Путь к золотым дарам

ГЛАВА 1 Царь кельтов и царь росов

Три всадника ехали берегом тихой, прятавшейся в густых камышах речки Суботи. Кони у всех троих были боевые, породистые, сбруя блестела чеканными серебряными бляхами. Пояса и ножны мечей и акинаков в лучах летнего солнца сияли золотом и бирюзой. На коротких красных плащах были вышиты золотом тамги, известные всей Сарматии. Старший из всадников — немолодой уже, с хитроватым курносым лицом. Второй — молодой, с крупными упрямыми скулами и острой чёрной бородой. На шеях у обоих были золотые гривны с конскими головами на концах.

У третьего, самого младшего, волосы были не тёмные, как у первых двух, а золотистые. Тонкие усы, закрученные на концах, змеились над губой. Голубые глаза смотрели на мир весело и отважно. Молодое лицо казалось доверчивым и беззаботным, но в юноше чувствовался опытный воин, которого ни один враг не застанет врасплох. Гривна у него оканчивалась львиными головами, как у древних скифских царей. На обложенных золотом ножнах меча терзали друг друга грифоны, крылатые барсы, драконы, а на рукояти объедал виноградные лозы добродушный медведь. Многие в степи завидовали этому мечу индийской стали — подарку Куджулы Кадфиза.

— Ты хорошо устроился, Ардагаст, — сказал старший. — Кони, коровы, овцы... Разбираешься в скотине, как настоящий сармат.

— А я и есть сармат из рода Сауата-Черных, — гордо ответил золотоволосый.

— Это по матери, а по отцу ты венед, и тоже настоящий. Пшеница у тебя — золото. Я и в этом понимаю, возле моей столицы хлеб сеют скифы. И сады хорошие, только одичали малость, а так от яблок ветки ломятся.

— А сколько зверья и птицы в лесах, в плавнях, а рыбы в Тясмине и Днепре! — восхищённо подхватил скуластый.

— Рыбу и дичь добывают мои голядские рабы — им, лесовикам, это привычно. А осенью посеют озимые.

— Говорят, многие сбежали? — осведомился старший.

— Пусть хоть все уходят, когда заработают на выкуп, — махнул рукой золотоволосый. — Только кто их там, на Десне, ждёт? Их земли уже заняли северяне.

Он вдруг резко остановил коня и указал рукой на гору, где поднимались валы древнего городища:

— Вы видели мои владения снизу. А теперь взгляните сверху, как смотрят боги!

Фарзой, великий царь сарматов-аорсов, первым въехал в ворота городка, от которых остался лишь проход в поросшем травами валу. За ним — его сын и наследник Инисмей. И последним — Ардагаст, царь росов и венедов.

Городище пустовало два десятка лет. Брёвна частокола давно растащили на дрова, от белёных мазанок остались одни полуобвалившиеся стены, но кто-то старательно выкашивал весь бурьян. Судя по черневшим кострищам, здесь не раз то ли пировали, то ли приносили жертвы богам. Ардагаст спрыгнул с коня, легко взобрался на вал. Великий царь с царевичем последовали за ним.

С вершины горы открывался величественный вид. На севере серебряной полосой в зелёной оправе пойменных зарослей блестел Тясмин. На западе над бескрайним морем лесов вздымалась гора, увенчанная валами Моранина-града. На юге наливавшиеся желтизной хлеба постепенно переходили в зелень степи. Наезженная дорога уходила на юг, к небольшому городищу, и дальше — к причудливому сооружению вроде маленького городка, от которого вытягивались вперёд, навстречу путнику, несколько пар валов. А при впадении Суботи в Тясмин весело белели крытые камышом мазанки, среди которых выделялась самая большая — жилище царя росов, хозяина этого древнего и богатого края, где Лес и Степь сошлись непримиримо и неразделимо. Ардагаст гордо обвёл рукой раскинувшиеся просторы:

— Видите? Здесь сердце нашей земли. Этот городок поставил ещё Огнян, первый царь полян, что воевал с киммерийцами восемь веков назад. Дорога на юг ведёт к Чёрному лесу — в нём руины стольного града Огняна, и к Лютой могиле — кургану Люта, первого великого царя сколотов-пахарей, который брал Ниневию вместе с Мадаем, великим царём скифов. За день можно доехать. Вот Моранин-град — столица пахарей. Поляне звались в те времена паралатами — «предназначенными», и им подчинялись ещё три славных племени. А на юге, ближе к нам, Чмырев-град и Экзампей — главное святилище Скифии. Весной, на Велик-день, там собирались все скифы — и пахари, и степняки, чтобы почтить три золотых дара, посланные небом Колаксаю: плуг с ярмом, секиру и чашу. А чаша теперь, по воле богов, у меня. Здесь сердце всей Скифии! — Голубые глаза смотрели на Фарзоя почти вызывающе.

Великий царь насмешливо прищурился:

— Приятно небось сидеть на этой горе, пить вино и квас, заедать пирогами и воображать себя великим царём сколотов-пахарей, а ещё лучше — всей Скифии? Только Скифия стояла до тех пор, пока все в ней делали своё дело. Пахари всех кормили, а царские скифы — защищали.

Ардагаст не отвёл взгляда:

— Так было, пока царские скифы не стали вместо защиты обирать пахарей — ради вина, золотых побрякушек, расписных ваз и всего прочего, что можно купить у греков.

— Так считали пахари. Но когда они взбунтовались, великий царь Атей разбил их и сжёг Моранин-град.

— Но в тот день, когда Атей пал в бою с македонянами, пахарей рядом с ним не было. А через полвека пришли сарматы, и Великой Скифии не стало.

— Да, потому что пахари перегрызлись сначала с царскими скифами, а потом между собой! — Фарзой с силой ударил рукоятью плети по ладони. — Понимаете вы теперь, что с вами станет, если не будет моего царства?

— Сюда придут римляне, вот что, — вмешался Инисмей. — Ты не бывал в самой Империи. А я видел за Дунаем, как они обращаются с рабами и крестьянами. Так, будто Бог Богов все народы создал, чтобы работать на римлян.

— Знаю, — кивнул Ардагаст. — От Выплаты и Хор-алдара. Они попробовали на себе римское рабство... Поэтому я никогда не попытаюсь разрушить ваше царство и другим не дам. Клянусь в том Солнцем, Гойтосиром-Даждьбогом, которого не чтут лишь негодяи и предатели!

Фарзой положил руки па плечи царя росов:

— Верю тебе! Те, кого коснулся свет Братства Солнца, не предают и не продаются — я знаю. Помни же: в Аорсии вы, венеды — пахари, а царское и воинское племя — аорсы, и мы не предадим вас. — Рука великого царя опустилась на золотой пояс и вдруг сжала рукоять меча. — Я, алан родом, говорю за всех аорсов, а сколько среди князей тех, кто предаст меня за амфору вина и пригоршню денариев! Спасибо, что избавил меня от худшего из них — Сауаспа. Но остались ещё три подлеца, которым я никогда не поверю и никогда не прощу: Цернориг, царь бастарнов, Диурпаней, царь даков, и Роксаг, царь роксоланов. Да, я держал в заложниках Гвидо, сына Цернорига и Скорило, брата Диурпанея, но разве не за свободу их племён бились мы с легионерами Плавтия Сильвана? А они украли у меня победу, и ведь не просто струсили, а заранее сговорились с Сильваном!

— Да, я понимаю, — с жаром подхватил Инисмей. — Мы следили за битвой из стана. Гвидо и Сагдев, сын Роксага, наперебой хвастали, что не побоятся сразиться с римлянами. И вдруг римская конница вылетела из-за леса и ворвалась в стан. Гвидо, Сагдев и Скорило поскакали навстречу ей, и я с ними. Сагдев вопил: «Вперёд, Инисмей! Покажи им, что ты — сын великого царя!» Не сражаться они скакали, а сдаваться...

— ...А заодно сдать римлянам тебя. Если бы твой конь не споткнулся о верёвку шатра...

— Всё-таки одного легионера я тогда убил — того, что схватил маму за волосы.

— Хорошо, что вы с мамой тогда ноги унесли. Не знаю, чего бы от меня потребовал Сильван, смог бы я пожертвовать вами ради царства. А моё войско вмиг развалилось. Бастарны, даки и роксоланы бросились бежать, легионеры окружили меня с моими аланами и аорсами, и мы едва прорвались в степь. Не подоспей Хор-алдар с частью росов и не ударь римлянам в тыл... Трусливые греки из Ольвии и Тиры тут же распластались перед Сильваном, и я снова подчинил их только после смерти Нерона. А сколько тогда римляне угнали за Дунай сарматов, скифов и тех же бастарнов!

— Так давай отплатим для начала Церноригу! — воскликнул Инисмей. — Ардагаст с Собеславом Словенским и Вячеславом Дреговицким хотят осенью идти на него — я уже говорил тебе...

Фарзой хитро прищурился, сунул оба больших пальца за пояс:

— Три лесных царька сговорились воевать с бастарнами... И пусть воюют. При чём здесь великий царь Аорсии?

На золотой пряжке пояса Фарзоя бог охоты держал за задние лапы двух грифонов, вцепившихся в барса. Бог, круглолицый, узкоглазый, был совсем не похож на великого царя, но щурился так же хитро и насмешливо. Красные пятна выступили на скулах Ардагаста. «Царьком» Фарзой его ни разу не называл.

— Отец! Если не пойдёшь сам, пошли меня с аланами, как тогда за Дунай, — горячо заговорил Инисмей. — Мы с Роксагом задали жару римлянам, освободили множество сарматов из рабства...

— Ну да, тебя теперь зовут лучшим из аорсов, и ты пьёшь из черепа Фонтея Агриппы, наместника Нижней Мёзии. Не знаю только, кого благодарить за то, что вы выбрались оттуда живыми и с добычей, — Ортагна, бога войны, или Ситалка, фракийский нож которого ты обменял на мой меч.

Инисмей стиснул рукоять длинного боевого ножа:

— Этим ножом я отрежу головы Церноригу и Гвидо!

— Что, хочется пойти в поход с Солнце-Царем, крушить чёрных друидов и чудовищ? И я хотел бы, клянусь Ортагном, — заговорщически подмигнул Фарзой сыну. — Только... Вы не знаете, мальчики, какое осиное гнездо рискуете разворошить. На помощь Церноригу может прийти его дружок Диурпаней. А ещё — языги[8], эти худшие из сарматов. А ещё — римляне. Если Пятый Македонский легион двинется вверх по Днестру или Четвёртый Флавиев — по Тисе... Пока у римлян было три кесаря сразу, я ещё мог рискнуть послать тебя, сынок. И то, победи не Веспасиан, а Вителлий, этот второй Нерон, мы бы так легко не отделались.

Инисмей подавленно молчал. Ардагаст вскинул голову:

— Если ни великий царь, ни царевич аорсов не могут мне помочь, то помогут светлые боги! Я пойду не просто завоёвывать ещё одну землю, а очищать её от чёрных друидов и освобождать от них священные города сколотое на Збруче. На то мне боги и дали Огненную Чашу Колаксая!

Фарзой не спеша повернулся, взглянул в голубые глаза росича и положил ему руку на плечо:

— Иди, но знай: этот поход — только твой. Можешь рисковать собой, но не моим царством. Ты должен покончить с Церноригом и его царством прежде, чем кто-либо придёт ему на помощь, даже если все черти из преисподней поднимутся на тебя. Да помогут тебе в этом Гойтосир, Ортагн и Артимпаса-воительница! А за «царька» прости. Для образованных римлян ты — царёк, «регулус». О твоих росах в их книгах ничего не написано. Вот о бастарнах или аорсах они кое-что знают, поэтому я для них «реке» и Цернориг тоже.

— Они ещё узнают о росах. А если и не узнают, мы, росы, от этого меньше ростом не станем, — усмехнулся Ардагаст.

Там, где сходятся верховья Стугны, Ирпеня и притоков Роси, раскинулось обширное Перепетово поле, посреди которого вздымались громадные курганы сколотского царя Перепета и его жены, а вокруг них — ещё больше полусотни курганов. Обычно безлюдное — только сарматы пасли здесь скот, — в эти тёплые дни месяца рюеня[9] оно было полно вооружённых людей. Ардагаст, царь росов и венедов, собирал войско в новый поход. Над вершиной Перепетова кургана развевалось красное знамя с золотой тамгой-трезубцем. Внутри вала, окружавшего курган, стояли шатры царя и его дружины. Всякий воин в царстве мечтал попасть в эту дружину, куда царь отбирал бойцов, не глядя ни на род, ни на племя — лишь на отвагу, воинское умение и честность. Были в дружине и сарматы, и венеды, и тохары, пришедшие с царём из Бактрии, и даже выходцы из далёких лесов за Уралом.

Всё новые отряды подходили и выстраивались перед курганом. Гремя доспехами, съезжались росы-сарматы. С длинными тяжёлыми копьями, мечами, в остроконечных шлемах, кольчугах и панцирях. Кто по бедности не мог справить себе железный доспех, носил панцирь из костяных или копытных пластинок. А у богатых даже кони спереди были прикрыты броней. Оружие князей блестело золотом и бирюзой, сбруя — серебром. Жёны, приехавшие провожать мужей, щеголяли шёлковыми платьями и золотыми украшениями. Но все — от князя до бедняка — одинаково гордо поглядывали на венедских ратников.

Особенно высокомерно вели себя Андак и его жена Саузард-Чернозлобная, не только ястребиным лицом, но и нравом напоминавшая хищную птицу. Но даже среди сарматов мало кто уважал их, особенно после недавнего Ардагастова похода, в котором эти наследники Сауаспа искали не так подвигов, как добычи. Зато все, и росы, и венеды, приветствовали Хор-алдара — сурового, немногословного, с редкими у сарматов соломенно-жёлтыми волосами. Не меньше уважали и оседлого сармата Ардабура. В отсутствие Ардагаста дядя Ардабур, как все его называли, заменял царя и охранял коренные земли росов и полян.

Венеды — поляне, бужане, северяне — пришли по большей части пешком, с одними рогатинами, топорами и луками, без доспехов. Но у знатных венедов кони и доспехи не уступали сарматским — за пшеницу и меха у греков можно было купить многое. В дорогом греческом панцире расхаживал даже Добромир — великий старейшина бужан и дядя царя, всегда державшийся подальше от любых битв. Под стать ему был и Доброгост, великий старейшина северян и царский тесть. Этот воина из себя не строил, зато щеголял, несмотря на тепло, в роскошной шубе из чернобурок. Дородный, с окладистой бородой Добромир и щуплый красноносый северянин постоянно держались вместе, составляя довольно потешную пару.

Молодые венеды посмеивались над ними, зато с восхищением смотрели на двух северянских витязей — Славобора Славятича и Ясеня, сына волхвини Лютицы. Несмотря на молодость, оба уже прославились в недавнем походе. Северяне — племя, лишь недавно образовавшееся из загнанных сарматами в леса полян и рыжих лесовиков-будинов, — были до того запуганы верховным жрецом Чернобором и его колдовской да ведьмовской сворой, что на зов Ардагаста посмела явиться лишь сотня молодых воинов во главе со Славобором. Он и стал великим воеводой северян. Теперь северяне охотно шли в новый поход, чтобы избавиться от скверной славы и от двойной и тройной дани, наложенной на них царём.

Над робкими и плохо вооружёнными северянами подтрунивали их смелые и богатые соседи — боряне, самые северные из полян. Среди них, в селе Оболони на Почайне, и вырос Ардагаст, а ратному делу его обучал их нынешний воевода Ратша — хромой и не очень здоровый, но отважным взглядом и длинными волосами напоминавший сколотских воителей. Рядом с ним стоял его отец Владимир. Некогда он бежал к голяди, стал старейшиной и лишь теперь, при Ардагасте, смог увидеть сына. Из голядских городков на Десне царь пощадил только Владимиров — за то, что его жители спасли своих соседей-северян от людоедов — голядского князя Гимбута и его дружинников. Над борянами развевалось красное знамя с Перуном, сжимающим огненный меч, над северянами — белое с чёрным Перуновым орлом.

С опаской поглядывали венеды и даже росы на диковатых воинов в волчьих шкурах с надвинутыми на головы звериными мордами и на их предводителя — вовсе не старого, но совсем седого, с суровым, иссечённым шрамами лицом. То были нуры — доселе неукротимое волколачье племя. Только перед Ардагастом склонился их князь, колдун и оборотень Волх Велеславич и его дружинники-оборотни.

Словенская и дреговицкая рать должна была соединиться с росской только у истоков Збруча.

Все эти племена, ещё недавно считавшие друг друга чуть ли не за зверей лесных и полевых, были собраны в одно царство Солнце-Царем Ардагастом. И уже приучились, ругаясь, например, с литвинами, говорить: «Мы росы, самого Даждьбога племя, а вы кто такие?»

Разноязыкая речь, шум, смех, похвальба, слёзные прощания с родными... Вездесущие греки скупают у воинов и их родичей все на свете и предлагают что угодно. Волхвы и ворожеи гадают о походе и о том, кто и как из него вернётся. Но вот все замерли, глядя, как сходят с вершины кургана, садятся на коней и выезжают из ворот царь и его ближайшие сподвижники.

Впереди — сам Ардагаст, весь в красном, золотоволосый, весёлый и приветливый, как само Солнце. Следом — его русальная дружина. Двенадцать русальцев — не просто священные плясуны, что обходят дома на Святки и Масленицу. Царские русальцы — лучшие воины Солнце-Царя, что с мечом в одной руке и волховным жезлом в другой могут сражаться хоть со всем ведовским сборищем с Лысой горы. Рядом с царём — первые среди них: индиец Вишвамитра и гот Сигвульф, великаны под стать друг другу. Первый — смуглый, черноусый, с громадным двуручным мечом-кхандой. Второй — белокурый, бородатый, в рогатом шлеме. За ними — грек Хилиарх, не сильный, но на редкость ловкий. Его, бывалого и многознающего, царь поставил главным учётчиком дани. Есть среди русальцев и сармат Сагсар со своим сыном от венедки Нежданом Сарматичем — эти вдвоём одолеют и лешего-великана, и дреговицкий княжич Всеслав, и кушан Хоршед. Всего одиннадцать воинов, а двенадцатый — великий волхв Вышата.

Позади всех — неказистый, но крепкий мужичок в сером кафтане и остроконечной шапке, с косматой бородой. Все зовут его Шишок, царский леший. Невысок он, но в лесу может вырасти с дерево, и тогда не устоит перед ним никакое чудище пекельное. Через самые глухие, непролазные леса проводил Шишок росскую рать, и за свои подвиги был поставлен Велесом и Ярилой оберегать священный лес на Моранином городище. Рядом с лешим семенит его верный «пёсик» — волк Серячок.

У прохода в валу царя и русальцев встречают верховный жрец росов Авхафарн — седовласый, в белой одежде и высоком башлыке — и пятеро женщин. Трое из них — волхвини в белых рубахах, расшитых священными знаками, с распущенными волосами: Лютица, её молоденькая рыжеволосая ученица Мирослава и Милана, жена Сигвульфа. Рядом стоят одетые в лучшие платья с золотыми бляшками, в дорогих украшениях обе царицы: тохарская княжна Ларишка и северянка Добряна, дочь Доброгоста. Тохарку росы привыкли видеть в кольчуге, с кривым мечом-махайрой, реющими на ветру длинными чёрными волосами. Теперь она впервые не шла в поход вместе с мужем, потому что была уже на седьмом месяце. Ждала ребёнка и Добряна. Тихая и скромная северянка совсем не походила на воинственную тохарку, однако хорошо с ней ладила — как раз потому, что знала своё место младшей жены.

Благоговейное молчание воцарилось, когда седовласый Авхафарн достал из сумы золотой сосуд и передал его Вышате, а тот — царю. Вот она, Огненная Чаша Колаксая, величайшая святыня Скифии, выкованная в небесной кузнице Сварога из золотого солнечного пламени. На чаше изображена птица на дереве, лев, терзающий оленя, и барс, разрывающий вепря. То — Великая Богиня и два её сына, солнечный Даждьбог-Гойтосир и грозный Перун-Ортагн. Праведность и Мужество — дети Матери-Земли, а без них жрец — не жрец, а обманщик, и воин — не воин, а насильник, царь же — не царь, а мучитель.

Ардагаст поднял руку с Чашей, и над толпой зазвучал его чистый, уверенный голос:

— Воины царства росов! Этой зимой перед нами не устояли ни люди, ни бесы, потому что с нами были светлые боги, а мы с ними. Теперь по воле светлых богов я поведу вас на Цернорига, царя бастарнов. Земля его богата, но если кто думает сейчас только о добыче — пусть уйдёт сразу, чтобы не позорить святое дело. Потому что эта земля — священная. Её населяло сколотское племя траспиев. Они поставили на Збруче, в Медоборах, священные города Богит и Звенигород. Потом сарматы опустошили землю траспиев. Два века прошло, пока её, с дозволения бастарнов, населили словене и даки. Но Церноригу мало дани с них. Он хочет покорить всех венедов и каждый год приходит вымогать дань и просто разбойничать. Словно мало с нас сарматской дани! Да ещё и пропускает через Карпаты языгов, чтобы они грабили нас и угоняли в неволю, а с ним делились добычей. Много ли нас, венедов, останется при таких соседях?

— Чем двум царствам дань давать, лучше одно из них разбить, — твёрдо сказал борянин Ратша.

Поляне одобрительно зашумели. Надоело гадать каждый год, кто первый явится обирать и бесчинствовать: сарматы на конях или бастарны на колесницах? Ещё и накажет за «измену», если дашь другому дань.

— Мужи росские и венедские, внуки Даждьбожьи! — заговорил Вышата. — Богит — священный город Рода, отца и старейшины богов. Звенигород — его внуков, Перуна с Додолой, Даждьбога и Ярилы, и Велеса, праотца богов. Но нет туда хода их волхвам. Вместо них хозяйничают там чёрные друиды да их прихвостни из словенских ведунов. Жгут там людей живьём, головы режут, гадают на крови да требухе — не скотьей, человеческой! Кто же мы такие, если и над богами нашими глумиться можно?

Теперь зашумели все, даже нуры, в своих чащобах никогда не видевшие бастарнов. На такое святотатство не решились бы даже те, что бесновались на Лысой горе, пока Ардагаст не разгромил их сборище этой весной. Андак с Саузард и их приятели-князья только цинично ухмылялись, поигрывая плетьми. Не ради венедских священных городов собрались они воевать, а ради скота, золота, невольников. Из богов же они чтили лишь Саубарага — бога ночных набегов, да ещё Ортагна с Артимпасой-воительницей.

Вдруг послышался стук копыт. К царю подъехали три всадника-венеда. Двое осторожно помогли третьему спешиться. Худой, измождённый, в грязной ветхой рубахе, он опустился перед царём на колени — и застонал от боли, а встать смог лишь с помощью двоих. Ратша вгляделся в его лицо, показавшееся знакомым, и, вздрогнув, сделал рукой знак косого солнечного креста:

— Братила! Тебя же языги убили. Ты что, из пекла вернулся?

— Из пекла. Такого, какого и в нижнем мире нет. А в среднем зовётся оно: Калуш. Оттуда к вам соль везут. Лучше сивашской, поди? — спросил он с неожиданной злостью. — А мне теперь хоть бы и до смерти несолоно хлебать.

Кто-то протянул ему бурдюк с водой. Жадно напившись, Братила начал рассказывать:

— Меня тогда раненого река вынесла — к тем же языгам в лапы. Увидели, что я силён, убивать не стали, подлечили даже и отдали бастарнам. А те меня повели в Калуш, в предгорья Карпатские. Ямы там с солёной водой, калюжами их словене зовут. Черпаем эту воду, на костре в котлах выпариваем, сушим — весь день, от восхода и до заката. Никому соль добывать нельзя, только нам, царским рабам. Стерегут нас опять же языги. Чуть что — босиком в калюжу загоняют. Или спину исполосуют до крови и водой из калюжи окатят.

— Говорят, друиды умеют обращать людей в соляных истуканов? — осведомился Хилиарх.

— Для этого друидов не надо. Кладут связанного в рассол и выпаривают, как обычно. С головой не окунают, пока богам душу не отдашь. А самая большая кара — под землёй каменную соль добывать. Локтей десять, не меньше, земли и соли над тобой. Всё разъедает та соль — кожу, глаза, нутро. Все суставы пухнут — соль под кожей откладывается.

Любознательный эллин вздрогнул, вспомнив иудейское предание о людях, обращённых в соляные столпы. Не додумались ли извращённые жители Содома до того же, что и надсмотрщики Цернорига? А Братила продолжал:

— И нету из Калуша выхода на волю никому, кроме мёртвого. Или того, кто выдаст другого, что бежать надумал. Мне боги помогли: когда языги напились, отвязал лошадь и ускакал. Коня потерял, пешком шёл, потом полз — ноги совсем не годятся. — Он снова рухнул на колени, и крик боли перерос в рычание зверя. — Выведи нас из пекла, Солнце-Царь! А царство это Чернобожье разрушь, истреби, огнём праведным выжги!

Суровое лицо Хор-алдара потемнело. Ему, бывшему рабу с Лаврионских серебряных рудников, не трудно было догадаться, у кого выучились Цернориговы надсмотрщики выжимать из рабов пот до последней капли. Те же римские или греческие купцы многое могли присоветовать — чтобы побольше соли ждало их в следующий раз.

— Росы, народ Солнца! — загремел над толпой голос князя. — Не должно быть под Солнцем такого царства! Уничтожим его, пока оно не выросло во второй Рим! Или мы будем недостойны своего имени[10].

Рука Ардагаста легла на меч, и клинок индийской стали, вырвавшись из золотых ножен, блеснул в солнечных лучах.

— Росы, воины Солнца! Именем светлых богов — на Цернорига! Не должно быть пекла на земле!

Золотистый луч ударил вверх из Колаксаевой Чаши, и следом тысячи мечей, копий, секир поднялись к небу.

Между густой дубравой и берегом Прута раскинулось большое село. Среди белых мазанок выделялась одна — самая большая и высокая, крытая не камышом, а деревом. Семь дверей было у неё, и над каждой — по паре оленьих рогов, а внутри — семь покоев и ещё один — самый обширный. На стенах его красовались рога оленей, туров и зубров, головы вепрей, висели мечи — скифские в золотых ножнах, кривые дакийские, длинные сарматские, замысловато изукрашенные кельтские. Пол устилали шкуры медведей, волков, рысей. Вокруг очага стояли обильно накрытые дубовые столы. Оленьим домом называлось это жилище, и сюда всякий раз возвращался его хозяин, который большую часть года ездил по стране, пируя, охотясь и собирая дань.

За столами сидели хорошо одетые люди — бастарны и даки, венеды и языги. Кафтаны, отороченные золотыми бляшками, соперничали с пёстрыми плащами, бронзовые эмалевые застёжки — с золотыми гривнами. Презрение к роскоши, не нужной мудрым, выражали лишь чёрные плащи друидов.

Говорили за столами большей частью по-германски. Три века назад отважные кельты смешались тут с не менее отважными германцами и весёлыми фракийцами, да так смешались, что остальные кельты прозвали их всех «бастарнами» — «незаконнорождёнными». Сейчас кельтскую речь сохранили лишь друиды. Царь, его дружина и все, кто хотел с нею сравняться, предпочитали германскую речь. Ну а словенскую и дакийскую оставляли для тех, кто кормил всех этих мудрейших, храбрейших, ещё и богатейших.

Во главе стола сидел в резном кресле из красного тиса человек с гордым властным лицом и великолепным телом воина и охотника. Его волосы и пышные вислые усы были выкрашены в золотистый цвет, сквозь который проглядывала естественная чернота: слишком много было в роду у хозяина дома черноволосых фракиек. Шею охватывала массивная золотая гривна с бычьими головами на концах. По-кельтски его величали «риг» — царь, по-германски — «конунг», а по-венедски — «князь». Имя его — Цернориг — означало «Царь-Олень», а ещё «Высочайший, Могущественнейший Царь». Венеды же за глаза называли его Чернорогом.

В углу стояло высеченное на белокаменной плите изображение покровителя царя — Цернунноса, хозяина зверей и подземного мира. Бог сидел поджав ноги, держа в руках гривну — знак богатства — и змею, окружённый зверями — оленями, турами, вепрями, львами. Из его оленьих рогов вырастали ветви с листьями. Церноннос наделял своих почитателей богатством и мудростью. Сколь богат царь бастарнов и как мудры его друиды — знали все. Были и другие покровители, которых боялись лишний раз помянуть вслух: Трёхликий, владыка тьмы, и Кромм Круайх, Кровавая Голова.

Голубые глаза царя поглядывали на собравшихся с едва скрытым презрением. В его царстве все — словене, даки, коренные бастарны, языги — грызлись между собой: из-за земель, добычи, царских подарков. Все наперебой выслуживались перед царём и наговаривали ему друг на друга. Каждый сынок старейшины мечтал выбиться в царские дружинники, каждый ученик деревенского колдуна — в друиды. Вот этим и держалось царство бастарнов, пережившее все остальные царства гордых кельтов (кроме пятерых царств в далёком Эрине[11]). Оно устояло даже после того, как восемь лет назад Плавтий Сильван увёл за Дунай большую часть коренных бастарнов, а их земли заняло дакийское племя карпов[12]. Всем, кто только вкусил власти над людьми, хотелось тут сделаться настоящими бастарнами и гордо покрикивать на своих соплеменников по-кельтски или по-германски.

Столь же презрительно глядел на лучших людей царства бастарнов верховный друид Морвран, Ворон Смерти, сидевший слева от царя. Вопреки кельтскому обычаю, он не красил своих длинных чёрных волос. Обрамляя его худощавое безжалостное лицо и сливаясь с таким же чёрным плащом, они делали вид жреца ещё более пугающим. Так же, как чёрная борода и выглядывавшее из-под неё золотое ожерелье с подвесками в виде отрубленных голов. Царь покоряет людей силой и щедростью. Жрец — страхом. Пусть боятся мудрости, которой сами не владеют, богов, которых не могут подчинить. Этому страху подвластен даже храбрейший воин, даже высочайший и могущественнейший царь. Значит, есть власть и над ними. Недаром зовётся верховный друид «риг друадх» — «царь друидов», а его голову венчает бронзовая корона с двумя арками, перекрещивающимися над выстриженной макушкой.

Царевичу Гвидо, сидевшему справа от царя, красить волосы не было нужды. От своих кельтских предков он унаследовал и золото волос, и отвагу, и любовь к славе. А от отца — презрение к своему народу, на который он смотрел как на свору вечно грызущихся собак, требующую твёрдой руки с плетью и подачкой.

Рядом с Морвраном пристроился неприметный человечек с чёрной бородкой. Он называл себя на кельтский лад Буссумаром, но словене хорошо знали его как Бесомира, опытного и злопамятного колдуна. За хорошую плату умел он навредить и человеку, и целому селу — хоть волком оборотить, хоть порчу наслать, хоть град, хоть скотину сгубить. А тем, с кем не ладил, мог устроить ещё худшее, и даром. Не без труда добился он звания младшего друида, но Морвран доверял ему больше, чем многим старшим жрецам, — из-за готовности услужливого и ловкого венеда выполнить что угодно.

Сейчас лучшие люди земли бастарнской, уже изрядно захмелев, слушали барда. Бард был из венедов, пел по-германски. За отменный голос ему прощали и нечистый выговор, и не очень складный перевод старинной кельтской песни. Песня была о славном царе Бренне, как он разгромил один воинственный городок, взял его, а на крепость сил тратить не стал, только содрал изрядный выкуп. Городок тот назывался Рим.

Прерывать барда никто не смел, и лишь по окончании длинной и вычурно сложенной песни дружинник доложил, что прибыли послы царя росов. Цернориг небрежно махнул рукой, и в пиршественный покой твёрдым шагом вошли Сагсар, его сын Неждан и дреговицкий княжич Всеслав. Княжич, белобрысый, совсем юный, выступил вперёд:

— Князь Цернориг! Ты владеешь этой землёй не по праву. Это земля сколотов-траспиев, а мы, дреговичи, их потомки. Ардагаст, царь росов и венедов, говорит тебе: уходи из Приднестровской земли, оставь её дреговичам, не оскверняй больше священных городов — Богита и Звенигорода. Иначе не станет ни тебя, ни царства твоего!

Цернориг окинул юного посла пренебрежительным взглядом и, не удостаивая ответом, кивнул одному из словенских старейшин. Тот встал, опершись кулаками о стол, и взревел рассерженным медведем:

— Мужи бастарнские! Это что же выходит: мы все, словене, даки, бастарны, языги, не по праву тут живём и должны эту землю отдать вам, жабам из дреговины[13]? Нет уж, мы на пустую землю пришли и никаких таких траспиев тут живыми не видели.

Услышав про «жаб», дрегович вспыхнул, но Сагсар положил ему руку на плечо и рассудительно произнёс, обращаясь ко всем:

— Никому из вас отсюда уходить не придётся. Места здесь много, всем хватит. А ты, царь, уходи в Буковину, раз коренные бастарны только здесь и остались.

— И друидов с собой забери: хватит богов гневить, — подхватил Неждан.

— Морвран одним глазом подмигнул Бесомиру, и тот вскочил, словно чёрт из болота:

— Люди приднестровские! Идёт на вас окаянный, безбожный Ардагаст, что святилища наших отеческих богов разоряет, мудрых волхвов мученической смерти предаёт. Мало его орде наших пастбищ, хочет она и душу нашу забрать, веры и корней прадедовских лишить! Лучше нам всем погибнуть, чем росами сделаться!

Сагсар взглянул на вопящего и махающего руками ведуна, словно холодной водой облил:

— Из таких, как ты, росов не получится. Росы молятся Солнцу, а не бесам. И служить бесам, чтобы людям вредить, в царстве росов никому не позволено. А мучили твоих собратьев, ведьм и колдунов, перед смертью не мы, а черти. Все знают: вы спокойно умереть не можете, если не передадите никому своего проклятого дара.

Верховный друид в упор взглянул на росов:

— Вы и нам, кельтам, посмеете указывать, каким богам нам служить? Мы пришли с запада, и наша священная мудрость не для ваших голов, залитых кумысом. Степные волки, убирайтесь на восток, в степь!

— Мы владеем этой землёй по праву — праву сильного. Да, это наши предки очистили её от сколотое, — с вызовом произнёс Гвидо.

— И наши тоже, — подхватил языгский князь.

— Забыли времена Биребисты? Мы вам напомним, — хищно осклабился дакийский старейшина.

— Подогретое хмельным мёдом и вином сборище зашумело, застучало кулаками по столам, кое-кто схватился за оружие. Какой-то дак принялся размахивать кривым мечом.

— Кто хочет сразиться с нами — сделает это в бою. Или у вас на западе есть обычай убивать послов? — спокойно сказал Сагсар.

Цернориг простёр руку — и всё разом затихло. Звучал лишь холодный, насмешливый голос царя:

— Да, вы не знаете наших обычаев. Вот мы выйдем отсюда, возьмём каждый по камню и сложим насыпь. Это будет значить: мы клянёмся разрушить дом вашего царя, крытый камышом. А знаете ли вы, что такое самайн[14]? Это самый главный и самый страшный из наших праздников. До него чуть больше месяца! В ночь перед ним все злые духи и неупокоенные мертвецы выходят из Нижнего мира, и никто, кроме друидов, не может их остановить. И властвует в этот день бог Кромм Круайх, а жертва ему — первенцы людей и скота. Так вот, в этот самайн будут принесены Кромму Круайху головы всех ваших первенцев в вашем священном Моранине-граде.

Неждан смело взглянул в лицо царю и Морврану:

— И у нас есть такой самайн, когда вся нечисть бесится, и слуги её ряженые, только не осенью, а зимой на Святки. И не один день, а двенадцать. Только этой зимой в Нурской земле не знала нечисть с колдунами, куда бежать от росских воинов, особенно же — от царской русальной дружины. Мы трое — все из неё! Перед нами не устоял ни нурский Милоград, ни ведьмовская столица на Лысой горе.

— Вы одолели глупых и невежественных лесных колдунов, — скривил губы Морвран. — А нашей мудрости боятся даже греки и римляне.

Цернориг с усмешкой обвёл взглядом собравшихся:

— Поверить этим росам, так они всю зиму били чертей, драконов, подземных чудовищ, а под конец и саму Моргану, богиню смерти. Только кто из нас это видел своими глазами? А здесь им придётся не хвастать, а воевать. С нами, бастарнами, которых не одолели ни сарматы, ни римляне! — Сборище одобрительно зашумело. — Возвращайтесь же немедля к вашему царю и передайте: в земле бастарнов вы не сумели никого запугать. Видите — весь её народ за меня, царя Цернорига!

По пути на север послов неожиданно нагнал всадник на породистом коне — царевич Гвидо.

— Скажите царю Ардагасту — мой отец желает встретиться с ним без лишних ушей. Отец не хочет войны между нашими царствами, хотя и готов к ней.

А насчёт насыпи и жертв Кровавой Голове — это всё для того дурачья в Оленьем доме.

Так сын Цернорига невольно выдал тайну его царства: царь презирает и обманывает свой народ. А такое царство прочным не бывает. Об этом и доложили царю росов его послы. И ещё о том, что отряды бастарнов уже стягиваются к Збручу. Поход росов не был новостью для Царя-Оленя. Обо всём, происходившем у восточного соседа, он узнавал вовремя — от тех же торговцев калушской солью.

Войско росов шло на запад. Степной коридор между дебрями Полесья и побужскими дубравами выводил прямо к истокам Збруча. Царь тревожился: что с ратью словен и дреговичей? Не лучше ли было им соединиться с главным войском где-нибудь восточнее, тем более что к верховьям Збруча уже шли бастарны? Но Вячеславу не терпелось первым вступить на землю предков, а Собеслав заверял, что на Збруче к нему присоединятся многие соплеменники — словене. Ну вот, наконец-то вернулся из разведки Неждан.

— Царь, в истоках Збруча — главное войско Чернорога. Вячеслава с Собеславом мы не нашли. Места безлюдные, спросить не у кого. То ли окружили их волохи[15] в болотах, то ли перебили. Нас самих заметили, но не тронули, а велели передать: Чернорог будет ждать тебя у расколотого дуба.

Высокий дуб одиноко стоял у дороги. Молния разбила его почти до корней, но могучее дерево не желало умирать. Побуревшая листва обильно покрывала его ветви и устилала землю вокруг дуба. Пятеро всадников приближались к дереву с востока. С Ардагастом были только Вишвамитра с Сигвульфом, Вышата и Хилиарх. Многоопытный грек, побывавший в Галлии и Британии, хорошо знал кельтов. На случай засады позади среди холмов скрывался Сагсар с полусотней всадников.

А с запада, вздымая пыль, ехала колесница, запряжённая четвёркой вороных и богато отделанная серебром. Цернориг сам правил ею. На голове его сиял позолоченный шлем, украшенный парой оленьих рогов, между которыми раскинула крылья фигура орла. Чуть позади царя стоял Морвран, и его чёрный плащ бился на ветру рядом с красным плащом Цернорига. С бортов и передка колесницы пустыми глазами смотрели отчеканенные в серебре мёртвые головы. Казалось, могучее божество смерти, прекрасное и безжалостное, вылетело из подземного мира сразу в двух своих обликах.

Рядом с колесницей ехал верхом Гвидо. Золотоволосый царевич удивительно походил на своего ровесника Ардагаста. Только усы были не закрученные на кушанский лад, а опущенные на кельтский, взгляд же — гордый, высокомерный. Царевич с малолетства усвоил, что ему предназначено царствовать. Его никто не называл ублюдком и рабом, не вынуждал уходить от гонений на край света и подвигами доказывать своё право на царство. Он знал, что царь росов сильный и опасный враг бастарнов, но в душе как никем восхищался Ардагастом, его судьбой и свершениями.

Цернориг приветственно поднял руку:

— Здравствуй, царь росов и венедов! Видишь, я приехал не сражаться с тобой, так что отошли тех всадников за холмом. Мой друид давно заметил их духовным зрением. Клянусь Цернунносом, я слишком уважаю тебя, чтобы устраивать на тебя засады. Можешь отослать и своих оруженосцев.

Ардагаст переглянулся с Вышатой. Духовный взор того действительно не замечал никаких засад.

— Здравствуй и ты, царь бастарнов! Мои всадники нам не помешают: они воины, а не убийцы. А эти двое — мои друзья и главные дружинники, а не оруженосцы.

— Рос, как и германец, сам носит своё оружие. Это благородному кельту в бою нужны двое оруженосцев, — сказал Сигвульф.

С высоты колесницы царь бастарнов мог глядеть прямо в лицо конному росичу и потому даже не думал спешиваться. Гвидо смотрел в сторону — чтобы Ардагаст не заметил его восхищенного взгляда. Цернориг заговорил непринуждённо, словно с давним знакомым:

— Да, я рад увидеть тебя, первого царя венедов. Эти два стада, что идут за нами, ждут великой битвы. А я её не хочу. Может быть, потому, что твоё царство так похоже на моё. Мне тоже подвластны несколько племён, и все они равны передо мной и богами. Всякий может стать друидом или дружинником, и потому все они — бастарны, все преданы мне. У нас не болтают о чистоте крови и о том, кто кого покорил. Стань же и ты бастарном — признай великим царём меня вместо Фарзоя.

— Стать бастарном... сколотным[16], по-вашему? А я и так сколотный. Мои родители сыграть свадьбу не успели. А предки мои по отцу — цари сколотов-пахарей.

— Тени великого царства не дают тебе покоя? — усмехнулся Цернориг. — А ты не слишком балуй их жертвами. У кельтов было великое царство во Фракии. Это там нас прозвали бастарнами. А я и не подумаю идти отвоёвывать то царство. Тем более — у римлян.

— Римляне угнали большую часть твоего народа в неволю. Почему же ты не пошёл за Дунай вместе с роксоланами? Ждёшь, пока легионы доберутся и сюда?

— Да, жду. Ты ведь не был в Империи? А я был, и мой Гвидо тоже. Скажи, сынок, каково живётся бедным галлам под римским игом?

— Наш Олений дом — лачуга перед домом знатного галла! — восторженно заговорил царевич. — Города, мощёные дороги, водопроводы, каменные мосты... Всё, чего у нас нет и в помине. Простые поселяне и те живут лучше наших А все благородные галлы — римские граждане, и им всюду открыт путь, особенно теперь, после того, как они с испанцами свергли Нерона. Наш сосед, наместник Мёзии — Рубрий Галл.

— Видишь? — Цернориг взглянул на росича с таким чувством превосходства, словно сам был наместником или сенатором. — Я советовал Плавтию Сильвану сделать Дакию, Бастарнию и Сарматию провинциями. Он ответил, что такие дикие и бедные земли Риму сейчас ни к чему, но что очередь до нас ещё дойдёт. Рим тогда воевал с парфянами за Армению... Войти в Империю — это ещё нужно заслужить. Я предлагал помощь Веспасиану во время усобицы, но он не рискнул звать в Империю варваров. Ничего, эта усобица — не последняя. Нерон ещё вернётся, и тогда в Империи хватит места всем, особенно его соратникам.

— Нерон? Так он жив? — удивился Ардагаст.

— Жив его дух. И есть могущественные маги, способные вселить его в новое тело, — сказал друид.

Вышата с Хилиархом переглянулись. От Братства Солнца они знали о духе Нерона и его приверженцах, но не ожидали встретить их здесь, в глубине Скифии.

— В Империи вас, друидов, преследуют. Ваши святилища разграблены, обряды запрещены, — заметил Хилиарх.

— Тех, кто вернёт Нерона, преследовать не посмеют. Наши храмы будут стоять в Риме, знатнейшие сенаторы будут просить посвящения в наши обряды. Чем мы хуже бритоголовых жрецов Изиды или евнухов Кибелы? Ваши философы любят хвалить мудрость варваров, даже если знают её только понаслышке.

Царь бастарнов заговорщически улыбнулся Ардагасту:

— Представь себе: Клавдий Цернориг, император; Клавдий Ардагаст, наместник Сарматии... или Росии. Клавдий — это родовое имя Нерона. Может быть, так будут звать наших внуков или хотя бы правнуков.

— Да, Ардагаст, ты достоин большего, чем править какими-то лесовиками. Ты мог бы стать лучшим полководцем Рима! — горячо и совершенно искренне воскликнул Гвидо.

Ардагасту хотелось взять плеть и отстегать этих будущих хозяев Рима по их бесстыдным, самодовольным лицам. Но он сдержался и только спросил:

— Вы это же говорите и своему народу?

— Такие слова — не для дурачья. Всех этих глупых венедов и пьяных даков. Даже не для всех знатных, — снисходительно пояснил Цернориг. — А для таких умных, как мы с тобой.

Тёмные глаза Вишвамитры вдруг полыхнули гневом.

— Вам, умным, не терпится в большие города? Я прожил там всю жизнь, был знатен и богат, а потом проиграл все в кости и стал рабом-стражем обители Шивы. Там премудрые брахманы творили обряды ещё мерзостнее ваших, пока не сделали царём негодяя, который чуть не сжёг весь мир. Но сразил его Ардагаст, а я в том бою нёс Знамя Солнца. Господь Кришна, Солнце, знает, куда посылать своих воинов!

— Видел я ваших благородных галлов. Никто так не пресмыкается перед Римом и не боится своего народа, как они, — едко сказал Хилиарх. — И я не хотел бы, клянусь Зевсом, чтобы венеды или бастарны стали такими же римскими обезьянами.

— Знатные галлы — трусы. Только трое из них посмели поддержать Цивилиса, конунга батавов[17], когда он три года назад призвал Галлию к восстанию, — презрительно произнёс Сигвульф.

— А вы ещё хуже их, если сами ищете рабства. Видно, вы в прежнем рождении были рабами, — добавил индиец.

Морвран скривился, словно перед ним были расшалившиеся дети:

— Вышата, ты, кажется, здесь самый мудрый...

— Да, и набирался я мудрости в Империи, а нашёл её в Братстве Солнца, среди тех, кто хочет разрушить это царство Чернобога на земле.

— Поняли, римляне с Днестра? Мои друзья все сказали. А не хотите войны — уходите в Буковину. И отпустите всех рабов из Калуша, — решительно произнёс Ардагаст.

Цернориг раздосадованно вздохнул:

— Вас, венедов, никто не поймёт. Что вам до чужих рабов, если вы сами — рабы сарматов? И что вы видели от этих степняков, кроме набегов и поборов? Мы, кельты, давно могли бы вас защитить от них. А уж римляне...

— А если мы сами — степняки? — прищурился Ардагаст. — В нас кровь степная, вольная. Да, мы любим степь... — Росич указал рукой на восток. — Видите? Я прошёл её отсюда до Бактрии и обратно, а тянется она ещё дальше — до страны шелка. Попробуйте пройдите её походом! Не пройдёте, и легион не пройдёт — одни кости в ковылях останутся. Вот и нечего нас спасать от нас самих, от наших предков. А с сарматами мы и сами разберёмся: свои, кровные. Я и сам сармат из рода Сауата.

— В нашем царстве всем есть место: и словенам-венедам, и сарматам-языгам, и для вас оно будет... — каким-то отчаянным голосом заговорил вдруг Гвидо.

— Венедам — в соляной калюже, а росам — при них надсмотрщиками?

Цернориг с сожалением взглянул на расколотое дерево:

— Какое царство мы могли бы создать! Могучее, как этот дуб... если бы он мог срастись. Друид! Волхв! Кто из вас сотворит такое чудо?

— Никакие чары не прибавят глупцу ума, — зло буркнул Морвран.

— Если сам Перун рассёк дуб — значит, под ним чёрт прятался, — сказал Вышата.

Великое царство всё равно создаст... один из нас! — резко бросил царь бастарнов и, развернув колесницу, погнал коней на запад.

Следом поскакал царевич, бросив прощальный взгляд на золотоволосого, как он сам, царя. Он, Гвидо, добудет себе славу. Только не в походе с Солнце-Царём, а в бою с ним. Но кто может победить Солнце? Боги мрака, которых вызывает Морвран и его воронье в чёрных плащах?

В круглой, похожей на глубокое блюдо долине, заросшей вербами, камышами и осокой, таились истоки Збруча. И там же за завесой тумана скрывалась окружённая бастарнами рать словен и дреговичей. Или их изрубленные, втоптанные в болото трупы? Этого не могло открыть даже духовное зрение Вышаты и двух волхвинь, наткнувшееся на колдовской туман, напущенный друидами. А между долиной и ратью Ардагаста уже стояло в боевом порядке войско Царя-Оленя.

Посредине выстроились германским клином-свиньёй коренные бастарны. Высокие, крепкие, в кольчугах и рогатых шлемах, с копьями, мечами и длинными щитами. Панцирей — ни у кого. Надевать их гордые кельты считали трусостью. Только лёгкая кольчуга (говорят, кельты её и придумали) и шлем не позорят мужа. Почётно же прикрываться лишь собственным мужеством и воинским умением. Слева и справа от бастарнов — словене и даки с копьями, щитами и топорами. Эти доспехов не носили не из гордости, а от бедности, не имели и отчаянной храбрости кельтов, зато отличались терпеливой стойкостью. Оба крыла пеших прикрывали всадники — те же самые даки, вооружённые кривыми мечами.

Погодите, а где же знаменитые кельтские колесницы? Всего полдюжины, и пристроились где-то на левом крыле. Правда, среди них и сверкающая серебром царская колесница, и сам Цернориг на ней сияет оленьерогим шлемом с орлом. А языги куда делись? Их же на Днестре целое племя, не ушедшее с остальными за Карпаты. Чтобы Цернориг пошёл на сарматов без сарматов? Не там ли, в туманной котловине, прячутся и колесницы, и языги? Значит, нельзя бросать в бой всю конницу. Царская дружина останется позади. Заодно и дружина Андака с Саузард — на их стойкость лучше не надеяться.

На знамёнах бастарнов были вышиты кабаны. И такие же кабаны — могучие, с яростно торчащей щетиной красовались, отлитые из бронзы, на древках знамён, шлемах, щитах, кабаньими головами кончались боевые трубы. «Свиное стадо на нас выбежало!» — смеялись росы. Всем были памятны «кабаны» — людоедская дружина Гимбута голядского с белыми головами вепрей на чёрных кафтанах. Ох и тянет иных воителей сделаться скотами, да непременно сильными! Чтобы топтать всё и всех и не думать зачем...

Заревели кабаньеголовые трубы — словно вепри вдруг обрели бычьи голоса. На ярко-красной колеснице, запряжённой парой рыжих коней, вылетел вперёд высокий воин с огненно-рыжими волосами и пышными вислыми усами. Его великолепное мускулистое тело не прикрывало ничего — только красный плащ свободно реял за плечами да золотая гривна блестела на шее. Кроме него и возницы, в колеснице были ещё два оруженосца. Вот он взбежал на ярмо колесницы, бросил и поймал копьё на скаку.

Росы — венеды и сарматы — этим живым пламенем, однако, не восхищались, а возмущённо плевались: это ж не Купальская ночь и не баня, чтобы мужику заголяться, а ратное поле! Остановив колесницу на полпути между двумя ратями, огненный кельт зычно возгласил:

— Я Эбур Круайх, Кровавый Вепрь, сильнейший боец среди бастарнов. Я вызываю на бой вашего царя, если он сильнейший среди росов, если же нет, то пусть выйдет самый сильный из вас!

Словене, ещё недавно знавшие этого воителя в своём селе над Збручем совсем под другими именем, подбадривали его криками. Ох и задаст сейчас сородич ордынцу!

Вишвамитра и Сигвульф уже готовы были оба выехать навстречу нахвальщику, но их вдруг решительно остановил Хор-алдар и громко произнёс:

— Я Сахут, прозванный Солнечным Князем. Я обещал на собрании росов, что всякий мужчина, который посмеет вызвать царя на бой, будет биться сначала со мной.

Бастарн потряс зазубренным копьём:

— Попробуй! Клянусь Таранисом-Громовержцем, я выпущу тебе кишки этим копьём, а голову отрежу и принесу Кромму Круайху, и тебя не спасёт всё железо, какое ты по обычаю трусов нацепил на себя.

На Хор-алдаре был крепкий, но удобный чешуйчатый панцирь и остроконечный шлем. На угрозу и похвальбу князь не стал отвечать, а лишь усмехнулся в длинные соломенные усы, перехватил поудобнее копьё и издал сарматский клич «Мара!» — «Смерть!». В ответ бастарн, поднеся ко рту край щита, взревел медведем. Всадник и колесничий помчались навстречу друг другу. Эбур Круайх метнул копьё, более короткое, чем у сармата, но зазубренный наконечник застрял между чешуек панциря. Тем временем длинный, способный насквозь пробить человека в панцире наконечник сарматского копья расщепил вверху щит бастарна и застрял в нём. Отбросив щит, Кровавый Вепрь схватил своё копьё за нижний конец, потянул — и сармат, гремя доспехами, свалился наземь.

Выпустив из руки слишком большое для пешего, ещё и отягощённое щитом копьё, Хор-алдар одним движением сильной руки переломал копьё врага. Но князь оставался на земле, а его противник — на колеснице. Многие росы, не знавшие кельтских обычаев, ждали, что сейчас волох раздавит колёсами поверженного сармата. Но бастарн отъехал назад и соскочил с колесницы, держа в руках небольшой круглый щит и несколько дротиков. Следом спрыгнули оруженосцы. Едва Хор-алдар успел подняться, дротики полетели в него. «Пляши, сармат!» — метя в ноги, смеялся Эбур Круайх. «Пляши, сармат!» — подхватили словене и другие воины Цернорига.

От первого дротика князь отскочил, отделавшись порванным сапогом. Следующие три он один за другим отбил мечом. Тогда бастарн метнул в него щит с острыми краями, обитыми заточенным железом. Хор-алдар принял его на острие меча и, раскрутив, послал обратно. (Когда-то, бежав с Лаврионских рудников, князь несколько недель странствовал в компании бродячих артистов). Теперь уже Кровавому Вепрю пришлось уклоняться, а щит ранил одного из оруженосцев.

— Ну что, потешился? А теперь будешь сражаться, — сказал Хор-алдар и с мечом и акинаком в руках двинулся на врага.

Тот уже ждал его с большим щитом и копьём. Бастарн ударил, метя в живот ниже панциря. Но прежде чем зазубренный наконечник успел вонзиться, сармат перехватил его двумя клинками, словно кузнечными клещами, и резко вывернул из руки противника. Тот быстро взял у оруженосца меч, и противники затанцевали друг вокруг друга, высекая искры из стали. Длинный щит с острым железным умбоном[18] надёжно закрывал бастарна, чьих движений ничто не сковывало. Но когда он ударил поверх щита, целясь в лицо врагу, тот отбил удар акинаком, а мечом рассёк бастарну руку возле плеча. Хлынула кровь. Мигом поняв, что рука, хотя и не обездвиженная, не сможет долго удерживать щит, Кровавый Вепрь ударил щитом вперёд. Острие умбона не смогло пробить панциря, но на ногах сармат не устоял. С диким, отчаянным криком бастарн взмахнул мечом, но рука со щитом уже бессильно повисла. В следующий миг его клинок наткнулся на меч сармата, а в живот вонзился акинак.

Встав над поверженным врагом, Хор-алдар сказал:

— Бился бы с тобой дядя Ардабур, он бы тебя только разоружил да в плуг запряг. А я тебя принесу в жертву. Не вашему богу, а нашему.

Он отсёк Кровавому Вепрю правую руку, подбросил её в воздух, потом отрубил голову и поднял её к небу за огненные волосы с криком: «Орта-агн!»

— Ортагн! Перун! — подхватили росы-сарматы и венеды.

«Утончённые любители гладиаторских боев скривили бы носы и принялись рассуждать о жестокости варваров. Да, нужно быть просвещённым римлянином, чтобы не приносить человеческих жертв и при этом развлекаться зрелищем убийства», — подумал Хилиарх.

Возница с оруженосцами унесли останки сильнейшего из бастарнов, а дружинники Хор-алдара увели колесницу и забрали оружие.

Войско росов стояло, готовое к битве. Посредине выстроились клином конные сарматы — в доспехах, с длинными копьями. Слева и справа от них — пешцы-венеды. Видя напротив себя таких же венедов, только в отороченных мехом безрукавках-кептарях поверх белых вышитых сорочек, поляне, северяне, нуры поневоле задумывались: зачем они сами явились сюда с войной? Да и чернявые бородатые даки ничего плохого им не сделали. Но стоило взглянуть на бастарнов в рогатых шлемах, под кабаньими знамёнами, и в душе закипала досада. Если вы такие же Сварожьи правнуки, добрые, весёлые да работящие, почто над собой терпите это стадо свиное? Или рады, что не вас грабят и жгут, что и вам от добычи перепадает, что есть куда сбыть из села самых буйных да лихих? Так не жалуйтесь теперь, что и до вас добрались.

Снова заревели быками медные кабаньи глотки, и войско Цернорига, ощетинившись копьями, двинулось вперёд. А навстречу ему, гремя доспехами, степным ураганом помчались сарматы. «Мара!» — грозно разносился по степи сарматский клич, и с обеих сторон вторил ему венедский «Слава!», заглушая медвежий рёв бастарнов.

Два железных клина сшиблись, и конный врезался в пеший, расколов его. Копья бастарнов ломались о нагрудные латы коней. А длинные сарматские копья с тяжёлыми наконечниками раскалывали щиты, пробивали насквозь кольчуги и тела кельтов. А за кольчужными воинами были другие — со щитами, а то и без них, в одних плащах, подобно павшему нахвальщику. Но пеший клин не распался, не разбежался. С дикой, веприной яростью бросались бастарны на всадников с двух сторон, пренебрегая защитой, не боясь ни ран, ни смерти, думая лишь о том, чтобы убить врага.

Даже насаженный на копьё кельт ещё пытался достать врага или свалить его с седла. Раны? Чем больше их, тем почётнее. Смерть? Славно умереть для воина ещё почётнее, чем вернуться с победой. Волхвы и те, кто был наделён духовным зрением, видели, как из лбов яростных воителей вырывалось сияние, подобное острому и длинному рогу, — «бешенство героя». Рядом кололи друг друга копьями, рубились топорами венеды. Но среди них наделённых светящимся рогом почти не было. Не в чести были у венедов те, кто впускает в себя беса. Особенно если сам вышел биться с бесовыми слугами.

А некоторые даки вдруг стали сбрасывать плащи, под которыми оказывались волчьи шкуры, отшвыривали оружие, кувыркались через голову — и поднимались уже волками. «Даки» означало «волки», хоть и мало кто уже из них умел обращаться родовым зверем. Оборотни серыми молниями бросались на сарматских коней, впивались в горло, и те валились наземь. Не всякий всадник успевал встать в тяжёлых доспехах прежде, чем на него обрушивались мечи, топоры и копья.

А царь и его колесничие вроде и не вмешивались в бой, лишь разъезжали поодаль да постреливали из луков. Не спешила в бой и дружина Ардагаста, стоявшая позади на невысоком холме. Андак со своими и подавно не рвался туда, где скорее можно найти смерть, чем достойную князя добычу. Зато его собственная разведка уже присмотрела, где стоит заветный обоз. А рядом Волх Велеславич и его дружина уже приторочили к сёдлам оружие и, дрожа от возбуждения, следили за подвигами своих дакийских собратьев по волчьей крови и духу.

Многие сарматы, отбросив неудобные в свалке копья, рубились длинными мечами. Пробиваясь сквозь беснующихся кельтов, росские всадники приблизились к окутанной туманом котловине. И тут снова взревели медные вепри. Из тумана слева вылетели языги. Давя своих и чужих пешцев, один конный железный клин врезался в другой. Страшный клич «Мара!» с удвоенной силой загремел над побоищем. А справа уже неслись колесницы — десятки колесниц с острыми косами на осях и дышлах. Вот они развернулись и обрушились на венедов, давя их копытами коней, подсекая ноги косами, сея гибель стрелами, копьями, дротиками. Будто сама Смерть косила людей. Та самая Смерть-Яга, с которой на глазах у войска бился на Лысой горе царь Ардагаст. Где же он?

А царь Цернориг уже в бою. Его колесница, устилая поле трупами, рвётся к росской коннице, и опьянённые боевой яростью кельты расступаются перед ним, словно перед воинственным богом, завидев оленьерогий шлем с реющим над ним позолоченным орлом. А царевич Гвидо с частью колесниц и конными даками, скашивая венедов сбоку, скачет к холму, где стоит царская дружина росов.

Ардагаст махнул рукой Волху. Нурские дружинники разом спрыгнули с седел и ринулись уже волками в самую гущу боя. Ловко избегая оружия, люди-волки бросались на упряжных коней. Достаточно было загрызть одного из них, и колесница останавливалась, а на колесничих гурьбой набрасывались пешцы. Волки-даки схватывались насмерть с волками-нурами, а бастарны не знали, как же отличить своих серых бойцов от чужих?

Ардагаст обнажил меч:

— Ратша с борянами и Андак с дружиной — направо, против колесниц. Старший — Вишвамитра, он имел с ними дело в Индии. Моя дружина и бужане с полянами — налево, на языгов. За мной! Слава!

Сердце Гвидо радостно встрепенулось, когда конница росов на холме пришла в движение. Сейчас он схватится с Ардагастом и станет славнейшим из героев бастарнов — победителем Солнце-Царя. Тайное преклонение перед царём росов смолкло, заглушённое жаждой славы и азартом боя. Но что это? Двумя железными лавинами росы стекают с холма, и алое царское знамя с золотой тамгой уплывает направо. Царевич закусил губу, слёзы выступили на его глазах. Солнце-Царь не считает его, Гвидо, достойным боя с ним. Но сожалеть было некогда. Вздымая пыль, неслись колесницы, и неслась навстречу им конная лава. Почему лава, а не клин? Серые оборотни, не боясь ни кос, ни стрел, уже вцеплялись в коней, и стрелы из небольших, но хитро изогнутых скифских луков градом засыпали лошадей и колесничих. Колесницы останавливались, переворачивались, сталкивались, нарушая строй. Царевич вдруг ясно увидел: на конях, с луками, в кольчугах и островерхих шлемах — не сарматы, а те же русоволосые венеды.

Лучники раздались в стороны, и на поредевший строй колесниц ринулся железный клин. В отчаянии Гвидо погнал колесницу на самое острие клина. Смуглый черноусый великан чуть повернул скакуна, избегая дышла с косой, и его могучий конь, закованный в панцирь, грудью сшиб коренника, а длинное копьё пронзило возницу. Другие всадники уже мчались мимо, сметая колесницы. И всадники эти были тоже венеды. Лишь потом появились сарматы, но царевич это не сразу заметил.

Пока великан пытался высвободить копьё, Гвидо метнул в него своё, лишь скользнувшее по панцирю, затем выхватил меч и вскочил на дышло. Черноусый отбросил копьё, одной рукой вытащил тяжёлый двуручный меч, взмахнул... Клинок царевича разлетелся, рогатый шлем слетел с головы. Гвидо упал с дышла, чудом вывернулся из-под нового удара, отскочил в сторону, поймал брошенное оруженосцем второе копьё... И вдруг неведомая сила кольцом охватила его шею, рванула назад, потащила по земле.

— Вставай, царевич! Твоя честь не пострадала: ты — пленник Саузард, царевны росов.

С трудом поднявшись, Гвидо увидел перед собой всадницу с надменным лицом, ястребиным носом и распущенными чёрными волосами. Рядом довольно усмехался красивый нагловатый сармат. Ярость вскипела в душе юноши. Его, кельта, заарканили, как скотину, как венеда! Одной рукой перехватив аркан у горла, другой он с силой дёрнул его. Не ожидавшая такого сарматка свалилась с коня, а Гвидо тут же вскочил на него, сбросил аркан и поскакал прочь. Следом неслось:

— Дурак, растяпа! Сама найду лошадь, а ты лови его скорее! Такая добыча уходит! Царская, понимаешь ты?

Сами-то они эту добычу увели из-под носа у Вишвамитры. Но гордый кшатрий, чтя завет Кришны, в бою о добыче думал в последнюю очередь. Да и некогда ему было среди сражения грызться из-за пленников даже с царевнами.

В это время Ардагаст и его всадники сшиблись с языгами. С этим «племенем Яги», четвёртый век разорявшим венедские земли, у полян и бужан были давние счёты. Лязг железа, конское ржание, рычание волков и дикие крики людей стояли над полем боя.

А Цернориг, царь бастарнов, упивался боем, как лучшим вином. Колесницы его подсекали косами ноги сарматских коней, и сам он сеял смерть стрелами и дротиками, копьём и мечом. Больше, больше крови и трупов во славу безжалостных богов — Тараниса-Громовника, Морганы-Смерти, Кромма Круайха! В этом долг и слава царя и оправдание всех его грехов — жестокости, коварства, предательства. И лишь две женщины и один мужчина в белых плащах волхвов словно не слышали ничего. Они оставались на холме, и десяток лучших воинов во главе с Ясенем, сыном Лютицы, надёжно охранял их. А сама Лютица, верховная жрица Черной земли Северянской, сидя в святилище Лаы в Почепе на Десне, напряжённо всматривалась в чару с водой. Волхвиня не только видела в чаре побоище, но и ощущала, как духовное зрение трёх волхвов пытается прорваться сквозь колдовской туман, а мысленный слух — уловить пробивающуюся оттуда дружественную мысль. И мысль встретилась с мыслью, как рука с рукой, и развеяла туман.

И все увидели над вербами и камышами два стяга: словенский, красный с белым орлом, и дреговицкий, голубой с золотым львом. Птица и зверь Даждьбога-Солнца. Их заметил одним из первых Славобор Славятич, бившийся вместе со своими северянами пешим под стягом с чёрным Перуновым орлом, и громко крикнул: «К нам, братья!» «К нам! Слава!» — откликнулся борянин Ратша, сражавшийся на коне под белым знаменем с Перуном-меченосцем.

Из котловины вылетели конные дружинники в кольчугах и простых кожаных панцирях. Впереди — оба князя. Собеслав — в рогатом шлеме, с пышными вислыми усами, и Вячеслав, длинными волосами, широкой бородой и старинным круглым шлемом напоминавший древних сколотских витязей. А вслед за всадниками выбежала толпа пешцев с копьями и топорами. Среди них было немало местных словен в кептарях. Услышав о приходе сородичей с севера, они пошли не к Церноригу, а к Собеславу.

Завидев соплеменников, словене из войска Цернорига первыми обратились в бегство. Следом пропало желание воевать у даков и языгов, а вскоре и у самих бастарнов. Все — конные, пешие, колесничие — бежали на юг и запад, забыв про обоз, где уже хозяйничала дружина Андака. Беглецов даже не преследовали.

Вышата, глядя, как гаснут светящиеся рога у гибнущих и бегущих кельтов, утёр пот со лба и сказал, широко усмехнувшись:

— Что, перебесились?

Мирослава с довольным смехом бросилась на шею Ясеню, и тот зарылся лицом в её рыжие волосы. Только она и могла ему заменить Добряну, которую совсем недавно, весной, отбил у него Ардагаст. Улыбалась и Милана, довольная, что её Сигвульф вышел из боя живым и даже не раненным.

Ардагаст по-сарматски, поднятой рукой приветствовал словенского и дреговицкого князей, а потом, не сходя с коня, трижды обнялся с каждым из них. Обнялся с отцом и дрегович Всеслав, бившийся рядом с царём. Волх, уже в человеческом облике, только посмеивался в усы: мол, что бы вы без нас делали, сидельцы болотные? Вячеслав возбуждённо рассказывал Ардагасту:

— Поверишь ли, за этим туманом бесовским не только не видели — и не слышали, что в поле творится. Пока наши волхвы вместе с вашими его не развеяли, думали мы, что волохи по-прежнему нас окружают. Глядим, а вокруг котловины никого, кроме друидов, да и те удирают.

Высокий Словении с расшитом кептаре, с окровавленным топором выступил вперёд, поклонился в пояс царю росов:

— Ардагаст, Солнце-Царь! Да наградят тебя боги за то, что избавил нас от лютого Чернорога и бастарнов его. Изгони их прочь с Днестровской земли. Вся она, до самых вершин Карпатских, искони наша, венедская, словенская. Заодно выгони языгов-пёсиголовцев и даков — их сюда волохи пустили. Все даки — воры и пьяницы, и порода их волчья...

— Наша — тоже, — грозно прорычал Волх.

— Огненная Правда, которая превыше самих богов, говорит: злые люди есть в каждом народе, но нет народа, недостойного жить под Солнцем и согреваться его лучами, — сказал царь. — Я сокрушу и покараю всякого злодея, но без вины никого не изгоню. На то я и зовусь Ардагаст — Гость Огненной Правды.

— Эта земля — наша. Наши предки, сколоты-траспии, ею прежде всех вас владели. Даки нам тогда покорялись, а словене в верховьях Днестра ютились. И мы сюда переселимся из Дрегвы всем племенем, — решительно произнёс Вячеслав. — Но изгонять никого не будем. Земля здесь велика и обильна, и места на ней под Солнцем всем хватит.

Уцелевшие колесницы уносились на юг. Угрюмый, но не сломленный, стоял на своей колеснице Цернориг, и ветер трепал его крашеные волосы. Рядом ехал Морвран. Царь бастарнов и царь друидов молчали. Царь не набрасывался на друида с упрёками за то, что тот не обрушил на врага всю силу своей магии. Наверняка Морвран снисходительно ответит, что магическую силу в бою нужно использовать очень осторожно, а против воюющих лишь обычным оружием её вообще лучше не применять. Ничего, пусть теперь защищает свои священные города какой хочет силой — хотя бы задержит росов, а он, царь, тем временем соберёт на западе новое войско. Главное — его сын, его надежда, уцелел в битве. Вот он едет на коне рядом, такой же молчаливый и сумрачный, но не побеждённый, как и отец.

Не чувствовал себя побеждённым и Морвран. Разбито всего лишь войско царя. Пусть почувствуют все эти вояки, как слаба их сила без силы богов и стихий. А этой силы в священных городах больше, чем воины способны себе представить. И освоили её друиды за три века основательно.

На равнине у истоков Збруча войско росов хоронило и поминало погибших бойцов. Тела венедов жгли на кострах, сарматов — предавали земле. Только что вернувшиеся из боя ратники снова бились на тризне[19] — без этого души павших воинов не будут спокойны. Здесь же, у могил и погребальных костров пировали, пели, плясали, шутили — не оттого, что не жалели павших товарищей или не ценили земную жизнь. А затем, чтобы тёмная сила Смерти-Яги не могла одолеть силу Жизни-Лады.

Улучив миг, Андак отошёл в укромное место и достал халцедоновый амулет. Всадник с копьём конечно же Саубараг, бог ночных разбоев, которого князь всегда почитал. А старик со смертоносной косой? Наверное, Владыка Преисподней. Или Сырдон, убийца солнечного бога. С ними лучше не иметь дела, если ты не колдун. Андак поёжился, поднёс амулет к губам. Перед его мысленным взором тут же предстал иудей в чёрной одежде с серебряным шитьём. Шёпотом, дрожа и запинаясь, рассказал ему сармат о битве. Выслушав его, Валент пренебрежительно усмехнулся:

— Всё это интересно для вас, варваров, а не для меня. Буйство грубой силы, а силы духовные почти не участвовали. С этими силами друиды вас хорошенько познакомят в священных городах. Если после этого от вашей орды что-то останется, это уже будет любопытно. А если она победит, тогда мне надо будет если не вмешаться, то перебраться поближе к вам.

Иерофант лукавил. Он уже был в дороге и как раз одолевал южные Карпаты на пути к Сармизегетусе — столице Дакии.

ГЛАВА 2 Война с друидами

Войско росов шло на юг правым берегом Збруча. Извилистая река текла спокойно и лениво среди болот и густых камышей, среди степей, дубрав и берёзовых рощ. Вдруг за очередным поворотом пологие берега сменились белыми скалистыми обрывами. А вскоре поперёк пути войска, по обе стороны реки, встал величественный горный хребет. Белые и серые скалы поднимались из земли, будто кости громадного мёртвого змея, а поверх них горели золотом осенней листвы густые леса.

— Медоборы, святые горы, — торжественно произнёс Вячеслав. — Тянутся они от священной горы Рожаницы, где западный Буг начинается, до Днестра.

— Благодатные места, — подхватил леший Шишок. Он, неуютно чувствовавший себя в степи, не участвовал в бою, но теперь, завидев леса, заметно оживился. — Не бывал, но слышал: мёд здесь самый знатный. Рай для бортников! И зверья видимо-невидимо: олени, кабаны, медведи...

— Кому что, — усмехнулся Вячеслав. — Здесь, в самом сердце Медоборов, наши священные города. Богит, град Рода, и Звенигород — град Ярилы и ещё троих богов.

— Ярила! Слышите, росы? — громко сказал Ардагаст. — Тот, кто нас вёл всю зиму через полесские дебри.

— Ярила! Аорсбараг, Белый Всадник! С ним не пропадём! — радостно зашумели венеды и сарматы.

Собеслав, от сородичей-словен хорошо знавший, что творится в приднестровских землях, вздохнул:

— Были святые места, а стали чёртовы. Видите пещеры в скалах? Друиды там живут. Им для злых чар уединение надобно. В Звенигороде поставили пятерых каменных идолов: вместо Перуна с Додолой — Таранис и жена его, вместо Даждьбога — Луг, вместо Велеса — Цернуннос оленерогий, а вместо Ярилы — Кромм Круайх, которого человечьими головами ублажают.

— Ярила тоже держит в руке человеческую голову, — заметил Ардагаст. — И ему человеческие головы приносят, и Даждьбогу. А для Перуна режут отрока и девицу.

— Зато для него не жгут людей живьём в хворостяных чучелах, как для Тараниса, — возразил Словении. — А чтобы для ворожбы людей резать и потрошить, будто скотину... Не всякая ведьма за такое возьмётся.

— Ты, грек, конечно, хочешь похвалиться тем, что вы, просвещённые эллины, не приносите человеческих жертв? — с вызовом взглянул на Хилиарха Хор-алдар.

— Хотел, — невесело улыонулся эллин. — Но вспомнил, как племянников Ксеркса принесли в жертву Дионису. И как во славу Диониса вакханки оторвали голову божественному Орфею. Снова кровавые головы... А Дионис — тот же Ярила.

— У нас в Индии людей приносят в жертву только шиваиты. Боги, смогу ли я до конца жизни искупить то, что сторожил их проклятый храм! — стиснул рукой виски Вишвамитра. — Вы, греки, зовёте Шиву индийским Дионисом. Скорее он похож на венедского Чернобога или персидского Ахримана.

— Боги ли так жестоки или люди приписывают им своё бессердечие? — задумчиво произнёс Хилиарх. — Один раб-христианин всё хвалил мне милосердие своего бога. И при этом так расписывал муки, ждущие почитателей иных богов, словно был готов превратиться в одного из демонов-мучителей.

— Кто как, а мы, венеды, приносим человеческую жертву тогда, когда племени грозит голод. Какой трус откажется от чести умереть за племя? Или — пленных врагов, таких, как этот рыжий нахвальщик, — пояснил Вышата. — А если так; как эти друиды — лишь бы больше, лишь бы страшнее, значит, не богам угождают, а людей пугают.

— Но ведь они призывают не только тёмных, но и светлых богов, — возразил грек.

— Кого бы эти лиходеи ни призывали, достаются их жертвы Чернобогу с Ягой и бесам. Кто ещё такие жертвы примет? — твёрдо сказал волхв. — Да и молятся-то они зачастую: для людских глаз — светлым богам, а тайком — совсем другим.

— Вот-вот, — сказал Собеслав. — В Богите они поставили чёрного истукана, трёхголового, будто Змей преисподний. Говорят: это великий бог, над всеми тремя мирами властный.

— Шива тоже трёхликий, — вздрогнул индиец.

— И Чернобог. Я глядел ему в глаза в Чёртовом лесу, — сказал Сигвульф.

— А я — ещё в тринадцать лет, на Черном кургане у Пантикапея. Вот мы и пошлём всех этих чёрных воронов в пекло, к их хозяину! — лихо тряхнул золотыми волосами Ардагаст.

— Ещё слышал я от многих: держат друиды в пещере в Звенигороде тварь какую-то: не то змея, не то лютого зверя. Видно, чтобы и дуракам ясно было, кому тут служат. Поохотимся на неё, как Перун на Змея, а? — задорно подмигнул Собеслав.

— Чего там, дело знакомое, — улыбнулся простовато Шишок. — Я вот огненного змея дубьём охаживал.

— А я подземного — мечом, — весело подхватил Ясень. — В него один жрец обратился вроде этих. Ничего! Раз у Перуна с Даждьбогом до всех чертей руки не доходят — на то есть мы, воины Солнца и Грома.

Высоко над берегом Збруча, бурного и порожистого в этих местах, над бескрайними лесными дебрями поднималась Соколиная гора. На её вершине стояло давно запустевшее городище, построенное нурами добрую тысячу лет назад. К югу от него гора круто спускалась вниз, образуя мыс между Збручем и глубоким Слепым яром. Сколоты, победившие нуров, отгородили мыс двумя валами со рвами, а третий вал насыпали над склоном яра. Так появился священный город Звенигород.

В городе тогда никто не жил, кроме нескольких жрецов. Между валами, в северной части города, стояли идолы четырёх богов и богини и жертвенники. А по праздникам, особенно в день Ярилы, на гору поднималась с юга, по самой стрелке мыса, весёлая толпа сколотое. Шли к богам с жертвами, а потом весь день пировали и веселились в южной половине, на обширной площади.

Среди сколотов траспии считались самыми большими весельчаками и любителями вина — верно, оттого, что породнились с весёлыми даками, почитавшими, как и все фракийцы, хмельного Диониса. Но когда степной бурей обрушилась на Скифию сарматская орда, траспии вдруг припомнили все обиды, какие терпели от царских скифов и великих царей сколотов-пахарей. Обратились к жрецам Ярилы, и те сказали: чем с великим царством погибнуть, лучше в малом, да своём отсидеться. То же сказали и волхвы остальных богов, и жрецы Рода в соседнем Богите. Не отсиделись. Ещё раньше сарматов явились с запада кельты. С ними шёл призванный чёрными друидами великан Балор. От взгляда его единственного глаза воины теряли силу, целые сёла сгорали или проваливались сквозь землю. Все селения вокруг священных городов были уничтожены, а сами они завалены трупами защитников. А с востока уже налетели сарматы. Уцелевшие траспии уходили на север, в леса, пока не забрались в затерянную среди болот Дрегву.

Лишь полтора века спустя на запустевшие земли пришли словене, a-ещё позже даки. Но все они оказались под властью бастарнов, а оба святых города — в руках друидов. Словене между собой называли богов старыми венедскими именами и по-прежнему несли в святые места дары богам, прося их об урожае, о дожде, о мире, об удачном возвращении из похода. Но все обряды теперь вершили друиды, и вместо деревянных идолов стояли каменные изваяния кельтских богов. А уж что творили волошские колдуны ночами, особенно на Белтан[20] и Самайн (у венедов и праздников-то таких нет), за высокими каменными валами городища, ходили слухи один страшнее другого. И передавали их поселяне только вполголоса, держась за обереги, чтобы не услышал и не донёс друидам кто из тех, кого лучше вовсе не поминать.

В этот осенний вечер к южным воротам Звенигорода подошли два десятка словен — мужчин, женщин, детей. Шли не сами — их подгоняли языги, всегда готовые захлестнуть беглеца арканом. Пригнали этих словен из тех сел, где кто-то из мужчин, хотя бы по слухам, ушёл к росам и Собеславу. Зато дакийские сёла не трогали вовсе.

Молчаливые воины в рогатых шлемах и чёрных плащах открыли ворота, на дубовых створках которых были вырезаны всё те же отсечённые головы, а также знаки Тараниса — колеса и Луга — косые кресты. Потом одни за другими открылись ещё двое ворот, запиравших узкое пространство между валом и обрывом. Площадь за воротами была безлюдна, лишь несколько друидов напевали какую-то колдовскую песню у священного колодца.

Следующие ворота вели в северную часть города, к святилищам. Справа, у внутреннего вала, сидел каменный Цернуннос — оленерогий, с гривной и змеёй в руках. Впереди, у внешнего вала, стояли изваяния Тараниса и его жены с громовыми молотами в руках. А возле северных ворот города, будто стражи — Луг с копьём и солнечным колесом и Кромм Круайх, увешанный отрезанными головами.

На площадке между пятью идолами толпились друиды. У валов и ворот стояли воины в рогатых шлемах. Многих из них сами имели сан друида. Бросалась в глаза большая куча хвороста. Все жертвенники уже дымились. Оробевшие словене бормотали молитвы, вглядываясь в суровые, большеглазые, бородатые лица волошских богов. Ведь это те же родные Велес, Перун с Додолой, Даждьбог, Ярила, порой гневные, но справедливые. Неужто допустят, чтобы чужие колдуны безвинно губили Сварожьих правнуков? Или согрешили правнуки в чём?

На валу между Таранисом и Лугом стоял, скрестив руки на груди, словно ещё одно безжалостное божество, Морвран. Ветер колыхал его длинные волосы, увенчанные бронзовой короной, и чёрный плащ. А солнце уже скрывалось за багряно-жёлтым морем лесов. Ещё немного — и настанет раздолье для ночной нечисти. Да не сам ли Чернобог, её хозяин, взгромоздился в обличье жреца на вал, выше светлых богов? Рядом с царём друидов стояли два воина, одетые по-языгски. Из-под высоких башлыков выглядывали мохнатые пёсьи морды. Ряженые или?.. Не зря ведь языгов пёсиголовцами ругают.

Зловещая закатная тишина холодила душу, но ещё тревожнее стало, когда чёрные волхвы, повинуясь знаку Морврана, затянули песню на чужом языке. Новый взмах руки — и языги вдруг бросились вязать пленников, кулаками и плетьми заставляя молчать зарыдавших было баб и детишек. Следом друиды принялись сноровисто обкладывать связанных хворостом, обвязывать его вокруг человеческих тел, придавать форму. Вскоре на площадке между пятью идолами стояли четыре громадных хворостяных чучела. Внутри каждого из этих рукотворных великанов таилось по три человека — мужчина, женщина и ребёнок. Из-за хвороста глухо доносились плач и проклятия. Оставшиеся восемь словен онемели от страха, гадая, что же за страшный конец приготовило им самим чёрное воронье.

Морвран оглядел раскинувшиеся вокруг лесистые горы. Даже обычный взгляд замечал идущую с севера, узким берегом Збруча, конницу росов. А духовный взор видел ещё и пеших венедов, шедших лесом к нурскому городищу, и ещё один отряд, пробиравшийся в обход Соколиной горы к Богиту. Поздно, глупые вояки Солнца! Не успеете до заката, когда над миром воцарятся совсем другие хозяева.

Он тоже когда-то был воином. Из драчливого сельского паренька, полудака-полубастарна, выбился в дружинники. Это тогда его прозвали Вороном Смерти. Он верил в крепкую руку, крепкий меч и сильных богов-воинов, покуда один худой, невзрачный друид не разоружил и не обездвижил его чарами. «Я мог бы убить тебя, но ты ещё способен познать себя и великую мудрость». И Ворон Смерти стал послушным и усердным учеником друидов. Потому что любил Смерть — не свою, а чужую. Нет, он не принадлежал к выродкам, наслаждающимся, как женщиной, видом крови и мучений. Сеять Смерть, пугать Смертью и этим покорять людей, ломать их телесную и душевную силу — вот наслаждение, достойное воина и мудреца.

Морвран спустился с вала и направился к северным воротам, сопровождаемый лишь двумя верными пёсиголовцами. Друиды, стражи и языги сделают всё, что нужно, повинуясь его мысленным приказам. А он будет сражаться, укрывшись в другой крепости — неприметной, но более неприступной. Верховный друид пересёк нурское городище и по склону соседней горы Серый Камень, на которой возвышался одинокий могучий дуб, подошёл к небольшой пещере. Вход в неё завешивала медвежья шкура, но заклятия оберегали его лучше дубовой двери, окованной железом. В жилище мудрейшего из бастарнов не было ничего лишнего: ложе из шкур, простой очаг из камней, котелок, несколько горшков и мисок. Отдельно — сосуды со всевозможными снадобьями. Никаких книг: мудрость друидов передаётся только устно. Это греки во всём полагаются на книги, а глуповатые германцы балуются с рунами. Пёсиголовцы, войдя следом, остались у входа. Незаметные снаружи, они вовремя учуют любого врага. А друид проследовал за чёрную шерстяную завесу — в святилище. На стене его были высечены фигуры трёх женщин, почти одинаковые, а вокруг них — вороны, свернувшиеся в кольцо волчьеголовые змеи, псы, пожирающие людей, и мёртвые головы на кольях. В нишах, вырубленных в боковых стенах, лежали черепа, некогда принадлежавшие самым опасным врагам бастарнов.

Эту пещеру Морвран не променял бы и на царский Олений дом. Дуб над ней был подобен Мировому Дубу, соединяющему все три мира, а сама пещера — подземному царству, где властвуют самые могучие и страшные из богов. Боги... Невежды — поселяне и воины — умеют только пресмыкаться перед ними, канючить, подкупать. Премудрые жрецы отличаются от невежд лишь тем, что знают для всего этого больше способов. Одни маги ведают: есть могучие силы — Земли, Солнца, Грома, Огня... И есть мудрые, способные подчинить себе эти силы, даже помимо их хозяев — богов и духов, даже вопреки им. Да, чародей может одолеть и бога. Но вряд ли сможет смертный противостоять всем богам сразу. Надёжнее знать и использовать их вечную грызню между собой. Мудрый служит не богам, а самому себе.

И не смешно ли познавшему всё это справляться у богов и стихий о добре и зле? Своя правда у Огня и Тьмы, у Неба и Преисподней, у болота и омута. А с важным видом поучать юных шалопаев добродетели он, царь друидов, умеет в совершенстве.

Что ж, можно приступать. Да, лёгкой победы не будет, хотя колдовской мощи чёрных друидов противостоит, не считая троих дреговицких жрецов, лишь один волхв да две ведьмы. Зато волхв этот — Вышата, потомок великого мага Атарфарна-Огнеслава, учившийся у жрецов Экзампея и магов Братства Солнца, прошедший все семь степеней посвящения в мистерии Митры, не брезговавший при этом набираться мудрости у колдуна Лихослава в Чёртовом лесу и у пещерных колдунов в Карпатах. Эти солнечные волхвы опасны не так своими знаниями, как преданностью Огненной Правде. Ни купить, ни запугать их невозможно. А обе ведьмы не учёные, способные только пакостить и дрожащие перед последним чёртом-наставником, а природные — сильные, гордые и смелые. Вот такие, как эти трое, и гибнут чаще, чем чёрные волхвы! Ведь боги Тьмы ни от кого не требуют жертвовать жизнью.

Верховный друид сел, поджав ноги, взял в руку ветвь омелы и сосредоточился. Его мысль легко проходила сквозь толщу Серого Камня, но чужие чары почти не проникали в пещеру — рукотворное подобие нижнего мира. Он послал первый приказ: «Приступить к гаданию!» Наверху друиды схватили старика и девушку, привычно и сноровисто перерезали ему горло, а её тело вспороли от горла до низа живота. Морвран пригляделся духовным взором к крови и внутренностям. Та-а-к... Не то чтобы верная неудача — час для битвы он всё-таки выбрал по звёздам благоприятный, но без упорной борьбы не победить. Тем лучше, не будут расхолаживаться.

Новый приказ — и друиды повели троих словен, мужчину, женщину и девочку, на площадь. Те тут же обрадовались: решили, что отпустят. Трусливое, баранье, рабское племя! Завизжали только когда их стали бросать в священный колодец — глубокий и сухой. Всё! Ход в Нижний мир открыт, жертва принесена. Осталось вызвать его хозяев. Не зря их представляют трёхликими. Это значит: Владыка Тьмы и Смерть властны над всеми тремя мирами. Вот почему в Богите стоит изваяние Трёхликого, а в этой пещере высечен образ Морганы, триединой богини войны и смерти.

Те трое надеются на светлых богов. Да они тут прикормлены жертвами не хуже собак! Не так богат царь росов и венедов, чтобы пообещать более щедрые жертвы. Могучие силы сосредоточены на этой горе: силы Леса, Грома, Летнего и Весеннего Солнца. Но превыше их сила Тьмы. Она объединит их и обрушит на войско росов. Это произойдёт тогда, когда хворостяной великан с людьми в нём загорится в Богите, а четверо других — в Звенигороде. Но сначала пусть войско Ардагаста попробует на себе силу Триединой — Смерти.

Став на колени, Морвран воздел руки:

— Моргана! Моргана! Зову тебя в трёх твоих ликах! Маха, любящая головы воинов на кольях! Бодуя, моющая кровавые одежды! Неметона, оплакивающая убитых! Защитите этот священный город от тех, кто смеет идти на него приступом. Лишите их души мужества, а тела поразите тройной смертью! И тогда во славу вам вырастет здесь лес дубовых кольев, и желудями на них будут головы мёртвых. И такие же леса вырастут по всей земле росов, когда придёт туда войско бастарнов! И Огненная Чаша, которой похваляется Ардагаст, царь росов, будет посвящена тебе, о Моргана!

Наверху друиды хором повторяли молитву своего предводителя. Им вторили языги, призывая Артимпасу, богиню войны. Из всех сарматов они почитали её наиболее усердно и за это были прозваны венедами «племенем Яги». А словене, живьём погребённые в хворостяных чучелах, бессильные пошевелиться, понимали одно: волохи призывают Морану-Смерть. Ох, страшна Смерть, хоть старухой Ягой, хоть красавицей Мораной. Но Морана — ещё и сестра и супруга Даждьбога. Вместе с ним она весной выходит из подземного мира, неся миру земному тепло и радость. И словене молились Даждьбогу и Моране, молились не о своём спасении — о спасении племени словенского и поражении бесовской своры, завладевшей святым градом.

На одной из соседних вершин стояли две всадницы на чёрных конях. Одна — могучая старуха со злым ехидным лицом, в тёмной одежде, со спутанными седыми космами. Другая — стройная молодая женщина, одетая по-мужски. Длинные чёрные волосы, оттеняя красивое бледное лицо, рассыпались по красному плащу. У пояса молодой висели меч и горит[21], старуха сжимала в руке косу.

— Слышишь, тебя зовут? Не постояла бы ты за святой град? — обратилась старуха к молодой. — Тут ведь чтут и мужа твоего, и обоих братьев, и невестку, и прадеда. Или мне, старой, за всех вас трудиться?

— Почему это меня зовут? Это ты, тётушка, о трёх лицах бываешь, словно Змей трёхглавый или дядя Чернобог. А мне и одного лица хватает. Обоим моим мужьям оно нравится — небесному и подземному, — с вызовом взглянула молодая.

— Такие вы все, светлые боги. Как жертвами лакомиться, так тут для вас все друиды хороши — хоть чёрные, хоть белые. А руки марать из-за ваших же капищ, избранничка вашего утихомиривать, Яга-Кривда должна...

— Нам здесь жертвы приносят, как и всюду: за дождь, за тепло, за потомство...

— За победу... Тебе, например.

— Победы у нас все просят. А кто её достоин — это уж мы сами решаем... если вы с дядей не мешаете. А людей живьём жечь и потрошить — этому вы, до человечины охочие, своих друидов учите, а не мы.

— Страх божий в людях должен быть! А то вовсе нас чтить перестанут. Вот, избранничку-то моей Лысой горы мало, на ваш город руку поднял. Рады, что меня при всём народе с коня сбросил? Доберётся и до вас... Забрали бы у него хоть Чашу Колаксаеву — туда же, где остальные два дара скрыты. Не для смертных такая игрушка.

— Тебя, тётушка, никто не любит, даже ведьмы твои. Вот ты и хочешь всех запугать. А наш город от нас же спасать нечего. Ардагаст пришёл его от ваших прихвостней очистить.

— А самим очистить — кишка тонка? То-то вы все в разлёте, из пятерых никого не видно. Ну, так нечего и тебе тут делать. Осень нынче, тебе ещё до весны под землёй быть. Вот и провались, любезная, в преисподнюю, к законному мужу. А может, и второго мужа там же увидишь. Каждую ночь в золотой ладье проплывает. Думаешь, не знаю, что вы с ним делаете, когда старик в отлучке? Ничего, дело молодое. Мне-то и старый хорош. — Старуха мерзко захихикала.

— Как ты все опаскудить умеешь. — Молодая отвернулась, скрывая выступившие слёзы.

— Проваливай, племянушка, проваливай. Вы, светлые, больше всего боитесь порядок в мире порушить. А осенью да зимой порядок — это когда тебя тут нет, — ехидно продолжала старуха.

— Это только вам с дядей в любое время на земле пакостить можно. А Солнце-Царь с вами и без нас справится, вот увидите!

Морана хлестнула коня. Чёрный скакун прыгнул со скалы прямо в бурные воды Збруча, и те сомкнулись над ним и всадницей.

— А по дороге ещё русалок разбудит да подобьёт на какое безобразие, — проворчала старуха и, расправив широкие плечи, взмахнула косой. — Эх, раззудись, плечо! Да нет, не стану я ни сама с ним биться, ни на колдунов надеяться. Покажу я всей его рати тройную смерть! А тогда будет тут ещё одно капище, главное. Моё! Была Соколиная гора, а станет Воронья.

Старуха вдруг пропала, а вместо неё с седла взлетели три громадных ворона с пылающими огнём глазами и полетели к Соколиной горе, оглушительно каркая. Им откликнулось воронье по всему лесу. Завыли волки, затявкали лисицы, заклекотали орлы. А с вершины дуба на Сером Камне донёсся громовой клёкот, перераставший в звериный рёв. И дрогнули сердца росских воинов. Сарматы, приученные степной жизнью биться в любой день и час, не подавали виду. Но среди венедов напуганными птицами зашелестели разговоры:

— Пропали мы! Собралось зверье с птицами на наши косточки. Див-Грифон кричит, птица смерти. Кто его услышит, из боя живым не вернётся!

— Див-Грифон святая, Даждьбожья птица.

— Да нет, Чернобожья, пекельная! Недаром ему сарматы молятся.

— Всё равно, богам, видно, поход не угоден. Где видано — на священный град приступом идти?

— Да ещё на ночь глядя. Хоть бы до утра подождали!

— Ага, жди. Ночью вся нечисть на нас и навалится.

В довершение всего в лучах заходящего солнца встал призрак. Громадная женщина с косматыми, чёрными с проседью волосами стояла одной ногой на левом, другой — на правом берегу и полоскала одежды, маленькие, будто кукольные, — рубахи, плащи, кольчуги, и кровь стекала с них, делая красными воды реки. Великаншу видели не только конники в долине, но и пешцы, как раз вышедшие на безлесную вершину горы, к расплывшимся нурским валам. Перепуганные голоса становились всё громче, отчаяннее:

— Бодуя! Богиня волошская, по-нашему Морана... а может, Яга. Она моет порты тех, кто в бою падёт.

— Крови-то сколько! Все пропадём!

— Царь с богами тягается, а нам гибнуть!

Чуть ли не каждому мерещилось, что богиня стирает именно его одежду. А крики зверей и птиц, собравшихся пировать среди трупов, не умолкали. Клекотал-ревел с дуба Див, и каркали два огненноглазых ворона, вившиеся над головой богини.

— Не пойдём на приступ! Пусть царь помирится с друидами!

Громче всех шумели днестровские словене, недавно присоединившиеся к войску. До них уже доходили слухи об односельчанах, уведённых языгами в Звенигород.

— Молчать, трусы! — рявкнул Собеслав. — Лучше нам всем погибнуть, чем вернуться без чести!

— Потомки траспиев! Мы посрамим славу предков, если без боя отступим от их священного города! — воскликнул Вячеслав.

— Вам хорошо про честь да славу говорить, когда ваших княгинь с детьми к друидам не тащат! — крикнул Словении в кептаре.

— Зачем вас князьями выбирали — чтобы нас на верную смерть привести? — подхватили сразу несколько словен и дреговичей.

Молодой северянский воевода Славобор сжал кулаки. Бабы-портомойницы испугались, ратоборцы! На язык рвались самые обидные слова, после которых мужи хватаются за оружие.

Вдруг перед лицом богини ударил в небо золотистый луч. Бил он из чаши, которую высоко поднимал в руке Ардагаст. И от этого спокойного и чистого света изменилось обличье призрака. Тёмные волосы поседели, лицо стало старушечьим, уродливым, с крючковатым носом и острым подбородком. Всё грозное величие зловещей богини враз пропало.

— Да это же Яга! — рассмеялся Славобор. — Наш царь эту богиню великую с коня сбросил. Да пошла она, всех чертей мать... к себе самой!

Мужики с хохотом принялись посылать владычицу смерти ещё дальше. Вышата, до сих пор молчавший, со спокойной улыбкой произнёс:

— Чего испугались-то, мужи ратные? Волки, да воронье, да орлы не наши трупы терзать будут — волохов да языгов. Див кричит не нам — им на погибель. Их порты кровавые стирать некому будет. А кому от страха невмоготу — пусть бежит. В лес, на ночь глядя — зверью да нечисти на поживу. Чтобы навьем[22] домой вернуться на Святки, когда всех нечистых да заложных поминают, — сурово закончил великий волхв. Нет, не зря он пошёл с пешцами, положившись на своего воспитанника — царя да на молодую, но сильную волхвиню Мирославу.

С венедами был и Хилиарх. В эти дни он усердно расспрашивал днестровских словен об их дивной и богатой земле. Венеды и сами охотно слушали многоопытного грека. Вот и сейчас все притихли, услышав его голос:

— Ксенофонт сказал: воин, что дрожит за свою жизнь, погибает чаще и притом бесславно; тот же, кто не боится смерти, почитая её естественным делом, чаще выживает и добывает славу.

— Он хоть воевал, твой Ксенофонт? — спросил кто-то.

— Этот славный полководец благополучно провёл десять тысяч воинов от Вавилона до берегов Понта Эвксинского и написал об этом книгу.

А призрак, осмеянный людьми, уже исчез. Лишь в темнеющем небе к двум громадным воронам опять прибавился третий. С дуба снова прокричал Див. И, словно отвечая на его призыв, снизу запел военный рог. Вячеслав поднял меч:

— Венеды, вперёд! За землю траспиев, за святой Звенигород! Слава!

Небольшие конные дружины обоих князей первыми устремились к воротам нурского городища.

К югу от Соколиной горы ещё выше и круче её поднималась над золотым морем осенних лесов священная гора Богит. Подняться на неё можно было только с востока, по узкой седловине между ней и соседним холмом. Узкую, вытянутую с запада на восток вершину ограждал каменный вал. Ещё два вала делили городище на три части. В сколотские времена в средней части жили жрецы, а в восточной по большим праздникам собирался народ для молений, пиров и веселья. В западной, самой высокой и самой святой части стоял вырезанный из красного тиса четырёхликий идол Рода — отца и старейшины богов, а вокруг него горели восемь костров. Не было святее этого места во всей земле траспиев. Чтили его, как Золотую гору, на которой стоит светлый Ирий, обитель богов.

Теперь, кроме друидов, на гору мало кого и пускали. Вместо красного Рода стоял трёхликий идол из серого камня. Его четыре грани усеивали изображения отсечённых голов, а внизу кольцом обвивался дракон и терзали останки псы-людоеды. Рядом с идолом возвышался уродливый великан из хвороста, в теле которого были живьём замурованы девять словен из соседних сел. Ещё пятеро — старик, две женщины и трое детей — в страхе ждали своей участи. Со сложенного из камней жертвенника в небо тянулся дым. Друиды в чёрных плащах, словно стая воронов умирающего, окружали святилище и обречённых в жертву. Те уже не плакали, знали: друида не разжалобишь, только получишь посохом в зубы, чтобы священному обряду не мешал. Хотя друид может преспокойно десяток кошек живьём жарить, пока не явится громадный чёрный кот, из пекельных котов старший, и не исполнит то, что друиду надобно. На валах стояли наготове стражи в рогатых шлемах и языги в высоких башлыках.

А возле идола с довольным видом похаживал, важно втыкая в землю посох с вырезанными на нём тремя головами, Буссумар-Бесомир, недавно возведённый в сан старшего друида. Главным друидом Богата остался старик Бритомар — вон как зло смотрит. Но оборону возглавить Морвран поручил ему, Бесомиру. Через него идут мысленные приказы из пещеры под Серым Камнем. Да, нелёгок путь друида. Дубовый венок и стриженую макушку над заслужить. Мазанка на открытой всем ветрам горе или пещера — это не уютная словенская землянка. Зато не нужно теперь ни землю пахать, ни скотину пасти — всё ему, мудрому, глупые принесут, ещё и рады будут, что взял. Впрочем, заставить других себя кормить — это он умел ещё сельским колдуном, когда ловко снимал им же насланную порчу. Или накликал градовую тучу, а потом отсылал её на соседнее село. А когда его пытались проучить — отводил глаза так, что «учившие» до полусмерти молотили друг друга.

Нет, в друиды он пошёл не ради сытной жизни. А ради знания о мире, дающего Силу и Власть. Приднестровские колдуны мало задумывались о том, как устроен мир, сколько голов у какого бога и что они означают. Не было среди них мудреца, подобного Лихославу из Чёртова леса или Чернобору Северянскому. Умнейшие шли в друиды. Если были того достойны. Вот и Бесомира приметил Морвран, нашёл и развил в нём большие способности к чарам. Значит, такая доля у него, Бесомира, — выше, чем у дурачья, неспособного усвоить таинственную мудрость.

Такая же высокая доля и у его любовницы, ведьмы Нерады. Его стараниями она стала друидессой Смертой. Вот она, рядом, рыжая, наглая и весёлая, несмотря на оба своих мрачных имени. Такая же, как в родном селе, где нахально крала и молоко, и масло, и яйца, а ночами скакала верхом не только на сельских парнях, но и на вояках-бастарнах, обращая их в коней.

Серое изваяние было для Буссумара и Смерты не просто идолом, у которого можно что-то вымолить. Они, посвящённые, знали: мир един, и единство его в Трёхликом. Он властен над всеми тремя мирами и четырьмя сторонами света. Он и есть эти три мира. Ибо нет в мире ничего, не подвластного смерти и разрушению. Все боги — лишь его лица. Всё, что зовут добром и злом, одинаково исходит от него. А неучам достаточно верить в добрых и злых богов. Лишь бы только не слушали всяких там светлых друидов и солнечных волхвов, неспособных ни принять, ни понять тайной мудрости и потому враждебных ей.

Преданные ученики Морврана не знали лишь, что их премудрый учитель не так уж уверен во всемогуществе своего повелителя — Трёхликого — и твёрдо верит только в колдовство.

Отряд Сигвульфа шёл пешком к Богиту через густой лес. Нуры и боряне, сами прирождённые лесовики, прищёлкивали языками от восторга. Что за лес! Сколько дичи, да ещё непуганой! Тетерева чуть не сами в руки лезут. А какой медовый дух из бортей! Не зря так весело шагает впереди, выставив косматую бороду, Шишок. А Серячок, словно дурашливый пёс, всё забегает вперёд, чтобы рявкнуть на зайчишку или косулю.

Но не зря рядом с Шишком идут двое: Милана, природная ведьма из Чёртова леса, и деревенский волхв Святомысл — пожилой, невзрачный на вид, в залатанном белом плаще поверх вышитого кептаря. Из местных словен только он и решился вести росских воинов через Богитский лес, куда уже лет двести мало кто осмеливался войти, кроме друидов да самых лихих колдунов. Святомысл много лет служил Роду втайне: друиды не терпели рядом с Богитом жрецов его прежнего хозяина.

— При сколотах тут, в долине под горами, от Богита на запад до речки Гнилой, леса не было, — рассказывал волхв. — У подножия Богита был посад священного города, дальше — сёла. Глянул проклятый Балор однорукий, одноногий, одноглазый — и остались одни пепелища. На них лес и разросся. Ну, да свято место пусто не бывает. Через полтора века, как только пришли сюда словене, друиды уже тут как тут. Устроились на городище, а в лес и в Збруч таких тварей напустили — лучше не поминать, чтобы не явились. — Святомысл осенил себя знаком косого, солнечного креста.

— Пусть только явятся — узнают зубы волчьего племени. Не таких чертей этой зимой по лесам гоняли, — хищно осклабился Волх.

— Я им покажу! Такой лес сквернить! — воинственно подхватил Шишок.

— Плохо, если из-за них засветло не выйдем к Богиту, — озабоченно покачал головой борянин Ратша.

С неба вдруг слетел крупный сокол и оборотился молодым воином с волчьей шкурой на плечах.

— Что на городище? — спросил его Волх.

— Полно друидов, и воинов их, и языгов. А рядом с истуканом каменным чучело хворостяное, ещё больше его. А к колодцу словен связанных повели. В Звенигороде то же самое, только чучел четыре.

Тревога враз легла на лицо Святомысла.

— Худо дело. Это они самый страшный обряд готовят. Друиды о нём пробалтывались, кто по пьянке, а кто, чтобы страха нагнать. В чучелах тех они будут людей жечь, после того как жертвой в колодце откроют путь пекельной силе. А когда все пять костров загорятся, тут поднимутся силы ещё больше её. Но главный костёр — здесь.

— Да притом нас уже ждут. И знают, где мы. Я им глаза отводить и не пробовала. Куда нам со Святомыслом против такой колдовской оравы, — вздохнула Милана.

— Значит, мы должны оказаться на горе прежде, чем они разожгут костёр, хоть бы и весь Йотунхейм с Муспельхеймом[23] преградили нам дорогу, — подытожил Сигвульф. — А ну, прибавить ходу! Этот лес можно пройти за час.

Вдруг впереди из чащи раздался страшный, пронзительный вопль. Плач ребёнка, клич диких гусей и волчий вой слились в этом вопле, полном горя и неизбывной тоски.

— Началось, — вздохнул волхв. — Банши это.

— Банник, что ли? — переспросил кто-то.

— Будет тебе... всем нам баня. Кровавая. Банши — это вроде наших Карны и Жели. Плачут, когда кому погибель приходит, особенно из знатного рода.

— В моём роду я самый знатный. До меня у нуров князей не было, — усмехнулся в усы Волх.

Воины вздрагивали, хватались за обереги. А вой уже раздавался слева, справа, становился всё громче, невыносимее. Между деревьями появились простоволосые женщины в серых плащах. Одни из них были красивы, но мертвенно бледны, другие же — стары, косматы, с трупными пятнами на лицах.

— Ах вы, нечисть приблудная! Волков решили воем напугать? А ну, покажем им! — громко произнёс князь нуров и первым издал призывный вой вожака.

Все нуры тут же подхватили, будто стая, учуявшая добычу. Затрещали сучья, зашуршала листва: зверье разбегалось. Вместе с людьми-волками громко выл Серячок. А его хозяин засвистел, захохотал во всё лешачье горло. Когда же ободрившиеся воины разом двинулись вперёд, серые призраки бросились врассыпную.

На открытых местах было ещё светло, но в лесу быстро темнело. В сгущавшейся тьме между деревьями вдруг засветились яркие белые огоньки. Серячок принюхался, тревожно зарычал.

— Псиной в лесу пахнет. Притом нечистой, — сказал хорошо понимавший по-волчьи Волх.

— Пекельные псы. Целая стая их тут, — отозвался Святомысл. — Эти не только выть умеют.

Огни приближались со всех сторон. Чаща огласилась лаем, воем, рычанием. Казалось, сама тьма тянула к людям десятки лап, тут же превращавшихся в большущих чёрных собак с пылающими огнём глазами и пастями. Сам их вид леденил душу, колебал мужество. Ненадёжными начинали казаться и своё копьё, и щит, и воинское умение. Кто одолеет этих пекельных волкодавов? Так ли уж сильны ведьма с волхвом и князь-оборотень? Когда-то каждый нур умел обращаться волком хоть на несколько дней в году, теперь же — лишь волхвы да дружинники.

— Волки! Гони псов бродячих из леса! — зычно крикнул Волх.

Отдав своё оружие простым воинам, дружинники-нуры разом перекувырнулись и поднялись серыми зверями. Сам князь оборотился матерым волком с седой, почти белой шерстью. С воем и рычанием оборотни бросились на чёрных пекельных тварей, не страшась ни мощных клыков, ни огненного дыхания. Серячок отважно бился рядом с сородичами-людьми.

— Вперёд! В копья, в топоры эту свору! — проревел, выхватывая меч, Сигвульф.

И войско двинулось, ощетинившись со всех сторон копьями. Куда и делся страх! Жутких псов поднимали на копья, рубили, глушили щитами, хоть их огненные зубы порой перекусывали древки и оставляли следы на лезвиях топоров. А Шишок, круша собак выломанной на ходу дубиной, свободной рукой хватал их за лапы, за загривки и бил об деревья.

Вожак, подобравшись сзади к Сигвульфу, вцепился ему в правое плечо. Страшные зубы сокрушили железные чешуйки панциря, прорвали кожаную рубаху и пылающими остриями впились в тело. От огненного дыхания раскалился панцирь, задымилась одежда. Оказавшийся рядом леший ухватил пса за задние лапы и рванул так, что переломал тому зубы и вывернул челюсть. Ударом меча гот добил собаку.

Вскоре злобные, но не привыкшие к отпору псы бросились наутёк. Милана подбежала к Сигвульфу. Заметив на развороченном панцире кровь, волхвиня заставила мужа снять доспех, быстро перевязала рану и зашептала над ней, унимая кровь и боль. Гот всем видом выражал нетерпение, но в душе был рад передохнуть после схватки. Волх, уже вернувшийся в человеческий облик, усмехнулся:

— Ты бы, Милана, хоть собакой оборотилась да псам этим взбучку задала. Вы, ведьмы, это умеете.

— Умею, но не хочу, — вскинула на него глаза волхвиня. — Чтобы вы, мужики, меня потом сукой не называли. А в кобеля могу хоть кого из вас оборотить.

— Твои шутки, князь, нехороши, — недобро взглянул на нура германец.

— Не ссорьтесь, воеводы. У вас сегодня ещё будет, с кем биться, — примирительно сказала Милана.

Вскоре отряд вышел на обширную поляну. Из-за деревьев уже была ясно видна вершина Богита. И тут из чащи раздались странные звуки: словно много людей не шло и не бежало, а прыгало по лесу.

— Фаханы, родичи Балора! — предостерегающе воскликнул Святомысл. — Глаз-то у них не очень силён, а силы и лютости хватает...

На поляну стали не выбегать — выпрыгивать существа, словно явившиеся во сне, навеянном злым колдуном. У каждого была лишь одна нога, выраставшая посредине туловища, одна рука, что росла прямо из груди, и один глаз посреди лба. Над головами воинственно топорщились гребни из тёмно-синих перьев. Передвигались существа прыжками, на редкость ловко, и калеками себя явно не чувствовали. Но не нужно было быть волхвом, чтобы ощутить волну непримиримой, нелюдской злобы, катившуюся от них. В руках у фаханов были кнуты и железные цепи.

— Берегитесь! У них на цепях яблоки отравленные! — крикнул Святомысл.

Злобно крича на непонятном языке и размахивая цепями и кнутами, фаханы разом устремились на людей. Многие из венедов только смеялись, глядя на таких врагов: сами калеки и воюют чем попало. И поплатились — кто оружием, кто ранами, а кто и жизнью. Кнуты легко выбивали из рук оружие, рассекали тело до кости. Цепи ловко захлёстывали шеи, руки, ноги, вырывали из рук и ломали топоры и копья, разбивали головы, валили ратников наземь. Ко всему ещё на каждом звене цепей были прикреплены чёрные, будто гнилые, яблоки. Ударяясь о тело, они растекались ядовитым соком. Он разъедал кожу и мясо, отравлял кровь, заставляя сильных воинов выть от боли и падать под ноги врагам.

Милана пыталась отвести глаза нападавшим, но на их глаза чары плохо действовали. Хуже того, взгляд сородичей Балора хоть и не сжигал ничего, но ослаблял мужество у нестойких, и те беспорядочно отступали, а то и бежали, потеряв голову от страха, прямо в зубы чёрным псам. Лучше других держались дружинники Волха и Ратши. Сигвульф приказал отходить с поляны в чащу, где орудовать цепями врагам было труднее. Ратшу фахан захлестнул цепью за ногу и потащил к себе. Однако борянин, не сильный, но ловкий и опытный боец, выхватил акинак и метнул его прямо в единственный глаз врага.

Другая цепь обвилась вокруг пояса Шишка. И тут на глазах у всех коренастый мужичок в сером кафтане вдруг вырос в покрытого серой шерстью остроголового великана ростом выше середины дерева, под которым стоял. Опешивший фахан продолжал сжимать цепь. Леший быстро схватил её за другой конец, раскрутил и запустил вместе с фаханом прямо в толпу его одноногих сородичей. А потом зашагал вперёд, давя их могучими ногами и вбивая в землю только что выломанным берёзовым стволом. Яд чёрных яблок не мог даже прожечь насквозь густую шерсть вставшего в полный рост лесного хозяина. Следом за ним устремилось на одноруких уродов всё войско. Одноногие выходцы из пекла оказались не храбрее четвероногих и, толкая друг друга, запрыгали прочь с поляны.

Осматривая раненых, Святомысл вздыхал:

— Видите? Вот так мы и живём на Збруче. А в реке водяные кони да быки водятся, норовят скотину или человека в воду утащить и там разорвать. Мало этой нечисти приблудной святой лес в проклятый обратить, она ещё и в сёла наведывается, и некому её отвадить, кроме друидов. А мы ещё и гадаем всякий раз: кто наслал? Наши думают на даков, а даки — на нас. Это ещё что... Говорят, на каком-то острове в западном Океан-море Балоровы родичи людей покорили и брали с них каждый самайн две трети скота и две трети детей.

Деревенский волхв говорил обо всём этом так буднично, словно о неурожае или падеже скота. Ратша, сам хорошо знавший, каково жить рядом с Лысой горой, возмущённо произнёс:

— Да куда мы попали-то, не в само ли пекло? Мало кому-то пекла преисподнего, надо ещё земное устроить, а самим в нём — вместо чертей!

Волхв опустил голову:

— Видно, и в пекле можно привыкнуть. Хуже того... Бел боже праведный, сколько наших ушло не к вам — к Чернорогу! Как малые дети поверили, когда друиды брехали, а наши колдуны со старейшинами подбрехивали: орда-де идёт, хуже языгов, и оборотни с ней страшные.

— Всё верно. Для них всех мы хуже языгов: не хотим, как те, в черти наняться, пекло это стеречь. — Иссечённое шрамами лицо Седого Волка тронула улыбка. — Хуже Солнца для нечисти ничего нет. А мы, волчье племя, Яриле-Солнцу служим.

— А ведь нашёлся когда-то храбр, что проклятого Балора не испугался и срубил ему голову золотой секирой на золотом току, — сказал волхв. — То ли сколот был тот могут, то ли сармат, то ли сам Даждьбог... Яромиром его люди звали.

— Яромир? Да это же предок нашего Ардагаста! — воскликнул Ратша. — Последний, кто держал в руках Колаксаеву Секиру.

Святомысл опустился на колени:

— Внуки Даждьбожьи, воины Солнца! Вызволите нас из этого царства пекельного, хоть мы, может, и не стоим того! Много тут страха: заберут в Калуш или к друидам. И соблазна много: в друиды или в дружинники выбиться.

Рашта положил ему руку на плечо:

— Встань, отец! Ты ведь не поддался ни страху, ни соблазну. И многие из ваших к нам пришли. Значит, мы должны сражаться за ваше племя. Иначе какие мы воины Солнца? Оно всем светит.

Когда отряд вышел к северному подножию Богита, костёр зари уже пылал над багряным морем лесов. Волх окинул взглядом валы на горе, рвы на склонах, ограждённую рвами седловину.

— Волками наверх не взбежать, турами и подавно, щуками не подплыть — река далеко, соколами налететь — языги стрелами собьют. Четыре опрометных лица знаем, и ни в одном не подберёшься. Осталось пятое, тайное. В него только в крайности оборотиться можно. Милана, Святомысл! Последите, чтобы нас никто не раздавил.

Князь-оборотень с дружиной снова отдали воинам оружие, пригнулись к земле — и вдруг пропали. Только самые наблюдательные из воинов заметили, как к горе поползла стайка муравьёв.

— И я с вами! — азартно воскликнул Шишок. — А ты, Серячок, оставайся, охраняй Милану.

В один миг лешак уменьшился в росте, став вровень с увядшей травой, и побежал вслед за муравьями. Сигвульф прикинул: пока ещё муравьи доползут до вершины... А из ворот города уже выезжали конные языги, и с севера доносился шум битвы. Германец поднял меч:

— За мной, на холм! Упредим языгов. Слава!

Конные дружины словен и дреговичей первыми ворвались на нурское городище, которое никто не оборонял. За ними последовали пешцы. Но, когда большая часть их была ещё за валами, вдруг открылись ворота Звенигорода, и из них с гиканьем и криком «Мара!» вылетели конные языги. Железный клин легко разрезал строй венедов. Но в северных воротах старого городища сарматы столкнулись со Славобором и его северянами. Дрогнуло сердце молодого воеводы, когда прямо на него нёсся, громыхая доспехами, языг с длинным копьём. Но не дрогнула рука: послала дротик в лицо врагу, и тот замертво рухнул с коня. Червлёные щиты и копья северян надёжно закупорили узкий проход. Конные венеды наседали на клин с обоих боков, а вскоре к ним присоединились пешие, хлынувшие через невысокий вал, которого не могли одолеть обременённые доспехами сарматы. Побоявшись окружения, языги развернули коней и скрылись в городе.

Венеды подступили к самым валам священного города. Одни забрасывали ров вязанками хвороста, другие прикрывали их, перестреливаясь из луков с языгами. В меткости лесные охотники могли потягаться со степняками. Самые сильные воины несли к воротам дубовое бревно-таран. По совету Хилиарха, таран сверху прикрывали шатром из двух плетёных щитов, хорошо защищавших от стрел.

Но никто, даже Вышата, не заметил, как в укромной пещере, скрытой под валом городища с наружной стороны, вспыхнули два жёлтых огонька. Из тьмы пещеры появились сначала мощные перепончатые лапы с острыми когтями, потом голова, похожая на львиную, потом покрытое чешуёй туловище и, наконец, бычий хвост. Извиваясь змееподобным телом, тварь выползла на гору как раз между валами городища и города и только тогда издала громогласный рёв, разинув клыкастую пасть.

— Тараска! Тараска! — в ужасе закричали местные словене.

Это чудовище, вызванное друидами из нижнего мира, нападало на людей и скотину и на берегу, и в лесу, и в реке, заставляя откупаться жертвами и пастухов, и рыбаков, и охотников. На этот раз первой её жертвой стали те, кто нёс таран. Одним ударом лапы она смяла щит, повалила людей наземь вместе с бревном и принялась зубами и когтями хватать всех, до кого могла дотянуться. Львиная голова чудовища возвышалась над людьми и конями, а мощный хвост сметал с пути всех, пытавшихся приблизиться к нему. Ни стрелы, ни копья не могли пробить блестящую чешую. Но тут Славобор, уже бившийся в земле голяди с подземным ящером, быстро поджёг вязанку хвороста, швырнул её в морду твари. Его примеру последовали другие воины. Взревев от боли, тараска попятилась.

— Эй, уродина! Если ты зверь, убирайся в лес. Если рыба — в воду. Нечего тебе делать у святого города! — задорно крикнул северянин.

— В копья её! Все разом! — скомандовал Собеслав.

Увидев надвигающиеся на неё сотни копий, не привычное к отпору чудовище развернулось и, отмахиваясь хвостом от преследователей, поползло вниз по склону. На редкость быстро оно добралось до воды и скрылось в реке под свист и хохот венедов.

Тем временем конница росов вышла берегом Збруча к устью Слепого яра. Над рекой город был защищён лишь плетнём, но склон здесь был слишком крут и обрывист для подъёма, а над яром такой же склон увенчивался валом. Подняться можно было только по узкой стрелке мыса, перекрытой тремя воротами. С горы в росов постоянно летели стрелы, и Ардагаст отвёл конников за ручей, вытекавший из яра.

Часть всадников во главе с самим царём спешилась и пошла на приступ. Одни били тараном в ворота, другие полезли на вал. Стрелы градом сыпались с обеих сторон, заполняя воздух гудением тетив. Дубовые резные ворота с трудом поддавались тарану, поскольку были защищены ещё и чарами, которые сейчас пыталась снять Мирослава. Стройная, с распущенными рыжими волосами, молодая волхвиня стояла под стрелами совершенно спокойно, и не только потому, что её надёжно прикрывали щитами пятеро дружинников во главе с Ясенем. Всякое колдовство требует спокойствия. Не сумеешь сосредоточить волшебную силу — и заклятия останутся просто словами. Если, конечно, волхвуешь, а не дурачишь и не пугаешь людей тёмными речами и размахиванием руками.

Ардагаст одним из первых взбежал на вал, огляделся. Первые ворота упирались в отросток вала, вторые — в самый вал. Значит, можно будет овладеть с тыла сразу обоими воротами. Послав Вишвамитру с частью воинов по валу ко вторым воротам, царь с остальными дружинниками спустился с вала на площадку между воротами. Сейчас, только сдвинуть засов... Но засов, скованный чарами, словно прирос к скобам. А индийцу и его бойцам пришлось ещё тяжелее. Они оказались в узком рву между первым и вторым валами, где трудно было даже размахнуться мечом, отбиваясь от набросившихся со всех сторон бастарнов в чёрных плащах. А стрелы летели с валов, и три громадных ворона реяли над городом, и зловеще клекотал-ревел Див с дуба на Сером Камне.

Морвран в своей пещере довольно усмехнулся. Богини-вороны не торопятся вмешиваться? Их воля. Но Солнце-Царь должен погибнуть не от меча или стрелы, а от одного из посланцев преисподней. Тараске наверх не забраться, но и ей найдётся дело. А царём и его дружиной займутся другие существа.

Внезапно на валу появились, словно из-под земли, жуткие создания: чёрные коты величиной с крупную овчарку, с глазами, горящими огнём, как у их сородичей — пекельных псов. Стремительные, как молнии, они бросались сверху на росов, валили их наземь, впивались когтями и клыками в горло или живот, не защищённые доспехами. Один кот сбил с ног царя, но тут же был зарублен Сагсаром. Ардагаст выхватил из сумки у пояса Огненную Чашу, и вовремя: ещё один кот прыгнул прямо на него. Но золотой луч из чаши настиг пекельного зверя в прыжке, превратив его морду в обгоревший клыкастый череп. Колаксаева Чаша могла обращаться в оружие, но лишь в руках избранника богов и только против бесов или чудовищ, но не обычных людей.

Увидев духовным зрением, что царь в опасности, Мирослава решила оставить неподатливые ворота и вмешаться в схватку. Пекельного зверя может остановить солнечный, а Милослава и её учительница Лютица служили Ладе, чей священный зверь — лев. Оборотившись львицей, волхвиня мигом взбежала на вал и спрыгнула на площадку. Рёв, визг, мяуканье заглушили все другие звуки. Окровавленная шерсть летела клочьями. Следом за отважной чародейкой бегом преодолели вал её верные стражи — Ясень и четверо его бойцов. Коты, почуяв, что напоролись на более сильных и смелых врагов, заметалась в испуге. Теперь уже приходилось не свирепствовать, а спасать свои роскошные чёрные шкуры.

Коты ещё отбивались от мечей дружинников, когда Мирослава-львица внезапно замерла над самым склоном, словно прислушиваясь, и вдруг прыгнула вниз, к подножию горы. Ясень чертыхнулся: он же не кот и не лев, чтобы спрыгнуть с такой высоты, не переломав костей. Потом крикнул Неждану:

— Сарматич, дай аркан!

Когда все пятеро охранников волхвини спустились вниз, то увидели, как она сидит с поднятыми передними лапами и сосредоточенно мурлычет, глядя на скалу. Вдруг из-под скалы вырвался, весело звеня, ручей. Из чистых вод поднялась зелёноволосая, совсем голая русалочка и беззаботно подмигнула опешившим дружинникам:

— Что стоите, парни? Бегом к Хор-алдару! А мы с Быстряной дорогу откроем наверх. Скорее же, пока те не заметили! — проговорила по-человечески львица.

«Те» действительно заметили, но дружинники уже прикрыли волхвиню с русалкой от стрел. Когда Хор-алдар и его воины, приведённые Ясенем, подъехали к источнику, обрыв над ним уже расколола промоина. Обнажив мечи, росы устремились наверх — по ней, затем по склону, и вышли в тыл третьим воротам. Те тоже были зачарованы, но кое-как, с помощью Мирославы их быстро открыли. Вишвамитра и его дружинники к этому времени еле держались в заваленном трупами рву. Не без труда справились и со вторыми воротами, зачарованными крепче. Наконец распахнулись и первые ворота. Защитники валов бежали. Дорога коннице в город была открыта.

А среди конницы, стоявшей внизу, возникло замешательство. Над Збручем внезапно стали вздыматься волны. Выплёскиваясь на берег, волны оборачивались конями. Животные были на редкость красивые и статные, и сарматы бросились их ловить. Но тех, кто вскакивал на водяных коней верхом, те тут же уносили в реку и там набрасывались на незадачливых лошадников, разрывая их в куски. А зубы у водяных лошадей были не хуже драконьих. Другие кони лягали и кусали своих сухопутных собратьев и их всадников и даже бодались внезапно выросшими рогами. В довершение всего из реки вылезла, оглушительно ревя, тараска и принялась крушить лапами, хвостом и зубастыми челюстями всех, кто оказывался у неё на дороге.

Князь Андак очень не любил воевать с врагом сильнее себя, предпочитая добывать славу и богатство за счёт более слабых. Не любил и рисковать собой. Но трусом он не был. Ибо трусу нет места ни в войске, ни в собрании росов. Тем более не трусила злобная, воинственная и честолюбивая Саузард. Кое-как наведя порядок в дружине, Андак приказал гнать чудовищ копьями обратно в реку. Но его супруге этого показалось мало.

— Дурак! Такой подвиг упускаешь! Ну же, быстрее, пока нет ни Ардагаста, ни его выскочек! — Она громко крикнула, указывая плетью на тараску. — Эй, никому не трогать эту тварь! Она — добыча князя Андака!

Всадники раздались в стороны. Мысленно пожалев о том дне, когда Инисмей подбил его похитить дочь Сауаспа (дабы самому не жениться на ней), и громко призвав на помощь Ортагна, Андак взял копьё поудобнее и погнал коня на чудовище. Железный наконечник в локоть длиной пробил чешую и глубоко вошёл в грудь тараске, но сердца, похоже, не задел. Обломав лапой копьё, тварь с истошным рёвом ринулась на Андака. Лошадь споткнулась, упала, и могучая перепончатая лапа превратила её в кучу раздавленного мяса и переломанных костей. Князь чудом уцелел, вскочил на ноги и принялся прыгать с мечом в руке, уворачиваясь от ударов лап и хвоста чудовища, иногда задевая его лапу и надеясь лишь на то, что живучая тварь когда-нибудь ослабеет от потери крови. Одни воины подбадривали Андака, другие смеялись. Царевна скрипнула зубами:

— О, Артимпаса, кого ты дала мне в мужья?

Саузард с криком «Мара!» погнала коня, на скаку прыгнула на шею тараске, ухватилась за гриву и с силой ударила мечом. Огромная лапа уже взметнулась, чтобы прихлопнуть наглухо «блоху» в кольчуге, но царевне повезло: меч сразу рассёк сонную артерию, и чудовище ткнулось львиной мордой в землю, изливая потоки крови. Саузард с торжествующим видом выпрямилась, по-прежнему стоя на шее тараски и поднимая к небу окровавленный меч. Андак проворно забрался на огромную тушу и встал рядом с женой, размахивая мечом. Войско восторженно приветствовало их обоих.

— Зачем тебе было так рисковать? Я бы и сам справился, — сказал Андак жене.

— А я вот за тебя совсем не беспокоилась. Знала: увернуться ты всегда сумеешь, — ядовито-любезным тоном ответила ему Саузард и расцеловала в обе щеки.

А в это время три огненноглазых ворона решили наконец обрушить на венедов и росов тройную смерть.

После бегства тараски Собеслав с Вячеславом снова повели свою рать на приступ — в то самое время, когда царская дружина билась за южные ворота. За нелёгким ратным трудом мало кто из воинов заметил собравшуюся над вершиной горы зловещую чёрную, с красными проблесками тучу. Вдруг трое богинь-воронов разом прокричали, и на головы словен и дреговичей дождём обрушились... жабы. Одно только прикосновение этих крупных чёрных тварей вызывало на коже язвы, от укуса же сильные теряли сознание, а слабые падали мёртвыми. Ратники отхлынули от вала. А безжалостные стрелы оттуда продолжали разить их. Ещё немного — и воины превратятся в беспорядочное скопище людей, способных лишь бежать, давя друг друга и не слушая никого.

А чтобы бежать, достаточно было перебраться через невысокий расплывшийся вал городища. Но на валу — это видели многие, хотя и не все, — стояли невесть откуда взявшиеся воины в полотняной одежде и наброшенных на плечи волчьих шкурах, со скифскими луками и каменными боевыми топорами.

Сквозь тела воинов, словно сотканные из надвигавшихся сумерек, просвечивали деревья леса. Воины не двигались, не угрожали. Лишь смотрели спокойно, испытующе: выдержат или нет теперешние воители? И это их спокойствие невольно передавалось ратникам, заставляло, отмахиваясь от проклятых жаб, с надеждой глядеть не на тёмный лес (разве в нём сейчас спасёшься?), а на князей и воеводу.

Вячеслав готов уже был отвести войско с городища, но Хилиарх, оказавшийся рядом с князьями, крикнул всего одно слово: «Черепаха!» И Собеслав, наслышанный об этом римском приёме, тут же громко приказал:

— Всем прикрыться щитами сверху! А тем, кто ближе к городу, ещё и спереди, от стрел.

Жабы продолжали падать, но теперь они лишь бессильно шлёпались на щиты и наземь. Рать словно засела в неприступном доме из червлёных щитов. А вскоре вместо живых жаб стали падать и рассыпаться прахом и пеплом их обгорелые трупы. Вышата и трое дреговицких волхвов заранее стали по углам городища. И теперь силой их чар над ним возникла чуть заметная мерцающая золотистая завеса. В ней и сгорали падавшие твари. На лошадей же жабий яд не действовал, но, если бы не особое заклинание, они уже ускакали бы в испуге, сбрасывая всадников и давя людей.

Снова громко каркнули трое воронов, и чёрная туча стала наполовину красной, и дождь хлынул из неё. Не простой — кровавый. Эта кровь, горячая, как кипяток, обжигала и разъедала кожу даже сквозь одежду, проникала через щели в щитах. И не выглянешь из-под щита, чтобы узнать, что же там творится в небе — чудища какие-то летучие в кровь бьются, что ли? Или сами небесные боги кровью истекают? На всякий случай князья велели конникам увести лошадей с городища в лес и там их охранять, сами же сошли с коней и остались вместе с пешцами. Три знамени — с чёрным орлом, золотым львом и Перуном-Меченосцем — тоже остались на городище. И небесная кровь стекала по ним, не разъедая, даже не оставляя пятен.

Славобор скрипел зубами. Сердце рвалось повести рать на отчаянный приступ, но умом воевода понимал: так можно только погубить самых храбрых. Этому он научился ещё в зимнем походе, когда чуть не сгорел живьём вместе с дружиной, лихо бросившись к воротам Черноборовой колдовской твердыни. Оставалось стоять, ждать, слушать наглые шутки засевших в городе, ещё и подбадривать своих северян: эка невидаль — жабы, дождь, на то-де и осень...

А четыре волхва взяли в руки жезлы, на которых была вырезана змея, борющаяся с лягушкой. Такие жезлы делались из палки, которой разнимали жабу и змею. Жаба — земля, змея — молния и дождь. Приговаривая заклинания, волхвы дружно замахали жезлами. И, повинуясь им, черно-красная туча двинулась к городу. Друиды, пуская в ход жезлы и заклятия, отгоняли тучу от него. Стиснутая между двух могучих колдовских воль, туча остановилась между валами города и городища и бесплодно заливала смертоносным дождём площадку, с которой все воины уже успели перебраться под защиту городищенских валов и волшебства.

Голодным вороньем каркали в небе три богини, и им вторили все пожиратели падали из леса. Ну где же головы на кольях, одежды в крови, трупы, чтобы их оплакивать... или пожирать? Почему так мало? Двух смертей не испугались эти венеды, вдруг ставшие росами. За Огненную Правду стоят. Так получат третью смерть, огненную! Хоть тогда ни стирать после них будет нечего, ни на колья сажать, ни пожирать — разве почерневшие тряпки, обгорелые черепа да пережаренное мясо. А оплакать можно и поле, покрытое пеплом и обугленными телами. На росов, бившихся за южные ворота, богини не обрушивали жаб и кровавого дождя, только чтобы не задеть своих. Но как только ворота пали, в небе снова раздался тройной вороний грай.

Черно-красная туча вмиг стала огненно-красной. Половина её отделилась и поползла на юг вслед за одной из чёрных птиц-богинь. Другая же стала быстро расти вниз и обратилась в огненную стену — клубящуюся, пышущую жаром, ревущую, будто пламя в кузнечном горне. Стало светло, словно днём или при ночном пожаре, а лесная тьма, окружавшая священную гору, сделалась ещё непрогляднее. Пылающая стена двинулась на лесовиков — и вдруг застыла, столкнувшись на валу городища с другой стеной — золотистой, полупрозрачной. Создали её и держали не боги, а два волхва — Вышата и седой дрегович. Под недовольное карканье богинь красная стена поползла вдоль валов, охватывая непокорное городище. Но всякий раз на её пути вставала золотая стена — живое, доброе пламя против мёртвого и злобного. Потомки траспийских жрецов не забыли среди дреговин древней солнечной волшбы.

«Ох, бежать бы, пока свободны ворота!» — думалось многим. Но призрачные воины в волчьих шкурах все стояли безмолвные и недвижные, такие же суровые и диковатые, как нынешние нуры. Им-то, мёртвым, уже ничего не страшно. Но может, и им приходилось вот так же стоять перед пекельной силой — мало ли было и есть охотников её будить?

А огненная стена уже замкнулась. От жары спирало дыхание, одежда липла к потному телу. Где Солнце-Царь с дружиной? Может, уже сгорели в пекельном пламени? Может, весь мир уже горит в нём? Только пламя вокруг да два огненноглазых ворона в тёмном небе. Кто-то бухнулся на колени, воздел руки, истошно завопил:

— Смилуйся, пощади, богиня грозная, триединая, всемогущая!

— Смилуйся, владычица! — подхватило сразу несколько голосов.

Серой змеёй мелькнул клинок в руке Вячеслава, и закричавший первым повалился с разрубленной головой, так и не поднявшись с колен. Кто-то взмахнул топором, метя князю в голову, но княжич Всеслав одной рукой перехватил древко, а другой всадил акинак в горло нападавшему.

— Кто тут огненной смерти боится? — загремел над городищем голос Вячеслава. — Сгорим — и вознесёмся с дымом в светлый Ирий, к предкам нашим. А кто к ним не хочет, тому среди упырей и навьев место!

— Что ж вы, мужи зрелые? — срывающимся голос крикнул Всеслав. — Я, молодой, больше вашего жить хочу, только не под ними! — Рука его взметнулась, указывая на двух громадных воронов.

— Кровь ваша пёсья, а мать гулящая! — выругался Собеслав. — Кто Яге посмеет молиться, сам к ней прежде других пойдёт.

Славобор же, не тратя слов, хрястнул одного из крикунов кулаком в зубы.

Хилиарх наблюдал за происходящим с философским спокойствием. Хорошо было бы уповать на благого и всемогущего Бога. Особенно сейчас, когда умирать вовсе не хочется, а в Суботове ждёт хорошенькая вдовушка. Но он знал: всемогущих богов нет. Как и всемогущих магов. Четверо волхвов сейчас не просто бормочут заклятия, а вкладывают в них всю духовную и телесную силу. Откажет у кого-нибудь из них сердце, и распадётся золотая стена, и хлынет в брешь всеиспепеляющий огонь Смерти. Не предки ли этих волхвов не сумели остановить Балора? И Ардагаст может погибнуть в этом бою, и Огненная Чаша не всесильна — разрубил же её когда-то фракийский царь. И помчится тогда на восток, сминая всё колесницами, воинство Морганы-Смерти.

Грек вспомнил читанную в Палестине иудейскую книгу о праведнике, обличавшем несправедливого бога. Бог явился и стал восхвалять своё всемогущество. Праведник смирился и был награждён. Не женское ли обличье этого бога каркает сейчас наверху в три вороньих горла? Нет уж, чем покориться такому Вседержителю, да ещё признать его всеблагим и непогрешимым, лучше погибнуть в бою с ним. И стать благим духом, как эти древние нурские воины, и помогать тем, кто продолжит вечный бой на земле, твёрдо зная одно: ни один из злых богов не всемогущ.

А с Серого Камня клекотал-ревел Див, и клёкот его и рёв почему-то казались уже не угрожающими.

О том, что творилось на вершине горы, у её подножия, не знал никто, кроме Мирославы, слышавшей мысленный голос Вышаты. Сражаясь за ворота, она каждый миг ждала, что богини-вороны обрушат свою силу на царскую дружину. Но те, как и всякие стервятники, предпочитали нападать на более слабого. Молодая волхвиня понимала: если что, великий волхв, все силы которого поглощал бой на вершине, не сможет ей помочь, разве что предупредит. А наставница Лютица сейчас может лишь следить за ней из далёкого храма Лады в Почепе да иногда мысленно подбадривать. А опытная и бесстрашная Милана занята у Богита. И наверное, потому Мирослава сражалась так отчаянно, что хотела доказать себе и другим: она не зря училась у великих волхвов и может быть не только чьей-то помощницей.

Когда на вершине лил кровавый дождь, а царская дружина билась за южные ворота, Андак с Саузард, покончив с тараской, принялись за водяных коней. Те пытались скрыться в Збруче, но неожиданно разбушевавшаяся река отшвыривала их на берег. Среди волн были хорошо заметны голые тела водяных и русалок. Хозяева реки гнали из неё буйных и наглых гостей. Особенно охотно взялись за это русалки: Морана, их предводительница, успела поговорить с ними по пути в нижний мир. Сарматы без пощады, хоть и с сожалением, перебили превосходных, но опасных водяных скакунов. А на горе уже гудел боевой рог, призывая росов к только что взятым воротам.

Звеня доспехами, выставив вперёд копья, конница росов железной змеёй вползала в Звенигород. Священная площадь была пуста. Ардагаст ожидал, что конные языги ударят сверху, но из-за внутреннего вала не показывался никто. Лишь стоявшие на валу языги и кельты как-то недружно пускали стрелы. Вдруг раздалось громкое карканье, огненная туча появилась над валом, а в следующие миг... В горах Гиндукуша Ардагасту пришлось столкнуться со снежной лавиной, едва не похоронившей под собой его сотню. Теперь такая же лавина надвигалась на его конницу — могучая и неумолимая, только не из снега, а из огня. Повернуть конников назад? Но в воротах, узких, как горло кувшина, десятки всадников передавят друг друга, закрыв остальным выход.

Громким голосом приказав остановиться, царь взглянул на Мирославу. Ещё несколько мгновений, и даже вера в Солнце-Царя не сможет удерживать воинов от беспорядочного бегства и давки. Спасти войско могло только чудо, и сотворить его должна была эта рыженькая девушка. А у неё, только что отчаянно бившейся во львином обличье, сердце испуганно замерло. Она знала: огонь Смерти можно остановить стеной солнечного огня. И видела духовным взором, как это делали волхвы на городище. Но ведь их четверо, а она одна! «Матушка-наставница!» — вырвался из её души безмолвный крик и понёсся через степи, леса, болота к сердцу Северянской земли, в уютный круглый храм, где перед деревянными идолами Лады и её дочерей Мораны и Лели сидела над деревянной чарой желтоволосая волхвиня с именем и душой львицы, всезнающая, строгая, но добрая, как львица к детёнышу.

«Что это ты, Рыжуля? Рядом с тобой же Чаша», — раздался в сознании девушки спокойный голос наставницы.

— Царь, Чаша! — встрепенулась Мирослава.

Ардагаст вдруг вспомнил, как пламя Колаксаевой Чаши отразило молнии, которые извергали вышедшие из преисподней Великие Медведи. Он рывком вынул Огненную Чашу из сумы и направил верхним краем вперёд. Золотой луч устремился навстречу клубящейся, ревущей огненной лавине, ударил в самую середину её — и растёкся золотистой мерцающей стеной. Губительное пламя, наткнувшись на неожиданную преграду, заревело ещё грознее и потекло с двух сторон в обход.

— Строй солнечную стену, царь! — сказала волхвиня. — Веди её дальше!

Он широко повёл Чашей вправо-влево, и тонкая, но прочная завеса пересекла площадь от вала до плетня над обрывом, надёжно преградив путь огненной смерти. Громадный ворон злобно закаркал. То была Маха — самая кровожадная из трёх богинь, любительница мёртвых голов на кольях. Повинуясь её крику, лавина сползла в Слепой яр и долину реки, быстро потекла вдоль двух обрывов и сомкнулась у южных ворот. Потом стала подниматься вверх, грозя ворваться в город снизу.

— Посолонь, царь! Скачи посолонь! — крикнула Мирослава.

И Ардагаст поскакал сначала вдоль восточного, потом вдоль западного склона горы, объезжая своё войско так, как солнце обходит мир. Рука его твёрдо сжимала солнечную чашу, и мерцающая стена вырастала вокруг священного города. Ни один из воинов, оказавшихся внутри города, не попытался бежать из него — так сильна была их вера в своего Солнце-Царя. Огненная стена стремительно вырастала над обрывами, но не могла смести такой тонкой и слабой на вид завесы.

Часть конницы росов, не успевшая войти в город, подалась назад, подальше от огненной лавины. Воины с трепетом смотрели, как за пламенной стеной исчезает город вместе с теми, кто посмел войти в него вопреки чёрной каркающей Смерти. А на вершине горы такая же стена скрыла рать дреговичей и словен. Андак с Саузард были довольны собой. Они теперь оказались главными среди воинов, не попавших в огненную ловушку — потому что сами туда не спешили, хоть и заманчивы были богатства священного города.

Сгореть в божественном пламени — разве не лучшая участь для Солнце-Царя, его сподвижников и Огненной Чаши? И это же — достойная кара за дерзость перед богами. Певцы у степных костров и в княжеских юртах будут петь песни о подвигах Ардагаста, царя росов. Но последняя из них будет зваться «О гибели воинов Солнца» — чтобы люди знали, почему больше нет и не будет таких великих воителей. А царство, созданное Ардагастом, Убийцей Родичей, достанется дочери и зятю Сауаспа-Черноконного.

Саузард с нетерпением стервятницы ждала: вот-вот раздадутся вопли сгорающих заживо людей, а потом пламя погаснет, открыв взорам площадь, покрытую пеплом и пережжёнными костями. А рядом с царевной стояла не видимая никому, кроме неё, ещё одна всадница в доспехах, с такими же пышными чёрными волосами и хищным ястребиным носом. То была погибшая двадцать два года назад её мать, царица Саузарин. Жена Сауаспа вполголоса поучала дочь:

— Хоть бастарны и разбиты, не пробуй продолжать с ними войну. И с друидами помирись немедля. А потом спеши на Тясмин. Захвати зимовник этого лжецаря со всеми сокровищами, скотом и рабами. Покончи с его жёнами, покуда не родились новые ублюдки с нечистой кровью. И хорошенько плати певцам. Пусть все знают о жестокости и коварстве Убийцы Родичей и о наказании его сильнейшей из богинь.

Андак поёживался, улавливая этот властный голос, и радовался в душе, что не застал воинственную и честолюбивую тёщу живой.

А огненная стена стала загибаться вверху, превращаясь в пылающий свод над бесстрашными росами. По совету волхвини царь стал в середине войска с поднятой Огненной Чашей, и золотой свод не дал огненному обрушиться на людей. Доспехи раскалялись, дышать становилось всё труднее, коней удерживали на месте только заклятия Мирославы. Сомнение впилось когтями в душу царя росов. Не зря ли он завёл дружину в эту ловушку? А может быть, и впрямь кончились его подвиги на земле, и смерть (Морана или Яга?) пришла за ним? Но что станет с Ларишкой и Добряной, с их ещё не рождёнными детьми, со всем его царством? Боги, неужели оно сделается добычей всех этих стервятников — Цернорига, Морврана, Саузард, Медведичей?

Мятущийся взгляд царя встретился со спокойным, твёрдым взглядом Вишвамитры.

— Наша совесть чиста: мы сражались не за одну лишь славу и добычу, но за дело Солнца. Но наш долг ещё не исполнен: священные города не освобождены. Думаю, Господь Кришна не возьмёт нас на небо, пока мы не окончим этот бой, даже если он будет для нас последним. — Кшатрий сложил ладони перед лицом. — Харе Кришна!

Хор-алдар неукротимо вскинул голову:

— Если мы сгорим, то станем духами-воинами Солнца. Может быть, только так мы сможем взять этот город.

— Ну что, отец, духами мы с тобой ещё не сражались. Попробуем? — улыбнулся Неждан.

— Да я не то что в духа — в вайюга[24] превращусь, лишь бы добраться до этих трусов и живодёров в чёрных плащах, что прячутся за валами! — взмахнул кулаком Сагсар.

Над площадью, перекрывая злорадное карканье Махи, зазвучал голос Ардагаста:

— Даждьбог-Хорс, Михр-Гойтосир, самый добрый и праведный из младших богов, защитник Огненной Правды! Помоги нам, своим воинам. Возьми нашу жизнь, если нужно, но дай нам победу!

— Дай нам победу, Михр-Гойтосир! — повторило войско.

Подняв Колаксаеву Чашу ещё выше, Ардагаст первым запел по-сарматски древний гимн богу Солнца:

Совсем недавно он пел этот гимн по-бактрийски вместе с Куджулой и его кушанами в страшных пещерах Гиндукуша, и подземные демоны разбегались от них.

Воины подхватили:

Суровы и непреклонны были лица сарматов. Им, пылким и быстрым степнякам, было ещё труднее, чем венедам, стоять недвижно среди огненного пекла. Но никто здесь не падал на колени, пресмыкаясь перед страшной богиней. Трусам нет места среди росов, ибо в степи трусы долго не живут.

Мужчины молились богу небесного огня. А молодая жрица взывала к богиням подземных вод:

— Лада-Мокошь, Мать Сыра Земля! Морана-Вода, Солнца сестра и жена! Берегини, все семь сестёр! Из глубин подземных доброй водой поднимитесь к нам, одолейте злой огонь Яги-Смерти, что не дровами — людским мясом кормится!

В пещере под Серым Камнем Морвран насмешливо кривил губы. «Доброе Солнце, добрая Вода... Силой Солнца можно вызвать засуху, смерть, мор. Силой Воды — наводнение или пагубные для урожая ливни. Если только иметь Знание и смелость его применить. Посмотрим, что запоёт всё это степное и лесное дурачье, когда на него набросятся все силы, к которым оно взывает и в которых ничего не смыслит...»

Духовный взор Мирославы видел, как под землёй устремляются к Соколиной горе потоки воды, как плывут в них семеро прекрасных зелёноволосых девушек с рыбьими хвостами вместо ног. В шести местах разом треснула скала, и забили шесть источников, а седьмой пробила ещё Быстрина, теперь явившаяся вместе с сёстрами в полурыбьем виде. Семь волн ударили вверх, обрушились на огненную стену, и та пошла трещинами, стала понемногу гаснуть. Перехлёстывая через огонь, вода несла облегчение измученным жарой воинам. Среди волн и клубов пара росы замечали зелёноволосых обнажённых красавиц и радостно приветствовали их.

Разъярённая Маха бросилась на пришелиц. Они со смехом то окатывали её водой, то пропадали под землёй. Оперение чёрной птицы быстро намокло. На помощь сестре устремилась Бодуя, более привычная к воде. И тут с Серого Камня раздался крик Дива — на этот раз особенно громкий и воинственный. С векового дуба взлетел, широко расправив орлиные крылья, невиданный зверь — лев с головой орла и гребнем на шее. Его шерсть и перья отливали золотом, излучая сияние, затмевавшее звёзды. Все трое богинь-воронов, оставив всё, бросились на крылатого зверя. Клёкот, рёв, карканье, сливаясь в один дикий звук, огласили Соколиную гору.

Морвран понял: пора вмешаться. Без помощи богинь огненные стены долго не продержатся. Вмешаться можно было и раньше, но триединая богиня обидчива и не любит, когда ей помогают. Теперь, пока не погасли стены, должны загореться четыре костра. Четыре чучела, начиненные живыми людьми, обратятся в огненных великанов. И тогда на пришельцев обрушатся безжалостное солнечное пламя, молнии и полчища зверей. И направлять эти силы будут вовсе не четверо богов (как подумают все невежды), а он, царь друидов. Но сначала должен запылать главный костёр — на Богите, у статуи Трёхликого. Не подчинив эти грозные силы силе Тьмы, лучше их вовсе не вызывать для дел, угодных Разрушителю. Сосредоточившись, Морвран послал мысленный приказ Бесомиру, а затем жрецам в Звенигороде.

Узкий холм спускался тремя уступами к седловине, через которую только и можно было взойти на Богит. На этих уступах шёл бой между венедами и пешими языгами. Копья ударяли в щиты, мечи звенели о панцири, стрелы летели с обеих сторон. Не раз поляне и нуры отбрасывали противников вниз, на седловину, но ударить с неё вверх, на ворота священного города, не пытались. Сигвульф, опытный воин, недавно служивший в легионе, знал, что седловина превратится для его отряда в «площадку смерти», и берег воинов. В городе это заметили, но думали, что венеды ждут откуда-то подкрепления.

Бесомир с Нерадой наблюдали за боем с внутреннего вала, отделявшего среднюю часть города от восточной. Стрелы сюда не долетали. Мудрому не нужно не только трудиться рукамим, но и воевать ими же. Проливать кровь, получать увечья — дело воинов. То есть тех, кто слишком туп, чтобы выучить самое простое заклинание. Есть, правда, среди стражи города и друиды-воины, но выше младшего друида они обычно не поднимаются. Бесомир мог бы и не вмешиваться в сражение. Но не зря же он зовётся по-кельтски Буссумаром — «мощноударяющим». А это — одно из имён Тараниса.

И колдун с ведьмой тоже сражались, то есть измывались над вражескими воинами так же, как когда-то над односельчанами. То встречный ветер отгонял стрелы венедов, а их самих чуть не валил с ног. То град сыпался на них, проламывая головы и оглушая.

Кто же прикрывал голову щитом — открывал грудь для вражеских стрел и копий. То на ратников вдруг падали сверху ядовитые змеи и жабы. То воины, которым отвели глаза, переставали видеть врага прямо перед собой, а своих принимали за врагов и били. Кого-то скрючивало от боли посреди боя, а кто-то и вовсе застывал недвижно.

Приятно было воображать себя чуть ли не Перуном и Ягой, разящими людей с неба. Только и у росов было кому колдовать. Волхв — так себе, а вот ведьма, сразу видно, природная. От её чар жабы и змеи дохли, ветер стихал, колдовская пелена спадала с глаз, оцепенение и боль проходили. А град вражеская ведьма отослала на гловы языгам. Те, впрочем, все были в панцирях и шлемах. Отражала она даже кельтские заклятия, отнимавшие у воинов две трети силы и храбрости.

Такой сильной соперницы Нерада ещё не встречала. Ведьма-друидесса даже одежду сняла, чтобы легче было колдовать. Воины и даже обученные сдерживать свои чувства друиды с удовольствием глазели на её стройное, здоровое тело и гриву рыжих волос. Доволен был и Бесомир. Своей любовнице он прощал ещё и не то, а смотреть на колдовское сражение двух упорных баб было даже забавно. Ну что она может, эта природная ведьма, кроме того, что унаследовала от матери-ведьмы или отца-ведьмака вместе с хвостом да выучила в глухих лесах у таких же тёмных дур, как сама? Куда ей до великой мудрости друидов...

Бесомир самодовольно потёр стриженую макушку и окинул взглядом священный город. Хорошо, что кельты отобрали это место у глупых сколотое, не умевших как следует использовать божественные силы. Три лица Трёхликого, Разрушителя — это три бога: Таранис, Эзус и Тевтатес. Громовник-воин, лесовик-колдун и подземный богатей. Сила, мудрость и богатство — всё, что нужно человеку в трёх мирах. Тевтатесу посвящён колодец недалеко от ворот города, с внешней стороны вала. Эзусу — высокий дуб в средней части Богита. А в честь Тараниса возведено хворостяное чучело в самой высокой и священной части. Повинуясь приказам царя друидов, Бесомир уже распорядился троих словен бросить в колодец, а троих — повесить на дубу. Путь силам Нижнего и Среднего миров открыт. Восстанет огненный великан на вершине горы — и вся сила Трёхликого ворвётся в этот мир и пойдёт туда, куда укажет мудрейший из друидов.

Те двое на холме хорошо это видели, даже пытались помешать. Да где этой паре венедских стоеросовых олухов против трёх десятков друидов! Небось в толк не возьмут, как же это их всеблагие боги, Велес в двух обличьях да Перун, такие жертвы терпят. А жертвы-то идут Трёхликому! Чтобы такое познать, нужно заслужить. Что делать, если среди глупых и честных венедов стоящие люди редко рождаются... Кого же эти лесные вояки всё-таки ждут? Уже темно, месяц взошёл, а они всё не идут на приступ. И где Волх с его оборотнями? Да всё равно, на такую гору незамеченными не заберёшься, хоть кем оборотись.

Самоуверенные, гордые своей мудростью друиды тщательно следили за подходами к горе. Но никто из них не обратил внимания на кучку муравьёв, ползших по склону горы, через ров, через обрывы, через каменный вал. Следом за ними карабкалось серенькое существо, не больше мыши, не выше поникшей травы. На совсем голом каменистом склоне оно тоже обернулось муравьём (это князь оборотил лешего, чтобы тому не пришлось встать в обычный рост). Никто не заметил, как муравьи, преодолев вал, оказались в восточной части города. А в следующий миг на её защитников набросились десятки неведомо откуда взявшихся зверей и птиц. Соколы ударами крыльев и клювов слепили воинов, стоявших на валу. Когда же те, потеряв равновесие, падали, в горло им вцеплялись волки. Могучие серые туры, расшвыряв всех, оказавшихся у них на пути, вышибли ворота и с рёвом, будто грозовая туча, устремились вниз, к седловине. А коренастый мужичок в островерхой шапке выхватил из поленницы дров полено подлиннее и пошёл крушить им языгов и бастарнов, будто Перун чертей своей громовой палицей.

Услышав вой, рёв и клёкот на горе, поляне и нуры радостно встрепенулись. Сигвульф и Ратша, не сговариваясь, разом подняли мечи. Быстрее, пока наверху не опомнились и не перебили дерзких пришельцев, к тому же безоружных! Словно две лавины хлынули сверху на языгов. Спереди — ощетинившиеся копьями, кричащие «Слава!» поляне и воющие волками нуры. А сзади — несущиеся живыми таранами дикие быки. Сарматы, и без того злые на бастарнов, отсиживавшихся на горе, дрогнули. Одни из них, давя друг друга, прыгали во рвы, выбирались из них и бежали к спрятанным в лесу коням, проклиная это царство, на которое поднялся сам Хозяин Зверей. Оставшиеся на седловине были подняты на рога, насажены на копья, истоптаны копытами и изрублены топорами. С победным рёвом туры развернулись и помчались в гору, а за ними неудержимой волной потрясавшие окровавленным оружием лесовики.

На гору они успели вовремя: бастарны уже оттеснили волков и соколов к воротам, а друиды принялись пробовать на оборотнях свои чары. Волх, сам сильный чародей, отражал их, но понимал, что один долго не выстоит. Волки и соколы падали, сражённые железом, и, умирая, превращались в людей. Другие волколаки сами принимали человеческое обличье и, схватив первое попавшееся оружие, бились так же люто, будто загнанные звери. И они удержали ворота до того мига, когда в них, сметая всё на своём пути, ворвались туры, а следом — венедские пешцы.

В обоих внутренних валах Богита не было ворот — лишь узенькие проходы между ними и главным валом. Но поляне и нуры на одном дыхании овладели восточной частью, взбежали на первый вал и устремились ко второму. Не помогло друидам и заклятие, на две трети убавлявшее силу нападавших, и не только потому, что Милана, Святомысл и Волх сумели его ослабить. Вид соплеменников, кощунственно принесённых в жертву, так разъярил венедов, что и в половину силы они стали неодолимы для бастарнов. Воюешь — воюй, но как смеешь святое место осквернять, если ты человек, а не бес?

Остававшиеся ещё в городе языги вдруг испуганно закричали: «Симург! Симург!» К горе подлетело и зависло над ней удивительное существо. Спереди — собака: голова, грудь, две передние лапы. А дальше — змея: длинная, чешуйчатая... Да нет, птица — широкие орлиные крылья. В лунном свете серебром переливались шерсть, перья и чешуя. В трёх мирах может бывать этот чудо-зверь, страх Мирового Дерева — Древа Всех Семян. Он миролюбив, но одолеет хоть слона, хоть дракона, легко меняя обличье и величину. Венеды считали его сарматским богом и на свой лад называли Симарглом. На чьей же стороне он, этот вестник богов?

В самый разгар боя в мозгу Бесомира прозвучал приказ верховного друида: зажечь жертвенный огонь Тараниса. Не заботясь более о воинах, умиравших за священный город, старший друид во всю прыть побежал по валу к святилищу. Следом за ним бежала, не успев даже одеться, Нерада. Ведьма скрипела зубами, сожалея об одном: что не имела ни ногтя, ни волоска ненавистной соперницы. Спрятать бы его в глиняную куклу, да взять семь колышков из семи пород дерева, да втыкать по одному — то-то бы её скрутило! О мировых силах друидессе сейчас как-то не думалось.

В святилище их встретил главный друид Бритомар. Услышав о приказе Морврана, старик лишь безмолвно указал Бесомиру рукой на жертвенник и чучело: мол, делай своё дело. А сам, опираясь на посох, поднялся на поперечный вал, где уже стояли цепочкой друиды-воины.

Вал, отделявший святилище от средней части города, также не имел ворот, а лишь узкий проход сбоку. Туда и повели лучших своих воинов Сигвульф и Волх. Остальные во главе с Ратшей пошли прямо на вал. Туры-оборотни вышибли калитку в проходе, и воины бросились туда. Но тут... Словно незримая коса прошлась по росской рати. Люди, вмиг обессилев, падали, многие без сознания, а то и замертво. Лишь два десятка самых сильных дружинников во главе с готом и Волхом да два тура оказались в святилище. Только это и помешало его защитникам наброситься на ослабленных колдовским ударом венедов. Ведь каждый из прорвавшихся бился за десятерых.

Сигвульф не сразу понял, что происходило по другую сторону вала. Но у Волха в волчьем обличье духовное зрение только обострялось. Он ясно видел, как поднимались и вновь падали ратники не от стрел — от тёмных волн слабости, страха, отчаяния, накатывавшихся с вала; как Милана со Святомыслом строили преграду этим волнам; как слабый здоровьем, но сильный духом Ратша поднимал воинов. Даже могучие люди-туры не сразу приходили в себя.

Что могла сделать в святилище кучка бойцов? Пробиться к валу и стоявшим на нём чародеям? Но у его подножия столпилось больше всего отборных вражеских воинов. Помешать страшному жертвоприношению? Но на пути к начиненному людьми чучелу мерцала зеленоватая, полупрозрачная завеса. Германец уже сталкивался с такой на Лысой горе: шагнёшь — и обратишься в разлагающийся труп, а потом осыпешься кучей костей.

А главный жертвенник рядом с чучелом и восемь жертвенных костров вокруг идола уже пылали, и чёрный дым от расчленённых человеческих тел поднимался к звёздному небу. А Месяц-Велес всё так же спокойно сиял, и безмолвно парил серебряный крылатый пёс. И в самые храбрые сердца закрадывалось сомнение: на чьей же стороне боги и не всемогущ ли тот, чей идол возвышается на самой вершине священной горы? А злорадно ухмыляющийся, полный самодовольства друид и бесстыдная голая ведьма вот-вот поднесут факел к великану из хвороста...

Сигвульф имел кое-какие способности к мысленному разговору, и Милана постаралась их развить, хотя он, как и все германцы, считал всякое колдовство бабьим делом. Услышав мысленный голос жены: «Сигвульф! Повали истукана!» — гот сейчас же устремился к идолу. Ещё быстрее его рванулись вперёд Седой Волк и один из туров — второй уже умирал, пронзённый четырьмя копьями. У одного бастарна голова слетела вместе с рогатым шлемом. У второго рука выпустила меч, раздробленная у локтя железными клыками Седого Волка. Третий, отброшенный ударом турьих рогов, угодил прямо на копья своих товарищей. Какой-то друид попытался остановить нападавших заклятием, но прежде чем он успел договорить магические слова, меч гота обрушился на его стриженую макушку.

Сунув в ножны окровавленный меч, Сигвульф обхватил руками серую шершавую поверхность идола. Тот был не так уж и высок — меньше двух человеческих ростов. И шириной всего в локоть. Главное — вывернуть его из гнезда, выдолбленного в скале. Германец налёг грудью на камень — идол даже не пошатнулся. Потянул его вверх — но тот словно сросся со скалой. Всей огромной силы германца не хватило, чтобы хоть ненамного сдвинуть каменный столб. Ему вдруг показалось, что не столб пытается повалить, а ясень Иггдрасиль, что соединяет все три мира. Вспомнилось услышанное от Миланы сказание о великане Святогоре, что вздумал тягаться с Велесом — и не смог поднять маленькую сумку старейшего из богов. Ибо в той сумке была тяга всей Земли, что отделяет средний мир от нижнего. А такой силы, чтобы повалить Мировой Дуб — тот же Иггдрасиль — и перевернуть Землю, боги не решились дать и самому Перуну. Куда уж ему, бродяге-воину, недавнему простому легионеру...

Сигвульф поднял взгляд. На него смотрели сквозь сомкнутые веки вырезанные в камне мёртвые головы, словно падавшие сверху. А над ними — ещё одно каменное лицо, безжалостно-спокойное, с большими глазами и тонкими губами. Одно из трёх. В нём не было ни ненависти, ни гнева на дерзкого муравья — лишь холодное презрение Всемогущего к незнающим его силы. Под этим взглядом хотелось броситься на землю лицом вниз и с покорным ужасом в сердце ждать своей участи.

Он с трудом отвёл взгляд. Рядом с ним израненный тур копытами и рогами отбивался от наседавших на него бастарнов. Седой волк рвал горло воину-друиду, а у самого на белой шерсти алели несколько ран; Шишок, широко размахивая поленом, не подпускал никого к идолу. Все они рисковали жизнью ради него, Сигвульфа, а он не мог сдвинуть с места каменное пугало. Да неужели и впрямь три мира держатся на этом трёхликом уроде, способном лишь разрушать, губить, портить не им созданное? Сигвульф уже глядел во все его три рожи в Чёртовом лесу. Тогда ночь была пострашнее этой, и биться пришлось не с людьми, а с Семью упырями.

Отбросив полено, Шишок пришёл на помощь готу. Но и вдвоём они смогли лишь чуть пошатнуть истукана. Эх, встать бы лешему в полный лешачий рост! Да ведь рядом ни одного дерева. Бесомир, глядя на их усилия, только потешался. Вот уж впрямь: сила есть, ума не надо! Он даже чар в ход не пускал: пусть Трёхликий сам покарает двух горе-могутов. Вот каменные глаза уже вспыхнули огнём, вот начал оживать змей, опоясывавший идола внизу. Сейчас пожалеете, что на свет родились, воины Солнца, и бога своего, и царя проклянёте!

И тут крылатый пёс с неба коротко взлаял. Из его лапы что-то упало на вершину горы рядом с идолом. То был самый обычный жёлудь. Он тут же ушёл в землю, а в следующие несколько мгновений из него вырос молодой дуб выше самого идола. Шишок от радости свистнул на весь город, потом распрямился и поднялся серой волосатой громадой вровень с дубом. А ведь до сих пор ему удавалось вырасти лишь чуть выше середины дерева! Широкими лохматыми лапами лешак ухватил истукана за горло, не без усилия вырвал его из земли, размахнулся, будто дубиной, и с силой ударил о каменный вал. Идол разлетелся на три части.

Леший одним махом сгрёб обломки и швырнул за вал. А сам захохотал, засвистел, заревел, словно буря в лесу. И разнёсся его голос над Медоборами так, словно не обычный лесовик кричал, а один из могучих богов. Откликнулись ему из чащи лешие, захлопали по воде перепончатыми лапами водяные, засмеялись русалки. С неба победно залаял Симаргл. А банши, пекельные псы, фаханы бросились бежать из святых гор и самой приднестровской земли, сразу поняв: нет больше места здесь ни им, ни друидам, если простой леший одолел их страшного хозяина.

А друидов и их стражу этот голос поразил лучше всяких заклятий, враз лишив сил и отваги. Не выдержало сердце старого Бритомара, и седой чародей скатился мёртвым к подножию вала. Забыв обо всём, кроме собственного спасения, Бесомир с Нерадой перебрались через вал, скатились с горы и побежали, не разбирая дороги. Тех, кто не успел последовать за ними, на месте изрубили пешцы или растерзали волколаки.

Шишок с довольным видом стоял под деревом, широко отведя лохматую руку: мол, входите, гости дорогие! А Сигвульф в душе досадовал, что такой подвиг боги доверили не ему, а глуповатому лесному троллю, и потому, несмотря на усталость, в одиночку повалил хворостяное чучело, разрубил верёвки и извлёк из него троих едва живых от тесноты и страха словен. Их потомки рассказывали о росском храбре по имени Победный Волк[25], который боролся с самим Чернобогом, взявшись за пояса, и вызволил людей, проглоченных волохом-великаном.

В небе над Соколиной горой стоял шум: клёкот, рёв, карканье. Падали с неба перья: золотые орлиные и чёрные вороньи. Сияющий золотом диво-зверь клювом и когтями отбивался от трёх воронов, готовых сжечь его огнём своих глаз. Только не мог этот огонь одолеть доброго света, окружавшего солнечного зверя — одного из тех, что запряжены в небесную колесницу Даждьбога. А силы богинь были уже вымотаны борьбой с упорными росами, на которых и тройной смерти оказалось мало. Наконец три богини не выдержали и под свист и смех людей обратились в бегство, преследуемые грифоном. Две огненные ограды, оставленные без присмотра, быстро распались и погасли.

Всё это время Морвран в своей пещере терпеливо ждал. Поджечь чучела можно было только после сложного ритуала. Но вот в Звенигороде его уже окончили, а волна тёмной силы из Богита всё не приходила. И тут над горами загремел хохот лешего. Царь друидов послал мысленный вопрос Бесомиру, но натолкнулся в его мозгу на хаос, вызванный страхом. Лишь подслушав мысленный разговор Миланы с Вышатой, Морвран понял, что произошло на Богите. Бежать? Ну нет, у Звенигорода ещё найдутся защитники, и такие, перед которыми дрогнут эти наследники сколотое.

Росы на площади и на городище с трудом стряхивали с себя оцепенение. Вот что значит — выстоять! Не рубиться, не стрелять — просто стоять и не дрогнуть, не бежать, не сдаться, когда на тебя надвигается само пекло. Для воина, особенного молодого, это хуже любого боя. Но выстояли все: и многотерпеливые венеды, и степняки, не считающие бегство позором. Тени нурских воинов довольно усмехались: нет, не измельчал народ!

Росы уже были готовы снова броситься на приступ и покончить с засевшими в священном городе врагами. Но тут в ночном воздухе над головами стоявших на валах бастарнов и языгов появилось что-то вроде тумана, переливавшегося в лунном свете. Потом из тумана стали проступать полупрозрачные фигуры. Воины в кафтанах и башлыках, длинноволосые и бородатые, конные и пешие, с торитами и акинаками у пояса. «Сколоты! Траспии!» — радостно закричали дреговичи и северяне. Но призрачные воины грозно нацелили на своих потомков и их союзников стрелы, дротики, копья.

То были духи траспиев, павших в бою с Балором. Души испепелённых его взглядом давно уже были в Ирии. Но те, кого этот взгляд лишил силы и мужества, по смерти стали рабами друидов и охранниками захваченного теми Звенигорода. Они не раз отражали нападения сарматов, словен, германцев, но использовать неупокоенных траспиев против их сородичей друиды рискнули лишь теперь.

Призраки нуров, завидев над городом тени своих давних противников, нацелились в них из луков. Ещё миг — и закипит бой мёртвых между собой и с живыми. Бой, в котором живые будут опозорены, решатся ли они поднять оружие на собственных предков или отступят перед ними.

Траспии и не узнали бы в лесовиках своих потомков, если бы не знамя с золотым львом. А на ненавистных сарматов и вовсе не задумались бы обрушить своё оружие, от которого не спасали никакие доспехи. Но среди этих сарматов был златоволосый царь, а в руке его — величайшая святыня Скифии, и золотой луч уже бил из неё, рассеивая ночную тьму. Никто не смел первым пустить в него призрачную стрелу. Ардагаст помнил, как некогда траспии предали великий союз сколотое, и готов уже был направить на них солнечное пламя. Но тут его руки коснулась Мирослава:

— Ты можешь навсегда сжечь их души, царь. Но лучше освободи их — открой им путь в Ирий.

— А они того заслужили? Где они были, когда гибла Великая Скифия?

— Но ведь они пали за светлых богов и тем искупили свою вину.

— Добрая ты, Рыжуля, — улыбнулся царь.

— Мы, венеды, все добрые. И не злопамятные.

Царь обернулся спиной к воинам-духам, направил золотой луч в небо, и тот протянулся вдоль усеянной звёздами дороги, по которой летят на юг, в Ирий, птицы каждую осень, а праведные души — весь год. Призрачные всадники поскакали по ней, следом потянулись пешцы, и не могли их удержать никакие заклятия друидов. Дреговичи с замершими сердцами следили. Нет, не падают звёзды. Значит, никто из пращуров не сорвался с небесной тропы, не попал вместо рая-Ирия в пекло.

— Прощены, — вздохнул Вячеслав. — Видел, сынок: первым поскакал наш предок, последний царь траспиев?

— Разве они виновны, что не устояли перед взглядом Балора? — возразил Всеслав.

— Разве сунулись бы сюда волохи со своим кривым страшилом, если бы великое царство было единым, а золотые дары — не растаскаными? — сурово ответил Вышата.

Славобор тряхнул рыжими волосами, повёл плечами, словно собираясь в пляс.

— Ох и застоялись мы! Ну что, волохи, Ягины храбры, Чернобожьи могуты, не за кого больше прятаться? Так попробуйте наших мечей!

С двух сторон бросились росы на последний приступ. Бастарны и языги, всё это время спокойно стоявшие за огненными стенами, устали гораздо меньше росов и могли бы ещё долго обороняться. Только неоткуда было воинам Трёхликого взять душевных сил для этого. Многое может дать Чёрный Бог, кроме одного: желания отдать жизнь за него. Окончательно потеряли мужество его воины после того, как в воздухе над ними появился огромный красный сокол, чьё тело, казалось, состояло из одного пламени и рассыпало вокруг себя искры.

— Рарог, Перунова птица! Гони бесовых слуг с Соколиной горы! — радостно закричали венеды.

Сокол раскрыл клюв, и оттуда ударили в город сразу пять молний. Они не поразили ни одного человека — лишь разбили на куски все пять каменных кельтских идолов. И тогда, ещё прежде чем тараны вышибли ворота города, его защитники разом побежали, бросая оружие, позабыв о чарах. Скатывались с валов, прыгали в Слепой яр, рискуя сломать кости — лишь бы спастись от этих воинов, неодолимых, как Солнце и Гром.

Не успевших скрыться изрубили и перекололи. В том числе и тех, кто пытался напоследок поджечь хворостяные чучела — не ради обряда, а просто по злобе. Морвран в своей пещере лишь презрительно скривился: убивать без пользы недостойно мудрого. Потом спокойно покинул пещеру и, сопровождаемый лишь двумя пёсиголовцами, скрылся в ночных дебрях.

Возле поверженных идолов Ардагаст по-степному поднятой рукой приветствовал Вячеслава. Потом царь и князь трижды обнялись. Казалось, великий царь сколотов-пахарей и царь траспиев встретились, восстав из курганов. А Всеслав, обнимаясь с друзьями — Нежданом Сарматичем и кутаном Хоршедом, — возбуждённо говорил:

— Эх, жаль, что сейчас не Святки и не Масленица! Мы бы этот город одной русальной дружиной взяли: жезл в одной руке, меч в другой, и никто нам двенадцати не страшен!

Ясень примерял кольчугу, снятую с убитого бастарна, а Мирослава выговаривала жениху:

— Давно уже мог бы доспех у царя попросить. Царский дружинник и родич, а без кольчуги. Вон сколько ран у тебя и кафтан весь изорван.

— Царапины... А просить у Ардагаста я ничего не буду. И не возьму. Я такой же Лютич, как и он.

— Не можешь ему простить Добряну? — тихо сказала девушка.

— Кто я такой — Солнце-Царю прощать? Ему жён сами боги находят... А вот тебя я не уступлю даже и богу.

— На твоё счастье, я Ладе служу, а не Яриле, — рассмеялась молодая жрица.

Из остатков страшных чучел выбирались словене, еле живые, но гордые: хоть и не бились сами, так молились за всё воинство росское — рать светлых богов.

А на одной из соседних вершин три изрядно потрёпанных ворона уселись на спину чёрному коню. Миг спустя на этом же месте старуха в изодранной чёрной одежде устраивалась в ступе, кряхтя и бормоча:

— Ох, досталось за троих! Ну, племяннички! Думала: Перун со змеями бьётся, Яриле и Даждьбогу с Мораной не время в Среднем мире быть, а они птичек своих прислали — сварила бы их разом, да котла такого нет... Развели баловство — ни люди, ни лешие богов не боятся. А я одна смертных страху божьему учи... Нет, пусть теперь старик свой храм на Черной горе сам бережёт от избранника этого, а с меня хватит. Ой, хоть бы до избушки долететь!

На другой вершине сидели три диковинных крылатых существа: лев-орёл, пёс-змей и сокол, что мог оборачиваться и змеем, и огненным вихрем.

— Хитрые вы оба, — покачивал орлиной головой грифон. — Один полаял да жёлудь посеял, второй только истуканов разбил, а я один с тремя чертовками бейся... то есть с одной, да триединой. Нашли самого праведного...

— Твой хозяин, Даждьбог, и есть самый праведный. Вот вам и должно быть больше всех надо, — невозмутимо ответил пёс. — А я воевать вовсе не люблю. Мне любо, когда всё растёт, цветёт. И молятся мне не вояки, а пастухи да пахари. Как меня почитали в славном городе Гелоне, чем кормили, каким пивом поили... — мечтательно облизнулся он. — Только будины его теперь варить умеют.

— Нет давно твоего Гелона, а будины в леса забились, — ехидно заметил Див.

— Выберутся ещё. При таком царе — непременно выберутся. Землю распашут, сады насадят и меня, Симаргла, поминать будут... А ты, Див, сам хитрый: выждал, пока смертные старуху вымотают.

— Я бы им иначе и не помог. Не люблю слабых! — воинственно щёлкнул клювом грифон.

— И всю жизнь им помогаешь вместе с хозяином твоим, — заметил Рарог. — А я вот не торопился. Оленя добыл, нечисть волошскую погонял и прилетел под конец, чтобы люди моего хозяина не забывали. Смертные сами силы своей не знают, потому и нас чуть что зовут. А подбодри их немного — и горы железные своротят... Ну что, на кабанов поохотимся или на туров? Из Медоборов грех просто так улетать.

Несколько дней войско росов отдыхало в священных городах. Пока ратники пировали, охотились и справляли тризну по погибшим, волхвы старательно очищали святилища от тёмных чар друидов. А Ясень вырезал из дерева новых идолов. Из дуба — грозного Перуна с Додолой, из берёзы — весёлого Ярилу и доброго Даждьбога, из бука — хитроватого Велеса. Работал весь день, уставал — и был счастлив. Он, смертный, создавал богов. «Идол» — слово греческое, а венеды святые образа зовут просто: «боги». Это только сарматы богов не режут и не пишут, а воткнут акинак в кучу хвороста и молятся. Хилиарх рассказывал, на юге есть народ, что за грех считает бога изобразить, а молится на голую стену. Вот тёмные-то люди да убогие!

Рода, отца и владыку богов, нужно было вырезать из красного тиса. А тис — добыть в Карпатах. А до Карпат предстояло ещё дойти с боями.

ГЛАВА 3 Голова Балора и гнев Велеса

В глухой чащобе едва рассеивал ночную тьму небольшой костёр. У костра сидели двое: мужчина в тёмной одежде, с чёрной бородкой и стриженой макушкой и рыжая женщина, кутавшаяся в чёрный плащ, под которым ничего не было, и прижимавшаяся к мужчине. Обоим было холодно, страшно и тоскливо. Мужчина гладил пышные волосы своей спутницы и говорил тихо, виновато:

— Это я тебя, Нерадушка, втянул во всю эту тьму друидовскую. Мудрости захотел, какой и на небе нет. А ещё больше — власти. «Единство мира — в Трёхликом». Грохнул Трёхликого тёмный лешак оземь, и мир не рассыпался! Зато мы, мудрейшие, по лесам разбежались, будто псы бездомные.

Несколько псов с пылающими глазами и пастями торопливо пробежали мимо костра. Женщина всхлипнула.

— На что нам всё это ведовство проклятое! Бросим его, а, Весок? Поселимся в лесу, ты охотиться будешь, рыбу ловить, я — грибы собирать, ягоды, огород разведу... Были колдун Бесомир с ведьмой Нерадой — и пропали.

Прежде чем Бесомир успел ответить, в его мозгу зазвучал знакомый холодный голос царя друидов:

— Бежать хочешь? От меня, людей или самого себя? Давно ли ты сам добывал себе пищу?

— Не забыл ещё...

— Вот и люди не забудут друида Буссумара с друидессой Смертой. Особенно родичи тех, кого вы портили и приносили в жертву. Теперь, при царе Ардагасте, вас найдут и в нижнем мире. И всё равно вы не сможете обойтись без людей, без их страха и преклонения. В этом проклятие и благословение мудрых. Мы бежим в пещеры и леса, но люди находят нас, а мы — их.

— Что же нам делать? — спросила женщина, слышавшая этот голос столь же ясно.

— Победить! — Голос звучал уже не только в мозгу — в ушах.

Захрустели сучья, и перед костром появился Морвран. Словно сама лесная тьма сгустилась в его чёрную фигуру. В свете костра зловеще блестели бронзовая корона и золотое ожерелье в виде мёртвых голов. Из-за его спины светились глаза пёсиголовцев.

— Победить? Мы испробовали всё оружие...

— Кроме главного — глаза Балора. Пришла пора вернуться древнему страху!

Старший друид с друидессой поднялись — дрожащие, но снова готовые на всё. Теперь они думали не о бегстве — о мести виновникам своего поражения.

Война лесным пожаром распространялась по Приднестровью, и негде было укрыться от этого пожара. Каждому селу приходилось решать: за кого сражаться? Царь Ардагаст шёл с востока, ставя по дороге грубо отёсанные каменные столбы с тамгами — Фарзоя и своей — и облагая сёла данью. Он не требовал непременно воинов, но все знали: на каждое покорившееся росам село могут внезапно налететь бастарны или языги. Эта участь уже постигла несколько словенских сел, отказавшихся дать воинов Церноригу.

На пепелищах вырастали жуткими рощами колья с «желудями Махи» — окровавленными головами. Моргана и Кромм Круайх собирали дань, не дожидаясь Самайна. Но ещё нещаднее бастарнов были языги. Их в народе не зря называли пёсиголовцами. Вместе с языгами в набеги ходили страшнее существа, являвшиеся из неведомых карпатских дебрей, — могучие люди с собачьими головами, сочетавшие человеческий ум с жестокостью зверей. Вот и теперь целая свора их пришла, почуяв кровь и добычу.

Страшнее этой орды могла быть только другая орда. И уцелевшие друиды с местными ведунами и языкастыми ведьмами распускали слухи один страшнее другого: о беспощадных росах и их нечестивом царе, о его всё сжигающей Огненной Чаше и кровожадных союзниках-волколаках. А ещё ходили слухи об идущих на помощь Церноригу закарпатских кельтах и большой языгской орде из Потисской степи. Псы или полки, западная орда или восточная — вот и весь выбор.

Но шли и другие слухи. О Солнце-Царе, добром и справедливом ко всем племенам, как сам Даждьбог. О его волхвах, одолевших страшных друидов и очистивших священные города. О крылатых диво-зверях, помогающих ему. И этим слухам зачастую больше верили — ведь передавать их решались только волхвы светлых богов и другие люди, уважаемые за честность и смелость. И целые сёла поднимались, уходили в лес или на месте давали отпор отрядам Цернорига.

К востоку от реки Гнилой Липы дакийские сёла встречались чаще словенских. Ардагаст не делал различия между двумя народами, недолюбливавшими друг друга. Но тут масла в огонь подлил Андак. На его дружину как-то напала стая волков и убежала в сторону дакийского села. Князь с царевной, решив, что имеют дело с дакийскими оборотнями, сожгли село и увели в плен жителей, хоть те и клялись, что волколаки были какие-то приблудные: разве воин-волк оставит без защиты своё село? После этого многие даки стали уходить в леса и оттуда нападать на росов. Их соседи-словене тоже брались за оружие, село шло на село. Никто не знал, что стравить даков со словенами и росами Андаку приказал через амулет чернокнижник Валент. Он уже добрался до Сармизегетусы и мутил там воду жуткими пророчествами об орде росов, грозящей погибелью всем дакам.

Андак и его приятели-князья предложили очистить край от даков. Но этому воспротивился Седой Волк. Князь-оборотень и его воины сочувствовали другому волчьему племени, хотя прежде и не имели с ним дела.

Чтобы не опустошать целый край, Ардагаст задержал своё войско, а сам с горсткой дружинников стал с помощью Шишка и Волха отыскивать лесные убежища даков и предлагать их старейшинам мир. Те быстро соглашались, убедившись, что от Солнце-Царя ни в какой чащобе не скроешься, а воины-волки у него в чести. Да и вообще даки предпочитали лишний раз выпить и повеселиться, вместо того чтобы воевать, ещё и на своей земле. Они, как дети, радовались миру, и вместе с ними радовался царь Ардагаст. Люди, с утра готовые сражаться с росами, днём уже весело пировали с ними. Почти без потерь росы продвигались на запад, а ироничный Хилиарх сравнивал эту войну с походом Диониса.

За Днестром, над быстрой рекой Луквой тремя уступами поднималась гора. Золотым Током называли её с тех пор, как три века назад Яромир, сын великого царя сарматов Сайтафарна и сколотской царевны, сразил здесь Балора. Взмахнув Колаксаевой Секирой, Яромир покрыл плоскую вершину горы золотом, и на этой золотой площадке не смог устоять великан — ходячий труп, и солнечная секира снесла ему голову. Громадный остов давно обратился в прах, а золото с горы сорвали и увезли какие-то отчаянные греки. Но словене тайком от друидов ходили сюда молиться Даждьбогу и духу Яромира. Однако ночью даже самые отважные не смели приблизиться к горе, когда на её вершине вдруг вставал громадный безголовый призрак, однорукий и одноногий, а на склоне проступало мёртвое лицо, силившееся открыть единственный глаз.

В этот осенний день к подножию горы пришли Цернориг с десятком воинов и Морвран с друидами. Когда верховный друид появился в стане царя на реке Золотой Липе, Цернориг готов был осыпать разбитого царя друидов язвительными насмешками, но Морвран как ни в чём не бывало произнёс величаво:

— Царь, я пришёл спасти тебя. Только взгляд Балора может теперь остановить росов. И вселить мужество в твоё войско.

И царь сразу понял: верховному друиду известно, что власть Цернорига непрочна, а собранное с помощью угроз и расправ войско ненадёжно. Он лишь спросил:

— Балор? Вы сможете снова призвать его из царства теней?

— Его дух не нужно призывать. Он там же, где его голова, усыплённая друидами.

Два друида с лопатами взобрались на середину крутого восточного склона горы. Морвран с остальными друидами стал у подножия горы, а царь и царевич с воинами — по ту сторону потока, впадавшего в Лукву.

Под лопатами обнажилась плита с высеченными на ней тремя косыми крестами. Под пение заклинаний друиды отвалили её, и взглядам кельтов предстала голова раза в три больше человеческой. Лицо, землисто-серое, обрамленное чёрными волосами и бородой, напоминало череп, обтянутый кожей. Нос провалился, иссохшие губы едва прикрывали оскал зубов. Единственный глаз посреди лба был закрыт. Нижний край покрытого складками века подрагивал, длинные мохнатые ресницы шевелились.

Лицо Гвидо передёрнулось при виде такого союзника. Но выбирать не приходилось. Он знал: слухи о кельтах и языгах из-за Карпат его отец распускал сам, звать же на самом деле тех, кто мог прибрать к рукам ослабевшее царство, было опасно.

— Балор, сын Балора, сильнейший из великанов! Пробудись для битвы с врагами Трёхликого! — воззвал Морвран.

Пожелтевшие зубы раздвинулись, и раздался глухой голос:

— До каких пор вы будете мучить меня, двуногие и двурукие? Вы вызвали мой дух из Тьмы, подняли из могилы тело, перенесли сюда, далеко от нашего моря, и заставили жить гниющим трупом, ещё и сражаться за вас. Потом вы погребли мою голову здесь, где каждое утро солнечные лучи терзают меня, а тройной знак Солнца не даёт мне выйти. Я покорил вам эту страну, неужели же я не заслужил Тьмы?

— Ты ещё мало послужил Тьме, дважды побеждённый Солнцем. Телесные радости мёртвому не нужны, но мы дали тебе лучшую усладу духа — месть. Даже погребённый здесь, ты служил талисманом против почитателей Солнца, идущих с востока. Или ты забыл о Луге-Солнце, что изгнал твоё племя с Зелёного острова, ослепил и обезглавил твоего отца? Или о том избраннике Солнца, что здесь лишил тебя тела? Это его потомок пришёл теперь с войском сарматов и венедов, и в руке его — чаша из солнечного золота. Только твой взгляд способен противостоять ей!

Веко чудовища задёргалось, а изо рта вырвался рёв, полный злобы:

— Месть! Да, пока во мне есть хоть подобие жизни, порождения Солнца не пройдут! Где они? Двигаться я могу и сам.

— Но ты не можешь сам открыть глаза. Мы будем везти тебя, куда нужно, и поднимать тебе веко, когда нужно.

Четверо друидов с трудом вытащили голову Балора и водрузили её на большую колесницу, запряжённую двумя парами сильных коней. Передок был низок, и возница сидел. За его спиной на высокой подставке под навесом стояла голова великана. Два воина-друида с целым набором оружия охраняли её, а два — стояли с железными вилами, чтобы поднимать веко.

Когда отряд подходил к Днестру, из соседнего села вышла толпа словен и даков. Размахивая оружием, они кричали:

— Вот Чернорог с Морвраном! Бей их, чтобы не ушли! Принесём их головы Ардагасту!

Цернориг со своими испытанными дружинниками легко отбился бы от таких противников. Но он решил испытать новое оружие — живое и в то же время мёртвое. Два друида не без труда подняли тяжёлое веко. Последнее, что увидели стоявшие впереди поселяне, был огромный чёрный глаз. Налитый кровью белок, а посреди его — словно окно во Тьму, безжалостную ко всему живому. Потом накатилась волна непереносимого жара, и толпа осела наземь кучами пепла и пережжённых костей. А волна покатилась дальше, обращая в золу мазанки и землянки, а людей и скот — в обугленные трупы. Бежать не успел никто.

Словно раздуваемый ветром пожар, неслась по приднестровской земле весть: «Балор вернулся!» Никто толком не знал, идёт ли сам великан, или его призрак, или одна голова то ли катится, то ли летит, то ли везут её в колеснице. Кто сам видел, от того один пепел остался. Одни, вконец запуганные, покорно шли в войско Цернорига. Другие разбегались по лесам. Третьи уходили на восток, в войско Солнце-Царя. Если он не остановит волошское страшилище, то кто же?

В первые дни месяца паздерника[26] росская рать вышла к Золотой Липе. На её западном берегу стояло готовое к бою войско бастарнов. На восточном раскинулась удобная для битвы обширная поляна. Но росы не выходили на неё, хоронясь в глубине букового леса.

Царь Ардагаст в невесёлом раздумье теребил повод. Вот они, бастарны, не сильнее, а слабее, чем в истоках Збруча. Меньше стало опытных, безудержно храбрых воинов в рогатых шлемах, зато больше словен в кептарях и даков, которым воевать теперь ещё меньше хочется. Совсем мало осталось колесниц, и ненамного больше стало конных языгов. Но в самой середине строя стоит зловещая чёрная колесница с деревянным сооружением, завешенным спереди чёрной тканью.

Ударь с любой стороны — развернётся колесница и сгоришь в пекельном огне вместе с войском без всякой пользы. И не выбьешь проклятый глаз — все стрелы сгорят на лету. И магической завесы против его взгляда не построить — того все волхвы богитские и звенигородские не смогли. Так объяснил Вышата. Эх, знал бы заранее, послал десяток дружинников с волхвом, чтобы выкопали и сожгли Лихо Одноглазое!

Размышления царя прервал старческий голос, насмешливый, но не злой:

— Что же ты, Солнце-Царь, с войском в лесу хоронишься? Долго не удержишься, сожжёт Одноглазый лес вместе с вами. А люди ждут, думают: ты всё знаешь, отовсюду выведешь.

Перед Ардагастом стоял старичок с бородкой, в белой полотняной одежде и островерхой шапочке и хитро усмехался, словно предлагал несмышлёнышу простую, но нелёгкую загадку.

— Зачем смеёшься, дедушка? Будто сам знаешь, как его одолеть. Того и мои волхвы не знают.

— Так и я не знаю, хоть и говорят, что я мудрее всех, — развёл руками старичок. — А подсказать могу. Старшего Балора, отца этого, одолел Луг — вы его Даждьбогом зовёте. Не то камнем из пращи злой глаз выбил, не то железным бруском раскалённым, не то золотым копьём.

Зореславич прикинул расстояние. Сгоришь, прежде чем подберёшься с пращой или бруском. Да и не держал он пращи в руках лет с тринадцати. Не в чести она ни у венедов, ни у росов. А копьё...

— Нет у меня солнечного копья Ярилиного. А Колаксаева Секира богами от людей скрыта.

— А Чаша Колаксаева? Она, правда, отлита, чтобы мудрости таким, как ты, Солнце-Царям прибавлять. А ты ею всё дерёшься, будто на пиру пьяном.

Ардагаст вопросительно взглянул на Вышату.

— Думал я и о Чаше, — ответил волхв. — Опасно. Выдержит ли солнечное золото Балоров взгляд — неведомо. А тебе, царь, доверено Колаксаев дар сохранить, а не погубить. Иначе и остальные два дара к людям не вернутся.

— Если царства не сохраню, будет хуже.

Старичок потеребил бородку:

— Выдержит ли земное солнечное пламя — и я не знаю. Только можно к нему ещё и небесное добавить. Солнце-то как раз за вами.

Ардагаст взглянул на небо, сплошь покрытое серыми облаками, сквозь которые едва просвечивало утреннее солнце.

— Тучи разгонять-то не разучились? Это и деревенский волхв умеет, — усмехнулся старичок. — Ну, а мне пора. Не люблю я на битвы смотреть, разве что сверху.

Из головы у старичка вдруг выросла пара сияющих, сотканных из одного света рогов. В следующий миг они погасли, а сам старичок пропал, словно вовсе не был. «Велес!» — зашептались поражённые дружинники.

За рекой уже шумели, хохотали, выкрикивали насмешки и оскорбления. Тому, что облачная пелена вдруг разошлась и ярко засияло солнце, никто, даже друиды, не придал значения. Но вот заревели боевые рога, и на поляну, блестя доспехами, выехала конница росов. Цернориг пренебрежительно усмехнулся в накрашенные усы. Трусливые глупцы! Похоже, не знают, что голова Балора — на колеснице, и потому искали, где же прячется страшный великан, не нашли и наконец осмелели. Пусть подойдут ближе: сила испепеляющего взгляда чем дальше, тем слабее. Вот они на ходу строятся в клин...

Черной колесницей правил сам Гвидо. Молодые глаза царевича ясно видели на острие клина трёх всадников. Вот великан-индиец, вот Хор-алдар с соломенными волосами, а посредине — златоволосый царь росов. Меч его покоится в золотых ножнах, нет в руках и копья. Лишь золотая Чаша — сгусток солнечного пламени. Ему, Гвидо, предстоит одолеть его маленькое солнце невиданным оружием — живым и мёртвым сразу. Да, этот обрубок исполинского трупа за его спиной — лишь огненный меч в его руке. Но откуда это чувство, будто он сам превращается в Балора или другое порождение Тьмы, злое и уродливое? А может быть, Ардагаст сейчас одумается и запросит мира? Царство, владеющее оружием Солнца и оружием Тьмы, будет непобедимо.

Но раздалась короткая, безжалостная команда Цернорига. Гвидо весь напрягся, сжав вожжи. Сейчас за его спиной дюжие друиды, отдёрнув завесу, поднимают вилами веко чудовища...

В тот же миг росский клин, словно дерево от удара молнии, раскололся надвое. Вишвамитра и Хор-алдар отвели каждый свою половину клина к окраинам поляны. Посредине остался, спрыгнув с коня, лишь царь росов. Из его вытянутой руки, сжимавшей Чашу, ударил, будто золотое копьё, пламенный луч. И бил он прямо в открывшийся губительный глаз.

На половине дороги луч вдруг остановился, наткнувшись на незримую преграду. Ардагаст всеми чувствами ощутил, как катится на него волна жара и другая волна — лютой, неизбывной злобы ко всем людям, ко всему живому, к утреннему солнцу и его подобию в руке маленького двуногого. Мертвеца не отпускали в могилу, и он готов был уничтожить всё живое и светлое, всё, не похожее на него.

Эта незраимая волна была страшнее стены пекельного пламени. От жары трудно было дышать. Доспехи раскалялись. Зореславич сбросил шлем, но панцирь снять было нельзя. Ещё хуже жары была накатывавшаяся слабость. Он знал: защитники Звенигорода, на которых пал взгляд Балора, не сгорели, но ослабели настолько, что горстка кельтов перебила их всех. Если бы кто-то напал сейчас на Ардагаста с обычным оружием, царь не смог бы отбить мечом и двух ударов.

Но никто не смел вмешаться в такой поединок, даже послать стрелу. Потому что чести такой удар никому не мог принести. Церноригу оставалось лишь жалеть, что он не римлянин и командует не легионерами, приученными выполнять любые приказы.

Оба войска замерли друг против друга безмолвно, будто при самом священном обряде. На их глазах словно само Солнце сражалось против Тьмы. А разве можно вмешаться в битву богов, когда они сами о том не просят?

Но пока воины бездействовали, сражались маги. Морвран понимал, что лучи утреннего солнца, бьющие прямо в глаз Балора, ослабляют его губительную силу. Потому он приказал друидам нагнать на солнце тучи. Сам же вместе с Бесомиром и другими наиболее опытными чародеями принялся насылать на Ардагаста самые опасные и изощрённые чары. В Чаше сила богов, но держит её всего лишь человек. Не выдержит сердце, подломятся ноги, опустится рука, и тогда...

Но чары натыкались на крепкую невидимую преграду, которую держали Вышата с Миланой, а затем и Мирослава со Святомыслом, ставшие ближе к Ардагасту, чтобы усилить цепочку. А дреговицкие волхвы усердно работали жезлами с пожирающей лягушку змеёй, отгоняя тучи назад.

Тучи, клубившиеся прямо над головой Ардагаста, пролились слепым дождём. Сразу стало легче. Он вдруг, словно наяву, увидел за собой всю бескрайнюю степь, протянувшуюся до золотого Алтая и солнечной Бактрии. Это её передовые воины стояли здесь, на лесной поляне, верили ему и не уходили, хотя знали, что обратятся в пепел, если он не выстоит. А за столпившимися за рекой бастарнами он увидел Рим с его надменными сенаторами, алчными торговцами и прочими бесчисленными дармоедами, богатыми и бедными. Это им нужно, чтобы тут истребляли друг друга племена, едва знакомые им по имени. На них бы обратить глаз Балора! Нет. Не должно быть такого мерзкого, трупного оружия ни у кого. Даже у него, Солнце-Царя.

Превозмогая усталость, под струями дождя Ардагаст медленно двинулся вперёд. Кто сильнее — живой или труп? А навстречу ему катились волны жары, злобы — и боли. Да, живого мертвеца терзала боль. От солнечного света, от золотого луча, действие которого он своим взглядом мог лишь ослабить. И нельзя было ни отвести взгляд, ни закрыть глаз — это за великана решали его мучители. Зореславичу стало жаль чудовища, порабощённого безжалостными людьми. Но он чувствовал, что ещё сильнее желания умереть в великане жажда мстить всем двуногим. Нет, такое создание нельзя было оставлять в этом мире.

А царевича Гвидо снедало нетерпение. Что это за бой — не нестись вихрем, не разить сталью, а сидеть и ждать, пока враг устанет? Нельзя даже развернуть колесницу, направить взгляд Балора на жмущихся к опушкам росских всадников. Ведь тогда луч маленького солнца сожжёт голову вместе с колесницей. Царь росов не замешкается: в бою у него мечи мелькают, как молнии. И когда росич шагнул навстречу, кельт не выдержал и погнал вперёд колесницу. Смять этого упорного венеда — не копытами и колёсами, а силой губительного глаза, которая чем ближе к врагу, тем больше! Мучения Балора Гвидо чувствовал не хуже Ардагаста, но царевичу не было до них дела: меч в руке хозяина страдать не должен. Другое холодило сердце: он словно сам становился Балором, проникался его болью и ненавистью. И солнце слишком уж сильно било в глаза. Но остановиться царевич уже не мог...

Словно само пекло неслось на Ардагаста четвёркой вороных. Горячий ветер бил в лицо, как когда-то в хорезмийских Чёрных песках. Струи дождя обжигали, шипели на вновь раскалившемся панцире. И нельзя было ни отскочить в сторону, ни даже ослабить затёкшую руку: сгоришь, и не пустят в Ирий душу того, кто дрогнул, не выстоял до конца и тем погубил себя и войско.

А к колеснице с двух сторон уже мчались, гремя доспехами, два всадника. Над поляной разнеслось «Харе Кришна!» и «Мара!». Вишвамитра и Хор-алдар, воин Кришны и Солнечный Князь! Простая мысль так и не посетила Гвидо: если ты сделался воином Тьмы — наткнёшься на воинов Солнца. И они не дадут затоптать своего царя. Воины на колеснице схватились за луки. Одна стрела застряла в панцире индийца, другая — в густых волосах сармата, оцарапав висок. Но не этим лучникам угрожали копья росов. «Вилы, Хор-алдар!» — крикнул индиец, и сармат понял его сразу. Длинные наконечники одновременно вонзились, пробив кольчуги, в бока друидов, державших вилами тяжёлое веко Балора, и оно тут же опустилось, закрыв испепеляющий глаз. Колесница опрокинулась. А голова великана, выпав из неё, подпрыгнула и вдруг покатилась, будто мяч, назад к реке. Оба всадника догнали бы её и изрубили мечами, но их задержали два оставшихся друида-воина с колесницы. Пока удалось с ними справиться, голова с невероятной быстротой пронеслась между двумя ратями и покатилась куда-то на юг.

Бешено мчавшиеся кони протащили колесницу дальше, и Ардагаст еле успел отскочить. Гвидо бросился с мечом к царю росов, но тому было не до поединков с честолюбивыми царевичами. Подоспевший Неждан так ударил кельта копьём в голову, что тот рухнул, окровавленный, и Сарматич счёл его мёртвым. А царю уже подали коня, и он стал быстро отдавать распоряжения.

Двумя клиньями — против колесниц и языгов — конница росов поскакала к реке. Посредине двинулись пешцы. Но сражаться не пришлось. Да как биться с теми, кого сам Балор остановить не может? И за кого? Кому оно тут родное, это царство бастарнское, с его буйными воинами, лютым царём и страшными друидами? Первыми бросились врассыпную даки и словене. Следом погнали коней на юг языги. За ними вихрем унеслись на колесницах царь и его ближайшая дружина, бросив пеших бастарнов. Те, спасаясь от сарматских копий, разбежались по лесу. И ни у кого не вырос на лбу светящийся рог «бешенства героя». Думали уже не о славной смерти, а о том, чтобы живыми добраться до родных сел. Кто придумал, что с росами нельзя жить, друиды, что ли?

Пеших беглецов в дубравах не стали и искать. Оставив своих пешцев отдыхать в захваченном стане, Ардагаст с конницей отправился преследовать остальных бежавших. Росы скакали обоими берегами Золотой Липы. Но на берегу широкого Днестра увидели лишь костёр из брошенных колесниц. От живших здесь даков узнали, что не только языги, но и бастарны переправились вплавь, боясь не успеть построить плоты. Но больше всего запомнилось дакам чёрное, круглое, лохматое тело, катившееся впереди всех, переплывшее Днестр и унёсшееся дальше. Немногие сумели разглядеть в нём жуткую человеческую голову. Запомнили ещё, что беглецы подались на восток, а один отряд, где все были в чёрных плащах друидов, — на юг.

Указав рукой на качавшиеся на воде рогатые шлемы, пожилой дак насмешливо сказал:

— Так спешили, что и Марики не побоялись. Вот она с подругами их к себе и утащила.

— Марика — это русалка? — спросил царь.

— Лет семь назад она была первой красавицей в нашем селе. Не только наши парни — и дружинники на неё заглядывались. А она полюбила Яська-словенина, царского раба. Тот, правда, и сам был красив — чернявый, как мы, даки, и силён на редкость. В царском доме работал — вот он, на холме, победнее Оленьего дома, конечно. То ли впрямь она ему сказала, то ли придумал кто: «Пойду, мол, и в рабыни, лишь бы с тобой быть». А только донесли об этом Церноригу, когда он с дружиной в доме пировал. Царь велел их обоих привести и говорит: «Проверю, годишься ли ты, дакийка, в царские рабыни. Жди меня в спальне. Если сгодишься — хоть завтра позволю моему рабу взять тебя». А дружина с гостями табуном ржут. Ясько в лице переменился, толкнул Марику за дверь: «Беги!» А сам встал в дверях, сорвал со стены боевой топор: «Выходи со мной биться, царь! Эта рабыня дорого стоит — мою жизнь или твою!» Царь остановил дружинников, встал и пошёл на раба с мечом. Сам и ниже, и слабее Яська, и под хмельком уж сильно — а выбил у него топор из рук с трёх ударов и мечом по голове оглушил. А за Марикой гонялся с дружинниками по днестровским камышам, как за дичью. И кричал: «Выходи, твой Ясько дёшево продал тебя — за четыре удара!» Так он её и не поймал, и живой её с тех пор никто не видел. А вот мёртвой — многие. Она теперь среди русалок первая. Потому и боятся здесь царские дружинники купаться и переправляться тоже: кого-кого, а их непременно русалки топят.

— А что же Ясько?

— Пропал. Одни говорят — утопился, другие — повесился, третьи вроде видели его в лесах за Днестром, оборванного, заросшего, будто лесной дух.

— Попадётся мне этот Цернориг — приведу его сюда и самого к русалкам отправлю. Даждьбог свидетель! — простёр руку к спавшему за Днестром солнцу Ардагаст.

После недолгого привала конница росов переправилась через Днестр. Хор-алдара с большей её частью царь послал на восток, вслед за беглецами. Ратшу с сильным отрядом — на запад, освобождать невольников в Калуше. Сам же с дружиной, русальцами, нурами-волколаками и волхвами поскакал на юг. Голова Балора! Этот сеющий смерть труп нужно было догнать и уничтожить, пока им снова кто-нибудь не овладел на погибель остальным людям.

За Днестром леса были гуще, а сёла попадались реже, чем к северу от него. От недоверчивых, напуганных небывалой войной лесовиков трудно было допытаться, куда же подались чёрные всадники и живая-мёртвая голова. Тогда царь пустил вперёд Волха и его оборотней. Трупный запах головы Балора держался долго. Волколаки рассыпались широкой цепью, и вскоре торжествующий вой известил о том, что след взят. Самым удачливым, однако, оказался не оборотень, а настоящий волк — Серячок. Началась охота живых за мёртвым.

След вывел к селу Толковины, где купцы из-за Карпат обычно нанимали проводников и переводчиков. Местный жрец Рода сказал Святомыслу, что сегодня друиды, окружив что-то похожее на голову жуткого идола, не то молились ей, не то заклинали на разные лады. Был среди них и царь друидов в своей бронзовой короне.

Солнце клонилось к западу, к предгорьям Карпат, и вслед ему скакал отряд царя. Приходилось спешить. Удалось ли друидам снова подчинить себе голову, и насколько? Не ждёт ли росов в какой-нибудь дубраве смертоносный взгляд? Добравшись до села Тисменица, росы увидели на его месте пепелище. То ли встретили здешние словене друидов рогатинами, то ли захотели колдуны на них попробовать: не ослабел ли взгляд великана после схватки с Солнцем? Огонь действительно был не столь уж силён: многие трупы едва обуглились. Наблюдательный глаз Вышаты заметил в траве несколько изломанных толстых рогулек из дерева. Как видно, чтобы поднимать веко Балору, годились только железные вилы, да и непростые.

За селом несла тёмные воды река Ворона. А за ней духовный взор Вышаты разглядел среди лесистых холмов всадников в чёрных плащах. Они уходили вверх по реке, а вместе с ними катился большой тёмный предмет. Росы преодолели реку — неширокую, но с трудным для переправы илистым дном. Теперь врагов можно было преследовать на слух, и волколаки, снова приняв человеческий облик, вскочили на коней.

Последним скакал Хилиарх. Ему сегодня решительно не везло. Сначала, ещё на Золотой Липе, выпили с Шишком дакийского вина — превосходного на вкус, но очень уж крепкого. Лешему хоть бы что, а эллин еле в седле держался, хотя, казалось бы, привык среди скифов к неразбавленному вину. На переправе его едва не утащил на дно водяной, имевший особый нюх на пьяных, ибо сам, как и весь его род, любил хмельное. К счастью, оказавшийся рядом Неждан послал речного хозяина на дно и ещё глубже и дальше. Теперь, на Вороне, грек снова упал в воду на мелком, перемазался в иле, а сухой одежды уже не было. Хмель от двойного купания и скачки прошёл, но голова сильно болела, и эллин предавался на скаку размышлениям о пагубности ненасытной погони за подвигами, в чём упрекали даже великого Александра столь мудрые авторы, как Каллисфен, Клитарх Александрийский и даже тот, кто сочинил под именем Каллисфена несусветные басни о покорителе Азии...

Вдруг на глаза Хилиарху попалась небольшая уютная долина. У ручья паслись овцы, и пастушка-словенка, здоровая, привлекательная на вид, сидела на камне и пряла шерсть. Пышные рыжие волосы выбивались из-под платка. Грек остановил коня, поздоровался по-венедски и хотел попросить овечьего молока. Но тут из-за деревьев выскочил волк. Овцы испуганно сбились в кучу, но зверь бросился не к ним, а к женщине, злобно зарычал, залаял. Она в страхе сжалась, завизжала:

— Защити, росский воин!

Хилиарх взялся за меч, но вдруг узнал Серячка. Тот ни на кого зря не бросался и стад не трогал. А женщина вела себя как-то странно, старательно прикрывая подолом камень, на котором сидела. А из-под подола выбивалось что-то, похожее на волосатую кошму.

— Кто ты такая? А ну встань!

Женщина завизжала ещё громче. Хилиарх бесцеремонно сгрёб её рукой за волосы, отшвырнул... Вместо камня лежала голова Балора, и лохматое веко её подрагивало. А над долиной уже разносился голос лешего:

— Ах ты, ведьма рыжая! Думала, мы тебя одетую не узнаем?

Нерада сбросила платок, взвихрила руками рыжую гриву:

— Да, я ведьма! Поезжайте прочь и забудьте, что видели, не то в камень вас обращу, а собачонка вашего — в крысу!

Не дожидаясь, пока из него сделают крысу, Серячок молнией бросился на ведьму, сомкнул на горле челюсти. Хилиарх выхватил меч, но удара уже не понадобилось. А голова Балора подскочила и покатилась вниз по долине.

— Куда? — взревел Шишок, бросился следом, догнал, облапил и упал, едва удерживая рвущуюся из рук голову.

Подоспевший волк вцепился в густые космы чудовища.

— Эй, росы, сюда! Поймали, что ловили! — заорал лесовик во всё лешачье горло.

Хилиарх подбежал, поднял меч, но, взглянув на свой короткий римский клинок и на морщинистую кожу века, передумал. Кожа наверняка не хуже носорожьей, да и черепные кости... Вспомнив «Одиссею», эллин поднял обломанный ствол осины и немного затесал его мечом.

— Э, нет, гречин, колом лучше я, а ты пока держи!

Норовистая голова потащила за собой не слишком сильного грека, и тот сумел её удержать, лишь зацепившись ногами за корень. Леший, крякнув, всадил кол в глаз чудовищу. Брызнула бело-красная слизь, прожигая насквозь кафтан лесовика. Дерево пробило кость черепа и глубоко вошло в мозг. Голова замерла неподвижно, а рядом с ней поднялась полупрозрачная тень одноглазого великана.

— Благодарю тебя, лесной дух. Всё-таки меня убил не человек, — произнёс призрак и растаял в вечерних сумерках.

Из-за дерева робко вышел перепуганный пастух, которого чары Нерады лишили на время голоса и движения.

Когда в долину въехали росские всадники, леший и грек встретили их, сидя на голове гиганта и попивая овечье молоко. Вишвамитра, подняв обеими руками кханду, разрубил крест-накрест мёртвую голову. Её остатки русальцы сожгли на осиновых дровах, а пепел бросили в Ворону.

Морвран с Бесомиром недоумевали. Всё шло по их хитроумному плану: увести росов от головы Балора и заманить на речку Велесницу, где их ждало кое-что не лучше исполина. Вместе со скачущими друидами катился, изображая голову великана, чёрный мяч, в который обратилась ещё одна ведьма-друидесса. И вдруг росы повернули назад. Верховный друид мысленно вызвал Нераду, потом Балора. Оба молчали. Тогда он послал Бесомира. Тот подобрался поближе к укромной долине. То, что старший друид там увидел, заставило его бессильно опуститься на землю.

Слёзы текли по лицу Бесомира. Он плакал не о сгинувшем чудовище, не о могуществе, которое оно могло дать. И не о любовнице — у него их хватало. А о единственной душе, которой он мог не опасаться, для которой он был просто Бесомиром, а не опасным и мстительным друидом Буссумаром. Теперь-то он не бросит колдовства, не поселится в лесах: не с кем и незачем. Его уже не трогало падение царства бастарнов и могущества друидов. Одно ему оставалось, чтобы жизнь не утратила смысл: мстить Солнце-Царю, погубить и обесславить его.

Росы в тот день не стали дальше преследовать друидов. Весь вечер пировали и веселились в долине, благо баранины хватало, да ещё словене из соседних сел нанесли угощения. А наутро в стане появился незнакомец. Седой, как лунь, длиннобородый, благообразный, он назвался Светломиром, странствующим волхвом. Вышата о таком слышал, но не встречался. Гость сообщил, что друиды разбежались по лесам и ловить их теперь можно разве что поодиночке. С чувством, но без заискивания восхвалил великие подвиги царя росов. Потом сказал:

— Есть подвиг, царь, одного тебя достойный. В истоках Велесницы появились два чудовища. Одно — Сыроед, великан одноглазый. От его взгляда вода пропадает, уходит под землю. Другое — змей, что воду выпивает из рек, озёр, облаков. И нет на них управы ни от людей, ни от богов.

— Здешние словене мне о них не говорили, — удивился царь.

— Боятся, вот и не говорят. Ты ведь избранник светлых богов. А чудищ тех послал бог Велес.

Словене вдруг наперебой заговорили:

— Житья от них, проклятых, нет! Сыроед только дичь да скотину жрёт, а змей ещё и людей норовит! Этим летом засуха, вдруг и на тот год? Осень-то какая сухая! Велесницы уже нет, Ворона обмелела, скоро и до Днестра доберутся!

— Вот видишь! Целый край гибнет от этих тварей, и некому их одолеть, кроме тебя, непобедимого Солнце-Царя! — сказал Светломир.

— Защити нас, Солнце-Царь! — разом зашумели словене. — Все знают: ты силён, как Перун, и справедлив, как Даждьбог! Перед твоей Огненной Чашей никто не устоит!

— Да что нам Велес! Ты, царь, одолел саму Ягу-Смерть! — лихо воскликнул Неждан.

Дружинники одобрительно загудели. Волх хищно осклабился, полный охотничьего азарта:

— Охотились мы на пекельных тварей, поохотимся и на Велесовых. Нам, волкам, лишь бы Ярила, волчий бог, не прогневался да Девана-охотница.

Взгляды всех обратились к Ардагасту. А он чувствовал: поднимается какая-то могучая, но мутная волна, способная вознести их всех высоко и неведомо куда сбросить. Царь взглянул на тех, кому рассудительность не изменяла никогда, — на Вишвамигру, на волхвов. Кшатрий медленно проговорил:

— Индра-Громовержец сразил змея Вритру, что преграждал путь водам, и его брата Валу, похитителя скота. То был величайший подвиг царя богов. И величайший его грех, ибо убитые были брахманами. Что не мешает брахманам воспевать этот подвиг в сотнях гимнов, — усмехнулся индиец. — А помощником Индры в этом деянии был Вищну-Солнце. Этот Вала — не родич ли Велеса, скотьего бога? А ещё Индра поразил змея Шушну, насылавшего засуху. Если уж воинам грешить, то только так.

— Да. Вы, воины Солнца и Грома, служите молодым богам, сильным и отважным. Что вам старый бог-колдун? Его время давно ушло, — сказал странствующий волхв. В его спокойном тоне слышался вызов.

Милана с Мирославой промолчали. Усомнись пришелец в силе Лады и её дочерей, которым они служили, волхвини нашли бы что возразить. Но Велес... Хоть он и старейший из богов-мужчин, но не старше Матери Богов, своей супруги. Солнечные волхвы, к которым принадлежал Вышата, относились к этому древнему охотничьему богу и его лунной магии несколько свысока. И всё же Вышата сказал:

— Велес — светлый бог, и не пристало нам с ним враждовать.

— Значит, от него надлежит терпеть всё? Чем же тогда он лучше тёмных богов? — прищурился Светломир.

— Если воевать, то с теми, кто творит зло именем светлых богов, как те друиды в Звенигороде. Но разве можно из-за каких-то колдунов или чудовищ стать врагом Месяцу и его звёздным стадам? Свет в ночи не нужен только лиходеям.

— Вот и избавьте этот край от них. А то на Велеснице уже пристроился колдун Велегор. Зовёт себя жрецом Велеса и требует жертв чудищам.

Ардагаст решительно встал. Терпеть здесь ещё одно колдовское гнездо он не собирался даже во имя Велеса, только что помогшего ему на Золотой Липе.

— Мы идём к Велеснице. Но не на Велеса, а на Сыроеда со змеем.

Велесница не только высохла, но и дно её потрескалось, как те русла мёртвых рек и заброшенных каналов, на которые Ардагаст насмотрелся в южных пустынях. И так же, как там, валялись обглоданные кости животных и людей. Копыта коней стучали по сухой земле. Берега и склоны долины становились всё круче, словно вела она прямиком из этого мира в подземный. Наконец впереди, где смыкались склоны, показался тёмный зев пещеры. На пути к ней стоял, раскинув руки, дородный волхв с лохматой чёрной гривой и такой же бородой.

— Стойте, святотацы! Зачем ведёшь людей к погибели, окаянный и безбожный царь?

— Не тебе меня останавливать, шакалу при чудовищах! Вон как раздался на объедках! Я в Бактрии тигров добывал, — царь похлопал по тигровому чепраку, — а шакалов, что при них кормятся, плетью гнал!

— Тебя остановит тот, кто могущественнее всего твоего войска, — зловеще произнёс волхв и отошёл к пещере.

К нему зачем-то подошёл Светломир. А из пещеры уже доносилось громкое шипение и рёв. Всадники выставили копья, напряжённо вглядываясь в темноту входа. И не сразу заметили, как над пещерой появилась громадная, поросшая чёрным волосом фигура с головой, будто сарматский котёл, и единственным глазом посреди лба.

Кто-то запоздало схватился за лук. Но мохнатое веко уже поднялось. Синим огнём полыхнул недобрый глаз. И тут же дно русла вместе с людьми пошло вниз, а склоны долины — вверх. Не стало пути ни вперёд, ни назад, а вверху склоны сомкнулись, скрыв осеннее небо. Кони испуганно заржали в наступившем мраке. Кто-то из людей ругался, кто-то поминал богов. Вдруг впереди, выше человеческих голов, появился бледный серебристый свет. На выступе под сводом пещеры стоял старик в белой одежде и остроконечной шапке, с бородкой и сияющими рогами. Тем, кто глядел снизу вверх, он казался уже не маленьким, а высоким и грозным. Лицо его было сурово и гневно.

— Ну что, премудрые волхвы и великие воины, ещё одного подвига захотели? Вот и провёл вас за нос ряженый с накладными волосами и бородой из конского хвоста. Волхв Светломир сейчас в Прусской земле. А это Бесомир, колдун и пройдоха, каких мало. Великана со змеем сразить собрались? А не ведаете, зачем я их в Средний мир посылаю. Воды-то под землёй — целые моря. Если вырвутся — потоп будет. Вот Сыроежка мой со змеем лишнюю воду и не пускают. А вы на них целой ратью...

— Почему же ты, боже, этого не сказал людям? И почему твои слуги пожирают людей и скот? — смело глядя в лицо богу, спросил царь.

— Людям довольно знать, что этих двоих я послал. Разве я не самый мудрый из светлых богов? А что много едят, так за труды положено.

— А человечина им тоже положена?

— Сыроежка людей не трогает, а со змеем сам разберусь, — проворчал Велес.

— Не долго ли разбираешься? Может, мы поможем? — дерзко спросил Неждан.

— Ты хочешь, о бог, чтобы тебя считали всегда правым? Но для этого нужно никогда не ошибаться. Доступно ли это кому-либо из богов? Ты, например, предоставил творить мир своим сыновьям, Белбогу и Чернобогу. Согласись, что они справились с этим не лучшим образом, — сказал Хилиарх, удивляясь собственной смелости. С кем-то другим из богов он, возможно, не решился бы так говорить, но Велес напоминал ему рогатого бога лесов Пана, простого и весёлого, которого эллин пару раз видел издалека в лесах родной Аркадии.

Велес нахмурил брови:

— Осмелели вы, я гляжу, без меры от подвигов своих. Скоро нас, богов, за бороды хватать станете. Так вот, кончились ваши подвиги! Отдохните пока что здесь, в Нижнем мире. Скучать не будете: время для вас остановится, уснёте и проснётесь только когда великие бедствия придут на землю росов. Тогда, по воле нашей, вернётесь вы на землю для новых подвигов. Ты, Ардагаст, сын Зореслава, посмел Солнце-Царём сделаться? Так ведь Солнцу есть время уходить под землю и время снова восходить.

Хилиарх проклял свой язык. Как он мог забыть: боги не прощают людям дерзости — даже величайшим из героев, и в особенности им. Он взглянул на посуровевшее лицо Ардагаста, молодое и красивое. О, Зевс, ему всего лишь двадцать один год! Александр в этом возрасте только взошёл на трон, а в тридцать три года завистливые боги призвали его к себе, когда его сын ещё не родился. Соратники величайшего из эллинов тут же растащили его царство, а жену и сына позже убили. Неужели то же ждёт Ларишку с Добряной, и их ещё не рождённых детей, и всё только что созданное царство росов и венедов? В отчаянии эллин готов был пасть к ногам бога, моля его о прощении. Но знал, что не сделает этого. Ибо так не поступит сейчас ни один из росов. Гордые, вольнолюбивые росы не унижались даже перед богами. Оставалось вооружиться величайшей из добродетелей — стоической покорностью судьбе и верой в разумность и гармонию мира, управляемого Богом. Каким богом? Этим ворчливым стариком? Или Зевсом, мучителем Прометея? Или жестоким и капризным Яхве иудеев? А Судьба? Подвластна она Зевсу или он ей? Об этом спорили жрецы и философы.

Волх, князь нуров, не был философом. Он был варваром, человеком-волком. И его голос был подобен рычанию загнанного зверя:

— Ты думаешь, боже, похоронить волков в норе? Мы пророем себе дорогу — когтями, мечами, разрыв-травой!

Бог не удостоил волколака ответом. Лишь рога Велеса засияли ярче, и спокойный серебристый свет, подобный лунному, полился в глаза и души людей. Этот свет мягко, но властно охлаждал кровь, сковывал волю, лишал силы. Сонное оцепенение паутиной опутывало мысли и чувства, погружая в сон, от которого никто не падал с коня, даже не опускал головы — лишь застывал живой конной статуей.

Застыл в безмолвии и Ардагаст, казалось смирившийся с участью заходящего Солнца. Но Вишвамитра тихо сказал ему:

— Царь, твой долг ещё не исполнен до конца.

А Вышата также тихо произнёс:

— Это — всего лишь бог. А ты Ардагаст — Гость Огненной Правды.

И волхв вручил царю Огненную Чашу. Золотое пламя вспыхнуло в ней и залило всю пещеру, разгоняя чары лунного света. Бог, по-прежнему стоявший выше людей, уже не казался таким могущественным. И под сводами подземелья разнёсся громкий голос Ардагаста:

— Не по Правде творишь, боже! Ты — лишь старейший из богов. Но старше и выше всех вас Огненная Правда. А она велит чудовищ, сеющих зло, истреблять, а не распускать.

— Вот-вот. Если, скажем, волк из моего леса в хлев полезет, а люди его убьют — я ведь им не мщу, — сказал Шишок.

Даже он, всегда трепетавший перед Хозяином Зверей, теперь осмелел. А Зореславич продолжал:

— Рано ты меня хоронишь, боже. Я ещё царство своё не укрепил. Не добыл стрелы Абариса, не увидел двух остальных даров Колаксая.

— Всё это совершить назначили Ардагасту светлые боги, собравшись в Экзампее. Я сам это видел и слышал, — твёрдо сказал Вышата. — Снова скрыть от людей Колаксаеву Чашу — такого там не решали. Не много ли берёшь на себя, мудрейший из богов?

— Старейшина богов не ты, а Род-Белбог. Но и он не может отменить то, что все боги решили, — добавил Святомысл.

Неожиданно стена пещеры разошлась, и на выступе рядом с Велесом появилась молодая темноволосая женщина с бледным лицом, в белой сорочке и красном плаще. Милана с Мирославой радостно переглянулись. Это они, не надеясь на мужчин и их богов, воззвали к своим богиням.

— В чём дело, прадедушка? Отпусти наших воинов. Или мне с мамой Ладой их отсюда выводить? — сказала Морана.

— Да уж ты и без мамы кого угодно из самой преисподней выведешь... или заведёшь туда. Куда уж мне против вас и ваших избранников... Спасибо, напомнили старику его место, — сгорбившись, махнул рукой Велес. — Я, может быть, только проучить малость хотел храброе этих непобедимых. Чтобы ни у кого жизнь зря не отбирали, даже если за это славить будут. Сгубили бы слуг моих, а потом — потоп. Кого бы тогда люди кляли? Ну конечно, старого Велеса. А славили бы воителей ваших, что пришли, всё перевернули и дальше пошли.

— Все у тебя, прадедушка, виноваты, кроме тебя самого, — вздохнула Морана. — И помощи ни у кого не попросишь. Змей твой совсем от рук отбился, а ты ни Перуна не позовёшь, ни Ярилу. А люди потом тебя поминают наравне с чертями и змеями.

— И что за мир мои дети создали: без драки порядок не наведёшь, — проворчал Велес. Потом, распрямившись и снова приняв величественный вид, обратился к росам: — Ну вот что, воины правнуков моих! Выпущу я вас, так и быть. Только Сыроежку моего не трогайте. А змея одолейте без оружия и без чар. А не хватит на такое ума — уходите с Велесницы без подвигов.

Вышата с простоватым видом потёр затылок, потом обратился к Хилиарху:

— Вот задача-то! Не для великого волхва. Может быть, ты, хитрейший из эллинов, что-нибудь придумаешь?

— Пока выйдем наверх, непременно придумаю. Хотя напрягать мысль для решения столь низменных задач многие считают недостойным философа, — насмешливо ответил грек.

Змей был стар, но ещё силён и прожорлив. Зубы стали совсем плохи, поэтому крупную дичь — быков, оленей, взрослых людей — он грыз, а мелкую — телят, овец, детей — глотал целиком. Людей в доспехах он предпочитал вовсе не трогать, чтобы не сломать последние зубы о панцири. Но сегодня большая толпа их несколько раз подступала к его пещере, пускала стрелы, кричала, дразнила копьями. Сыроед один раз загнал их под землю, а потом куда-то запропастился. Вот зануда, хуже старика Велеса, всё твердит: «Гляди, придут люди целой ратью отплатить тебе за людоедство, не стану тебя спасать».

Змей с неохотой выбрался из логова, погнал прочь надоедливых людишек. Настичь ни одного конного он уже не мог, зато вознаградил себя за ратные труды несколькими телячьими и бараньими тушами, брошенными людьми. Проглотил туши, улёгся переваривать и... света невзвидел от боли в животе. Откуда ему было знать, что коварный чернявый человечек додумался начинить солью шкуры баранов и телят? А соль нашёл на купеческом возу, хозяев которого змей сожрал вместе с волами неделю назад. Истошно воя и ревя, чудовище доползло до Вороны и стало втягивать в себя тёмную грязную воду столь жадно, что лопнули внутренности. Тушу змея люди обложили дровами и сожгли, а кости сбросили в Ворону. В истоках вновь пробившейся Велесницы жрец Велегор устроил капище Велеса, и весь край ходил туда молиться о даровании плодов земных и избавлении от засухи. Служитель бога злыми чарами не баловался, хорошо ладил с верховным жрецом Богитским Святомыслом и звенигородскими жрецами и даже упросил Ясеня вырезать для капища фигуры Велеса, Сыроеда и змея.

Наутро после победы над змеем на Ворону прибыл отряд Ратши, выросший вдвое за счёт рабов, освобождённых в Калуше. Борянин с удивлением рассказывал Ардагасту:

— Прискакали мы туда, а биться-то не с кем. Налетели раньше нас на солеварни гуцулы, языгов перебили, невольников вызволили, соль пограбили, а только нас завидели — скрылись.

— Что это за гуцулы такие?

— По-дакийски это значит «разбойники». В Карпатах мало кто живёт: немного словен, немного даков, немного волохов. Скотину пасут, охотятся. Никого над ними в той глуши нет — ни царя, ни князя, ни рода-племени. И бегут к ним, кто царём или старейшиной обижен. Весной и летом, когда в лесу легче прятаться, собираются в разбойные дружины и озоруют: то купцов ограбят, то старейшину или царского дружинника прямо в селе. А вот с языгами-пёсиголовцами не ладят: всегда у них невольников отбивают. И у себя рабов вовсе не держат. А за главного воеводу у них какой-то Яснозор. Одно слово — разбойные люди, своевольные. Но — храбрые.

Ардагаст выехал на коне к освобождённым невольникам. Те приветствовали его, не спешиваясь, искренне, но без подобострастия. Заросшие, оборванные, но сильные телом и упорные — слабые на солеварнях долго не жили. Из-под густых волос, падавших на лбы, на молодого царя испытующе смотрели глаза тех, кто сам уже всё испытал. Зореславич приветливо улыбнулся:

— Здравствуйте и вы, изо всех племён вольные люди. Рад, что верите мне: освободил вас Яснозор, а вы ко мне пришли.

— Яснозор — великий храбр. Никого сильней его в Карпатах нет. И секира у него не простая — громовая, — сказал горячо, уверенно один из рабов.

— Почему же пошли ко мне?

— У него оружия, и коней мало. А у тебя сразу на всех нашлось. Мы не в горы хотим, а по домам. Но перед тем — отплатить за всё бастарнам с языгами. Чертям в пекле после них нечего будет с нами делать! Вели только — истребим бастарнов половину, а Ягино племя — до последнего!

— Веди нас, Солнце-Царь! Смерть пёсиголовцам! Смерть волохам! — разом закричали рабы.

Ардагаст, покачав головой, произнёс спокойно и твёрдо:

— Нет. Мне сам Велес сказал: ни у кого зря жизнь не отбирай. Кто из них ещё посмеет воевать — будем бить. Кто вас беззаконно мучил — укажете, я всех покараю нещадно. Но жить в моём царстве — в том ни одному племени не отказано. Потому что не создали боги племени, недостойного согреваться лучами солнца. Кто с этим не согласен — пусть отдаёт оружие и коня и идёт куда знает.

Никто из рабов не посмел возразить. Сразу поняли: здесь, в царстве росов, свои законы, такие же непреложные, как дневной ход Солнца.

Сильно выросший отряд Ардагаста шёл на восток, в долину Днестра. По дороге он неожиданно встретился с конной дружиной Вячеслава. Князь дреговичей был взволнован, переводил взгляд с царя на Всеслава, словно не веря своим глазам. Потом с трудом произнёс:

— Слава Даждьбогу, вы все живы! А к нам в стан прискакал странствующий волхв, сказал, будто тебя с дружиной Велес под землю взял.

— Вы бы с него чужие волосы содрали, так увидели бы стриженую макушку. Разве странники божьи верхом ездят? А Велес меня и впрямь взял, да отпустил. Мудрейший всё-таки... Скажи, как воюете без меня? Догнали ли тех, что бежали с Золотой Липы?

— Языгов догнали у устья Серета. Они все засели в стане с семьями, огородились кибитками. Стада их мы взяли. Тут и пешая рать к нам подоспела. А Чернорог бежал в долину Прута. За ним погнался Андак с дружиной. Едем скорее, царь! Если весть эта лживая дошла до Саузард с муженьком её — быть усобице.

Своё главное войско Ардагаст действительно застал на грани усобицы. Андак успел захватить и разграбить Олений дом, когда всё тот же ряженый волхв донёс ему весть об исчезновении царя. Князь с царевной ту же развернули дружину, примчались на Днестр и принялись требовать царства себе. Одни князья поддержали их, другие — Хор-алдара, заявившего, что не признает царицей никого, кроме Ларишки. На сторону семьи Ардагаста дружно встали все венеды, особенно приднестровские, больше всего боявшиеся, что росы выйдут на восток и оставят их на расправу Церноригу. Сторонники Андака обзывали остальных князей рабами венедов. От схватки росов удерживало лишь то, что рядом в укреплённом стане засели языги.

С появлением царя смута улеглась разом, будто и не начиналась. Андака царь разнёс при всех не за посягательство на царство, а за то, что бросил преследовать Цернорига. Князь под насмешки росов удалился в юрту, где жена долго ругала его за то, что он не решился сговориться с языгами и вместе ударить на Хор-алдара и венедов. Андак отвечал, что его от этого удержали сами боги: ведь с вернувшимся Солнце-Царём биться не решились бы ни языги, ни росы. Тогда супруга принялась поносить его за то, что он поверил неведомому волхву и бросился добывать царство, вместо того чтобы хорошенько пограбить Буковину и угнать коренных бастарнов в рабство. Сокровищ Оленьего дома этой достойной чете было мало.

Языги, едва завидев царское знамя, решили просить пощады. Трое их князей вышли из стана пешком, повесив на шею пояса с мечами и акинаками, и стали на колени перед Ардагастом. Словене и рабы из Калуша при виде их возмущённо зашумели. Самый старый из князей медленно заговорил:

— Видит Бог Богов, никто не может победить тебя, царь росов. Смилуйся над нами, и мы будем верно служить тебе.

— Не верь пёсиголовцам, царь! Перебить их всех! Загнать в соляные копи! Продать грекам! — наперебой закричали словене и рабы.

Ардагаст движением руки утихомирил их и сурово обратился к языгам:

— Видите, как вас тут любят за вашу верную службу Церноригу? Позор вам! Вы, сарматы, из воинов превратились в цепных псов; Я не собираюсь грабить здешний народ, как царь бастарнов. А соль в Калуше будут добывать только свободные люди. Так зачем вы мне? Убирайтесь лучше к своим сородичам за Карпаты!

Старый князь низко склонил голову. Осенний ветер колыхал его длинные седые волосы.

— Нам некуда податься отсюда. Двадцать лет назад Фарзой выгнал языгов с берегов моря Ахшайна[27]. Они ушли через Карпаты, но наше племя осталось здесь, у нас кровная вражда с родом царя языгов. Нам пришлось делать всё, что требовал Цернориг. Если ты не примешь нас под свою руку, нам останется только биться в этом стане до последнего.

— Есть ли среди вас пёсиголовцы? — спросил царь.

— Ни одного. Эти твари удрали, как только почуяли, что здесь пахнет не добычей, а смертью.

— Что ж, раз вы не бесы с собачьими головами, а люди... то и живите здесь, как все люди в моём царстве. Тех же, кто издевался над поселянами, буду судить я или князь Вячеслав, который отныне правит этой землёй.

— Воистину, ты справедлив, как сам Гойтосир. Вели только отдать нам хоть часть нашего скота, чтобы нам было чем кормиться.

— Скота я вам дам на одну семью столько, сколько его держит венедская семья. Кочевать вы больше не будете. Садитесь на землю, пашите её, ловите рыбу. Я знаю, те из вас, кто победнее, так и живут.

Князья языгов низко поклонились царю росов в знак покорности. А у словен как-то сразу притихла былая враждебность. Вместо ненавистных пёсиголовцев рядом с ними оказались такие же пахари, как они сами. А с соседями-хлеборобами венеды всегда предпочитали ладить. Как, впрочем, и со сколько-нибудь мирными степняками.

Вслед за языгами пришли старейшины бастарнов. Они клялись всеми кельтскими богами, что не желают больше знать Цернорига и готовы давать дань росам. Ардагаст сразу же согласился. Он меньше всего хотел опустошить сёла бастарнов на равнине, а потом, губя своё войско, воевать с их обитателями в горах Буковины.

Что же до Цернорига, то никто не знал, где он. Лишь видели, что он с несколькими дружинниками подался в Карпаты, вверх не то по Пруту, не то по Черемошу. Предстояло ещё изловить беглого царя, чтобы он и впрямь не призвал кого-нибудь из-за гор. Хотя многие ли захотят помогать царю без царства?

Всё же война была окончена. И в долине Днестра зашумел весёлый мир. Здесь хватало места и победителям, и побеждённым. Наперебой звучали венедские гусли, дакийская свирель-флояра, сарматский бубен и кельтская волынка. Рекой лились мёд, вино и кумыс. Состязались в танцах с мечами росы, языги и бастарны, выказывая друг перед другом силу, ловкость и отвагу. Все знали: воевать ещё придётся. Но уже не между собой, а с теми, для кого все обитатели царства росов — лишь двуногий товар.

Сменяя друг друга, сарматские и венедские певцы воспевали подвиги Ардагаста и его соратников. Даже Саузард внимала этим песням без обычных ехидных замечаний. Ведь славили и её с мужем — победителей тараски. Неожиданно Андак поднялся и громко сказал:

— Клянусь Михром-Гойтосиром, есть подвиг, которого не сможет совершить никто, кроме царя Ардагаста. Никто, даже мы с женой, не уступающие ему знатностью. Ибо есть только одно оружие, способное одолеть Колаксаеву Чашу: Секира Богов, наделённая силой Солнца и Грома. И сокрыто оно в Черном храме в Карпатах. Войди в дом Чёрного бога, царь! Одолей чары самого Декенея! Ведь пока ты не овладеешь этой Секирой, твоё царство не будет в безопасности! — с вызовом воскликнул Андак и зловеще добавил: — Ты идёшь всё на запад, Солнце-Царь. Не за горами ли ждёт тебя закат? Не туда ли, за Секирой Богов, отправился Цернориг?

Ардагаст допил вино, отложил турий рог и спокойно сказал:

— А разве может Солнце уклониться от пути, в конце которого — закат? Пусть боятся Пути Солнца те, кто посмеет встать поперёк него. Да, я иду к Чёрному храму! Но где его искать? Карпаты велики.

— Этот храм — на Черной горе, между истоками Прута и Тисы. Только об этом проговорился при мне один друид. Там — сердце Карпат, самое священное и самое страшное место в них, — сказал Святомысл.

— Проведёшь ли ты меня с воинами туда?

— Я никогда не был в Карпатах и не знаю, как совладать с тамошними духами и волшебными силами. Знаю лишь: они гораздо сильнее, чем у нас в Медоборах.

— Что ж, придётся мне идти туда, — сказал Вышата. — Я был недалеко от тех мест, у пещерных волхвов. Они, похоже, знали о Черном храме, но избегали говорить. Да и я не искал пути в это Чернобожье гнездо.

— Тогда и мы с Мирославой пойдём с вами, — решительно произнесла Милана. — Силён Чернобог, но сильнее его Лада, и нет в мире сил, не подвластных ей и её дочерям.

— И я с Серячком пойду. Как же в лесу без лешего? — вмешался Шишок. — Там, в горах, лешие и лесные богини такие — палец в рот не клади.

Лучшие воины росов зашумели, наперебой вызываясь идти с царём. Лишь Андак и его приятели помалкивали, а Саузард ухмылялась, не скрывая торжества. Сейчас она своим ястребиным лицом напоминала стервятника, кружащего над полем боя в предвкушении поживы. Ардагаст поднял руку, и всё смолкло.

— Я не сомневаюсь в вашей отваге, но разве идут с целым войском на пустой храм? Со мной, кроме волхвов и Шишка, пойдут только русальцы... И ещё Ясень, — добавил царь, заметив взгляд Мирославы. Он знал: сын Лютицы у него, своего прежнего соперника, не попросит ничего и никогда.

Никто, кроме Андака с Саузард, не знал, что за всем этим стоит хитрый ум Клавдия Валента, только что говорившего с князем с помощью халцедонового амулета. Но даже эти двое не догадывались, что к Черной горе уже идут, не считая Цернорига с его дружинниками, ещё два отряда. Храбрейшие из варваров, сами того не подозревая, были лишь фигурами, которые умело переставляла рука иудейского мага и римского гражданина. Холёная рука, на пальцах которой сияли Перстни Зла.

Среди густых буковых лесов, над бурлящей в глубоком ущелье рекой, поднимается поросшая дубовым лесом гора Когайн — не самая высокая в Дакии, но самая священная. Вековой дуб осеняет вход в пещеру на её склоне. Дуб этот был уже стар, когда шесть веков назад здесь поселился тот, кого люди знали как Залмоксиса — величайшего колдуна среди гетов и даков. Тут, в темноте и одиночестве, общался он с богами. А потом приходил в города и учил знать на тайных священных пирах, что пирующие вместе с ним обретут бессмертие: пойдут по смерти не во тьму Нижнего мира, как простые люди, но в обитель блаженных. В подтверждение этого он умер в своей пещере, а три года спустя вернулся из загробного мира. С тех пор в земле даков и гетов было два владыки: царь и его главный советник — верховный жрец, живущий отшельником на горе Когайн.

В этот осенний вечер перед пещерой стояли трое. Старшему из них было за пятьдесят. Лицо его, тонувшее в тронутой сединой раздвоенной бороде, было важным, но каким-то скучным и невыразительным. Голову его покрывала высокая войлочная шапка. Дорогой расшитый плащ был скреплён золотой застёжкой, на шее блестела золотая плетёная гривна, руки обвивали серебряные браслеты со змеиными головами на концах. Такую же шапку и плащ носил второй — юноша лет восемнадцати с великолепно сложенным телом воина и наездника. Тёмные глаза весело и отважно глядели на мир, открытый для подвигов. Тонкие усы и бородка красиво обрамляли рот. Гривна и застёжка у юноши были из серебра, а браслетов он не носил, зато у пояса висел кривой дакийский меч. Третий был длинноволосый чужеземец в чёрной одежде с серебряным шитьём.

— Старик Реметалк заставляет нас ждать, словно он сам Залмоксис или хотя бы дух Декенея, — насмешливо проговорил юноша.

— Сколько раз я тебе говорил: верховный жрец — первый из тех, с кем не следует ссориться царю, — наставительно сказал старший.

— Он мудрее тебя и владеет магией. Поэтому не важно, кто он — верховный жрец или нищий странник, — заметил пришелец, и насмешка сразу исчезла с лица юноши.

Диурпаней, царь лаков, сокрушённо вздохнул. И в кого он уродился, этот Децебал, его наследник и надежда царства? Скорило, брат царя и отец Децебала, был столь же осторожен, как и сам Диурпаней, уже два десятилетия ухитрявшийся ладить и с Фарзоем, и с Римом, и с бастарнами, и с языгами. А этот спит и видит себя новым Биребистой, грозой всех окрестных народов. И никто ему не указ, кроме этого римского колдуна, словно явившегося со своими фокусами не то с александрийского базара, не то из самой преисподней.

Послышались шаги, и из мрака пещеры выступил могучего сложения старик с седой бородой во всю грудь и тяжёлым, властным взглядом. Голову и плечи его покрывала медвежья шкура. Казалось, лесной хозяин вышел из берлоги, готовый обрушиться мохнатой громадой на нарушителей своего покоя. Едва кивнув в ответ на приветствие царя и наследника, он презрительно взглянул на пришельца:

— Так вот кто морочит головы всем простофилям в Сармизегетусе! Сириец, иудей? Наверняка из тех, кто называет нашего Залмоксиса рабом Пифагора, да ещё клеймённым за грехи хозяина. Не думай, что я, невежественный дак, не читал писанины ваших философов, которые все не стоят одного фракийца Орфея, не говоря уже о Залмоксисе. Ибо первый хозяин этой пещеры лишь на земле был человеком. На небе он — Небесный Медведь, чьё рычание — гром. Под землёй он — Залмоксис, Пещерный Медведь, воскресающий каждую весну. Как мог твой Пифагор сделать рабом владыку трёх миров? На месте царя я бы продал в рабство тебя самого.

Чернокнижник взглянул жрецу в глаза спокойно и смело, как равному:

— Когда Абарис, великий колдун, пришёл с северного края мира и увидел золотое бедро Пифагора, то признал в нём Бога Солнца, которого греки зовут Аполлоном Гиперборейским. Богу не постыдно быть рабом другого бога.

— Хочешь сказать, что я, великий жрец Громовника, должен подчиниться солнечному магу? Не из Братства ли Солнца ты? Правда, они не рядятся в чёрное. А уж золотых ляжек у тебя точно нет!

— Я служу не Солнцу, а тому, кому втайне служил великий Декеней. И пришёл защитить дом Чёрного бога, к которому тянется рука Братства Солнца.

Реметалк разом переменился в лице. А Валент невозмутимо продолжал:

— Орда росов с толпой венедов всё ближе к Карпатам. А направляет их Вышата, посланный Братством Солнца. Это он превратил бродягу-полусармата в Солнце-Царя.

— Вышата? Его я знаю. Тоже бродяга. И попрошайка: собирает огрызки знаний у кого только может.

— Он уже набрал их достаточно, чтобы стать сильнейшим магом Скифии. С ним и Колаксаевой Чашей не совладали даже чёрные друиды.

— Знаю. С моей горы видно дальше, чем ты думаешь. С головой Балора он вряд ли справится.

— Уже справился. Мой лазутчик сообщил через амулет. Теперь эта голова — кусок гнилого мяса, а друиды — кучка беглецов. Что дальше? Наверняка Цернориг попытается завладеть Секирой Богов. Ардагаст, то есть Вышата, тоже. Но эти заодно разрушат храм. А он нужен не только вам.

— Чего мы ждём? — горячо воскликнул Децебал. — Дядя, внизу полсотни всадников. Дай мне хоть тридцать с заводными конями, и я успею к храму, пока сармат с кельтом будут гоняться друг за другом по горам. А Секиру Богов нужно забрать и перенести в Сармизегетусу. Её место в руке у царя даков, а не в пустом храме!

— Разумеется, если ты, достойный преемник Декенея, сообщишь нам заклятия, открывающие доступ в храм и к Секире, — сказал Валент.

На лбу Диурпанея выступил пот. Хоть бы жрец отказал! Пусть за Карпатами все дерутся со всеми, лишь бы не лезли в Дакию. Да ещё связываться с чёрным колдовством... И на что ему эта страшная секира? Никого он завоёвывать не собирается. Хорошо, если не даст превратить Дакию в сарматское пастбище или римскую провинцию.

Реметалк недобро, подозрительно взглянул на пришельца:

— Так храм нужен ещё кому-то? Не знаю, кто тебя послал, но ты из тех, кто направляет чужую руку, чтобы не обжечь свою.

— Мы оба из тех, кто направляет руку царей.

— Проверим, — хищно осклабился Реметалк. — Ты ведь некромант, вызыватель мёртвых? Так вот, вызови дух Биребисты. Пусть он разрешит забрать секиру. Только не смей защищаться магическим кругом, магическим мечом или амулетом Соломона. Знаю я ваши южные штучки.

Валент пожал плечами и поднял руку, обмотанную плащом. Из лесу вдруг вылетел крупный ворон и уселся на руку чародея. Тот кивнул Децебалу, и царевич быстро собрал хворост, листву, развёл небольшой костёр. Диурпаней скривился, глядя, как охотно наследник царства прислуживает захожему колдуну. Некромант бросил в огонь три шарика из какого-то чёрного вещества. Душный сладковатый запах пополз вместе с дымом. Колдун извлёк из складок одежды кинжал и перерезал горло ворону, даже не пытавшемуся сопротивляться или улететь. Потом направил струю крови в огонь, приговаривая что-то по-еврейски. Чёрный дым валил всё гуще, тянулся в пещеру. Жрец совсем вышел из неё и с усмешкой наблюдал за «священнодействиями» чернокнижника. А тот, выставив вперёд свинцовый перстень с гранатом, возгласил, теперь уже по-дакийски:

— Биребиста, великий царь гетов и даков! Зову тебя именем бога, которому ты втайне служил, — Разрушителя, Владыки Смерти, чей день — суббота. Именем ангела Кассиэля и демона Набама, чья планета — Сатурн, повелеваю тебе — явись!

Чёрный дым сливался с тьмой пещеры, делая её ещё непрогляднее. И вот из этой тьмы выступила окружённая бледным мертвенным сиянием фигура человека с длинными волосами и полным безбородым лицом, в дорогой дакийской одежде, измазанной кровью, с золотой плетёной гривной на шее. Не будь Диурпаней царём, он бросился бы бежать: ведь его прадед был одним из тех четырёх, что убили грозного царя. А Децебал с восторгом глядел на призрак. Биребиста, который наводил ужас от Рейна до Днепра, истребил или изгнал с берегов Дуная кельтов, сокрушил бастарнов, разрушил Ольвию и другие греческие и скифские города! Биребиста, с которым хотел сразиться Цезарь! Царь гетов, чьей помощи искал Помпей... Юноша подался вперёд, готовый исполнить любой приказ умершего царя.

Призрак грозно взглянул на южанина, двинулся было вперёд, но остановился, увидев блеск сапфира в серебряном перстне и граната — в свинцовом.

Сила Сатурна и Луны сковывала выходца из царства мёртвых.

— Чего тебе нужно, римлянин?

— О, царь, к Чёрному храму подбираются царь бастарнов Цернориг и царь росов и венедов Ардагаст. За росом стоит венедский волхв Вышата, а за тем — Братство Солнца. Позволь этому царственному юноше, — колдун указал на Децебала, — забрать из храма Секиру Богов.

В глазах призрака вспыхнул гнев.

— Венеды! Даже эти трусливые болотные твари смеют иметь царя и замахиваться на храм и Секиру! Мир мельчает, и только кровь и огонь могут его обновить... — Он пристально посмотрел на царевича. — Как твоё имя?

— Децебал, повелитель.

— Я чувствую в тебе кровь тех, кто убил меня и растаскал моё царство. Я знаю, гетов уже нет. Римляне угнали их за Дунай.

— Но остались даки. Они по-прежнему сильны и отважны, и наши неприступные горы не стали ниже.

— Вижу в тебе дух великого воина. Бери Секиру Богов и истреби для начала тех, кто тянет к ней руки. Эти два царя и их волхвы не должны уйти живыми с Карпат. Кельты и сарматы — наши старые враги. Но самые опасные враги — римляне. Помни об этом, будущий царь даков! Я это понял слишком поздно, когда растратил жизнь на других врагов.

Призрак замолк и скрылся в темноте. Рассеялся и чёрный дым. Децебал торжествующе взглянул на дядю. Тот сухо кивнул, бросил нехотя: «Бери тридцать всадников», — и обрадованный юноша легко побежал вниз по склону. Диурпаней с досады прикусил губу. Хорошо, что дружинники всего этого не видели! Его, царя даков, Биребиста даже не заметил.

А мальчишка теперь совсем ошалеет от гордости. А самого Биребисту вызывали именем каких-то еврейских демонов — то-то радуется иудей унижению великой тени...

Валент радовался, но меньше всего думал при этом о своём рассеянном по миру народе. Отечество мудрого — весь мир, а предназначение — повелевать невеждами, всеми этими великими царями и непобедимыми воинами. Склоняется же мудрый лишь перед более мудрым. Валент небрежно развернул перед Реметалком папирус с чертежом:

— Вот расположение светил над Черной горой на ближайшие дни. Не очень благоприятно для нас — Сатурн не слишком силён, но и для этих воинов Солнца тоже: осеннее равноденствие уже прошло, Солнце слабеет. Я рассчитал по египетской системе. Надеюсь, она знакома и тебе: великий Декеней учился в Египте. Кстати, я был бы рад ознакомиться с папирусами, оставшимися после него. Здесь, в глуши, порой сохраняется такое, чего не найдёшь и в старейших храмах Тота.

Реметалк склонился над чертежом. Он не был рад появлению соперника, но уважал его как знаток знатока. Оба они владели знанием, недоступным простым смертным — и даже стоявшему рядом царю. Перед ним мудрецы не должны были показывать, насколько они подвластны мирским страстям.

Отряд Децебала мчался на север, к долине Тисы. Реяли по ветру конские гривы, развевался красный матерчатый хвост серебряного дракона, служившего знаменем отряду. Вперёд, к таинственному храму, навстречу неведомым царям, племенам, демонам! Это первый из его великих походов, а будут и ещё — от Рейна до Днепра, а может быть, и до самого Рима! Он, конечно, победит и надменного Цернорига, и неведомого Ардагаста, а потом, с Секирой Богов, разве сможет он уступить Биребисте? Тем более когда рядом с ним — новый Декеней. Не пещерный медведь Реметалк, а Валент, исходивший весь мир, опытный и бесстрашный в чародействе, как сам Децебал — в бою.

ГЛАВА 4 Конец чёрного храма

Над морем буковых лесов и дубрав поднималась гора. У её подножия сливались две быстрые, неспокойные реки. Вода в них была одинаково светлая и чистая, но западная река звалась Чёрным Черемошем, а восточная — Белым. А по другую сторону Карпат точно так же сливались, стекая с Черной горы, две реки, и северную называли Черной, а южную — Белой Тисой. Восток и юг принадлежат Белбогу, а север и запад, край смерти — Чернобогу.

На вершине горы лежала громадная, больше человеческого роста, каменная глыба. На её поверхности были во множестве высечены знаки Земли и Солнца, Мокоши-Лады и Даждьбога: четырёхугольники, круги, кони. И вершину, и глыбу называли Писаным Камнем. Сейчас вокруг глыбы застыли в почтительном молчании двенадцать воинов и леший. На самом камне столь же безмолвно стояли на коленях пятеро: Ардагаст, Вышата, Святомысл и обе волхвини. Между ними стояла наполненная водой Колаксаева Чаша. На Востоке Зореславич не раз слышал о чаше Солнечного царя Джамшида. В той чаше можно было увидеть что угодно, скрытое расстоянием и преградами. Венедские волхвы использовали для этого деревянную чару или блюдце с яблоком, греческие и римские маги предпочитали металлическое зеркало.

Сегодня Вышата с Ардагастом впервые решились употребить на это Огненную Чашу. Чёрная гора представляла собой целый хребет с десятком вершин, протянувшийся с северо-запада на юго-восток от Снежной горы, высочайшей в Карпатах, до горы Жрец Даждьбог. И неизвестно было, где искать храм, защищённый и укрытый к тому же могучими и опасными чарами. Ни обычная чара, ни блюдце, ни сарматское серебряное зеркало не помогали, являя лишь чёрный туман да злобные рожи демонов.

Ищущая мысль четырёх чародеев, усиленная чашей, устремлялась на запад. Без этой мысли и умения её сосредотачивать и направлять даже Колаксаева Чаша могла бы показать не больше обычной чашки с водой. Поначалу был виден лишь тот же клубящийся туман. Затем он раздался, открывая несколько вершин, самую высокую из которых увенчивала скала, похожая на человека в длинном плаще волхва. У подножия горы показалось озеро, окружённое зарослями пожелтевшей осоки и камыша. У озера стояла небольшая усадьба: мазанка, загон для овец, сеновал. Во дворе женщина с красивым бледным лицом и распущенными тёмными волосами, в сорочке и кептаре доила овец. Высокий сильный мужчина с чёрными усами, в плаще и войлочной шапке подошёл к женщине и обнял её рукой за плечи. Другой рукой он опирался на боевой топор. Потом вода задрожала и видение пропало.

Вышата в недоумении почесал бороду:

— Это гора Жрец Даждьбог. Я видел её издалека. Ещё слышал, под ней есть озеро Маричейка, посвящённое Моране. Неужели Декеней решился бы в таком святом месте ставить храм Чернобогу? И кто эти люди? На волхвов не похожи, на колдуна с ведьмой — и подавно.

— Да, на ведьму она не похожа, даже на природную. И всё равно она какая-то... непростая, — задумчиво сказала Милана.

— Да, словно русалка, по-человечески одетая, — заметила Мирослава.

— Скажешь тоже, Рыжуля! Чтобы русалка овец доила? — засмеялась Милана.

— В этих Карпатах всё по-особому, — вздохнул Святомысл.

— Вижу одно: этот храм так зачарован, что даже Колаксаева Чаша его показать не может. Но если показала этих двоих, значит, они о храме что-то знают, друзья они или враги тем, кто его ставил, — рассудил Вышата.

— Выходит, сам Даждьбог нам указывает путь к своей горе, — решительно поднялся Ардагаст.

Святомысл бросил взгляд в сторону заката:

— Путь твой на запад, по Чёрному Черемошу, к Черной горе, в Чернобожье логово... Не найдёшь ли там свой закат, Солнце-Царь? А для нас, для всего днестровского края снова чёрная ночь настанет.

— Для этого и иду, чтобы не настала. Нельзя эту Секиру в злые руки отдавать. И не место бесовскому гнезду в святых горах, — твёрдо сказал Зореславич.

— Иди, и да хранят вас всех светлые боги. А я дальше не пойду. Не думайте, что струсил, — я ведь всю жизнь Белбогу служил рядом с друидским вороньим гнездом. Только вы весь свет прошли, а я дальше Медоборов нигде не бывал.

— Мы и не укорим тебя, верховный жрец приднестровский. Твоё место там, на Богите. А наше — в походе. Молись за нас Роду и не спеши хоронить, — тепло сказал царь росов и обнял Святомысла.

А Карпаты поднимались вокруг, молчаливые, загадочные. Снизу золотые от осенней листвы, сверху тёмно-зелёные от елей и смерек. Ещё выше вставали безлесные вершины гор и белая шапка Снежной горы. Горы молча приглядывались: что за люди явились и с чем? С добром ли?

Небольшой конный отряд двигался вверх по долине Чёрного Черемоша. Сам царь с царевичем, четверо дружинников, Морвран с Бесомиром да двое пёсиголовцев — вот и всё, что осталось от царства бастарнов. Даже коренные бастарны не хотели больше сражаться за Цернорига, а уцелевшие друиды попрятались по лесам. Угрюм и безмолвен был царь. Он не упрекал никого, не отводил душу в брани или насмешках. Много ехидного можно было бы сказать насчёт верховного друида, но спасти царство могло теперь только чудо, и только царь друидов мог его сотворить. Почти не разговаривал царь и с сыном. Можно ли упрекать кельта за излишнюю храбрость? Даже если из-за неё было проиграно сражение. Тем более, что Гвидо не бежал, как его отец, а лежал на поле боя без сознания, пока какие-то венеды не принялись стаскивать с него золотую гривну. Тогда царевич вскочил, убил четверых венедов и одного сармата, завладел его конём и с трудом отыскал отца.

Чем ещё можно было попрекнуть сына? Что тот не пал на свой меч, как иные знатные бастарны? Но этого не сделал и сам Цернориг. И не собирался делать. Неудачи опустошили душу царя, испепелили чувства, но не убили волю к борьбе. Дух его превратился в кусок холодной стали. Есть ещё царство бастарнов в Западных Карпатах, есть главная орда языгов, есть даки и римляне. Но явиться к ним нужно не жалким беглецом, а героем, владеющим Секирой Богов.

А горный лес следил за незваными гостями сотнями глаз. Убегали в чащу олени, выставляли рога, готовые к схватке, могучие туры и зубры. Тревожно выли волки, клекотали орлы. Недовольно глядел из-за деревьев медведь. Настороженно следили за пришельцами незаметные для них в зарослях весёлые мавки и коварные лесные богини. Выглядывали из камышей русалки. Угрюмо смотрел из-под косматых волос хозяин лесов — чугайстырь. Все знали: люди, закованные в железо, любят охоту и убийство. Но никто не решался тронуть их, защищённых не только сталью, но и чарами двух сильных колдунов. Никто, кроме людей.

Стрела, вылетевшая откуда-то сверху, со скалы, впилась в шею Морврана, и тот, обливаясь кровью, рухнул с коня. Смерть наконец нашла Ворона Смерти. Пёсиголовцы яростно взлаяли, бросились наверх, но вскоре вернулись ни с чем. Бесомир снял с головы мертвеца бронзовую корону, поднял её обеими руками, но затем спрятал в сумку. Царя друидов могли избрать лишь сами друиды.

Хоронили Морврана в укромной долине у дуба, обвитого священной омелой. Бастарны покойников сжигали, как было заведено у германцев, но друида по исконному кельтскому обычаю погребли несожжённым. Бормотанию Бесомира вторил тоскливый вой пёсиголовцев. Не печаль по мёртвому учителю мучила его ученика, но досада. Старший друид примерно знал, как снять чары, преграждающие вход в храм, но в самом храме никогда не был и не ведал, где его искать. Но увидеть храм можно было, только подойдя вплотную. Без этого даже духовный взор проходил сквозь него и видел лишь голый склон. А росы не будут ждать, пока бастарны обыщут всю Чёрную гору. Бесомир снова и снова вызывал дух учителя, но тщетно. Слишком далеко и глубоко унесли душу верховного друида те, кому он служил.

Обряд затянулся надолго, а в это время мимо проехал отряд Ардагаста, не заметив укрывшихся в долине бастарнов. Гвидо, сходив в разведку, предложил напасть на росов, но Цернориг решил не рисковать. Тринадцать воинов против восьми, три чародея против одного, да ещё загадочные враги в лесу... Пусть лучше росы попробуют потягаться с храмом и его чарами. Тогда можно будет и напасть.

А росы не знали даже того, что бастарны шли впереди них. Об этом могли бы сказать жители села Верховина на Черемоше. Но эти горные пастухи, даки и словене, превыше всего ценившие свою свободу, предпочли не вмешиваться в распри царей и племён, кипевшие внизу, на равнине.

Росы поднимались вдоль бурного потока с лихим названием Шибенный — «висельный». Дубы, буки и грабы сменились пушистыми елями и смереками. Быстро темнело. Добравшись до истоков Шибенного, пошли вверх по склону Жреца Даждьбога. Судя по утоптанной траве и овечьим кизякам на ней, в лесу кто-то жил. Неожиданно деревья расступились, и глазам росов предстало тихое лесное озеро. В синей воде отражались плотно обступившие его островерхие смереки. А высоко вверху врезалась в небо вершина священной горы. На ней пылал алый костёр заката, посреди которого выделялась скала, похожая на волхва в длинном плаще. Казалось, сам Даждьбог глядит с вершины Мировой Горы на ждущую его у подножия Морану — обворожительную и опасную владычицу воды и смерти, — и не может их разлучить даже сам страшный хозяин Черной горы.

Тропа выходила к лёгкой изгороди, из-за которой выглядывала камышовая крыша хаты. В воротах стоял, опираясь одной рукой на лёгкую боевую секиру со знаком молнии на лезвии и засунув другую за широкий кожаный пояс, высокий, крепко сложенный человек с красивыми чёрными усами, безбородый. Из-под войлочной шапки на плечи падали длинные тёмные волосы. Расшитый кептарь выглядывал из-под плаща, с бахромой, скреплённого на плече простой бронзовой застёжкой. Спокойно и гордо, без малейшего страха смотрел горный житель на хорошо вооружённых пришельцев.

— Здравствуй, добрый человек! Кто ты?

— Я пастух Регебал, дак, — ответил горец по-венедски.

— А я Ардагаст, царь росов.

— Царское у тебя имя, пастух, — заметил Вышата. — У даков таким только царевичей называют.

— А чем я хуже царя? — рассмеялся дак. — Всё у меня есть: дом, отара, леса, озеро, полонина. И никого надо мной, кроме богов. Больно высоко тут для царей-то.

Рядом с пастухом появилась женщина редкой красоты, в простой полотняной одежде и кептаре. Подол верхней сорочки был подоткнут за пояс. На груди переливались разноцветные стеклянные бусы в несколько рядов. Чёрные как смоль волосы выбивались из-под платка. Синие глаза смотрели открыто и смело, даже вызывающе.

— А это Марика, жена моя. Заходите к нам, гости дорогие! Царей у меня в усадьбе ещё не бывало.

Ардагаст с Вышатой переглянулись. Да, этих двоих они видели в Колаксаевой Чаше.

Гости тесно уселись вокруг стола в обширной беленой мазанке. От глиняной печи в углу было тепло, даже жарко. Хозяин зарезал жирную овцу. Пока жарилось мясо на костре во дворе, на столе уже появились и хлеб, и мёд, и вино, и молоко, и всё, что можно приготовить из молока, — сыр, брынза, творог... Посуда была хорошая: гончарная, а не лепленная от руки, как у венедов. Яблоки лежали в вазах на высоких ножках. Был даже греческий бронзовый кувшин для вина.

— Посуду мы покупаем на торгу в дакийской крепости на Тисе. Или у купцов, что ездят в Калуш через Яблоницкий перевал, — пояснила хозяйка.

Она с интересом расспрашивала росов о делах на равнине, о войне. Когда же речь зашла о её тёзке-русалке, вдруг рассмеялась:

— Откуда вы знаете? Может, это не Марика волохов топила, а сама Морана-воительница? Она ведь над русалками старшая.

— А ты сама откуда знаешь здесь, в горах? — спросила Милана.

— Знаю! — хитро подмигнула горянка. — Сюда боги заглядывают чаще, чем на равнину.

Сказав это самым небрежным тоном, она тут же перевела разговор на другое. Тем временем пастух принёс баранину. Вкусным, сочным мясом были довольны все. Видя это, Регебал принялся хвалить своё хозяйство:

— Думаете, в горах скотину негде пасти? Ну, с конями или с коровами тут не развернёшься, а с овечками — не хуже, чем у вас в степи. Мы с ними на всё лето уходим на полонины, только осенью вниз спускаемся. Нам и хлеба сеять не надо: за шерсть и овчины всегда купим. А на полонине-то как хорошо! Травы густые, душистые. Выше тебя — одни орлы да небесные боги, а внизу — до самого Днестра видно — все ваши царства, да войны, да неволя...

— Так вы вроде нас, сарматов, — сказал Сагсар. — Тоже кочуете. И тоже любите простор да волю. А на полонинах, как мы, в юртах живете?

— Нет, в круглых плетёных хатах, колибах по-нашему.

— А воевать умеете? — прищурился сармат.

— Умеем. Только не по-вашему. Вас ветром по всей степи носит. А мы бьём из-за каждого дерева, из-за каждого камня. От наших стрел и секир никто ещё не уходил — ни волохи, ни пёсиголовцы.

— Людей вы, вижу, не боитесь. А нечисти? Говорят, её в горах полно.

— От чёрта есть оберег, а с остальными поладить можно. Мавки, например, нашу скотину берегут, травы растят.

— А вы их за это ублажаете, а они вас, пока жёны внизу остаются, — усмехнулась Марика.

— Ублажить они умеют, — разгладил усы дак. — Только от их любви мужик хиреет, пока не умрёт.

— По тебе не заметно. Вон какой здоровый, — под общий смех заявила хозяйка.

— А к вам, пока мы наверху, перелестники летают, — нашёлся Регебал. — В небе они — змеи огненные, а в чужой хате — такие красавцы!

— Летают, только не сюда. Мне и тебя хватает, — по-прежнему насмешливо сказала дакийка.

— Лешие у вас, говорят, страшные, людей едят, — вмешался Шишок.

— Это ваши, венедские, лешаки людей едят, а наши — только мавок, — возразил дак. — Чугайстырь — он вежливый. Подойдёт вечером к костру, разрешения спросит и поджарит мавку на рожне. Ещё плясать любит. Кто его перепляшет — того наградит. Охотникам помогает, пастухам — не забывай только жертвы приносить.

Весёлая хозяйка, когда речь зашла о чугайстыре, вся сжалась, и это не ускользнуло от наблюдательного взгляда Вышаты.

— Вижу, ты тут всех знаешь и никого не боишься. Не проведёшь ли нас к Чёрному Храму? — глядя в лицо пастуха, сказал волхв.

Насмешливый взгляд хозяина враз сделался настороженным.

— Не видел я тут никакого храма.

— Его и нельзя увидеть, кроме как совсем вблизи. Припомни, нет ли на Черной горе лихого места, где нечисть всегда околачивается, куда недобрые колдуны пробираются?

— Припомнишь — награжу по-царски: хоть серебром, хоть золотом, — поддержал волхва Ардагаст.

— А на что мне золото с серебром? У меня и так всё есть. Кроме того, за что дураки друг друга убивают.

Дак с вызовом глядел на царя и волхва. Большой, сильный, гордый и недоступный, как сами горы. Его нельзя было ни купить, ни запугать.

— А если сам Даждьбог велел нам спросить у тебя дорогу к Чёрному Храму? — сказал Вышата.

— Мне он такого не говорил, — отрезал дак. — Чего вы ищете в таком проклятом месте? Не той ли секиры, которой Биребиста целые племена под корень изводил? Тебе мало, царь росов, твоей Огненной Чаши? Вам, царям и жрецам, одного надо: славы, власти, сокровищ. Мир поджечь готовы ради этого. А гореть в ваших пожарах таким, как мы с Марикой!

Дакийка не говорила ни слова, но по её ставшему суровым взгляду видно было, что она во всём на стороне мужа.

Хилиарх с тайным восторгом слушал пастуха. Этой чете горцев не нужно было читать ни Антисфена, ни Онесикрита, ученика брахманов, не нужно было знать о Диогене и Анахарсисе, чтобы постичь тщету погони за богатством, властью и славой. Боги, неужели для того, чтобы следовать благородным заповедям киников, нужно либо забраться в такую вот скифскую глушь, либо превратиться в бродягу и попрошайку на улицах больших городов?

Неловкое молчание, воцарившееся за столом, прервал дрегович Всеслав, бросив в лицо Регебалу:

— Это за таких, как вы с Марикой, мы, цари и воины, кровь льём, сквозь огонь идём, а вы забрались сюда, от войны подальше, и на всех с горы плюёте!

Пастух смерил взглядом княжича, встал из-за стола:

— А чтобы вы, воины славные, не думали, будто я трус и от войны бегаю, спляшу я вам воинский пляс. Ты, царь, говорят, его сам знатно пляшешь? Пошли на двор, к костру. Играй, волхв!

Все вышли на двор, под звёзды. Воины подбросили дров в костёр, и пламя взметнулось к ночному небу. Вышата достал из сумы гусли, ударил по струнам. Ардагаст выхватил из ножен меч и акинак, горец поднял секиру — лёгкую, на длинной рукояти, — и оба, приседая и ударяя ногами в землю, двинулись навстречу друг другу, словно для поединка. То был древний воинский танец в честь Непобедимого Солнца. Этого бога степняки-арьи и их потомки от Дуная до Инда звали Митрой, позже — Михром и Гойтосиром, а венеды — Даждьбогом.

Скрещивались клинки над головой царя, мелькала секира в руках горца. Росич плясал легко и весело, дак — сосредоточенно и сурово. Но в обоих чувствовались опытные бойцы, быстрые, ловкие и смелые. Словно два небесных воина, Даждьбог и Перун, то ли грозили друг другу, то ли похвалялись силой и молодечеством перед всем миром.

Вдруг Марика сбросила платок, встала между ними и затанцевала легко и непринуждённо, взявшись руками за края кептаря. Высокая грудь колыхалась под белой вышитой сорочкой, синие глаза подмигивали то царю, то горцу. Глаза эти кружили голову, хотелось учинить что-то вовсе отчаянное, дерзкое. Бледное прекрасное лицо, распущенные чёрные волосы... Не сама ли Морана решила, приняв облик дакийки, потешиться или испытать своих воинов?

Регебал поднял топор двумя руками — правая у лезвия, левая на конце топорища. Темноволосый, гневный — вот-вот ударит. Марика без тени испуга перехватила топорище рукой посредине. Милана с Мирославой подбежали, положили ей руки на плечи. Дак заложил секиру за шею, росич опустил клинки, и оба воина пошли вприсядку — словно перед тремя богинями, Ладой и её дочерьми, способными усмирить любого воителя, даже небесного. Подошли с мечами в руках Сигвульф и Ясень, и вот уже трое воинов плясали, обняв своих женщин за талию и держа оружие на отлёте. Царю осталось танцевать без пары, зато в середине. Пастух весело и довольно подмигивал ему. Низенький Шишок плясал один между парами, ухитряясь никому не попасть под ноги. А вокруг них вели хоровод, потрясая оружием, все остальные воины.

Ларишку бы сюда с Добряной, думалось царю. Им сейчас, конечно, не до плясок, так хоть бы поглядели... Увидят ли его ещё не рождённые дети живым отца? Сколько ещё впереди славных и смертельно опасных дел?

Ночь была не слишком холодной, и воины заночевали на дворе, у костра. Перед сном Вышата тихо сказал Ардагасту:

— Хозяин-то наш вовсе не дак. Те бороды не бреют. И под выговор дакийский он только подделывается. И секира у него не простая. Не та, конечно. Но сила в ней чувствуется. А кто его жена, я пока что не пойму. Но, похоже, не из людей.

Утомлённые походом и пляской, росы быстро заснули. Не спалось немногим, и среди них Ясеню. Рядом с ним не было Мирославы. Снова отправилась в лес для какого-то чародейства. Конечно, голая, и не вздумай подглядывать. Милана вот тоже волхвиня, а устроилась с Сигвульфом на сеновале. Чудная она, Рыжуля. Была с ним и на Ярилу, и на Купалу. В эти святые ночи и жене мужу изменить не грех. А потом чуть что: «Подождёшь до свадьбы». А свадьбы только осенью играют, когда в поле уже работы нет. Перед походом едва успели обручиться. И ссорились с ней, и мирились. В походе, правда, уступчивее стала. Не знаешь ведь, доживёшь ли до завтра... Властная она у него и гордая, не хуже матушки Лютицы. Тоже ведь львицей оборачивается, и не только ею. А он матушке перечить не привык: её тяжёлая лапа хоть какого молодца утихомирит. И не скажешь Рыжуле: «Другую себе найду». Другую у него отбил златоволосый царь после такой же пляски на свадьбе в далёком северянском селе, куда его сам же Ясень и привёл.

А ночь-то какая хорошая! Ни облачка на тёмном небе. Разбрелись по нему Велесовы стада, и сам Месяц-Велес, круглолицый, добрый и лукавый, заливает безмолвный мир серебряным светом, глядится в тихую воду озера. И молятся ему, своему солнцу ночному, русалки и мавки, перелестники и лесные богини, и угрюмый чугайстырь. Никого из них не видно, но они тут, за оградой. Подевались куда-то все младшие боги-воины, и снова правит миром — до утра — он, спокойный, загадочный, всеведущий. Только на вершине горы темнеет, теперь уже в лунном свете, каменный жрец — Даждьбог.

До слуха юноши вдруг донёсся — чётко, словно над самым ухом — голос Мирославы. Он встрепенулся. Вот она, стоит в воротах, завернувшись в плащ, и манит его обнажённой рукой. Ясень поднялся и поспешил к воротам, даже не сняв меча. А она сбросила плащ, тряхнула рыжей гривой волос и — нагая, стройная, как в ту Купальскую ночь, — побежала легко и бесшумно в глубь леса. Ну, затейница! Забыв обо всём, юноша побежал следом, ломая ветви, царапая в кровь руки и лицо там, где девушка пробиралась, ни веточки не задев. Они забирались всё дальше в чащу. Мягкие лапы смерек то гладили Ясеня по лицу, то больно задевали обломанными сучьями.

А волосы бегущей почему-то из рыжих стали светло-русыми. Вот она обернулась, и парень увидел лицо... Добряны. Он даже не подумал, откуда царица взялась здесь, притом не беременная. Разом забыл и о Мирославе. Добряна, его лесная царевна, звала его за собой! Или то её душа ночью прилетела в карпатский зачарованный лес? Откуда — из Суботова или с того света? А она бежала всё быстрее, всё дальше в непролазную чащу. Не думая ни о чём, кроме неё, молодой воин рубил мечом кусты и ветви, пробирался через бурелом, готовый сразиться хоть с чугайстырем, хоть с чёртом пекельным. Вдруг чащу огласил звериный рёв. На пути бегущей встала, оскалив клыки и подняв когтистую лапу, молодая львица.

Ясень рванулся к зверю с мечом. И вдруг... Вместо Добряны увидел перед собой уродливое, покрытое шерстью существо с большими грудями, заброшенными за плечи. Лицо — тёмное, с низким лбом, бровями козырьком, без подбородка. Словно у обезьяны, с которой приезжал в Суботов один грек. Поражённый, Ясень застыл, воткнув в землю меч и еле держась на ногах. Существо с криком бросилось куда-то в овраг и пропало, словно примерещилось. А львица зло фыркнула и прорычала голосом Мирославы:

— Ну что, будешь ещё всякую нечисть за меня принимать? Это же бесовка, лесная богиня. Заведёт куда не надо или соблазнит так, что без чар не отвяжешься.

— Да я не за тебя... То есть сначала за тебя, а потом... — пробормотал парень и тут же прикусил язык.

Ох и отблагодарит его сейчас невеста за такую откровенность! Но та вдруг замерла, словно к чему-то прислушиваясь, потом упавшим голосом произнесла:

— Беда сейчас будет. Быстро к озеру!

И помчалась через лес большими прыжками. Следом, со всех ног — Ясень.

В эту дивную ночь не спалось не только ему. Неждан Сарматич, лежавший у калитки, что выходила к озеру, вдруг увидел, как Марика, совершенно нагая, вышла из хаты и направилась к калитке. У дружинника перехватило дыхание, кровь отчаянно забушевала.

За всю жизнь он такой красоты не видел, хотя молодечество проявлял не только в бою. Вообще дружинники в походе не чуждались многого такого, чем в родном селе можно было себя лишь осрамить. За насилие царь Ардагаст карал строго, а что до всего остального... Недаром сам Неждан родился от захожего сарматского молодца, и теперь Сагсар за такие подвиги сына только хвалил.

А дакийка ещё и у калитки обернулась, лукаво подмигнула Сарматичу, слегка поманила рукой... Сняв пояс с мечом и акинаком, юноша пошёл следом за Марикой. А она неторопливо зашла в воду по щиколотку, потом по колена, призывно улыбаясь ему. Ещё немного — и не остановила бы парня даже холодная осенняя вода, бросился бы за горянкой и к водяному в омут. Но она вдруг повернулась спиной, и Неждан не увидел... ни кожи, ни мышц. Лишь какая-то прозрачная плёнка да кости не давали внутренностям женщины вывалиться наружу. А она снова повернулась лицом и довольно расхохоталась. Мавка! Родственница навьев, что страшными смертоносными птицами прилетают с того света, чтобы губить живых! Кто же тогда её муж?

Тяжёлая рука вдруг легла на плечо дружиннику, с силой толкнула прямо в камыши. Потом в лицо ему полетел пояс с оружием. Над Нежданом стоял с топором в руке Регебал, грозный, как сам Перун. Сарматич привычным движением выхватил меч и акинак, вскочил. И затанцевали в смертельной пляске росич с даком, высекая искры из стали. Дружинник надеялся быстро обезоружить пастуха, но тот и против двух клинков бился так, что Неждан едва успевал защищаться. Прибежавшие на шум воины хотели разнять их, но Сарматич крикнул:

— Не нужно, я сам виноват!

В поединок из-за чести даже царь не решился вмешаться. Марика же тем временем скрылась в озере, никем не замеченная, вынырнула подальше, пробралась в дом и вскоре появилась одетая, как днём. А её муж уже загнал Неждана в воду, выбил из руки акинак. И тут рыжевато-жёлтый зверь вихрем обрушился на горца, повалил наземь, зарычал в лицо, грозя впиться когтистой лапой в горло. А Ясень, оттолкнув Неждана, прижал ногой к земле руку Регебала с секирой и поднёс к его лицу меч.

Царь решительно встал между Сарматичем и пастухом.

— Разрази вас обоих Перун! Что вы не поделили среди ночи?

— Дружинники твои, царь... как и у всех царей. Один в гостях хозяйку опозорить норовит, второй на хозяина лютого зверя спускает, — презрительно произнёс дак.

— Была бы я зверем, ты бы уже ничего не сказал, — промурлыкала Мирослава.

Почувствовав, что горец уже остыл, волхвиня-львица слезла с него, скрылась в лесу и быстро вернулась уже в человеческом обличье и одетая. Царь гневно обернулся к Неждану:

— Ты как посмел? Да если бы не твои подвиги, я бы тебя при всех плетью высек!

— Я виноват перед тобой, хозяин. Прости, — сказал пастуху Сарматич. — Только и жена твоя хороша: среди ночи голая расхаживает да гостей своими навьими чарами морочит.

Угрюмо опустив голову, Регебал поднялся с земли и глухо произнёс, ни к кому не обращаясь:

— Живая она такой не была.

— Погоди, а не Яськом ли тебя раньше звали, хозяин? — спросил Ардагаст.

— Значит, слышали о нас с Марикой там, на Днестре, — вздохнул пастух. — Я тогда готов был сам утопиться. Потом сказал мне странствующий волхв Светломир, что можно русалку человеком сделать, если опоясать её волховным поясом, и пояс дал. Подстерегал я её у Днестра, пока не узнал от русалок, что Марика из реки бежала. Не захотела идти к старику водяному в жёны, и сделала её Морана из русалки мавкой. Искал я её по лесам. Жил как дикий зверь, зарос весь — она меня, когда увидела, за чугайстыря приняла и на обрыв заманила. Узнала только по голосу, когда я уже над пропастью висел, за ель молодую держался. А пояс она потом сама надела... С тех пор и живём тут, между небом и землёй. Вроде живые, а для людей внизу мёртвые.

Марика тихо подошла к мужу, обняла его за плечи:

— Я ведь тебе ни с кем не изменяла, правда? Даже спину тебе по-нашему не показывала. А над этим дружинником просто пошутила. Мы, мавки, без этого не можем.

— Тут один тоже не может без того, чтобы вас есть, да моего топора боится, — проворчал Ясько и вздохнул. — И ведь хватит, чтобы тебя такую обратно в лес прогнать, двух слов: «гадюкой пёстрой» обругать. Только я тебя так никогда не назову. — Он прижал к себе жену сильной рукой и взглянул прямо в глаза Ардагасту. — Суди теперь сам, стану ли я служить хоть какому царю. Оставь нас, Солнце-Царь, слышишь?! Что нам до всех твоих великих дел?! — В его голосе клокочущий гнев сливался с мольбой.

— Принуждать тебя ни к чему не буду. Храм и без вас найдём. Только и я тебе когда-нибудь понадоблюсь. И может быть, скоро. А пока спасибо за хлеб-соль и за твою прямую душу, — сердечно произнёс Ардагаст.

— Вы сюда бежали от неправды людской. Только нет в среднем мире такого места, чтобы в нём навсегда спрятаться от зла Чернобожьего. Поверь уж мне, волхву, — сказал пастуху Вышата.

Утром, седлая коня, Неждан вполголоса сказал волхву:

— А хозяин-то наш тоже не простой. Куда пастуху так секирой владеть, как он? И край лезвия несколько раз вспыхивал, будто молния.

— Если тебе не показалось, значит, он тебя только проучить хотел. Грозовая секира в полную силу не бьёт, только если сам воин не даст воли гневу. Видно, уже не раз таких, как ты, от жены отваживал. Только откуда у него оружие Грома? Ни Перун, ни воины его кому попало такого не дают.

— А я вот заметила в хате детские игрушки. В углу, рядном прикрытые. А про детей хозяева почему-то и не обмолвились, — сказала Мирослава.

— Умерли, что ли? Тогда игрушки так не лежали бы. Или прячут детей — от нас или ещё от кого? — в раздумье свела брови Милана. — И у кого прячут? Одни ли они в этих горах?

— Вот на полонине и узнаем, — вздохнул Неждан. — Или на обратном пути. Как бы кто уже не подстерегал нас: то ли черти какие, Чёрного храма защитники, то ли гуцулы эти самые.

Вскоре отряд выехал на полонину. Горные луга напоминали росам степь. Та же пожелтевшая трава, те же стерегущие дичь орлы, местами озерца. Встречались похожие на юрты колибы, в это время пустые. Не хватало лишь курганов. Слева тянулась на северо-запад цепь пологих вершин. Справа склон так же полого спускался к лесам. Тёмная зелень елей и смерек сменялась золотым морем дубрав и буковых лесов, уходившим на восток, к Днестру. Полонины с их обитателями, так похожими на степняков, были лишь островами в этом лесном море.

Вишвамитра, выросший в Гималаях, презрительно усмехался:

— Разве это горы? На любую вершину можно на коне въехать. А снег летом, наверное, бывает разве что вон на той.

Именно туда, к белеющей вершине горы Снежной, и вёл отряд Вышата. Север и запад — стороны Чернобога, а гора к тому же самая высокая в Карпатах. Где место святыне Разрушителя, если не там, где сильнее всего Холод и Тьма? Не на Жреце Даждьбоге же её поставил Декеней? Вышата не знал названий всех вершин Черной горы. Иначе он обратил бы внимание на гору, соседнюю со Жрецом Даждьбогом и не уступавшую ему высотой. Из-за дувших с неё сырых и холодных ветров гора называлась Плохое место.

Отряд Цернорига поднимался вдоль потока Шибенного, когда впереди появился неяркий белый свет. Окружённый сиянием, на поваленных стволах под разлапистой елью восседал оленерогий бог с серебряной гривной в одной руке и змеёй в другой. Все спешились, преклонили колени.

— О Цернуннос, я всегда почитал тебя, и ты давал мне богатство и удачу на охоте. Ты мудр — открой нам путь к Чёрному Храму, и я не пожалею для тебя жертв, когда отвоюю своё царство и сокрушу своих неприятелей Секирой Богов, — почтительно проговорил царь.

— Мне нет дела до ваших царств и войн. Пусть младшие боги воздают тебе за них. Но помни: здесь, в лесах, моё царство. Все их жители — мой народ. Не затевай здесь войн, особенно с оружием богов.

Бог не спеша встал и скрылся в чаще, перед тем на миг обернувшись старичком в островерхой шапочке, с бородкой и сияющими рогами.

Вскоре на берегу потока бастарны наткнулись на отару с пастухом.

— Ты здесь живёшь, дак? Значит, летом пасёшь овец на Черной горе. Укажи нам дорогу к Чёрному Храму, и получишь столько римского серебра, сколько никогда в жизни не видел, — сказал царь.

— Не знаю я туда дороги и знать не хочу. Что я, ведьмак? — не очень-то любезно ответил пастух.

Царь вгляделся в его лицо и вдруг рассмеялся:

— Ты не ведьмак. Ты мой раб. Ясько, так ведь тебя звали? Показывай дорогу, или получишь плетей!

— Я тебе больше не раб! А дорогу к Нечистому ищи сам! — Горец угрожающе поднял топор.

Царь лениво обнажил меч:

— Как ты владеешь топором, я уже знаю. Или подучился у гуцулов? Так я не трусливый купец.

Царь и пастух стали в боевую стойку. Вдруг Гвидо прыгнул и в прыжке ударил ногами Яська в грудь. Тот упал, и царевич мгновенно вырвал у него из руки секиру. Тут же меч царя упёрся в горло пастуха. Царевич, высокомерно усмехаясь, пояснил:

— Это называется «прыжок героя».

Царь хлопнул Гвидо по плечу:

— Правильно сделал, сынок! Чтобы победить раба, герою не нужно оружие.

Бесомир пригляделся к секире, повёл над ней рукой:

— Ты знаешь хоть, что к тебе в руки попало, холоп безмозглый? Громовая секира! Откуда это у тебя?

— От бога!

— Не иначе — от Гермеса греческого, бога воров.

Все, не исключая пёсиголовцев, расхохотались.

Гордые воины и на миг не могли представить, чтобы бог дал божественное оружие рабу. Жрец мудр, воин храбр, пахарь трудолюбив. А раб? Он ниже их всех. Он глуп, труслив и ленив.

Яська подняли, связали руки.

— Всё равно вас, пёсьих детей, не поведу!

— Мы умеем развязывать языки, царь! — прорычал один из пёсиголовцев.

Бесомир окинул взглядом могучую фигуру и упрямое лицо пастуха. Пока такого сломаешь, хоть пытками, хоть чарами... Друид напряг духовное зрение. Ага, то, что надо: дом и женщина.

— Идём лучше туда. Там у него язык сразу развяжется.

Ясько рванулся, закричал во всю силу лёгких:

— Марика, беги! Чернорог здесь!

Но пёсиголовцы уже помчались вперёд, вынюхивая дорогу. Когда отряд вышел к озеру, они уже успели поймать дакийку. Царь оценивающе взглянул на неё:

— Ты стала ещё лучше. А я ведь тогда тебя так и не попробовал.

— Попробуй теперь, если не боишься навьей любви. Я тогда действительно утонула, — дерзко взглянула на царя Марика.

— Так ты мавка? Сейчас ты вспомнишь своё место, любовница холопа! — прошипел Бесомир и громко позвал: — Чугайстырь! Чугайстырь!

Мавка испуганно вскрикнула, забилась в руках пёсиголовцев. Захрустели сучья под тяжёлыми шагами, и из лесу показалось высокое, уродливое, покрытое чёрной шерстью существо с косматой бородой. Увидев своего врага связанным и лишённым грозного оружия, лесной человек оскалил белые зубы и шагнул к Марике. Маленькие красные глаза из-под мощных надбровий смотрели жадно и безжалостно.

— Стойте! — прохрипел Ясько. — Я отведу к храму!

Одним взмахом руки Бесомир остановил чудовище. Затем велел поставить мавку возле смереки и обвёл женщину и дерево колдовским кругом, небрежно начертив несколько знаков.

— Этот круг продержится до заката. Но я могу его снять и раньше, притом издали. Это если ты, Ясько, приведёшь нас не туда. Подожди тут, лесной хозяин. Ты ведь не уйдёшь от такой добычи?

Чугайстырь зарычал, замотал головой.

— А если не обманешь, раб, дам тебе обычную секиру вместо этой и отпущу. Пожалуй, даже сам посмотрю, как ты сразишься с ним, — сказал царь.

— Я вас обоих сожру, а усадьбу разорю, — проревел чугайстырь, переводя взгляд с Яська на мавку. — Вы не люди и не духи. Не должно быть таких в лесу!

Бастарны верхом ехали по Черной горе. Пастух шёл впереди пешком. Его даже развязали в уверенности, что страх за жену удержит словенина крепче верёвки. Венедский раб — не благородный кельт, чтобы пожертвовать жизнью своей и жены из любви к свободе. Царь не думал больше о рабе и слушал друида, говорившего о Секире Богов.

— Это хорошо, что она больше века пролежала в Черном Храме, у мощного выхода тёмной силы. Это уже не просто оружие, вроде той секиры, что попала к пастуху. Ею умелый боец может поразить десятки врагов и напугать сотни, даже тысячи, если он — царь. Но с помощью Секиры Богов можно будет солнечным жаром и молниями истреблять многотысячные войска, разрушать целые города! У Биребисты с Декенеем это получалось лишь изредка. Теперь же твоей силе, царь, не будет предела!

— Да! — хищно ощерился Цернориг. — Сначала я её испытаю на росах и на всех предателях, что лижут их сапоги. Потом покончу с Фарзоем — знаю, это он натравил на меня Ардагаста. Я превращу их степи в чёрные пепелища, усыпанные обгорелыми костями! Покорю всех венедов — от огня не спасут ни леса, ни болота. Потом даков: разве у Биребисты есть достойный наследник? Потом запылают римские города, каменные стены рухнут от молний, и я решу, кто станет новым императором!

Взглядом гневного, безжалостного бога Цернориг озирал с Черной горы страну до самого Днестра, а мысленным взором глядел ещё дальше — до Днепра, Дуная и за Дунай, вдоль мощёных римских дорог...

Слова царя слышал пастух, понимавший германскую речь знатных бастарнов. Что при этом думал пастух, знал только он.

Росов впереди не было видно. Видно, тычутся как слепые котята, ища храм где-то у Снежной горы, думали бастарны.

Дойдя до бурного потока, Ясько повернул налево, вверх по его течению. Поток брал начало в самом сердце Черной горы, в седловине между двумя горами, где раскинулось окаймлённое зарослями камыша и осоки озеро. Пастух остановился, снял и свернул плащ.

— Чувствую большую силу. Силу холода, смерти, ветра, — проговорил друид. — Не это ли озеро Неистовое, куда собираются души заложных мертвецов? Верно, и храм недалеко?

«Будет вам вместо храма само пекло. Здесь холодное, а там горячее», — мысленно произнёс Ясько, но вслух не сказал ничего. Только бы не сорвалось с уст друида заклятие, снимающее круг... Пастух окинул взглядом полонину, озеро, горы и заметил на вершине горы фигурку в белом плаще. Улыбка тронула губы Яська. Но не будь на горе никого, он бы всё равно сделал то, что задумал. Осенив себя косым солнечным крестом и тронув рукой оберег из медвежьего клыка на шее, Словении с силой швырнул плащ в озеро.

В тот же миг гладь озера покрылась льдом. Сразу похолодало. Потом лёд треснул, из-под него вырвался и понёсся в небо всадник в белом, на белом, словно туман, коне. А следом из озера встал столб крутящегося снега и льда, поднимая жгучий холодный вихрь, оторвался от поверхности и поднялся в небо вслед за всадником. Ясько, схватив Бесомира за ногу, сдёрнул его с коня, оглушил кулаком, а сам закричал во всё горло:

— Эй, утопленники, удавленники, неупокоенные, безвестные! Снег — на нас, град — на нас!

Бастарны выхватили мечи. Пастух с невероятной ловкостью уворачивался от ударов. Пёсиголовец сбил с него войлочную шапку, рассёк кожу на голове. Но миг спустя кельтам стало уже не до бывшего раба. Снег чуть ли не лавиной обрушился на них с неба вперемешку с крупным градом. Ветер забивал дыхание, валил с ног коней вместе со всадниками, и снег тут же живьём хоронил упавших. Огромные, с кулак, с голову, градины оглушали, ломали кости. С пробитым черепом рухнул конь Цернорига. Не успел царь подняться, как крупная градина ударила его в голову, и он потерял сознание. Испуганная лошадь Гвидо понеслась прочь, но сорвалась с обрыва и покатилась по крутому склону вместе со всадником. А туча двинулась, засыпая леса снегом и градом, на юго-восток, к Верховине.

Тем временем из озера выскочил ещё один всадник и ещё одна туча понеслась в другую сторону — к Снежной, по склону которой поднимались росы. Ардагаст, заметив тучу, хотел погнать коней вниз, в долину Прута, исток которого шумел водопадами, но Вышата крикнул:

— Не пытайтесь ускакать! Тучу на нас ведьмак-градобур гонит. Сейчас я её...

Подняв жезл со змеёй и жабой, волхв принялся отгонять тучу. Но она наползала всё ближе, всё грознее. Вот уже встала над головами, касаясь краем снежной шапки горы. Ветер рвал плащи. Замерзшие руки с трудом удерживали поводья. Кони бесновались. Лошадь Шишка, не выдержав, понесла всадника прочь. Следом помчался верный Серячок.

И тогда Ардагаст высоко поднял над головой Колаксаеву Чашу. Золотое пламя ударило вверх, навстречу снегу и граду. Росы оказались словно внутри прозрачной золотистой юрты. Градины и снег лишь скользили по её стенкам, усыпая склон. Лошади, усмирённые заклятиями волхвинь, притихли. А снаружи бушевал ветер. Из снежной пелены выглядывали бледные лица с вывалившимися языками, головы, разрубленные оружием или изуродованные когтями зверей, белые, раздувшиеся тела. Худые белые руки со скрюченными пальцами тщетно царапали золотистую преграду и тут же отдёргивались.

Отталкивая эти мертвенно-белые руки, к росам тянулись чёрные когтистые лапы вихревых бесов. Покрытые чёрной шерстью, хвостатые, бесы хлопали нетопырьими крыльями и завывали громче всех. В их животах, лишённых спереди кожи и мышц, были видны внутренности, словно в распотрошённой туше, за что вихрей и звали в Карпатах котолупами.

Воины ругались, поминая всю Чернобогову родню.

Даже привычные ко всему волхвини с трудом выдерживали мерзкое зрелище.

Ясень выхватил акинак и метнул его прямо в живот одному из котолупов. Бес взвыл, закрутился вихрем и исчез, а на снегу остался окровавленный клинок. Увидев это, другие воины стали не только метать акинаки, но и рубить мечами котолупов сквозь золотистую преграду. У царя, Неждана, Сигвульфа и Хилиарха клинки были посеребрённые, и от них бросались в стороны не только вихри, но и духи заложных. Наконец, не выдержав стали, жезла Вышаты и чар волхвинь, нежить с нечистью улетели прочь, унося с собой снег и град. В небе снова засияло солнце, и свет его резал глаза, отражаясь от снега, покрывшего склон.

Лошадь Шишка, спасаясь от бури, пронеслась через всю полонину и успокоилась только в лесу. Не любивший быстрой скачки, леший обессиленно сполз с седла и привалился к стволу ели. Серячок улёгся рядом. Вдруг из-за кустов несмело выглянули двое детей: мальчик лет пяти и девочка моложе. Увидев волка, они оробели ещё больше, Но Шишок улыбнулся им столь добродушно, что дети решились выйти из зарослей.

— Дяденька, ты из росов?

— Вроде того. А вы откуда узнали?

— А ты на коне и добрый. Мы от росов у тёти богини прятались, а они никого не тронули, даже росская ведьма тётю только прогнала. А волохи злые, они тятю увели, — сказал мальчик.

— И чугайстыря позвали. Он нашу маму съесть хочет! — шмыгнула носом девочка.

Из-за дерева вышла косматая лесная богиня, встревоженно обняла детей. Просительно взглянула из-под толстых надбровий:

— Помоги нам, росский леший. Чугайстырь Марику возле усадьбы стережёт. Волошский колдун её кругом обвёл и грозился чугайстырю отдать.

— А волохи где?

— На полонину поехали. Главный у них в шлеме с рогами и с орлом.

Шишок решительно поднялся:

— А ну, Серячок, беги к нашим, всё расскажи! Да дорогой погляди, где волохи. А я к озеру пойду. В наших лесах духи друг друга не едят! А леших-людоедов мы на Случи десятерых одолели!

Чугайстырь уже долго сидел под плетнём, лениво ругал мавку, расписывал, как разорвёт её надвое, как будет жарить, а как — есть, и время от времени пробовал, не снят ли колдовской круг. Тот был нанесён кое-как и постепенно слабел. Марика в ответ донимала лесного хозяина дерзкими насмешками, хотя сердце замирало всякий раз, когда он бросался на невидимую преграду, прогибавшуюся под его напором. Мавка думала об одном: только бы не ушёл искать её детей — они для пожирателя мавок тоже не люди. И надеялась на одно: что её муж вернётся и одолеет волосатое чудище. Он ведь самый сильный и смелый в Карпатах... А хуже смерти от лап чугайстыря для них с Яськом было только снова стать рабами Цернорига.

На появившегося Шишка чугайстырь взглянул одним глазом:

— Ты ещё кто такой и чего тебе надо?

— Я — Шишок, царский леший! А надо, чтобы ты отсюда убирался и тех, кто у этого озера живёт, пальцем не трогал. Они с самим Ардагастом, царём росов, хлеб-соль водят.

Страшный лесовик поднялся, взревел:

— Что?! Ты как это смеешь мне в Карпатах указывать? Иди к себе на Рось! Не то дубиной дорогу укажу!

— Это я тебе дорогу укажу с Карпат вниз, кубарем до самой Тисы, до степи!

— Да я тебя...

— А я — тебя!

Горный леший вмиг сделался ростом со смереку. Равнинный — чуть ниже, едва по грудь ему. Два заросших шерстью великана, чёрный и серый, бросились друг на друга. Ловко уклонившись от могучего удара, Шишок двинул чугайстыря под ложечку, так что тот отлетел к плетню. Марика тут же со всех ног бросилась в лес: её-то круг не держал. Чёрный великан вскочил, вывернул смереку и бросился с ней на Шишка. Тот, не растерявшись, сорвал ворота и подставил их под удар. Огромная дубина выломала полдоски, но застряла. Серый лесовик резко повернул свой щит и вырвал у врага оружие из руки. Тот дико заревел и вдруг... оторвал собственную ногу, тут же превратившуюся в его руке в громадную секиру. С удивительной ловкостью чугайстырь заскакал на одной ноге, размахивая топором.

«От фахана его, что ли, лешиха прижила?» — подумал серый леший и пустился наутёк. Чёрный прыжками нёсся следом, круша ветви секирой. Добежав до края глубокого оврага, Шишок рывком вытащил из бурелома толстый обломок ствола, бросил его в преследователя и угодил по животу. Чугайстырь от боли взвыл, согнулся пополам и, кувыркаясь через голову, полетел в овраг. Секира выпала у него из рук, зацепилась за куст и тут же снова превратилась в ногу. Исцарапавшись в кровь, весь в опавших листьях и грязи, хозяин карпатских лесов с трудом приподнялся, опираясь на руки, и вдруг увидел перед собой старичка в островерхой шапочке. Заметил его и Шишок и тут же, уменьшив свой рост до обычного, юркнул за ближайший ствол.

— Досталось тебе? Жаль только, мало! — с укоризной сказал старичок.

— За что, боже? Я же лес оборонял от всяких... не наших. Не должно быть такого, чтобы мавка с человеком жила, а леший людскому царю служил.

— Не должно быть, чтобы царь с мавкой, как с рабыней, обходился, а леший ему помогал, как пёс, как холоп... Вы в лесу только мне подвластны! Ясько и семья его без нужды деревца не срубят, зайца не поймают. Вот и не смей их трогать! А Церноригу и тем, кто с ним, в лес больше ходу нет... если кто из них ещё жив.

Придя в себя, Цернориг с трудом выбрался из-под глубокого снега. Огляделся — и не увидел живым никого из своего отряда. Лишь наполовину погребённые в снегу тела людей и коней. Вот скалит клыки мёртвая морда пёсиголовца. Где же Гвидо, Бесомир?

А над царём стоял, грозно и торжествующе усмехаясь, пастух. Он был без шапки. Кровь запеклась на чёрных волосах. Рука сжимала секиру, и лезвие оружия пылало ярким огнём.

— Понял теперь, кто я?

Царь с усилием поднялся, положил руку на меч:

— Ты — Таранис. Прости, что не узнал тебя в обличье раба. Я не жалел для тебя жертв. Верни же мне царство, дай Секиру Богов, а если я недостоин ею владеть, то не побоюсь умереть в бою с тобой.

Ясько рахохотался громко, раскатисто:

— Не угадал, царь! Я не бог. Я — гуцул! Для вас я был Яськом. А мать меня назвала Яснозором.

Выхватив меч, Цернориг бросился на бывшего раба. Но теперь он столкнулся с опытным бойцом. Приходилось думать не о том, чтобы поразить его или выбить оружие, а о защите от нестерпимо пылавшего лезвия. Не рискуя задевать это лезвие клинком, царь отражал атаки Яснозора ударами меча по топорищу, но оно, сделанное из самого прочного дуба, даже не трескалось. Царь начал уставать. Мысль погибнуть от руки раба была невыносима, заставляла забывать об осторожности. Увернувшись от очередного удара, Цернориг быстрым выпадом попытался поразить гуцула в грудь. Тот молниеносно прикрыл сердце грозовым лезвием. Столкнувшись с ним, кельтский клинок вспыхнул, посинел и согнулся кольцом. С проклятием царь выронил раскалённую сталь. В следующий миг пылающая секира с грохотом обрушилась на него, рассекла шлем, разрубила голову, обратив её в расколотый и обугленный череп. Изуродованный труп гордого царя бастарнов рухнул к ногам предводителя гуцулов.

А к Яснозору уже спешил, проваливаясь в снег, худощавый человек в залатанном белом плаще, с длинными рыжими волосами и бородой.

— Жив, воевода? Понадеялся я на твой оберег, когда тучу гнал на вас. И не прогадал. Ого, ты и Чернорога одолел! А с росами я ничего сделать не смог. Сильные у них волхвы, ещё и чаша эта...

— Вот росов-то и вовсе трогать не стоило... Погоди, что с Марикой? Посмотри, Яр, ты же ясновидец!

Градобур устремил духовный взор к озеру и вдруг рассмеялся:

— Что творится-то! Росский леший чугайстыря бьёт. А Марика убежала к лесной богине и детям.

Яснозор облегчённо вытер пот со лба:

— Слава светлым богам! А я хорош: после Калуша отпустил побратимов погулять, сам домой подался. Что ж меня верховинцы не упредили? И где хоть те, что поехали на Тису, у даков в крепости повеселиться?

— Скоро тут будут. На Черной Тисе подстерегли языгов, что сюда шли. Человек двадцать, да столько же пёсиголовцев. Наши на них лавину спустили, мало кто и уцелел из проклятых... А из Верховины шёл к тебе побратим Кресень. Он самого Морврана застрелил. Только до Маричейки не дошёл: со скалы сорвался, до утра пролежал без памяти, потом меня позвал. И что бы вы делали, не владей я мысленным разговором?

— Перекликались бы через все Карпаты, как через улицу, — улыбнулся Яснозор. — А ну, позови-ка сюда росов. Скажи: Яснозор, воевода гуцульский, ждёт их.

Колдун, обернувшись к Снежной, не произнёс ни слова. Но вскоре по полонине застучали копыта, и росский отряд выехал на берег озера Неистового. Ардагаст дружелюбно улыбнулся гуцулу:

— Так вот ты кто, хозяин Карпат! Говорил же я, что скоро тебе понадоблюсь.

— С Чернорогом я и сам управился, — небрежно махнул рукой Яснозор. — И всё равно мы друг другу нужны. Я в горах от зла Чернобожьего не прячусь, как твой волхв сказал. Я со злом этим здесь шесть лет воюю. На то мне и дал Перун эту секиру. Я обычным топором зарубил беса, в которого Громовник сверху попасть не мог, когда нечистый под скалу залез, ещё и над богом смеялся. И сказал мне тогда воевода богов: «Поднимай мою секиру только за Огненную Правду, не то обратится она против тебя самого». Ты воин Солнца, я — воин Грома. Чёрный Храм и то зло, что в нём, мы только вместе одолеем.

Царь росов сошёл с коня и трижды крепко обнялся с воеводой гуцулов. Вышата взглянул на Яра:

— А ты и есть тот ведьмак, что нас снегом засыпать хотел? Слабоваты твои чары.

— Я не просто ведьмак, а Яр, жрец Перунов. Святилище моё вон там, на горе Петрос. С неё Перун бил громовыми стрелами в великана Страхопуда, когда тот унёс Додолу к себе на гору Близницу. Попробуй там со мной потягаться, великий волхв, да один, без баб этих и без Огненной Чаши.

К трупам Цернорига и его спутников росы даже не приглядывались. О гибели бастарнов они узнали ещё на Снежной от Серячка, доложившего всё хорошо понимавшей звериный язык Милане.

Тем временем к озеру подъехал Шишок. В руке у него был германский меч в ножнах, отделанных бронзой.

— Держи, хозяин, хозяйка велела передать. Она сейчас овец по лесу собирает. А чугайстыря я утихомирил как следует, только вот ворота, извини, пришлось попортить.

Яснозор пристегнул меч к поясу, взглянул на западный склон горы:

— А вот и мои побратимы.

На седловину не спеша поднялись два десятка всадников, вооружённых луками и топорами, — даки, словене, кельты. Все были одеты просто, но глядели одинаково гордо и смело. Дружно приветствовали они своего воеводу, сдержанно — царя росов.

— Здесь не все, — пояснил Яснозор. — Но у меня больше сорока воинов и не бывает. Чтобы в страхе держать всех лиходеев в Приднестровье, хватает и этого.

Один из гуцулов протянул Яру амулет на цепочке:

— Это было у главного из языгов.

— Оберег вроде греческий, — поскрёб бороду градобур.

Вышата соскочил с коня, пригляделся к амулету и вдруг переменился в лице, разом утратив неизменное спокойствие и добродушие.

— Вроде! Тёмный камень — халцедон, всадник с копьём, крылатый старик с косой. Амулет Сатурна. Чернобога! Такие амулеты делали Захария Самаритянин и ученик его, Левий бен Гиркан, чтобы через них переговариваться со своими лазутчиками. Ты хоть знаешь в горах своих, кто эти двое? Колдуна сильнее Захарии во всей Империи трудно было найти, а Левий и учителя перегнал. Семь бесов и шесть упырей столько зла не сделают, сколько он один! — Овладев собой, волхв произнёс спокойно и твёрдо: — Чёрная рука тянется к Чёрному Храму, и на руке той — Перстни Зла. Где храм, Яснозор? Нам теперь рыскать ищейками по Черной горе некогда — те опередить могут.

Воевода улыбнулся с торжеством:

— Где такому скверному храму быть, как не на Плохом месте. — И он указал рукой на ближайшую к Жрецу Даждьбогу вершину.

Яснозор сел на коня, уступленного одним из гуцулов, и росы вместе с горцами двинулись к вершине, с виду ничем не выделявшейся из цепи пологих гор. Приходилось спешить: е седловины было видно, как из долины Белой Тисы поднимается по южному склону Черной горы ещё один конный отряд, над которым блестел серебряный дракон с развевавшимся на ветру красным хвостом. Царское знамя даков! Кто бы ни вёл отряд — Диурпаней или его наследник, нужно было успеть в Чёрный Храм раньше него.

Всадники поднимались северным склоном Плохого места, а вершину уже окутывало тёмно-серое облако, и холодный, злой ветер дул навстречу. Путь преградило болото, среди которого зеленели два озерца.

— Тут на дне лежат упыри, сторожат храм. Сотню отборных воинов для этого умертвил Биребиста, — сказал Яснозор. — Они и нам, пастухам, по ночам докучали, покуда я Перуновой секирой охоту не отбил. Хорошо хоть сейчас светло.

Но серый туман уже наползал сверху, обволакивал со всех сторон. Синие огни загорелись на болоте, едва рассеивая наступивший полумрак. Озарённые их зловещим светом, из трясины, из пожелтевших хвощей и тёмных вод поднялись рядами бородатые воины в дакийских плащах и войлочных шапках, с кривыми мечами в руках. Стоявший впереди седой дак с витой серебряной гривной на шее недобро взглянул на Яснозора:

— Кого ты привёл сюда, разбойник? Мы давно уже не трогаем твоих людей.

— Привёл я того, кто освободит вас, — Ардагаста, царя росов и венедов. Не будет этого храма — кончится и ваша служба. Разве это жизнь — не сметь днём на Солнце ясное взглянуть? Это, что ли, царство Залмоксиса — в болоте с чертями?

— Мы ещё не заслужили царства Залмоксиса. А освободить нас может только слово мудрейшего Декенея и приказ Биребисты Непобедимого. А не какие-то росы с венедами! На Днепре мы били и тех и других. А ещё греков и скифов, царских сарматов и языгов, бастарнов и дунайских кельтов. Мы жгли их города и сёла, вырезали стойбища, уводили скот, разрушали святилища, и никто не мог остановить нас, воинов Биребисты! Уходите все прочь или будете сторожить храм вместе с нами!

Среди лаков стояли с оружием в руках и другие живые мертвецы: кельты, германцы, языги, греки. Не мало, но и не много находилось храбрецов, пытавшихся проникнуть в Чёрный Храм. А позади всех стояли чёрные и волосатые болотные черти с мечами и дубинами.

— Вы что же, сами согласились на такую службу? — спросил Ардагаст.

— Непобедимый и Мудрейший не спрашивали ничьего согласия. Они сами отобрали достойных почётной участи — стать их бессмертными воинами.

— Хорохорятся перед нами. Перебили рабов, что строили храм, а потом дружинники Биребисты перестреляли их самих, — сказал Яр.

Зореславич с отвращением взглянул на бледные, безжизненные лица «бессмертных».

— Так для вас почёт — нечистью болотной сделаться? Мало вам было злодейств при жизни? В пекло идите, к хозяевам своим!

Ардагаст поднял Колаксаеву Чашу, Яснозор взмахнул громовой секирой. Золотой свет чаши и синий — секиры рассеял тьму, и немало упырей рухнуло без сил от одного этого света. Но остальные с яростными криками бросились на пришельцев. Робевших сзади подгоняли черти. Однако русальцы знали, как биться с нечистью, да и многим гуцулам это было не в новинку. Воины старались разить упырей в сердце или сносить им головы. Золотой луч чаши обращал «бессмертных» в кучи пепла, удары Перуновой секиры — в почерневшие недвижные трупы. Ловко и безжалостно перекусывал глотки нечисти Серячок. Но живые мертвецы бились отчаянно, не отступая, словно позади них стоял кто-то ещё более страшный и безжалостный.

Наконец на болоте не осталось ни одного врага. Более храбрые погибли — во второй и последний раз, более трусливые спрятались на дне трясины и озёр. Среди росов и гуцулов одни были ранены, другие потеряли коней, но не погиб никто.

Трудно было с живыми, постоянно сражавшимися или упражнявшимися воинами тягаться тем, кто по большей части лежал неподвижно в болоте, а бился изредка и вдесятером на одного.

Путь к вершине был открыт, хотя тёмно-серый туман продолжал окутывать всё вокруг. Откуда-то снизу доносились ржание коней и дакийская речь. Освещая дорогу пламенем Огненной Чаши, Ардагаст повёл отряд в гору.

Чёрный Храм встал перед ними внезапно, так что царский конь едва не ткнулся в него мордой. Приземистое, всего в два человеческих роста, здание было сложено из грубо отёсанных снаружи, но плотно подогнанных глыб чёрного камня. Плиты такого же камня составляли двускатную крышу. На коньке восседала каменная фигура ворона с распростёртыми крыльями. Ниже была высечена голова быка — могучего, полного безжалостной, нерассуждающей силы. Ещё ниже, над дверями, держал свой хвост в зубах опоясывавший всё здание змей. На дверях из дорогого эбенового дерева были вырезаны и выложены кусочками кости, уже пожелтевшей от времени, два скелета с воздетыми то ли в молитве, то ли в угрозе руками.

— Ворон, бык и змей — три мира, и над всеми властен Чёрный бог, и будет это вечно, а значит — покоритесь ему, люди, потому как все умрёте, — пояснил Вышата. — Что, воины, стоило идти на Чёрную гору за такими премудростями?

Ардагаст разгладил золотистые усы, улыбнулся:

— Умереть умрём, только до того ещё много чего натворим Чернобогу назло. Верно, дружина?

Росы и гуцулы одобрительно зашумели.

— А когда умрём, то снова воплотимся и придём охранять мир от Разрушителя, — сказал Вишвамитра. — И так, пока не заслужим воплотиться на небе Индры-Громовержца.

Да и там, в Ирии, не усидим, а прилетим Перуновыми и Даждьбожьими воинами на крылатых конях, с небесным оружием! — тряхнул чёрными волосами Яснозор.

— Много тут чар наложено, — озабоченно сказал Вышата. — Успеть бы снять хоть с дверей...

Плавно поводя перед собой руками и приговаривая заклятия, волхв принялся разрушать паутину чужих чар. А ржание и голоса снизу доносились всё ближе. Воевода гуцулов спрыгнул с коня и, занеся секиру обеими руками, ударил точно в щель между чёрными створками дверей. Ослепительная вспышка, грохот — и двери широко открылись внутрь, а горца неведомая сила отшвырнула далеко назад.

За дверями... не было ничего. Лишь непроглядная темнота, ещё более чёрная, чем стены храма. Вышата досадливо прикусил губу. Неужели сбылись его опасения, что храм — всего лишь вход в подземный мир, а Секира Богов давно там, в преисподней? А из темноты уже доносилось громкое злобное шипение. В дверном проёме появился огромный змей с пятнистым телом в локоть толщиной. В разинутой пасти белели острые клыки, с которых капал яд. О длине чудовища, чья голова уже поднялась вровень с лицами всадников, можно было лишь догадываться. Вишвамитра припомнил, что питон, да и любая змея, может поднять голову лишь на треть своей высоты. А сила змеи — в быстроте. Знал это по опыту и Ардагаст, а потому, не дожидаясь броска, направил свет Огненной Чаши в голову змею. Видимого ущерба это чудовищу не нанесло, но оно тут же отступило назад в проем, возмущённо шипя.

— Что, не нравится свет Даждьбожий? — засмеялись воины.

Яснозор вновь поднял секиру, а индиец обнажил кханду, но Вышата остановил их, крикнув:

— Не ступайте в храм, вход зачарован сильнее дверей! — А потом вдруг, приглядевшись к змею, рассмеялся: — Старый знакомый! На него и сталь не нужна. Хватит... кота. Рыжего такого, пушистого.

Волхв произнёс заклинание на каком-то незнакомом ни росам, ни горцам языке. Золотой луч оторвался от чаши и превратился в огромного золотисто-рыжего кота с ножом в лапе. Кот бросился на чудовище, принялся рвать его тело когтями и зубами, кромсать ножом. Змеиные зубы тщетно пытались преодолеть густую шерсть. Наконец коту удалось рассечь ножом шею своего врага, и оба удивительных существа, солнечное и подземное, вместе исчезли.

— Это египетский подземный змей, враг Солнца. Или отродье того змея. Заклятию от него меня научили в Братстве Солнца. А Декеней в Египте был жрецом Сета, ещё и от колдунов, что молятся Апопу и другим преисподним змеям, кое-чему выучился, — пояснил Вышата.

А тьма внутри храма совсем рассеялась. В свете Колаксаевой Чаши стали видны стены с высеченными на них чудищами, демонами, скелетами. Все эти твари, одна страшнее и омерзительнее другой, были обращены головами в одну сторону — к стоявшей в глубине статуе из чёрного камня, выделявшейся на фоне задней стены, выложенной человеческими и звериными черепами. Статуя изображала длиннобородого старика с железной кочергой в руке. Под его правой ногой были фигуры муравьёв, под левой — воронов и чертей. Кочерга была погружена в кучу человеческих костей и черепов, поднимавшуюся из ямы у ног идола.

— Вороны, черти и муравьи — три мира, небесный, земной и подземный, и все подвластны Чернобогу. И может он живых убивать, а мёртвых воскрешать. Для какого бессмертия — то вы уже видели. И мне его сулили в Чёртовом лесу, да соблазнить не сумели, — сказал Вышата. — А здесь, видно, и спрятана Секира Богов.

Перед ямой с костями стоял ящик из каменных плит. На верхней из них было высечено изображение секиры и знаки Солнца и Грома.

Тем временем туман вокруг рассеялся. Позади раздался властный молодой голос:

— Не сметь входить в храм Декенея, разбойники и бродяги! Прочь с нашей священной горы! Я — Децебал, царевич даков, и оружие Биребисты Непобедимого — моё по праву!

На вершину горы въезжали три десятка конных даков, хорошо вооружённых, в кольчугах и панцирях. Впереди, под серебряным драконом с красным хвостом, ехал сильный, красивый юноша с чёрной бородкой. Его плащ скалывала серебряная застёжка с портретом Биребисты.

— По какому праву — по разбойному? Так я и есть Яснозор, главный карпатский разбойник. Сразись сначала со мной, царевич! Моя секира тоже не простая — самим Перуном подаренная! — дерзко произнёс предводитель гуцулов, вскочив на коня и ловко помахивая топором.

— А гора эта священная не для даков, а для всяких лиходеев и чёрных колдунов. Не они лис тобой? — столь же смело сказал гуцул-дак.

— И земля здесь не ваша, а росская. Царства бастарнов больше нет. Ваша граница — по Тисе. А этой страной теперь владею я, Ардагаст, царь росов и венедов. Земля эта — сколотская, а мне боги вручили Огненную Чашу Колаксая. Вот она!

Царь и царевич смерили взглядом друг друга. Оба молодые, красивые, смелые. Царь — лишь на четыре года старше. Но царевич никогда не жил в лесных сёлах, не спасался от гонителей, искавших его смерти, не бродил по свету, надеясь лишь на свой меч да на светлых богов. Коня его не покрывала тигровая шкура, собственноручно добытая в тугаях на Оксе[28]. Зато он вырос в полной уверенности, что ему предназначен трон Биребисты и великие подвиги, достойные этого царя. И мудрецы Братства Солнца не учили царевича, ради чего и кого стоит совершать подвиги. Невольно чувствуя перед собой более зрелого мужа и не желая уступать, царевич принял гордый вид и громко, чуть не срываясь на крик, произнёс:

— Даки живут по обе стороны Карпат. Я пришёл защитить их от твоей орды!

— Только вот сами приднестровские даки хотят быть под моей рукой. Потому что я не дал никому их разорять и угонять в рабство. Кто тебя звал сюда, царевич? Даки или этот римский колдун?

Рядом с Децебалом восседал на вороном коне некромант в чёрных с серебром одеждах. Его красивое лицо, обрамленное чёрными волосами, было полно презрения ко всем эти варварам, погрязшим в земном и чуждым духовности. Царевич по молодости был уверен, что учитель презирает лишь его врагов.

— Не трать слов, Децебал, на этого царька, ошалевшего от лёгких побед. Вот его настоящий хозяин! Вышата, самый последний среди лазутчиков Братства Солнца, собиратель огрызков чужой мудрости по всему свету. В Сарматии, особенно среди венедов, этого достаточно, чтобы прослыть великим волхвом. Но этого мало, чтобы справиться с Захарией Самаритянином и его учеником. Этот недоучка не смог даже войти в дом, где мы ставили опыт над его любовницей, такой же недоученной ведьмой. Опыт был интересный, но не совсем удачный.

Ненависть обратила лицо Вышаты в застывшую маску. Медленно, с трудом волхв произнёс:

— Я с тех пор многому научился.

— Твоих знаний не хватит, чтобы войти в этот храм раньше, чем через сутки. Их не хватило даже, чтобы увидеть его, не ткнувшись носом в двери. И твоя сколотская чаша тут бессильна. А я превосходно видел храм вот в этом зеркале. — Валент достал серебряный диск. — Вы ведь не добавляете в сплав для магических зеркал кровь убитой девственницы и печень младенца? Хотя у вас в Скифии, где только и делают, что убивают, такое достать можно легко и даром...

— Это у вас на юге такое достать легко. За деньги, — отрывисто проговорил Вышата. Сейчас все его силы шли на то, чтобы не сорваться и не сделать какой-нибудь ошибки, которой тут же воспользуется хладнокровный, безжалостный чернокнижник.

Ардагаст вгляделся в лицо Валента и вдруг вспомнил всё, и ненависть в его душе сменилась презрением. Восемь лет назад это лицо было таким же надменным и красивым, только чисто выбритым на римский лад. И Ардагаст тогда дрожал, прижавшись спиной к холодной стене склепа Перисадова кургана и глядя, как этот хлыщ со своим учителем вызывали демонов. Дрожал, пока не понял, что демоны эти — трусы, страшные лишь слабым. А потом...

— Левий бен Гиркан! Ваша с Захарией мудрость не прибавила вам мужества. Помнишь, как двое мальчишек — мы с Инисмеем — скакали навстречу вам, а вы не придумали лучшего, чем морочить нас: Захария прикинулся драконом, а ты — великаном. Но я убил твоего учителя, а ты спасся только потому, что притворился трупом. А как вы старались вытянуть из пантикапейских богачей побольше денег за своё колдовство? Ты трус и торгаш, Левий, а не великий маг!

Царь бросал обвинения в лицо некроманту, и глаза того наливались злобой, но лицо оставалось невозмутимым.

— Децебал, ты поверил хоть чему-то из этой клеветы? — небрежно осведомился маг у царевича.

Молодой дак взялся за меч:

— Это ты трус и лжец, царь росов! А если это не так, сразись со мной!

— Да, и сразись Секирой Богов, — добавил Валент. — Если ты и впрямь достоин ею владеть — пусть твой волхв-недоучка откроет тебе вход в храм. Или сам посмей туда войти со своей чашей. Нам же, чтобы перейти этот порог, хватит одного заклятия, но это — заклятие Декенея.

— А нам входить туда вовсе не надо. Этот храм — не место для добрых людей. Я его разрушу, а из развалин достану Секиру, — сказал Вышата так, словно собирался снести старый сарай.

— Да ты безумен или хвастлив, — презрительно скривил губы чернокнижник. — Где ты найдёшь такую силу?

— Там, где её ищут праведные воины, — у Солнца и Грома. Вот гора Жрец Даждьбог. А вот Петрос — гора Перуна. Мы — между ними. С двух сторон сойдутся две добрые силы и одолеют силу Зла и Смерти. Берегись, некромант: сейчас не ночь, и мы не в пещере и не среди могил, а на горе, близко к верхнему миру, обители светлых богов.

Валент взглянул на волхва, словно учитель на самонадеянного школяра, несущего вздор:

— Твой ум, венед, безнадёжно погряз в материальном, если ты до сих пор не понял, что никаких добрых и светлых богов во всех этих трёх мирах нет. Эти миры тленны, их создатель глуп и зол, и властвуют в них семь архонтов-светил, злых и безжалостных, и подчинённые им воинства демонов и ангелов. Солнце? Ангел Михаэль, демон Шавайот. Гром? Планета Юпитер, ангел Садкиэль, демон Ахам. Смерть? Планета Сатурн, ангел Орифиэль, демон Набам. Эта гора и храм — под властью Сатурна... Прежде чем лезть в дом воровать, нужно хотя бы знать его хозяев. — Он простёр вперёд руки, сиявшие перстнями. — В этих семи перстнях — силы всех семи архонтов!

— Так что же, нет в мире ни Добра, ни Правды, ни Света, а только бесы твои? — воскликнул Яснозор.

Чернокнижник воздел руку к небу:

— Добро, и Свет, и высшая Истина — там, выше трёх миров. Там властвует подлинный Бог, не осквернивший себя созданием тленного мира. Только души избранных, презревших этот мир, могут достичь наднебесного царства Света. И только такие глупцы, как вы, могут искать в этом мире справедливости, не то что какого-то Царства Солнца. Отсюда можно лишь бежать, как из темницы.

— На небо Индры не сбегают. Его заслуживают великими подвигами, — возразил индиец.

— И в Валгаллу попадают великие воины, а не трусы и колдуны вроде тебя, — добавил Сигвульф.

Валент взглянул на варваров с чувством величайшего превосходства:

— И твоя пьяная Валгалла, и небо Индры, и Ирий — места для тупых вояк, которые угодили архонтам тем, что сравнялись с ними в глупости и жестокости. Недаром в Индии мудрейшие не рвутся туда, но стремятся освободить свой дух от всего земного, дабы не возвращаться более в этот мир и слиться с Богом.

— Ты словоблуд, а не философ, Левий! Погляди вокруг: этот мир слишком прекрасен, чтобы быть таким, каким ты его представляешь! — воскликнул Хилиарх.

Некромант только презрительно усмехнулся. Его явно не трогали ни величественные горы, ни полонины, ни золотое море осенних лесов, ни быстрые реки.

— Вы, эллины, глупые восторженные дети и детьми останетесь, если всё ещё способны восхищаться тленным. Там, внизу, болото, заваленное костями упырей, — куда как прекрасно! Платон напрасно учил вас красоте мира идей, перед которой земной мир — лишь тёмная пещера.

— «Вы, эллины». А сам ты кто? Какое племя рождает таких спесивых софистов?

— Кто я? Луций Клавдий Валент, римский гражданин. А ещё — гражданин всего мира. Так что можешь не попрекать меня моими набожными и упрямыми соплеменниками. За свою преданность Яхве, творцу этого мира, они уже поплатились.

— Значит, нет у тебя ни рода, ни племени и мстить за тебя некому, — резко отчеканил Вышата. — А вот за твои чёрные дела есть кому мстить. В Палестине особенно.

— Но здесь ведь Скифия, а евреи вам, скифам, не родичи, не так ли? За чужое племя вы мстить не будете...

— Для воинов Солнца соплеменники — все добрые люди! А у таких, как ты, одно племя — Чернобожье. Сколько ни болтай о занебесном Свете, а бог твой — вот он! — Волхв указал на чёрную фигуру в глубине храма. — Так попробуй же, защити его храм, если и впрямь так мудр, как похваляешься!

— Я более мудр, чем ты способен представить, хоть ты и самый умный в этой шайке разбойников и угонщиков скота. Тот, кто постиг истинную мудрость, выше мира, ибо мир не достоин его.

Ардагаст с удовольствием велел бы изрубить наглого чернокнижника. Но тогда даки бросятся защищать иудея, и если в этой схватке погибнет наследник царства...

Два волхва подъехали к храму и развернули коней к двумя священным горам. Вышата повернул своего белого коня в сторону Жреца Даждьбога. Огненнорыжий конь Яра глядел теперь в сторону Петроса. Валент на чёрном коне остался прямо против дверей храма. Два конных отряда безмолвно замерли друг против друга. Сейчас на их глазах должны были схватиться силы более могучие, чем все их мечи, луки и секиры.

Вышата воздел руки к каменному жрецу на соседней вершине:

— Даждьбоже праведный! Летишь ты днём по небу на дивах-грифонах, скачешь по земле на коне златогривом, плывёшь ночью под землёй в золотой ладье, защищаешь Огненную Правду во всех трёх мирах. Да сокрушит сила твоя этот храм, злыми людьми ради зла на костях поставленный!

Яр, простирая руки к безлесной вершине Петроса, воззвал зычным голосом, удивительным при его худом теле:

— Перуне грозный! Носишься ты в небесах орлом-соколом, ревёшь на горах медведем, в воду ныряешь огненным змеем, разишь нечисть во всех трёх мирах. Да поразит твоя сила храм этот бесовский, бесовыми слугами для бесовских дел поставленный!

Глубоко внизу, в полутёмной пещере, старик с длинной седой бородой и ехидным лицом наблюдал всё это в большом, во весь стол, серебряном блюде, в середине которого лежало золотое яблоко. Рядом столь же внимательно глядела в блюдо красивая молодая женщина с бледным лицом и тёмными волосами.

— Зовите, зовите! — злорадно ухмыльнулся старик. — Далеко они оба сейчас, не дозовётесь... А мой колдун — близко! Ишь, чего вздумали — мой храм на спор ломать!

Вокруг каменного жреца возникло ослепительное золотистое сияние и начало вытягиваться в сторону храма. А на вершине Петроса собралась чёрная туча и, громыхая, понеслась к Черной горе. Валент простёр вперёд руки, сосредоточился. Ничего особенного. На Солнце и свет есть Сатурн и тьма, на Юпитер и грозовой огонь — Луна и вода. А если хозяин храма и не явится сам, это даже лучше: сейчас важно показать варварам могущество не бога, а его, Валента. Два перстня на пальцах чернокнижника засветились особым светом: свинцовый со зловещим черно-красным гранатом и серебряный с холодным тёмно-синим сапфиром. Перстни Сатурна и Луны.

Широкий золотистый луч и извергавшая молнии туча с двух сторон устремились к храму — и вдруг остановились совсем недалеко от него. Путь лучу преградила тёмная, словно сотканная из мрака, стена. На пути тучи встала другая стена — из льющейся неведомо откуда воды. И солнечный луч, и стрелы молний гасли в этих двух стенах, словно уходя в другой мир. А Чёрный храм стоял нерушимо. Ардагаст, не вмешиваясь в поединок волхвов, уже не освещал его внутренность пламенем Чаши, и дверной проем зловеще чернел, будто глотка каменного чудовища.

Валент был, как всегда, уверен в себе, своих знаниях и тех силах, которые вызывал и направлял. Без этого за магические операции лучше не браться. Точно так же он был уверен в превосходстве этих знаний, почерпнутых из переписывавшихся тысячелетиями свитков, доступных лишь посвящённым, над тёмными бреднями лесных и горных колдунов. Заклятия — лишь слова, если за ними не стоит железная воля мага...

Но на этот раз он столкнулся с волей, не уступавшей его собственной. Не с отчаянным и буйным варварским натиском, но со спокойным и вовсе не тупым упорством. Даже рыжий волхв венедского Юпитера не бушевал, а взмахивал своей колдовской палкой уверенно и ритмично, будто рубил дерево или молотил пшеницу. И Вышата, ненавидевший его, Левия, не дрожал от ярости, но терпеливо и уверенно направлял солнечную силу на тёмную преграду. И обе преграды стали колебаться, истончаться... Ну нет! Маг — всего лишь человек, и сейчас они это почувствуют. Скифы, говорят, победили своих рабов одними кнутами. А на этих у него найдётся магический кнут — талисман Марса и демона Самаэля, талисман власти и рабства.

Валент незаметно тряхнул рукой, и на его запястье повис железный амулет на железной цепочке. В тот же миг перед глазами Яра встал огненный чертёж: перевёрнутая пятиконечная звезда, а в ней — козлиная морда. Такой звездой он сам отгонял ведьм и злых духов, но почему она вверх ногами и при чём тут козёл? Прежде чем волхв сумел что-либо понять, на него накатилась тёмная волна слабости, телесной и душевной. Хотелось рухнуть на колени, бросить чары, бессильно подчиниться... Кому? Этому ехидному козлу? Яр мотнул головой, отгоняя видение. Но трудно было сразу и нападать на храм, и защищаться от чужих чар.

Вдруг рыжая волхвиня исчезла, а к некроманту подлетела сорока, пребольно клюнула его в руку, потом ловко ударила клювом в одно из звеньев цепочки, так, что тонкий металл лопнул, и амулет упал наземь.

— Не балуй, колдун! — строго произнесла Милана.

Вести магический бой с четырьмя противниками сразу — это было слишком много даже для Валента. Ничего хорошего он не ожидал и от великана в рогатом шлеме, грозно возвышавшегося рядом с русой волхвиней. Сосредоточившись ещё больше, маг продолжал удерживать обе пошатнувшиеся было преграды.

Неожиданно золотой свет, бившийся о тёмную преграду, сгустился и, подобно золоту в руках литейщика, отлился как бы в три формы. Взорам даков и росов предстали три сияющих крылатых существа: крылатый лев с орлиной головой, златогривый огненный конь и золотой гусь. А туча вдруг распалась на три части, обратившиеся тремя грозными созданиями: соколом, медведем и огненным змеем. Из клюва сокола, пастей медведя и змея вырывались молнии.

Шестеро существ бросились с двух сторон на обе колдовские преграды, и те подались назад, на ходу колеблясь и распадаясь.

Глубоко под землёй нахмурился седобородый старик:

— Так это зверье уже тут! Ну покажу я им всем!

— Только не вздумай сам лезть в драку, позориться перед смертными, как тётушка Яга! — вмешалась женщина. — Разве мало у тебя слуг?

— Немало! И во всех трёх мирах!

Из чёрного зева храма разом вылетели вороны, выбежали черти с дубинами и кривыми мечами, выползли громадные, величиной с собаку, муравьи. Были ли эти твари из плоти и крови или из самой тьмы? А их противники? Состояли их тела из мяса и костей или из солнечного света, огня молний и тумана грозовых туч?

Вокруг храма и над ним закипела битва. Грифон бил воронов клювом, лапами и крыльями, а сокол — Рарог — когтями, клювом и молниями. Крылатый конь то топтал муравьёв, то взлетал и бил копытами бесов, не давая им подняться на нетопырьих крыльях. Змей, широко взмахивая орлиными крыльями, жёг нечисть сверху огненным дыханием и разил молниями, и ни одной крылатой твари не удавалось долететь до него. Медведь, идя на задних лапах, передними бил, рвал, давил чертей и муравьёв, отмахивался от воронов, как от пчёл. Лишь иногда, когда нечисть уж очень плотно обступала Перунова зверя, тот с громогласным рёвом обрушивал на неё сноп молний. Золотой гусь то клевал муравьёв, то отбивался крыльями от воронов, то рвал клювом перепончатые крылья бесов.

Внизу, в долине Черемоша, жители Верховины, только что немало потерпевшие от снега и града, с тревогой смотрели, как на Черной горе, да ещё над Плохим местом, бушует невиданная гроза, и поминали разом Перуна и Залмоксиса.

Маги уже не направляли борющиеся силы, а лишь поддерживали чарами в бою своих и пытались ослабить чужих. С затаённым страхом Валент снова и снова убеждался: ни одно из шести чудо-животных его магия одолеть не может. А ведь это Чёрная гора, обитель Сатурна и Тьмы! Но даже тут одна из главных вершин посвящена Солнцу. Что за страна, простая, дикая и... непонятная? Это же Скифия! Здесь не может, не должно быть ничего, кроме крови, жестокости, грубости, алчности... Откуда же в её глубине столько людей, не похожих на Андака и даже на Децебала? И каких людей!

Длиннобородый старик, жмурясь, наблюдал, как редеет скопище тёмных тварей, как тают и исчезают чёрные тела погибших. Он замечал, как молодая женщина всё более откровенно и довольно усмехается, глядя на поражение его воинства. Наконец он ударил кулаком по блестящему серебру:

— Хватит! Разгулялись в святом месте богохульникам этим на радость, на показ! Всех этих летунов да ревунов разгоню, а из смертных никого живым с горы не выпущу, чтобы не глазели на битвы богов!

— Пожалей хоть колдуна своего бестолкового, — иронически заметила женщина.

Взмахнув руками, старик взлетел к потолку пещеры, и тот расступился перед ним, открывая путь наверх. Проводив его взглядом, женщина вполголоса сказала:

— Кажется, пора вызывать маму.

Последние из тварей, защищавших храм, гибли или разбегались, когда его внутренность вдруг озарилась зловещим синим светом. Вспыхнули огоньки в глазах черепов на стене и в яме. Зелёным пламенем загорелись глаза идола, и каменный старец начал расправлять сгорбленные плечи. В тяжёлой чёрной руке заходила кочерга, шевеля в яме черепа, словно уголья. Повинуясь её движениям, черепа стали подниматься над полом. Откуда-то из тьмы появлялись и прирастали к ним снизу позвонки, а к тем — ключицы, рёбра и другие кости. Всё выше поднималась кочерга, и вслед за ней вставали из ямы целые скелеты. Плиты пола ходили ходуном, вздымались, отваливались, и из-под них вырастали всё новые ожившие костяки. Другие черепа отделялись от задней стены, обрастали костями и собирались вокруг идола. Были то настоящие кости или их призрачные подобия?

— Видите, побратимы? Никогда не стройте таких храмов, даже в рабстве, или будете охранять их и по смерти! — крикнул Яснозор.

А оживший идол уже шёл к дверям храма, тяжело ступая каменными ногами и высоко поднимая кочергу, и впереди него шли скелеты — почти неотличимые друг от друга, одинаково скалившие оголённые зубы. Безоружные, они не выглядели от этого менее грозно. Кто знал, что могло нести смерть: взгляд или прикосновение воскрешённых Чёрным богом? И какое оружие могло остановить самого каменного старца?

Воевода гуцулов поднял секиру, громко выругался:

— Побей вас Перун, сожги Даждьбог! Могли ведь восстать, в бою пасть, как мужам пристало. А умерли, как бараны под ножом. И смеете на нас, живых, идти? Выходите из своей норы, узнаете, кто такие гуцулы!

Ардагаст положил руку на меч, крепче сжал Огненную Чашу, готовясь биться сразу с мертвецами и даками. И тут шестеро дивных животных разом бросились на чёрные стены и кровлю храма, заливая их ослепительным светом, кроша ударами молний. И чёрный камень не выдержал. Треснула и провалилась крыша. Грудой камней обрушились стены, давя оживших мертвецов, обращая в прах их кости.

Каменный старец пытался выбраться из-под руин, расшвыривая руками и кочергой камни. Но в него разом ударили молнии из клюва Рарога и пасти медведя и обратили ожившего идола в груду обломков, а железная кочерга под огненным дыханием змея растеклась по камням, оплавляя их. Крылатый конь ударил копытом, земля осела, и обломки провалились куда-то вниз.

А там, внизу, глубоко под землёй, седобородый старик с шумом упал на пушистый ковёр. Со стоном приподнявшись, он увидел над собой, помимо супруги, женщину средних лет с прекрасным добрым лицом.

— Не ушибся, сынок? — участливо спросила женщина. — Морана тебе сразу ковёр подстелила. Заботливая у тебя жена...

— Позаботилась бы лучше прогнать зверье это от храма. Любит ведь мечом махать, — проворчал старик.

— А мне сейчас не время в среднем мире быть. И храм не мой, а твой, — ответила Морана.

— Эх, какой храм был! — сокрушённо вздохнул Чернобог. — Надо было мне вместо кочерги взять ту секиру, к которой они все руки тянули. Оружие богов одни боги давать могут!

— А зачем ты её держал в этом храме? Для какого злодея невиданного берег? — возразила Мать Богов. — Теперь в ней столько силы накопилось, что и богу опасно давать, не то, что смертному. Отдохни-ка ты, а я наверх пойду, сама ею распоряжусь... А ты жди в Маричейке, — шепнула Лада на ухо дочери.

Наверху люди молчаливо глядели на остатки храма. Чудо-звери исчезли, и о схватке богов напоминали лишь чёрные камни и белевшие между ними обломки костей. А ещё — ящик из каменных плит. На треснувшей верхней плите было высечено изображение секиры. Децебал вскинул голову, бросил непокорный взгляд на Ардагаста:

— Возьми Секиру, царь росов. Мне хватит мужества погибнуть в бою с тобой.

Досада сжала сердце Зореславича. Он вовсе не хотел убивать этого отважного царевича, так похожего на него самого — недавнего. А главное — не хотел войны между царством Фарзоя и Дакией, в которую непременно вмешаются Рим, западные бастарны, роксоланы... Пойди это втолкуй отчаянному царевичу, у которого в голове одни подвиги!

Отбросив обломки плиты, Вышата и Яр достали Секиру Богов и вместе вручили её Ардагасту. Знаки Солнца и Молнии, покрывавшие лезвие и древко секиры, светились так, будто сама она внутри состояла из одного небесного пламени.

— Будь осторожен, царь. Гляди, чтобы ты владел этим оружием, а не оно тобой, — сказал Вышата.

Зореславич взял секиру — и всем телом ощутил скрытую в ней силу двух могучих стихий. Сила рвалась наружу, вливала в человека желание испытать себя, сокрушить всякого, кто посмеет встать на пути, показать обретённое могущество на чём угодно. Ардагасту вспомнился убитый им в Индии царь-грек Стратон, не совладавший с пьянящей душу мощью оружия богов.

Децебал обнажил меч, поднял руку к застёжке с ликом Биребисты, и тут глаза царевича встретились с доброжелательным, но настойчивым взглядом Вышаты.

— Прежде чем призывать на помощь дух Биребисты, узнай, кто он был. Его отвага и воля не знали границ. Мы в Братстве Солнца надеялись: вот явился великий царь, который сделает то, что не удалось Митридату, — сплотит народы Севера и сокрушит ненасытный Рим. Перейди царь гетов и даков римскую границу — и мы подняли бы тысячи рабов в помощь ему. Но Галлия истекала кровью в боях с легионами, а Биребиста в это время истреблял и гнал на запад дунайских кельтов. Потом он принялся уничтожать бастарнов, разрушать греческие и скифские города. Венеды на Днепре укрепляли городки, ожидая его нашествия.

— А вы жалели, что не можете завладеть душой великого царя и превратить его в свою куклу? — ехидно спросил Валент.

— Душой Биребисты уже владел демон, и имя ему — Декеней. В Египте этот колдун выучился злой мудрости Сета и змей. По его наущению царь гетов убивал и разрушал без меры, без нужды, без милосердия. Секира Богов в его руках несла только зло. Такова была плата за помощь Чёрного бога. Ты видел, Децебал, на чьих костях поставлен этот храм. А там, в болоте, кости тех, кто стерёг рабов, потом перебил их и сам принял смерть во славу Разрушителя.

— Так и следует править великому царю в этом мире, где властвуют жестокие и безжалостные боги! — Валент повелительно взглянул в глаза Децебала. — Не жалей ни тех, кто тебя ненавидит, ни тех, кто обожает. Они — для тебя, а не ты для них. Следуй этим путём — и ты создашь великое царство...

— ...Которое кончит так же, как царство Биребисты. Четырёх, убивших кровавого царя, собрал мой предок, великий солнечный волхв Светозар. Он же одолел Декенея и отправил его душу в пекло, — сказал Вышата.

— Я хочу мира и дружбы с вами, даками. Но стать новым Биребистой не дам никому, — мягко, но решительно произнёс Ардагаст.

— Им уже хотел стать Чернорог. Его труп лежит там, у озера Неистового. А сразил его этой грозовой секирой я, гуцул, — с вызовом бросил Яснозор.

— Вот так-то, царевич. Если встанешь на путь Чёрного Бога — дорогу тебе преградят воины Солнца и Грома, — сказал Вышата. — А чтобы ты знал, кто тебя вёл по нему, взгляни вот на это. — Волхв показал Децебалу халцедоновый амулет. — Знаешь, зачем твой наставник делает такие обереги?

— Да, он показывал мне, как пользоваться этим.

— Так вот, этот оберег был у вожака шайки языгов и пёсиголовцев, которая поднималась сюда долиной Черной Тисы. Зачем? И что у них за дела с этим... новым Декенеем?

— А тут и гадать нечего! Ты, царевич, победил бы Ардагаста или он тебя. А потом пёсиголовцы убили бы победителя и отвезли Секиру Богов царю языгов, чтобы его орда дотла выжгла царство росов. Ай да чернокнижник! — расхохотался воевода гуцулов.

— А Огненную Чашу что, снова разрубить хотел? Отвечай, бесов слуга! — гневно взглянул на Валента Зореславич.

Бледный от стыда и ярости, Децебал взмахнул мечом. Но его клинок рассёк пустоту и врезался в седло некроманта. За миг до того с седла взлетел крупный ворон и понёсся прочь, на юг. Оборотничество, эту варварскую магию, Валент не любил и презирал. Но для спасения своей драгоценной жизни ему годилось всё. Несколько стрел полетело вслед ворону, но среди них не было ни одной заговорённой. Воины сплёвывали в сторону, как от нечистого. Вышата хотел было обернуться соколом и нагнать чернокнижника, но тот вдруг стал невидим даже для духовного зрения.

А среди руин храма вдруг расступилась земля, и перед глазами воинов предстала женщина средних лет, статная, с прекрасным добрым лицом. В поднятых руках она держала двух птиц, две оленихи льнули к ней, а из-под просторного платья выползали две львиноголовые змеи.

— Вы здесь разбирались, кто властен над тремя мирами, и забыли обо мне, — с улыбкой сказала она.

Вишвамитра почтительно сложил ладони перед лицом:

— Разве могут дети забыть о Матери Мира? Приветствую тебя, о Адити-Бесконечная!

Ардагаст поднял руку с Колаксаевой Чашей:

— Слава тебе, Лада-Мокошь!

— Слава тебе, Мать Семела-Земля, — приветствовал богиню поднятым мечом Децебал.

Росы, даки, гуцулы разом воздели руки, славя Мать Богов и людей. А она ласково, но строго произнесла:

— Вы заигрались, дети. К вам попала такая игрушка, которую я бы не дала сейчас и моим сыновьям, что когда-то наделили её своей силой. Мирослава, возьми эту секиру у Ардагаста и брось её в озеро моей дочери.

Затаив дыхание, воины глядели, как непобедимый царь росов отдаёт рыженькой девушке оружие, способное сделать его владыкой всей Скифии, если не всего мира. А она взяла страшную секиру легко и непринуждённо, тронула поводья и поехала вниз, держа секиру на отлёте, чтобы не подпасть под влияние её гибельной силы. Ничего воинственного в молодой волхвине не было, но все три отряда, не сговариваясь, двинулись за ней, как за предводительницей, туда, где призывно глядел синий глаз озера среди тёмной зелени елей и смерек. Небо снова было чистым и ясным, но солнце уже склонялось за вершины Черной горы, и внизу было темнее, чем на полонине. А озарённый солнцем каменный жрец на вершине горы глядел безмолвно, пристально: спускаются ли люди со святой и страшной горы более мудрыми и чистыми, чем поднимались на неё?

Подъехав к озеру, Мирослава с облегчением швырнула туда секиру. Вода забурлила, заклокотала, столб сине-золотого пламени вырвался из неё и тут же погас. А из воды поднялась темноволосая женщина с красивым бледным лицом, в белой сорочке. Гуцулы и даки приняли её за обычную русалку, но Ардагаст и его русальцы сразу признали богиню весны и смерти, рядом с ними сражавшуюся с подземными чудищами. В руке у Мораны была Секира Богов — с теми же священными знаками, но уже не горевшими грозным огнём. Богиня протянула секиру — не Ардагасту, а Выплате — и сказала:

— Возьми её, волхв. Она потеряла прежнюю силу, но приобрела новую. Теперь это оружие для духовного боя. Ею можно разить духов и призраков. А ещё можно с нею в руках вызывать богов и говорить с ними, но лишь тому, кто чист душой и бесстрашен.

— Ай да Секира Богов! Схватились из-за неё два царя и царевич, а она досталась волхву. Больно грешный народ цари-то! — рассмеялся Яснозор.

Он стоял, привалившись спиной к своему плетню. Марика обнимала его за плечи, а дети прижимались к отцу и робко поглядывали на незнакомых вооружённых людей. На Морану дети мавки смотрели без страха: богиня не раз выходила из своего озера, чтобы навестить их усадьбу.

А Вишвамитра, глядя на Секиру Богов в руках Вышаты, вспомнил о брахмане Парашураме, истреблявшем кшатриев топором Шивы-Разрушителя. Нет, совсем не походил простой и добрый венедский волхв на гневного и безжалостного брахмана-воина!

И был в усадьбе на берегу озера пир, ещё обильнее и веселее вчерашнего. Как лучшие друзья сидели рядом царь росов и царевич даков — оба молодые, красивые, полные сил.

— Ну что ещё есть в этом мире, чего наши два царства не смогут добром поделить? — с улыбкой спрашивал Ардагаст.

— Живёт на севере Дакии племя костобоков. Хорошие воины и прилежные земледельцы, только удобной земли у них в горах мало. Они хотели переселиться на Днестр, но ведь теперь туда придут дреговичи? — спросил Децебал.

— Придут. И костобоки пусть приходят. Там земли свободной много. В моём царстве место для любого доброго племени найдётся.

— А для гуцулов? — вмешался Яснозор. — Нам ещё ни один царь рад не был.

— И я не буду, если и дальше будете купцов грабить, — ответил Зореславич. — Ты же воевода, Яснозор! Возьмёшься со своими воинами стеречь перевалы от пёсиголовцев? А купцы вам за это ещё и сами будут платить.

Воевода гуцулов встал, поднял секиру:

— Эй, побратимы! Есть царь, что гуцулов уважил, воинами назвал — царь росов. Хотите стать росами, Солнце-Царю служить, стеречь Карпаты от лиходеев?

Горцы, как один, подняли топоры.

— Хотим! Тебе, Ардагаст, служить — как самим светлым богам!

— Добро! Тогда соберёмся все и принесём клятву у священного Писаного Камня!

Там, где сливаются два Черемоша, на горе стали в круг четыре десятка гуцулов. Их руки с топорами простирались к середине круга, образуя знак солнца. Там, в середине, стоял с Колаксаевой Чашей в руке царь Ардагаст. А над ними всеми, на верхушке покрытого священными знаками камня, стоял великий волхв Вышата, и рука его держала секиру, святее которой была лишь золотая Колаксаева Секира, всё ещё сокрытая богами от людей. Царь был сосредоточен и безмолвен, и лишь голос волхва звучал, будто с неба:

— Клянётесь ли служить земле росов и её царю, как самому Даждьбогу? Клянётесь ли поднимать боевой топор только за Огненную Правду и царство росов?

— Клянёмся!

— Кто же из нас преступит эту клятву, да примет кару от Даждьбога и Перуна: света Солнца не увидит и своим оружием будет иссечён! — сказал за всех воевода Яснозор. — Да не смеет он зваться ни росом, ни гуцулом, да пребудет с упырями и бесами в Плохом месте!

— Пусть же каждый из вас нанесёт своей секирой на этом камне знак, что для него святее всего, — сказал Вышата.

И зазвенели о камень топоры, высекая знаки Даждьбога-Солнца — кресты, спирали, коней. Праведен Род-Белбог, но далёк от людей в своём небесном царстве. Праведен Перун, но гневен и немилосерден. Даждьбог же справедлив и добр. Он — заступник всем слабым и гонимым. И он же — судья, советник и помощник всем, кто решился в этом мире жить по Правде и защищать её.

Царевич Гвидо пришёл в себя в уютной пещере, стены которой были увешаны мастерски вытканными коврами. На него приветливо глядела дивной красоты девушка в тонкой белой сорочке, чем-то неуловимо напоминавшая Марику, хотя её пышные распущенные волосы были не тёмными, а светло-русыми.

— Кто ты? Где я?

— Я — мавка. Ты скатился с конём с Черной горы. Коня волки добили. А тебя я подобрала и сюда принесла. Ты такой красивый! Верно, совсем один теперь? Оставайся со мной. Правда, хорошо тут? Эти ковры я выткала. Люди так не умеют. И никакие враги тебя тут не найдут. На охоте тебе всегда удача будет. А как мы, мавки, любить умеем...

Она склонилась над царевичем. Льняные волосы мягко и ласково упали ему на лицо, рубаха сползла, открывая белое плечо и грудь. Синие глаза манили, звали забыть обо всём... Гвидо рывком приподнялся, схватил мавку за плечи:

— Что с моим отцом, царём бастарнов и его воинами?

— Все, кто был у озера Неистового, погибли под снегом и градом. Остались гуцул и воин в шлеме с рогами и орлом. Они бились, и гуцул победил...

Из груди царевича вырвался дикий крик:

— Месть! Ненавижу ваши горы! Месть!

Мавка в страхе вырвалась, забилась в угол:

— Ты страшный... Красивый, а страшный. Бес за тобой пришёл — бес мести!

Гвидо обернулся ко входу в пещеру, ожидая увидеть жуткого чёрного демона с окровавленным оружием. Теперь он был бы царевичу лучшим другом и помощником. Но вместо демона в пещеру заглядывал Бесомир. Друид осунулся, в волосах появилась проседь, лицо стало другим — непреклонным и властным. Из-за плеча жреца выглядывал какой-то мрачный худой мужик в кептаре.

— Здравствуй, царевич! Боги спасли меня и тебя. Меня выкопал из-под снега волколак. Сразу почуял колдуна. Я с него чары снял — его ведьма какая-то оборотила. Теперь до смерти будет нам служить. Тело твоего отца мы сожгли, а пепел погребли в пещере, недалеко отсюда.

— Что с храмом, секирой?

— Волколак подобрался к усадьбе Яська, узнал: храм разрушен, а секира потеряла прежнюю силу. Ардагаст с Децебалом и гуцулами сейчас гуляют в усадьбе. Видно, нам с тобой в Дакию дороги уже нет. Но есть ещё западные бастарны, языги, Рим...

Гвидо застонал тоскливо, безнадёжно. Теперь он был обречён до самой смерти мстить — за отца, за погибшее царство. Мстить златоволосому царю, к подвигам которого он, Гвидо, уже никогда не будет причастен. Иначе, как врагом Солнце-Царя.

Опавшая листва багряно-золотым ковром устилала тенистую поляну. Где-то внизу шумел Черемош. Под высоким буком стоял, упираясь верхним концом в развилку ветви, четырёхгранный столб из красного тиса. Рядом стояли Ясень с угольком в руках и Вышата. В тени деревьев сидели обе волхвини, Яр и Вишвамитра с Хилиархом.

— Ну вот, всех врагов победили, теперь примемся за самого опасного — того, что в душах людей, — сказал Вышата. — Додумались ведь друиды: в Богите, на самом высоком и святом месте, своего урода трёхликого поставить. Всем миром-де правит Разрушитель.

— Да ведь его там, в святилище, за валами мало кто и видел, кроме посвящённых, — возразил Яр.

— Вот это и хуже всего. Они у себя собирали самых умных, самых способных к волхвованию. Всех, кто может задуматься: как мир устроен, кто им правит? И делали из них рабов Разрушителя. Потому и надо сделать для Богита не просто новый образ Рода. А такой, чтобы в нём был весь мир. И чтобы видно было: как ни сильно Зло, а Добро миром правит. Как бы это изобразить, да чтобы всякому было понятно? Ну-ка, мудрейшие из венедов, эллинов и индийцев! — Лукаво прищурившись, Вышата окинул взглядом собравшихся.

— Наши философы любят рассуждать о единстве мира в Боге, который есть мировой Ум, и высшее Благо, и ещё много чего, — подал голос Хилиарх. — Но вот изобразить его... Кроме Зевса на троне, ничего на ум не приходит.

— Ваш философский Бог — чтобы о нём болтать по всяким академиям да ликеям, — махнул рукой Вышата. — А поселянин идёт молиться об урожае не туда, а в храм, да не в потайной, что только для посвящённых.

— У нас брахманы тоже любят болтать о Брахмане, который есть всё — все боги и весь мир. И так мудрено болтают, что мы, кшатрии, едва понимаем. А вайшьи и шудры[29] знают одно: мир создал Брахма, у него четыре лица — это четыре стороны света, а у Шивы-Разрушителя — три лица — это три мира, — сказал индиец.

— Эллины с четырьмя лицами изображают разве что Гермеса на перекрёстках, а с тремя — страшную Гекату, владычицу ночи, и всяких чудищ вроде Цербера... Лучше не вспоминать! — поёжился грек. — А ещё в Риме я видел статую четырёхликого Януса.

— О четырёхголовом боге, творце и владыке мира, и о трёхголовом змее, его враге, учили рахманы — жрецы арьев, — кивнул Вышата. — Этого народа давно нет, а мудрость его осталась. Четыре стороны и три мира... Раздели-ка, Ясень, столб на три части.

Ясень разметил столб, сделав самой большой верхнюю треть:

— Здесь, на небе, надо бы четырёх богов изобразить.

— Ты хочешь сказать, юноша, что все боги суть лица одного Бога? Я это слышал от египетских жрецов об Амоне-Ра и от халдейских — о Мардуке, — важно произнёс Хилиарх.

— Мы почитаем четырёх богов — повелителей сторон света. Господь Кришна — это все боги, — сказал индиец.

— Кришна, то есть Даждьбог? Больно молодой бог, — покачал головой Яр. — Род — вот кто во всём. Он весь мир создал.

Ясень смущённо развёл руками:

— Да я и не думал о таких премудростях. У нас ведь Рода как вырезают? Четыре лица, на одной стороне — руки, ноги, рог в руке, а на остальных — пусто. В красном углу оно и не заметно, а в капище...

— Верно, юноша! — ободряюще кивнул эллин. — Мир прекрасен, и бог, владеющий всем миром, должен быть прекрасен. Итак, четыре бога...

— Два бога и две богини, — пошептавшись с Миланой, решительно заявила Мирослава. — А на главной стороне — Лада-Мокошь.

— Вы что это, весь мир изобразить собрались, а про Мать Мира забыли? — тоном строгой матери произнесла Милана.

— Тогда два бога — её сыновья, Даждьбог и Перун, — столь же твёрдо сказал Яр.

— А рядом с Даждьбогом — утренняя Заря-заряница, красная девица, — добавила Мирослава. — Я её именем вам всегда раны заговариваю.

Ясень принялся рисовать, а Вышата указывал:

— Перуна — по левую руку от Лады, Зарю — по правую, Даждьбога — рядом с Зарей. Даждьбога — без оружия: он — жрец, а Перун — воин. Потому Лада мирного и доброго сына больше любит, чем грозного и воинственного.

Молодой художник изобразил Ладу с рогом, из которого она весь свет поит и кормит. Перуна — на коне и с мечом, Даждьбога — со знаком Солнца на груди, Зарю — с солнечным кольцом в руке. Потом взглянул на Мирославу. Та довольно улыбнулась и указала на средний ряд:

— А в земном мире — люди. Хороводом, под богинями жёны, под богами мужи, а под Ладой — мать с ребёнком.

Ясень усердно и легко работал угольком. Вышата заметил, что юноша охотнее прислушивается не к нему, великому волхву и своему отчиму, а к невесте. Что ж, не дерзят старшим, и то хорошо. Он, Вышата, в молодости тоже всё свой путь искал. Когда хоровод был кончен, Вышата прищурился и простовато спросил:

— Вот боги, вот люди, в чёрт где? Главный чёрт, трёхликий?

— Как где? В пекле. — Ясень ткнул угольком в низ столба.

— Ну, и как бы его так вырезать, чтобы ему и молиться не захотели?

Ясень потёр затылок. Чудище какое пострашнее? Слабые да трусливые таким и молятся. Мирослава пришла на помощь жениху:

— Когда Чернобог на небо приступом шёл, сбросили его оттуда светлые боги, и провалился он сквозь землю, и велели ему боги держать её на себе. Потом, видно, подпёр её чем-то вместо себя.

Ясень дерзко усмехнулся, снова взялся за уголёк. И вот уже Трёхликий стоит на коленях, скорчившись в три погибели, и с трудом, оскалив зубы от напряжения, подпирает подземный свод руками и головой. Индиец довольно хлопнул себя по бедру:

— Попробовал бы кто в Индии Шиву так изваять!

Потом он заметил оставшееся пустым место в нижнем ряду, позади Чернобога, и указал:

— А сюда — знак Солнца. Мы с нашим царём бывали в самых проклятых местах, на земле и под землёй, но нигде нас не покидала сила Солнца.

Ясень нарисовал колесо со спицами. Вышата, окинув взглядом разрисованный столб, спросил:

— А зачем столько места оставил здесь, над головами богов?

— Да надо бы ещё что-то сверху. А то четыре головы, каждая сама по себе, будто у чуда-юда...

— Царский венец, — предложил грек.

— У сколотских царей венцы были узкие, а у сарматов венцы их царицы носят, — возразил Вышата. — Тогда уж лучше княжью шапку. Чтобы все поняли, кто миром правит, а кто под миром в злобе корчится.

Целый философский трактат в дереве, подумалось Хилиарху. А ведь над этим грубым скифским идолом лишь посмеются утончённые ценители искусств из южных городов. И пусть! Не для них, пресыщенных знанием и красотой, будет работать Ясень. А для тех, кто способен увидеть мир таким — не свободным от зла и борьбы и всё равно простым, добрым и радостным.

А Ясень удовлетворённо вздохнул. Всё, можно браться за резцы и зубило. А как только окончит работу, сыграет наконец свадьбу с Мирославой. Потом много дела будет: придут в Приднестровье дреговичи с севера, костобоки с юга, следить надо, чтобы никто никого не обидел, чтобы никто под шумок не ворвался в край — те же языги. А потом, когда замёрзнут реки — в полюдье вместе с царём. Только на Масленицу будет он у матери в родном Почепе. Нелегка жизнь у царского дружинника и волхвини: кочуйте, словно сарматы. Но так и надо, если кто-то за тебя сеет и пашет, а ты взялся его охранять мечом и чарами от тех, кому охота всё брать, а взамен ничего не давать, ещё и глумиться над тем, у кого взял.