Глава VI

Monasterio Beatae Mariae de Varnhemio — так теперь звучало по-латыни полное название монастыря в Варнхеме. Отец Генрих, снова сидевший в своем старом скриптории, почувствовал дрожь радости, когда он красиво вывел эти слова. Монастырь должен быть по справедливости посвящен Святой Деве, ибо благодаря Ей, ниспославшей видение госпоже Сигрид во время освящения собора в Скаре, и появился этот монастырь. И теперь здесь наконец-то воцарится порядок.

У отца Генриха действительно было много причин для радости, которые он и пытался отразить в своем длинном послании. Цистерцианцы победили в опасной и сложной игре против самого императора германского, Фридриха Барбароссы. В этом принял посильное участие и он, отец Генрих, и два его добрых друга — архиепископ Лундский Эскиль и отец Стефан из Альвастры. Никто не мог и мечтать об этом двадцать лет назад, когда он сам и Стефан проделали длинный, мрачный и холодный путь до Скандинавии.

Император Фридрих Барбаросса сместил Папу Александра III, посадив на его место своего кандидата, более сговорчивого. После этого христианскому миру пришлось выбирать между истинным Папой, Александром, и узурпатором в Риме. За исход этой борьбы нельзя было ручаться.

Многие короли боялись германского императора и хотели сохранить хорошие отношения с ним, среди них были, к сожалению, и конунг Вальдемар Датский, и некоторые из его самых трусливых епископов. Но архиепископ Эскиль из Лунда, друг цистерцианцев, выступил против своего короля и поддержал Папу Александра III. Вскоре Эскиль был вынужден покинуть страну.

На самом деле суть борьбы оставалась прежней: получат ли короли и императоры власть над церковью, или же она будет независима от светской власти.

Цистерцианцы предприняли ответный ход в Свеаланде и Геталанде. Конунга Карла сына Сверкера, который знал об императоре Фридрихе Барбароссе не так много, чтобы бояться его, убедили в необходимости создания нового архиепископства именно над Свеаландом и двумя гетскими областями. Не имело большого значения то, в каком именно городе будет архиепископский престол, только бы он был учрежден. Когда-то конунг Сверкер поступил разумно, отказавшись от своего собственного города Линчепинга в пользу свейского города Восточный Арос. Пусть будет так, решили цистерцианцы, нужно только ковать железо, пока горячо.

Между тем отец Генрих приехал на собор в Сансе, где Эскиль, в присутствии самого Папы, помазал Стефана на архиепископство в Свеаланде и двух гетских областях. Поскольку архиепископство Норвежское также было верно истинному Папе, расстановка сил была теперь не в пользу Фридриха Барбароссы к его кандидата. Стефан уже принял сан в Восточном Аросе, и Эскиль мог с триумфом вернуться в Данию. Бой был выигран.

Член ордена цистерцианцев на третьем по счету архиепископском престоле в Скандинавии — это не шутки. Варнхем был облагодетельствован ранее конунгом Эриком сыном Эдварда, но теперь .его преемник Карл сын Сверкера пообещал монастырю новые земли и привилегии и даже пожертвовал часть собственных владений для основания женского цистерцианского монастыря во Врете, в Восточном Геталанде.

Из того, что только что случилось в Свеаланде, стало ясно, что теперь в Скандинавии уже не может произойти такого конфликта между церковью и королевской властью, какой вспыхнул в Варнхеме.

Одна благословенная Богом женщина по имени Дотер подарила цистерцианцам свое большое владение Вибю под Сигтуной, подобно тому, как мать Арна принесла в дар монахам Варнхем. И точно так же, как и в случае с Варнхемом, появились наследники и потребовали объявить дар незаконным. На этот раз речь шла о сыне Дотер. Звали его Гере.

Но Гере не пришлось рассчитывать на поддержку со стороны нового архиепископа Стефана. Наоборот, тому быстро удалось заставить конунга Карла сына Сверкера признать дар и записать это в грамоте с королевской печатью. Гере не был обойден, он получил всю остальную часть наследства своей матери, но все поняли, что дар цистерцианцам больше не может оспариваться никем, и это было самым важным.

Положение монастыря в Варнхеме упрочилось, и пришло время снова браться за работу и восстанавливать его первоначальный вид. Ибо Варнхем влачил жалкое существование, в нем жили всего лишь двенадцать братьев, основной задачей которых было не дать монастырю погибнуть окончательно.

За прошедшие годы Школа Жизни в Дании во всем обогнала Варнхем. И теперь, когда отец Генрих взялся возглавлять работы по восстановлению, было понятно, что первые свежие силы нужно черпать именно в Школе Жизни, о чем священник дал подробные наставления, закончив описание справедливой победы служителей Божьих в саду Его над светским властителем Барбароссой.

Среди призванных в Варнхем были и брат Гильберт с Арном. За десять лет работы в Школе Жизни брат Гильберт прекрасно наладил все кузнечные работы. Ему помогали несколько способных послушников, которых он сам выучил. В Варнхеме дело обстояло иначе, здесь кузницы находились в запустении. Поэтому было очевидно, что брат Гильберт должен вернуться в Варнхем.

Однако вопрос о молодом послушнике Арне был более сложным. Свои практические навыки Арн в основном получил от брата Гильберта, поэтому если того призывали в Варнхем, то Арну было бы логичнее остаться в Школе Жизни.

Но у отца Генриха в отношении Арна был план, который он пока не хотел раскрывать, уж во всяком случае, не в письме, которое окажется в архиве цистерцианцев.

Он частично замаскировал свои намерения, написав, что нескольких лошадей из Школы Жизни необходимо привести в Варнхем, чтобы посмотреть, не заинтересуют ли идеи брата Гильберта варваров-гетов больше, чем варваров-данов. Он написал, что не хочет вдаваться в детали, а оставляет решение всех практических вопросов брату Гильберту. Закончив этот сложный пассаж, сложный потому, что он не мог написать всей правды о своих намерениях, но и не хотел, чтобы там было хоть одно слово лжи, он перешел к вопросу о садоводстве. Лучшие ученики брата Люсьена должны были прибыть в Варнхем, чтобы сразу же стать полноправными членами ордена. На брата Люсьена налагалась ответственность за то, чтобы разные травы в необходимом количестве, а также черенки, семена и все остальное было хорошо упаковано и отправлено из Дании в Варнхем.

Завершив свое длинное письмо, отец Генрих некоторое время занимался тем, что исправлял буквы, казавшиеся ему недостаточно красивыми; он сосредоточился на этой работе и довольно долго не думал ни о чем ином. Покончив с этим и отложив письменные принадлежности, он глубоко вздохнул, чувствуя радость и облегчение. Он обвел взглядом свой старый любимый скрипторий. По какой-то причине именно это помещение казалось ему его духовным домом, местом, где он должен был осуществлять наиболее важную работу. Сейчас книжные полки зияли пустотами, но это был всего лишь вопрос времени. Здесь, в этой комнате он закончит свой жизненный путь и в назначенное время будет похоронен под каменным полом церкви, где уже покоилась земная основательница Варнхема — госпожа Сигрид.

Отец Генрих откинулся назад в потертом кожаном кресле, глядя на растрескавшийся потолок; мысли его витали вокруг различных практических дел, но потом на него вдруг нахлынули воспоминания о триумфе в Санском соборе.

Само здание собора было верхом изящества, и людей, понимающих толк в зодчестве — таких, как брат Гильберт, — его красота поразила бы еще больше, чем отца Генриха. Оно было построено в совершенно новом стиле — с остроконечными сводами, которые устремлялись ввысь, так что каждая церковь в этом стиле должна была выглядеть так, словно она действительно устремлялась к Богу, покидая грешную землю. По мнению отца Генриха, архитектурные формы неразрывно связаны с верой. Прежде всего нужно достигнуть гармонии между формой и содержанием, особенно в освященном месте. Вычурные украшения — это разврат, отвлекающий мысли от высшего мира. Но здание, устремленное к Богу, строгость и чистота, выраженная в камне, — все это содержало в себе нечто совсем иное, Божественное. Может быть, следует выписать с родины чертежи и пригласить новых зодчих? Нет, в Варнхеме, в его теперешнем состоянии есть более неотложные практические дела. Заниматься красотой форм сейчас было бы грешно.


* * *

Для Арна не существовало такого места, которое он мог бы назвать своим. Им не был ни Варнхем, ни Школа Жизни у Лимфиорда. Арн чувствовал себя дома там, где были братья и, что самое важное, где были брат Гильберт и отец Генрих.

Самая большая сложность, связанная с отъездом из Школы Жизни, заключалась в разлуке с Шамсином; брат Гильберт решил, что коня нужно оставить на племя в Дании, и доказывал это Арну, рисуя на песке сложные фигуры, означающие, какие лошади появились от Шамсина и какие — от Назира и почему Назир и жеребенок от Шамсина и Лиши должны отправиться в Варнхем, а Шамсин — остаться в Школе Жизни. Арну нечего было возразить.

Молодой жеребец был серо-рыжего цвета, и после прощальной молитвы в Школе Жизни брат Гильберт сказал Арну, что его будут звать Шималь, что на тайном языке лошадей означает Север. Увидев печаль в глазах юноши, монах отвел его в сторону и объяснил, что скучать по своему коню не стыдно и не грешно. Те, кто говорят, что конь — это только вещь, у которой нет души и которая поэтому не заслуживает любви, слишком мало знают. Они как будто правы, но очень часто люди, и даже люди благочестивые, многого не понимают. Перед Богом, и в этом брат Гильберт поклялся, любить таких лошадей, как Шамсин, — настоящее благо.

Однако с другой стороны нужно помнить о том, что лошади, как и ближние наши, как братья и родичи, рано или поздно умирают. Уже по той простой причине, что лошади живут меньше, чем люди, Арну придется скорбеть не по одному коню. Это как со старшими родственниками, и скорбь о них не является греховной. Печаль — часть жизни, данной нам Богом.

Арн немного утешился, но лишь потому, что понял: греха в его грустных думах о расставании с Шамсином нет.

Хотя теперь Арн был взрослым, он немного всплакнул, когда обоз выезжал из Школы Жизни. Никто, кроме брата Гильберта, не видел его слез. И никто, кроме брата Гильберта, не смог бы понять, почему он плачет. Ибо у других монахов и послушников, как и у Арна, дом на земле был только в том месте, где были другие братья. А что знали они о конях из Святой Земли?

В канун праздника святого Варфоломея, когда в Западном Геталанде убирали урожай и закалывали коз, Арн увидел на горизонте шпиль Варнхемской церкви, сперва неясно, словно это была верхушка засохшего или разбитого молнией дерева в густой дубраве, а потом совершенно отчетливо.

В детских воспоминаниях Арна не сохранилось церкви, его тронуло не это, но он знал, что там, внутри, была похоронена его мать, та, к которой он каждый вечер обращался в своих молитвах. Казалось, она оставалась живой, а там покоились лишь ее останки; из тайников памяти всплыла неясная картина, как он ребенком стоял во время похорон среди множества чужих мужчин, которые тогда еще не были его любимыми братьями. Преисполнившись торжественности, он проехал через монастырские ворота, даже не подумав о том, узнает ли он это место, хотя он его узнал, или о том, насколько все вокруг разрушено. Поприветствовав отца Генриха, который вышел навстречу вновь прибывшим к воротам монастыря, он попросил прощения и поспешил к церкви, но прежде, чем подойти к алтарю, упал на колени при входе и перекрестился.

В церкви находились два послушника. Стоя на коленях, они обрабатывали каменную плиту на могиле его матери, которая раньше была помечена лишь крохотным, почти незаметным значком; теперь, когда цистерцианцы одержали великую победу над светской властью и Monasterio Beatae Mariae de Varnhemio стал безопасным местом как для братии, так и для погребенных здесь, отец Генрих решил, что могила Сигрид должна быть украшена. Он рассчитывал, что работа будет закончена к прибытию обоза из Школы Жизни. Однако погода необычайно благоприятствовала поездке, и братья прибыли раньше, чем планировалось.

Когда Арн застенчиво поздоровался с послушниками — сперва на латыни, которой они владели не очень хорошо, потом на французском, которого они не понимали вовсе, и, наконец, на северном языке, который оказался их родным, хотя речь их была более певучей, чем ее помнил Арн, — он опустился на колени и прочитал молитву. Арн был счастлив, что наконец-то вернулся сюда и благодарил Бога за это.

Читая надпись на могильной плите, ту, которая уже была высечена, и ту, которую только наметили, он почувствовал, словно его мать жива, и жива не только ее душа, но и она сама, ее плоть и кровь. Ему казалось, что он видит, как она лежит и улыбается ему. "Здесь, под камнем, вкушает вечный мир наша благословенная дарительница Сигрид, родившаяся в 1127 и умершая в 1155 году от Рождества Христова", — прочитал он. Ниже был набросан рисунок льва и чего-то еще, что было ему непонятно. Он видел перед собой руки матери, чувствовал ее запах и грезил, что слышит ее голос. Во время благодарственного молебна по случаю приезда Сигрид вспоминали с благодарностью снова и снова, и это вызвало в Арне чувства смутные и неопределенные, в которых он тут же решил исповедаться. Он испугался, что в него вселилось высокомерие.


* * *

В течение недель, предшествовавших визиту архиепископа Стефана и новому назначению отца Генриха приором Варнхема, брат Гильберт и Арн вместе с несколькими местными послушниками лихорадочно работали над тем, чтобы привести в порядок водостоки. Большой мельничный пруд застоялся, и его нужно было прочистить; канал, по которому вода подводилась к большим и маленьким колесам, был частично разрушен, мельничные колеса нуждались в починке. Вода была нужна везде: в лаватории и на кухне, в стеклодувных мастерских, на мельнице и в столярнях, поэтому те, кто занимался водоснабжением, освобождались от молитв и чтений в течение всего дня. Арн забирался в постель после всенощной и спал без сновидений до заутрени, а утром снова приступал к делу. Так продолжалось день за днем, и Арну казалось, этой работе не будет конца.

Зато, когда архиепископ и его свита въехали в ворота Варнхема, чистая вода снова струилась в лаватории и на кухне, комнаты для гостей были заново облицованы и вычищены, а в одной из кузниц уже слышались удары молота о наковальню.

После обряда посвящения архиепископ проповедовал братьям о победе добра над злом и о том, что орден цистерцианцев теперь настолько силен, что в этой части мира для него больше не существует внешней угрозы, а сохраняется лишь постоянная опасность, которая всегда есть в жизни каждого человека: грехи высокомерия, лени или безразличия могут навлечь на него кару Божью. И поэтому никто не должен успокаиваться, нужно продолжать трудиться на благо Господа столь же усердно, как и раньше.

После праздничной трапезы архиепископ Стефан и отец Генрих скрылись в галерее — в том месте, где они всегда раньше сидели вместе, рядом с садом, который находился теперь в запустении. Они долго говорили о том, что, очевидно, не предназначалось для ушей других братьев, и потому разговор велся столь тихо, что монахи, работавшие в саду, лишь изредка слышали то или иное слово, нечаянно громко вырывавшееся у кого-нибудь из досточтимых мужей, после чего собеседники снова переходили на пониженные тона.

Примерно через час они пришли к согласию и позвали к себе Арна, который работал в одной из кузниц, где вышел из строя механизм, раздувавший меха.

Арн пошел в лаваторий и вымылся, думая о том, что нужно бы выбрить макушку, чего он не делал в последние недели, так как был освобожден от всех обязанностей, кроме работ по налаживанию водостоков. Проведя рукой по голове, он почувствовал полудюймовую щетину. В таком виде, пожалуй, нельзя являться перед архиепископом. Но с другой стороны, он не мог задерживаться, ведь его уже ждали.

Слегка смущенный, Арн пришел в галерею, опустился на колени перед архиепископом, поцеловал его руку и попросил прощения за свой неряшливый вид. Отец Генрих быстро объяснил, что Арн относился к числу тех, кто в течение последних недель выполнял тяжелую и очень важную работу, но архиепископ только отмахнулся от подобной мелочи и пригласил Арна сесть, что было неслыханной милостью.

Арн опустился на скамью напротив двух досточтимых мужей, чувствуя себя не в своей тарелке. Он не мог понять, почему они хотят говорить именно с ним, молодым послушником. Не ясно было и то, что должно теперь с ним случиться. До сих пор Арну казалось, что жизнь его идет по накатанной колее и столь же определена, как движение звезд на небосклоне.

— Ты, возможно, помнишь меня, молодой человек? — дружески спросил архиепископ, но неожиданно по-французски, а не на латыни.

— Нет, Ваше Высокопреосвященство, я не могу честно сказать, что помню вас, — смущенно ответил Арн и уставился в землю.

— Когда мы встретились впервые, ты пытался побить меня, назвал старикашкой или кем-то еще и сказал, что не хочешь сидеть и читать скучные книги, но это ты, конечно, забыл? — продолжил архиепископ с притворной строгостью, которая была столь наигранна, что все другие люди на земле, кроме Арна, могли бы это заметить.

— Ваше Высокопреосвященство, я смиренно молю о прощении и могу объяснить это только тем, что был неразумным ребенком, — краснея от стыда, ответил Арн.

Но архиепископ и отец Генрих только рассмеялись.

— Ну-ну, мой юный друг, я просто пошутил, я приехал сюда вовсе не для того, чтобы отомстить за твой поступок. После всего того, что я услышал, мне остается только благодарить Бога, что тебе не пришло в голову поколотить меня сегодня. Нет, не нужно снова просить прощения! Лучше послушай. Мой дорогой старый друг Генрих и я очень долго размышляли о твоей судьбе, кстати, мы начали думать о ней еще тогда, когда тебя привезли сюда ребенком. Ты ведь знаешь, что тебя привело к нам чудо, сын мой?

— Я читал об этом, — тихо ответил Арн. — Но сам я ничего не помню о том, что случилось со мной в действительности.

— Но если Господь и святой Бернард подняли тебя из царства мертвых и привели к нам, какие нужно из этого сделать выводы? — спросил архиепископ с новой, менее шутливой интонацией, словно начиная теперь серьезный разговор.

— Когда я был ребенком и упал с высокой башни, Господь явил свою милость ко мне и, может быть, к моим отцу и матери за их горячие молитвы, — ответил Арн, по-прежнему не смея поднять глаз.

— Конечно, конечно, но это еще не все, — продолжал архиепископ Стефан с едва заметной ноткой нетерпения в голосе. — Но сразу же возникает вопрос — почему?

— Да, — сказал Арн, — но я никогда не мог найти на него ответ. Милость Божья простирается далеко за пределы человеческого разумения. Наверное, не только я не понимаю всего, что связано с Его милостью.

— Ах, теперь-то я узнаю маленького проказника, который пытался меня побить и назвал старикашкой. Прекрасно, молодой человек! Противоречь! Нет, я не иронизирую, мне нравится, что ты противоречишь. Это значит, что мы не превратили тебя в тепличное растение, у тебя сохранились воля и разум, и нам обоим кажется, что это чудесно, Генрих особенно расписывал мне это твое качество. Кстати, я давно не говорил по-французски, не будешь ли ты возражать, если мы перейдем на латынь?

— Нет, Ваше Высокопреосвященство.

— Хорошо. На самом деле я просто хотел отплатить тебе за нашу первую встречу, когда ты сер— дился на меня за то, что я не слишком хорошо говорю на языке скандинавов. Но моя шутка не удалась, поскольку твой французский великолепен. Кстати, как это получилось, ведь почти все тексты написаны на латыни?

— У нас было заведено так, что я должен говорить на латыни, когда дело касается духовных тем и чтения, на французском — во время примерно половины работ в монастыре и на языке скандинавов с теми послушниками, которые не владеют французским, — ответил Арн, в первый раз подняв глаза и прямо посмотрев на архиепископа. Он уже почти преодолел смущение.

— Прекрасный порядок, хорошо, что ты сохранил северный язык, тем лучше, если все закончится так, как я думаю, — задумчиво пробормотал архиепископ. — Но позволь теперь задать тебе конкретный вопрос, и я ожидаю искреннего ответа на него. Говорил ли с тобой Господь Бог? Прояснил ли Он тебе свои замыслы?

— Нет, Ваше Высокопреосвященство, Бог никогда не обращался ко мне, и я ничего не знаю о Его намерениях, — ответил Арн, снова погрузившись в смущение и уныние. Он словно стыдился того, что не получил наставлений от Бога, который сотворил чудо и вернул ему жизнь. Ему казалось, что из-за своей греховности он стал недостойным первоначального Божьего замысла, в чем бы он ни заключался.

Двое старших в молчании размышляли над ответом Арна. В течение долгого времени они ничего не говорили, но в конце концов обменялись выразительными взглядами и кивнули друг другу, а отец Генрих стал откашливаться, как обычно, прежде чем пуститься в долгое объяснение.

— Мой возлюбленный сын, выслушай меня и не пугайся, — начал он с заметным волнением. — Стефан, добрый друг мой, и я приняли решение, которое кажется нам единственно правильным. Мы столь же мало, как и ты, знаем о замыслах Господа в отношении тебя; единственное, что нам известно, — у тебя должно быть особое предназначение. Но может оказаться так, что Его призыв прозвучит еще не скоро. В таком случае наша задача заключается только в том, чтобы как можно лучше подготовить тебя к этому моменту, не правда ли?

— Да, разумеется, святой отец, — тихо ответил Арн. У него вдруг пересохло в горле.

— У тебя хорошее образование, а дела рук твоих радуют нас здесь, в стенах монастыря, — продолжал отец Генрих. — Но ты ничего не знаешь о жизни там, снаружи. Поэтому ты отправишься в мир, вернешься в усадьбу своего отца, в Арнес, который находится на расстоянии одного дня пути отсюда. Да, один день пути на скандинавской лошади, ты понимаешь, что я имею в виду, — на коне из Святой Земли это всего лишь полдня пути. В общем, это тебе мое повеление. Ты вернешься к тому, что когда-то было твоей жизнью.

— Я... я, конечно, подчиняюсь вашему повелению, — сказал Арн, хотя слова застревали у него в горле. Ему показалось, что на него обрушился страшный удар, словно его отлучают от церкви, изгоняют из высшего мира.

— Я вижу, ты не очень рад нашему повелению, — заметил архиепископ.

— Нет, Ваше Высокопреосвященство. Я пытался жить здесь, среди братьев и могу честно сказать, что я делал все, что мог, — ответил уничтоженный Арн.

— Ты цистерцианец, мой юный друг, — сказал архиепископ Стефан. — Помни об этом, ты всегда останешься одним из нас, ибо то, что сделано, уже нельзя изменить. Может быть, ты вернешься в монастырь, обнаружив, что жизнь в миру тебе не под— ходит, и станешь монахом, одним из нас, мы ведь ничего об этом не знаем. Но ты должен узнать, как живут люди за пределами монастыря, — и для этого ты должен оставить нас. Никакие книги, сколько бы ты их ни прочел, не дадут тебе это знание. Мы желаем тебе добра, Арн, и помни, что и Генрих, и я действительно любим тебя и будем за тебя молиться. Но ты должен узнать хоть что-то о другом мире, в этом все дело.

— Когда мне можно будет вернуться? Сколько времени я должен провести там? — спросил Арн, в котором снова затеплилась надежда, что он не отлучен от братьев навсегда, что все это — лишь временное испытание.

— Ты вернешься к нам, когда этого захочет Бог. Если Господь этого не захочет, Он поставит перед тобой другую задачу. Ты должен спрашивать Его в своих молитвах, мы здесь не властны, поскольку это касается только тебя и Бога, — сказал архиепископ и сделал движение, будто собираясь встать, показывая таким образом, что разговор окончен. Но тут он вспомнил, что должен сказать еще кое-что, и лицо его просветлело. — Да, еще одно, Арн. Находясь в миру, ты должен знать, среди твоих друзей есть и архиепископ, ты всегда можешь обратиться ко мне в трудную минуту, помни об этом!

С этими словами архиепископ Стефан поднялся и протянул руку Арну, который упал на колени и поцеловал ее, склонив голову в знак повиновения.


* * *

Когда Арн выехал из Варнхема, разум его словно помутился. Несмотря на множество наставлений и пожеланий от отца Генриха, он не мог преодолеть в себе чувство, что его подвергли наказанию, будто он оказался не достоин общества братьев.

Чтобы утешиться, он начал петь, и это вскоре помогло. Настроение Арна улучшилось, и он пел уже больше от радости, чем в утешение. Теперь он умел петь, как все остальные братья, немного лучше, чем одни, и похуже, чем другие. И сейчас пение радовало его впервые за многие годы, с тех пор как в церковном хоре однажды зазвучало его сопрано.

Когда его грусть сменилась радостью, столь же быстро и непредсказуемо, как меняется погода весной, его душу наполнило напряженное ожидание. Он ведь действительно ничего не знал о мире и едва помнил, как выглядит Арнес, который когда-то был его домом. В памяти Арна остались высокая каменная башня, усадьба, обнесенная стенами, возле которых он и другие дети играли в обруч и где отец показал ему, как обращаться с луком и стрелами, но восстановить ясную картину того, как они тогда жили, ему было трудно. Арну казалось, что жили все вместе, что было темно и горел огонь в большом очаге. И вот завтра он все увидит своими глазами. На хорошем коне он поспел бы домой уже к вечеру, но ему дали старую медлительную северную клячу, одну из тех, которые, по мнению брата Гильберта, не годились ни на племя, ни на что-либо другое. В Арнесе находился послушник Эрленд, учивший детей грамоте, и ему вполне можно будет отдать эту лошадь, когда он соберется ехать в Варнхем. Отец Генрих предполагал, что после возвращения Арна присутствие в Арнесе послушника Эрленда вряд ли будет необходимо.

Человек должен уметь примиряться со своей судьбой, ведь ее определяет Бог. Не помогут стенания о том, что ты хотел бы быть кем-то другим или оказаться в другом месте. Нужно пытаться извлечь полезный урок из любого дела — только так можно выполнить то, что предначертано Богом. Последним из братьев повторил это Арну перед отъездом брат Ругьеро, который также был призван из Школы Жизни в Варнхем, поскольку отец Генрих счел местную пищу весьма скверной.

Брат Ругьеро, украдкой уронив слезу при прощании, навьючил на Арна большую котомку с провизией, которой хватило бы на неделю или больше. Когда Арн стал возражать, брат Ругьеро быстро завязал его котомку, а потом буркнул, что не повредит иметь с собой немного гостинцев, когда едешь домой. Как и многие другие братья из Школы Жизни, Ругьеро думал, что Арн оказался среди них потому, что его родители были бедны и не могли прокормить лишний рот. Ведь дети чаще всего оказывались в монастыре именно по этой причине.

Через пару часов Арн увидел вдали Скару. Двуглавая башня высилась над скоплением деревянных домишек. Вскоре он почувствовал запах города, поскольку ехал против ветра. Пахло дымом, гнильем, отбросами и испражнениями животных, и все это вместе создавало такое зловоние, что путь в город можно было найти безошибочно, даже в кромешной тьме.

По мере приближения к Скаре в Арне все больше просыпался интерес к строительству, которое там велось, и он сделал небольшой крюк для того, чтобы посмотреть поближе. В городе строилась крепость.

Он придержал лошадь, все более поражаясь тому, что открылось его взору. Перед ним двигалось множество людей, большинство из них с усилием передвигали каменные блоки по катящимся бревнам. Работа шла очень медленно. Он нигде не видел подъемных механизмов, все делалось за счет ручного труда каких-то оборванцев, и трудились они под присмотром людей с оружием, настроенных отнюдь не дружелюбно. Создавалось впечатление, что никто из тех, кто надрывался на строительстве, не радуется своему труду.

Стены были не очень высокими и состояли в основном из земляных насыпей, до гребня которых можно было доехать верхом. Хорошая лошадь могла прыгнуть наверх одним скачком; по крайней мере, Шамсин справился бы с этим.

Арн мало знал о войне и оборонительных сооружениях, кроме того, что он прочитал, а читал он в основном о римской стратегии и тактике. Но ему показалось, что строящуюся здесь крепость будет трудно защищать, если осаждающие соорудят собственные деревянные башни и подкатят их к стенам. Хотя не исключено, что римские методы полностью устарели.

Кто-то из охранников обнаружил глазеющего Арна, подошел к нему и произнес грубые слова, которые Арн не до конца понял, но смысл которых, как ему показалось, заключался в том, что ему нельзя здесь оставаться. Он тут же попросил прощения и развернул свою медлительную лошадь по направлению к городу.

Скара также была окружена своего рода стенами, состоявшими из бревен, вязанок хвороста и набросанной земли. Рядом с местом, где можно было въехать в город, стояло несколько палаток, а возле них — люди, певшие чужие песни и игравшие на каком-то незнакомом инструменте. Подъехав поближе, Арн увидел, что в одной из палаток сидело много, мужчин. Оци пили пиво, и, видимо, занимались этим уже давно, поскольку некоторые из них, упав, спали беспробудным сном. К своему удивлению, он заметил также женщину: одежда ее была в беспорядке, и она, шатаясь, брела к палатке поменьше. Тут же совершенно спокойно стоял мужчина и справлял нужду.

Арн ничего не понимал в поведении своих ближних, и это ясно выразилось у него на лице, ибо трое маленьких мальчиков, заметивших его, стали показывать на него пальцами и смеяться, хотя Арн не понимал и причины их смеха. Однако ему нужно было миновать их, чтобы проехать через проем в стене, а они, немного пошептавшись между собой, загородили ему дорогу.

— Здесь нужно заплатить пошлину беднякам, чтобы проехать, монашек! — закричал самый старший и наиболее отчаянный из них.

— Я мало, что имею, — ответил опечаленный Арн. — У меня с собой только немного хлеба и...

— Хлеб — это хорошо, потому что у нас вообще ничего нет! А сколько у тебя его, монашек?

— Четыре хлеба, испеченных сегодня утром, — честно ответил Арн.

— Прекрасно, давай их сюда! Давай сюда хлеб! — закричали все трое, и Арну показалось, что они вдруг повеселели.

Обрадованный тем, что ему так легко удалось сделать добро ближнему своему, Арн развязал котомку и вынул хлебы, которые трое мальчишек тут же схватили и с диким хохотом потащили прочь, не сказав ни слова благодарности. Арн смущенно смотрел им вслед. Он подозревал, что его каким-то образом обманули, но не мог понять, почему кому-то могло прийти в голову это сделать, и тут же устыдился того, что плохо подумал о мальчишках.

Когда он собрался проехать через ворота, двое сонных стражников с оружием в руках преградили ему дорогу. Они сперва хотели узнать, как его имя и какое у него дело. Тот ответил, что его зовут послушник Арн из Варнхема, а приехал он для того, чтобы посетить собор, но скоро отправится дальше. Смеясь, они впустили его в город, сказав что-то непонятное о том, что он должен остерегаться совершать какие-то поступки, но какие именно,

Арн тоже не понял. И когда это ясно отразилось на его лице, стражники захохотали еще громче.

Въехав в ворота, он засомневался, куда ему двигаться дальше. Направление к собору указывали две высокие башни, которые были видны отовсюду. Но казалось, что везде между низенькими, тесно прижатыми друг к другу деревянными домишками лежит компост, и Арн сперва подумал, не поискать ли ему другую дорогу среди всех этих отбросов. Тут он увидел всадника, ехавшего навстречу ему по улочке, которая вроде бы вела прямо к собору. На каждом шагу копыта лошади погружались в отбросы, навоз и нечистоты. По-прежнему сомневаясь и морщась от запаха, щекотавшего ему ноздри, Арн отправился по той же дороге. Еще было утро, или время, которое считалось в городе утром, везде слышался петушиный крик, а пока Арн ехал по улочке, его несколько раз чуть не облили нечистотами из ночных горшков и объедками из кухонных котлов. Из того, что он слышал и видел, Арн скоро понял, что люди жили под одной крышей со скотиной и птицей. Его переполняло скорее удивление, чем отвращение.

Наконец Арн выбрался из узкой улочки и оказался перед самим собором, на большой площади, где выстроились длинные ряды палаток и происходила торговля. Здесь было немного почище.

Выбирая, куда поставить ногу, Арн осторожно слез с лошади и привязал ее к столбу перед собором, рядом с которым уже стояли два других коня. Он на секунду заколебался, нужно ли сперва утолить свое любопытство и пойти посмотреть, что продается в палатках, или идти прямо в храм Божий. Задав себе этот вопрос, он тут же устыдился своих сомнений, подошел к воротам собора, упал на колени и перекрестился.

Внутри было почти пусто и так темно, что ему пришлось ненадолго задержаться, дав глазам привыкнуть к полумраку. Перед алтарем горело около двадцати маленьких свечек; он увидел женщину, которая только что зажгла новую свечу, опустилась на колени и стала молиться.

Где-то впереди, в темноте, хор запел псалмы. Но мелодия звучала нескладно, он тут же услышал два голоса, которые откровенно фальшивили, и удивился: ведь петь так — значит насмехаться над Богом в Его же доме.

Арн вошел в один из боковых нефов и сел на маленькую каменную скамью. Прежде чем начать молиться, он попытался осмыслить то, что он услышал и увидел. Арн чувствовал себя неуютно в этом храме Божьем. Рядом с алтарем висели два тканых полотнища ярких цветов, а также изображения двух святых и Девы Марии, расписанные синей, желтой, красной и зеленой красками. Сверху, из застекленного окошка, прямо на него струился поток света, переливаясь всеми цветами радуги. Это производило на Арна впечатление искусственности, все украшения словно были фальшивыми. Изображение Иисуса Христа на одной из стен башни сияло золотом и серебром, как будто Господь был земным правителем. Арн упал на колени и сперва попросил о прощении своих грехов, а потом обратился к Богу с просьбой простить людей, которые превратили Его храм в нагромождение светских украшений и образчик дурного вкуса.

Но, снова сев на маленькую скамью, он почувствовал, что от нее будто идет тепло, словно камень с ним разговаривает. Ему подумалось, что он уже сидел здесь раньше, но это было невозможно. Потом вдруг Арн увидел свою мать — улыбаясь, она шла к нему. Но видение быстро исчезло, едва хор начал новый псалом, вновь звучавший фальшиво.

Хор пел только на два голоса, но пение попрежнему было нескладным, поскольку запевала во втором голосе неправильно вел за собой остальных. Думая, что он может сделать благое дело, Арн встал перед хором, взял второй голос и начал петь правильно; текст псалма он знал еще с детства.

Капеллан собора Инге, руководивший хором, подумал сперва, что Бог в шутку, устав от этой какофонии, решил их поправить. Но тут он обнаружил Арна, который, совершенно не стесняясь, вел за собой вторые голоса. Когда псалом закончился, соборный капеллан взял Арна за руку и поставил в середину хора. Так Арн и пел до конца службы. По окончании богослужения несколько певчих забросали юношу вопросами, но соборный капеллан, не дав Арну сказать ни слова, быстро провел его в ризницу, которая освещалась из крохотных окошек, так что при разговоре собеседники могли видеть друг друга. Он усадил Арна и дал ему кружку воды, пошутив, что это лишь мизерная плата за его чудесное пение.

Арн, который не понял шутки, тут же возразил, что не требует никакой платы за то, что пел в храме Божьем. На вопрос о том, как его зовут, он ответил лишь, что его зовут Арн из Варнхема.

Соборный капеллан очень заинтересовался Арном, так как ему показалось, что он приобрел себе ценного певчего. Перед ним сидел юноша, который по той или иной причине не смог стать полноправным членом ордена цистерцианцев, которого изгнали из монастыря, и теперь с его помощью можно будет усилить хор. Ибо что бы ни говорили об этих чужеземных монахах, а петь они умели так, что привели бы в восторг и ангелов, грех это отрицать.

Поскольку никто еще не говорил с Арном, скрывая при этом свои намерения, он ничего не понял из содержания тех вопросов, которые задавал ему капеллан.

Значит, он оставил Варнхем для того, чтобы вернуться домой? Вот как, и где же его дом? А чем занимаются его отец и мать? Значит, мать умерла, вечная ей память, упокой Господи ее душу, а отец, что делает он? Трудится, как и все остальные, в поте лица своего? То есть занимается земледелием, значит, он арендатор или наемный работник?

Арн честно отвечал на все вопросы, кроме вопроса о том, богат ли его отец. Тут он сказал "нет", потому что слово "богатый" показалось ему постыдным, а он не хотел думать о своем отце со стыдом. Что означают слова "арендатор" и "наемный работник", он не знал вовсе и сомневался, что они могут относиться к его отцу.

Скоро капеллану все стало ясно. Перед ним сидел сын бедняка, в поте лица своего возделывавшего землю, может быть, вольноотпущенного раба, который, вынужденный кормить свое огромное семейство, смог избавиться от одного из ртов, отправив отпрыска в монастырь. И теперь юноша, достигший, кстати, возраста, когда парни становятся наиболее прожорливыми, возвращался домой, не годясь при этом ни для какой работы, кроме молитвы за столом. Здесь можно облагодетельствовать все стороны, только бы схватить удачу за хвост.

Возможно, думал капеллан, и сам молодой человек втайне надеялся на счастливый случай, хотя он казался слишком застенчивым для того, чтобы прямо об этом сказать.

— Думаю, мой юный послушник, что мы можем помочь друг другу к нашему обоюдному удовольствию, — заявил капеллан, довольный своими выводами.

— Если я могу помочь тебе, святой отец, то я, без сомнения, выполню твою просьбу, но в чем я могу тебе пригодиться? Я всего лишь бедный послушник, — сказал Арн не лукавя, потому что он верил в то, что говорил.

— Да, многое из живущих на земле бедны, но и бедным Господь иногда посылает свои дары, как и тебе, Арн, ведь тебя так зовут? Ты действительно получил дар от Бога.

— Да, это правда, — сказал Арн и смущенно потупился, вспомнив о том, как Бог однажды вернул ему жизнь, хотя он не мог взять в толк, откуда об этом известно капеллану.

— Тогда я рад сообщить тебе, Арн, что ты сможешь избавиться от заботы, гнетущей тебя и твоего отца, и вместе с тем совершить богоугодное дело. Ты готов выслушать мое предложение? — спросил капеллан, победно наклонившись к юноше и широко улыбаясь, так, что Арн почувствовал дурной запах из его рта и увидел черные гнилые зубы.

— Да, святой отец, — послушно сказал Арн, испуганно откинувшись назад. — Хотя я не понимаю, что ты имеешь в виду.

— Я могу предложить тебе жилье и еду, а также новую одежду за то, что ты останешься здесь и будешь петь в хоре собора. Ты должен знать, что это большая честь для бедного юноши. Но у тебя есть редкий дар Божий, и ты сам об этом знаешь.

Арн был так изумлен, что сперва онемел. До него только сейчас дошло, что, по мнению священника, Божьим даром был его голос, а вовсе не то, что Господь вернул его к жизни из царства мертвых. Он не знал, что ответить.

— Да, я понимаю, ты поражен, — довольно продолжал соборный капеллан. — Не каждый день можно решить столько вопросов сразу. Твоему отцу не придется кормить еще один рот, а мы сможем порадовать души живых и мертвых красивыми песнопениями; ты получишь одежду, еду и жилье, это ведь большая удача?

— Нет... то есть да, можно сказать и так, — растерянно ответил Арн. Ему ни за что на свете не хотелось остаться у этого плохо пахнувшего священника, но Арн не представлял, как ему выпутаться. Он не знал, как отказать человеку, которого следует слушаться.

Соборный капеллан, снова неверно истолковавший то, что он слышал и видел, подумал, что вопрос решен, хлопнул себя по коленям и поднялся, чтобы немедленно взяться за дело.

— Пойдем со мной! — оживленно начал он. — Ты познакомишься с остальными, и у тебя будет почти свое собственное спальное место.

— Так, пожалуй, не... так не пойдет! — отчаянно перебил его Арн. — То есть... я, конечно, очень благодарен за твою доброту... но так не пойдет.

Соборный капеллан удивленно взглянул на молодого человека с недавно заросшей тонзурой и мозолистыми руками раба, которые свидетельствовали о тяжелом труде. Что во имя всего святого могло заставить этого нищего юнца отказаться от столь щедрого предложения? Казалось, он сам терзается потому, что отказывается.

— Там снаружи привязана моя лошадь, я отвечаю за нее и должен привести ее домой, чтобы отдать другому послушнику, — попытался объяснить Арн.

— Ты утверждаешь, что у тебя есть лошадь? — озабоченно пробормотал соборный капеллан. — Этого не может быть, я хочу своими глазами взглянуть на нее!

Арн послушно позволил провести себя вдоль всего собора, а капеллан шел рядом и подсчитывал стоимость лошади, в конце концов обнаружив, что она в любом случае намного превосходит все, предложенное им Арну в виде еды и жилья.

Там, в свете дня действительно стояла лошадь с тяжело опущенной головой; она как будто очень устала. Однако соборному капеллану показалось, что это прекрасная лошадь. Арн же, к своему отчаянию, обнаружил, что исчезла его котомка с приготовленными братом Ругьеро бараньими колбасками и копчеными окороками, и думал, кому они могли понадобиться. Соборный капеллан стал громко расхваливать красивого скакуна, на что Арн возразил, что лошадь эта ничем не примечательна, и добавил, что не может понять, куда исчезли его окорока и колбасы. Тогда капеллан, разозлившись, объяснил: нельзя быть настолько глупым, чтобы оставить котомку ворам.

Арн ужаснулся мысли, что его обокрали, что он соприкоснулся с тяжким грехом, и невинно спросил, нельзя ли найти воров и взять свое добро назад, если пообещать им прощение. Этот вопрос привел капеллана в ярость, и он обозвал юношу болваном. Арн предположил, что это слово означает что-то унизительное.

Когда же он собрался просить прощения за то, что оказался болваном, хотя и без злого умысла, соборный капеллан просто развернулся и ушел, гневно бормоча при этом. Арну не оставалось ничего другого, как прочитать короткую молитву о прощении душ тех несчастных, которые были введены в искушение и совершили кражу. В молитве он добавил, что часть ответственности за содеянное лежит на нем, поскольку он оставил котомку с провизией на площади и тем самым искушал голодных и слабых духом.


* * *

К северу от Скары праздновали свадьбу Гуннара из Редеберги, который был арендатором у настоятеля собора Торкеля. Тот лично присутствовал на свадьбе, довольный тем, что ему удалось сделать для своего арендатора, потому что этот Гуннар был не очень пригожий малый и не мог предложить невесте богатый утренний дар. Настоятелю собора стало жаль и арендатора, и свои собственные доходы, поэтому он устроил так, что Гуннар все-таки смог жениться.

Когда-то, в трудную минуту, настоятель оказал помощь довольно богатому крестьянину по имени Тюргильс из Турбьернторпа, который пообещал отплатить сторицей, и теперь такой час настал — он должен отдать свою младшую дочь Гудрун за Гуннара из Редеберги. Это было выгодно всем. Тюргильсу не нужно было давать большое приданое, что пришлось бы делать, если бы он нашел для дочери лучшую партию. А Гуннар из Редеберги, в свою очередь, мог не заботиться об утреннем даре и, невзирая на бедность и внешнюю непривлекательность, женился на молодой миловидной девушке.

Настоятель собора считал, что всех осчастливил, особенно своего верного и покорного арендатора Гуннара, который сам никогда не нашел бы себе жену, способную нарожать ему детей. Гуннар хорошо справлялся с обязанностями арендатора и возвращал одолженное ему настоятелем в семикратном размере, а потому со стороны Торкеля было нелишним позаботиться о том, чтобы в его доме появились дети, которые потом будут работать в той же усадьбе, и ему не придется выгонять Гуннара, когда тот состарится один, без детей.

Таким образом, все были довольны. Кроме Гудрун, которая горько проплакала всю неделю, прежде чем ее заставили сказать "да" перед настоятелем и произнести обещания, которые вскоре нужно было выполнять.

Всеми, в том числе и церковью, супружество признавалось законным только после первой брачной ночи. Старшие женщины уже поведали Гудрун о страданиях и обязанностях молодой жены, и та в конце концов заткнула уши, чтобы не слышать обо всех этих ужасах.

Она слезно молила своего отца Тюргильса, чтобы он не отдавал ее за этого отвратительного человека, а позволил ей выйти замуж за другого Гуннара, который был третьим сыном в соседней усадьбе Лонгавретен. Молодые люди любили друг друга и страстно желали пожениться.

Но Тюргильс только рассердился и сказал, что ему это невыгодно, потому что усадьба Лонгавретен такого же размера, как и у него, и если соседи захотят соединить свои роды и пить пиво на свадьбе, то ему придется давать за невестой слишком большое приданое. А если он не сделает этого, его сочтут бесчестным. Это невозможно, и мольбы дочери тут не помогут. Только один раз отец попытался утешить ее, сказав, что девичьи капризы скоро забываются. Как только закричат ее первые малыши, она обо всем забудет.

Теперь Гудрун сидела в свадебном наряде за столом среди мужчин, которые напивались все сильнее и сильнее, а грубые шутки о брачной ночи, при которой все хотели присутствовать, каждый раз кололи ее, словно острые иглы. Когда она увидела, как ее будущего мужа, слюнявого и пьяного, хлопнул по спине один из гостей, делавший непристойные знаки, которые обозначали член, большой, как у коня, ее прошиб холодный пот и она стала молиться Деве Марии и просить о смерти, такой, которая не считалась бы самоубийством и грехом, но избавила бы ее от страданий. В глубине души она прекрасно понимала, что Матерь Божья никогда не исполнит столь греховную просьбу, что надежды больше нет, что скоро она будет осквернена слюнявым стариком и что ей останется только послушно раздвинуть ноги, как учили ее замужние женщины.

Но когда Гудрун увидела заходящее солнце, Божья Матерь вдруг явственно заговорила с ней. С диким криком девушка вскочила на стол, преодолела его одним широким прыжком и оказалась у двери, вырвалась наружу, и, подобрав одежды, бросилась бежать со всех ног.

Прошло некоторое время, прежде чем пьяные гости за столом поняли, что произошло; многие просто не заметили, что невеста убежала. Но теперь они собрались с силами и, нетвердо ступая, побрели на поиски Гудрун, а кто-то при этом закричал: "Украли невесту! Невесту украли!"

Тогда пьяная толпа вернулась назад, чтобы взять мечи и копья и неуклюже оседлать лошадей, в то время как расстроенные женщины смотрели вослед Гудрун, которую еще было видно на дороге, ведущей в Скару.

По этой же самой дороге неспешно ехал Арн. У него бурчало в животе от голода. Он не торопился, поскольку понял, что ночь будет темной и безлунной и нужно искать ночлег, а в Арнес он попадет только к полудню следующего дня.

И тут перед его глазами появилась девушка в разорванной одежде, с безумным взглядом, в отчаянии простирая к нему руки. Он остановил лошадь и уставился на нее, не в состоянии ни понять того, что он видит, ни дружелюбно поприветствовать ее.

"Спаси меня, спаси меня от бесов!" — закричала она и без чувств упала на землю под копыта его коня.

Арн осторожно и испуганно спешился. Он ясно видел, что его ближнему грозит беда, но как он может спасти девушку?

Он сел рядом с маленьким горячим женским телом и протянул руку, чтобы погладить девушку по красивым каштановым волосам, но не осмелился. Тогда она взглянула на него и встретила его взгляд; ее лицо просияло от счастья, и она стала несвязно говорить о его добрых глазах, о том, что Пресвятая Дева послала ей ангела-спасителя и еще о чем-то, что заставило его заподозрить, что она потеряла рассудок.

В таком положении и нашли пьяные, разъяренные участники свадебного пира сбежавшую невесту и ее похитителя. Мужчины, которые первыми спрыгнули с лошадей, прежде всего вцепились в Гудрун, которая душераздирающе закричала. Ее связали по рукам и ногам, а рот завязали платком. Двое держали Арна, заведя ему руки за спину и заставив наклонить голову. Он не сопротивлялся.

Тут появился жених, Гуннар из Редеберги, и ему протянули меч, ибо по закону он имел право убить похитителя своей невесты. Увидев занесенный меч, Арн мягко попросил о том, чтобы ему позволили помолиться, и преследователи, тяжело пыхтя, сочли, что нельзя отказать ему в этой христианской милости.

Когда Арн опускался на колени, он не чувствовал страха, только удивление. Разве только для этого Бог сохранил ему жизнь, чтобы его безвинно убила пьяная толпа, считавшая, очевидно, что он хотел причинить женщине зло? Это было слишком глупо, чтобы быть правдой, и поэтому он молился не за свою жизнь, а о том, чтобы разум вернулся к этим несчастным братьям, которые, находясь в заблуждении, собирались совершить тяжкий грех.

Он, должно быть, выглядел очень жалко, стоя на коленях и молясь, как все думали, о своей жизни, которая скоро оборвется, — юнец с пушком на щеках, одетый в потертую коричневую рясу и со следами монашеской тонзуры на голове. И тогда кто-то начал молиться за Арна в надежде, что поможет несчастному. Кто-то другой сказал, что не будет мужественным поступком просто убить беззащитного монашка, нужно, по крайней мере, дать ему меч, чтобы он мог защищаться и умереть, как мужчина. Вокруг послышался одобрительный гул, и Арн вдруг увидел, как на траву перед ним упал неудобный короткий скандинавский меч.

Он долго благодарил Бога, прежде чем взять меч, потому что он понял, что останется в живых.

Настоятель собора Торкель из Скары подошел так близко, что мог четко видеть все происходящее, и то, что он увидел, или ему показалось, что увидел, имело впоследствии большое значение.

Ибо когда Гуннар из Редеберги бросился вперед с поднятым мечом, чтобы быстрее покончить с тем, кто испортил его свадебный пир, он обнаружил, что рубит воздух. Гуннар не понимал, что происходит, ведь он не считал себя сильно пьяным.

Он снова ударил, не попав в цель, а потом снова и снова.

Арн видел, что человек перед ним беззащитен, и догадался, что это связано с опьянением. Тем лучше, подумал он, потому что тогда сам он не причинит вреда ближнему своему.

Однако для Гуннара из Редеберги все происходящее казалось кошмаром. Его гости начали потешаться над ним. Как бы Гуннар ни наносил удары, этот проклятый демон — а это, скорее всего, был демон, — не обращаясь в бегство, всегда оказывался где-то в другом месте.

Арн спокойно кружил в обратную сторону, держа меч в левой руке, потому что брат Гильберт всегда говорил, что такой удар отразить труднее всего. Но ему и не нужно было это делать, хватало того, что он все время находился в движении; он рассчитывал, что этот немолодой человек скоро устанет и сдастся и тогда никому не будет причинено зло, потому что вмешательство Божье спасет их всех.

Но униженный и напуганный Гуннар из Редеберги стал просить старого воина Юара, чтобы тот помог ему исполнить его законную обязанность; и поскольку мир свадебного пира уже был нарушен более чем достаточно, Юар, прикинув, как можно обмануть мальчишку, решительно бросился в бой, чтобы скорее со всем этим покончить. Не помогли даже слабые протесты настоятеля.

Арн, внезапно почувствовав, что ему угрожает опасность, испугался, перебросил меч в другую руку, поменял направление и впервые серьезно провел две оборонительные комбинации. Гуннар из Редеберги тут же упал на землю с перерубленным горлом, а Юар со стоном согнулся от удара, пришедшегося в живот.

Все словно окаменели. Только что своими глазами они увидели то, что показалось им совершенно невероятным.

Это было настоящее чудо.

Арн, напротив, застыл от страха. Видевший, как закалывают животных, он прекрасно понял, что из человека, который первым напал на него и который лежал теперь на земле, содрогаясь в конвульсиях, уходит жизнь, а второй, который умел обращаться с мечом, смертельно ранен. Потрясенный своей жестокостью, Арн уронил на землю меч и склонил голову в молитве, готовый в следующее мгновение принять смерть от любого.

Но настоятель простер руки к небесам и затянул псалом, сделав тем самым все дальнейшие нападки на Арна неуместными, по крайней мере в данную минуту. Потом святой отец с трепетом заговорил о чуде, которому все они стали свидетелями: невинный человек, вследствие своей невинности, получил защиту свыше, за спиной беззащитного юноши стоял сам архангел Гавриил и направлял его руку. Вскоре несколько присутствовавших подтвердили, что видели то же самое — воистину чудо Господне, — как беззащитный маленький монашек смог противостоять двум испытанным в боях воинам.

Освобожденную наконец невесту развязали, и она стала читать благодарственные молитвы за то, что Господь в труднейший миг послал ей избавителя. Были пропеты несколько псалмов, но Арн не решался принять участие в пении.

Настоятель собора выспросил у Арна, кто он и откуда, и решил, что проводит бедного монашка в Варнхем; тело Гуннара из Редеберги пусть отнесут домой, чтобы предать земле, а тяжело раненного Юара нужно положить на носилки и донести до дома.

Потом он строго оглядел всех и спросил, кто три раза прокричал о похищении невесты. Все молча уставились в землю. Тогда он задал следующий вопрос — действительно ли кто-то считает, что монашек из Варнхема похититил невесту. Никто из присутствующих не ответил ему и в этот раз.


* * *

В то осеннее утро, когда липы, дубы и буки вокруг монастыря начали окрашиваться в желтый и красный цвета, у стен Варнхема появилась очень странная пара.

Настоятель Торкель был в прекрасном настроении, ибо Бог позволил ему созерцать одно из Его чудес на земле. Это была особая милость.

Арн, который постился со дня своего преступления и отказывался проводить ночь где-либо, кроме как в соборе, замаливая грехи, был смертельно бледен. Он знал, что рассказ о чуде — ложь. Бог был к нему милостив, дав меч, с помощью которого он мог бы защищаться, не причиняя никому зла. Но он злоупотребил этой милостью и совершил самый тяжкий из всех грехов. Он знал, что ему нет прощения, и его удивляло только, что Бог не поверг его на землю в тот же миг, когда он совершил злодеяние.

Когда их впустили в ворота монастыря, где стояли два высоких ясеня, — единственное, что осталось от прошлого, когда еще была жива мать Арна, — юноша тут же попросил извинить его и исчез в монастырской церкви, чтобы молить Господа ниспослать ему силы перед предстоящей исповедью.

Настоятель Торкель гордо попросил о встрече с отцом Генрихом, потому что он должен сообщить ему великую новость.

Разговор между ними получился весьма странным, и не только потому, что они с трудом понимали друг друга — настоятель Торкель так же плохо говорил на латыни, как отец Генрих на языке скандинавов, — но и из-за того, что Торкель был настолько взбудоражен, что не мог связно говорить, пока отец Генрих не попросил его успокоиться, выпить вина и начать все сначала.

Когда же до отца Генриха постепенно дошел весь ужас происшедшего, он не смог разделить восторг настоятеля.

Прежде всего, ему было сложно объяснить своему неученому северному коллеге, что Арн не мог быть похитителем невесты и его нельзя обвинять в чем-либо подобном.

Далее, с того момента, когда кто-то необдуманно бросил Арну меч, было очевидно, что вскоре прольется кровь. У отца Генриха шевельнулась крамольная мысль о том, что Господь Бог сыграл злую шутку над гостями свадебного пира. Или скорее, наказал этих людей за жестокость и недомыслие, проявленное ими, когда они схватили первого встречного, обвинив его в похищении невесты. Последнее воистину было варварством, ведь они считали себя вправе убить схваченного ими человека. Хотя, с другой стороны, именно таковыми были законы в этой части мира, так что несчастные грешники поступали по совести.

Но труднее всего ему было поверить в то, что отец настоятель будто бы стал свидетелем настоящего чуда и видел за спиной Арна архангела Гавриила, направлявшего руку юноши.

Отец Генрих сказал себе, что, если бы архангел Гавриил действительно видел то, что происходило, он скорее поспешил бы на помощь не к Арну, а к неразумным пьяницам. Но вслух он ничего подобного не произнес.

Положение осложнялось еще и тем, что настоятель Торкель просил у монастыря помощи: рассказ о чуде должен быть записан по всем правилам, пока он в точности помнил все, что случилось, и имена всех свидетелей.

Отец Генрих сперва уклончиво ответил на эту просьбу и изъявил желание послушать, что говорят светские законы о поступке Арна; таким образом, ему надолго удалось отвлечь настоятеля Торкеля.

Законы гласили, что похититель невесты должен быть убит на месте преступления. Однако так нельзя поступить с невинным человеком, иначе это приравнивалось к убийству.

С одной стороны, в законе было сказано, что если дюжина свидетелей подтвердит, что Арн невиновен и случилось чудо, то, если дело дойдет до тинга, его должны освободить от ответственности. С другой стороны, если род убитого или, в худшем случае, роды двух убитых захотят обвинить его на тинге, то возникает вопрос, есть ли у Арна — ведь так его зовут — кто-то, но не чужеземец, кто может поручиться за него. Может, он принадлежит к какому-нибудь роду?

— Да, — с облегчением вздохнул отец Генрих. — Этот юноша — знатный человек, его зовут Арн сын Магнуса из Арнеса, его отец — Магнус сын Фольке, а брат его отца — Биргер Бруса из Бьельбу, лагман Эскиль — его родич, и так далее, и так далее. В общем, мальчик принадлежит к роду Фолькунгов.

— Нет, не может быть! Помилуй Бог! — вскричал соборный настоятель Торкель. — Я немедленно сообщу родственникам погибших, что им нечего ждать от тинга. Тем лучше, тогда они не станут отказываться и подтвердят правдивость рассказа о чуде!

Несмотря на то что два священнослужителя, казалось, разобрались в законах, их обуревали разные чувства. Настоятель был счастлив, прямо парил над землей: его рассказ о чуде, о котором он многое мог бы поведать в соборе, спасен и к тому же вскоре будет записан на пергаменте искусными мастерами.

Отец Генрих, знавший, что на самом деле никакого чуда не произошло, испытывал облегчение оттого, что Арна не покарает суровый и слепой закон Западного Геталанда. Но он сожалел о вине Арна и о своем собственном фехе, ибо считал, что в том, что случилось, есть большая доля вины брата Гильберта и его самого.

— Могу ли я теперь получить помощь, как того требует это важное дело? — спросил настоятель, разрумянившись от радости.

— Да, конечно, брат, — на удивление сдержанно ответил отец Генрих. — Мы немедленно все запишем.

Отец Генрих позвал одного из писцов и сказал ему по-французски, будучи уверенным в том, что невежда-настоятель не знает этого языка, что нужно записать рассказ настоятеля и не перечить, сколь бы глупой ни показалась ему эта история.

Когда окрыленного и во всеуслышание благодарящего Господа настоятеля проводили в скрипторий, отец Генрих тяжело поднялся, чтобы отправиться на поиски бедного Арна. Он прекрасно знал, где его найти.

Загрузка...