— Ой, цоб, цоб.
— Дядечко, это ж наилучшие баранки!
— Где ж вы видали такую тарань? Ай, нигде не видали…
Лязгом колес, скрипом арбы, руганью, перестуками, переливами голосов поет шумный севастопольский базар.
— Груши, груши, пять копеек, только пять — ходи, заходи!
— Халва миндальная, скандальная! Денег не жалей ка, штука— копейка! вывертывают друг перед другом, каждый по-своему щеголяя.
— А вот холодныэ водэ-э! — тянут слепцами мальчишки в разных концах, и голоса их плывут по верху, легкие и слышные из всего шума. Белая, густая пыль грязною татарскою шалью окутывает низину базара.
А севастопольское темносинее море устало вздыхает в тесной Артиллерийской бухте, и мертвыми остекляневшими глазами смотрят из воды медузы.
Далеко легкими тенями мелькают крылья парусников и быстро проскальзывают дальше в Северную бухту и Южную, мимо глазастых бойниц крепости, далеко от базара.
Ветер дует с моря и не пускает дальше шум базара, и толчется он и будоражится в затхлой котловине.
Небо низкое, жаркой крышкой захлопывает котловину и душит.
— А вот холодныэ водэ-э, — тоскуют голоса ребятишек.
Вдруг, необычайный мотив спутал, смешал этот тоскующий ровный напев.
— Вот холодная-холодная вода, эх, вот холодная! — с подголоском в конце вывел чей-то звонкий голос.
Перепутались голоса, чутко прислушивались водоносы к новому голосу, сбегались в кучки, шептались:
— Кто?
— Откуда?
— Гришка, с корабельной стороны.
— Нет, с Ремесленной улицы пацан.[1]
Вопрос большой, ведь кто-то хочет урвать кусок и без того скудного дохода. Волнуясь, скучились, у старых железных барж.
— Пацаны, — поднял руку тонкий рыжий парень, — пацаны… Он стукнул ведерко оземь. — Слушайте, пацаны. Уговор блюдете — торговать будете, а нет пропадете!
— Знаем давно.
— Этого пацана надо отшить!
— Отучить, отбрить его! — загалдело собрание, замахало руками и взбудоражило пыль.
Конкурент, держись…