Путь к Вавилону

4

Ривен возвращался в Кемасанари не для того, чтобы писать свою книгу. Он просто пытался рассеять призраков, исцелить себя. Он Думал так: если он и возьмется писать, то это будет одним из средств его исцеления, но он не был уверен, что это средство понадобится. Как бы то ни было, он все же едет туда, на поезде, — все его вещи собраны в рюкзаке, который валялся теперь у его скрюченных ног, — Бичфилд остался за полдюжины графств отсюда, и новый год раскрывался перед Ривеном как загадочный цветок.

Ночь в поезде. Он не побеспокоился даже о том, чтобы взять билет в спальный вагон; это было уже своего рода традицией — добираться до Ская с максимумом неудобств. Казалось, от этого, по контрасту, Квиллины при взгляде на них через Саунд-оф-Слит становились еще более прекрасными и притягательными. Он глядел в серое марево за окном. Если так будет и дальше, то я вообще ничего не увижу, — только эту бесконечную изморось.

Проехали Карлайл и вместе с ним — Англию. Движение поезда убаюкивало Ривена. Он задремал. Несколько часов спустя он пробудился от своего судорожного сна, ощутил боль в ногах и увидел, как над нагорьем разливается свечение рассвета. Кое-где холмы уже были покрыты снегом. Интересно, спросил себя Ривен, а есть ли снег на островах. В первый раз за все время пути ему пришло в голову, что добраться до домика будет, наверное, не так-то просто. Придется топать через перевал, выбора нет. Вряд ли он там отыщет кого-то, кто потащит его на себе.

В Маллейге он сошел с поезда в пасмурное утро и добрался пешком до гавани, — благо от станции было рукой подать. У причала качались рыбачьи лодки и какие-то транспортные катера. Над головой кричали чайки; Ривену казалось, что с тех пор, как он слышал крик чаек последний раз, прошли годы. Он поднял глаза и увидел большой особняк, абсолютно неуместный на покрытом пожухлым папоротником каменистом склоне горы, что возвышалась над гаванью. Ривен повернулся в сторону моря — за проливом в туманной дымке угадывался Скай. Он снова вернулся сюда, в край моря и камня.

Он подоспел как раз к полуденному парому и, ступая на палубу маленького суденышка, испытал странное чувство, больше всего похожее на суеверный страх. Вновь оказаться так близко. Это ли нужно ему сейчас? Но он уже принял решение.

Всю переправу Ривен простоял на палубе; свежий ветер играл его бородой. Уже приближался Армадейл, заросшее лесом местечко в низине. Отсюда еще долго-долго пилить на автобусе, а потом — на своих двоих через перевал.

Плыви, мой челн…

Палуба качалась под ногами, за кормой носились и резко кричали чайки. Зачем он вернулся сюда? Его мутило при одной только мысли о Кемасанари, мертвом, — как мертва она, — о вещах ее там, внутри, как они были оставлены тем летним утром. Мрачное настроение черным вороном кружилось над его головой, опускалось ему на плечо.

Быть может, Моулси был не так уж прост.

Едва ступив на мол Армадейла, Ривен стал беспомощной жертвой изощренных причуд островной системы автобусного сообщения. Впрочем, ему все-таки удалось добраться до Бродфорда без особой головной боли. Здесь можно будет подсесть на почтовый автобус, который проходит через Торрин; но сначала Ривен заглянул в отель и подкрепил дух свой и тело глоточком-другим виски Маклеода. Умение потреблять крепкие напитки относится к жизненно важным навыкам современной общественной жизни, и за то время, что Ривен провел в Шотландии, он изрядно поднаторел в этом искусстве.

Маленький красный автобус, развозящий по острову почту, как обычно, опоздал. Водитель его не узнал, за что Ривен был ему искренне благодарен. Он промолчал всю дорогу, пока автобусик кружил средь холмов, пробираясь на юго-запад к Торрину. Для Ривена это было путешествие в прошлое. Месяцы, проведенные им в Центре, казались теперь серым туманным сном, от которого он, наконец, пробудился.

И вот, наконец, его взору открылся перевал: горные склоны, бурые от пожухлых зарослей папоротника, вершины кряжа засыпаны снегом. Ривен смотрел на них, вдыхая свежий горный воздух всей грудью и теребя в руках палку. Поблизости от остановки очень кстати оказалась чахлая рощица орешника, Ривен вырезал себе настоящий посох, пригодный для горной тропы, и начал свое долгое восхождение. Ветер нес с собой промозглую изморось, и уже через пару минут все тепло виски выветрилось. Ривен мерно шагал, наклонившись вперед и пытаясь восстановить сбившееся дыхание.

Узкую тропку пересекали шумные ручейки, и вскоре Ривен промочил ноги. Спина и подмышки уже вспотели, хотя лицо и уши мерзли под холодным ветром. На мгновение остановившись, он выпрямил спину и вгляделся в подъем впереди, стараясь не обращать внимания на боль в ногах.

Я, должно быть, с ума сошел.

Но он снова двинулся вперед, опираясь на ореховый посох. На склоне холма паслись коровы. Не переставая жевать свою жвачку, они оглядели Ривена с выражением спокойного любопытства. Он прошкандыбал мимо и бросил взгляд на хмурое небо.

Похоже, оно готовилось разразиться чем-то действительно неприятным. Ривен знал этот кряж, эту тропу. Все повороты ее и изгибы, подъемы и спуски, заболоченные низины, по которым нехотя стекали в долину черные торфяные воды. Вот только тело, которое брело по тропе, изнывая от боли, было ему незнакомо. Новая, неизвестная прежде слабость сопровождала его восхождение, как будто он шел по этой тропе в первый раз, ничего не зная об усилиях, необходимых для идущего по ней.

Он пересек снеговую границу, дождь обратился теперь в мокрый снег, который, падая, скапливался на камнях и на вереске, затем сползал слякотью, а сверху снова валили свежие белые хлопья. Тихий, погожий денек, сказал бы Кэлам со своей вечной трубкой во рту и глазами, которые привыкли видеть погоду похуже. Но Кэлам умер, опередив дочь свою лишь на год, умер ясной лунной ночью, сломленный грузом бездействия, которое сердце его отказалось выносить. И пес его жалобно выл, свернувшись у ног хозяина.

Ривен добрался до перевала и уселся на камень; внизу, словно бы выцветшая в сгущающейся темноте и кружащейся метели, простиралась Слайгаханская долина. За долиной громоздились горы, а слева шумело море, бесконечной пенистой лентой набегая на берег. Ну да. Тихий, погожий денек; но следующая ночь будет отнюдь не тихой. Он растер свои ноги. Изуродованный и одинокий. Такой одинокий. Только упрямство и, быть может, еще привычка к военной дисциплине удерживали его от того, чтобы не разрыдаться, как удержали от слез тогда, в Ирландии, когда прямо под носом у Ривена взрыв разметал на куски его капрала, или когда он узнал, что Дженни мертва.

И он снова видел ее как живую — ветер треплет ее волосы, а она смеется и поторапливает его. Вниз по склону этого увала, на который он сейчас взобрался. Ривен направился дальше, проклиная свои бедные ноги, и грязь, и слякоть, и зиму, но больше всего — себя.

Спуск оказался гораздо труднее подъема: икры болели, колени ныли. Ему приходилось глубоко втыкать посох в размокшую землю, хвататься за вереск и камни. Склон был настолько крут, что тропа петляла причудливым серпантином. Ручьи теперь текли почти прямо вниз, часто пересекая извилистую тропу. Его промокшие ноги уже больше не ощущали никаких неудобств от сырости, но боль донимала Ривена. Ему казалось, что спицы в ногах у него сдвигаются с места, винты врезаются в мышцы, металл царапает по кости.

Пока Ривен спускался, снег опять перешел в дождь. Студеный, мелкий, нудный дождь, разбрасываемый порывами ветра с моря. Внизу, в заливе, ревели волны и крошились о мыс в белой ярости. Ривен обвел взглядом прибрежную луговину, и ему показалось, что он разглядел темное пятнышко на том конце залива — домик.

Перешагивая один из ручьев, он поскользнулся на влажном камне и упал, и покатился вниз по склону. Цепляясь руками за камни и стебли травы, он смог удержаться только перед черной торфяной топью; еще бы дюйм, и он въехал бы туда лицом. Он полежал там с полминуты, пока вода болота не успокоилась и в ней не возникло его отражение, потом поднялся на четвереньки, при этом руки его по запястья погрузились в тину. Промокший до нитки и весь черный от грязи, Ривен заставил себя встать и, проклиная свое упрямство, продолжить свой путь вниз по склону сквозь дождь и ветер.

— Ты погляди только, какое сегодня море. Синее-синее, — сказал он и остановился на вершине, засунув большие пальцы между лямками рюкзака и плечами.

Она поглядела на него. Ветер немилосердно трепал ее длинные черные волосы.

— Летом оно всегда синее или бирюзовое. И спокойно-сонное, гладкое, как зеркало. Хорошо, что здесь, наверху, нет мошкары. — Сняв рюкзак, она бросила его на землю. — Давай пару минуточек передохнем.

Он тоже снял свой рюкзак.

Ветер несся по склону неритмичными волнами, пригибая траву, сверкающую на солнце каплями росы. В суровом бледно-голубом небе плыли белые косматые облачка. День выдался ясным и свежим; воздух был прозрачным, точно хрусталь. На самом краю горизонта виднелись каменистые пики Квиллинской гряды.

Они лежали в хрустящем папоротнике. Волосы Дженни разметались как веер. Она откинула их с лица и, повернувшись на бок, привстала, опершись на локоть. В небе, пронзительно вскрикивая, кружил одинокий кроншнеп. Облака стали темнее и то и дело набегали на-солнце. Должно быть, над морем копился дождик, готовясь вылиться на гористую преграду.

Дженни заерзала.

— Знаешь, люди — как времена года, — рассеянно проговорила она. Ривен нахмурился. Она лежала теперь на животе, подперев подбородок руками. Его лицо приняло озадаченное выражение, и в глазах Дженни вспыхнула искорка смеха. — Правда-правда, — сказала она. — Кто-то — зима, кто-то — лето, кто-то — весна или осень.

Он рассмеялся. Она взъерошила ему волосы.

— А я кто, по-твоему? — спросил он.

— А ты балда, — рассмеялась она в ответ.

Он сгреб ее в охапку и держал, не давая вырваться, но она продолжала брыкаться.

— Балда! — победно выкрикнула она и завертелась в его объятиях, но вырваться так и не сумела. Наконец она успокоилась и затихла. Ветер, несущийся по холмам и швыряющий чаек как листья, разметал ее волосы. Они улыбнулись друг другу. Лишь несколько дюймов разделяло их лица.

— А ты, — проговорил Ривен, затаив дыхание, — ты весна с порывистым ветром, и цветением вереска, и грозой… — Он легонько коснулся губами ее губ. — И осень с богатой жатвой.

И снова губы их встретились. В папоротнике и вереске шуршал ветер. Облака и тучи громоздились на небе, загораживая солнце.

Было темно. Он брел по колено в грязи, отмечающей нижний край склона. Заснеженная изломанная кромка хребта выделялась на фоне темнеющего неба. Облака поднялись вверх, и дождь почти прекратился. Скоро взойдет луна. Ривен продрался через заросли камыша, покрывающие низину. Боль в ногах превратилась в ослепительный свет в мозгу.

Самое трудное позади, дружище. Осталось только обойти залив.

Дождь, наконец, перестал, но соленый ветер швырял брызги моря в лицо Ривена, жаля кожу, привкусом соли ложась на губы. Белая пена и лунный свет омывали берег, далеко в море уходили белыми барашками волны.

Ривен уже выбрался из грязи заболоченной низины на гальку, его ноги съезжали с крупных голышей, посох стал ненадежной опорой. Он задел посохом ракушку странной формы; открылась нежданная бледность перламутра.

Тяжело дыша, Ривен остановился. Отсюда уже можно было отчетливо разглядеть домик. Темный дом, за ним — нагромождение гор, а справа — бескрайняя ширь моря и неба, сливающихся на горизонте.

Ни света. Ни огонька.

Печаль накатила волной, потом отступила прочь. А он остался таким же холодным, как галька у моря.

Приехали, твою мать.

Он вонзил посох в землю и сделал еще шаг, прикрывая глаза правой рукой от брызг соленой воды. Штормовой ветер рвался с моря в долину. Ривен представлял себе, как ветер бьется о ставни, воет в трубе. Как хлопает калитка.

Эта калитка. Этот порог.

Он долго возился с ключами, застрявшими в кармане. Ветер безжалостно рвал с него одежду — окоченевшего, ни на что не способного.

Наконец, дверь открылась.

Он стоял, едва держась на ногах, в дверном проеме, за спиной — рев черного с серебром моря. Дверь ударилась о стену, и ветер ворвался в дом, просвистев мимо Ривена, взметнул кучку золы в давно остывшем камине, прошелестел бледными страницами книги, оставшейся недочитанной. Потрепал рукав джемпера, брошенного на стуле. Брошенного ею.

«Он мне не понадобится… сегодня очень жарко, я в нем задохнусь. Давай, Майкл, пройдемся, пока еще солнышко светит». — И вскрики чаек снаружи.

Он закрыл за собой дверь, захлопнув ее перед носом настырного ветра; комната вновь стала мертвой, темная комната. Только сквозь оконные стекла лился лунный свет.

Он швырнул на пол рюкзак и посох и сам упал на каменный пол. С одежды стекала вода, влажные волосы липли ко лбу. Из сумрака на каминной полке на Ривена смотрела их фотография, два медных подсвечника холодно блеснули дуэтом. А там, на его рабочем столе, — пишущая машинка и толстая пачка бумаги, придавленная круглым камушком, найденным на берегу. И большая кофейная чашка.

«— …Но я еще не закончил…

— Передохни. Твоей голове очень не помешает сейчас свежий горный воздух».

Вот тут, у двери, высокие сапоги. И еще прогулочные его ботинки и пара ботинок поменьше. Он рассеянно прикоснулся к шнуровке, потом отвернулся и встал на ноги.

Как я устал. Господи, как я устал.

Он прошел через комнату и уставился в черный камин. Здесь когда-то зажигали огонь. Он тащит торф, щурясь от солнца и ветра, бросает его в камин. Тепло первых язычков пламени гладит его по лицу. Внезапно его охватил приступ ярости.

— Мне это не нужно. Боже милостивый, мне это не нужно! — Он ударил кулаком по каминной полке с такой силой, что та задрожала, взгляд его упал на фотографию, и Ривен отшатнулся. Дверь в спальню осталась открытой. Придавленный обрушившимися воспоминаниями, он заковылял туда.

В спальню. Где разобранная постель и разбросанные подушки. На одной до сих пор еще осталась вмятина от ее головы. И ее ночная рубашка лежит поперек кровати.

Теплый комочек волос и плоти, пахнущий лавандой, свернулся калачиком в его объятиях, чуть-чуть хмурясь во сне. Холодные пальчики ее ног тычутся ему в ноги, чтобы согреться. Нос уткнулся ему в плечо.

Из груди его вырвался странный звук, нечто среднее между рыданием и рычанием. Он уже чувствовал, как знакомые черные крылья безнадежности бьются в опасной близости от его головы, но все равно встал на постель коленями и сжал обеими руками ее рубашку. Ее запах давно уже ушел, но Ривен все равно прижал рубашку к лицу и упал на холодный матрас. Так и не сняв мокрой одежды, он сжался на кровати и спрятал голову под подушку, чтобы не видеть, не слышать канонады морского прибоя, завывания ветра, скрипа петель и стука ставней опустевшего дома.

Кэлам набил трубку прямо пальцем, ставшим за долгие годы такого использования бурым и огнеупорным, и выпустил струйку сизого дыма сквозь сжатые зубы. — Итак, ты, стало быть, намерен жениться на ней, — проговорил он спокойно, не отрывая взгляда серых глаз от морских волн, выгоняемых бризом на берег.

— Да, — подтвердил Ривен.

Кэлам носил старый твидовый пиджак, латаный-перелатаный: шляпа его, как обычно, была надета набекрень. На его худом морщинистом лице выделялись проницательные глаза, которые спокойно глядели на собеседника, а уголок его рта, почти постоянно занятый трубкой, то и дело весело приподнимался, выдавая смешливый и добрый нрав. Вот и теперь уголок его рта был приподнят, пока Кэлам обдумывал предложение этого ирландского солдата, который, в прямом смысле слова, одним зимним вечером свалился почти им, на голову и потом наезжал к ним с завидной регулярностью.

— Ты уволишься из армии? — спросил он.

— Да, и по возможности побыстрее.

— Кое-где бы, наверное, сказали, что в наши дни это уже старомодно: просить у отца руки дочери, — в серых глазах Кэлама вспыхнул огонек.

— Может быть, но вы — вся семья Дженни. И это важно.

Кэлам одобрительно кивнул. Глаза его сузились, следя за полетом кроншнепа над береговой кромкой, длинный изогнутый клюв кроншнепа был отчетливо виден в вечернем свете, — силуэт на фоне темнеющего неба.

— Ее мать была удивительной женщиной, — наконец, сказал он, оторвав взгляд от птицы. — Дженни, она из того же теста. Таких, как она, очень мало.

— Я знаю, — тихо сказал Ривен.

Кэлам выдохнул дым.

— Да, ты знаешь. Я знаю об этом, Майк. — Он улыбнулся. — А как насчет приданого?

— Что?

— Если ты начал в такой старомодной манере, то нужно уж выдержать тон до конца.

— Нет, Кэлам. Вовсе не нужно…

— Вам ведь нравится Кемасанари, тот домик; вам обоим.

— Ну, да.

— Он, правда, порядком обветшал, нужно там кое-что подремонтировать, ну уж от ветра-то и дождя он защитит.

Ривен улыбнулся. В первый раз за все время беседы Кэлам посмотрел ему в глаза, и морщины его расправились.

— Как насчет тяпнуть по маленькой, дабы смочить вечерок?

— Почему нет?

И они вернулись к дому, где через открытую дверь лился вечерний свет и ждал ужин, приготовленный Дженни.

Он проснулся на рассвете, продрогший и с болью во всем теле. Открыл глаза и пошевелился. Боль в ногах отдалась огнем в голове. Он сел и увидел, что стало с постелью: вся сырая, в грязи, простыни смяты.

— О Боже.

Он потер руками лицо и посмотрел пустыми глазами вокруг.

Вот я и здесь.

С трудом он встал. Кружилась голова. Повсюду вокруг, как следы кораблекрушения, бросались в глаза ее и их общие вещи. Они глядели на Ривена с туалетного столика, из гардероба, со стен и полок. Осиротевший дом совсем выстыл в одиночестве. Изо рта у Ривена шел пар.

Он остановился и прикоснулся рукой к фотографии, на которой они были сняты вдвоем, — еще одна царапина на душе, — а потом двинулся в гостиную. Рюкзак его съежился в луже у двери, рядом валялся посох. Ривен поднял ореховую палку и провел ладонью по ее гладкой поверхности. Это его успокоило. Действительно, у него здесь есть что-то, не имеющее никакого касательства к прошлому.

Он огляделся. Когда-то дом этот был для него самым счастливым местом на свете. Родное гнездо. Когда-то, но не теперь. Ривену захотелось поджечь его. Она бы это поняла. Однако пришлось удовольствоваться решением подмести и вычистить камин. Когда взгляд его упал на давно остывшие угли, останки последнего зажженного здесь огня, Ривен понял, что ему вовсе не хочется их выметать. Они стали реликвией. Но хранить такую реликвию больно. Он пересилил себя, преисполнился яростью вызова и выкинул их. От одежды его теперь шел пар, но он даже не замечал этого. Здесь слишком многое живо, слишком много напоминаний. Ривен тряхнул головой, словно отгоняя назойливую муху.

Он вскипятил воду в чайнике и сварил себе кофе, старательно избегая мысли о своей походной фляжке, наполненной виски. На это еще будет время, потом. Утро выдалось пасмурным и унылым. Ветер так и не унялся. Моросил дождик. Солнце только мельком выглядывало из-за быстро несущихся облаков. Шум моря был слышен даже внутри дома.

Все скоропортящиеся продукты давным-давно испортились. Ривен безразлично просмотрел свою писанину: ему попалось несколько страничек с карандашными поправками, замечаниями, и едкими шуточками, нацарапанными на полях рукой Дженни. Она частенько этим занималась — правила потихонечку его рукописи.

Он поспешно отвернулся. Еще так близко. Совсем недавно. Быть может, потом. Но не сейчас. Он выудил свой рюкзак из лужи и развесил вещи сушиться у камина. Как всегда, языки пламени зачаровали его. Чайник громко засвистел. Он налил кружку и глотал обжигающий кофе, собираясь с духом.

Итак, за работу.

Он начал со спальни. Собрал все ее вещи; их вещи. Свалил все в кучу: фотографии, плюшевого мишку, одежду и обувь, гребенку с приставшими к ней черными волосами. Куча росла, Ривен методично опустошал шкафы и буфеты. Даже под кровать заглянул. Потом точно так же прошелся по остальным комнатам. Фотография с каминной полки тоже полетела в кучу, оставив после себя брешь.

Ривен собрал все вещи-напоминания, сложил их в большой гардероб и запер дверцу, с треском провернув ключ. Ключ положил на каминную полку. В камине гудел огонь, сыпля искры на каменный пол. Наконец, он снял сырую одежду и повесил сушиться. Ривен бросил взгляд на свои ноги. Бледные, тонкие, все в шрамах. Не без горечи он вспомнил о своих прежних пробежках и восхождениях в горы, после чего надел сухие брюки и безучастно зашнуровал свои прогулочные ботинки.

У камина, в сухой одежде, он почувствовал себя гораздо лучше и принялся вынимать из рюкзака продукты. Сахар намок, и Ривен положил его у плиты. Свой ореховый посох он пристроил у камина, подтащил поближе к огню деревянную скамейку с высокой спинкой и сел.

И что теперь?

На глаза опять попалась машинка. Ривен выругался. Эта чертова писанина все еще там. Ладно, он ее сожжет потом. Может быть.

Он окинул взглядом комнату. Теперь ничто не указывало на то, что она вообще была. Жила. Кроме могилы в Портри и, возможно, пятен крови на камнях Сгарр Дига — Алой Горы. Впрочем, дожди и снега давно уже смыли кровь.

И теперь ничего не осталось.

Это несправедливо. Просто несправедливо.

Он взял посох и вышел из дома; там его встретило суровое море и свинцовое небо, и волны с шипеньем набегали на гальку.

Он принялся собирать всякую всячину, выброшенную на берег прибоем, отчасти — в силу привычки, отчасти — затем, чтобы отвлечься от мрачных раздумий. Прошлой ночью был шторм, и добыча выдалась богатой. Неизбежные садки для рыбы, обрывки лески, пластиковая бутылка, несколько обтесанных деревяшек и дохлый тюлень. Серый тюлень; у него было срезано полголовы, так что с одной стороны на Ривена глядел мертвый все еще влажный глаз, — карий, — а с другой щерился оголенный череп. Должно быть, задело винтом. Он пнул тюленя, туша грузно перевалилась со спины на брюхо.

По привычке Ривен сложил добычу у дома. На северной стороне не было окон. Ветер легонько дернул его за бороду. Ривен машинально поскреб пятерней подбородок.

Он тщательно вычистил домик, подмел и протер влажной тряпкой каменный пол, вынес проветрить постельное белье и подушки. Торфа здесь более чем достаточно, до конца зимы хватит с избытком, — дом пустовал давно. В воде недостатка нет, поблизости протекает ручей, надо только немного подняться вверх по течению, куда не доходит прилив. Единственное, с чем могут возникнуть проблемы, — так это с едой, как всегда было в Кемасанари. Здесь, правда, есть неплохой погреб с большой морозильной камерой, подключенной прямо к генератору, но за долгие месяцы, пока дом простоял заброшенным, агрегат этот пришел в негодность. Ривену пришлось повозиться, перебрать двигатель генератора и привести его в более-менее божеский вид, после чего двигатель весело забубнил.

Всю ночь и на рассвете в долине вопили олени-самцы. Древний, первозданный клич. Глядя в пламя очага, повернувшись спиной ко тьме снаружи, Ривен слушал их вопли, словно какой-то пещерный житель на заре истории, пережидающий зиму.

Берег моря в том месте, где стоял домик, был крутым и каменистым; зимой дорога к Лох-Корайску и Гленбриттлу была просто жуткой, особенно у Крутой Пади, которая и в лучшее время года представляла опасность для путников. Ривен принялся заново знакомиться с этим местом, взбираясь на обломки скал и утесы, что нависали над пенящимся морем — насупленные и суровые, дозорные Квиллин. Большей частью он шел по оленьим тропам, иногда — на четвереньках, карабкаясь по каменным выступам, заросшим вереском. С вершины утеса высоко над головой Ривена взмыл в небо орел; перья на его крыльях растопырены, точно пальцы.

Потом, когда силы его уже были на исходе, Ривен остановился и постоял, привалившись к заросшему мхом валуну, пока огонь в ногах у него не унялся и он не смог идти дальше. Он пытался заставить себя быть сильным и делал это, может быть, излишне жестко, не позволяя себе никакой, даже маленькой, слабости. Он измотал себя до предела, но зато получил вознаграждение — забвение, — как только в тот вечер его голова прикоснулась к подушке. Он твердо решил продолжать в том же духе, не давая себе послабления. С каким-то садистским удовлетворением он специально выбирал самые сложные маршруты вдоль каменистого берега и предгорьям.

На следующий день он пошел к Лох-Корайску и увидел в озере выдру. Ее темная голова то погружалась в воду, то выступала из нее, и сначала он принял ее за тюленя, но потом разглядел в цепких лапках буек, оставленный рыбаками, и остановился понаблюдать. Зверюшка утягивала буек под воду, потом разжимала лапки, и он выпрыгивал на поверхность. Выдра забавлялась буйками, снова и снова, в каком-нибудь десятке ярдов от каменистого берега. Ривен смотрел на эту картину безлюдного горного озера с забавляющейся выдрой как зачарованный, и пошел домой, только когда совсем проголодался.

Чтобы как-то поправить плачевную ситуацию с едой, Ривен разыскал в чулане свою винтовку 22 калибра и отправился поохотиться. Побродив по долине с полчаса, он наткнулся на куропаток и подстрелил двух, а затем еще зайца; потом погода испортилась, и Ривену пришлось вернуться. Дома он общипал, освежевал и выпотрошил свою добычу, причем проделал все это едва ли не с удовольствием. Он давно уже не использовал это свое умение — не было случая. Он припомнил промозглые биваки в Дартмуре, как они там пытались зажарить тощего зайца на жалком костре. Навыки выживания, так это называлось. Всем была противна такая игра в выживание, но, как это обычно бывает в армии, потом, за пивком в столовой, об этом было приятно вспомнить.

Он прервал на мгновение свою кровавую работу у раковины, ощутив внезапную боль одиночества. И не только из-за Дженни. Он понял вдруг, что тоскует по своей юности. Юность! Он громко фыркнул. И юность давно ушла, и до пенсии еще далековато, но ощущение старости появилось. Он запихал почти всю добычу в морозильную камеру и принялся колдовать над бульоном из потрохов. Во время работы Ривен тихонько насвистывал, а потом ветер снаружи стих, и он вскинул голову. Ветер больше не громыхал по долине. Снаружи теперь доносились только легкие вздохи моря: его любимая колыбельная. Тихий плеск волн и пыхтение маленького дизельного генератора. Ривен прислушался к тишине — кто-то невидимый и бесшумный стоял у него за спиной. Он резко обернулся, — руки в крови зайца и куропаток, — но за спиной была только стена с дверью и шипение огня в очаге. Генератор вел свой приглушенный монолог; море тихонько вздыхало.

Но ведь что-то его заставило обернуться.

Он поспешно отошел от раковины и схватил свой ореховый посох, продолжая прислушиваться. Ничего. Только обычные звуки ночи. Где-то вскрикнул кроншнеп, пролетел под окнами и умчался прочь.

А потом генератор умолк.

У Ривена перехватило дыхание, когда свет в кухне стал меркнуть и, наконец, погас совсем. Теперь единственным освещением было шафрановое сияние огня камина. Все затихло, осталось только два звука: плеск волн, набегающих на берег, и потрескивание огня в камине.

Ривен вышел на крыльцо. Ночь была тиха, в чистом небе только что народилась новая луна. Галька хрустнула у него под ногами. На берегу, у самой воды, виднелась черная туша мертвого тюленя. Тишина и покой. Не было даже легонького ветерка.

Звездная, безлюдная ночь. Рука Ривена, сжимающая посох, расслабилась. Чертов генератор. Ривен круто повернулся — ему показалось, что он краем глаза ухватил какое-то движение у ручья, — и на мгновение остановился в нерешительности. Потом смачно выругался. Туманы с гор тебе в бороду, псих.

Ривен запустил генератор по-новой, не обнаружив, впрочем, никаких причин для такого сбоя, и когда вернулся в дом, в кухне уже сиял свет. Ему показалось, что в доме как-то странно пахнет. Он сморщил нос; но его обоняние, похоже, едва уловив этот запах, тут же привыкло к нему, и запах исчез. Мускусный запах животного. Должно быть, убитой им дичи.

Ривен вернулся к своей работе у раковины.