, о деловой прическе. Медведев всегда отличался добротной английской обувью. Было видно, что он не покупает ботинки дешевле тысячи фунтов стерлингов. Естественно! Вообще, если хорошо подумать, можно предположить, что в стремительной карьере Путина он мог сыграть совсем иную роль. Он не был и не является спойлером, зиц-председателем при патроне, а в какой-то мере даже наоборот — именно он научил Путина международной торговле, именно он показал ему преимущества сырьевой экономики.

Я слышал от влиятельного царедворца, председателя официальных российских профсоюзов Шмакова: «Медвед и царь — две стороны одной медали. Один знает, что нужно, но не знает как, а второй точно знает, как можно, но целей не видит. Потому что один юрист, а другой — опер…»

Но вернемся в тот солнечный день 2000 года, когда по главному зданию Санкт-Петербургского государственного университета шла свита исполняющего обязанности президента России Владимира Путина. В зале его ждали несколько сотен студентов и преподавателей. Заиграли Глиэра, гимн великому городу, унылый, траурный и безнадежно величественный. Ректор университета Вербицкая[511], высокая мужеподобная дама в роговых очках, похожая на гусара в своем малиновом пиджаке, одним движением накинула на плечи Путина черную профессорскую мантию. В четырехуголке[512] он выглядел нелепо, как клоун, и быстро снял ее, тряхнув головой, чтобы поправить редкие волосы. Игорь Апухтин, корреспондент местной телекомпании, громко спросил в наступившей тишине:

— Владимир Владимирович, вы намерены баллотироваться на пост президента страны?

Путин порывисто ответил, как будто приехал в здание Двенадцати коллегий специально для этого:

— Да.

Зал взорвался аплодисментами. В этот момент стрелки исторических часов России, да и всего человечества показали новое измерение времени — мы все вступили в новую эру. Маленький человек в балахоне до пят, стоящий среди университетских преподавателей, одетых в такие же нелепые одежды, еще не выстроенных службой протокола по росту, чтобы не так была заметна тщедушность будущего властителя, вчерашний мелкий офицер КГБ с мутной биографией, непонятно как попавший во власть, заявил, что готов стать лидером огромной страны. И не просто хочет поучаствовать в выборах, а уверенно идет в Кремль, в золоченые залы, со своей свитой, со своим прошлым, включающим не только минимальный опыт работы во власти, но самое главное — обширный опыт работы с криминальными структурами, с навыками разводок и разруливаний бандитско-экономических отношений в девяностые.

Почему он? Невзрачный, неумный, никакой? В тот момент я, как и тысячи других людей, понимавших внутреннее устройство власти, ее пружинки и колесики, крохотные винтики и массивные пружины, механизм ее смазки коррупцией, осознал главный тренд: Путин потребовался как нейтральный, независимый контролер, консерватор системы, человек, готовый работать в качестве смотрящего от некоей группы договорившихся, фигура, которая будет системно удерживать гомеостаз. Силовик, знающий принципы работы с криминалом, с продажным слоем чиновников, с народившимся за десятилетие сообществом бизнесменов, лишенных вообще какой-либо нравственности. И взяли его именно из Петербурга, потому что в девяностые годы именно Петербург сформировал новейшую модель выживания в условиях краха прежних реалий СССР, где все-таки существовала хоть какая-то модель устоев общества, пусть и ложная по сути, но работавшая. Именно Путин смог выстроить при Собчаке взаимоотношения с бандитами, которые готовы были выполнять требования власти в обмен на индульгенции, с судами, которые готовы были принимать решения в пользу власти, с ментами, согласными служить тем, у кого есть власть и деньги, с людьми в погонах, которые готовы были наплевать на честь и принципы ради совершенно конкретной материальной выгоды. Остальному его научат в Москве… Еще не закончилась церемония, а я уже направился к выходу.

Сечин остановил меня вопросом:

— Как дела? В Москву не собираешься?

— Нет, зачем?

— Ну там все-таки вашему брату работы поболее!

— Да ладно, там яблоку негде упасть, желающих очереди стоят!

Мы с ним в добрых отношениях были, ведь я часто сталкивался с ним в Смольном. Сечин выглядел бодро, он чувствовал себя на своем месте.

— Ты станешь главой АП?

Игорь скривился в улыбке.

— Ну разве что замом.

— Ну-ну!

Свита рассаживалась по машинам. На Неве искрились льдины, расталкиваемые облупленным буксирчиком-ледоколом, вдалеке дымились трубы Балтийского завода, сквозь дымку тумана угадывались очертания портовых кранов в распадке набережных, свистели гаишники, перекрывая движение, мигали красно-синие маячки машин сопровождения. Мимо меня в кольце личников[513] суетливо проскользнул к своему шестисотому «мерседесу» будущий автократ-президент, сел на заднее сиденье и опустил бронестекло, засмотревшись на желтый купол Исаакия на другом берегу. Увидев меня, он вяло махнул ручкой. Он уезжал в историю.

— Интересно, — спросил я у Сечина, стоявшего рядом, — вам пообещали «Газпром» или что-то поскромнее?

Игорь, разумеется, не ответил…