Путь к золотым дарам

ЧАСТЬ ВТОРАЯ ЗЛАТОВОЛОСАЯ ЖРИЦА

Море бушевало всю ночь, успокоившись лишь перед рассветом. А утром двое рыбаков из городка Тиритаки, грек и еврей, увидели среди ковылей, куда волны не забрасывали ни водорослей, ни медуз и прочей морской живности, перевёрнутый долблёный чёлн. Рядом с челном безмятежно спал, обратив лицо к голубому небу, чернявый горбоносый человек с седеющей бородой, в штанах и кафтане.

— Кажется, ахей... или зих, — вполголоса сказал иудей.

— Да все они одинаковы, горцы, — махнул рукой грек. — Мало им всех даров Посейдона, так ещё промышляют пиратством и охотой на людей. И этот наверняка пиратский лазутчик. Скрутим-ка его да продадим самого! Приказчики Спевсиппа лишних вопросов не задают. Давай сеть и верёвку!

Иудей пригляделся к медной монете на шее у пришельца и вдруг переменился в лице.

— Не вздумай! Это знак Братства Солнца. Ты из Милета, а я вырос на Боспоре. Тут всякий бедняк и всякий раб, если он не полный негодяй, поможет тому, кто покажет такую вот монету Савмака, царя рабов. Когда Диофант, полководец Митридата, взял Пантикапей и схватил Савмака, уцелевшие повстанцы бежали в Колхиду. У этого монета медная, он простой посланец Братства. А если монета золотая — это солнечный маг, он такого, как ты, в осла превратит.

— А если выдать этого бунтовщика царю? Награда нам не помешает, а?

— Тебя и превращать не надо — осёл ты и есть! Царь Рескупорид царством и жизнью обязан Братству. Он скорее тебя, доносчика, им выдаст.

Пришелец вдруг открыл глаза и произнёс:

— А если бы не эта монетка, ты бы уже связал и продал меня, такого же иудея, как сам? Позор тебе, Пейсах из Тиритаки! Ты в лицо не узнаешь того, кто ловил вместе с тобой рыбу, а я тебя сразу признал по голосу.

— О Яхве! — всплеснул руками Пейсах. — Неужели я вновь вижу Менахема, сына Давида? Воистину, только бог Авраама мог вызволить тебя из рабства у зихов!

— Кто же, кроме Господа, вызволит того, за кого некому внести выкуп и до кого нет дела кагалу?

— Ай, Менахем, ты же всегда перечил старейшинам! И чего добился?

— Доверия Братства Солнца!

— Ты, верно, прислан с каким-нибудь важным делом?

— С достаточно важным, чтобы из-за него бежать от зихов. Хотя они обходились со мной лучше, чем парфяне, хорезмийцы и колхи, у которых я успел побывать, прежде чем попал обратно к зихам. Большего я твоему болтливому языку пока что не доверю... Помоги-ка мне спустить челнок на воду.

Двое рыбаков с готовностью стащили долблёнку к воде. Усаживаясь в челнок, Менахем сказал:

— А если хотите заработать на доносах, выследите Левия бен Гиркана, или Валента, как он сейчас зовётся. За этого негодяя царь вам хорошо заплатит, а Яхве простит не меньше сорока грехов.

И бывший раб направил чёлн туда, где по склонам горы Митридат сбегали к заливу белые, крытые красной черепицей домики жителей Пантикапея.

В самом городе тоже мало кто узнавал пропавшего десять лет назад Менахема-рыбака. В тесном переулке недалеко от порта он нашёл домик, укрытый ветвями старой вишни, и толкнул калитку, оказавшуюся незапертой. Во дворе стирала женщина чуть моложе тридцати лет, с натруженными руками, но ещё красивая. Из домика доносились звуки флейты. Женщина выпрямилась, подняла взгляд на пришельца и вдруг выронила бельё:

— Дядя Менахем! Хвала Яхве, ты жив!

— А вы меня уже поминали? То-то в поминальные дни похлёбка у меня становилась вкуснее, — усмехнулся бывший раб. — Ничего, в нашем роду все живучие. И ты, Ноэми, тоже. Это хорошо!

— Да, и я не стала ни блудницей, ни флейтисткой, — гордо выпрямилась она. — Шью, стираю. Но если бы отец Иоселе не помогал нам, мне пришлось бы ещё и играть на пирах и терпеть приставания пьяных господ.

— Может быть, Левию хватает наглости и самому приходить к тебе? Конечно, не свататься?

— Почему бы ему и не прийти? Элеазара-медника и его кинжальщиков в городе давно нет. Глупым стражникам Левия не поймать. А свататься ко мне, опозорившей себя, всё равно некому.

Руки Менахема впились в ворот его рубахи.

— О, Яхве! Я разорвал бы свои одежды, если бы мне не нужно было идти... в очень богатый дом. Раньше Левий бен Гиркан был просто негодяем, мошенником и убийцей, а теперь стал ещё и чернокнижником!

— Я знаю, — спокойно ответила Ноэми. — Левий — могущественный маг. И у Иоселе большие магические способности. Мальчику нужен хороший наставник — не в хедере же такому обучаться. Вот и Стратоник так же думает. Он теперь придворный философ.

— Хвала Господу, хоть один достойный человек не обходит твой дом...

В дверях показался кудрявый большеглазый мальчик лет двенадцати с флейтой в руках.

— Иоселе, это дядя Менахем.

— Тот, которым ты меня пугала?

Менахем подошёл к мальчику, погладил по чёрным кудрям:

— Я не злой, Иоселе. Только строгий.

— Дядя, твой дом цел. Аристарх-горшечник держит там товар, но он, конечно, освободит дом, ты же его знаешь, — сказала Ноэми.

— Разве же я стану стеснять тебя с сыном? Но сюда я ещё приду.

— Конечно, приходи, дядя. Ты всегда хотел нам только добра и хотя бы не поносил меня на людях.

Из дома Ноэми Менахем отправился в сторону акрополя, подошёл к скромному, но не бедному дому с парой колонн входа и постучал. Дверь открыл слуга.

— Да светит тебе Солнце, Сосий! Дома ли Стратоник?

— Да светит Солнце всем людям, Менахем! Хозяин ушёл во дворец. Царь Рескупорид сегодня принимает Ардагаста, царя росов. Будут знаменитые маги из Братства: венед Вышата, перс Манучихр и, конечно же, мой хозяин. Рескупорид, понятно, не Савмак и Царства Солнца не построит, но Братство уважает.

— А мне как раз нужно к царю, и спешно. Тёмные дела затеваются на Кавказе, и кончатся большой кровью. Если уж там появился Левий бен Гиркан... Рашба-абасг[30], когда узнал всё от меня, поехал к Рескупориду, но сорвался со скалы. Кажется, без чар не обошлось. А я не маг, мысленно переговариваться не умею. Бежал от зихов морем сюда... Слушай, с этим знаком можно пробраться во дворец? Мне его Рашба дал.

— Лучше пойдём вместе со мной. Меня пропустят.

А в это время пантикапейские горожане смотрели, как через западные ворота в город въезжают два десятка конных сарматов под красным знаменем с золотой тамгой-трезубцем. Впереди ехал стройный молодой воин с лихо закрученными золотистыми усами, во всём красном, с мечом в золотых ножнах у пояса и золотой гривной со львиными головами на шее. Одной рукой он придерживал сидевшего перед ним полуторагодовалого ребёнка с золотистыми волосами. Другой светловолосый ребёнок прижимался к одетой по-мужски всаднице с красивым узкоглазым лицом. Чёрные волосы её были небрежно прикрыты красным покрывалом. У пояса висел кривой меч-махайра. Под охраной всадников ехала крытая добротным синим сукном кибитка, из которой выглядывала ещё одна молодая женщина — синеглазая, в белой вышитой сорочке и платье на помочах, скреплённых серебряными застёжками. Её волосы были аккуратно убраны под высокий кокошник, расшитый жемчугом.

Горожане, с любопытством глядя на пришельцев, переговаривались:

— Это Ардагаст, царь росов и венедов.

— Росы? Небось такие же гуляки и буяны, как их князь Андак с дружиной. Слава Зевсу, что те хоть не убили никого. Правда, за всё заплатили.

— После того, как царь пригрозил выгнать их из города без коней. Что ещё эти-то натворят?

Бывалый, хоть и небогатый, купец с серьгой в ухе снисходительно пояснил:

— Этих можете не бояться: среди них половина венедов, а они в Скифии самые мирные. Да я у росов был, всех там знаю. Тут буянов нет. Вот индиец Вишвамитра — силён и отважен, как Геракл, а мухи зря не обидит. В белом плаще — маг Вышата. А вот и эллин, Хилиарх из Кизика, царский казначей.

— А это кто, низенький такой и без оружия?

— Это Шишок, царский сатир.

— Сатир? Да ну! У него же ноги без копыт.

— И хвоста нет, я видел. Зато он может вырасти с целое дерево, и тогда потащит зубра или тура, как телёнка. Это я тоже видел. Чего бы он забрался так далеко от венедских лесов? На это должна быть важная причина.

Причиной, заставившей Шишка ехать в летнюю жару через степь, была укрепившаяся в нём любовь к странствиям. Ему захотелось поглядеть на кавказские леса и горы, где Ардагаст собирался поохотиться на зубров вместе с Рескупоридом.

Оба маленьких царевича — золотоволосый Ардафарн, сын Ларишки, и Доброслав, сын Добряны, — вовсю глазели на город. С не меньшим любопытством смотрела на него и сама Добряна, до сих пор не бывавшая даже в Ольвии. За сына она не беспокоилась: Ларишка о нём заботилась не меньше, чем о своём. А царь с улыбкой говорил:

— Везёт моим мальчикам: уже увидели и город, и море. А я в лесах рос и всё это увидел только в тринадцать лет. И сразу в такие переделки попал... Вон в том переулке мы с Инисмеем и Рескупоридом дрались с демонами. А вот и агора. Тут у меня сначала украли коня, а потом чуть самого не убили, когда я не дал его продать.

Теперь торговцы на агоре угодливо кланялись богатому варварскому царю и его свите. А постаревшая, но по-прежнему бойкая торговка Рахиль даром угостила детей Ардагаста пирожками. Она уже успела узнать, что царь росов — один из трёх царевичей, что расстроили чары Левия и его учителя и спасли пантикапейских евреев от расправы. Царь купил детям по деревянному коньку на колёсиках с глиняной кибиткой, а царицы заглянули в ювелирную лавку, и в парфюмерную, и к торговцам тканями.

Над воротами акрополя росов приветствовал поднятой рукой бронзовый всадник — степной воитель Аспург, дед нынешнего царя. Ардагаст спросил Ларишку:

— Ты что, так и войдёшь амазонкой во дворец?

— Непременно, — ответила та, сняв покрывало и разбросав волосы по плечам. — Царица Боспора — сарматка. Интересно, как она выйдет к нам?

В тронном зале боспорских царей с его мозаичным полом и фресками, изображавшими битву одноглазых всадников-аримаспов с грифонами, Ардагаст ещё не был. Котис, отец Рескупорида, и не думал принимать тут тринадцатилетнего царевича без царства. Теперь друзья детства приветствовали друг друга по-степному — поднятыми руками.

Рескупорид, одетый по-эллински — в голубой хитон и красный плащ с золотым шитьём, всё же напоминал степняка — гордым взглядом, длинными волнистыми волосами и тонкими усами. Он был всего на два года старше Ардагаста, но царствовал уже пять лет. Рядом с ним на троне восседала царица — Косер, дочь царя сираков[31]. Она была в сарматских шароварах и кафтане, с акинаком у пояса, но поверх этого варварского наряда изящно лежали складки плаща из тонкого виссона. Возле неё на резном стульчике сидел мальчик лет семи, тоже одетый по-сарматски. У мальчика были такие же волнистые волосы, как у отца, только тёмные, в мать, и крупный волевой подбородок.

Среди придворных Ардагаст с Выплатой сразу заметили старого знакомого — полного, лысоватого и добродушного философа Стратоника. Рядом с ним стоял незнакомый смуглый человек с ухоженной чёрной бородой, подстриженной четырёхугольником, в одеянии персидского жреца-мобеда: длинном плаще и башлыке с повязкой для рта. Одежда эта была скромной, но далеко не бедной, а в лице жреца чувствовалась привычка наставлять, а если надо, и повелевать.

— Здравствуй, Кафтысар-хуандон-алдар! — сказал по-сарматски Ардагаст.

— Здравствуй, Ардагаст! — ответил Рескупорид. — Да, теперь я и для тебя «владыка рыб, князь пролива». Так нас, царей Боспора Киммерийского[32], обильного рыбой, величают сарматы. Все знают: Кафтысар богат и щедр, он и одарит, и угостит, и помирит.

— Теперь я и сам богат, и с соседями у меня, наконец, мир. И я могу к тебе приехать не за подарками и помощью, а просто чтобы отдохнуть с семьёй у старого друга.

— Да, мы были вместе всего несколько дней, но запомнили их на всю жизнь. Ты за это время превзошёл меня: создал целое царство. А я даже ничего не завоевал, разве только Косер. Мне для этого пришлось сразиться с двумя ревнивыми князьями, а потом с ней самой.

— И ты бы не одолел, если бы у меня не лопнула подпруга и я не свалилась с коня в Гипанис[33], — сказала сарматка.

— Ага, прямо в омут, да в кольчуге, и мне пришлось за тобой нырять. Зато сираки больше не грозят нам местью за свою столицу, разорённую моим отцом и римлянами. Нет, моя Косер стоит целого царства! А иные утончённые эллины меня после этого прозвали «диким сарматом» и «охотником за амазонками». А я им назло назвал своего первенца знаешь как? Савромат[34].

— Я уже езжу на большой лошади и аркан бросать умею, — гордо сказал мальчик.

Ардагаст представил другу своих жён и детей. После этого царь Боспора пригласил гостей отобедать с ним. Кроме обоих царей с семьями, однако, приглашены были лишь Вышата, Хилиарх, Вишвамитра, Стратоник и гость из Персии. Придворные и росские дружинники пировали отдельно. Здесь знали: при разговорах с людьми из Братства Солнца царь предпочитает обходиться без лишних ушей. Любознательным боспорцам пришлось довольствоваться рассказами дружинников и «скифского сатира», на редкость весёлого, общительного и многознающего. Но и грекам оставалось лишь удивляться, когда сатир расписывал свои воинские подвиги, а росы дружно подтверждали правдивость его слов.

Царский стол был обильно накрыт всем, чем только богат Боспор. Осетрина и белужина, красная и чёрная икра, хлеб и пирожные из лучшей муки, жареные фазаны, сладкое вино из виноделен Мирмекия и Колхиды... Вместо пиршественных лож стояли обычные стулья. На стенах висело оружие, греческое и варварское, а фрески изображали бой греков с амазонками. Воительницы были здесь представлены не аккуратно причёсанными гречанками в коротких хитонах, а яростными сарматками с распущенными волосами. Многое в этом дворце напоминало о том, что здесь кончается весёлый и уютный эллинский мир и начинается скифский — опасный, кровавый, пугающий и одновременно притягивающий своей загадочностью.

— Ешьте и пейте, дорогие гости! — обвёл яства рукой Рескупорид. — Самое же лучшее за этим столом то, что наш друг Стратоник ещё ни разу не упрекнул собравшихся здесь в том, что они пируют, когда народ голодает.

— Я не стану, как философы при дворе кесаря, утверждать, будто как раз при нынешнем царе настал золотой век, — сказал Стратоник. — Но могу заверить: недовольны царём Рескупоридом только воры, мошенники и торговцы людьми.

— Все они собираются в братстве Бога Высочайшего, и заправляет там Спевсипп. Тот самый, кому ты дал на агоре плетью по рукам, — подмигнул Ардагасту царь Боспора.

— Удивляюсь, что он до сих пор не в тюрьме и ещё богаче прежнего, — сказал Зореславич.

— Увы, я могу лишь не пускать его к казне. Этот проходимец нашёл себе покровителей в Риме и при Веспасиане. Ты, Ардагаст, верно, уже убедился, что царь не всегда может делать то, что считает справедливым?

— Я это понял ещё в Индии...

— А я — не выезжая отсюда. После смерти отца и Нерона я больше всего хотел отдать трон дяде, Митридату-изгнаннику, которого отец сверг с помощью римлян.

— Мы, сираки, тогда воевали за Митридата, — вмешалась Косер. — А вот аорсы — против. Это их царь Эвнон выдал его римлянам, — пристально взглянула она на Зореславича.

— Ты хочешь сказать, царица, что я подручный царь у Фарзоя, великого царя аорсов? Да, это он убил в поединке Эвнона и увёл аорсов на запад, — не смутился росич.

— Дядя хотел возродить царство Митридата Евпатора, нашего предка, — продолжил Рескупорид. — Он был среди тех, кто сверг Нерона. Но потом дядю втянули в заговор и казнили без суда... Теперь я, Тиберий Юлий Рескупорид — друг кесаря и римского народа, а в храме напротив моего дворца молятся гению[35] лысого Веспасиана.

— Да, не всегда можно утвердить добро, даже если посвятишь этому всю жизнь, — воздохнул Стратоник. — Есть ли большее зло, чем человеку владеть другим человеком, как скотиной? Однако этого не понимают не только свободные, но и многие рабы. Я с трудом убедил моего раба Сосия стать свободным. Увижу ли я когда-нибудь царя, способного отменить рабство в своём царстве? Не говоря уже о частной собственности, этом источнике всех прочих зол...

Судя по лицу Рескупорида, он уже не раз спорил об этом с философом. И теперь царь Боспора поспешил перевести разговор на другое:

— Ардагаст, ты ведь ходил этой весной на Парфию вместе с Гоаром, царём аланов. Андак с дружиной явился сюда прямо из похода. Кутил, буянил и хвастал так, словно он, а не ты — царь и величайший герой росов.

— Пусть заберёт себе славу от такого похода, — махнул рукой Ардагаст. — Нас призвали гирканцы, восставшие против Валарша, великого царя Парфии. Обещали, что нас поддержат и мидяне. Но за Железными Воротами[36] нас никто не ждал. Народ там доволен своим царём Пакором, братом Валарша. Поселяне разбегались от нас в горы и нападали оттуда. Аланы и кавказские горцы принялись жечь, грабить, угонять людей и скотину. То-то было раздолье Андаку с его приятелями! И моя дружина грабила. Так мы и прошли всю Мидию. Взяли много добычи. Видите, какой жемчуг у Добряны на кокошнике? Персидский, из тёплых морей... Я надеялся, что оттуда мы пойдём в Сирию и Палестину, на помощь иудеям. На это рассчитывало Братство Солнца. Ведь Элеазар-медник ещё держался в Масаде. Гоар был согласен. И вдруг... — Царь внезапно замолк и закрыл лицо руками.

Его рассказ продолжил Вышата:

— Однажды мы решили поглядеть в магической чаше, что творится в Масаде. И увидели: стена проломлена, легионеры не спеша готовятся войти в город, а иудеи... убивают подряд своих жён и детей, а следом — себя. Римлянам достались одни трупы.

— Зачем они это сделали? — простонал раненым зверем Ардагаст. — Чтобы не стать рабами? Мы, венеды, бились бы до конца, до последнего воина! А дети? Выросли бы в рабстве. Выросли, чтобы восстать и отомстить за отцов! А так — ещё одна жертва Чернобогу! — Он с силой сдавил серебряный кубок, не замечая, как рубиново-красное вино льётся по руке и затекает в рукав.

— Я бы тоже вырос и отомстил, — тихо, но твёрдо произнёс маленький Савромат.

— Я знаю иудеев. Они верили только в одного бога — своего Яхве. И решили, что он отступился от них, — сказал Хилиарх.

— Долг воина — убивать врагов, а не себя и своих близких. Кшатрий и в рабстве остаётся кшатрием, — сурово проговорил Вишвамитра.

За столом воцарилось подавленное молчание. Слёзы текли по щекам Добряны. Отвернулась Ларишка. В голос заплакал Доброслав, и мать принялась утешать его.

Ардагаст встряхнул головой, отгоняя страшное видение, и продолжил:

— Потом стало ещё хуже. Царь иверов[37] прислал Гоару дары, чтобы натравить его на Арташеса-Тиридата, царя армян и брата Валарша и Пакора. И мы пошли в Армению, и снова жгли, грабили, угоняли... А армяне нападали на нас из-за каждой скалы. Я готов был увести росов оттуда, по даже мои дружинники только и думали что о добыче и о мести за погибших друзей. А Саузард с Андаком наверняка остались бы и сказали, что я струсил. В одной долине я с десятком воинов попал в засаду и думал уже подороже продать жизнь. И тут ко мне вышел — кто б вы думали? — Мгер Арцруни.

Глаза царя Боспора и его наследника загорелись огнём.

— Отец вместе с ним сражался с демонами — тут, в городе, а потом у Чёрного кургана — с двумя колдунами, страшным псом и самим богом тьмы... — быстро заговорил Савромат.

— Не хвастай вместо меня, — с улыбкой прервал его отец. — На кургане я валялся у костра без сил, а сражались Мгер, Инисмей и наш гость. А с богом бились не мы, а Богиня Огня... Так кто же теперь Мгер — князь или оружейник?

— Арташес признал его князем и вернул отцовские имения. Теперь в них нет ни одного раба — всем им дал волю и землю за оброк. У него лучшая оружейная мастерская в Армении, и он сам там работает. Они с Вышатой и сумели прекратить эту проклятую войну.

— Князя послало к нам Братство. Мы с ним узнали то, чего ты, молодой, не заметил, — усмехнулся волхв. — Что Сатеник, сестра Гоара, давно любит Арташеса. Осталось подстроить так, чтобы он в бою поймал её арканом. А потом был царский выкуп за невесту, пышная свадьба — и мир.

— Андак с женой говорили, будто арканом поймали аланы самого Арташеса, но он его разрубил и удрал, а потом «заарканил» царевну золотом, — сказала Косер.

Зореславич расхохотался:

— Это они сгоняли злость за то, что продешевили с пленниками! Арташес выкупил у нас весь полон и тут же отпустил. А потом, уже в Иверии, нас нагнал Спевсипп с мешком денег. Ох и бушевали они с Саузард: он — оттого, что упустил товар, а она — что мало выручила! Кляли всех армян!

Все рассмеялись, а Зореславич, вдруг посерьёзнев, опустил кулак на стол:

— Знаю одно: в такие походы я больше не пойду! Ты прав, Вишвамитра: если воюешь не во имя Солнца, то не радуют душу ни добыча, ни слава. Если ты не таков, как Андак с его жёнушкой...

Молчавший до сих пор Манучихр заговорил важно и наставительно:

— Вы не смогли одолеть Валарша и его братьев, но лишь пронеслись степным ветром по их царствам. Это не случайно, ибо эти царства охраняет десница Ормазда, Мудрого Владыки. Четыре века назад нечестивец Искандер Двурогий сжёг святую Авесту, решив, что после Аристотеля ему у варвара Зороастра учиться нечему. Теперь последние осколки царства Искандера сгинули. А Валарш повелел собрать заново и восстановить Авесту и ради этого щедро одарил мобедов. Выбирайте же, о цари, один из этих двух путей! И помните: всякое дело находит себе воздаяние Мудрого Владыки, если не в этом мире, то в ином. Бойтесь моста Чинват, ведущего туда: для праведного он шириной в один фарсанг[38], для грешника же — узок и остёр, как лезвие бритвы! Вы ужаснулись погибели иудеев и их царства? Таково воздаяние за то, что они предпочли Авесте мутные писания своих пророков, многое тайком взявших из неё.

Мобед говорил столь убеждённо, будто сама Истина воплотилась в него. И всё же невольно хотелось ему возразить. Неужели и спасение или гибель царства может зависеть от одной книги? Непременно начался бы спор, но тут вошёл стражник и доложил, что к царю пришли со срочным и тайным известием слуга господина Стратоника и некий иудей, одетый по-зихски. Переглянувшись с философом, царь велел впустить обоих. Низко поклонившись Рескупориду, иудей заговорил:

— О, владыка Боспора, если ты веришь Братству Солнца, верь и мне. Если же я солгу, пусть Яхве ввергнет меня снова в рабство, из которого я бежал. Я, Менахем бен Давид, рыбак, был рабом Хаташоко, царя зихов. Недавно к нему явился маг, одетый в чёрное. Он назвался римским именем, но я узнал в нём Левия бен Гиркана из Пантикапея. Двенадцать лет назад этот негодяй подделал завещание, а к тому, кто мог его изобличить, подослал убийцу. Но это — ничто перед тем, что он затеял сейчас. Он морочил зихов всякими чарами, пока не подговорил Хаташоко идти набегом на реку Фарс и захватить сокровища, лежащие в гробнице Сосруко, что ещё зовётся Гробницей Солнца.

— Разграбить гробницу Сосруко, Солнечного Вождя! Этого не посмеет ни сармат, ни горец! — воскликнула Косер.

— И Хаташоко не посмел бы, если бы Левий не наворожил царю, будто Шибле, бог грома, избрал его с сыновьями для двух великих подвигов: захватить сокровища Сосруко и взять крепость еммечь, жриц-воительниц.

Лицо Рескупорида помрачнело.

— Это война, и большая война, — хрипло произнёс он и вдруг с силой швырнул в стену серебряную чеканную чашу. — Пусть Аид поглотит этого разбойничьего царя! Нажил седую бороду, но не рассудительность. В набегах он самый дерзский и удачливый на всём Кавказе. Хоть на суше, хоть на море. А его сыновья, Доко-Сармат и Тлиф-пират, ещё наглее отца. Мир подожгут, лишь бы прослыть первыми храбрецами! И кунаков у него — от синдов[39] до аланов и вайнахов. Если он тронет Гробницу Солнца и её защитниц — еммечь, за них вступятся сираки, а за него — ахеи и керкеты. А на сираков тут же поднимутся аланы и все, кто ходил с Гоаром в Парфию — вайнахи и их соседи. Кровавый котёл закипит от Понта Эвксинского до Каспия, и даже я, Кафтысар-хуан-дон-алдар, не смогу их всех помирить!

— Не пойму одного: при чём тут этот пройдоха чернокнижник? — наморщил лоб Хилиарх. — Он не из тех, кто любит кровь ради самой крови.

— Об этом спроси в братстве Бога Высочайшего. Эти почтенные господа наверняка уже подсчитали, сколько пленных пригонят к ним на продажу и сколько они на этом наживут. — Рескупорид сжал виски руками. — Да, я не тот царь, о котором мечтает Братство, и не сделаю Пантикапей Городом Солнца. Но я хотя бы не давал этим стервятникам обезлюдить Сарматию. Мирил племена, пока мог. А теперь одни возомнят себя защитниками Солнйа, а другие — мечами Грома.

Косер положила руку на акинак:

— Давай соберём конный отряд и сами защитим гробницу Сосруко. На царя и царицу Боспора не всякий посмеет поднять оружие!

— Хаташоко посмеет. А если погибну я или ты, сираки будут мстить за нас, и огонь войны только разгорится сильнее. — Взгляд Рескупорида вдруг остановился на Зореславиче. — Ардагаст! Ты же Солнце-Царь, тебя вся степь знает! Останови их всех, защити Гробницу Солнца!

— Хочешь сказать, что за меня тут мстить некому? Росы далеко, аорсы тоже, да и не посылал меня Фарзой сюда воевать, а ты тоже вроде ни при чём будешь... — Ардагаст усмехнулся и вдруг хлопнул Рескупорида по плечу. — Да пойду я! Непременно пойду! Разве может Солнце не светить? Эх, знал бы заранее, взял бы всех своих русальцев! А то со мной только трое из них, да полтора десятка дружинников, да Шишок...

— С тобой я! — заявила Ларишка с видом пантеры, только что дремавшей и вдруг почуявшей добычу. — А ты, Добрянушка, оставайся здесь с детьми. Отдохнёте, в море искупаетесь...

Добряна лишь вздохнула. Ещё одна разлука с мужем, ещё один опасный поход. Только Ларишка в походе снова будет с ним. И не станешь при царях, волхвах и воинах плакать, отговаривать мужа, просить поберечься. Она ведь не просто жена — царица.

— Главное, с тобой будем мы — три солнечных волхва, — сказал Выплата. — А с нами — Секира Богов. Пригодится от чар Валента.

— У моей племянницы есть сын от Левия. Если можете, почтенные маги, защитите мальчика. Подбирается к нему Левий, хочет на чернокнижника выучить, — несмело сказал Менахем.

— Тогда мне придётся остаться в городе, — озабоченно произнёс Стратоник. — У мальчика большие магические способности, просто удивительные. Нельзя отдавать его в руки Валенту.

— Ну вот, подрядился воевать, теперь узнаю, за кого и с кем, — сказал повеселевший Ардагаст, отламывая зарумянившуюся фазанью ножку. — Кто такой Сосруко? Кажется, то же, что Колаксай?

— Сосруко, Солнечного Вождя, почитают в горах и предгорьях все, горцы и сарматы, — пояснила Косер. — Он был сыном богини земли и воды, а родился из камня. Небесный кузнец сделал его тело бронзовым, кроме коленей. Племя Сосруко звалось Сынами Солнца. Как Солнце, сияли его золотой шлем и золотой амулет, добытые в походе на юг. Ни люди, ни великаны не могли устоять перед ним. Он поднимался на небо и спускался в подземный мир, принёс с неба золотой плуг, меч, зёрна пшеницы и другие дары. Он поймал златорогую олениху — а то была Ацырухс, богиня солнечного огня, и стала она женой Сосруко. Но злые боги спустили на него огненное колесо, и оно перерезало ему ноги в коленях. Сыны Солнца похоронили своего вождя в каменной гробнице и положили в неё сокровища, добытые им на юге, а в восточной стене сделали окно, чтобы мог он видеть восходящее Солнце.

— Так не наш ли это Даждьбог-Колаксай? Он тоже родился от Матери Сырой Земли и принёс людям плуг и другие дары из небесного золота, а погиб от коварства своих братьев, — сказал Ардагаст.

— Бог Солнца воплощался на земле не раз и у разных народов, дабы всюду защитить справедливость и научить людей добру. И всюду оставлял небесные дары, овладеть которыми может отважный и добродетельный муж, достойный царствовать над людьми, — многозначительно произнёс Манучихр, глядя на царя росов.

— А что это за еммечь? Амазонки? — вмешался любознательный Хилиарх. — В Каппадокии мне говорили, что амазонки — это вооружённые жрицы Матери Богов, а все остальные рассказы о них — на совести эллинских поэтов.

— А мне вот говорили не поэты, а горцы и аланы, о каком-то племени из одних женщин, что каждую весну сходятся с мужчинами из соседних племён. Многие в походе хвастали, будто удостоились любви этих воительниц, — добавил индиец.

— «Еммечь» их зовут горцы, а сами они зовутся «эорпата» — «мужеубийцы». Это жрицы Артимпасы, богини войны. Их всего сорок, и живут они в священной Девичьей крепости в верховьях Гипаниса. Они действительно сходятся с мужчинами только для продолжения рода, а из детей себе оставляют одних девочек, мальчиков же отдают отцам или приносят в жертву богине. Все племена почитают их за храбрость и несут дары их святилищу, — разъяснила царица Боспора. — Я сама хотела уйти к ним, но тут появился Рескупорид, — с вызовом глянула она на мужа.

— Ты угомонилась, только когда родился Савромат, — едко заметил её супруг.

Царица погладила сына по мягким волнистым волосам:

— Я тебя никаким мужеубийцам не отдам.

— Ага, а сама меня ими пугаешь, — тихо отозвался мальчик.

— Эта их Девичья крепость — настоящее осиное гнездо, — с неприязнью сказал Рескупорид. — Все, кому хочется воевать, ездят туда для жертвоприношений и гаданий. Вот эорпата и знают все про всех. И всех со всеми стравливают. «Храбрейший воин гор, богиня избрала тебя для подвига...», «Великий царь, богиня прогневается, если ты не отомстишь за обиду...». Или устроят набег на кого-нибудь, а когда те их осадят, зовут ещё кого-нибудь спасать святыню и заодно их, беззащитных девиц... хоть они и не девицы.

— Вы, мужчины, всячески поносите амазонок, а сами весной ездите к Девичьей крепости и потом хвастаетесь их любовью... Только ты, милый, туда ни разу не ездил, — с ехидцей заметила Косер.

— Чтобы не влюбиться в кого-нибудь ещё почище тебя, — усмехнулся Рескупорид.

— У меня мужа никакая амазонка не отобьёт! — решительно заявила Ларишка. — Ты, Добрянушка, не в счёт: ни с кем не воюешь. Зато, правда, из-за тебя воюют. Один раз целый священный городок разнесли. На Лысой горе.

— Их Девичья крепость, верно, не лучше. А богиня их не иначе как сама Яга! — воскликнула Добряна.

Доброслав испуганно прижался к матери и заплакал бы, если бы не пример брата, преспокойно набивавшего рот пирожком с зайчатиной.

— Да, только Яга может хотеть такого, — продолжала северянка. — Чтобы женщина всю жизнь дома не вела, мужа не имела, а только людей убивала. Эти мужеубийцы страшнее нурянок-волколачек.

— Они не только убивают, — возразила Косер. — Пашут землю, пасут скот, ставят дома, чинят крепость — всё сами, без мужчин. И девочек своих растят. Понимаешь, Добряна, в степи часто так бывает: мужчин остаётся мало — погибли или в дальний поход ушли. И тогда женщинам приходится браться за всё — и за оружие тоже.

— Работать за мужиков — это и мы, веденки, умеем. А воевать — нет. Только прятаться с детьми по лесам, — вздохнула Добряна.

— Ваши мужики тоже носа не высовывали бы из леса, если бы не женились на нас, степнячках, — с торжеством сказала Ларишка. — Да, собирались отдохнуть, поохотиться на зубров... А оказалось — Артимпаса нас не забывает. За Артимпасу, богиню войны и любви! — Старшая царица росов подняла чашу синего финикийского стекла. Сквозь прозрачные узоры в виде волн красным пламенем светилось колхидское вино.

— За Морану-воительницу, несущую смерть и новую жизнь! — поднял золотой кубок Ардагаст.

— Главное, чтобы вы добрались до гробницы раньше зихов и амазонок, — деловито сказал Рескупорид. — Она в верховьях Фарса. Если ехать степью, а потом вверх по Фарсу, можно успеть за неделю, самое быстрое — за пять дней. А зихи в горах все тропы знают, от моря доедут дня за четыре.

— Можно не слишком спешить. Левий ворожил по звёздам насчёт удачного дня. Он будет только через восемь дней, — сказал Менахем.

— Эх, отправиться бы на такое дело нам троим — мне, тебе, Ардагаст, и Инисмею! И Косер вместе с нами, — мечтательно вздохнул Рескупорид. — Только мы с тобой теперь не царевичи, а цари... Слушай, давай сегодня поедем к Мирмекию и кургану Перисада, как тогда! Только теперь с нашими жёнами, с детьми... А завтра с утра ты выступишь в поход. Сейчас жара, Боспор обмелел, переехать вброд можно.

И два царя с семействами отправилсь на берег моря к городку Мирмекий. Купались, загорали, женщины с детьми отдельно от мужчин. Ополаскивались по очереди и росские дружинники. Цариц от нескромных взглядов скрывало растянутое на кольях полотно. Царевичи росов, как когда-то их отец, на своём опыте узнавали, кого из морских обитателей лучше не трогать. Савромат был очень горд тем, что Серячок прокатил его на себе: для сарматов волк — самый священный зверь. Цари принялись бороться, и росич одолел грека: недаром десять лет бродил по восточным и иным землям. А Ларишка с Косер, искупавшись, взялись выяснять, кто из них лучше владеет оружием.

К огорчению Савромата, его мама не смогла справиться с многоопытной тохаркой. Зато потом, когда затеяли скачки до Перисадова кургана, Косер вылетела на его вершину самой первой, ещё и с ним, Савроматом, за спиной. Потом спускались в страшный склеп, где когда-то Валент со своим учителем вызывали демонов. На этот раз никаких чародеев там мне было, и даже Доброслав не испугался. Однако на плитах пола белел магический чертёж. Кто-то снова норовил пообщаться с нечистой силой, и оба царя вслух послали неизвестных некромантов поближе к тем, кого здесь вызывали.

Вечером друзья расстались. Рескупорид с семейством, Добряна с детьми и Стратоник вернулись в Пантикапей, а Ардагаст с дружиной, Ларишка, Вышата и персидский маг поехали на восток и ещё до захода солнца перешли вброд обмелевший Боспор.

Весь следующий день дорога шла мимо желтеющих полей спелой пшеницы и густых садов. Среди них белели каменные домики под черепичными крышами и укреплённые богатые усадьбы о четырёх башнях каждая. По дорогам разъезжали всадники, одетые и вооружённые по-сарматски, но хорошо говорившие по-эллински. Здесь жили сарматы и меоты[40], поселённые для охраны восточных земель Боспора. В отличие от таких же поселенцев-греков по ту сторону пролива, они не чуждались приезжих варваров, выспрашивали степные новости, приглашали к себе. Это они, земледельцы и воины, не покорились поставленному Римом кровавому царю Полемону, убили его и возвели на престол Аспурга, за что и были прозваны аспургианами. Четверть века назад они сражались за Митридата, сына Аспурга, против Котиса и римлян. Нелегко было Рескупориду, сыну Котиса, завоевать доверие этих прямодушных и храбрых воинов.

За устьем Гипаниса местность изменилась. Слева раскинулись зелёные пойменные луга и плавни, справа вздымались поросшие густыми лесами горы. Всюду — поля, сады, на тучных лугах — бесчисленные стада и табуны. Но вместо каменных домов тут стояли хижины из самана и камыша, а вдоль Гипаниса густо теснились городки, окружённые земляными валами. Их жители — меоты — веками защищали свой урожай и скот то от степняков, то от своих же сородичей-горцев. Ради мира покорялись то сменявшим друг друга степным ордам, то боспорским царям. Ладили даже с неистовыми мужеубийцами — те ходили весной продлевать свой род к меотскому племени гаргареев. Одного лишь ни за что не хотели меоты — оставить свой опасный, но обильный край.

Занятным попутчиком оказался мобед Манучихр. Он происходил с самого юга Парфинской державы, из древнего Парса, где поныне стояли руины Персеполя, столицы Ахеменидов, и правили, ходя и под рукой парфян, потомки Дария и Ксеркса. Там люди были наиболее праведны, благочестивы и преданы вере Заратуштры. Так заверял Манучихр и делал всё, чтобы убедить в этом чужеземцев. Перед любым делом, будь то еда, сон или работа, он бормотал пару молитв или изречений. В огонь или в воду не только не бросал ничего оскверняющего, но и прикрывал рот повязкой, приближаясь к огню, дабы не осквернить его своим дыханием.

Завидев змею, жабу, черепаху, муравья, он немедленно убивал их. Венеды пожимали плечами: всяких гадов Чернобог сотворил, но зачем же всех давить, если не мешают? А черепахи в чём виноваты? Мобед объяснял: «Ненавидящий создания Ахримана в душе попадёт по смерти на небо благих слов. Но лишь истребляющий их — на небо благих дел». При этом мобед любил животных, заботился о ежах, выдрах, лисах, в особенности же о собаках.

Над персом посмеивались, но уважали за правдивость и трудолюбие. Он любил поесть и выпить и заверял, что изнурять тело — грех, а вино хорошего человека делает ещё лучше, а злого — хуже. Однако в походе ни на что не жаловался, не избегал никакой работы, а утром вставал раньше всех и первым делом молился восходящему солнцу. А ещё молился луне и звёздам, воде и огню, душам праведных и добрым богам, в которых росы сразу узнавали своих: в Ормазде — Рода и Бога Богов, в Михре — Даждьбога и Гойтосира, в Бахраме — Перуна и Ортагна... Мобед знал обо всём на свете и охотно рассказывал о невиданных животных и небесных светилах, о древних царях, сражавшихся с дэвами, о чудесной и многотрудной жизни пророка Заратуштры. Хилиарх с удивлением узнал, что хорошо ему знакомые магические книги Зороастра сочинены греками, пророк же колдовство осуждал.

Тёплыми вечерами у костра, отпугивавшего комарье (ещё одно творение Ахримана), чернявый мобед с аккуратно подстриженной бородой спорил с индийцем, греком, венедом и росом — и легко находил с ними всеми общий язык. Ибо трудно было доброму и честному человеку не согласиться с тем, что говорил перс о добре и зле и выборе между ними, о разуме — лучшем из духовных благ, о борьбе со злом. Но особенно охотно и увлекательно повествовал Манучихр о праведных царях, начиная с Виштаспы, покровителе пророка. О том, как они насаждали истинную веру и искореняли дэвопоклонничество. Ардагаст слушал и удивлялся: ведь это о нём, о его войне с колдовской ратью Чернобога и Яги в непролазных венедских лесах и болотах! И с восхищением слушали южного волхва дружинники-росы.

А южанин всякий раз заключал: истинная вера только одна, и лишь её праведный царь должен дозволить, остальные же — искоренить, ибо само многообразие вер — коварное изобретение Ахримана. Но Вышата возражал:

— Какой же может быть выбор, если и выбирать запрещено? Пути ко злу нужно закрывать, но можно ли закрывать все пути к добру, кроме одного? Где оказались иудеи со своим единым истинным богом?

Грек и индиец поддерживали волхва. Один из них больше всего почитал Зевса, другой — Кришну, но это им не мешало сражаться вместе. Если воины светлых богов затеют усобицу, кому от этого станет лучше, кроме служителей Тьмы?

Мобед отвечал, глядя почему-то не на них, а на царя:

— Вспомните о мире, который важнее земного. Все, избравшие ложную веру, окажутся там среди тьмы и зловония, и будут их вечно терзать огонь, холод и зубы Ахримановых тварей. Не худший ли грех — иметь власть спасти тысячи людей от такой участи и не употребить этой власти?

Как-то речь зашла о том, к чьей гробнице они стремились. И тут Манучихр поведал предание, услышанное им в древнем городе Уре от жрецов Шамаша-Солнца, ещё умевших читать клинописные таблички двухтысячелетней давности:

— Двадцать веков назад нынешней Вавилонией, которая звалась тогда Шумером и Аккадом, владели цари Ура, что объявили себя богами. Воистину, не было тогда свободного человека, ибо все, от вельможи до пахаря, звались «рабами царя». Все, кроме крестьян, чьи земли царь ещё не забрал. Но и они жили в нищете и вечном страхе перед ненасытными чиновниками. Остальные же работали под плетью надсмотрщика и ели лишь то, что давал царь. Раб унижал раба и сам пресмыкался перед рабом. А жрецы пели хвалу земному богу больше, чем всем небесным. Но вот в страну вторглись из степи кочевники-амореи. Рабы и крестьяне вместе с ними перебили надсмотрщиков, разграбили царские склады и дома вельмож. Амореи брали город за городом, и вскоре лишь столица осталась в руках царя.

Но хотя Ур был переполнен рабами и в нём было плохо с хлебом, рабы не восставали. Лазутчики, пробиравшиеся в город, слышали от них только: «Бога никто не одолеет», «Как было, так и будет, на то воля богов», «При амореях лучше не станет», «Мы — черви земные, царский скот, что мы можем?», «Царь всегда прав, его власть — от Шамаша, справедливейшего из богов». А воины на стенах бились без ярости, но упорно, во всём послушные приказам. Если же осаждавшим удавалось перебраться через стену, они сами теряли мужество и волю к борьбе и поэтому гибли либо попадали в плен. Год за годом повстанцы и амореи не могли взять великого города. И тогда они призвали на помощь царя Элама[41] и северных горцев.

Среди войска северян была одна дружина, что пришла из-за далёких гор. Все воины её были без доспехов, многие с каменным оружием вместо бронзового. Зато — все на конях. А коней тогда на юге почти не знали, в боевые колесницы запрягали ослов. Вёл дружину вождь с волосами цвета золота, с бронзовым мечом, каменной секирой и могучим луком. Его стрелы с кремнёвыми наконечниками и орлиными перьями не знали промаха. Он любил славу и добычу, но ещё больше — справедливость, и ни один притеснитель людей не мог откупиться от его мести.

Как-то Златоволосый Вождь спас жреца Шамаша, что в одиночестве берег от грабителей священные предметы в полуразрушенном храме. И жрец поведал пришельцу: в главном храме Шамаша в Уре стоит серебряная чаша, посвящённая Семи Демонам, детям Неба и Земли. Раз в месяц её наполняют человеческой кровью, и тогда демоны обретают власть сковывать души пребывающих в городе страхом и неверием в собственные силы. Жрец передал Златовласому сбережённый им золотой амулет Шамаша. Только этот амулет мог оградить души вождя и его воинов от чар Семерых.

Северянин рассказал всё вождям союзников, и те решили рискнуть. Тараны эламитов пробили ворота, и в них ворвалась конная дружина Златоволосого. Её тут же отрезали, но северные всадники вихрем пронеслись через весь город и, не спешиваясь, под градом стрел бросились на приступ храма. Они одолели все семь ступеней зиккурата[42], вломилсь в храм. Златоволосый очистил чашу от крови, положил туда амулет и тем лишил Семерых силы. Царь попытался отбить храм, но едва не погиб, когда Златоволосый сбил с него золотой шлем. Тем временем осаждавшие ворвались в Ур. Рабы, ярость которых теперь ничто не сдерживало, истребляли всех господ, попадавших им в руки. Великий город обратился в руины.

Много сокровищ захватил Златоволосый в храме, но ещё больше предлагали ему царь Элама и вождь аореев за чашу Семи Демонов. Но северянин думал об одном: как уничтожить её, чтобы не было больше царей-богов. Жрец Шамаша сказал: разрубить чашу может лишь чёрный небесный металл. Но где его найти — не знал и жрец. Он лишь изготовил золотую чашу, подобную чаше Джамшида, способной показывать отдалённое и скрытое. Неизвестно, что увидел Златоволосый в ней. Но он забрал обе чаши и ушёл с дружиной обратно на север, и никто не посмел остановить его.

— Ты хочешь сказать, что Златоволосый лежит в Гробнице Солнца? — спросил Ардагаст.

— Да. И с ним наверняка обе чаши, и амулет Шамаша, и царский шлем, сияющий как солнце. Не ждут ли они праведного мужа, достойного великого царства?

Рука мобеда неспешно поглаживала аккуратно подстриженную бороду. Чёрные глаза испытующе глядели на царя росов. Ардагаст вспомнил о золотых дарах саков, виденных им в храме Солнца в индийской Таксиле, об Огненной Чаше и остальных Колаксаевых дарах. А перс продолжал будто невзначай:

— Здесь, в горах, со времён Сосруко не было великих царств. Только царьки и князьки, вся доблесть которых — в набегах друг на друга. Но недалеко отсюда, в предгорьях, была ставка великих царей Скифии.

— Да. Их власть тогда простиралась от Кавказа до Карпат, — с жаром подхватил один молодой дружинник-венед. — Царь, твои предки породнились с ними! А вдруг боги хотят, чтобы ты возродил Великую Скифию? С двумя этими чашами и с Колаксаевой Чашей мы всех одолеем!

— Не знаю, для кого боги берегут золотую чашу из Ура, но за серебряной явится разве что царь-дракон Ахи-дахака, когда выйдет из-под земли! — воскликнула Ларишка.

— Почему же? — возразил Манучихр. — Волею Ормазда праведный царь может обратить силу Семерых во благо.

— Лишать людей воли — благо? — в упор взглянул на перса Вышата.

— Люди — это те, кто следует путём Ормазда и исповедует веру Заратуштры. Полулюди — те, кто по глупому своеволию следует то путём Ормазда, то Ахримана. Злодеи же, во всех делах подобные бесам, суть полудэвы. Так разве не благом будет смирить злую волю полулюдей и полудэвов?

— Разве Солнце отказывает в свете какой-либо части людей? Разве не все люди созданы Ормаздом-Белбогом? Стыдись, солнечный маг! — сурово произнёс волхв.

— Значит, мы не люди, если не убиваем всех жаб, как ты? — резко спросил перса молодой дружинник.

— У нас в Индии любят спорить о вере, но никогда вишнуит не скажет шиваиту или шиваит буддисту: «Я человек, а ты — нет», — сказал Вишвамитра.

Манучихр развёл руками:

— Я всего лишь повторил то, что Дух Разума сказал некоему мудрецу о трёх видах людей — заметьте, людей. Возможно, Дух выразился излишне резко...

— Или же тот мудрец был вовсе не мудр и говорил с духом не разума, а... чего-то иного, — сказал Хилиарх.

Взгляды всех споривших обратились к царю росов. А тот, подбросив хвороста в костёр, произнёс спокойно, но твёрдо:

— Царём меня избрало собрание двух племён. И были там всякие люди, праведные и грешные. Как же я могу делить их на людей и полулюдей? Они позволили мне судить и казнить их, но не лишать разума и воли. Иначе я уподоблюсь тем бактрийским ворам, что одурманивают людей терьяком и бангом[43], а потом грабят их.

Молчавший до сих пор Шишок почесал затылок и заговорил:

— Что-то не возьму в толк: воины Солнца мы или тати могильные, вроде того зихского царя? Не нами в могилу положено, не нам и брать, разве только сами боги велят. А если они там что и берегут, так, верно, для здешней земли, а не для нас, пришельцев. Да и что это мы: в гости собрались, а уже хозяйскую посуду делим?

Все одобрительно засмеялись: леший, а лучше мудрецов рассудил.

Утром Вышата незаметно для остальных сказал Ардагасту:

— Кажется, понял я, зачем Левию эта гробница. Сокровищ не тронем и другим не дадим, но чашу эту семибесову надо будет разрубить.

— Секирой Богов?

— Да. Чёрный небесный металл — это железо, что с неба падает. Из такого Секира и выкована.

На седьмой день к вечеру путники достигли неширокой речки Айрюс. Над берегом её цепочкой тянулись высокие курганы. Вышата остановил коня:

— Здесь и было главное кочевье царских скифов. Вон тот курган, самый большой, — великого царя Мадая, сына Партатуа. Доходил он с набегами до самого Египта, воевал в Палестине, и в Вавилонии, и в Мидии. Всех бил и грабил, и все с ним союза искали. Но одно хорошее и славное дело сделал: взял Ниневию — Город Крови, сокрушил проклятое людьми и богами царство Ассирийское. Нужно почтить его жертвой. Ведь вместе с ним воевал твой, Ардагаст, предок — Лют Велимирич, первый царь сколотов-пахарей.

Баранов для жертвы купили в соседнем меотском ауле Келермес. Жертву приносили вместе Вышата и Манучихр. Поминали по-воински: со скачками и поединками. Когда росы собирались уже спешиться и приступить к пиру, склон кургана вдруг расступился, и оттуда выехал богатырски сложенный всадник на могучем чёрном коне. Его длинные тёмные волосы и борода не поредели от возраста, даже не поседели до конца. Чёрные глаза смотрели устало, но всё ещё властно и грозно.

Всадник был одет во всё красное. На груди сияла золотая пектораль с изображением древа жизни, окружённого всевозможными крылатыми чудищами — львами, грифонами, людьми-быками. Такие же замысловатые чудища украшали золотые ножны меча. На седеющих волосах блестела золотая диадема с подвесками, увенчанная надо лбом головой грифона, хищно разинувшего клюв.

Ардагаст поднял руку:

— Здравствуй, Мадай, великий царь скифов! Я, Ардагаст, царь росов, приветствую тебя!

— Здравствуй, сармат! Клянусь Папаем, ты со своими воинами славно угостил и потешил меня... Да, мало кто помнит грозного Мадая. Скифы в Таврике ещё поминают меня. Поминают и меоты — боятся, чтобы не наслал чего. А сарматам я и вовсе не нужен... кроме вас, росов.

— Я сармат лишь по матери. А по отцу — потомок Люта, царя сколотов-пахарей.

Улыбка озарила суровое лицо Мадая.

— Так ты потомок Люта-Львёнка? Славный был воин, хоть и совсем молодой. Это он пробрался в Ниневию и вместе с городскими рабами захватил восточные ворота. Ты, верно, тоже идёшь на юг? За богатой добычей, к черноглазым красавицам, каменным дворцам и роскошным садам?

— Там я уже был. И на Востоке тоже. Там красавицу нашёл — вот она, Ларишка, моя царица, храбрее многих мужей. А вернулся на Днепр-Славутич. В дальние страны хорошо ходить, если есть куда возвращаться.

— Правильно сделал, потомок Львёнка! Он вот тоже после Ниневии вернулся к себе и стал царём. Это я, дурак, двадцать восемь лет пропадал на юге, тешился всем, что там может усладить мужчину и воина. Вина, яства, бабы, музыка... Слава, власть! Все дрожали передо мной: фараон Нехо, Набупаласар вавилонский, Киаксар-мидянин. Пока мерзавец Киаксар не заманил меня со всеми царями и князьями на пир, где их перебили, пьяных. Я тогда вырвался, с трудом увёл орду на север. И узнал, что наши кочевья — в руках рабов и детей, прижитых ими со шлюхами хозяйками. Мы бились с рабами на киммерийском валу — там теперь западная граница Боспора...

— Правда ли, о царь, что вы одолели рабов одними плетьми? — вмешался Хилиарх.

— Такое могли придумать только вы, греки! Никто — ни ассирийцы, ни мидяне — не бился с нами так отчаянно, как эти рабы и их ублюдки. Нет, я навёл порядок в Скифии. И Львёнок со своими пахарями подчинился мне. Но никто не звал меня, как его, Солнце-Царём, Колаксаем. Не знаю, кто ему сковал эти золотые дары — Небесный Кузнец или мастер-урарт?

— Чтобы зваться Солнце-Царём, нужно творить угодное Солнцу. Скажи, о царь, воевал ли ты ради славы, добычи и иных тленных благ или во имя светлых богов? — спросил Вишвамитра.

Мадай непонимающе взглянул на него:

— Я приносил щедрые жертвы Ортагну, Артимпасе, Гойтосиру — всем богам, кому угодна война. Разве я прогневил их трусостью или жалостью к врагам?

— Светлым богам и справедливейшему из них — Солнцу — угодна не всякая война, но лишь та, что ведётся во имя справедливости. Думал ли ты тогда под Ниневией о крестьянах и рабах, стонущих под бичами ассирийцев, о племенах, угнанных в неволю?

— Какое мне было дело до этих трусов, ползавших в грязи перед любым царём?

— Поэтому они и не любили тебя, принёсшего им свободу. Кришна — Солнце — властвует любовью, а не страхом. В Индии об этом знают не только брахманы, но и кшатрии.

— Говорят, у вас после смерти люди рождаются заново, чтобы достойнее прожить жизнь? Мне это недоступно. Я могу лишь следить из века в век, как мельчает и слабеет царство скифов, созданное мной.

— В том царстве твоя орда была царскими скифами, а остальные скифы — их рабами. В моём царстве царское племя — росы, а рабских племён нет и не будет. Потому что все, признавшие мою власть, сами становятся росами, — сказал Ардагаст.

— О, царь, ты жил во времена Заратуштры. Почему же ты не принял его учения? Не оттого ли непрочным оказалось твоё царство? — вмешался Манучихр.

— Заратуштра? Этот чудак из Хорезма? Уж его-то вера — не для степняков. Не ходить в набеги, не почитать богов, кроме Ахурамазды, не приносить в жертву скот... От такой веры воины только потеряют мужество.

— У нас в Бактрии Заратуштру чтут все — и пахари, и степняки. А лишает ли его вера отваги — суди по мне, — задорно возразила Ларишка.

— Песни о твоих с мужем подвигах долетели даже в мой курган, — усмехнулся Мадай. — Куда же вы идёте походом на этот раз?

— К Гробнице Солнца, чтобы защитить её и не дать разжечь войну из-за её сокровищ.

— Вот ради такого я никогда не ходил в походы, — покачал головой Мадай. — Что ж, ищите свой путь, наследники Львёнка! Да помогут вам боги!

И великий царь скифов снова скрылся в своём кургане.

На закате отряд достиг реки Фарс. У костра Манучихру долго пришлось отбиваться от расспросов царя, волхва и грека о том, почему то, что говорят и делают мобеды, так не похоже на сказанное Мадаем о вере Заратуштры. Перс, как всегда умно и занимательно, объяснял, что пророк учил не поклоняться и не приносить кровавых жертв только злым богам, добрые же боги — лишь свойства или лица Мудрого Владыки, Ормазда, если же кто иначе понимает истинное учение, того ждёт ад. А мудрые мобеды для того и существуют, чтобы спасти души и умы от лжетолкований учения.

На берегу Понта Эвксинского, у устья реки Туапсе, под сенью самшитов, кипела схватка. Всадники, вооружённые лишь палками и плетьми, наседали на пеших, отбивавшихся кольями. И те и другие были одеты в зихские кафтаны с вырезом на груди, чёрные плащи и мохнатые шапки. Белобородые старики, рассевшись на прибрежных камнях и опрокинутых лодках, с удовольствием следили за схваткой, подбадривали и оценивали сражавшихся. В тени магнолии на резном деревянном троне восседал царь Хаташоко — седобородый, но всё ещё сильный. Сыновья сегодня радовали его сердце. Воспитанные по старинному обычаю в чужих семьях, они соперничали, даже враждовали. Это хорошо: пусть стараются превзойти друг друга во всём, что делает честь мужчине. Главное, чтобы уважали отца. А их воспитатели — цари и князья других племён — верные союзники и кунаки его.

Среди конных самый удалой — Доко-Сармат. Стройный, красивый, с бритым подбородком и чёрными закрученными усами, в начищенной парфянской кольчуге и остроконечном шлеме, орудует он плетью так, что никому не подступиться. Мать его — из ахеев, Сарматом же он прозван за то, что воспитан в степи, среди аланов. А ещё за редкую дерзость. Недаром в горах наглецу говорят: «Ты не чёрт и не сармат, откуда же ты взялся?»

Другой сын, Тлиф-пират, коренастый, заросший чёрной бородой, столь же умело и ещё более упорно бьётся среди пеших. Этот вырос в Горгиппии, в семье знатного синда. Синды — почти те же греки. Потому Тлиф грамотен, знает на память Гомера и одолеет любого их атлета в греческой борьбе. На нём панцирь и закрывающий лицо коринфский шлем — все знают, что он и в доспехах плавает, как рыба. С флотилией однодерёвок разбойничает он то в Колхиде, то на Боспоре, то у самых устьев Дуная, захватывает рабов и добычу, уходя всякий раз из-под носа у сторожевых кораблей. Лучше всех знает, кому продать пленных, через кого получить выкуп, и никакими греческими хитростями его не проведёшь.

Самый могучий и буйный — Хвит-мезиль, прижитый царём от волосатой женщины из диких лесных людей — мезилей. Голы до пояса, поросший густой шерстью на груди и даже на спине, с низким лбом и мощными надбровьями, машет он громадным колом так, что лучше не подходить.

Всадники уже оттеснили пеших к самой кромке прибоя, но те продолжали отчаянно отбиваться, не замечая волн, окатывавших кого ниже пояса, а кого и с головой. Всё громче раздавались воинственные крики, брань. Упавших топтали конями, кол ревущего зверем Хвита разбил кое-кому головы. Белая пена и изумрудно-зелёная вода окрасились кровью. Царь перекинулся парой слов со стариками, те встали и с одними посохами пошли разнимать дерущихся. Увидев старцев, те сразу прекратили бой. Один Хвит утихомирился лишь после окрика отца.

— Славная вышла потеха! Кто выстоял в ней, не дрогнет и в настоящем бою, — довольно разгладив бороду, сказал царь, и родовые князья согласно закивали.

Тлиф снял шлем, рукой смахнул пот со лба:

— Что ты, Сармат, умеешь биться на суше и верхом, я и так знаю. А на море ты от одной качки упадёшь за борт. И не выплывешь: хоть ты и красив, а морские девы таких, как ты, не любят.

— Целуй сам их рыбьи хвосты! А чего ты стоишь на суше, увидим в набеге, — ответил брату Доко, снимая шлем и подставляя взмокшие волосы ветру с моря.

— Вот-вот, появятся еммечь, я перед ними устою, а ты расстелешься, как и всякий сармат, — ехидно заметил Тлиф.

— Это они передо мною весной расстилаются, — гордо разгладил усы Доко. — А ты к ним ни разу не ездил. И правильно делал: на тебя ни одна мужеубийца не взглянет.

— Шлюх я могу найти и в Пантикапее. Или в Диоскурии[44]. Эти хоть не дерутся, разве только им не заплатишь. А так уступят хоть Хвиту.

— Я любую вашу еммечь возьму прямо посреди боя, и оружие ей не поможет, — голыми руками кости переломаю, — проговорил Хвит, почёсывая волосатую грудь.

Обмениваясь колкостями, Доко с Тлифом, однако, избегали задевать сына лесной женщины, зная, что в ярости тот способен на всё. Отец довольно взглянул на вставших перед его троном сыновей.

— Вы все доказали сегодня свою отвагу и силу. Потому я беру в набег всех троих — чтобы все вы смогли прославиться в нём.

— Больше всех прославлюсь я! — без лишней скромности заявил Хвит. — Доко всё тянет в степь, Тлифа — в море. А я знаю горы и лес, как... лесной человек.

— Славы вам хватит на всех. Но это будет не просто поход за добычей и славой. Вы не какие-то разбойные удальцы, а царевичи. А я — царь. Других царей у зихов нет, хотя недавно были. Но этого мало. Вы слышали об Ардагасте, царе росов? Мальчишка, моложе тебя, Тлиф, а покорил столько племён! Потому что в руках у него — Чаша Колаксая. Вот почему я веду вас к Гробнице Солнца. Когда на мне будут солнечный амулет и золотой шлем Сосруко, а в моей руке — его всевидящая чаша... — Он взглянул вслед расходившимся старейшинам и вполголоса продолжил: — Тогда я поговорю по-другому и со старейшинами, и с князьями, и с царями. Я соберу под одну руку все горные племена, от Боспора до Колхиды. И в этой руке, сначала моей, потом одного из вас — будет Чаша Солнца. — Глаза старика хищно сверкнули, жилистая, загрубевшая от меча и тетивы рука вытянулась вперёд. — Это будет рука воина Грома — бесстрашного и беспощадного, перед кем не устоят ни еммечь, ни тень Сосруко.

Сыновья почтительно слушали отца, и каждый из них, даже глуповатый Хвит, именно себя мнил этим великим царём гор, героем, который затмит Сосруко. Об одном они не думали — о племени, ради которого и совершают подвиги те, кого считают героями.

Там, где начинает подниматься в горы дорога из долины Туапсе к Гойтхскому перевалу, стоял высокий, наполовину засохший дуб. Многие ветви его обгорели и почернели от ударов молний, но большинство всё ещё буйно зеленело. Дуб помнил, как пробирались на юг киммерийцы, уходя от скифов, чтобы снова схватиться с ними на равнинах Лидии и у стен Ниневии. Он был уже стар, когда неукротимый Митридат, перследуемый римлянами, пробивался через страну зихов к Боспору, где и нашёл смерть, преданный сыновьями. Ветви дуба были увешаны всевозможным оружием — греческими и римскими гребенчатыми шлемами, сарматскими мечами, акинаками и панцирями из копытных чешуек, меотскими луками. Тут же висели шкуры зверей и просто лоскутки ткани. Священное дерево одаривали все — пастухи, охотники, но особенно щедро — воины, возвращавшиеся из набегов. В обширном дупле скалились черепа — звериные и человеческие.

Полсотни спешившихся всадников стояли перед деревом. Жрецом служил сам Хаташоко, резавший одного барана за другим. Его голос, не ослабевший от возраста: эхом отражался от скал.

— Шибле-громовержец! От тебя скрывается Солнце, и сам Владыка Неба трепещет, когда ты разгневан. Дай нам силу и мужество, чтобы овладеть сокровищами Гробницы Солнца, даже если сам Сосруко явится перед нами! Бог набегов! Даруй нам удачу в этом набеге! Да сокрушим мы всех, кто посмеет встать у нас на пути — мужчин, еммечь, чертей и богов! Их черепа и оружие мы повесим на этом священном дубе.

Длинноволосый человек в чёрной с серебряным шитьём хламиде черпал серебряной чашей дымящуюся кровь, бормоча заклинания, брызгал ею на дерево и на зихских воинов и наносил им на лбы и клинки печати демонов Марса и Сатурна, войны и смерти. Царь не слишком доверял захожему колдуну с его непонятными целями и невиданными обрядами. Но только этот пришелец мог то, на что не решался никто из местных ведьм и колдунов, слетавшихся на гору Себероашхо: чарами освободить души воинов от векового трепета перед Солнечным Вождём и его могилой.

Наконец обряд был окончен, и дружина двинулась к перевалу. Колдун не последовал за перевал. Он обосновался в укромной пещере, где, как говорили, некогда жил дракон, иссушавший источники. Горцы, кроме самых лихих ведьм, избегали подходить к ней. Некроманту же отсюда было удобно следить за происходившим и возле Гробницы Солнца, и в Пантикапее, и в стране абасгов, где его люди готовили резню Братьев Солнца. Главное же — в той усобице, что вспыхнет вокруг гробницы на Фарсе, его рука не должна была быть слишком заметной.

А Хаташоко и не настаивал, чтобы Валент ехал с ним до конца. Если нужно, чародей всё увидит в магическом зеркале или царь его вызовет с помощью халцедонового амулета. Зачем делить славу подвига с каким-то иудеем? Царь с царевичами не задумывались о том, что берут на себя не столько славу, сколько позор осквернителей могилы Сосруко. Именно этого и нужно было Валенту и тем, благодаря кому чернокнижник никогда не знал нужды.

Далеко не все в зихской дружине заметили, как по небу летело на запад нечто, совсем не похожее на птицу. Лишь те, кто отличался самым острым зрением, разглядели, что это летит верхом на тыкве женщина, простоволосая и одетая по-мужски. «Ведьма подалась на Себероашхо. Обнаглели стервы: даже днём летают», — подумали зихи и послали вслед пару стрел, не достигших цели. И ни один зих не узнал, что летунья опустилась вовсе не на ведьмовской горе, а возле драконьей пещеры, и жарко обнялась с её обитателем в чёрной хламиде.

Лесной тропой ехали к долине Фарса три десятка всадников с длинными распущенными волосами, вооружённых луками, секирами и щитами в виде полумесяца. У немногих были мечи. Стальных доспехов не было ни на ком — только панцири, боевые пояса и шлемы из шкур зубров и кабанов. Лишь вблизи можно было разглядеть, что все всадники — женщины. Самой младшей было пятнадцать лет, самым старшим — далеко за сорок. Всадницы превосходно держались в сёдлах и в своих кожаных латах, умело сшитых и хорошо подчёркивавших стройные, крепкие фигуры, вовсе не выглядели грубыми и мужеподобными.

Впереди ехала статная, полногрудая женщина лет сорока пяти. Её пояс украшала золотая пряжка в виде крылатой волчицы. Рядом с ней — пятнадцатилетняя девочка с чёрными кудряшками, худенькая, но не слабая. Следом ехали красивая женщина лет двадцати трёх с роскошными золотистыми волосами и другая — лет тридцати, с крупным кавказским носом и чёрными как смоль волосами, разбросанными по волчьей шкуре, прикрывавшей плечи.

— Вот подъедем мы сейчас к гробнице, а из-за неё вдруг вылетит стрела, и придётся вам выбирать вместо Томиранды новую царицу, — самым беззаботным тоном сказала предводительница.

— Не может такого быть. Наша великая волшебница Асатра всегда всё заранее знает и разведывает! — преувеличенно бодро заявила золотоволосая.

— А если такое и случится, мы за тебя, мама, славно отомстим! — решительно произнесла девочка.

— А потом передерётесь тут же, на поле боя. Сама виновата: вырастила из одной нахалки главную волшебницу, а из другой — первого бойца и полководца. Чаще надо было вас посылать за плугом ходить, чтобы не зазнавались, — сказала Томиранда, главная жрица Артимпасы.

Её величали царицей, хотя правила она лишь священным городком, где, кроме сорока жриц-воительниц, жили только их малолетние дети, рабыни-пленницы да несколько старух, утративших сан жриц по возрасту.

— А что? — гордо скинула голову Асатра и расправила волчью шкуру. — Когда-то все мужеубийцы умели сами оборачиваться волчицами, а теперь умею только я. Ещё и вас превращаю, когда надо.

— А своего коня оборачиваешь летучей тыквой. Ты его, наверное, на грядке вырастила? — вмешалась в разговор девочка. — Зато свет из рук испускать, как Ардагунда, не умеешь.

— Я в великие колдуньи не лезу, — небрежно махнула рукой златоволосая Ардагунда. — Но в поединке меня может одолеть только царица.

— И в бой вести ты можешь хоть сотню, хоть тысячу, — кивнула царица. — Только почему-то все трусихи и плаксы собираются вокруг тебя.

— Ты же у нас самая добрая, — ехидно заметила Асатра. — Мальчиков в жертву приносить — без памяти валишься. Приедут зихи — всё расспрашиваешь, как там твой сыночек, которого Доко-Сармат отдал на воспитание какому-то князьку. А весной не находишь себе места, пока не заявится сам ненаглядный Доко. Дура! У него уже три жены, и здесь он не только с тобой гуляет. Со мной, например, тоже.

— Десять месяцев в году я не знаю любви. По закону мужеубийц, который кое-кто уже не соблюдает, — ледяным тоном отчеканила Ардагунда. — А приносить в жертву мужчин у меня рука не дрожит. А детей... — она на миг умолкла, справляясь с комом в горле, — на это ни храбрости, ни силы не нужно. Тут и Асатра справится.

— Вы, конечно, не сёстры, — покачала головой царица. — Но вас обеих принёс в общину Сауархаг, Чёрный Волк, лучши колдун в Сарматии. Ваши способности он угадал верно. Вы с ними или прославите общину... или развалите её совсем. Враждуете, да к тому же слишком любите мужчин. Обе. Мой вам совет, девочки: любите их, но делайте так, чтобы они за вами бегали, а не вы за ними.

— Ага. За тобой, мама, так бегают, что я не знаю, от кого же родилась, — отозвалась девочка.

— Я тебе уже говорила: скорее всего, от того грека из Херсонеса. Потому и назвала тебя по-гречески: Меланиппой, Черной Лошадкой. Смотри лучше, чтобы за тобой самой поменьше бегали гаргарейские мальчишки на пастбище. Подожди до посвящения.

— Один уже добегался. Я ему ногой три ребра с одного удара сломала.

— Правильно, Лошадка! — Мать потрепала чёрные кудри девочки. — Не поддавайся пастухам! Помнишь, что стало с моей тёзкой — первой царицей мужеубийц?

— Конечно. Она взяла в мужья и цари красивого светловолосого пастуха. А он изменил ей с молоденькой жрицей на смех всей общине. За это община решила замуровать царя с царицей в подземелье. Теперь Томиранда — богиня подземного мира и моря.

— Поняли, девочки? — обернулась царица к своим спутницам. — Кто бы из вас не стал царицей, главное, чтобы рядом не появился царь. Пусть лучше мы царствуем над мужчинами. Пусть все эти храбрые цари и князья скачут вокруг нас жеребцами, ластятся ручными барсами, одаривают нас, чтобы мы им наворожили или вымолили победу. Все они верят и знают: где впереди войска мужеубийцы — там победа. За кого мы — за того Артимпаса!

Отряд выехал к Фарсу. На другом берегу реки, на большой поляне, цепочкой тянулись курганы и странные сооружения, похожие на невысокие дома с плоскими крышами. Каждый такой «дом» был сложен из пяти мощных каменных плит и обращён узкой стороной к восходящему солнцу. Вместо входа с этой стороны было лишь небольшое круглое отверстие в середине плиты, закрытое каменной втулкой. Кроме него, ни дверей, ни окон не было. Чем-то дневним, нечеловеческим веяло от этого безмолвного посёлка — или кладбища? Какие существа могли жить в таких домах или строить себе такие гробницы, ворочая громадные плиты? Не выносили они солнечного света или, наоборот, любили его даже после смерти?

Всадницы переехали реку и спешились перед самым большим курганом. Восточный склон его был как бы срезан, обнажая переднюю стену такого же «дома» чуть выше человеческого роста. Только крыша здесь была двускатная, а втулка — из горного хрусталя. Каждое утро луч солнца падал на лицо того, кто лежал в Гробнице Солнца. Только перед ней были свежие следы поклонения: черепки посуды, кости и черепа животных. Но человеческих костей тут не было.

На стене были нанесены знаки Солнца, а между скатами крыши словно вплавилась в камень половина колеса из чёрной меди. Это было то самое Колесо Солнца, что погубило Солнечного Вождя. Смертоносное колесо, наделённое силой подземного Чёрного Солнца, догнал и разрубил надвое преемник Сосруко — Грозный Вождь.

Тихо, но уверенно приговаривая заклинания, Асатра вытащила хрустальную втулку. Меланиппа с перемётными сумами в руках пролезла в узкое отверстие. В небольшой комнате стояли вместительные глиняные сосуды и бронзовые котлы, лежали каменные браслеты и топоры, бронзовые вилки и крючья, которыми доставали мясо из котлов. В задней стене было ещё одно отверстие. Заметив среди вещей две фигурки собак, золотую и серебряную, Асатра сделала девочке знак стать в стороне и принялась заклинать ещё глуше и быстрее, бросая в сторону фигурок какой-то порошок. Глаза металлических собак вспыхнули зловещим красным светом.

— Быстрее лезь дальше и вытаскивай всё то, что он привёз с юга, — сказала колдунья.

Меланиппа ящеркой проскользнула во второе помещение и застыла, поражённая. Посреди комнаты лежал на львиных шкурах человек высокого роста и крепкого сложения. За два тысячелетия в гробнице не истлели ни ткани, ни меха, ни дерево, ни плоть погребённого. Даже приток свежего воздуха не обратил их в прах. Человек был одет в красный кафтан и красный плащ, сколотый золотой булавкой. У правой руки лежала шлифованная каменная секира, у левой — лук и расписной колчан, у пояса — бронзовый меч и золотой кинжал с рукоятью из лазурита, в золотых ножнах тонкой работы. Ниже пояса тело было прикрыто пурпурной тканью, расшитой золотыми бляшками в виде львов. На груди блестел золотой амулет: круг с восемью лучами — четырьмя прямыми и четырьмя изломанными, будто молнии.

Лицо мертвеца, цвета бронзы, с тонкими золотистыми усами, не выглядело, однако, металлической маской. Наоборот, оно было полно жизни и воли. Казалось, человек только ненадолго заснул чутким сном воина и при любой опасности успеет вскочить, готовый к бою. Голову покрывал золотой шлем, отделанный в виде странной причёски с косой, обёрнутой вокруг головы. Из-под него выбивалась лишь одна длинная прядь золотистых волос. Под стенами в полумраке таинственно блестели золотые и серебряные сосуды, золотые венцы, кольца, серьги тонкой работы. Казалось, что листья и цветы на этих украшениях только что сорваны с невиданного золотого дерева. Но вся эта южная роскошь ничуть не делала её владельца похожим на спесивых и ленивых владык полуденных городов. Чувствовалось, что душа его — не в этом золоте, а в простом каменном и бронзовом оружии, которым оно было добыто.

Дерзкой и бесстрашной девчонке вдруг захотелось бежать отсюда или, упав на колени, молить о прощении хозяина Гробницы Солнца. Но снаружи уже звучал уверенный, завораживающий голос Асатры:

— Сосруко, Рождённый из камня Солнечный Вождь! Зла в мире много, больше, чем в твои времена, но люди ещё могут управиться с ним без тебя! Спи, не покидай своего каменного дома. Лучше дай людям то, что добыл на юге. Ведь уже идут за твоими сокровищами те, кто потерял стыд и почтение к богам и предкам. Мы, жрицы богини войны, позаботимся о том, чтобы волшебная сила этих вещей послужила лишь лучшим из воинов, защитникам добра!

Уже обычным голосом колдунья сказала Меланиппе:

— Не бойся, Лошадка, ноги у него отрезаны и раньше конца света вряд ли срастутся. Просто Гойтосир бережёт для себя на всякий случай ещё одно тело. Я буду тебе говорить, что брать. Сначала все чаши...

Вслед за сосудами и украшениями в перемётные сумы отправились золотой кинжал, амулет и шлем. Оказалось, что голова древнего вождя, кроме одной-единственной длинной пряди, выбрита наголо. Такое воительницы видели лишь у храбрецов из далёкой восточной степи, иногда появлявшихся среди аланов. Асатра озабоченно потёрла лоб:

— Неужели его тут нет? Меланиппа, посмотри, нет ли чего-нибудь похожего на связку прутьев? Нет? Тогда сними покрывало.

Девочка осторожно сняла ткань с золотыми львами. Ноги вождя действительно были перерублены в коленях. А рядом с ногами лежал скреплённый серябряным ободком пучок из двенадцати стрел с кремнёвыми наконечниками и серебряными древками. Четыре из них пронзали насквозь фигурки быков — две золотые и две серебряные. Асатра всплеснула руками от радости:

— Барсман[45] Воинов! С ним в руке можно обрушить на врага огненные стрелы, сжигающие все, — те самые, которыми Гойтосир поразил Чёрного Быка в четырёх обличьях. Правда, нужно будет ещё подобрать заклятия... Всё, Лошадка, бери его и вылезай!

Как только девочка выбралась наружу, колдунья вставила на место хрустальную втулку и наложила новые чары. Потом к гробнице подвели быка чёрной масти. Асатра, держа в руке серебряный барсман, пропела древний гимн Михру-Гойтосиру, а Томиранда одним ударом секиры свалила быка. После этого царица с облегчением сбросила шлем, стянула панцирь, сорочку...

— Всё, девочки! Теперь можно и искупаться. Двое — на страже.

Быстро раздевшись, воительницы с хохотом бросились в мелкую речку — смывать пот. Потом, наплескавшись вдоволь, плясали нагие с оружием в руках. В середине, покачивая полной грудью и поднимая к небу секиру и меч, танцевала царица. Рядом с ней скрещивали секиры Ардагунда и Меланиппа и змеёй извивалась, ударяя в бубен, Асатра. Любой мужчина многое бы дал, чтобы увидеть такое. А если бы и впрямь увидел, и не в магическом зеркале или колдовском дурмане, то пришлось бы отдать ещё больше: жизнь. И всё же две пары зорких глаз следили из чащи за пляшущими мужеубийцами, да так, что даже Асатра ничего не заметила. Но эти глаза не были человеческими.

Окончив пляску, одни женщины взялись разделывать и жарить бычье мясо. Другие сгрудились вокруг колдуньи, разбиравшей добытое в гробнице. Испытывать Барсман Воинов она пока что не спешила. Не слишком привлекла её внимание и серебряная чаша с изображением семи четырёхкрылых, когтистых и клыкастых демонов. Но она сразу заинтересовалась золотой чашей, на которой две реки текли с высоких островерхих гор в море. Переступая реки, шли друг за другом звери — быки, львы, кони, козлы, вепри. Среди гор лез на дерево медведь. Волшебница наполнила чашу водой, простёрла руки, сосредоточилась. В воде появились башни и храмы Пантикапея, затем Диоскурии, Фасиса[46]. Дальше этих городов чародейка нигде не бывала. Довольная возможностями чаши, Асатра решила посмотреть на более близкое и важное в этот миг. Зихи, как оказалось, были ещё довольно далеко от гробницы. Зато с севера берегом Фарса шёл через леса отряд, по виду сарматов, во главе с молодым золотоволосым всадником.

— Тамга росов на плаще... Наверняка это их царь Ардагаст, — сказала Томиранда.

— Красивый какой... Совсем как наша Ардагунда, если ей усы наклеить! — хихикнула девочка. О том, что всадник напомнил ей того, кто лежал в гробнице, она предпочла не говорить, чтобы не прослыть трусихой, боящейся призраков среди бела дня.

— А ещё среди них два мага: один перс, другой венед. И сильные: даже через чашу чувствуется. Чего им всем здесь надо? Не того ли, что и нам? — озабоченно произнесла Асатра.

Царица поднялась, надела панцирь и пояс с мечом. Голос её стал суровым, тон — приказным:

— Сёстры! Как только поедим — уходим отсюда. Ты, Асатра, хорошенько запутай следы. Пусть эти маги ищут сокровища где хотят. А мы пойдём к Шхагуаше[47] и встретим зихов у Каменного моста и крепости Сосруко. Нападём на них или заставим напасть на нас. Вы знаете: набег не приносит чести, если за тобой никто не гонится.

— Почему же нам тогда не схватиться с росами? — осведомилась Ардагунда.

— А зачем нам это далёкое племя? Вот если мы сразимся с зихами, за них вступятся аланы и западные горцы, а за нас — сираки и равнинные меоты. И хитрецу Рескупориду придётся выбирать, с кем воевать. Это будет великая и святая война за золотые дары Солнца, и наша богиня будет довольна! — Царица широко взмахнула секирой. — Пусть звенит сталь, льётся кровь, горят аулы, стойбища, города — это лучшая жертва Артимпасе!

— Ты хочешь, чтобы я убила в бою Доко? — взглянула в глаза царице Ардагунда.

— Да! Или его отца, или брата, или кого-то из родичей. Чтобы между вами встала кровь. Чтобы тебе не пришло в голову убежать к нему. Потому что, — безжалостный голос царицы вдруг смягчился, — если ты даже избегнешь кары богини и общины, то всё равно не приживёшься там, где женщина — рабыня мужчины, где ему дозволено всё то, за что её казнят смертью или презрением.

В голубых глазах златоволосой жрицы выступили слёзы, голова её склонилась.

— Ты права, царица. И как всегда, хочешь нам только добра. Но откуда тогда взялись мы, что уже не можем жить среди остальных людей? Мне иногда кажется, что мы и сами не люди, а какие-то демоницы или волчицы, насильно обращённые в людей. Ты говоришь о царстве Матери Богов, но ведь в её времена женщины не носились на конях, не убивали, даже не жили отдельно от мужчин, своих сыновей растили сами. А охотились и защищали племя мужчины...

— Так было, пока мужья и сыновья Великой Богини не выучили мужчин запрягать быков в плуг, ездить на конях, ковать оружие и воевать, воевать — без конца и за что угодно. А Мать Богов слишком добра к своему семейству. За нас, свободных женщин, теперь стоит лишь Артимпаса-воительница.

— Вот и хорошо! — тряхнула подсохшими волосами Асатра. — Только на войне или в колдовстве мы можем доказать мужчинам, что мы не хуже их. За всё остальное они жену ценят не больше, чем хорошую рабыню. И пусть эти домашние курицы, покорные мужьям, квохчут от страха перед войной! А для нас война — праздник. Самый священный!

Глаза её возбуждённо сверкали, словно у волчицы, почуявшей кровь.

— Мужчины любят войну, но им почему-то нужно верить, что они — защитники добра и воины светлых богов. Без этого они превращаются в скотов и шакалов, — задумчиво проговорила, не поднимая головы, Ардагунда.

Асатра рывком встала, обеими руками подняла золотую чашу:

— Вот мы и будем теперь решать, кто воин Солнца! Не дадим ни этой чаши, ни Барсмана Воинов никакому избраннику богов. Хватит с этого Ардагаста и Колаксаевой Чаши. — Она чуть слышно зашептала, слегка взболтала воду в чаше, и вода на глазах обратилась в тёмно-красную кровь. — Ардагунда, милая, обязательно попробуй. Нет, не сейчас, а перед боем. Полезное питье... для слишком добрых. — Колдунья выплеснула кровь в сторону гробницы. — Прими прощальную жертву, Солнечный Вождь!

Взрослые, мужчины и женщины, с трёх сторон спешили к Гробнице Солнца за подвигами. А мальчик успел раньше их всех. Кудрявый еврейский мальчик Иоселе из пантикапейского домика под старой вишней. Нет, сам мальчик дальше Мирмекия никуда не уходил, а то и дома не покидал. Даже душа его тела не оставляла. В чужое тело далеко от дома вселялась его мысль. Он мог, сидя или лёжа неподвижно где-нибудь на безлюдном берегу, или на кургане, или у себя в комнате, смотреть на далёкие леса и горы глазами зоркого орла, быстрого горного тура или могучего зубра. А мог и подчинить себе волю животного так, что душа того словно засыпала, уступая место мысли пришельца. Трудно было, правда, летать или скакать по горам на четырёх ногах, если ты всю жизнь ходил на двух. Несколько раз мальчик чуть не разбивался насмерть — то есть не он, а те, в кого он вселялся, но вовремя успевал освободить сознание зверя или птицы.

Этому колдовству Иоселе выучился, заглянув без спросу в рукопись, оставленную на столе длинноволосым человеком с завораживающим взглядом. Мальчик давно догадался, что это — его отец, хотя мать такого не говорила и вообще велела никому об этом человеке ничего не рассказывать, называть же его просто «рабби» — «учитель». Как будто с этим таинственным пришельцем мог сравниться скучный и придирчивый рабби Наум из хедера! Пришелец (мать наедине звала его Левием) испытывал способности мальчика к магии и всякий раз оставался доволен, хотя испытания часто были таковы, что после них тело и голова болели сильнее, чем после наставлений и трости рабби Наума. Но всё-таки больше, чем холодного и властного Левия, Иоселе любил Стратоника — добродушного лысоватого учёного, лечившего бедняков за самую ничтожную плату. Он тоже проверял магические дарования мальчика, но был гораздо добрее и проще и охотнее делился знаниями.

Друзей у Иоселе было мало. На улице его не любили ни взрослые, ни дети. Все знали, что он — незаконнорождённый, ещё и сын того самого некроманта, что десять лет назад чуть не разрушил Пантикапей. (Правда, когда сам Левий появлялся в домике, мало кто из соседей решался хотя бы донести городской страже). Мальчика называл «Иоселе-колдун». Просто так он никому не пакостил, но если на него, например, бросались скопом, он мог непонятной силой остановить всю ватагу, а главного драчуна заставить, скажем, влезть в глиняную бочку с оливковым маслом, после чего уже взрослые разбирались с криком и руганью, кто же тут чародей, а кто озорник. Всё это не мешало соседям приглашать на свадьбы Иоселе, игравшего на флейте не хуже матери. Звали и в богатые дома, но мать не пускала, зная, что ждёт красивых мальчиков у богатых господ.

О своих духовных странствиях мальчик не говорил никому из взрослых — только двум друзьям, хорошо умевшим хранить тайну. Их отцы — один кожевник, другой раб — ушли в Палестину вместе с другими «кинжальщиками» и давно не подавали о себе вестей.

В последнее время — может быть, из-за рассказов дяди Менахема — Иоселе словно магнитом тянуло к Гробнице Солнца. Вселяться в обычных людей он ещё не решался, но уже сумел «оседлать» волосатого лесного человека. Его глазами мальчик и увидел, как амазонки вытаскивали сокровища из гробницы. Увидел и их пляску. А чтобы возбуждённый дикарь не бросился на женщин, маленький чародей усыпил его сознание, а потом и вовсе увёл мезиля от греха подальше. И тем спас от неприятностей не столько воительниц, сколько самого лесного обитателя.

Когда росы подъехали к Гробнице Солнца, поляна уже была безлюдна. Следы жертвоприношения никого не насторожили: Сосруко почитали многие племена. Но из самой гробницы доносилось что-то похожее на глухой лай. Вышата соскочил с седла, прильнул к хрустальному окну. За-ним бесновались два крупных пса. У одного, приземистого, с длинным туловищем и длинным хвостом, шерсть отливала золотом, у второго, могучего волкодава, — серебром. Глаза собак горели красным огнём, из пастей вырывалось пламя. Одного взгляда в глубь гробницы хватило, чтобы понять: сокровища уже унесены.

Заглянувшему через плечо волхва царю сразу вспомнился адский пёс чернокнижника Захарии, а индийцу — два пса Ямы, бога смерти, стерегущие вход в царство мёртвых. Кто же были те, кого не остановили даже такие стражи? Чувствовалась рука опытного мага. Валент? Но день, высчитанный некромантом, ещё не наступил. Тогда кто? С кем придётся теперь биться небольшому отряду?

Серячок попытался взять след похитителей, обегал всю поляну, сел и пристыженно заскулил. Оставалось надеяться на нюх стражей гробницы. Волхв вытащил хрустальную втулку. Шишок на всякий случай выломал дубину покрепче. Вишвамитра сложил руки перед лицом, приветствуя пбсланцев Ямы. Серячок, старавшийся на всякую собаку, по крайней мере, рявкнуть, теперь молчал, поджав хвост. Огнедышащие псы, однако, никого не тронули. Выскочив наружу, они, подобно волку, забегали по поляне, а потом вернулись к гробнице и тоскливо завыли.

Вышата хотел уже обернуться соколом и поискать похитителей сверху. Вдруг собаки снова сорвались с места и бросились в чащу. Люди — следом. Догнав с трудом псов, они увидели, что те истошно лают на высокий раскидистый граб. У подножия дерева лежала туша зубра со сломанной шеей. А сверху доносился громовой голос:

— А ну, уймите своих щенят, а то я сам их уйму! И добычу мою чтоб не смели трогать!

Все взглянули вверх. На развилке ветвей стоял махонький человечек с длинной седой бородой, одетый в овчины шерстью наружу. Росы покатились со смеху.

— Такого зубра разве что я подниму. А уж ломать ему шею — это для Сигвульфа! — смеялся обычно суровый Вишвамитра.

— Ты что, вайюг? Так они с это дерево ростом! — потешались дружинники.

Лишь Вышата не разделял общего веселья. Мужичок с ноготок, борода с локоток — в таком виде любит являться из-под земли Чернобог. Волхв уже прикидывал, как низвести с неба молнию на граб.

— Чем хвастать, скажи лучше, кто и куда унёс сокровища Сосруко? — спросил Ардагаст.

— Знаю, да не скажу. Вы меня обидели! Может, скажете, я и золото украл?

Ларишка положила стрелу на тетиву:

— А почему тогда его стражи на тебя лают? Слезай с дерева, пока я из тебя дикобраза не сделала!

Ещё несколько стрел легло на тетивы.

— Погоди, — остановил жену Ардагаст и обратился к длиннобородому человечку: — Прости нам, отец, если обидели. Как ты на зубров охотился, я не видел. Но чтобы ты грабил святую могилу — не видел тоже. Спустись лучше с дерева и расскажи, кто тут был до нас. Волхвы, придержите псов!

Человечек слез наземь. Он действительно был мал — по пояс росам, но очень силён. Шишок уважительно взглянул на распиравшие овчинную одежду длиннобородого мышцы и спросил:

— Ты что, леший здешний? Мезиль?

— Не мезиль. И не человек. Я — Диченаг, старейшина испов! — Человечек выпрямился, важно разгладил бороду. — Мы, испы, из всех смертных племён самые древние. И самые гордые!

— Испы? — переспросил Хилиарх. — Меоты говорят, что вы ездили верхом на зайцах и топорами рубили папоротники. Или тогда были такие зайцы и такие папоротники?

Псы, с трудом утихомиренные магическими знаками, легли, недобро сверкая на человечка огненными глазами. Столь же настороженно следил за ним волк. А исп уселся на пень и степенно заговорил:

— Всё было. И папоротники выше дубов. И ящерицы, что могли бы одной ногой раздавить любого из вас вместе с конём, а хвостом смести всю вашу дружину. Только вас, людей, ещё не было. Спрашиваете, кто тут был до вас? Мы, испы. Охотились, пасли стада. Мы не тревожили земли плугом, не ставили городов, не имели царей, не воевали. Вон те гробницы — наши дома. Их для нас строили великаны. Это было правильно: ведь они сильные, а мы мудрые. Они тоже охотились и пасли скот, как мы. Ещё были мезили и речные девы. Все мы знали лишь Мезитху — бога лесов, великого охотника. Потом пришли люди. Сначала они ютились в пещерах и шалашах и жили охотой. Затем внизу, в степи, появились совсем другие люди. Они гнали с собой бесчисленные стада и постоянно сражались из-за них — пешие и на конях, каменным и бронзовым оружием. Они пахали землю, строили крепости, и им всё не хватало земли для пастбищ и пашен.

И тогда в небе появился другой бог — бог людей, гневный, с громовым голосом. Он хотел, чтобы все преклонялись перед ним, но наше гордое племя не желало унижаться ни перед кем. Как-то с неба спустилась на цепи золотая колыбель. В ней лежал младенец с золотыми волосами и бронзовым телом. Мы приняли его в наше племя, вырастили. Та гробница, к которой вы спешили, была домом, где его воспитали. Мы открыли ему даже нашу главную тайну: то, что мы могли погибнуть лишь от горящего снега. Он стал среди людей великим воином и вождём, и мы гордились его славой. Мы. только не хотели почитать его бога.

И вот однажды пошёл снег и засыпал наши каменные селения до самых крыш. Вы видели когда-нибудь хлопок? Индийские купцы его иногда привозят. Вроде шерсти, но горит гораздо сильнее. Таким был и тот снег. Ударили молнии, и он запылал. Одни испы сгорали заживо на улице, другие задыхались от жара и дыма в своих домах. Уцелели лишь те, кто ушёл под землю. Там мы живём и поныне, и небесному богу больше нет дела до нас, а нам до него.

Исп резким движением вытер глаза концом бороды и продолжил:

— А потом в горы пришли Сыны Солнца — племя Златоволосого. Нас они не трогали. Но с великанами сражались, пока не загнали их остатки в самые глухие уголки гор. Люди стали хоронить своих покойников в наших домах, обратившихся в могилы, и даже строить себе такие же гробницы. Затем настал черёд Сынов Солнца. Погиб Златоволосый, и предводителем стал Грозный Вождь. Его бронзовый меч, кремнёвые стрелы и само его бронзовое тело были наделены силой Грома. Он был испом по матери и унаследовал наш гордый дух. Грозный Вождь пошёл войной на Бога Богов и пал в бою с его небесными воинами, истребив их множество. Но племя продолжило эту войну и наконец перестало поклоняться небесному богу. Тогда он, глумясь над ними, предложил им избрать вечную жизнь и ничтожное потомство или вечную славу и смерть без потомства. Они избрали второе. Он же наслал на них неурожай и голод. И тогда Сыны Солнца сами вырыли себе могилы, и тела их обратились в камень. В старых курганах поныне находят этих окаменевших воинов. Так стоит ли вам идти дорогой Солнечного Вождя и гнаться за его сокровищами?

Воцарилось подавленное молчание. Отважные росы ощутили себя листьями, обречёнными пожелтеть и упасть туда, где сгнили их предшественники. Первым заговорил Хилиарх:

— Пять поколений людей, от золотого до железного, сменилось по воле богов, и каждое из них было хуже предыдущего. Герои, дети богов и смертных, истребили чудовищ и древние народы — кентавров, киклопов... А потом перебили друг друга под Фивами и Троей. Неужели и нас, росов, боги когда-нибудь уничтожат, как ненужное орудие? Титаны, враги богов — были ли они злы? Ведь при них царил золотой век, а при олимпийцах...

— Почтенный исп сказал правду, но не всю, — мягко произнёс Манучихр. — От меотов и сарматов я знаю, что испы не признавали не только небесного бога, но и его законов. Дошли до того, что глумились над сыром и молоком. Это всё равно что, скажем, для венедов надругаться над хлебом. Чему могли научиться люди от такого вот «блаженного» народа? А великаны, друзья и слуги испов, грабили и убивали людей, ходили на равнину в набеги за скотом, ещё и баловались человечиной.

Исп окинул всех резким взглядом и через силу, медленно проговорил:

— Мы так горды, что от насмешек можем заболеть, а от упрёков умереть. Я не говорил всего, чтобы не вызвать ваших насмешек.

— Что же тут смешного, когда целые народы гибнут? — сказал кто-то из дружинников.

— А Сыны Солнца обратились в буйных вояк, только и искавших, кого бы ещё победить. Сами видите, чем кончают не желающие знать истинной веры — веры Ормазда, небесного Мудрого Владыки, — торжествующе произнёс мобед.

— Всегда ли прав Ормазд, то есть Зевс, и всегда ли не правы его враги? — возразил грек. — Сначала он таил огонь от людей, а потом мучил Прометея. Затем, однако, освободил его — не потому ли, что вспомнил судьбу своего жестокого отца и остальных титанов?

— Ты хочешь сказать, что некий Прометей похитил эти сокровища на благо людей? Но думал ли он о блаженстве души, своей и их, или о земной выгоде, что часто оборачивается великим злом?

— Я одно вижу: вор в могилу залез и собак заворожил, чтобы не догнали. Ох, не похоже это на доброе дело! — покачал головой Шишок.

Ардагаст взглянул на Вышату. Тот медленно проговорил:

— Превыше богов и людей — Огненная Правда. Солнечный Вождь был суров, как и его бог, но следовал ей. Каким путём идут те, кто завладел его сокровищами? Вот что нужно знать. Если чаша Семерых вернётся в мир...

— Сыны Солнца сошли с Пути Солнца, когда стали воевать во имя славы, а не добра. И не боги, а мы, росы, будем виноваты, если станем ещё одним сгинувшим племенем. Так погибло из-за своего нечестия племя самого Господа Кришны, и море поглотило его город, — сказал индиец.

— Сосруко соединил степняков и горцев в могучий союз, потому его и славят все их потомки. Если новый Сосруко явился в мир — я не стану биться с ним из-за сокровищ. В чьих же они руках? — Зореславич пристально взглянул на испа.

— Что ж, вы хотя бы думаете, с кем и за что воевать, — вздохнул тот. — А еммечь — нет. Это они разграбили могилу Златоволосого. И поехали туда, к Каменному мосту, навстречу дружине Хаташоко.

— Нужно отнять у них украденное, пока эти Ягины разбойницы не схватились с зихами! Иначе — война на всём Кавказе. Дружина, по коням! — приказал Ардагаст.

— Удивительные вы люди, росы, — покачал головой исп. — Мир в чужой земле для вас дороже сокровищ... Да поможет вам Мезитха, повелитель лесов! Глядите, среди еммечь есть ведьма, и сильная. Это она так запутала следы, что собаки бросились на меня.

Человечек без особых усилий взвалил на плечи тушу зубра и не спеша скрылся в глубине леса. Оттуда, из чащи, за росами внимательно следил седобородый старик, одетый в шкуры горных туров, с большим луком в руках. Лицо и тело его были словно из серебра, и серебром отливали выраставшие из его головы оленьи рога. Рядом стоял крупный вепрь с золотистой щетиной.

Дружина росов двинулась на запад лесной дорогой. И в ту же сторону ехал незаметный для них, но всё видевший в лесу серебряный старик на золотом вепре.

Росы ехали широкой лесной тропой. Вдоль неё стояли безмолвными рядами каменные дома испов. Дорогой Великанов называли эту тропу. Солнце уже клонилось к закату, когда слева показался крутой безлесный склон горы. Неожиданно со склона полетел большой камень, потом ещё и ещё. Сверху доносился громовой рёв. Заросшее густой рыжей шерстью существо раза в два выше человека, с единственным глазом посреди лба, бегая по краю обширной площадки, швыряло вниз камни и древесные стволы. Они падали то позади, то впереди отряда, не попадая, однако, ни в кого. Росы быстро отошли под защиту леса и принялись оттуда стрелять из луков, но великан оказался на редкость проворным. С громким хохотом он уворачивался от стрел, да и стрелы, долетев, увязали в его шерсти. При этом он продолжал швыряться всем, что попадало под руку, но не задевал никого.

Росы были озадачены. Они знали, что вайюги либо избегают трогать людей, либо нападают всерьёз и со всей яростью. Вышата напряг духовное зрение и с удивлением сказал:

— Да в него кто-то вселился!

— Ну, так я его сейчас выселю! — сердито рявкнул Шишок и полез вверх по узкой тропе.

Великан, ухмыляясь, ждал его наверху и даже не бросал в лешего камней. Длинные руки с тяжёлыми глыбами мышц протянулись вперёд, готовые мигом раздавить человечка в сером кафтане. А тот взобрался на лишённую деревьев площадку и вдруг... пропал, сделавшись ростом вровень с высокой густой травой. Вайюг поначалу опешил, потом принялся ловить шуршавшего в траве лешего, словно мелкого зверька или насекомое, при этом отмахиваясь от Серячка, норовившего укусить великана за ногу. Дружинники смеялись. А Шишок, петляя, заманивал исполина к опушке леса. Добравшись же до неё, вдруг встал, почти сравнявшись ростом с деревьями, и сгрёб в охапку вконец растерявшегося великана. Тот перепуганно вопил во всю мощь своих лёгких, извивался в руках лешего, брыкался.

— Кажется, поняла! — воскликнула вдруг со смехом Ларишка. — Пусть только в него не стреляют. И вообще не пытаются убить, — бросила она мужу, спрыгнула с коня и легко принялась взбираться по тропе.

Ардагаст кивнул Вишвамитре, и могучий кшатрий последовал за царицей. Посылать в бой или на опасное дело вместо себя того, кто сильнее и потому лучше справится, давно стало для царя росов привычным делом. Место царя — во главе войска. А случаев, когда царю действительно нужно рисковать собой, на войне и так хватает.

Тем временем вайюг, повалившись наземь вместе с Шишком, выскользнул-таки у него из рук и бросился бежать. Леший погнался за ним, на ходу уменьшаясь в росте. Ему пришлось бы плохо, заметь это его противник. Но тот, запнувшись ногой о поваленный древесный ствол, упал, в кровь разбил себе лицо и колени и заревел на всю гору. Не успел он подняться, как рядом оказались Вишвамигра с царицей. Увидев грозно блестящую громадную кханду, вайюг опёрся на одну руку и отмахнулся другой. Острая индийская сталь рассекла толстую кожу ладони. Рука великана пострадала бы ещё больше, не успей Ларишка крикнуть индийцу: «Не надо!» А сам великан, увидев перед глазами окровавленный клинок, вместо того чтобы в ярости броситься на дерзких людишек, весь сжался, прикрыл руками враз побледневшее тёмное лицо. Серячок, чувствуя испуг вайюга, зло зарычал. Ларишка, глядя в спрятавшийся под мощным надбровьем маленький красный глаз исполина, произнесла тем голосом, который вмиг утихомиривал не только Доброслава, но и резвого и не шибко послушного Ардафарна:

— Что, наигрался? А ну, вылезай!

— Если я выйду, он очнётся и на вас бросится, — ответил великан... голосом тринадцатилетнего мальчика, притом не раскрывая рта.

— Попробует бросаться — голову ему снесу, — пригрозил индиец, подняв кханду обеими руками.

— Не убивайте его, это я виноват, а не он! Я же вам ничего плохого не сделал, только пошутить хотел. Простите меня, храбрые росы!

— Мы сюда пришли не шутить и не играться, а воевать. Понял? — строго произнесла Ларишка и затем спросила уже мягче: — Как тебя зовут, покоритель великанов?

— Иоселе... Иосиф, сын Ноэми, из Пантикапея.

— Так вот, Иосиф: уведи это страшилище подальше и выйди из него. И больше так в горах не шути. Ни над кем! Здесь не Пантикапей. Воскрешать людей ты ведь ещё не научился?

— Нет. Но непременно научусь! А вам я больше мешать не буду, клянусь Яхве! Могу даже помочь. Я в любого зверя умею вселяться...

— А ты мне нравишься, сын Ноэми! — улыбнулся кшатрий. — Ты добр и честен, а настоящей смелости ещё научишься.

Великан встал, утёр кровь с лица, поклонился царице и индийцу и скрылся в лесу. Спустившись, Ларишка рассказала всё мужу и обоим магам.

— Сын Ноэми... — потёр лоб Вышата. — Отца не назвал, значит — незаконнорождённый. Да не тот ли это сын Левия, о котором говорил Менахем? Надо бы с мальцом поговорить... — Волхв замер на пару минут, потом с недоумением сказал: — В великане его души уже нет. Куда же она делась? Далеко улететь не могла...

— Значит, её здесь и не было. Управлять чужим телом, не покидая своего, — очень трудная магия, и если он ею владеет в таком возрасте... Нужно помочь ему избрать путь Ормазда, ибо на пути Ахримана этот мальчик может стать опаснее своего нечестивого отца, — озабоченно проговорил мобед.

— Думаю, он, то есть его душа, ещё будет крутиться возле нас. Вот и нужно будет дать ему нам помочь. Я в его возрасте такое творил... — усмехнулся Зореславич.

— Только не заставляйте его убивать! Он же не сарматский мальчик, а еврей, да ещё горожанин, — решительно сказала царица.

Ардагаст покачал головой. Три года назад его Ларишка, не раздумывая, снесла голову пленному гунну. Тогда она ещё не была матерью.

Не замеченный росами, следил за ними из чащи серебряный старик на золотом вепре. Поглаживая седую бороду с видом скупого на похвалы наставника, он, однако, выглядел довольным.

На закате отряд вышел к реке. Узкий каменный мост, созданный не людьми, а природой, соединял края глубокого ущелья. На дне его клокотала, словно в кипящем котле, Госпожа Гор — Шхагуаша. Южнее, на высоком холме, горел костёр. Там, над ущельем Мешоко, в древней крепости Солнечного Вождя, засели амазонки. Напасть на них с ходу, среди ночи, прежде чем подойдут зихи? Ардагаст послал на разведку псов и Серячка. Скорее, одного Серячка. Золотой и серебряный псы отправились сами. Эти загробные стражи держались надменно, никого не признавали, неохотно общались даже с волхвами, понимавшими звериный язык.

От холма псы вернулись быстро и понуро улеглись наземь. Как объяснил Вышате Серячок, они наткнулись не только на каменную стену в рост человека, но и на мощную магическую защиту. Ардагаст решил заночевать в лесу и дождаться утра, когда тёмные силы ослабнут. Для магического боя это было ещё важнее, чем для обычного. Росы спешились, развели костёр. Мясо добытого по пути оленя жарили по-меотски, над ямой с горячими углями, нанизав на палочки. Запивали боспорским и меотским вином. Ардагаст не говорил гостеприимным меотам о цели своего похода. Даже и сейчас достаточно послать гонцов вниз по реке, и сотни возмущённых меотов явились бы покарать осквернительниц гробницы Сосруко. Но... именно этого и нужно было некроманту в чёрной с серебром хламиде и тем, кто его послал: поднять племя на племя, не важно, ради чего. А чтобы сорвать эти замыслы, у царя росов были только двадцать воинов и два волхва. Но бесы алчности и тщеславия не были властны над ними — в отличие от тех, между кем этот отряд должен был встать.

Красные огоньки двух глаз, следивших за росами из чащи, первым заметил Шишок. И тут уже радушно произнёс:

— Иди к нашему костру, мезиль! Не бойся: один леший тут уже есть. Это я.

Из темноты осторожно вышло странное, с ног до заострённой головы обросшее рыжей шерстью существо. Низкий лоб едва поднимался над нависавшими козырьком бровями, из-под которых недоверчиво глядели на людей маленькие красные глазки. Под волосатой шкурой перекатывались могучие мышцы. Удивительнее всего был выдававшийся из груди костяной выступ, похожий на лезвие секиры.

Несмотря на свою силу, дикий человек был робок и осторожен. Однако вино быстро сделало его весёлым, даже развязным. Он рассказывал разные лесные байки, гулко хохотал над шутками лешего и сам грубовато шутил, обнимался то с Шишком, то с людьми и немало потешил всех, раскалывая дрова о свою костяную «секиру». Амазонок он ругал, говоря, что очень любит женщин-людей, только не таких, которые разъезжают по лесу с оружием, переводят дичь и даже на лесных людей норовят поохотиться, лишь бы потешить удаль. На Ларишку мезиль глядел прямо-таки с обожанием и отпускал ей такие похвалы, что царица краснела, а царь говорил:

— Эй, мезиль, у людей так свою жену хвалят, а не чужую, и то не при всех.

Шишок, расспрашивая своего сородича, с удивлением узнал, что здесь, на Кавказе, дикими зверями повелевает один Мезитха, а лесные люди сами живут по-звериному — так, как в венедских лесах не станет жить и самый опустившийся леший. Изб себе не строят, бродят по лесам, зимой ютятся в пещерах или логовах. Даже речные девы имеют над зверями больше власти, чем лесовики. Вишвамитра нашёл, что мезили похожи на живущих в его родных Гималаях йети, которых там не считали ни богами, ни демонами, а просто животными: мол, есть дикие бараны и козлы, а есть и дикие люди. Манучихр же заметил, что образом жизни мезили напоминают дэвов — самых жестоких и опасных из созданий Ахримана. В ответ лесовик принялся заверять, что на дэвов скорее похожи великаны, а его сородичи людей не трогают и вообще любят их, особенно женщин.

Наконец все улеглись спать, кроме Шишка и Серячка, оставшихся на часах. Заснул и мезиль в необычной позе: свернулся клубком, опираясь на голени и предплечья и спрятав лицо в ладонях. Через некоторое время он приподнял голову, осторожно осмотрелся. Леший дремал, уткнувшись лохматой бородой в грудь. Волк свернулся у его ног. Псы улеглись подальше от дикого человека, которого они, если бы не волхвы, по крайней мере, хорошенько искусали бы. Царь спал отдельно от царицы, закутавшись в меотский овчинный плащ. Бесшумно, как жуткий косматый призрак, мезиль подобрался к нему и вдруг с быстротой хищника бросился сверху на Ардагаста, сжав его бока могучими руками и глубоко всадив в тело костяную «секиру», остротой и твёрдостью не уступавшую железу.

Лесовик не сразу понял, что под ним — не человеческое тело, а чурбан, прикрытый плащом. Когда же понял, на него уже навалился Шишок, а Зореславич, живой и невредимый, приставил меч к горлу. Волк глухо рычал, готовый перекусить глотку коварному лесному пришельцу.

— Зачем хотел меня убить? — спросил царь.

— Чтобы ты не погнался за мной, когда я украду твою женщину, — не смущаясь, ответил мезиль. — Другие стали бы гнаться, но не так упорно.

— Ты что же, пеший от конных хотел уйти?

— Я и верхом ездить умею. Меня лошади боятся, но слушают. Могу им хоть косички заплетать.

— Ах ты, пень стоеросовый! От росов надеялся ускакать? Или от нас с Серячком в лесу скрыться? Мало что ты подлец, так ещё и дурак, — сказал Шишок.

— Нет, ты хитрый и ловкий. Только не знал, что в тебе сидит и читает твои мысли один чародей. Совсем ещё маленький, — улыбнулась Ларишка. — Он и сказал обо всём Ардагасту. Да так, что ты и услышать не мог.

— Так как же ты, гость, мог поднять руку на хозяина? Или в лесу здесь обычаи другие? — спросил Зореславич.

Красные глазки мезиля блеснули неизбывной злобой и тоской.

— Это у вас, людей, другие обычаи — для нас. У меня была женщина — очень хорошая, из нашего рода. Царь Хаташоко охотился за нами и поймал её. Жил с ней, потом бросил. Она теперь у него вместо рабыни, а уходить ко мне не хочет: её дети от него воспитаны людьми. И другая женщина у меня была — из ваших. Её похитил и обесчестил вместе с дружинниками Тлиф, сын Хаташоко. А её мужчину убил. Я её подобрал в горах едва живую, выходил... Нам хорошо было в пещере, в тех местах, куда люди не заходят. — Лесовик вздохнул. — А потом она поссорилась со мной и всё равно ушла к ним вместе с ребёнком. Лучше бы я её не пустил! Она ругала бы меня каждый день, но была бы жива. — Дикарь глухо застонал. — Тлиф убил её, а нашего сына продал грекам — показывать за деньги. Не знаю, что это, наверное, очень плохое... Ты тоже человек, и тоже царь, и женщина у тебя, наверное, не одна, — неожиданно зло закончил мезиль.

Леший шмыгнул носом, но заговорил сурово и резко:

— Значит, злому царю отомстить боишься, так решил на добром злость согнать? Тут возле моста, говорят, судное место есть. С него горцы виноватых в ущелье бросают: живой выберется — значит, сами боги простили. Вот тебя бы туда и бросить, чтоб род наш лесной не позорил!

Ларишка, вздохнув, тронула мужа за руку:

— Отпусти его, Ардагаст, хорошо? Он ведь нам ничего не смог сделать, только плащ попортил, и тот ты ему сам подсунул.

Царь отвёл клинок в сторону.

— Отпусти его, Шишок. Пусть знает: не все люди одинаковы и не все цари. Иди же, пока дружинники не проснулись! — обратился он к мезилю. — Не хочу, чтобы они из-за тебя весь твой род врагами считали. У нас тут врагов и среди людей хватит.

Леший отпустил дикаря. Тот не без труда высвободил глубоко засевшую в дереве «секиру», поднялся и, не говоря ни слова, даже не обернувшись, медленно побрёл вглубь леса.

— Поищи лучше Хаташоко с Тлифом. Они за рекой, — бросил ему в спину Шишок.

Старик с оленьими рогами, глядя на них всех из чащи, довольно улыбался в седую бороду. Его серебряное тело и рога, казалось, состояли из самого лунного света.

Кудрявый темноволосый мальчик в Пантикапее наутро сомневался: приснилось ему всё это или он действительно спас, не выходя из тёмной комнаты, отважного и доброго царя росов?

Рано утром Вышата, обернувшись кречетом, полетел на разведку. Холм, на котором расположились амазонки, был хорошо укреплён. С двух сторон, к Шхагуаше и ручью Мешоко — высокие обрывы. С третьей — каменная стена в человеческий рост, а над ней, на склоне холма, ещё две пониже. Проходы завалены колючим кустарником. Мужеубийц было три с половиной десятка. А с запада к мосту приближалось полсотни зихов. Утешало лишь то, что среди последних не было Валента и вообще никакого колдуна. Зато в крепости действительно была сильная ведьма. И она уже ворожила на вершине холма, держа в руках связку серебряных стрел остриями на север.

Выслушав волхва, Ардагаст задумался. Что можно было сделать с двумя десятками воинов? Взять отчаянным ударом крепость Сосруко? Но царь отнюдь не считал, что каждый из его дружинников стоит двоих воительниц. А тем временем подойдут зихи, которые ему в этом бою не нужны ни как союзники, ни как враги. Остановить их на мосту? Какими силами? Ко всему ещё Манучихр, услышав о серебряных стрелах, разъяснил самым невозмутимым тоном:

— Это — Барсман Воинов. От барсмана жрецов, служащего для молитвы, он отличается тем, что может стать оружием, мечущим стрелы из солнечного огня. А эта нечестивица ещё и обратила барсман остриями на север, в сторону Ахримана, дабы привлечь в него силу Чёрного Солнца.

— Нам остаётся одно: занять мост и оборонять его с обеих сторон, — сказал Ардагаст.

— Если эти войнолюбивые мужи и жёны захотят сражаться между собой, они обойдут нас: через ущелье здесь можно перескочить на коне, — возразил Хилиарх.

Манучихр разгладил бороду и произнёс с видом учителя, открывающего недогадливым детям решение задачи:

— Лучше всего, о царь, всем вам сразиться с мужеубийцами. А мост и ущелье прикрою я, скромный солнечный маг.

— Магическая преграда? Так её нужно строить хотя бы вдвоём, — возразил Вышата.

— Я справлюсь и один. Халдейская магия это позволяет. Мы, персы, не зря так долго живём рядом с халдеями и знаем, что они не просто нудные звездочёты. Ты же, Вышата, лучше возьми на себя ведьму. А я попытаюсь доказать, что не зря ношу имя Манучихра, древнего царя, победителя диких туранцев.

Ларишка нахмурилась. «Дикими туранцами» на юге звали степняков, в том числе и её сородичей-тохар. Но царь уже кивнул, и мобед степенно направился к мосту.

Царь Хаташоко вёл дружину к Каменному мосту. Солнце ярко светило, и тёплый ветерок колыхал белоснежную бороду царя, ниспадавшую на чешуйчатый панцирь. Сегодня они доберутся до Гробницы Солнца. Только бы по дороге не наткнуться на кого-то из кровных врагов — их у царя зихов было не меньше, чем кунаков. Вот на обратном пути, когда в его руках будут сокровища Сосруко, можно будет потешить душу боем — боем избранника богов с ничтожными драчливыми людишками. А пока что... Вон возле крепости Сосруко рубятся амазонки с какими-то сарматами. Эти воинственные распутницы и не догадываются, кому боги предназначили покончить с ними.

Вот и мост. Слева, над самой пропастью, судное место — площадка, окружённая кольцом из валунов, где обычно восседают старики судьи. А на другом конце моста — безоружный человек в персидской одежде.

— Стойте, храбрейшие из зихов! Этот мост для вас будет подобен мосту Чинват. К добру или к злу хотите вы идти через него?

— Мы идём совершить славный набег и овладеть бесценной добычей. Это — великое добро перед Шибле и Богом набегов, ибо для этого Великий Бог создал воинов.

— Это и есть великий грех перед Ормаздом: воевать ради грабежа. Тем более — грабить мёртвого. Знайте же: этот грех уже совершили нечестивые жрицы Артимпасы. Не губите же свои души ради земных сокровищ. Поверните коней назад и предоставьте другим покарать этих грешниц.

— Что-о? — взревел царь зихов. — Эти шлюхи опередили нас! Да мы истребим их, как Шибле — чертей, как Сосруко — великанов! А ты кто такой, что знаешь цель нашего похода и смеешь поучать воинов гор? Ты не горец, и борода твоя не седа.

— Я — Манучихр, скромный мобед Ормазда и Михра. Я не стар, но знаю многое, неведомое вашим старцам. Вы в этом убедитесь, если попробуете преодолеть этот мост.

Царь обернулся к молодому дружиннику:

— Куниж, прогони плетью этого болтуна.

Дружинник, размахивая плетью, с гиканьем погнал коня на перса, ожидая, что тот побежит опрометью. Но пришелец стоял совершенно спокойно, держа руки у груди ладонями вперёд. Подлетев вплотную к нему, конь зиха ткнулся мордой в невидимую преграду так, что всадник еле удержался в седле. А мост внезапно стал прозрачным, будто греческое стекло. Лишь посредине его протянулась с берега на берег тонкая стальная полоса острым краем вверх, подобная клинку громадного меча. Не заметив этого сразу, дружинник взмахнул плетью раз, другой, но попадал словно по стене или по глыбе прозрачного льда. Тогда он выхватил меч, ударил, но таинственная преграда не издала ни звона, ни стука — просто остановила его клинок над самым башлыком невозмутимого перса, выставившего вперёд стриженную четырёхугольником бороду.

— Я же предупреждал: этот мост станет для вас Чинватом, а на нём покушение на жизнь праведного зороастрийца не прощается, кроме как искренне раскаявшемуся перед Ормаздом.

— Я не боюсь тебя, наглый колдун, и не унижусь перед тобой!

— Ты сам избрал путь в ад.

Прозрачное стекло под ногами вдруг обратилось в столь же прозрачный воздух. Лишь стальной клинок сохранил твёрдость и остроту. Ноги лошади враз провалились, и она попала брюхом на стальное лезвие. Даже у испытанных воинов сердца сжались при виде того, как распалось надвое сначала тело коня, потом — человека — от седла до горла. Ни кости, ни кольчуга не устояли перед стальной полосой. Два окровавленных расчленённых трупа с шумом упали на дно ущелья.

— То же будет всякому, кто вступит на этот мост с неправедной целью.

— Месть! Месть за Кунижа! Шибле, помоги! — вскричали зихи.

Стрелы полетели в мобеда, но все до одной бессильно упали в пропасть, наткнувшись у самого его лица и груди на ту же невидимую преграду. А тот не уклонился, даже не дрогнул и произнёс наставительно:

— Месть, злоба и ненависть — дела Ахримана. Это он послал вас в этот нечестивейший из набегов устами своего раба-иудея.

Сунуться на страшный мост больше никто не решался. Царь с царевичами сейчас меньше всего хотели рисковать собой. Двое самых молодых и отчаянных дружинников разогнали коней, чтобы перескочить через ущелье, но над противоположным берегом ударились о ту же невидимую стену и свалились в пропасть. Вода в ущелье покраснела от крови. Более осторожные поскакали вдоль берега, пуская стрелы через реку. Оказалось, что преграда по обе стороны моста доходит до тех мест, где ущелье можно было преодолеть разве что на крылатом коне.

— Видите: суд богов не оправдал грешников, и сейчас дэвы глумятся над этими тремя и кормят их адской пищей — змеиным ядом, скорпионами и другими вредными тварями. Раскайтесь, предпочтите небесные блага земным, поверните коней назад, и я вскоре приеду, чтобы наставить вас в истинной вере.

У Хаташоко мелькнула было мысль вернуться и рассчитаться с некромантом, но он её тут же отогнал. Возвратиться из набега без добычи, отступив перед каким-то колдуном? Да останется ли он царём после такого позора? Нет уж, пусть колдуна одолеет другой колдун... Царь поднёс к лицу халцедоновый амулет. На мутной тёмной поверхности выделялись две фигуры. Всадник с копьём, наверное, Бог набегов, а кто крылатый старик с косой? Не тот ли, кого только ведьмы называют по имени?

Мысленный голос царя зихов, настигший Валента в драконовой пещере, вызвал у чародея изрядное раздражение. Там, в Колхиде, хитроумная интрига грозила сорваться. Сваны, вместо того чтобы разорить селения абасгов и перебить Братьев Солнца, готовы были разгромить римский гарнизон в Диоскурии. И всё из-за той же кровной мести, святее которой в этих варварских краях только гостеприимство. Повесе центуриону, видите ли, со скуки вздумалось похитить дочь сванского князя, у которого он гостил, да ещё и убить пару её родичей, погнавшихся за ним. На абасгов можно ещё поднять гениохов, но у тех целых четыре царя...

А в колхидском гнезде Братства такие сильные маги... Придётся послать туда всех сколько-нибудь стоящих демонов, воскресить дракона (хорошо хоть череп сохранился), а то и полететь самому. Здесь, на северных склонах Кавказа, от варваров требовалось одно: хорошенько передраться из-за сокровищ Сосруко. Последние сами по себе мало интересовали некроманта — разве только среди них окажутся магические предметы с юга, а не просто дикарские амулеты. И вдруг этот персидский маг. Не тот ли, которого видели во дворце у Рескупорида? А в Пантикапее Стратоник подбирается к сыну Ноэми. Мальчишку с его способностями просто нельзя отдавать Братству, но забрать его сейчас решительно некогда...

Валент не стал даже чертить магического круга, лишь произнёс:

— Демон Мовшаэль из воинства Луны, явись! Повелеваю именем... сам знаешь кого, бездельник!

Демон был бледнокожий, лысый, с толстым брюхом и большими кабаньими клыками. На две головы выше мага, он сгибался перед ним с противной угодливой ухмылкой на клыкастой роже. Этого пьяницу и жулика Вельзевул за какие-то провинности отдал в услужение некроманту. Единственным достоинством Мовшаэля была готовность выполнить всё, что угодно.

— Жду повелений могущественного мага.

— Хорошо хоть трезв с утра... Лети немедля к Каменному мосту. Там какой-то персидский маг загородил дорогу царю Хаташоко — тому самому, перед которым ты изображал посланца Шибле. Помогай зихам, но только против мага. С Асатрой пусть попробуют справиться сами. Сокровища уже у неё.

— Слушаю и повинуюсь, о мудрейший из некромантов!

Демон согнулся ещё ниже, пятясь, вышел из пещеры, расправил перепончатые крылья и понёсся на восток. Его чересчур занятый хозяин не полюбопытствовал, с какими это сарматами сражаются амазонки, даже не заглянул в магическое зеркало. А не то подумал бы ещё, куда мчаться, бросив всё: в Колхиду или на берега Госпожи Гор.

Прилетев к Каменному мосту, Мовшаэль заметил то, чего не видели, да и не могли видеть зихи. По обе стороны от моста, довольно далеко от него, стояли два демона — крылатые, со змеиными головами и когтистыми птичьими ногами. Они и держали вместе с мобедом магическую преграду.

— Слушай, ты кто и откуда? И кто тебя поставил стеречь реку? — спросил Мовшаэль демона так, что услышать их не мог даже Манучихр.

— Я Агга, демон из свиты Муту, бога смерти. Мы с моим братом Ниту, — он кивнул на другого демона, — по пьянке малость ошиблись и притащили в Страну Без Возврата души целой компании — трёх парней и двух девчонок, а оказалось, им ещё жить да жить. Тут ещё за ними спустился этот вот маг, и владыка Нергал велел нам являться по вызову мага и служить без всяких жертв.

— За такую мелочь заставлять работать даром! — возмутился слуга Валента. — Смертные с рабами обходятся лучше. Ничего! Держитесь за меня, Мовшаэля из воинства Луны. Я украл и продал колдунам две сотни породистых скорпионов, и меня всего лишь отдали в услужение к одному иудею-некроманту. От него тоже мало что перепадает. Вот сейчас послал помогать этим глупым воякам в лохматых шапках, и хоть бы какое тебе возлияние! Так чего нам даром стараться, а? Подерёмся для вида и разлетимся, а хозяевам каждый скажет, что еле жив остался. Идёт?

Агга, почесав змеиную голову, кивнул. Демоны стали видимыми и с ужасающим рёвом, шипением и хрюканьем устремились друг на друга. Они то исчезали в пропасти, то взмывали выше леса, оглушительно хлопали крыльями, швырялись огромными камнями (всякий раз мимо). Держать магическую преграду севернее моста оказалось некому, и Хаташоко быстро заметил это, пустив стрелу. Царь махнул рукой — и Доко-Сармат первым лихо перелетел пропасть на коне. За ним, не уступив друг другу и половины конской головы, одновременно перенеслись через ущелье Тлиф и Хвит.

Заметив опасность, мобед позвал второго демона, и миг спустя кони царевичей и последовавших за ними дружинников снова уткнулись в незримую стену. Но южнее моста преграда тоже исчезла, и по приказу скоро обнаружившего это царя ещё десяток всадников перескочил пропасть с этой стороны. Маг с демоном стали спиной к спине. Царь зихов, довольно поглаживая белую бороду, прикидывал: поскакать в бой с амазонками, показав конские хвосты спесивому персу, или подождать, пока «свой» демон управится с чужим и проучит мага. Опасно было всё же оставлять в тылу мобеда с его колдовскими штучками... А на змееголового демона стрелы совершенно не действовали, пролетая сквозь его призрачное тело, так что помочь «своему» не удавалось.

И тут вдруг из леса донёсся стук копыт. На опушку выехал могучий всадник с седеющей бородой, в панцире и старинном круглом шлеме. В лучах солнца ярко блестели золотом ножны меча, горит и бляха в виде орла на щите.

— Эй, вы, разбойники из ущелий! — разнёсся его громовой голос. — Оставьте мага, вы с ним всё равно полусотней справиться не можете. Попробуйте лучше сразиться со мной, Мадаем, великим царём скифов, от которого ваши предки разбегались по лесам и пещерам! Смелее! Я не маг и не прячусь за колдовской стеной от честных ударов.

Хаташоко расправил бороду, гордо выпрямился в седле:

— Ну вот, нашёлся и для меня противник — не какой-то там колдун! Не хвались зря, Мадай: ты живой не покорил наших предков, не одолеешь нас и мёртвый.

Мадай извлёк из горита лук и послал стрелу в шумно сражавшихся демонов. Сверкая подобно молнии, стрела насквозь пронзила Аггу и сильно обожгла бок Мовшаэлю. Змееголовый демон, истошно крича по-птичьи, шипя и кувыркаясь, полетел в пропасть. Клыкастый с отчаянным поросячьим визгом унёсся в лес. Ниту, оставив мага, бросился вслед за братом.

Мадай спрятал лук и обнажил меч. Из золотого перекрестья словно вырывалось застывшее темносинее пламя. Царь скифов довольно расхохотался и сказал:

— Ортагн иногда зовёт меня бить чертей вместе с ним.

Взгляды зихов обратились к Хаташоко. Действительно ли их царь — избранник Громовержца? Царь и сам в этом усомнился. Но признать это перед всем племенем, отступить? Нет! Оставалось одно — сражаться, подобно Грозному Вождю, со всеми, кто встанет на пути, — даже с богами и их воинами. Царь взмахнул плетью, перелетел на коне через пропасть и с громким криком «Шибле!» поскакал на Мадая. Тот снова рассмеялся и бросил наземь одну стрелу. Синее пламя взметнулось над ней, заставив коня Хаташоко взвиться на дыбы, так что царь едва удержался в седле.

— Не бойся, царь зихов. Ты не бес и даже не полубес, как твой сын, и моё оружие в бою с тобой будет таким же, как при моей жизни.

Синее пламя стрелы тут же погасло. А клинок Мадая приобрёл цвет обычной стали. Хаташоко снова упорно выкрикнул: «Шибле!» Мечи скрестились со звоном. Доспехи и щит надёжно защищали скифа, но и его противник был в прочной кольчуге и наручах, а мохнатая шапка скрывала небольшой шлем. Подставляя щит под меч зиха, Мадай пытался достать его своим мечом, но Хаташоко умело отбивал удары акинаком и наручем.

Царю зихов удалось вонзить меч в горло врагу, но тот даже не покачнулся в седле, не выступила и кровь. Смертельная рана была не страшна для умершего больше шести веков назад. Ответный удар скифа разрубил шапку старого царя, и того спас только шлем. Хаташоко полоснул мечом по шее вражеского коня, но тот был так же мёртв, как и его хозяин. Тогда зих резко пригнулся и, задержав акинаком клинок врага, рассёк ему подпругу. Царь скифов свалился наземь.

Хаташоко с торжествующим криком взмахнул мечом, намереваясь снести противнику голову. И ему это удалось бы, будь царь зихов моложе и подвижнее. Но старый скифский царь успел, как клещами, зажать клинок врага между щитом и своим мечом и резко повернуть. Запястье зиха обвивал темляк меча, и это позволило Мадаю не только вывернуть руку горца, но и стянуть его с седла. Хаташоко оказался на земле. Прежде чем он успел подняться, Мадай вонзил ему в горло меч. Кровь хлынула, сделала красной белую бороду, залила кольчугу. Царь скифов снова вскочил на коня и крикнул, подняв окровавленный клинок:

— Ну, кто помешает мне сделать чашу из черепа вашего царя и полотенце из его скальпа?

Из полусотни глоток вырвался яростный вопль:

— Месть за Хаташоко!

Выхватив мечи, зихи разом бросились на Мадая, и впереди всех — Хвит-мезиль. В руке у него была тяжёлая палица из твёрдого, как железо, самшита — этим редким среди горцев и степняков оружием сын лесной женщины владел лучше всего. Но именно потому, что он был полудемоном, оружие Мадая вмиг обрело силу Грома. Вспыхнувший синим огнём клинок с грохотом расщепил и обуглил палицу. Хвит с рёвом взмахнул её остатком. Новый удар грозового меча перерубил её надвое, снёс шапку царевича, опалив волосы.

Оттеснив брата, Тлиф ударил мечом и попал по золотому орлу на щите Мадая. Но сталь не оставила на золоте даже вмятины. А золотая птица с острыми грифоньими ушами вдруг словно ожила, запылала золотым огнём, распространяя ослепительный свет и непереносимый жар. В этой жар-птице был заключён фарн — та священная огненная сила, что делает царя царём, даёт ему власть, удачу и победу. С громовым криком «Орта-а-гн!» Мадай обрушился на зихов. Грозовой меч рассекал лучшие клинки, прожигал в доспехах оплавленные дыры, обращал головы в обугленные черепа. Огненный щит слепил глаза, раскалял оружие так, что оно выпадало из обожжённых рук. Десятки воинов только мешали друг другу, пытаясь добраться до почти неуязвимого врага.

Распалённые боем, воины не замечали, что воздух вокруг них дрожит, словно над горячей сковородой, а из-под земли вырываются зловещие языки чернокрасного пламени. Кони чувствовали, как раскаляется камень под копытами. Иные из них, не слушаясь всадников, уносились прочь. Совсем забыли воители о маге с подстриженной бородой. А тот быстро шептал заклинания, сдерживая грозные силы, разбуженные оружием мёртвого царя. И заодно отпугивал Мовшаэля, выглядывавшего из чащи и прикидывавшего, не пора ли вмешаться в бой — без вреда для себя, конечно.

Тлиф уже вышел из боя без меча и с обожжёнными руками. Хвит вместе с конём, напуганным жаром огненного щита, свалился в ущелье и чудом сумел удержаться за какие-то выступы в стене. Кольчуга Доко была изорвана, верх остроконечного шлема снесён. А черно-красные языки уже вздымались выше голов всадников, начали сливаться в огненную стену. И тут раздался голос мобеда:

— Мост открыт. Отступите, безумцы, или сгорите сами и подожжёте весь мир!

Доко-Сармат крикнул: «За мной, во имя богов!» — и первый поскакал обратно через мост. Он участвовал в парфянском походе, слушал рассказы Ардагаста и его воинов об индийском оружии богов и потому знал, что это оружие, применённое против обычных воинов, а не богов, демонов или магов, способно выйти из-под власти употребляющего его и вызвать опустошение мира. Зихи, изрядно обескураженные, отступили следом за царевичем. Тело Хаташоко, потоптанное конями, они всё же отбили и унесли с собой.

Мадай не преследовал их. Он поглядел в сторону крепости Сосруко, довольно усмехнулся и произнёс вполголоса:

— Ну вот, размялся и малость помог потомку Львёнка. Дальше пусть воюет сам. Далеко пойдёт, клянусь Ортагном! А вы, — громко сказал он зихам, — помните: потомки скифов ещё придут сюда, и вы будете жить в их великом царстве.

Сияние его меча и щита погасло, скрылось и черно-красное пламя. Царь скифов повернул коня и вскоре исчез в лесу. Только оплавившаяся местами скала да десяток изуродованных трупов говорили о том, что битва с давно умершим повелителем степи не приснилась горцам. Следом за Мадаем исчез и маг. Демон Ниту, вызванный из преисподней, куда он относил раненого брата, подхватил мобеда под мышки и полетел с ним на юг.

Потрясённые горцы молчали, лишь Хвит, выбравшийся из пропасти, глухо стонал над телом отца. Наконец Тлиф громко произнёс:

— Воины зихов! Похороним достойно и оплачем нашего царя Хаташоко. Воистину боги не нашли для него достойного соперника среди живых! Остальных же пусть никто не смеет оплакивать. По нашему обычаю, проводим с радостью тех, кого Шибле удостоил умереть от меча-молнии!

Царя зихов похоронили с конём и оружием, насыпали курган. Суровыми песнями и звоном оружия потешили душу старого воина. А тела остальных павших под радостные песни положили на деревья, поближе к небу.

Горцы не замечали, что за ними следят из чащи маленькие красные глаза, горящие ненавистью. Лесной человек наконец увидел смерть одного из своих врагов. И если он сам не вмешался в бой, то лишь из страха перед острой сталью.

Ещё до того, как дружина зихов появилась у моста, росы подъехали к воротам древней крепости. На возвышавшихся одна над другой трёх каменных стенах стояли наготове амазонки с луками.

— Мужеубийцы! Я хочу говорить с вашей царицей, — громко произнёс Ардагаст.

На стене у ворот, поигрывая плетью, появилась Томиранда:

— Чего тебе нужно в крепости женщин, мужчина? Если того же, чего и всем вам, то сейчас не весна.

— Мне нужно, чтобы вы вернули то, что похитили в Гробнице Солнца.

Рядом с царицей появилась затянутая, подобно ей, в кожу кудрявая девочка. Оба пса тут же подняли яростный лай. Взглянув в лицо Зореславича, девочка вздрогнула и вцепилась в рукав матери:

— Мама! Это он, Солнечный Вождь! И эти псы... Они оттуда, из гробницы!

— Глупая, в его времена железа ещё не знали. Видишь тамгу? Это Ардагаст, царь росов.

Только теперь девочка сообразила, что золотые волосы пришельца падают на плечи из-под шлема не единственной прядью. И доспехи на нём самые обычные сарматские. Но всё же... лицо слишком напоминало виденное ею в гробнице. А мать с насмешкой обратилась к Ардагасту:

— Не пугай зря глупых девочек, царь росов. Я-то тебя за мертвеца из Гробницы Солнца всё равно не приму и сокровищ тебе не отдам. Мы их не похитили, а забрали, чтобы сберечь от таких, как ты.

— Я не могильный вор, царица. И пришёл сюда не ради добычи, а ради мира.

— Мира? — расхохоталась Томиранда. — Эй, волчицы! Кто из вас не любит войны?

Дружный смех амазонок был ей ответом.

— Вашу любовь к войне я знаю, — не смутился Ардагаст. — Но знаешь ли ты, царица, что зихов, которых ты здесь подстерегаешь, подослал иудей-чернокнижник, а того — боспорские торговцы рабами? Вот кому нужна большая война на Кавказе. Или они купили и вас?

— Нет. Война нужна нашей богине! Нас, жриц Артимпасы, нельзя купить, как каких-нибудь шлюх. Понял это, мужчина? А если ты трус и боишься войны, то убирайся, пока мы не прогнали тебя! Гляди, каждая из нас в бою стоит троих мужчин.

— Я не трус, а Солнце-Царь, и меня тоже нельзя купить, как наёмного убийцу. Только я воюю ради Огненной Правды, а вы — ради Смерти. Поэтому я не оставлю солнечное золото в ваших руках.

— Так попробуй возьми его и нас!

Хохот, свист, насмешки обрушились со стены на росов. Ларишка с отвращением глядела на прославленных воительниц. Таких срамных шуток себе при ней не позволяли и самые грубые воины.

— Берегись, Томиранда! С одной такой кичливой царицы Геракл снял пояс, другую пленил Тезей, а третью сразил Ахилл. С тех пор на юге мужей убивают только мужи! — крикнул Хилиарх.

— Уж ты-то не Геракл и не Ахилл! — отозвалась Томиранда и отпустила ещё одну грубейшую шутку насчёт мужских способностей грека.

Из всех амазонок безмолвными оставались лишь Ардагунда и Асатра. Златоволосой жрице почему-то вовсе не хотелось сражаться с этим странным царём росов, так похожим на неё, и не только внешне. Колдунье же было не до перебранки. Она тщетно пыталась привести в действие серебряный барсман, при этом всякий раз натыкаясь на противодействие светловолосого венедского волхва. Этот лесовик не только мешал ей, но и поджёг заклятиями завал из колючих кустов в воротах городища. А потом вызванный им ветер разметал остатки завала.

Как только ворота оказались свободны, Ардагаст крикнул: «Слава!» и его дружина ринулась в проход. Амазонки едва успели вскочить на коней. Стрелы лучниц со стен сбивал насланный Вышатой ветер. После короткой схватки в воротах росы повернули, однако, коней вспять и поскакали к лесу. Вслед за ними из ворот вылетели на конях мужеубийцы. Распущенные волосы реяли по ветру, в руках грозно блестели боевые топоры. Впереди, забросив щит за спину, с мечом и секирой в сильных руках, скакала Томиранда. Хитрость росов она, казалось ей, поняла сразу: заманить противниц в лес. Эти венеды и полу-венеды думают, что только они умеют воевать в лесах... Рядом с матерью, полная воинственного азарта, скакала Меланиппа. Хорошо бы сейчас убить первого врага, а тогда — посвящение и право встречаться с мужчинами уже этой весной...

Вслед за росами амазонки влетели на небольшую поляну с узкой горловиной-входом. Царица не опасалась засады, зная: у Ардагаста всего два десятка воинов (как увидела в чаше Асатра), все они тут. А стоявший под деревом человечек в сером кафтане и островерхой шапке даже не привлёк её внимания, пока вдруг не вырос в заросшего серой шерстью остроголового великана ростом чуть ниже дерева. Ухватив заранее припасённый увесистый ствол, леший принялся махать им, сбивая всадниц с коней, ломая кости лошадям. Ларишка и шестеро дружинников-венедов забрались на деревья и, укрывшись среди густых ветвей, принялись засыпать оттуда врагов стрелами.

Воительниц было больше, но на широкой поляне им трудно было развернуться. Кожаные доспехи их уступали прочностью железным, хотя и меньше сковывали движения. От длинных сарматских мечей спасали амазонок только прочные щиты в виде полумесяца да большая подвижность.

Оба пса, золотой и серебряный, свирепствовали в самой гуще сражения. Их тела, покрытые прочной, как металл, шерстью и кожей, но очень подвижные, были почти неуязвимы. Огнедышащие пасти обращали в обгорелые лохмотья кожаные доспехи, стальные зубы дробили кости. От псов не отставал Серячок.

Амазонки стреляли из луков, пытаясь ослепить серого великана, но Шишок, опытный боец, прикрывал глаза рукой. Если бы леший не держался поближе к деревьям, чтобы сохранить рост, мужеубийц постиг бы быстрый разгром. Призвав на помощь свою богиню, Томиранда поскакала прямо на лешего, рубясь направо и налево мечом и секирой. Подрубить ногу великану, пока лучницы отвлекают его! Но на пути царицы встал другой великан — смуглый, черноусый, в панцире индийской стали. Двуручный меч взвился над головой Томиранды. Царица подставила под удар скрещённые меч и топор, зажала клинок, попыталась вырвать его из руки врага. Это почти удалось ей, силой превосходившей многих мужчин. Но индиец перехватил кханду обеими руками, и царица сама оказалась на земле. А Шишок уже шёл дальше вокруг поляны, охаживая своей дубиной всех воительниц, каких удавалось достать.

Мигом вскочив, Томиранда увернулась от двуручного меча и ударила кшатрия секирой в голову так, что тот, опустив меч, уткнулся лицом в гриву коня. Следующий удар был бы смертельным, но тут, спасая друга, на царицу бросился с мечом и акинаком сам Ардагаст. Взмах меча — и рука с топором отлетела прочь. Отбив акинаком меч царицы, Зореславич вонзил ей меч в грудь. Индийская сталь прорезала зубровую кожу панциря и глубоко вошла в тело.

Меланиппа в это время пыталась попасть из лука в глаз серому великану. И тут вынырнувший откуда-то сбоку юркий грек разрубил её великолепный, хитро изогнутый скифский лук мечом. Девочка в ярости схватила секиру и; прикрываясь щитом-полумесяцем, обрушила на наглеца град ударов. Вот пусть этот нахальный гречишка и будет первым убитым его врагом! Гречишка, однако, оказался умелым бойцом. Выбил у неё секиру из рук и тут же повернул коня в другую сторону. Не интересно ему, видите ли, с девчонкой сражаться! Кипя от обиды, Меланиппа подобрала секиру прямо из-под носа у волка, погналась за греком... И вдруг с ужасом увидела, как мать, пешая, без руки, залитая кровью, из последних сил отбивается от царя росов. Вот она рухнула наземь. Тут на Ардагаста златоволосым вихрем налетела Ардагунда с секирой и щитом, оттеснила от истекавшей кровью Томиранды. А грек уже соскочил с коня, наклонился к царице...

— Пояс, Лошадка! Пояс! — крикнула Ардагунда.

Пояс с золотой крылатой волчицей, главная святыня мужеубийц! Но сейчас Меланиппа меньше думала о нём, чем о матери. Девочка ринулась вперёд, ударом секиры по гребенчатому шлему свалила наземь грека, бросилась к матери... И как-то сразу почувствовала, что та мертва.

— Мама-а-а!

Крик девочки был так громок, полон такой боли и тоски, что сражавшиеся на миг замерли. Но лишь на миг. Серебряный пёс бросился на Меланиппу, прожёг огненным дыханием панцирь, но получил такой удар секирой, что металлическая шкура треснула и на шее выступила кровь. Загробная тварь с визгом отскочила. Девочка одним рывком взвалила тело матери на коня. Странно: она знала, что должна мстить этому златоволосому царю из северных дебрей, но... не могла поднять на него оружия. Как никогда, ей казалось, что перед ней тот, чью могилу она ограбила.

— Царица погибла. Сёстры, отходим! — крикнула Ардагунда.

Сдвинув щит, она подняла левую руку ладонью вперёд, и оттуда вдруг ударил яркий свет. Ардагаст и другие росы отшатнулись. Амазонка сунула секиру в петлю у пояса и подняла другую руку. Свет стал ещё ярче. Ларишка, уже нацелившаяся в Ардагунду из лука, промахнулась из-за этого непереносимого света. Наполовину ослеплённые им росы не смогли помешать мужеубийцам отойти из леса вместе с телом царицы.

Уцелевшие амазонки собрались в крепости Сосруко. Теперь их было только двадцать семь. Росы не показывались из лесу, но было ясно, что они здесь. Заплаканная Меланиппа безмолвно сидела над телом матери. Воительницы, сбившись в две кучки, перешёптывались. Одни собрались вокруг Ардагунды, другие — возле Асатры. Военачальница и жрица-чародейка, они были первыми в общине после царицы.

— Ну, великая волшебница, где же были твои чары? — сказала Ардагунда, глядя в лицо Асатры. — От твоего серебряного веника пользы, кажется, меньше, чем от моих рук.

— Проторчала весь бой здесь, на холме, за тремя стенами, — неприязненно бросил кто-то.

— Да, здесь! — вскинула голову чародейка. — Потому что вон там, в лесу, стоял и сейчас стоит волхв, да такой сильный, что я так и не смогла из-за него разбудить силы, скрытые в Барсмане Воинов. А другой маг защищал Каменный мост в одиночку от полусотни зихов. И он же, кажется, вызвал из могилы Мадая, царя скифов, который изрядно потрепал зихов своим грозовым оружием. Поняли теперь, какие силы поднялись против нашей общины? Ты, Ардагунда, конечно, великая воительница, но с ними не справишься. Это могу только я, ведьма верхом на тыкве.

— Можешь? Что-то незаметно! — иронически прищурилась златоволосая амазонка.

— Заметите, если меня не будет, и те два мага как следует примутся за вас. Но они ничего не сделают, если оживить барсман не здесь, а там, где на севере есть гора с вечными снегами. Ближайшее такое место — у горы Фишт, как раз в истоках Шхагуаши.

— Так что же, убегать туда от росов?

— Почему? Можно сидеть в крепости и ждать, пока росы передерутся с зихами... или объединятся с ними против нас. А то ещё Мадаю захочется повоевать с нами. Подождём... Только царский пояс, милая Ардагунда, надень тогда сама. Чтобы последней царицей мужеубийц стала ты, военачальница, а не какая-то ведьма с горы Себероашхо. Я-то успею туда улететь, не то, что ты.

Асатра была сама любезность. Только улыбкой своей напоминала волчицу, скалящую зубы. Пальцы её поигрывали когтями волчьих лап, завязанных узлом под горлом. Её соперница, закусив губу, еле сдерживалась, чтобы не наговорить резкостей и не выставить себя перед всеми сварливой дурой. Меланиппа подняла голову и тихо сказала:

— Вы что, будете драться прямо над телом мамы?

Ардагунда под настороженным, хищным взглядом Асатры подошла к девочке, ласково погладила её по чёрным кудрям:

— Драться мы будем только с врагами. И царицу выберем, как заведено, в Девичьей крепости. А пояс пока что храни ты, Лошадка. — Ардагунда расправила волосы и заговорила тоном приказа: — До тех пор в походе вы подчиняетесь военачальнице. Мне! К горе Фишт выступаем сейчас же. А тело царицы схороним в Даховской пещере.

— И Via обратном пути положим там головы росов и зихов. Много голов! Томиранда, мы вернёмся к тебе наделённые великой силой и справим по тебе царские поминки, достойные царицы мужеубийц! — воскликнула Асатра. — Но самой лучшей жертвой тебе будет война, великая война на всём Кавказе. Месть за Томиранду! — вскричала колдунья и издала волчий вой, тут же подхваченный всеми мужеубийцами.

Вместе со всеми тоскливо, зловеще завыла и Меланиппа. Потом вытерла рукавом слёзы, сняла с тела матери пояс с золотой волчицей и надела его себе под панцирь. Из леса грозным воем откликнулись два пса и волк. С берега реки доносились грохот бубна, воинские песни и звон клинков — горцы поминали своего царя и других храбрецов, павших в бою с мёртвым владыкой Скифии. Клекотали орлы, каркали вороны, радуясь грядущей поживе. А в небе довольно усмехалась видимая лишь волхвам старуха с распущенными седыми волосами, на чёрном коне и мечом в руках.

Ураганом, готовым смести всё на своём пути, вылетели мужеубийцы из ворот древней крепости, преодолели ущелье Мешоко и помчались на юг. Напасть на них в это время росам помешала лишь стена огня, созданная Асатрой. Вызванный ею лесной пожар два волхва погасили с трудом. Оленерогий старик, глядя на это из чащи, лишь сокрушённо покачал головой.

Высоко над берегом, вдоль самого края гранитной скалы, шла узкая тропа, прозванная горцами Унакоз — «иди и бойся». Осторожно, ведя коней в поводу, шли по ней воительницы. Несколько из них во главе с Ардагундой и Меланиппой пешие вошли в пещеру, проходившую внизу сквозь скалу. С собой они несли тело Томиранды и вели её коня. Наскоро вырыли яму, отбрасывая кости давно исчезнувших зверей и охотившихся на них людей, и опустили туда мёртвую царицу. Рука её по-прежнему сжимала меч, у пояса висел горит, а другую руку с зажатой в ней секирой положили рядом. Яму засыпали землёй и камнями, а возле неё закололи коня в серебряной сбруе, защитив его труп чарами от волков.

Последней шла по тропе Асатра, а за ней, густо окутывая скалу и тропу, смыкалась чародейская тьма. Покуда два мага рассеют её, амазонки уйдут далеко вперёд. На середине тропы с неба на лошадь колдуньи внезапно опустился орёл. Клювом он быстро сорвал притороченную к седлу небольшую сумку и улетел вместе с ней прямо во тьму. В сумке чародейка держала золотую чашу Сосруко. Это знал мальчик, чьё сознание вселилось в орла.

Он надеялся быстро и незаметно пролететь сквозь тёмную завесу. И вдруг... перестал понимать, куда же лететь. Словно в игре, когда тебя крутят волчком с завязанными глазами, а потом вдруг отпускают. Теперь он понял, что ожидало в колдовской тьме коней и людей. Орел-Иоселе отчаянно забил крыльями, чтобы хоть не упасть. А колдунья уже слала ему вслед заклятие обратного превращения, решив сначала, что орлом оборотился один из магов. Когда же птица оказалась настоящей, Асатра пустила в неё стрелу. Духовному зрению ведьмы насланная ею же тьма преградой не была.

Когда резкая боль прошила насквозь тело орла, первым побуждением мальчика было бросить это тело. Погибать в чужом обличье ему ещё не приходилось, и он не знал, удержится ли тогда жизнь в его собственном теле, сидевшем сейчас на берегу моря, в тени под городской стеной Мирмекия. Но сейчас бежать, да ещё бросив волшебную добычу, было бы трусостью, а уж трусом Иоселе не был. Он полетел наугад, рискуя разбиться о выступ скалы. Отчаянный крик о помощи невольно вырвался из сознания мальчика. И его услышали. В домике под вишней Ноэми бросила развешивать бельё и со всех ног поспешила к северным воротам. На полпути её встретил Стратоник в лёгкой повозке, и они вместе помчались к Мирмекию. А из непроглядного мрака вдруг донёсся голос: «Сюда, Иоселе, сюда!» Мальчик-орёл полетел на голос и вскоре снова увидел свет.

На глазах росов из тьмы, окутавшей скалу, вылетел орёл. Пронзённый стрелой, он терял высоту, но не выпускал из когтей кожаной сумки. А вслед за орлом гнался, яростно каркая, большой ворон. Орел, ослеплённый ярким солнцем, как-то неуклюже заметался. Ларишка быстро схватила лук, пустила стрелу в ворона. Стрела, не долетев, вспыхнула и сгорела. Но колдунья, не дожидаясь, пока её угостят заговорённой стрелой или обратят во что-то нелетающее, поспешила скрыться во тьме. Когда она вернулась к отряду, ей пришлось выслушать немало насмешек насчёт вороны, которая гналась за сорокой-воровкой, приняв ту за орла.

А орёл, вконец обессиленный, опустился наземь перед Ардагастом и только тогда выпустил из когтей сумку. Манучихр занялся раной орла, по счастью оказавшейся несмертельной. А душой и телом мальчика, сидевшего под стеной Мирмекия, пришлось заняться Вышате, а чуть позже — Стратонику. Иоселе поначалу заверял мать, что просто перегрелся на солнце. И только после того, как Стратоник вроде бы невзначай заметил: «Самый опасный маг — это сильный, скрытный и лживый», — мальчик рассказал всё. Учёный, покачав головой, сказал, что такой опыт для многих кончился бы сквозной раной в собственном теле. А Ноэми, улыбнувшись сквозь слёзы, произнесла:

— Если уж ты решился воровать, да ещё в виде птицы, унёс бы лучше амфору вина у Харикла-башмачника. Или заставил его вылить её в канаву.

— Вот это сделать Харикла никакой магией не заставишь, — как ни в чём не бывало рассмеялся Иоселе.

Тем временем Вышата осмотрел чашу Сосруко.

— Горы — это священные Рипеи на Крайнем Севере. Море — это Ахшайна вместе с Меотидой. Реки — Днепр и Танаис. В Экзампее меня учили, что они текут с Рипеев.

— Голядь говорит, что в истоках Днепра никаких гор нет, — возразил Ардагаст.

— Священные горы и реки не всегда таковы, какими видятся земному глазу. И даже глазу мага. Иное священное место имеет несколько земных подобий. Может быть, это Альборз, хребет, окружающий мир смертных? Тем же именем зовут горы к югу от Каспия, величайшая из которых — Демавенд, гора магов, — сказал Манучихр, задумчиво теребя бороду.

— Альборз? — Вишвамитра пригляделся к чаше. — Да это же Кавказ! Вот эту двуглавую гору сарматы зовут Эльбрус — «сияющий», а горцы — Ошхамахо, Гора Счастья, и считают обителью богов. Тогда реки — Гипанис и Алонт[48]. Но они впадают в разные моря!

— Ясно одно — изображён здесь весь мир. Значит, чаша позволяет видеть всё, что есть в мире. Конечно, не кому угодно, а только хорошему волхву. Ладно! — Вышата спрятал чашу в свою суму. — За работу, брат Манучихр! Разгоним эту колдовскую темень на тропе.

В лесу у Каменного моста отзвучали музыка и песни, кончились поминки по храбрецам. Теперь Доко и Тлиф стояли, меряя друг друга настороженными взглядами. Кто из них станет царём — должно было решить народное собрание зихов. Они родились от разных матерей, выросли в разных семьях, у разных народов и друг в друге всю жизнь видели только соперников. А царская дружина уже раскололась. Сорок уцелевших воинов почти поровну разделились между двумя царевичами. О Хвите, конечно, и речи не шло: кто захочет царём полубеса, сына лесного страшилища? Хвит и сам не надеялся на царство и сейчас держался возле Доко, который не охотился на диких людей, как Тлиф.

— Не хватит ли с нас славы в этом походе? То ли Шибле от нас отступился, то ли чернокнижник зря морочил. С кем дальше драться — с мужеубийцами или с богами? Мы не Сыны Солнца, — сказал Тлиф.

— Это речь не мужа и не царя, а грека-пирата, — презрительно скривился Доко. — Захватил добычу — удирай в море, не захватил — тоже удирай. Возвращайся сам, если хочешь, а я вернусь только с сокровищами Сосруко.

Тлиф стиснул рукоять меча, с шумом выдохнул сквозь зубы. Затеять сейчас схватку — только погубить дружину, а вернуться на Туапсе братоубийцей... если вообще вернуться. Тут с одним Хвитом попробуй справиться! А возвратиться с половиной дружины — какой же он тогда царь, если его не слушают собственные братья? А если Доко и впрямь вернётся с сокровищами? Тлиф не спеша взобрался на коня и только тогда громко сказал:

— Я — старший царевич, и дружину веду я. Наш долг — завершить подвиг нашего отца. Вперёд, воины зихов, за сокровищами Рождённого Из Камня и головами тех, кто посмеет их тронуть!

Воины одобрительно зашумели. Невидимый ими клыкастый толстобрюхий демон сокрушённо вздохнул: его служба этим бестолковым и отчаянным варварам не кончалась. Ох, хоть бы этот перс сорвался со скалы и свернул себе шею!

Тропа шла на юг, всё выше и дальше в безлюдные горы. Слева поднимался заросший лесом крутой склон. А справа, глубоко внизу, ревела среди гранитного хаоса бесконечных скал, порогов, водопадов Госпожа Гор. То шагом, то рысью ехали по узкой тропе мужеубийцы туда, где вздымался двумя снежными шапками Фишт. За ними следовала дружина росов. А за теми — отряд зихов. Даже могучие зубры и медведи торопились уйти с дороги всех этих людей, готовых разить железом всякого, кто встанет на их пути. Что люди эти совсем не одинаковы — знал в лесу лишь старик с серебряным телом и оленьими рогами. А ещё — волосатый лесной человек, следовавший за зихами неотступно и незаметно для них. Через лес он двигался пешком быстрее, чем люди на своих конях по тропе. Его месть людям ещё не была закончена.

Росы остановились на привал у похожей на трезубец скалы. Немного южнее долина реки расширялась в большую котловину, а тут, в ущелье, в случае чего можно было отбиваться с двух сторон. Здесь уже почти не было дубов и буков. Над долиной вонзались в вечернее небо острые верхушки елей. Росам это напоминало Карпаты, а Вишвамитре — его родные Гималаи.

Пока в стане готовили ужин, Ардагаст в раздумье ходил по берегу. Почему амазонки внезапно бежали из надёжной крепости? Зачем они забираются всё глубже и глубже в самое сердце гор? Заманивают их, росов? Куда, к кому или к чему? Любая котловина или ущелье могли оказаться ловушкой. А у них даже не было проводника... Где-то позади — зихи, впереди — амазонки, и если они столкнутся, все подвиги росов в этих горах окажутся бесполезны.

Он сам не заметил, как ушёл довольно далеко вверх по течению. И вдруг увидел на вздымавшемся посредине реки камне девушку редкой красоты. Она сидела, расчёсывая длинные золотистые волосы. Тонкое зелёное платье, совершенно мокрое, плотно облегало её стройное тело, делая его ещё более соблазнительным. Нимало не смутившись, красавица приветливо улыбнулась Зореславичу:

— Царь Ардагаст! Ну как, нашёл то, что искал в Гиндукуше? А если нашёл, зачем забрался в эти горы?

— Пери Зарина! Или вила Злата? Или как тебя тут теперь зовут?

— Дыша-псегуаша, Золотая Хозяйка Реки. Язык сломаешь, так что зови лучше Златой. Слушай, как сейчас на Днепре-Славутиче?

— Хорошо. Тепло, хлеб уродил, пастбища хорошие, рыбы полное. А ещё — мирно. Никто нас не трогает: с роксоланами мир, бастарны разбиты, языгам через Карпаты больше хода нет. Да, всё я нашёл на Славутиче: месть дяде, царство, славу. Был изгоем — стал Солнце-Царём. Только покоя не нашёл.

— Конечно. Из подручного царя хочешь великим сделаться?

— На место Фарзоя я не лезу. Только понимаешь, Злата: Солнце-Царю до всего дело есть. До всякого зла, где бы оно ни творилось.

— И кто же тут зло? Мужеубийцы, за которыми ты гонишься? Чем они хуже мужчин? Поднялся бы ты лучше туда, на Лаго-Наки. — Она указала рукой вверх, правее вершины Фишта. — Какие там горы, луга! Рай для пастуха и охотника. Озера чистые, глубокие. А пещеры! Краше царских дворцов, и чудищ никаких нет, только испы живут. А пастухи нас любят, и мы их... Иной лодырь нарочно в полдень у озера спит, чтобы мы ему явились.

— Да я и приехал сюда отдохнуть, с другом на зубров поохотиться, — развёл руками Ардагаст. — А приходится гнаться за этими дурами, которые сами не понимают, что украли из Гробницы Солнца. Да ещё следить, чтобы они не сцепились из-за украденного с зихами — те за мной следом идут. Тлиф-пират с братцами. Хаташоко погиб, так сыновья от него не отстают.

— Хаташоко погиб? Туда и дорога старому козлу! — довольно рассмеялась Злата. — А Тлиф ещё хуже его: за мной и мойми сёстрами гонялся, пастухов грабил, мезилей, как зверей, убивал... Только что нам в лесу за дело до ваших людских распрей, а?

— Вы в лесу зла не видите, пока сам лес не загорится! — раздражённо махнул рукой Ардагаст. — У мужеубийц в руках Барсман Воинов. Знаешь хоть о нём? Узнаешь, когда от огненных стрел лес запылает, а то и весь мир. А если тот барсман достанется Тлифу...

— А если тебе?

— Обратно в Гробницу Солнца положу вместе со всеми сокровищами. Чтобы меня на Кавказе никто могильным татем не звал.

— Злата решительно поднялась с камня:

— Есть у меня в Лаго-Наки один пастух. Лучший мужчина в горах! Бедный, но храбрый. И моей любовью никогда не хвастает. У него с Тлифом кровная вражда, и не только у него. Иди вперёд, а Тлифу завтра не до тебя будет. И мужеубийцам хозяйничать в горах не дадим.

Она легко прыгнула на другой берег, опустилась там уже горной козой с золотистой шерстью и поскакала вверх по склону.

А в это время Вышата с Манучихром, Хилиархом и Ларишкой сидели вокруг чаши Сосруко. В наполнявшей её воде сначала показались высокие заснеженные горы. Их разрезало глубокое ущелье, по дну которого шёл верблюжий караван. В конце ущелья горы расступались и открывался великолепный вид. Через песчаную равнину протянулась голубая лента реки. К ней с обеих сторон жалась зелень полей и садов, а среди них желтели плоские крыши глинобитных домов. Вдоль реки двигались в обе стороны тяжело нагруженные караваны. Потом показался город с белыми каменными стенами. Ларишка пригляделась и сказала:

— Да, это Кашгар. Тут живут саки[49].

Караваны шли берегом другой, более широкой реки. Появился ещё город, потом ещё один.

— Это Авзакия. Гунны её зовут Аксу — Белая Вода... А это Исседон. Здесь уже наши, тохары. Дальше мы с отцом не ездили.

Через широко распахнутые ворота в город въезжало конное войско. Ларишка нахмурилась, заметив среди войска гуннов в колпаках с меховой опушкой. Но те, кто ехал впереди, гуннами не были. Стройный, сильный мужчина в красной шёлковой одежде и панцире, со скуластым узкоглазым лицом и такими же, как у Ардагаста, закрученными усами. И женщина в кольчуге и шлеме, с длинными тёмными волосами. Лицо её приблизилось, заполнило всю чашу. Красивое, гордое лицо сарматки, которое не портил даже шрам на лбу. Чувствовалось, что эта женщина многое перенесла, но не сломилась и не огрубела.

— Да, Это она. Не очень и переменилась. Такая же смелая и сильная, — медленно проговорил Вышата и вдруг, подняв лицо от чаши и распрямив спину, удовлетворённо засмеялся. — Опыт вышел. Я ещё с Колаксаевой Чашей пробовал, а с этой выходит лучше. Может, правда, потому что отсюда ближе.

Манучихр улыбался столь же довольно.

— Ну, так кого же это вы искали и только со мной нашли? — спросила Ларишка.

— Кого? — хитро прищурился Вышата. — Скажу — не обрадуешься. Свекровь твою.

— Саумарон, царевну росов? Да я бы всё сделала, чтобы Ардагаст мать увидел!

— Да пошутил я, конечно! Она под Экзампеем билась рядом с Зореславом, пока он не погиб, а её арканом не поймали. Сауасп её, сестру свою, так на аркане перед войском и провёл, а после продал Спевсиппу, а тот — хорезмийцам. Я потом о ней в Хорезме расспрашивал — ничего не знают. И вдруг этой весной донесло «долгое ухо»: тохарский князь Гянь вместе с гуннами крепко побил ханьских[50] прихвостней, взял Исседон и Кашгар, а жена у него — храбрая поляница[51], сарматка Саумарон. Я и решил проверить...

— Скажем Ардагасту. Вот обрадуется! — воскликнула царица.

— Погоди. Я ещё сделаю так, чтобы с ней отсюда поговорить можно было.

— Да-да, торопиться не надо, — как-то поспешно закивал мобед. — Опыт сложный, да ещё тут, чуть ли не на скаку...

— А сделать надо. Я ведь перед ней виноват, — вздохнул Вышата. — Обещал её детей сберечь от чар Сауархага, а сберёг только сына. Надо было с обоими детьми бежать, пока Ратша-борянин с сарматами у шатра бился, а я шатёр волшебным кругом обвёл. Зря старался! Девочка, Ардагунда, на руках у служанки была — та ей пелёнки меняла. А я стоял рядом с колыбелью, где мальчик остался. И тут чёрный волк в шатёр, да служанку за горло! Я еле успел посреди шатра преграду поставить. И тут как полыхнуло огнём! Я думал, преграда не выдержит, упал, прикрыл Ардагаста своим телом.

— Так теряются только те, кто мало верит в силу Ормазда и собственных чар. Нужно было усилить преграду или отразить огонь водой, — сказал Манучихр.

— Потом я уже в бою не терялся... А тогда опомнился после боя. Рядом Ратша лежал израненный, а Лютослав, первый муж моей Лютицы, — мёртвый. Верно, он и отогнал оборотня. А может, тот нас с Ардагастом сначала за мёртвых принял. Потом пришли Сауасповы дружинники — не по наши ли души? У меня сил хватило только глаза им отвести. Подобрали нас троих экзампейские жрецы, выходили. И столько гордых слов наговорили про меня, негодного волхва-отступника, и про весь род Ардагастов, что я, как только Ратша встал на ноги, ушёл вместе с ним и мальчонкой к борянам. А где девочка и жива ли — до сих пор не знаю. Если и пощадил её лиходей — то разве только, чтобы ведьмой вырастить... Из мужеубийц одна похожа на Ардагаста, только ведь колдунья у них не она.

Дружина зихов миновала котловину и вошла в ущелье. Вдруг сверху раздался голос:

— Тлиф-пират, сын Хаташоко! Твой набег окончится здесь.

Царевич поднял голову и увидел сквозь прорези коринфского шлема: высоко на склоне стоял человек в простом кафтане, чёрной лохматой шапке и такой же чёрной бурке.

— Узнал меня, сын шакала? Или у тебя плохая память на простых пастухов? Я Шортан, брат Нахуча, которого ты убил, жених Жокоян, над которой ты со своими дружинниками надругался. Ты и меня, раненного, велел бросить с обрыва. Но я выжил! Теперь, если ты мужчина, сразись со мной в этом ущелье!

Губы Тлифа презрительно скривились.

— Да, я сделал всё это. И то же самое буду делать со всяким, кто не даст дани царю зихов. А сражаться с тобой, голодранцем, мне некогда. Великий подвиг должен я свершить по велению Шибле.

— Твой подвиг — украсть сокровища Сосруко у таких же воров, как ты сам. Ты со своей дружиной умеешь только грабить слабых, забирать у бедняков последнее и напиваться чужим вином. От какого врага вы защитили племя, дармоеды? После ваших набегов рыбакам лучше не выходить в море: римляне хватают всех подряд. Или высаживаются и жгут прибрежные аулы.

Тлиф ухмыльнулся ещё презрительнее из-под шлема, скрывавшего половину лица:

— Был один грек по имени Терсит. Он так же, как ты, говорил разные дерзости царям, покуда Ахилл не двинул его так, что вбил все зубы в глотку, а душу наглеца отправил в преисподнюю. Такой же «бой» ты получишь от меня, если посмеешь явиться, когда я стану царём.

Знанием Гомера Тлиф щеголял не так перед пастухом, как перед Доко.

— Ты не будешь царём, Тлиф-пират! — раздалось сверху.

Там, наверху, по обе стороны ущелья, из-за деревьев показались люди в бурках, с луками в руках. Доспехов ни у кого не было, немногие имели мечи, остальные — лишь акинаки, топоры, дубины. Доко-Сармат тихо выругался. В ближнем бою пастухам не сравниться с дружинниками, но если сейчас сверху полетят не только стрелы, но и камни с брёвнами... И всё из-за братца, выучившегося у греков ни во что не ставить чернь, ещё и падкого до женщин. Не умеет понравиться, вот и находит предлог взять силой. Ещё и лезет в цари! Доко обернулся к Шортану и решительно произнёс:

— Я твоего рода, кажется, ничем не обидел? Мне тебе тоже мстить не за что. Вот и разбирайся с Тлифом и его людьми. А я с дружиной пойду дальше — сражаться с мужеубийцами. Нужно отбить священное золото у этих разбойниц, а кто достоин им владеть — решат сами боги.

Шортан махнул рукой, и дружина Доко беспрепятственно двинулась к выходу из ущелья. Тлиф презрительно бросил вслед:

— Кто боится нищих пастухов, пусть идёт с этим сарматским выкормышем.

Лишь немногие из его дружины ушли с Доко. Как только они покинули ущелье, Тлиф безжалостно произнёс, обращаясь к Шортану:

— Знай, твоей Жокоян уже нет. Она сбежала от меня и хорошо утешилась с волосатым мезилем. Я выследил и убил её вместе с их ублюдком — чтобы не оскверняла род человеческий. — И тут же, не давая пастуху опомниться, скомандовал: — Дружина, вперёд! Бог набегов!

Он призвал на помощь даже не Шибле, а бога войны и разбоев, способного оправдать храброго и жестокого воина за всё. Соскочив с коней и выхватив мечи, Тлиф и его воины бросились вверх по склону. Каждый миг они ожидали града камней сверху. Но летели только стрелы, мало вредившие одетым в доспехи дружинникам. А пастухи при виде их тут же бросились отступать в лес. Преследуя беглецов, воины царевича оказались в соседнем ущелье. Тлиф досадливо ругался: бегать по горам за трусами ему сейчас меньше всего хотелось. Ни тебе славы, ни добычи. Не Доко ли их подослал — опозорить брата и отвлечь его от сокровищ? И тут воины услышали чистый, звонкий голос:

— Тлиф-пират, твоей наградой буду я, Золотая Хозяйка Реки. Попробуй только доберись!

Все невольно обернулись. В верхней части ущелья стояла прекрасная девушка в зелёном платье с распущенными золотистыми волосами. Будь насмешница обычной смертной, а не речной богиней, Тлиф уже попробовал бы достать её из лука. А из-за её спины вдруг донёсся грозный топот множества копыт. Большое стадо горных туров появилось из леса и лавиной устремилось вниз по ущелью. В считанные мгновения одни дружинники были сбиты с ног и затоптаны, другие бежали прочь ещё быстрее туров, третьи искали спасения на склонах ущелья. И тогда на уцелевших сверху с грозным кличем обрушились пастухи.

Перед Тлифом вырос Шортан. Молодое красивое лицо пылало ненавистью, руки сжимали тяжёлый пастуший посох и акинак. Но не меньшей ненавистью горели глаза царевича в прорезях коринфского шлема. Какой-то оборванец посмел встать между ним и великим подвигом, между ним и властью! А боевое умение никогда не отказывало Тлифу, грозе моря Ахшайна. Под ударами его длинного меча разлетелся посох Шортана, кровью окрасились изорванный кафтан и разрубленная шапка. Отбивая меч обломком посоха, пастух пытался достать врага акинаком, но короткий клинок лишь разорвал на груди панцирь царевича. В голове у пастуха мутилось, кровь из рассечённого лба заливала глаза и всё лицо. Шортан зашатался, упал на колени. Из последних сил ударил акинаком в живот Тлифу, но тот отбил удар своим акинаком.

И тут, словно из-под земли, вырос покрытый рыжей шерстью лесной человек. С невероятной ловкостью он нырнул под руку царевича, заносившую меч для последнего удара, и обхватил его тело могучими руками. Костяная «секира», острая, как железо, прорвала и так уже повреждённый панцирь и врезалась в грудь, круша рёбра. Последнее, что увидели в-жизни глаза Тлифа, были красные глазки мезиля. И с той ненавистью, которая горела из-под его мощных надбровий, не могло сравниться ничто.

Швырнув наземь залитое кровью тело царевича, дикий человек огласил горы торжествующим криком — громким, пронзительным, страшным. Потом наклонился к Шортану, заботливо стер кровь ему с лица и сказал тихо:

— Жокоян думала, что ты тогда погиб. Я это знал от неё самой. Больше всех людей она любила тебя.

Произнеся это, лесной человек двумя лёгкими прыжками взобрался на крутой склон и исчез в чаще.

В домике под вишней Стратоник сказал мальчику:

— Он убил человека, пока твоя мысль была в его теле. А ты мог бы и остановить его. Разве убивать приятно?

— Нет. Противно, — встряхнул головой Иоселе. — И всё равно я бы и сам так сделал! Если бы кто мою маму... как Тлиф ту горянку... А Шортан? Царевич бы его убил, если бы не мезиль.

— Вот ты и научился убивать, — вздохнул учёный. — Не научись только любить убийство, как Тлиф с братцами. Хуже этого — лишь стать безразличным к чужой смерти, убивать много и спокойно, как...

— Как мой отец? Мама говорит, что тогда всё устроил рабби Захария, а не он.

— Твоей маме так спокойнее думать.

— И он не говорит и не делает ничего... ну, жестокого...

— Это он у вас с мамой отдыхает от злых дел. Зло выматывает человека, особенно одинокого. Сейчас ты увидишь его... за работой. Только не нужно ни в кого вселяться, на сегодня и так хватит.

Стратоник достал бронзовое зеркало, покрытое с оборота магическими знаками, провёл над ним рукой. В зеркале появился город у моря, среди пальм и магнолий. Под стенами города кипела битва. Горцы, пешие и конные, яростно рубились друг с другом. Среди тех, кто держался ближе к городу, было немало людей в греческой и скифской одежде. Именно их теснили с тыла вышедшие из ворот легионеры. Была ещё кучка безоружных людей в белых плащах, которую сражавшиеся ближе к городу тщательно охраняли.

— Гляди духовным зрением, — сказал учёный.

Мальчик увидел, как над сражавшимися носились на нетопырьих крыльях полдюжины демонов — жутких на вид, клыкастых, рогатых, с собачьими или змеиными головами. Они жгли воинов незримым пламенем, разили бесшумными молниями, травили ядовитым дыханием, и те падали, метались — обожжённые, задохнувшиеся, обезумевшие. Люди в белых плащах невидимыми ударами отбрасывали демонов, ставили на их пути преграды. Предводитель нападавших горцев, седой, израненный, сражался с дикой яростью, не жалея ни себя, ни своих воинов: им управлял засевший в нём демон. Иоселе содрогнулся, представив, что будет, если побоище перекинется в город.

— Видишь, к демонам тянется следящая и направляющая мысль? Вот, полоска светится. Следи за ней, а я поведу изображение.

Светящаяся полоска протянулась над горами и лесами и исчезла в пещере недалеко от священного дуба. Внутрь пещеры магический глаз зеркала проникнуть не мог. Вдруг из тёмного входа вылез, блестя чёрной чешуёй, дракон. Расправил кожистые крылья, дохнул огнём и ядовито-зелёным дымом и полетел на юг, просто так поджигая по дороге деревья. А из пещеры вышел человек в чёрной с серебром хламиде, устало присел на камень, привалился к скале. Потом быстро поднялся, полный сил. Окинул величавым взглядом горы, но во взгляде этом не было восхищения их красотой — лишь бесконечное презрение к земному миру и погруженным в его дела людишкам, не приобщённым и недостойным приобщиться к тайному знанию.

Миновав ещё одну теснину, росы словно попали в другой мир. Вместо елей и пихт вокруг поднимались тисы, самшиты, лавры, словно на побережье тёплого моря, хотя местность здесь была не ниже, а выше. Недаром эту теснину звали Колхидскими воротами. Не в Колхиду ли уходили амазонки? А Шхагуаша здесь вдруг резко поворачивала и текла уже не на север, а на юго-восток. Глядя на уходящее на северо-запад, к двойной снежной вершине Фишта, ущелье, Выплата вздрогнул, скомкал поводья и с тревогой сказал:

— Север, холод, гора... Вот чего они ищут. Там, в истоках Шхагуаши, можно будет направить Барсман Воинов на север и вселить в него силу Чёрного Солнца, силу всего зла, царящего на севере.

— Север — худшая из сторон света, обитель Ахримана, — кивнул мобед.

— Значит, нужно остановить мужеубийц, пока они не стали сильны, как полуночные бесы. Вперёд! — решительно сказал Ардагаст.

Они ехали узкой тропой на высоте человеческого роста над мелкой, но по-прежнему бурной Госпожой Гор, пока уже под вечер ущелье не преградила засека из древесных стволов. На ней с луками наготове стояли воительницы. А на склоне горы, между истоком реки и снежной шапкой Фишта, чернела человеческая фигурка, и в руке её ярко, словно расплавленное серебро, блестел Барсман Воинов. Духовным зрением волхвы ясно увидели: не человек, а волчица стоит на задних лапах, сжимая в передней длинными когтистыми пальцами оборотня серебряные стрелы. В зверином обличье злым колдунам легче было творить свои чары.

Оба пса зло и тоскливо взвыли, почуяв окружавшую ущелье выше засеки простую, но мощную магическую ограду. Потом скрылись в лесу вместе с Серячком, Отправившись искать брешь в этой ограде.

На засеке появилась златоволосая амазонка.

— Царь Ардагаст! Я, Ардагунда, военачальница мужеубийц, возглавляю общину до избрания царицы. Ты опоздал, царь росов. Сестра Асатра уже почти окончила обряд. Если вы не уйдёте, мы сожжём вас огненными стрелами. Уходи, Солнце-Царь, слышишь? — Её голос вдруг стал почти умоляющим. — У тебя большое и славное царство на Днепре. Что тебе за дело до Кавказа? Тебе мало двух солнечных чаш — Колаксая и Сосруко? Скоро настанет ночь, и твои волхвы не устоят против волчьих чар, а твоя дружина — против Барсмана Воинов. Уходи, Солнце-Царь! — повторила она.

— Нет, не уходи! Мы отомстим тебе за нашу царицу! — крикнула кудрявая девочка.

— Да, я Солнце-Царь! — сурово произнёс Ардагаст. — А вы — стая волчиц, готовых пожрать само Солнце. Отдайте то, что украли, — не мне, а хозяину, я же верну ему чашу. Иначе я истреблю всю вашу стаю или сам погибну в бою.

Вдруг лицо Ардагунды озарилось радостной улыбкой.

— Оглянись, царь росов! Воины гор настигли тебя!

Снизу по тропе поднимались зихские всадники. Их теперь было всего два десятка, но росов — ещё меньше (двое погибли в бою с мужеубийцами в лесу). А больше всего бойцов было у амазонок. Предводитель зихов поднял руку в степном приветствии:

— Здравствуй, Ардагаст! Не ожидал тебя гак скоро увидеть. Что ты делаешь в наших горах?

Доко-Сармата Зореславич знал по южному походу как бесшабашного, лихого воина, любителя и любимца женщин, лёгкого в мыслях, как степной ветер. Ардагунда же, увидев зихского царевича, просияла от радости. Доко, её Доко, отец её сына! Он для неё... для них с Асатрой всё сделает. И Томиранда их уже не столкнёт в бою. Златоволосая амазонка замахала рукой, громко крикнула:

— Доко, милый, здравствуй! Эти росы гонятся за нами, а мы спасаем от них сокровища Сосруко. Они убили Томиранду! Защити нас, Доко!

Сердце Ардагаста на миг сжалось. Сейчас обе стаи бросятся на него, загрызут, а потом передерутся между собой... Но сначала пусть справятся с его росами! Тут не ровная степь, а горная тропа, на которой больше трёх всадников в ряд не уместятся... Половина дружинников во главе с царём развернулась лицом к зихам, остальных, противостоявших амазонкам, возглавил Вишвамитра. Клыкастый толстяк Мовшаэль тоскливо вздохнул, заметив среди росов перса и его змееголового демона. Кажется, драться всё-таки придётся...

Несколько мгновений Ардагаст и Доко смотрели в лицо друг другу. Оба молодые, смелые, похожие своей сарматской одеждой и закрученными усами. Только царь росов своей суровой решимостью совсем не походил на отчаянного и ветреного Доко. И тот понял: лёгкого боя не будет. Понял и вдруг громко сказал, обернувшись к Ардагунде:

— Эй, женщина, прекрасней тебя нет, но не надейся, что мужчины ради тебя перебьют друг друга! Ардагаст, ты что, соблазнился этим золотом или теми, кто его похитил?

— Видишь мою жену Ларишку? Разве можно после неё соблазниться мужеубийцей? Эти разбойницы сами соблазнились чужим золотом.

— Конечно! Золото Сосруко предназначено моему отцу и мне самим Шибле-Громовником.

— Громовником? Он сам сказал вам это?

— Нет, через своего посланца. Крылатого, с огненным мечом.

— А вызывал бога длинноволосый римлянин в чёрном плаще? — вмешался Вышата. — Он вам покажет ещё и не то. Но к росам этот Клавдий Валент, или как он себя ещё зовёт, не сунется: у нас скорее поверят последнему мошеннику с пантикапейской агоры, чем ему. Верно, дружина?

Росы в ответ дружно засмеялись.

— Потому мы и забрали сокровища из Гробницы Солнца, что узнали о вашей с Валентом затее, — сказала Ардагунда.

— Узнали от нашей волшебницы Асатры. Его любовницы, — ехидно добавила Меланиппа. Девочка возненавидела колдунью, втянувшую её мать в этот злосчастный поход.

Теперь уже хохотали все мужчины — росы и зихи. Ардагунда вытянула бы девчонку плетью, если бы не знала, что виновата сама. Хотела унизить предавшего её Доко, а высмеянными и униженными оказались все, кроме росов, и прежде всего мужеубийцы. С трудом сдерживаясь, военачальница амазонок громко сказала:

— Это золото нам вручила Артимпаса-воительница. А она сильнее и святее всех ваших богов-мужчин. И никаких сокровищ вы от нас, её жриц, не получите, если не победите нас в бою, а не на весеннем лугу!

В руках воительниц сверкнули клинки.

И тут вперёд выступил и подошёл к засеке Манучихр.

— Зачем лучшим воинам и воительницам степи и гор губить здесь друг друга? — степенно и миролюбиво заговорил мобед. — Я немного знаю обычаи мужеубийц. Мужчина, победивший в поединке царицу, может вступить с ней в священный брак. Этот брак не умаляет прав царицы, ибо встречаться с ней супруг может лишь за пределами Девичьей крепости. Я мог бы назвать некоторых славных сарматских и горских царей, ставших священными царями мужеубийц и защитниками их общины. Так не лучше ли решить дело поединком? А сокровища пусть послужат приданым.

— Но у нас сейчас нет царицы, — возразила Меланиппа.

— До избрания царицы её замещаю я, военачальница Ардагунда! Доко, Ардагаст! Кто из вас посмеет сразиться со мной? Помните: победивший в священном поединке станет царём мужеубийц, побеждённый — жертвой Артимпасе!

Солнце садилось за второй, западной снежной вершиной Фишта, и в его лучах блестели золотые волосы предводительницы амазонок и лезвие её секиры.

— Погоди, Ардагунда, — вмешался Вышата. — Скажи, кто твои отец и мать?

— Своих родителей я не знаю... Ну, так кто же первый?

— Кто бы ни был, а третьим буду я. Если ты одолеешь обоих, будешь биться со мной. И станешь моей здесь, перед всеми, — проревел Хвит-мезиль.

Кое-кто засмеялся.

— Попробуй, — бросила, словно невзначай, Ардагунда.

Сильная, гордая, уверенная, стояла она на засеке, сжимая щит и секиру. Только она знает сейчас, кого победит, а кому поддастся. Даже в священном браке будет она повелительницей, а не рабыней мужчины. И ни мёртвая Томиранда, ни живая Асатра ей не помешают.

Ардагаст в раздумье теребил ус. Этот странный брак его мало к чему обяжет, зато поможет сохранить мир в этом крае. Но помирятся ли две его жены с третьей, даже живущей где-то далеко от Тясмина? Раздумья его прервал резкий, гневный голос Ларишки:

— Слушай, ты, распутница и могильная воровка! Прежде чем ты посмеешь убить моего мужа или обнять его, тебе придётся сразиться со мной, Ларишкой, царицей росов!

Тохарка выехала вперёд, с ловкостью пантеры прыгнула с коня на засеку и выхватила махайру и акинак. Амазонки подались назад, освобождая место своей предводительнице. На брёвнах засеки, каждый миг рискуя свалиться в бушующую внизу реку, бились две воительницы. Амазонка сражалась весело и беззаботно, отбивая секирой удары махайры и прикрываясь щитом от стального жала акинака. Для неё это была лишь ещё одна опасная игра. Ларишка же разъярилась не на шутку. Уступить мужа, хоть на время, наглой шлюхе, чуть ли не с торгов продающей себя?

Разгневанная царица не могла понять, зачем это Вышата крикнул ей: «Только не убивай её!» Когда то же самое вдруг закричал Ардагаст, Ларишка бросилась на соперницу с удвоенной яростью. Кривым мечом, как крюком, она перехватила секиру и вырвала её из рук Ардагунды, одновременно вонзив акинак в щит амазонки и отведя в сторону руку противницы вместе со щитом. Следующий удар махайры рассёк кожаный панцирь на груди мужеубийцы. Та, спасая себя, сильно отклонилась назад и вдруг упала с засеки, увлекая за собой тохарку.

Соперницы не переломали себе костей только потому, что торчавшие сучья задержали их падение. Промокшие до нитки, они поднялись из бурлящего, валящего с ног потока и снова стали сражаться по пояс в воде. Ларишка при падении выпустила из руки акинак, а Ардагунда отбросила щит, в котором тот застрял, и выхватила висевший у пояса меч. Два клинка со звоном высекали искры друг из друга. Вдруг Ларишка поскользнулась и упала. Бурное течение не давало ей подняться на ноги, а соперница наседала, обрушивая удар за ударом. И тут на шею амазонки со свистом легла петля аркана. Бросать его Вишвамитра за последние годы выучился не хуже степняков. Амазонки возмущённо зашумели, стрелы полетели в индийца, но были остановлены чарами Вышаты.

Ардагунда, однако, не выпустила меча из руки и сумела перерубить аркан прежде, чем кшатрий подтащил её к берегу. А Зореславич уже прыгнул с берега и, крикнув жене: «Хватит, Ларишка!» — поспешил с мечом в руке к амазонке и с двух ударов выбил у неё из рук оружие. А та довольно рассмеялась и громко сказала:

— Ты победил меня. Теперь ты мой!

— Ты ещё не победила меня! — возразила неукротимая Ларишка.

— Хватит, бабы, навоевались! — прикрикнул на обеих Ардагаст. — А ты, Ардагунда, скажи: есть ли у тебя на груди слева пятно вроде полумесяца?

— Смотри сам. Тебе можно. — Амазонка распахнула панцирь, разрезанный вместе с сорочкой кривым мечом Ларишки. Между грудей кровоточила свежая рана. Пятно действительно было — на левой груди, над соском.

— Это значит — ты моя сестра. Дочь Зореслава и Саумарон, царевны росов, — медленно проговорил Ардагаст.

— Сестра? Откуда ты знаешь?

— От волхва Вышаты. А он — от нашей матери. Он сомневался, ты ли это, потому и не сказал сразу... Прикрылась бы хоть, сестричка.

Ардагунда запахнула панцирь да так и застыла, охватив плечи руками и опустив голову. Мокрые золотце волосы прилипли к мокрой коже доспеха. Быстрая вода давно унесла кожаный шлем, а меч застрял среди камней.

— Какие же мы обе дуры! Только Артимпаса нас спасла, — сказала Ларишка. Потом наклонилась, подняла из воды меч и вложила его в ножны амазонке.

А сзади раздавался громкий мужской хохот. Доко, обладавший хорошим слухом, не замедлил всё рассказать своим дружинникам. Ардагаст резко обернулся к зихам, потом к амазонкам и громко произнёс:

— Ардагунда из рода Сауата — моя сестра и царевна росов.

— Вот и забирай её себе. А мужеубийцам такая царица не нужна!

На засеке стояла черноволосая Асатра, сжимая в руке Барсман Воинов. Золотисто-красное сияние окружало пучок серебряных стрел, рассеивая наступившие сумерки.

— Слушайте вы, мужчины, великие воины и великие маги! Мы, женщины, по воле Артимпасы, владеем теперь оружием, которое испепелит вас, если вы не уйдёте отсюда и не скажете всем, что Солнечный Вождь уже не встанет из гробницы, ибо ему не с чем вставать, а в этом мире настало царство богини войны. Ардагаст, Доко-Сармат! Вы победите любого мужчину, но вам не одолеть мужеубийц! А вы, солнечные маги, не надейтесь выстоять против силы Чёрного Солнца!

Асатра направила барсман остриями вперёд. В его сиянии появились зловещие чёрные прожилки. Из каменных наконечников вырвалось двенадцать ослепительных огненных стрел. Высокий старый бук, оказавшийся на их пути, вспыхнул и сгорел, будто сноп соломы.

— Видите? И из леса уже не нападёте: сгорите вместе с ним.

Поигрывая сияющим барсманом, колдунья легко взобралась на выступ скалы на другой стороне ущелья. Рука Ардагунды сама легла на меч. Сражаться? С кем — с сёстрами? Да и не будет никакого боя — наглая ведьма просто сожжёт всех, росов и горцев. А мужеубийцы ликовали. Смеялись, выкрикивали оскорбления и грубые шутки, потешаясь над мужчинами. С гордо поднятой головой златоволосая амазонка подошла к берегу, и Вишвамитра помог ей выбраться наверх. Следом поднялись Ардагаст с женой. Ардагунда встала рядом с росами, готовая разделить их судьбу.

Мовшаэль, ёжась от страха, прикидывал: не пора ли уносить ноги и крылья? Такого огня не только физическое, но и духовное тело может не выдержать.

Клыкастый демон оглянулся на змееголового собрата. А тот быстро перелетел через ущелье, не замеченный Асатрой. Упивавшаяся своим могуществом ведьма не напрягла лишний раз духовного зрения. Она опомнилась, лишь когда поперёк ущелья встала чуть заметная мерцающая преграда. Держали её мобед и его халдейский демон. Колдунье оставалось надеяться на ночную тьму, в которой сила Чёрного Солнца возрастает.

Пучок огненных стрел полетел в росов, но, наткнувшись на завесу, растёкся по ней красноватой сияющей стеной, разделённой колеблющимися чёрными языками. Удар следовал за ударом, и завеса посредине стала дрожать и прогибаться. Росы и зихи пускали стрелы в колдунью, но те сгорали или ударялись в щиты двух амазонок, прикрывавших свою волшебницу. Тогда Ардагунда вытянула руки ладонями вперёд, и два луча света ударили прямо в лицо Асатре. Та прикрыла глаза рукой и теперь метала огненные стрелы почти вслепую. Тем временем Вышата спустился, встал посередине реки, и завеса сразу выпрямилась, застыла нерушимой стеной.

Колдунья метнула стрелы в реку, и вода в ней закипела. Но волхв поднялся на торчавший из воды камень и спокойно стоял среди горячих клубов пара.

Совсем стемнело, и полная луна воцарилась в небе над безмолвными горами. В её призрачном свете как-то зловеще блестели снежные шапки на обеих вершинах Фишта. Чёрная тень на миг окутала скалу над рекой, и вот уже вместо черноволосой женщины на ней стояла волчица, сжимая передней лапой сияющий барсман. Хищница издала грозный, протяжный вой, и его разом подхватили все мужеубийцы. Ардагунда молчала, но в её глазах стояла дикая, звериная тоска. Из леса над ущельем доносились шорохи, чьи-то тяжёлые шаги, и сердца опытных воинов сжимались: какие ещё тёмные, звериные силы явятся на зов колдуньи? А та тревожилась ещё больше. Тех, кто приближался к ущелью, она не звала.

Почуяв близко опасность, ведьма-волчица обернулась. К ней бежали два пса. Их золотая и серебряная шерсть переливалась в лунном свете, огонь вырывался из пастей. Этим огненным дыханием им удалось проделать брешь в магической ограде, которой Асатра обнесла всё ущелье выше засеки. Одна из амазонок, охранявших колдунью, бросилась наперерез псам. Серебряный волкодав бросился на неё, повалил наземь, дохнул огнём в лицо, обратив его в обугленный череп. Золотой пёс, длиннотелый и ловкий, прыгнул на саму волчицу. Навстречу ему ударил огненный сноп, и в ущелье свалилось что-то, похожее на пробитую насквозь во многих местах и оплавленную золотую статую. Следующий удар сделал то же с его серебряным собратом. Обгорелые кости амазонки, убитой волкодавом, сплавились с его останками.

И тут откуда-то сбоку на волчицу прыгнул незаметно подобравшийся волк. Прежде чем вторая амазонка успела ударить секирой, яростно рычащий клубок серых тел свалился в реку вместе с серебряным барсманом. Шишок прыгнул в воду, но прежде чем он добрался до середины реки, Серячок уже плыл ему навстречу с барсманом в зубах. Окровавленное тело амазонки с волчьей шкурой на плечах билось о камни.

Мужеубийцы снова завыли — тоскливо, отчаянно. Но даже теперь, лишившись предводительниц и чудесного оружия, они не собирались сдаваться. И вот уже раздался голос Меланиппы:

— Воительницы Артимпасы! Пояс Томиранды с нами!

Ещё миг — и амазонки пошли бы за ней в бой. Но тут шум наверху заставил их оглянуться. С обеих сторон ущелья из леса показались в ярком свете полной луны фигуры тех, кого в горах редко видели, но узнавали сразу. Великаны ростом вровень с деревьями, рыжие волосатые мезили, низенькие, но могучие йены. А у самых истоков реки стоял оленерогий старик в одежде из турьих шкур, и был он громаден — выше любого великана, а его серебряное тело соперничало блеском с нетающими снегами Фишта. Мезитха, древний бог лесов, пришёл напомнить людям, в чьих владениях они искали подвигов.

Старик простёр руку, и в ущелье градом посыпались громадные камни и стволы деревьев. Воительницы не успели даже вскочить на коней. Некоторые бросились на росов и были изрублены. Пытавшихся уйти по дну ущелья настигли росские стрелы и арканы. Остальные погибли, раздавленные камнями. Воды Шхагуаши покраснели от крови.

Меланиппа больше всего хотела схватиться в бою с царём росов и отомстить ему за мать. Но девочку в сумятице столкнули в реку. Чудом она избежала стрел, выбралась на берег, горной козой проскочила между росами и зихами и бросилась в лес. За ней погнались Хилиарх и двое зихов. Ловкий и привычный к лесам эллин настиг девочку первым и выбил у неё из руки секиру. Меланиппа обнажила акинак, но грек перехватил и вывернул её руку. Девочка выпустила оружие и только теперь разглядела в свете луны своего победителя. Опять этот грек!

— Что, мнишь себя Ахиллом? Тогда поступи, как он с Пентесилеей, царицей амазонок: убей, а потом надругайся над мёртвой, — с вызовом бросила она Хилиарху. — Слушай, грек, а ты, часом, не из Херсонеса?

— Нет, из Кизика. А вырос в Аркадии, в лесах. И потому лучше вас знаю: в лесу нельзя ссориться с его богами и духами. А ваша колдунья грозилась поджечь лес.

— Ты умный, как все греки. Знаешь, у меня отец, кажется, тоже был грек. Только из Херсонеса. Хотя ты, наверное, мог бы и свою дочь... Как этот ваш Фиест, царь Микен и дядя Агамемнона. Я же твоя добыча, правда?

Девочка говорила всё это, совершенно не смущаясь тем, что мужчина держал её за руку, а перед её глазами блестело острие меча. Хилиарх окинул её взглядом. Хорошенькая, действительно похожа на гречанку. Выведывала у кого-то греческие мифы... А ведь у него уже могла бы быть такая дочь. Может быть, даже есть где-то. Мало ли с кем он развлекался в своей путаной жизни пройдохи...

— Как тебя зовут, маленькая мужеубийца?

— Меланиппа. Как царицу южных мужеубийц. Только я не маленькая.

— Так вот, Меланиппа. Я не Ахилл и не Фиест. Я Хилиарх, казначей царя Ардагаста. Эллин, ставший росом. А росы, особенно венеды, народ добрый и отходчивый. Я мог бы тебя сейчас отпустить. Но ты же попадёшься в руки зихам или мезилям. Так что иди лучше со мной к своим. Тем, что уцелели. Мы, росы, почитаем богиню войны и её жриц бесчестить не станем. Хоть она, похоже, и отступилась от вас.

Он отпустил её руку и спрятал меч. Девочка подняла своё оружие и отдала греку. На неё вдруг тёмной волной накатили усталость, печаль, бессилие. Её богиня и впрямь в этом походе если и помогала, то только росам.

Вдвоём они вышли к поляне, где собрались вокруг костра росы, их пленницы и зихи. Амазонок уцелело всего пятеро, кроме Ардагунды и Меланиппы. Сокровища Сосруко были разложены на полотне шатра. Седельные сумки с ними отыскал Манучихр, точнее, его демон, переворачивавший камни, завалившие ущелье. Горцы поглядывали на пришельцев-росов кто с затаённым восхищением, кто с открытой неприязнью. Доко-Сармат, упёршись рукой в увенчанную кольцом рукоять меча, говорил:

— Ты великий воин, Ардагаст. Но ты не взращён нашими горами. Какое тебе дело до наших распрей и наших славных предков? Боги избрали тебя, но для твоей земли. Оставь сокровища Солнечного Вождя нам, сынам гор.

— Кому же из вас? Сосруко объединил горцев и степняков в единое царство. Кто из ваших бесчисленных царей и князей сравнится с ним? Доко, сын Хаташоко?

— Может быть, и я. Что, если мне назначено стать великим царём гор и степи? Это решать богам, а не тебе, чужаку! — гордо заявил царевич под одобрительные возгласы своих дружинников.

— Всех вас, чужаков, гнать надо из наших гор! — проревел Хвит-мезиль.

— Не боги за вас решают, а торгаши из Пантикапея. Это они наняли чернокнижника, который всех вас водил за нос, — сказал Ардагаст.

— А тебя кто послал лезть в наши дела? Рескупорид? Цари Боспора давно хотят прибрать к рукам наши племена.

Доко явно нарывался на ссору. Единственное, что ему оставалось, чтобы не вернуться из похода без славы и добычи, — это отбить сокровища у росов. Ардагаст спокойно взглянул в глаза царевича:

— Кто меня послал? А кто посылает Солнце, чтобы оно даром светило всем, даже глупцам и негодяям? Ты равняешься с Солнечным Вождём. А вы с отцом и братьями хоть раз брались за меч не ради славы, богатства и женщин? За что погиб твой отец? И где твой брат Тлиф?

Между деревьев вдруг появилась девушка в зелёном платье. Её золотые волосы струились, подобно речной воде.

— Твой брат, которого ты бросил в бою, погиб со всей дружиной. Пастухи с Лаго-Наки перебили их. А ты теперь станешь царём зихов. Этого хочет бог. Знаешь, какой? Сырдон подземный, сеятель раздоров и губитель Сосруко. Ты тоже избранник богов, Доко-Сармат! — расхохоталась речная дева и скрылась в чаще.

Зихи пристыженно замолчали. Они-то были уверены, что Тлиф разгонит жалких оборванцев, посмевших мстить царевичу. С секирой в руке вперёд выступил Вышата. Доко и Хвит взялись за оружие.

— Вы ещё не стали бесами, чтобы бояться этой секиры,— усмехнулся волхв. — Она — чтобы разить духов и говорить с богами. Пусть они решат судьбу сокровищ. — Он поднял Секиру Богов и торжественно произнёс: — Зову тебя, Морана-Артимпаса, несущая смерть и жизнь, сестра и жена Даждьбога-Солнца! Когда он на земле был Сосруко, ты звалась Ацырухс, солнечной царевной. Ты же в этом мире была Томирандой, первой царицей мужеубийц.

Из леса на поляну выехала черноволосая всадница с прекрасным бледным лицом, в красном плаще. На ней был кожаный панцирь, а на кожаном поясе с золотой пряжкой висели секира и горит. Все воители, мужчины и женщины, простёрли руки к богине.

— О, богиня! Мы верно служили тебе. Почему же ты дала истребить нас каким-то лесным уродам? — с горечью сказала Ардагунда.

— Вы верно служили. Только не мне, а моей тётушке и моему подземному супругу. Я люблю войну, но мне не всё равно, как им, из-за чего люди убивают друг друга. Вы им так верно служили, что я уже думала, не забрать ли вашу общину в подземный мир. Из вас бы вышли хорошие демоницы! Правда, не из всех. — Она грустно взглянула на блестевшее в свете костра золото. — Вы хоть знаете, что вернули в мир? Вот мои украшения. А этот золотой шлем погубил Сосруко: выдавал все его тайные мысли Сырдону.

Она замолчала, предавшись воспоминаниям. Меланиппа робко спросила:

— О, богиня, что же будет с нашей общиной? Нас осталось двенадцать: семеро тут и пять в Девичьей крепости.

— Уходите с Кавказа. Хватит вам тут воду мутить! В царстве Ардагаста есть мой старый священный град. Поселитесь рядом и будете хранить его. Уважайте обычаи росов и венедов. Можете выходить замуж и воспитывать сыновей.

— Только чужих мужей не соблазняйте, кроме как на Ярилу и Купалу. У нас с этим строго, — улыбнулся Ардагаст.

К костру вышел, поглаживая длинную бороду, старейшина испов Диченаг:

— Отдай нам на сохранение эти сокровища, богиня. Мы-то их никому не дадим без твоего слова. Нам до этих царей, великих воинов, магов дела нет.

— Возьмите их, — кивнула богиня. — Пусть лежат у вас в пещерах, пока не найдётся вождь, способный объединить горы и степь.

— Прошу тебя об одном, богиня: разреши ещё раз воспользоваться Чашей Сосруко, чтобы Ардагаст и Ардагунда могли поговорить с матерью, — сказал Вышата.

— Это можно... Кто хорошо служит мне, так это Саумарон.

Ардагаст с сестрой сели наземь, с замирающими сердцами склонившись над чашей. Все умолкли. Вышата наполнил чашу водой, поводил над ней руками, шепча заклятия, и вот уже в воде появилось лицо темноволосой женщины со шрамом на лбу.

— Вот твои дети, царица, — сказал волхв.

— Здравствуй, мама! — в один голос тихо произнесли брат с сестрой.

Женщина улыбнулась, и из чаши прозвучал негромкий голос, в котором радость смешивалась с печалью:

— Здравствуйте, дети! Какие вы красивые, смелые... Оба в отца. Знаете, я всегда верила, что вы живы. И что станете славными воинами. А про твои подвиги, Ардагаст, я давно узнала. «Длинное ухо» донесло весть. Два раза слала к тебе гонцов с письмами. Видно, не добрались. Только, — она вздохнула, — у венедов говорят: не та мать, что родила, а та, что вырастила. А я... оставила вас на Вышату. А сама бросилась в бой. Об одном думала: рядом с Зореславом победить или погибнуть. Простите меня, детки! Волчица детёнышей не бросит...

— Это ты меня прости, мама! Я убил двух твоих братьев, Сауаспа и Сауархага. И меня теперь зовут Убийцей Родичей.

— Пусть стыдно будет тем, кто раньше не убил Сауархага, этого беса в людском обличье! А Сауасп... Он бы не стал таким, если бы не эта ведьма Саузарин. Она его и мёртвая в покое не оставила.

— А ты как, мама? — спросил Ардагунда.

— Я... Испробовала всё, что могут сделать с красивой рабыней. Несколько раз бежала. Ловили, продавали всё дальше, до самой Ханьской земли. Потом встретила князя Гяня. Он лучший воин во всей степи! Много лет мы с ним воевали с ханьцами и их прислужниками. То побеждали, то спасались в пустыне, в горах... Теперь он царь Исседона и Кашгара, а я царица. У вас двое братьев и сестра. Такие же храбрые воины, как вы. Потому что выросли в степи, а не во дворце.

— Ну вот, — вздохнула Ардагунда. — Ты — царица, Ардагаст — царь, а я — бестолковая мужеубийца. Ни ведьмы из меня не вышло — только руками светить умею, ни военачальницы, ни царицы...

— Не говори такого! — строго сказала мать. — Ты — дочь Зореслава и моя! И царица из тебя непременно выйдет... А кто эта скуластенькая у тебя за спиной? Ларишка?

Ардагаст с сестрой пропустили Ларишку ближе к чаше.

— Здравствуй, матушка! Ты и обо мне знаешь? — сказала тохарка.

— Конечно! О тебе «длинное ухо» тоже славу разносит. Хорошо, что ты воительница. Только поменьше воюй с мужем и с младшими жёнами, тогда останешься старшей женой... Ты тохарка, мой муж — тохар. Какая же большая степь — и какая маленькая! Если бы кто-то собрал её в одно великое царство, чтобы по ней можно было спокойно ездить из конца в конец, как по землям ханьцев или римлян... Это был бы самый великий из людских царей.

— Он ещё явится в мир, — раздался спокойный голос богини. — Нет, никто из вас не увидит его даже младенцем. И ваши внуки, наверное, не увидят.

Но у нас, бессмертных, времени хватит. Он придёт, повелитель степи, леса и гор. Не знаю только, кто из моих мужей раньше найдёт и изберёт его... Ну всё, чаше пора под землю. А вы ещё сможете видеться и говорить через Колаксаеву Чашу.

— До свиданья, дети! У вас своё царство, у меня своё. Дел много, больших и опасных. Наверное, мы не встретимся. Хотя как знать! Степь не такая уж большая — для нас, степняков! — задорно улыбнулась Саумарон.

— До свиданья, мама! — разом сказали брат с сестрой. А Ардагаст добавил:

— «Длинное ухо» ещё много разнесёт о нас, и тебе не придётся стыдиться этих вестей.

Диченаг аккуратно собрал чашу, барсман и остальные сокровища в мешок, взвалил его на плечо и ушёл. Путь старейшины испов лежал в известные лишь его народу пещеры нагорья Лаго-Наки. Следом исчезла во тьме всадница в красном плаще.

Воины молчали. То, из-за чего они сражались, вдруг исчезло, словно зачарованный клад. Больше всех досадовал на это Доко-Сармат. Вернуться на Туапсе, потеряв отца, брата и половину дружины, без добычи, без славы! Оставалось надеяться на собственную наглость, хвастовство и многочисленных кунаков.

Первой нарушила молчание Ардагунда:

— Ардагаст! Я так рада, что нашла тебя. Но у меня в земле зихов растёт сын. Доко, милый! Возьми меня с собой. Я не хочу больше быть мужеубийцей.

Злая, едкая ухмылка исказила лицо царевича зихов.

— Ардагунда, ты лучшая из женщин, какие были у меня. Но пусть поразит меня Шибле, если я приведу в дом шлюху из Девичьей крепости. Только такой царицы зихам и не хватало.

Амазонка вздрогнула, словно от удара.

— Ты порочишь мать своего сына! — возмущённо сказал Вишвамитра.

— Или ты хочешь сказать, что мой племянник — не твой сын? — медленно проговорил Ардагаст. — Тогда верни его матери.

— Я же признал его! И отдал на воспитание, в семью одного князя. Если я теперь заберу мальчика — обижу целый род. И ты, Ардагунда, не скоро увидишь сына, даже если я возьму тебя в жёны. Таковы наши обычаи. Но если бы вы с братом помогли мне стать царём...

— Нам с братом ехать в другую сторону. В Девичью крепость, выводить оттуда общину, — отрезала амазонка и отошла, гордо подняв голову.

Вскоре утомлённые воины, кроме часовых, заснули.

Двое демонов, клыкастый и змеиноголовый, незримые людям, уселись возле бурдюка с вином, смакуя духовную сущность крепкого напитка: со скупых на возлияния смертных хватит и его материальной части. А возле костра безмолвно сидела, обхватив колени руками, златоволосая воительница. Рядом тихо сёл Вишвамитра. Кшатрий помолчал, потом негромко заговорил:

— Тебя предал мужчина, отец твоего ребёнка. А меня — женщина, мать двоих моих сыновей. Я всегда искал подвигов, брался за самые опасные поручения царя. А она хотела, чтобы я пробился в дворцовую стражу, где сытно и ре надо рисковать. Да, я виноват перед ней! Проиграл в кости своё достояние и самого себя. А она ушла с детьми к жирному пройдохе, столичному градоначальнику. И не вернулась ко мне, даже, когда я возвратил себе свободу и прославился вместе с Ардагастом в битве у стен Таксилы.

— Ты такой большой, сильный, отважный... Тебе, наверно, нетрудно найти себе женщину?

— Да, женщины меня любят. Но ни одной из них я не могу верить.

— Даже такой, как мы... нет, как Ларишка? Мыто для вас, мужчин, шлюхи. Хотя десять месяцев в году обходимся вовсе без вас.

— Как святые подвижницы у нас в Индии, — усмехнулся он. — Там знают, что такое священный обет. Он делает человека сильнее самих богов.

— А я оказалась слабой, как все женщины. И за это наказана: не нужна теперь ни Доко, ни сёстрам. Разве что Ардагасту.

— Твой Доко просто дурак, если отверг дар богов. Такую жену, как ты или Ларишка... — Он вдруг умолк.

Она тоже ничего не сказала. Только склонила голову ему на грудь, рассыпав золото волос по стальным чешуйкам панциря. Амазонка чувствовала: этот большой, добрый и прямодушный воин не станет пользоваться её слабостью. Когда утром Доко, увидев их вместе, нагло хмыкнул, кшатрий взглянул на него так, что царевич поспешил убраться.

В это же утро два отряда расстались. Доко с дружиной ушёл на юго-запад, к морю. А росы и амазонки, помянув погибших мужеубийц пиром и воинскими состязаниями, двинулись на восток через Лаго-Наки, где их радушно приняли Шортан и его пастухи. И лишь одному из спутников Ардагаста пришлось в одиночестве уходить на юг. То был мобед Манучихр. Когда после тризны путники седлали коней, Серячок вдруг зарычал на перемётную суму перса. Тот возмутился поведением «Ахримановой твари», но росы хорошо знали: у волков на нечистую силу особый нюх. Выслушав волка, Шишок громко заявил:

— Да у тебя, праведный маг, в суме целых семь чертей сидят.

Враз переменившись в лице, Вышата вывернул суму. На траву упала серебряная чаша с изображением семи демонов.

— Так ты ещё и вор, праведнейший зороастриец? Припрятать чашу так, чтобы сама богиня не заметила — на это и я бы не решился, — покачал головой Хилиарх.

— Ещё и сводник, — добавил Вышата. — Я же при тебе говорил первый раз с Саумарон. Ты знал, кто такая Ардагунда, а принялся сватать её за Ардагаста.

— Я ни в чём не погрешил против истинной веры, — с достоинством возразил мобед. — Кровнородственный брак — брак богов, царей и праведных зороастрийцев. Ты, царь, стал бы в глазах венедов подобен Даждьбогу, брату и супругу Мораны.

— Они — боги, а я — человек, хоть и Солнце-Царь. — Зореславич сгрёб в кулак бороду мобеда. — Обманом на сестре меня хотел женить, чтобы ваш срамной персидский обычай к нам перенести?

— Умолчание с благой целью не есть обман, — невозмутимо ответил Манучихр.

Ардагаст с отвращением выпустил бороду мага:

— Твоя праведность хуже всякого греха. Иди прочь и знай: в царстве росов тебе и таким, как ты, путь закрыт.

Перс протянул руку к серебряной чаше. Воздух над ней задрожал, и в нём начали проступать фигуры семерых четырёхкрылых когтистых демонов. Вышата взмахнул Секирой Богов и разрубил чашу надвое. Демоны, высвободившись, на миг встали в полный, выше человеческого, рост, но при виде вспыхнувших на секире знаков Солнца и Грома унеслись прочь. Манучихр с сожалением покачал головой, собрал вещи обратно в суму. Потом взобрался на лошадь, обернулся и сказал:

— Я ухожу, но истинная вера ещё придёт в царство росов, и горе будет всем, кто её не примет!

Он тронул поводья и поехал на юг, полный веры в свою праведность и правоту своего дела, и его четырёхугольная борода степенно и важно колыхалась перед ним. Хилиарху вспомнились виденные им в развалинах Ниневии каменные рельефы. На них такие же бороды столь же важно носили ассирийские цари и вельможи. Правда, они не поучали об истинной вере, а пировали и убивали.

Полный гнева и досады, Валент расхаживал по пещере и ругал последними словами толстобрюхого, клыкастого демона. Ругал, хорошо зная, что не прав. Демон всего лишь выполнил приказ: защищать зихов от чар Манучихра. И ничего сверх того делать даже не думал. Чего ещё ждать от того, кто служит из страха или корысти и ни утруждать себя, ни рисковать собой не желает? Но хотелось хоть на ком-то согнать злость за случившееся под Диоскурией. Все демоны и дракон погибли, сваны бежали, а гениохи помирились с абасгами, загнали римлян в крепость и содрали с них изрядный выкуп. Значит, колхидское гнездо Братства Солнца и дальше будет сеять смуту по всему Понту Эвксинскому.

И войну на Кавказе разжечь тоже не удалось. Ну что ему стоило не полагаться на демона-пьяницу и невежественную колдунью, заглянуть лишний раз в магическое зеркало? Кто знал, что здесь вдруг окажутся Ардагаст с Вышатой? А если бы он и узнал, то вряд ли бросил бы дела под Диоскурией. Потому что всё тащил на себе один. Учеников Симона Мага и других тёмных магов и некромантов в Империи множество, а что толку? Каждый думает лишь о своём духовном совершенствовании или о выгодах, которые можно извлечь из магии, и не желает поступиться своей свободой. Куда им против Братьев Солнца — всегда сплочённых, бескорыстных, готовых жертвовать собой ради этого бреда о свободе и равенстве для всех!

И вот теперь явиться в братство Бога Высочайшего, словно нерадивому рабу-управляющему к хозяину, смотреть на кислые рожи Спевсиппа и его шайки и знать, что теперь долго не получишь здесь и медного обола. Это всё должен терпеть от них, погрязших в материи и невежественных во всём, кроме наживы, он, великий иерофант! Да, он и сам не беден, но проклятые египтяне столько дерут за папирусы и магические предметы... Но, раз уж он будет в Пантикапее, нужно будет немедленно забрать мальчишку. Хоть бы с этим не опоздать...

Тёплая летняя ночь уже опускалась на узкие улочки Пантикапея, когда к домику под вишней подошёл человек в поношенном сером плаще и дорожной шляпе. Оглядевшись, он спрятал в сумку плащ и шляпу и надел чёрную хламиду с серебряным шитьём. В окне домика горел свет. Человек толкнул калитку, без стука открыл дверь. Молодая женщина бросилась к нему:

— Левий! Они снова охотятся за тобой!

Он погладил её по волосам, снисходительно улыбнулся:

— Если ты о пятерых глупцах из городской стражи, то они сейчас караулят корчму, думая, что это твой дом.

— Почему ты всех считаешь глупей себя? Потому что прочитал много книг? Я бы их прочёл не меньше, будь у меня столько времени и денег, сколько у тебя.

В дверях соседней комнаты стоял Менахем-рыбак.

— Прочитай ещё больше моего и всё равно останешься таким же глупым мечтателем и завистливым нищим, как все в вашем Братстве. Благим, то есть избранным для высшей мудрости, нужно родиться. Ты, например, не рождён для того, чтобы с тобой стоило хотя бы говорить о философии и магии. В отличие от моего сына, за которым я пришёл. Иоселе! Выходи, мы немедленно уезжаем. Точнее, улетаем.

Менахем положил руку на рукоять рыбацкого ножа:

— Я не дам тебе сделать Иоселе таким же негодяем, как ты! Хватит и того, что все его попрекают твоим «благим» родом. Уходи, я не хочу убивать отца на глазах у сына!

— Ты этого просто не сможешь.

Чернокнижник что-то пробормотал, взмахнул рукой, и неведомая сила повалила рыбака на пол. Скованный незримыми путами, он мог лишь зло ругаться сквозь зубы. Валент переступил через него и вошёл в другую комнату. Там он, к своему неудовольствию, увидел не только Иоселе, но и Стратоника. Словно не замечая учёного, некромант позвал мальчика:

— Иоселе! Иди же. Я сам буду тебя учить, чтобы ты, мой сын, овладел вершинами магии, а не тратил свой дар на уличные драки. В этой дыре тебе оставаться незачем, да и опасно. Ты ещё не знаешь, что с тобой могут сделать Братья Солнца.

— Они что, злее тебя?

— Ты веришь тому, что обо мне болтает пантикапейская чернь? Все эти лавочники, кожевники и их ублюдки, которые ненавидят тебя за твой дар и ум?

— Я видел, что ты делал под Диоскурией. Значит, ты мог... и здесь... всё то, что про тебя говорят.

— Стратоник морочил тебя.

— Это ты умеешь морочить. Только Ардагаста обморочить не смог ни ты, ни твой рабби Захария!

— Ардагаст — глупый кровожадный варвар! Он ненавидит и убивает всех мудрых магов, а сам служит, как пёс, колдунам из Братства Солнца.

— Неправда! — вскричал мальчик. — Ардагаст умеет убивать, но он хочет, чтобы люди меньше убивали друг друга. Это не Стратоник показал, это я сам видел. Скажи, отец, зачем тебе делать столько зла? Ты же не бедный, тебе не нужно ни грабить, ни убивать за деньги. Тебе даже работать не надо, как маме или дяде Менахему.

— Чтобы понимать добро и зло лучше, чем эта чернь, тебе, сынок, нужно ещё узнать многое, чего она не знает и знать не должна. Ты ещё спустишься со мной в египетские гробницы и подземелья Гекаты, войдёшь в тайные храмы и поговоришь с мудрыми демонами. Иди же ко мне!

Он пристально взглянул в глаза Иоселе. Мальчику был знаком этот взгляд, проникающий в душу до самого дна, подчиняющий её до конца. Побледнев, Иоселе через силу шагнул навстречу отцу. Ноэми, бессильно прислонившись к стене, могла лишь с затаённым дыханием наблюдать за поединком двух самых дорогих ей людей. Вдруг на плечо мальчика словно легла заботливая, но твёрдая рука. Дружественная мысль Стратоника не подавляла его волю, не насиловала разум, а лишь не давала другому этого делать. И мальчик, сделав ещё шаг, остановился и сказал:

— Я не пойду, отец.

Горящий взгляд Валента метнулся к учёному, унизанные перстнями пальцы вытянулись вперёд, но на пути чернокнижника встала мерцающая преграда, еле заметная при масляном светильнике.

— Иоселе, держи завесу, — сказал учёный, и мальчик стал у другой стены, дотянув до неё магическую преграду.

— Мовшаэль!

Клыкастый демон появился из тёмного угла.

— Огненной завесы они не поставят, побоятся сжечь этот курятник. А эта тебе, лунному демону, не страшна. Ломай её! Да не в телесном виде, бестолочь, в духовном!

Белёсое толстое тело демона стало полупрозрачным и оттого ещё более страшным и мерзким. Он с силой бросился на преграду, впился в неё когтистыми лапами, и она задрожала под его напором. Но выдержала, хотя учёному и особенно мальчику это стоило большого напряжения. Переглядываясь, они подбадривали друг друга. Ноэми шёпотом взывала к Яхве. Менахем, не в силах встать, посылал демона во все преисподние. И тут с улицы донёсся шум, лязг доспехов и громкий голос:

— Левий бен Гиркан, выходи! Клянусь Зевсом, ты нас уже не обморочишь!

— Так ты не понял намёка насчёт корчмы, Гераклий? — отозвался некромант. — Мог бы со своими вояками посидеть там до утра. Что ж, попробуй войди сюда сам. Узнаешь на себе, какие чары я наложил на вход.

— Нет, сюда войду я, Симон-кожевник. С талисманом Митры, который твои чары обратит против тебя. В Братстве Солнца я кое-чему научился. А после Масады меня уже никакими колдовскими штучками не испугаешь.

Глаза Иоселе вспыхнули радостью. Вернулся из Палестины отец одного из его друзей!

— Симон, входи! Там никаких чар нет, он врёт! — громко крикнул мальчик.

Симон и стражники ринулись в дверь разом, мешая друг другу. Валент, досадливо скривившись, бросил Мовшаэлю:

— Улетаем.

Демон, вмиг обретя телесность, подхватил хозяина под мышки, подскочил вверх, пробил головой крышу и унёсся в ночное небо.

— Мог бы и в окно, мерзавец. Видно, никогда у себя крышу сам не чинил, — проворчал Симон, крепкий загорелый иудей лёг сорока, но совершенно седой.

С Менахема небрежно наложенные чары спали быстро. А Стратоник уже хлопотал, приводя в чувство Ноэми. Придя в себя, женщина прижала к себе сына и, сдерживая слёзы, сказала:

— Стратоник, Симон! Сможете вы спрятать нас с Иоселе так, чтобы Левий не добрался до нас и не прислал этого мерзкого демона со свиной мордой?

— Не только можем, но и должны, — ответил учёный. — Царь нам в этом поможет. А обучением Иоселе я займусь сам. Если не будет лениться, скоро сам сможет гонять демонов. А потом... Может быть, сам Аполлоний возьмёт его в ученики.

Менахем вдруг неудержимо расхохотался:

— Великий иерофант, могущественный маг! Да Левий со всей своей магией у Спевсиппа вроде наёмного убийцы. Нет, клянусь руинами Ершалаима, если кто свободен в Пантикапее, так это мы — те, кого нельзя купить за деньги!

Там, где степь сменяется лесистыми горами, на высоком обрывистом холме над правым берегом Гипаниса, стояла Девичья крепость, никем не взятая за несколько веков. Из её сорока защитниц осталось лишь двенадцать, и все они сейчас были в ней (пленниц Ардагаст отпустил с оружием). Восемнадцать росов стояли на другом берегу. А неподалёку от них собралось несколько сот вооружённых гаргареев из соседних городков. Стояла тёмная безлунная ночь. Даже звёзды скрылись за облаками. Где-то внизу, под узким деревянным мостом, шумела, выходя на равнину, река. На левом берегу перед мостом стоял могучий всадник в полном вооружении.

Ещё днём собравшиеся в крепости амазонки избрали царицей Ардагунду. Изменницей её уже не считали, рассудив, что в землю росов лучше идти с сестрой росского царя. И тут же объявили через Меланиппу, что переселятся только после того, как царица вступит в священный брак. Не с братом, конечно, а с тем из росов, кто, по древнему обычаю, в безлунную ночь проедет по мосту в крепость и в воротах одолеет царицу в поединке. Всё это девочка изложила самым дерзким тоном, всё время поглядывая на Вишвамитру. Дружинники заволновались: что ещё задумали шальные амазонки? И гаргареи собрались, готовые не дать в обиду своих любимиц и защитниц. Но Ардагаст верил своей сестре, а индиец — той, кого он полюбил.

На обоих берегах не горело ни огонька. Верёвочные перила были убраны с моста. Испытанный конь кшатрия вступил на мост и, повинуясь уверенной руке хозяина, двинулся вперёд. В темноте было только слышно, как стучали копыта и скрипели под ними брёвна. Сколько таких же храбрецов из разных племён нашли вместо царства смерть на дне Гипаниса во славу богини войны? Вдруг на другом берегу зажёгся спокойный золотистый свет. Он становился всё ярче, и вот уже весь мост стал виден всаднику. Свет лился из поднятых рук стоявшей в проёме ворот златоволосой всадницы.

Спокойно, словно кладку через степную речушку, индиец преодолел мост и у самых ворот обнажил кханду. Ардагунда отъехала назад, во двор крепости, и, продолжая светить одной рукой, другой подняла меч. Гордая амазонка билась добросовестно и умело, пока острие кханды не распороло недавно зашитый панцирь. Только тогда Ардагунда отбросила оружие. Следом упала на землю кханда. Ворота крепости закрылись. Стоявшие на левом берегу росы услышали насмешливый голос Меланиппы:

— Остальные войдут завтра. Жених и без вас управится!

Три дня гуляли росы, амазонки и гаргареи на свадьбе златоволосой царицы мужеубийц. Потом все обитательницы крепости ушли вместе с росами на запад. Девичья крепость стала обычным меотским городком, и лишь святилище Артимпасы напоминало в нём о прежних временах.

Ардагаст и Рескупорид всё же поохотились на зубров, встретившись на берегу Шхагуаши, куда царь Боспора выехал навстречу другу. А Доко-Сармат стал-таки царём зихов — не в последнюю очередь благодаря тому, что вовсю хвастал своим родством со славным царём росов и участием в битве с амазонками.