Путь в Иерусалим

Глава VIII

Господин Магнус среди бела дня сидел дома и, нахмурившись, пил пиво. Его мучали угрызения совести — он никак не мог полюбить своего второго сына, Арна, который был единственным утешением блаженной памяти госпожи Сигрид.

Магнусу было трудно признаться самому себе, хотя он и пытался сделать это при помощи пива, что оба его взрослых сына не приумножили честь и славу, достойную их рода. Что из того, что в жилах их текла королевская кровь, если люди показывали на них пальцем и насмехались.

Что касается Эскиля, то Магнус давно уже смирился с существующим положением вещей. В конце концов, за старшим сыном — будущее, даже если людям это трудно понять: Эскиль знал толк в торговле, умел обрабатывать землю, и в его сундуках копилось серебро, так что благодаря своему уму он оставит после себя вдвое больше, чем получит в наследство. А те, кто высмеивал Эскиля за отсутствие мужских добродетелей, были просто глупцами и ничего не смыслили в Божием промысле. Ведь Эскиль будет по-настоящему мудрым и богатым господином в Арнесе, и в этом нет никаких сомнений.

То, что его старший сын не стал воином, еще можно пережить, да и сам Эскиль, к вящей радости всего Арнеса, проживет дольше, не держа в руках щит и меч.

Гораздо хуже было то, что и второй сын не обладал этими самыми мужскими добродетелями. И это был настоящий позор! Магнус слышал, о чем шептались его дружинники: они называли Арна монашкой из Варнхема, и отец готов был скорее проглотить обиду, чем показать, что он слышит такие слова. Самое неприятное, что он соглашался с дружинниками! Магнус никак не мог понять, что же такое сделали монахи с тем малышом, которого он помнил как жизнерадостного и шаловливого и который с малолетства держал в руках лук и стрелы. С тех пор как Арн вернулся домой, за трапезой зазвучали красивые молитвы, но больше чести в доме не прибавилось.

Юноша приехал в погожий осенний день верхом на тощей кляче, которая вызвала смех, но что еще хуже, на боку у него висел меч, пригодный разве что для женщин, если только можно представить себе нечто подобное. Меч был слишком длинный, легкий, плохой ковки, слишком блестящий. Магнус сразу же поспешил распорядиться, чтобы злополучный меч убрали подальше в башню, дабы он не вызывал злых насмешек в адрес невинного мальчика.

Отец должен любить своих единокровных сыновей, это непреложный закон Божий. Но столько разочарований и обид могут обрушиться на человека, что он перестанет в конце концов испытывать это чувство по отношению к своим детям.

Другой вопрос в том, можно ли будет сделать из мальчика человека? Казалось, что он был так долго у монахов, что стал во всем походить на них. Отца вовсе не радовало, что в доме у них теперь будто поселился священник и нельзя уже больше говорить о чем угодно вечером за столом, приходилось все время следить за собой, чтобы с языка не сорвалось что-нибудь неподобающее.

Пить его сын был тоже не мастак. Это стало ясно при первой же встрече, когда Арн вернулся домой. А ведь отец так хотел устроить ему настоящий праздник! Прямо как в притче о блудном сыне, Магнус заколол откормленного теленка, а если быть точным, откормленного поросенка, что было большим лакомством. Все принарядились к пиру, и Арн надел на себя одежду, из которой уже вырос Эскиль, ибо старший братец уродился в своего прадеда Фольке Толстого.

Но в тот вечер, пожалуй, каждый заметил, что Арн не слишком-то проявляет свои мужские качества: выпил он всего лишь две кружки пива, а лакомого поросенка ел, словно женщина, держа куски кончиками пальцев. Как он ни старался угодить своим родичам, все равно было видно, что он с трудом понимает, о чем говорят за столом, не смеется шуткам, не умеет поддержать разговор, даже когда ему пытаются помочь в этом. Будто бы он и не унаследовал от своей матери ни живость мысли, ни острый язычок.

Пиво дурманит голову так же, как и развязывает язык, и Магнусу вдруг взбрело на ум, что Арн действительно в монастыре превратился в женщину. О таких историях он был наслышан от всяких богохульников, перемывавших косточки некоторым грешным монахам.

Порастеряв за пивом свою проницательность,

Магнус теперь силился рассудить, что раз уж Арн легко находит общий язык с женщинами, то это означает либо мерзость греха, либо просто то, что он более склонен общаться именно с женщинами, а не с мужчинами.

Нет, все-таки есть в этом грех, сперва решил он. Потому что такие падшие мужчины похожи на женщин, а поэтому лучше чувствуют себя в их обществе.

Да нет же, все наоборот, поправился затем он. Ибо если мужчина становится жертвой такой мерзости, как скотоложство, и распутничает с телками, то разве не будет он втайне искать именно их общества? В Арнесе предостаточно молодых рабов, но люди глаз не спускают с чудаковатого блудного сына, и любая его попытка свести знакомство с каким-нибудь юношей мгновенно вызвала бы бурю сплетен и пересудов.

Нет, роль женщины он не исполнял. Это было бы самым страшным бесчестьем, которое он навлек бы на свой дом и на родичей. В таком случае его следовало бы убить, чтобы восстановить честь рода.

Магнус гневно рявкнул своим перепуганным слугам, чтобы они принесли еще пива, и те беспрекословно повиновались.

Поразмыслив над своим последним открытием и опрокинув очередную кружку пива, Магнус разрыдался от нахлынувших на него чувств. Он так плохо думает об Арне, а ведь это его родной сын, сокровище его любимой Сигрид. Что же задумал сотворить с ним Господь? Сперва Арн, еще ребенком, должен был быть посвящен Богу, все предвещало это, и не было в том никакого сомнения. Ну ладно, пусть Арн всю жизнь служит Богу, и все будет хорошо, так как Магнус вовсе не относился к тем, кто отрицал добро, которое принесли монахи людям в Западном Геталанде. Напротив, он признавал, что многие улучшения в усадьбе Арнес происходили именно благодаря монашеской мудрости.

Но получалось так, что Арн вместо того, чтобы служить Богу в монастыре, вернулся в свой отчий дом. Зачем же оставаться полумужчиной-полумонахом? Вот уж поистине верны слова о том, что пути Господни неисповедимы.

А хуже всего было то, что мальчик упорно желал трудиться в усадьбе, как простой раб. Сразу же через несколько дней после возвращения сына в Арнес кругом принялись копать, возводить каменную кладку, ковать. И ничего не изменилось, когда Магнус осторожно намекнул сыну, что тот не обязан так надрываться, потому что всегда в это время года можно нанять рабов. Уговоры отца не помогли, и Арн продолжал метаться, как угорелый, хватаясь то за одну работу, то за другую. Что выйдет из этого — неизвестно, но было бы неразумно сердиться, пока не поймешь, в чем тут дело.

Лишь одно признали в Арнесе все безоговорочно, даже самые ехидные из дружинников. Арн заново подковал всех коней в усадьбе, причем новенькими, невиданными доселе подковами, с заклепками по переднему краю копыта, которые удерживали саму подкову. Так что теперь стало гораздо лучше, чем прежде. Магнус расспрашивал и дружинников, и кузнецов, и все в один голос признали заслугу Арна.

Дело было полезное, а то, что менялось в Арнесе к лучшему, было хорошо. Так понимали это и Магнус, и Эскиль. Но одно было плохо: родной сын стоял в кузнице, весь в копоти, и работал, словно какой-нибудь раб. Причем это его ничуть не смущало. Напротив, в молитве, которую он отныне произносил за столом на настоящем церковном языке, он обычно благодарил Бога за благословенную работу, совершенную днем.

Эскиля, в отличие от его отца, такие сомнения не терзали, и он только приговаривал, что, во-первых, никогда не надо презирать чужое умение и, во-вторых, умение и искусный ручной труд, которому Арн, несомненно, научился у монахов, могли послужить и другим. Если бы Арн обучил рабов, то они потом смогли бы взять всю работу на себя. Но сперва-то они должны поучиться у Арна, ибо он — единственный, кто может им в этом помочь. Так что глупо презирать труд, который улучшает жизнь в усадьбе. Движение вперед пойдет на пользу всем.

Возможно, утешал себя Магнус, Арн многое перенял у монахов, и теперь его знания сделают Арнес сильнее и богаче. Во что бы то ни стало нужно проследить, чтобы рабы поживее научились работать так, как Арн, и тогда уж он сам перестанет надрываться наравне с ними, позоря свой род.

Гораздо лучше то, думал теперь Магнус, когда пиво сделало его чувствительным, что Арн поладил с Эрикой дочерью Юара. Магнус не знал в точности, что такое делали в поварне Арн со своей мачехой, ибо сам он там никогда не показывался, но Эрика, похоже, ходила радостная и довольная. Это хорошо, что хоть кто-то из хозяев умел ладить с Эрикой, ведь Эскиль с трудом терпел свою мачеху. Магнус все пытался зачать с ней детей, но только на третий раз ей удалось родить сына, и Магнус решил, что уж этот-то сын не будет отдан на воспитание монахам, но с детства будет расти воином и настоящим дружинником.

У Эрики был изъян, всем заметный. С виду она была пригожая, но лишь откроет рот, как сразу было слышно, что она гнусавит: из-за расщепленного нёба звук шел больше из носа, а не изо рта. Дурно воспитанные люди принимались смеяться над ней, и поэтому Эрика старалась не открывать рот в присутствии незнакомых и держалась очень стеснительно, когда в доме устраивали пир и ей приходилось занимать жен гостей. Магнус едва переносил свою жену и частенько вспоминал Сигрид, самого близкого для него человека — так он мог сказать лишь о Боге и о самом себе.

Но нельзя было забывать, что Эрика приходилась племянницей королю и в ее жилах текла королевская кровь, а потому две дочери и сын, рожденные Эрикой, также были королевского происхождения, со стороны как матери, так и отца.

Ангел почтил своим посещением Арнес. Все, чего бы он ни коснулся, сразу же становилось лучше, красивее. Он единственный из всех тех, кого встречала когда-либо Эрика дочь Юара, говорил с ней понимающе, как с равной. Он никогда не обращал внимания на то, что речь ее была неразборчивой, напротив, он сам извинялся, что подзабыл свой родной язык, потому что слишком много общался с данами. И он никогда не показывал, как его старший брат Эскиль, что Эрика дочь Юара была для них чужой, занявшей место их родной матери.

Рано утром, на рассвете, когда все мужчины еще спали после пира в его честь, Арн, трезвый, умытый, заглянул в поварню, где Эрика с прислугой уже приступила к долгой дневной работе. Он учтиво и осторожно попросил ее показать свои владения, за которые она отвечала как хозяйка дома, и они вместе обошли все поварни и кладовые в усадьбе. Из вопросов, которые задавал ей Арн, Эрика вскоре поняла, что он гораздо больше других мужчин знает, как следует подвешивать, коптить и хранить мясо, как варить рыбу, и это его совершенно не смущает.

Понемногу все в их хозяйстве начало меняться, хотя Арн предоставлял Эрике возможность принимать решения самой: он только брал ее под руку, водил по кладовым и объяснял, что надо сделать сразу, а с чем можно повременить.

Арнес с обеих сторон окружала вода. На берегу озера Венерн стоял замок с крепостными стенами — там, где два водных рукава сужались и образовывали ров. Нечистоты из дубилен и отхожего места, от забоя скота и варки пива попадали в оба потока, и Арн был уверен в том, что именно это было причиной болезней, часто поражавших детей рабов: у них были покрасневшие глаза, слюнявые рты, сыпь на коже, а грудные младенцы порой даже умирали.

Арн установил новый порядок. Теперь надлежало сбрасывать нечистоты только в восточный поток Арнеса, тогда как западный должен был оставаться чистым. Арн нарисовал Эрике на песке, как все должно быть устроено, повел ее к воде, описал детали: вот так следует провести водный поток с чистой стороны — сперва через поварни, а потом уже вывести его на нечистую сторону. Благодаря водопроводу можно будет выиграть время в работе, да и поварни будут поддерживаться в чистоте, а пища станет более пригодной для употребления. Кроме того, необходимо переустроить сами поварни: пол надо выложить камнем на строительном растворе поверх утрамбованной земли, и камень этот надо класть немного с наклоном, чтобы получался сток.

Все эти нововведения требовали времени. Быстрее пошло дело с устройством огорода между поварнями. Арн принялся расчищать все пространство между бараками рабов, а собранные отбросы отвозились к месту посадки, где они утрамбовывались или сжигались — вроде рыбных объедков и костей, которые не сразу смешивались с землей, становясь удобрением. Арн тщательно следил за тем, чтобы Эрика всем заправляла и отдавала приказания слугам, принимая решения на правах хозяйки.

Сложнее всего обстояло дело с канализацией. По мнению Арна, человеческие нечистоты были столь же хорошим удобрением, как и навоз, хотя от них было больше вреда, попади они в воду или пищу. И если раньше каждый раб в усадьбе справлял свою нужду где придется, то отныне всех заставляли ходить к специальным выгребным ямам с жердью, а тот, кто справил нужду в неположенном месте, наказывался.

Рабы тихо роптали, но Эрика дочь Юара была строгой хозяйкой и поддерживала нововведения, ибо доверяла Арну больше, чем другим.

Так как она провела пять лет послушницей в монастыре, прежде чем отец не забрал ее оттуда и не выдал замуж, она действительно знала многое из того, о чем рассказывал ей Арн. Однако она раньше считала, что в пределах монастырской ограды царил совсем другой порядок, и этот лучший порядок принадлежал к высшему миру, и что все там, в монастыре, должно было быть гораздо чище, чем снаружи, будто бы чистота имела только духовное содержание. Но вот появился Арн и открыл ей глаза, и теперь она стала думать, что этот чудесный порядок можно поддерживать не только в монастыре, но и в миру, в повседневной жизни. Она слегка краснела при воспоминании о своей оплошности, когда она при первой встрече с Арном заранее приготовила несколько латинских фраз, словно бы латынь каким-то образом могла скрасить ее физический недостаток и сделать ее лепет благозвучнее. В тот раз Арн радостно ответил на ее приветствие длинными фразами, из которых она поняла лишь половину, и ей пришлось притвориться, будто она поддерживает разговор. Но Арн быстро разгадал причину ее замешательства и перешел на их родной язык и при этом громко, чтобы слышали другие, заявил, что во всем Арнесе только они оба владеют латынью, а потому было бы неучтиво исключить всех остальных из общей беседы.

Теперь, когда она узнала его получше и они каждый день подолгу разговаривали друг с другом, она напомнила ему о своей оплошности, и они вместе посмеялись. Арн, в свою очередь, рассказал забавную историю о том, как он впервые встретился со священником в Форсхеме. Когда он увидел святого отца, ему показалось естественным заговорить с ним на церковном языке, и он учтиво приветствовал священника, назвал свое имя и сообщил, что рад вернуться в церковь своего детства. Вокруг стояли люди, и священник немедленно ответил ему, будто бы говоря по-латыни, хотя на самом деле это было не так. Арн воспроизвел его абракадабру, весело передразнивая своего собеседника, и они с Эрикой долго хохотали. А он продолжал описывать самого себя, каким озадаченным он выглядел, когда услышал из уст священника латинообразную болтовню и не сразу нашелся с ответом. Священник же воспользовался его замешательством и снисходительно пояснил окружающим, что латынь, конечно же, не так-то проста для молодых людей, — а потом извинился и, озорно подмигнув Арну, заспешил по своим делам на другой конец церковного двора.

Арн с Эрикой смеялись до слез, так что упали друг другу в объятия, и Эрика с материнской нежностью погладила его по щеке. Но тут он испугался и отпрянул от нее, стеснительно попросив прощения.

Итак, с появлением Арна в усадьбе жизнь Эрики дочери Юара стала светлее, а хозяйские обязанности сделались более легкой ношей. Теперь она поднималась рано утром, испытывая радость, о чем раньше и подумать не могла. А когда вскоре мужчины в господском доме поняли, что на столе появляется кое-что новенькое, вкуснее прежнего, они стали нахваливать хозяйку, чего прежде никогда не бывало. И главное — за тот самый копченый окорок.

У Арна были с собой колбасы и копченые окорока, когда он вернулся из Варнхема, и, хотя почти все было съедено за пиршественным пивом, так что никто уже и не помнил о монастырской пище, Эрика все же спросила его, как это готовится. И вскоре Арн занялся постройкой коптильни из просмоленных бревен. Когда коптильня была готова, он прокоптил в ней пару кусков свинины и показал ей, как это надо делать, и вот уже Эрика сама, вместе с прислугой, могла коптить свинину так, словно она получена прямиком из монастыря.

А тем временем Арн затевал уже что-то другое, и он объяснял ей, что если для простой коптильни достаточно просмоленных бревен, то для многого другого в хозяйстве требуется кирпич. И Арн на некоторое время исчез, занимаясь строительством мастерской для обжига кирпича. На восточном берегу, что выше дубильни, было много глины, которая годилась для этого. Арну пришлось потратить неделю на то, чтобы объяснить нанятым рабам, как они должны месить глину в деревянных формах, чтобы каждый кирпич получался одинаковых размеров, и как после этого следует ее обжигать, будто бы выпекаешь хлеб, хотя тут требуется больше времени и больше огня для кузнечных мехов. И вскоре рядом с поварней начала расти новенькая кирпичная кладовая. Арн часто брал Эрику с собой, показывал ей строительство и даже поднимался с ней на леса, чтобы все объяснить и описать, как будут брать лед с озера Венерн, чтобы охлаждать кладовку в жаркие летние дни. Сперва она лишь посмеялась над ним, ибо всем известно, что летом льда на озере не сыскать. И тогда впервые Арн показался ей обиженным: он молча опустил голову, словно сдерживаясь, чтобы не сказать чего-нибудь гневного. А потом мягко и терпеливо объяснил ей, как будет храниться лед и что в том, что лед можно использовать даже летом, нет никакого чуда.

В своих вечерних молитвах Эрика дочь Юара неустанно благодарила Бога за то, что он послал ей этого блудного сына, который, не приходясь ей родным, все равно обходился с ней как с матерью и сделал ее жизнь в Арнесе радостной, наполнил ее смыслом. Но она не осмеливалась признаться Богу в том, о чем думала ежедневно: Арн явился в Арнес как ангел.

Эскиль был в нерешительности, он просто не знал, что и думать о младшем брате, который вдруг в один прекрасный день появился в усадьбе верхом на своей ужасной кляче.

Первым чувством, которое испытал Эскиль, была братская любовь. Он прекрасно помнил тот день, когда расстался с младшим братом у ворот дома и когда он бежал за повозкой, увозившей Арна и, плача, упал на дорогу, прямо на колею от колес, глядя сквозь пелену слез и дорожную пыль, как Арн, по какому-то неведомому Божьему повелению, исчезает навсегда.

И когда он обнял вернувшегося Арна на том самом месте, где они некогда разлучились, он сперва подумал, до чего же его брат хрупкий, вроде как истощенный. Но потом он ощутил медвежьи объятия Арна, который так обхватил его, что Эскиль чуть не задохнулся. Это был миг настоящей радости.

Однако уже за праздничным столом в первый же вечер Эскиль почувствовал смутное беспокойство за младшего брата, который будто бы и не пировал вместе со всеми, неучтиво отказывался от угощения, мало пил, прямо как женщина, да и в остальном держался несколько странновато.

Это беспокойство усилилось, когда отец и старший брат отдалились от Арна, а тот, в свою очередь, разгадал их неприязнь, но вместо того, чтобы общаться с мужчинами, начал искать общества хозяйки и рабов. Дружинники первыми насупились и, закатывая глаза, насмешливо щелкали пальцами за спиной у Арна. У Эскиля тогда возникло желание строго поговорить с братом, но он не решился, потому что сам испытывал те же чувства, что и недовольные дружинники.

Отец отзывался об Арне односложно, и единственно разумное, к чему они пришли вместе с Эскилем, — это то, что надо подождать, и пусть пока Арн занимается делами женщин и рабов, а там можно будет уговорить его начать что-нибудь другое.

Между ними легла словно пелена — ни света, ни тьмы, — каждый был занят своим, и ни Магнус, ни Эскиль не беспокоились о том, чтобы проверить, чем там занят Арн с рабами в поварнях, в южной части Арнеса, куда сами-то они наведывались редко.

Но не заметить изменений было невозможно. На столе появились новые мясные блюда, и Эскилю особенно пришелся по вкусу копченый окорок, не такой сухой, жесткий и соленый, как из запасов на зиму, а необычайно сочный, даже слюнки текли при одной мысли о нем. И еще нельзя было не заметить, как изменилась хозяйка усадьбы Эрика, как громко, без стеснения, она говорила теперь, невзирая на свой дефект речи, и как смеялась и радовалась за столом, когда отвечала на вопросы о новых блюдах к обеду.

Эскиль всегда был за перемены, и довольно скоро он начал понимать, что его мать Сигрид была куда смышленее отца. Перемены создавали богатство, если они были на пользу, ну, а если не на пользу, так ведь их самих можно переменить. Так всегда было и должно быть в Арнесе, и именно поэтому их усадьба богаче и лучше других, где ничего не менялось.

А потому Эскиль не смог утерпеть и попросил Арна, чтобы тот показал ему, что же нового было сделано. Арн обрадовался, он был так счастлив, что готов был вскочить прямо из-за стола, чтобы показать все свои новшества старшему брату.

Они обошли всю усадьбу, и то, что увидел Эскиль, заставило его изменить свое мнение о брате. Арн был вовсе не глуп, он твердо знал, что делает, и Эскилю пришлось признаться самому себе, что он поступил неразумно, поспешно осудив младшего брата.

Когда они подошли к баракам рабов, Эскиль обнаружил, что и здесь все теперь иначе: отбросы и нечистоты убраны, все вычищено, как в хлеву зимой. Можно было даже не смотреть себе под ноги, боясь наступить в какую-нибудь грязь.

Эскиль сперва пошутил, что, мол, выглядит-то все красиво, но не стоит так уж позволять рабам жить лучше других, но тут же пожалел о своей шутке.

Арн серьезно ответил ему, что теперь, когда кругом чистота, рабы стали меньше болеть и выживает гораздо больше их детей, а здоровые рабы, разумеется, лучше, чем рабы больные, так же как живые рабы лучше, чем мертвые; и еще что зараза от больных рабов могла распространиться по всей усадьбе, и потому чистота здесь будет на пользу всем. Затем Арн поведал брату о состоянии двух водных потоков — один из них должен стать чистым, и еще о выгребных ямах, где будут копиться нечистоты, которые могут использоваться как удобрение и опять-таки послужить на пользу, а не быть во вред.

Та серьезность, с которой Арн рассуждал о столь низменных вещах, как нечистоты рабов, произвела на Эскиля двойственное впечатление. С одной стороны, это выглядело смешным, почти шуткой, а с другой — звучало настолько убедительно, что просто голова кружилась. Неужели изменения к лучшему могут происходить от таких простых вещей? Вот уж действительно, от такой малости — столько пользы, и это не будет стоить ни одной марки серебра.

Когда они поднялись к поварням, Арн показал, как отбросы будут удобрять почву на маленьких участках огорода, где можно выращивать лук и прочую зелень, в которой Эскиль мало что смыслил. Когда же он вошел в поварню и увидел, как кладут пол, его прежде всего удивило, зачем наводить такую красоту там, где работают лишь рабы да женщины. Но тут Арн впервые улыбнулся, словно солнечный луч наконец пробился сквозь облако его серьезности, и пояснил.что это делается не для красоты и не ради рабов, а для чистоты и более вкусная пища за столом пойдет на пользу всем без исключения.

Когда же Эскиль увидел новую коптильню и Арн рассказал ему, как там коптятся окорока, и еще кирпичную постройку, где планировалась новая кладовая-ледник, в которой летом будет поддерживаться холод и полумрак, — он был так взволнован, что на глазах его показались слезы. Больше он ни в чем не сомневался. Да, это точно, Арн научился в монастыре разным премудростям, хотя и не стал мужчиной, достойным уважения дружинников. Благодаря его знаниям в Арнесе теперь произойдут полезные перемены. По правде сказать, многие годы тут все стояло без движения, и, хотя дела в усадьбе шли лучше, чем у других, все равно не хватало движения вперед.

Эскиль обнял Арна и немедленно попросил прощения за то, что не разглядел в нем сразу своего настоящего брата — такого же, как он сам. Арн поспешил утешить его и сам чуть не прослезился, ибо они были весьма чувствительными. Проходившие мимо рабы с изумлением взирали на них.

Едва Эскиль заметил это, как тотчас выпрямился и строго взглянул на рабов, и те поспешили удалиться. А он предложил Арну подняться в башню и пропустить пару кружечек пива.

Арн сперва попытался сказать что-то о занятости, о работе, о том, что только в конце дня можно наслаждаться плодами рук своих, добытыми в поте лица, но тут же изменил свое намерение, поняв, что не стоит навязывать правила монастырской жизни своему брату. Ведь он сам ждал этого признания, молился о нем и страдал, чувствуя прохладу и неприязнь со стороны брата и отца. И Арн надеялся, что они со временем поймут: он делает все правильно. Так что не будет большим прегрешением, если он выпьет сейчас пива со своим братом, хотя и в разгар рабочего дня.

Магнус искал оправданий тому, что не брал с собой Арна в Норвегию, где надо было решить дела о наследстве родичей. К норвежской родне опасно было брать даже Эскиля, ибо норвежцы, принимая гостей, быстро хватались за оружие, едва их крепкое пиво начинало оказывать свое действие, и тот, кто был недостаточно проворен и ловок или же недостаточно стар, чтобы отказаться от юных забав, рисковал своей жизнью в стычке с хозяевами. Несмотря на это, он все же хотел взять с собой

Эскиля, ибо дело представлялось сложным и необычным, а Эскиль, даже после многих кружек пива, сохранял способность к трезвому расчету и мог вычислить, что сколько будет стоить в серебре. Они подробно обсудили это дело и решили, что разумнее всего будет продать норвежское наследство, даже если кому-то это придется не по вкусу. В Норвегии, как и в Западном Геталанде, считалось делом чести сохранить свое наследство в целости и не дать ему распылиться среди прочих родичей, однако выгода от двора на берегу большого фьорда невелика, коли сам там не живешь. Если же жить в Норвегии постоянно, то можно пользоваться тем, что фьорд круглый год не замерзает, а потому вести торговлю там выгоднее, чем на озере Венерн.

Конечно, можно было бы посадить в усадьбе наместника или норвежского родича, но Магнус и Эскиль полагали, что такой порядок превратит их владения в совершенно неприбыльное дело и останется лишь удовлетвориться самим правом собственности, тогда как получить ничего не удастся, ибо ни один норвежский родич не в состоянии будет платить хозяевам выгодную аренду.

Если же продать усадьбу, то можно будет выручить за нее серебро и потратить его на что-нибудь стоящее. Ибо теперь, когда Арн вернулся домой, предстояло подумать о будущем его наследстве. И в таком случае неплохо было бы прикупить земли вблизи от Арнеса или на границе с Эриковым родом, к югу от Скары. Или почему бы не купить землю у рода Поля, возле Хусабю? Любая такая возможность была бы уж наверняка лучше и надежнее для Арна, чем жизнь в усадьбе среди воинственных норвежцев.

А тем временем вопрос о том, что сказать Арну о поездке в Норвегию, чтобы при этом не обидеть его, отпал сам собой. В ту осень раб Сварте и его сын Коль охотились на оленей и кабанов. Они вернулись домой со знатной добычей. У Арна с Эрикой прибавилось дел в новой коптильне — Арн был уверен, что мясо диких животных лучше всего коптить, а не солить или сушить. И как раз перед поездкой в Норвегию, когда приближался неприятный разговор между Магнусом и Арном о том, что неразумно показывать норвежцам мягкотелого сына, Арн сам пришел к отцу. Он хотел сопровождать Сварте и Коля на охоту, чтобы поучиться этому искусству.

Магнус обрадовался невероятно. Теперь-то он уж точно избежит мучительного объяснения по поводу норвежских родственников, пива, мечей и секир. А кроме того, Арн впервые проявил интерес к тому, что относилось к жизни хевдингов. Хороший охотник пользовался большим уважением, даже если он был рабом.

Впрочем, Магнус не питал особых надежд на то, что Арн, наполовину монах, сумеет научиться сложному и чисто мужскому искусству охоты.

Сварте тоже не верил в это, однако повиновался. Услышав, что он должен взять с собой младшего сына хозяина, он сразу понял, что ему предстоит. Однажды, две осени тому назад, его заставили взять на охоту старшего, Эскиля, который тогда еще не стал круглым, как пивная бочка, но все равно был охотникам в тягость, и потому их охота окончилась ничем. Нелегко сговориться с хозяйским сыном, который берется за то, в чем ничего не смыслит.

Младший сын, Арн, вызывал у Сварте еще большие сомнения, чем господин Эскиль, который все же походил на своего отца. Другие рабы много рассказывали об Арне, отмечая, что он человек дельный и умеет многое такое, чего не умеют сами хозяева, и к тому же мягкий по нраву. Он ни на кого не поднимал руку, никого не приказывал выпороть, даже ни с кем не разговаривал грубо.

Сварте полагал, что эта особенность была как-то связана со странной верой хозяев, а вовсе не с тем, о чем поговаривали дружинники. Ибо вера хозяев была во многом непостижимой. У них было так много богов, что за ними не уследишь, и эти боги постоянно наказывали людей ни за что ни про что, и что самое странное, наказывали даже за помышления. Словно боги могли подслушать, о чем думает человек! И словно они, если и подслушали бы что-то, стали бы раздавать наказания за всякую ложную мысль!

А что касается этого самого Арна, то Сварте хорошо помнил, как тот, еще мальчиком, стоял наверху, на башне, высматривая галку, а потом упал оттуда, но ему повезло, и он угодил в сугроб. Разумеется, мальчик какое-то время был без сознания, и хозяева молили своих богов сохранить ему жизнь, обещая им все возможное и невозможное, а закончилось все тем, что они отослали мальчишку в монастырь, то ли в наказание себе, то ли ему. Сварте трудно было разобраться в этом.

Теперь наказание закончилось, и Арн вернулся домой, но стал непохожим на других. Сварте видел, как Арн работает в кузнице, и невольно должен был признать, что ему, собственно, и научить-то нечему этого парня, хотя сам он считался в Арнесе лучшим кузнецом. По правде говоря, это было даже обидно, и проглотить обиду было нелегко.

Когда они собирались вместе на охоту, произошло еще много такого, что сильно озадачило Сварте. Так как с ними шел хозяйский сын, им было позволено выбрать в башне оружие. Наблюдая за тем, как Арн выбирал себе лук, пробуя тетиву, причем без малейшего усилия, Сварте понял, что сын хозяина привык держать в руке оружие. Решив, какой именно лук он возьмет, Арн стал тщательно выбирать стрелы. У Сварте были весьма смутные представления о том, чем занимаются верующие в Белого Христа в своих монастырях, и то, что они совершенно определенно умели стрелять из лука, явно не совпадало с едкими шуточками в их адрес, которые отпускали и Сварте, и другие рабы.

Когда они вывели верховых лошадей, чтобы седлать их, Коль осторожно намекнул, что Арн, как господский сын, вправе выбрать себе коня по вкусу, и он уж точно будет лучше, чем его неказистая монастырская кляча. Но Арн только посмеялся в ответ, впрочем беззлобно, и сказал, что как только они выедут на открытую местность, он им покажет, что это вовсе не обыкновенная кляча.

Сварте был знатоком лошадей не больше, чем другие, но и не самым плохим. Он обычно подковывал лошадей в Арнесе, теперь уже новыми подковами, которые, по правде говоря, были гораздо лучше прежних, и ездил верхом, как и все остальные — свободные люди или рабы, бонды или дружинники. Но так, как скакал Арн, Сварте скакать не умел, и это он сразу же признал. Когда они отъехали от Арнеса на некоторое расстояние, Арн начал проделывать со своим конем такие вещи, которые никто другой не сумел бы, и в этом Сварте и Коль согласились между собой. Его лошадка, которая с виду была неказистой, пока стояла смирно, на самом деле оказалась сильной и быстроногой, едва Арн сел в седло, и, глядя на нее, невольно думалось о коне Одина.

Охотникам не всегда было легко понять Арна, они часто переспрашивали друг друга, и их это смущало, так что в первые часы они ехали почти не разговаривая.

Как только они достигли дубравы Чиннекулле возле Хусабю, выяснилось, что Арн все же был некудышным охотником, как и его брат. Но его отличало от господина Эскиля то, что он понимал, когда совершал ошибку, извинялся и расспрашивал, что и как надо делать.

Так было, когда они впервые приблизились вплотную к оленям, отдыхавшим в лесной прогалине. Сильный ветер дул охотникам в лицо и шуршал сухой осенней листвой. Это обмануло чуткий слух животных, и охотникам удалось приблизиться к ним на расстояние выстрела. Сварте и Коль уже давно заметили оленей, но Арн увидел их внезапно и возбужденно заговорил. Животные, услышав голос Арна так же отчетливо, как Сварте и Коль, тут же вскочили и унеслись прочь.

В тот вечер у костра Арн задавал много детских вопросов. Сварте и Коль терпеливо отвечали юноше, не показывая, что они думают на самом деле. Да, охотник всегда должен подбираться к зверю против ветра, иначе олени и кабаны, да и все остальные заметят его. Да, они слышат человека на расстоянии полета стрелы, если вокруг тишина и безветренно. В противном случае — на полпути. Нет, нельзя убивать оленей с рогами, такие хуже всего на вкус, особенно в этом году, когда только что прошла течка. Да, течка — то время, когда самцы покрывают самок, и тогда их мясо сильно пахнет мочой. То же самое относится и к кабанам. Не следует убивать боровов, лучше — кабанчиков средних размеров. Если удается подстрелить свиноматку с поросятами, то это хорошо, ибо, когда она умирает, вокруг нее собираются все поросята, и если повезет и боги помогут, то можно убить и поросят, а мясо их на вкус — лучше не найти.

Пока они сидели у костра и учтиво отвечали на наивные вопросы хозяйского сына, неподалеку в дубовой роще вдруг послышался страшный рев. Арн в страхе вскочил и схватился за лук, вопросительно взглянув на Сварте и Коля. Но те сидели молча и улыбались. Увидев, что они не напуганы, Арн удивленно сел на место.

Сварте объяснил, что темные люди называют этот рев всем, чем угодно, начиная от воинственного клича горного короля и кончая воплями троллей, которые мстят людям. Конечно, вся эта нечисть существует, но на самом деле так рычит старый олень-самец. Звук этот пугает многих, ибо он самый громкий в лесу, но для охотника — большая удача услышать его, это значит, что через несколько часов, когда забрезжит рассвет, можно будет найти оленух, за которыми бегает старый самец. Если следовать за оленем, за его силуэтом в темноте, особенно ранней осенью, то можно добраться до оленух с оленятами, а мясо их годится для жарки, соления и вяления.

Незадолго перед рассветом они тихо и осторожно вступили в лес, чтобы, прислушавшись, попытаться определить, где находится старый олень и его оленухи. Трудно было идти тихо, так как ночью случились заморозки и под ногами шуршали подмороженная дубовая и буковая листва и желуди, даже когда почти неслышно двигались Сварте и Коль. Когда же шел Арн, то казалось, будто по лесу едет целая дружина в полном вооружении. Охотники думали про себя, не смея высказать это вслух, что для чутких оленей топот Арна вообще походил на гром.

Сварте не решался приблизиться к оленям, и охотники вышли на поляну в дубовой роще, возле небольшого озера. Им навстречу дул слабый ветерок — Сварте, а тем более Коль всегда шли против ветра. Однако озеро лежало на другой стороне поляны, в направлении движения ветра, и от воды поднимался плотный туман, а потому охотники могли слышать призывный рев старого самца совсем рядом, но едва различали оленух, время от времени мелькавших в тумане. Они были слишком далеко, и ничего нельзя было поделать. Если бы охотники попробовали подкрасться поближе и выйти на поляну, они тотчас обнаружили бы себя. Оставалось не двигаться с места и надеяться на лучшее.

Прошло немного времени, и Арн, наученный горьким опытом, спросил как можно тише, почему они не стреляют. В ответ охотники прошептали, что расстояние слишком велико и оно должно сократиться вполовину, чтобы выпущенная стрела попала в цель. Недоверчиво посмотрев на них, Арн возразил, что он мог бы попасть и отсюда.

Сварте хотел было поспорить с ним, но разумно рассудил, что пусть уж лучше Арн учится на собственных ошибках, чем согласится с рабом, и лишь коротко повторил то, о чем уже говорил вечером у костра. Целиться под лопатку, в легкие. Тогда, при метком выстреле, олень остается неподвижен. Ниже под лопаткой находится сердце. И если попасть в него, то олень вскидывается от страха, и этот страх передается другим животным. Когда же стрела попадает в легкие, олень замирает на месте и можно успеть подстрелить еще одного.

Арн вложил стрелу в тетиву, зажав ее большим пальцем левой руки, и перекрестился. Охотники замерли в ожидании.

И вот через некоторое время, которое показалось Арну дольше, чем двум другим, в тумане стали различимы три оленя. Они чутко вслушивались в лесные шорохи. Видны они были хорошо. Арн легко тронул Сварте за плечо, спрашивая глазами. Сварте тихо шепнул, что олени стоят удачно, но слишком далеко. Арн кивнул ему в знак того, что он понял.

Затем он внезапно натянул тетиву, прицелился в олененка, стоявшего ближе всех, и не колеблясь выстрелил. Охотники слышали, что стрела попала в цель, а олененок стоял неподвижно, словно не понял, что смерть уже настигла его. Арн выстрелил снова. И еще раз, не мешкая ни минуты. Теперь было слышно, что олени понеслись прочь.

Арн хотел сразу же броситься к озеру, в туман, чтобы взглянуть, что там. Но Коль ухватил его за рукав, сам же испугавшись своего жеста. Однако Арн нисколько не разгневался и лишь кивнул в знак согласия. Им пришлось еще долго дожидаться, когда наконец солнечные лучи рассеют этот танец эльфов, как зовут в народе туман.

Сварте и Коль устроились около дерева и задремали. Арн сел поблизости, но спать не мог. Он стрелял с меткостью, на какую только был способен, и точно знал, что первые две стрелы попали в цель, но сомневался в третьем выстреле, чувствуя, что здесь что-то неладно. Может, он поторопился или слишком нервничал. Сердце его билось так громко, что, казалось, олени слышали этот стук.

Когда солнце было уже высоко и разогнало туман, Сварте проснулся и разбудил сына. Все вместе они отправились на поляну, взглянуть на убитых оленей.

Тот олененок, которого Арн подстрелил первым, лежал там, где его настигла стрела; иного и нечего было ожидать, как объяснил Сварте, глубокомысленно взирая на тушу. Стрела прошла через легкие и вышла с другой стороны. Поэтому олененок упал там, где стоял. Он не почувствовал боли и не успел убежать.

Оленухи не было видно, но Сварте и Коль сразу же обнаружили кровавый след. Изучив кровь, они кивнули друг другу. Коль сказал Арну, что эта оленуха тоже бьша поражена в легкие и она наверняка лежит где-нибудь поблизости, так что они ее быстро найдут. Коль воткнул в землю стрелу там, где они увидели кровь, а потом вместе с отцом медленно, наклонившись к земле, они дошли до того места, где, как они помнили, стоял третий олень, когда Арн выпустил в него стрелу. На траве виднелась кровь, и охотники потерли ее между пальцами, понюхали и понимающе переглянулись.

Сварте пояснил, что эта оленуха была не убита, а смертельно ранена и сейчас где-то бьется в агонии, поэтому они могут пойти и не торопясь забрать своих коней, так как не стоит слишком рано отправляться на ее поиски. Она должна спокойно умереть.

Все оказалось именно так, как говорили охотники. Вторая оленуха, которую Арн уложил последним выстрелом, лежала мертвой на большом расстоянии от поляны. Сварте показал, что стрела Арна прошла слишком низко, но, когда Арн начал извиняться, он не смог скрыть улыбки. Сварте серьезно объяснил, что, даже если олень стоит в удобном для охотника месте, в момент выстрела он все равно мог сделать маленький шаг вперед, пока летела стрела. Именно это и произошло.

До самых сумерек они охотились на оленей, но безуспешно. Как сказал Сварте, ветер стих и животные теперь чутко улавливали все движения человека.

Тем не менее, когда наступила ночь, охотники пребывали в хорошем настроении, и три убитых оленя висели в ряд на крепкой дубовой ветке. Удача все же улыбнулась охотникам.

У костра Сварте и Коль в надежде, что господский сын не поймет, чем они занимаются, принесли в жертву своим богам сердца оленей, повернувшись к Арну спиной и бормоча над огнем что-то на своем языке. Когда же они собрались ужинать, Коль принес гибкие ореховые прутья и подвесил их над уже затухающим костром, нанизав на них кусочки печени и почек вместе с луком, который Сварте достал из своей кожаной сумы. Сварте и его сын засомневались: всем было известно — такая еда не годится для господ. К изумлению рабов, Арн сразу же изъявил желание отведать их пищи и ел с тем же аппетитом, что и оба охотника, да еще попросил добавки, отодвинув в сторону свое сало. После совместной трапезы охотники стали гораздо меньше стесняться хозяйского сына.

Насытившись, они довольные лежали у костра, завернувшись в свои плащи, и тогда Сварте осмелился спросить, действительно ли можно научиться стрелять из лука в монастыре Белого Христа. Арн, поняв, что охотник одобряет его выстрелы, повеселел. Он подумал о том, что недолго довелось ему брать уроки у такого учителя, как брат Гильберт, и ответил, что случается это нечасто. Обычно монахи не стреляют из лука, но ему самому повезло, ибо у него был искусный учитель. Сварте и Коль добродушно рассмеялись, а Коль прибавил при этом, что хотели бы они повстречать такого учителя. Но когда Арн ответил им в том же веселом тоне, что такая встреча возможна, если Сварте и Коль примут святое крещение, то оба раба помрачнели и молча уставились на огонь.

Пытаясь загладить неловкость, Арн уверил их, что, как бы они ни думали о монастыре Белого Христа, — это мир, в котором нет рабов и каждый имеет равную ценность и достоинство с другими людьми. На это ответом ему было молчание. Но ему не хотелось менять тему, и он спросил, стараясь выражаться понятно и просто, отчего это Сварте и Коль до сих пор остаются рабами, как и во времена его далекого детства, ведь многие другие уже стали свободными людьми.

Сварте был вынужден что-то ответить, и он очень неохотно пояснил, что те рабы, которые обрабатывали землю, получали свободу легче, чем те, которые строили или охотились. Крестьян используют, чтобы распахивать новые земли для Арнеса, к они получают свободу в обмен на аренду. Однако охота — добывание шкур зимой и мяса осенью — непосредственно относится к ведению хозяйства в самой усадьбе, и потому невозможно стать свободным человеком, если ты охотник, так как постоянно приходится трудиться на Арнес. То же самое относилось и к плотникам, и к кузнецам. Словно бы решив, что он зашел слишком далеко и заговорил неподобающе смело, Сварте прибавил, что он вовсе не жалуется и что многие плотники — в таком же положении.

Охотники молча ждали, что им ответит хозяйский сын, и Арн, подумав, сказал, что находит эту систему несправедливой, потому что, если он правильно понял, шкурки горностая и куницы приносят столь же хорошую прибыль, как ячмень, репа и пшеница. Тут Коль рассмеялся прямо ему .в лицо, и, когда Арн спросил, почему он смеется, тот с издевкой в голосе ответил, что, пожалуй, трудновато будет найти способ сделать рабство справедливым. Сварте толкнул его ногой, чтобы заставить умолкнуть.

Но Арн нисколько не рассердился на дерзкие слова Коля, даже наоборот, молча кивнул своим мыслям и попросил прощения за то, что ошибся. Сам же он никогда не хотел и никогда не захочет иметь рабов.

Сварте и Коль не нашлись что ответить, и их беседа иссякла. Арн прочитал за всех вечернюю молитву, завернулся в свой плащ и шкуры, и было видно, что он раньше спал под открытым небом и знает, как надо укладываться, чтобы не замерзнуть. Он сделал вид, что не слышит, о чем шепчутся между собой охотники.

А Коль и Сварте никак не могли уснуть. Они лежали, прижавшись друг к другу, чтобы подольше сохранить тепло, и все говорили об этом странном хозяйском сыне и о его странных богах.

Из-за ночных заморозков они поднялись рано, еще до рассвета, и позавтракали похлебкой, которую Коль начал готовить с вечера и которая всю ночь варилась на костре. Сварте и Коль по очереди подкладывали дрова в огонь и подливали воды в котелок. С похлебкой, сваренной из луковиц и оленьих желудков, они ели грубый коричневый хлеб, и вскоре тепло вернулось в их тела.

Утро было прекрасным, и они, на тяжело навьюченных лошадях, ехали вниз по склонам Чиннекулле, покрытым редким дубовым лесом, а у их ног расстилался весь Арнес от края до края. Охотники скакали в лучах восходящего солнца, которое окрасило озеро Венерн сперва в серебро, потом в золото. Арн радостно вдыхал свежий воздух. Он заметил, как вдали блестит церковь Форсхема, и смог отыскать взглядом место, где находилась его усадьба, хотя она была еще не видна.

Вдоль горных склонов тянулись густые дубовые и буковые леса, а у подножия гор лежали обширные пашни. Сейчас они были черные, слегка посеребренные инеем. Арн ехал и думал, что никогда мир не был бы таким красивым, если бы Бог не создал Своей любовью все эти горы, дубравы, поля. Он даже запел от радости, но, заметив, что это пугает Сварте и Коля, вскоре перестал. Арн преодолел желание спросить, почему им не нравится его пение, почему боятся они Белого Христа. Он сдерживал себя, понимая, что должен запастись терпением в общении с ними, ибо внутренне эти люди оставались рабами и свобода скорее пугала их, чем прельщала.

Пока они ехали, восходящее солнце растопило иней, и железные подковы коней теперь уже не цокали так звонко. Волны Венерна сделались синими, но охотники уже спустились с горы, и озеро пропало из виду.

Они приехали в Арнес около полудня, и их встретили радостными возгласами: ведь после такой короткой охоты они привезли с собой трех оленей! Все слуги радовались, что именно Арн подстрелил оленей, они поднимали вверх все, что было у них в руках, — разные плошки, поварешки и стучали ими над головой, издавая при этом трели. Так выражали рабы свое ликование. Видя, как их встречают, Арн не мог не преисполниться гордости, но тотчас обратился к святому Бернарду с мольбой о помощи и избавлении от опасного высокомерия.

Охотники быстро содрали с оленей шкуры и разделали туши. Шкуры отнесли в дубильню. Теперь они уже были не в лесу, где Арн выступал их учеником, нет, теперь речь шла о мясе, и здесь все решал только Арн. Сварте и Коль учили его искать следы крови и осторожно ступать по промерзшей земле, а он может научить их, как надо подвешивать и коптить мясо, и потому считал совершенно естественным распоряжаться единолично.

Ноги и лопатки были отправлены в коптильню. Спины Арн приказал подвесить на новеньких железных крюках в новой же кирпичной кладовке. То, что осталось от сердец, печени, почек и желудков, он не колеблясь послал домой Сварте и Колю. Затем он подробно описал Эрике дочери Юара и ее прислуге, сколько времени требуется для копчения ног и лопаток, а сколько — для мяса. Когда все приказания были отданы, он учтиво спросил Сварте и Коля, не лучше ли будет снова отправиться на охоту, тогда они успеют добраться до леса к вечеру и смогут поохотиться уже завтра утром. Рабы удивленно посмотрели на него и согласно кивнули в ответ. Коль захватил с собой новые овечьи шкуры и свежеиспеченный хлеб, и они отправились в путь.

По дороге к Чиннекулле Арн осторожно выспрашивал, не слишком ли быстро они поскакали в лес и не собирались ли охотники заночевать дома, в теплой постели, или же они тоже хотели поохотиться. Рабы отвечали Арну уклончиво, и он понял, что они вовсе не жаждали так скоро снова отправиться в путь. Он догадывался, что их уклончивость была вызвана тем, что они никогда и ни с кем не говорили честно и искренне. И он подумал, что сразу они не изменятся. Он сам должен давать им хороший пример, это единственно верное. Нельзя спасти эти души, строго приказывая.

Когда охотники достигли склонов Чиннекулле, они заметили в отдалении кабанье семейство. Сварте увидел кабанов первым, придержал коня и показал пальцем в их сторону. Арн долго всматривался в дубовый лес, прежде чем увидел животных, причем они оказались гораздо ближе, чем он предполагал. Кабаны стояли тихо, повернувшись в сторону охотников, словно почуяли опасность и выжидали теперь, что предпримет враг. Вокруг росли редкие могучие дубы, так что пространства для коней хватало.

Арн на своем Шимале приблизился вплотную к сильному северному жеребцу Сварте и спросил, не следут ли подстрелить кабанов прямо сейчас. Сварте постарался как можно вежливее ответить, что если они подъедут ближе, то спугнут животных. Арн нетерпеливо возразил, что он все понимает, но неужели маленькие кабанчики бегают быстрее коня?

Услышав этот глупый вопрос, Сварте напрягся, чтобы сохранить вежливость, и Арн заметил это по его тяжелому дыханию. Словно объясняя ребенку, Сварте сказал, что на равнине конь, может, и догонит кабана — особенно такой, как у Арна. Но здесь лес, это во-первых. И во-вторых, даже если он догонит кабана, то что он сможет делать дальше, верхом на коне?

Арн заулыбался и молча снял со спины лук. Он легко тронул тетиву, будто бы это был не самый тугой лук во всем Арнесе, достал из колчана несколько стрел и засунул их под руку, державшую лук, затем снял с коня часть поклажи и отдал ее Сварте. Потом он спросил, каких кабанов подстрелить лучше, когда он их догонит. Сварте опустил голову и, незаметно кусая себе губы, чтобы не рассмеяться, ответил, что лучше убить тех, что средних размеров или даже поменьше.

Арн кивнул ему и спокойно пустил коня рысью прямо на кабанов, словно думал, что они так и будут стоять на месте, дожидаясь смерти. Сварте и Коль молча обменялись насмешливыми взглядами и пожали плечами.

И в тот же миг конь Арна рванулся вперед, так что показалось, будто он взлетел над землей. Сварте и Коль успели заметить, как Арн выпустил первую стрелу, стоя в седле, и она попала в цель. А потом слышался только стук конских копыт, шуршание дубовой листвы на горном склоне да кабаний визг.

Сварте и Колю требовалось время, чтобы во всем разобраться. Они видели, как Арн подстрелил первого кабана, нашли убитое животное и быстро освежевали тушу. Но потом пришлось потрудиться, чтобы заставить молодого господина рассказать, где он находился, куда стрелял и в какую сторону метнулся раненый кабан. Арн был возбужден и не мог толком объяснить, как было дело. Однако когда стемнело, все три кабаньи туши уже висели на ветке, как и положено.

Охотникам пришлось разбить лагерь гораздо ниже по склону Чиннекулле, чем они думали, но это было оправдано. Ведь они так удачно и легко подстрелили целых трех кабанов! И туши надо было везти побыстрее в Арнес, ибо кабанье мясо портится гораздо быстрее оленьего.

У костра им снова было трудно начать разговор. Но в конце концов Сварте, опустив глаза, признал то, что нельзя было не признать. Ни один человек не смог бы скакать быстрее и одновременно стрелять из лука так, как Арн, особенно в лесу. Это можно сделать только при помощи колдовства.

Арн сперва испугался, поняв было, что колдовство столь же тяжкий грех для язычников, как и для христиан. Он пустился в долгие рассуждения о том, что никогда бы не стал прибегать к такому средству, потому что это грешно. Но вскоре Арн обнаружил, что рабы его отца вовсе не считали колдовство грехом и даже, наоборот, проявляли любопытство и желание им заняться, коль скоро это полезно на охоте. Для них колдовство было делом хорошим.

Сделав это открытие, Арн стал размышлять, что же им ответить. Наконец он заговорил, пытаясь объяснить, как многие годы упражнялся в стрельбе на отличных скакунах, таких, как Шималь, и учил его отличный знаток лошадей, и только поэтому он умеет стрелять, стоя в седле.

Но вскоре он почувствовал, что рабы ему не верят. Коль, который был откровеннее своего отца в общении с Арном, говорил загадками, словно считал, что Арн просто не желает делиться своими секретами, но оно и понятно, ибо он, Коль, и его отец — рабы, тогда как Арн господин.

На это Арн просто не нашелся что ответить и лишь долго молча молился в душе, прося святого Бернарда сделать так, чтобы Сварте и Колю когда-нибудь все-таки открылась истина и чтобы эта истина была свободна от всяких подозрений.

Альгот сын Поля из Хусабю владел многими дворами и угодьями, но сам он считал, что у него есть два главных сокровища. Это его дочери Катарина и Сесилия, юные девушки, которые расцвели, как два нежных цветка. Они — свет его очей, как он любил с гордостью повторять. Однако девушки были крутого нрава и шаловливы, особенно старшая, Катарина, и отца это очень огорчало. Но об этом он вслух не говорил.

Когда Катарине исполнилось двенадцать лет, отец попытался обручить ее с Магнусом сыном Фольке из Арнеса. Вот было бы счастье в Хусабю, и свет просиял бы во тьме, которая настала со смертью жены Альгота, Доротеи дочери Рюрика; она умерла при родах, а с нею — и сын Альгота.

Если бы он выдал старшую дочь за человека из рода Фолькунгов, то он бы сравнялся с королевским родом или даже, учитывая все его владения, окруженные землями Фолькунгов и Эрикова рода, возвысился бы над ним. Конечно, он являлся наместником короля Карла сына Сверкера в Хусабю, королевской усадьбе. И была та усадьба, раскинувшаяся на склонах Чиннекулле, гораздо больше и красивее его собственных владений.

И все же находиться в таких тесных отношениях с королем Карлом сыном Сверкера было вовсе не безопасно, если живешь в Западном Геталанде, ибо род Сверкера был столь же силен в Восточном Геталанде, как слаб — в Западном. Карл сын Сверкера не осмеливался называться здесь королем, он был лишь ярлом Западного Геталанда, и с этим пока соглашались Фолькунги и Эриков род. Но даже самый беспечный человек, думающий лишь о себе, должен был бы поразмыслить о том, что может случиться в будущем. В тот день, когда король Карл будет убит, как обычно бывает с королями, станет не так-то легко жить в Хусабю.

А потому все бы устроилось к лучшему, если бы Катарина стала хозяйкой Арнеса. Тогда бы уж точно Альгот подстраховался и не сложил бы все яйца в одну корзину. Кто бы в итоге ни победил в борьбе за власть, его род оказался бы связан семейными узами с другими родами и сохранил бы себе жизнь и богатства.

Но все развалилось, так как Магнус сын Фольке предпочел жениться на женщине из рода Эрика. Альгот не мог упрекнуть Магнуса за этот разумный шаг, и ему оставалось лишь сетовать на собственное невезение. Они с Магнусом обсуждали эту тему, и Альгот знал, что оба они думают одинаково и придают особое значение тому, что их земли граничат друг с другом.

Было еще не поздно упрочить свое положение. У Магнуса был сын, одного возраста с Катариной и Сесилией, и сын этот, Эскиль, в свое время станет хозяином Арнеса. Такой вариант был даже лучше, не то Катарине пришлось бы выходить замуж за человека в летах, тогда как сама она была еще почти ребенком.

Оставалась проблема с шаловливостью дочек. Ни та, ни другая не вели себя с молодыми людьми скромно, чего вправе был требовать каждый отец, и, когда их поведение начало вредить их репутации, а в худшем случае могло и испортить ее окончательно, сделав невозможным замужество, Альгот решил разлучить дочерей. Катарина оставалась дома, Сесилия же была отдана послушницей в монастырь Гудхем. А когда Сесилия вернется домой, то настанет очередь Катарины отправиться в Гудхем на воспитание, и к тому же получить множество полезных знаний, которые пригодятся будущей хозяйке Арнеса. Последними не стоило пренебрегать, ибо знания возвысили бы дочек в глазах окружающих, хотя сами они не выражали отцу особой благодарности за то, что он разлучил их и поочередно отправлял в монастырь. Теперь настал черед Катарины, и ее это вовсе не радовало.

Содержание дочерей в Гудхеме стоило немало серебра, и именно серебро было единственным, что принимали в качестве оплаты монахини. Но Альгот считал, что его затраты не напрасны, ибо, когда девочки удачно выйдут замуж, все окупится с лихвой. А кроме того, у него теперь появился вполне естественный повод чаще общаться с Магнусом сыном Фольке, у которого было несметное количество серебра в сундуках. Продав Арнесу дубовую рощу, Альгот получил столь нужное ему серебро, да вдобавок прекрасную возможность потолковать о добром нраве своих дочерей, на которых тратятся эти деньги. Тем самым он лишний раз напомнил Магнусу о состоявшейся было помолвке и намекнул, что Катарина и Сесилия могли бы помочь им заключить хорошую сделку.

Альгот сын Поля слышал разговоры о том, что второй сын Магнуса сына Фольке, который еще в детстве был отправлен в монастырь, вернулся теперь в Арнес. Люди отзывались о нем не очень-то лестно, говорили, что он остался наполовину монахом.

Арн, так его звали, своим видом вначале подтвердил слухи, когда он однажды холодным и туманным осенним вечером приехал верхом к Альготу, за две недели до большого ландстинга в Аксевалле. С ним было два раба, и они привезли в Хусабю долю от своей добычи — оленей и кабанов. Магнус сын Фольке и Альгот имели между собой соглашение, что когда люди из Арнеса охотятся на земле Хусабю, где угодья получше, так как множество кабанов приходит осенью в дубраву полакомиться желудями, то за это четверть добычи должна посылаться Альготу.

Похоже, в этот раз охота их оказалась очень удачной, и они привезли в Хусабю тяжелую ношу. Сняв поклажу с коней, гости тут же собрались в обратный путь, ибо старший из рабов уверял, что найдет дорогу даже ночью.

Но Альгот немедленно возразил ему. Негоже отпускать на ночь глядя гостей, которые привезли столь знатную добычу. А кроме того, быстро смекнул он, может, это само провидение посылает Катарине одного из сыновей хозяина Арнеса, хотя и худшего. Будь что будет, думал Альгот, кто знает, может, Катарина скорее обратит внимание на старшего сына.

Вот так случилось, что в Хусабю устроили пир прямо перед днем Всех святых, в канун зимы. Расседлали лошадей, отвели их в конюшню, унесли оленину и кабанов: мясом этим теперь займутся в поварнях Хусабю, — и спутники Арна отправились в помещение для рабов. Тут к отцу подошла Катарина и с самым невинным видом заявила, что не следует вынуждать гостя ночевать в длинном доме, вместе с другими, ибо в Арнесе привыкли к большим удобствам. Она решила, что юный Арн будет спать в отдельной постели, в одной из хижин, которые сейчас как раз закрываются на зиму. Альгот лишь буркнул в ответ, что согласен, не понимая или не желая понять.что замышляет его дочь.

Арн чувствовал себя очень стесненно, ибо он никогда еще не гостил у чужих людей и не знал, как себя следует вести. В Арнесе он успел заметить, что хозяева недовольны, когда их гость ест и пьет слишком мало, и с тяжелым вздохом он, расседлав и самолично почистив Шималя, решил, что попробует есть и пить до отвала. Его отец не должен стыдиться сына даже за пределами Арнеса. Еще повезло, что они успели проголодаться, — в пути у них не было времени поесть, ведь мокрая от дождя земля не лучшее место для привала.

Итак, Арн решил есть и пить как свинья, как бы ни тяжело ему было вести себя не по-христиански. Он вышел на двор к колодцу, чтобы умыться. Там стояли рабы, и, едва сполоснувшись, Арн заметил, что рабы эти, испуганно фыркая и показывая на него пальцами, убежали. Пусть как хотят, сами-то не приучены к чистоте, подумал он. Даже если он и собрался наесться как свинья, то вовсе не обязательно иметь такой же запах.

Арн прилег отдохнуть в низенькой бревенчатой хижине, которую ему определили, и лежа смотрел в потолок, где в прыгающем пламени огня ему виделись олени и кабаны. Он был рад, что удачно поохотился и добыча его, даже больше, чем кирпичи, заставит отца смотреть на сына добрее. С этой утешительной мыслью и видениями диких зверей он уснул.

Когда слуга осторожно разбудил его, на дворе было темным-темно, и ему показалось, что он проспал много часов. Он испуганно вскочил, опасаясь, что его поведение сочтут неучтивым, будто бы он отказывается от трапезы, и хозяева будут сердиты. Но слуга успокоил его, сказав, что пир только еще начинается и что он пришел как раз позвать гостя. Потребовалось немало времени, чтобы зажарить мясо.

Когда Арн вступил в полутемный зал усадьбы Хусабю, ему показалось, что он очутился в далеком прошлом. В длинной полутемной комнате стояли два ряда резных столбов, и Арн догадался, что крыша из дерна слишком тяжелая, а значит, ей необходимы опоры. Вдоль конька крыши располагались три дымовых отверстия с заслонками, и все равно на его лицо упали дождевые капли, когда он проходил через центр зала мимо длинного очага, в котором пылал огонь. На четырехугольных столбах со всех сторон были красные узоры из колец дракона и сказочных зверей, и так же были украшены почетные сиденья и другие сиденья в конце зала, в углу между длинной и короткой стенами. Жилище показалось Арну языческим, мрачным и холодным.

Он заметил, что Альгот и его дочь Катарина одеты в нарядные одежды, как и еще четверо незнакомых ему людей, которые сидели вокруг почетного места хозяина, и это его смутило, ибо сам он был одет как охотник, в одежду из грубой шерсти и оленьей кожи. Но делать было нечего. Все смотрели на него и словно чего-то ждали. Тогда он приветствовал их миром Божиим, поклонился им, но прежде всего — Катарине. Он увидел, как она улыбнулась ему несколько презрительно, и понял, что сделал что-то не так.

Альгот сын Поля не видел больше причин держать своего важного, но неуклюжего гостя в затруднении. Он спустился с почетного сиденья, взял Арна под руку и повел его к месту справа от себя, на котором обычно сидели знатные гости. Затем он велел принести большой рог, который хранился в Хусабю со времен Улофа Шеткорольа, и торжественно подал его Арну, чтобы начать наконец пир.

Арн поднес рог ко рту, не позволяя себе рассматривать его резьбу. Сперва он, правда, подумал не о его тяжести, а о языческих образах, которыми рог был украшен. Еще он подумал: от него, наверное, ждут, что он выпьет содержимое рога залпом, — и он, глубоко вздохнув, попытался сделать все от него зависящее: он тянул и тянул из рога, пока не поперхнулся, а в это время все не сводили с гостя глаз. Когда же он, задыхаясь, оторвался от рога, оказалось, что там оставалось еще больше трети пива, но тут Альгот быстро схватил рог и выплеснул остатки на пол, а потом повертел рогом перед гостями. Все застучали ладонями по столу в знак того, что гость почтил их дом, выпив пиво до дна. Арн уже понял, что будет вспоминать этот пир без особой радости.

Внесли жаркое и новое пиво в больших кружках для каждого, и оказалось, что жаркое-то приготовлено из оленины, зажаренной на вертеле, и лежалой свинины. Как Арн и ожидал, оленина оказалась сухой и жесткой, ничем не приправленной, кроме соли, которой насыпали весьма щедро. Значит, они зажарили зверя, который утром был еще жив, а такое брат Ругьеро расценил бы как тяжкий грех, наравне с кощунством. Но Арн обещал себе, что будет стараться пребывать в хорошем настроении и ни на что не жаловаться. Он похвалил жаркое, жадно выпил пива и довольно зачмокал, по примеру всех остальных. Однако ему было трудно найти тему для разговора, и Альгот вынужден был прийти ему на помощь, расспрашивая об охоте, ибо каждый мужчина, похваляясь своими охотничьими победами, делался красноречив, как скальд, будь он даже отъявленный молчун.

Арн не знал, что говорить, когда призывают хвалиться, и отвечал кратко, немногословно, гораздо больше нахваливая своих рабов, искусных охотников, чем вызвал недоумение среди сидевших за столом. Поэтому в начале пира разговор тянулся, как улитка по высохшей тропинке. Когда же Альгот спросил Арна, не подстрелил ли он сам кого-нибудь на охоте, — хотя вопрос его был коварный, ибо гость был обязан слегка приврать, но не настолько, чтобы вызвать к себе недоверие, — Арн, тихо, опустив глаза, ответил, что убил шесть оленей и семь кабанов, а потом поспешно прибавил, что рабы его убили почти столько же. За столом воцарилось молчание. Но Арн не понял, что оно означает: на самом деле никто ему не поверил — все считали, что гость, конечно же, вправе слегка присочинить, но нельзя же так откровенно врать.

Один юноша, родство которого с Альготом Арн плохо себе уяснил, спросил насмешливо, промахнулся ли Арн хоть раз, или ему посчастливилось уложить всех с первого выстрела. Арн, не заметив подвоха, совершенно искренне признался, что убил всех зверей с первого раза. Тогда молодой человек издевательски захохотал и попросил позволить ему поднять кубок за столь удивительную меткость. Арн серьезно выпил за его здоровье, но щеки его запылали, едва он увидел издевку в глазах окружающих. Он догадался, что отвечал не умно на вопросы хозяев. Но ведь он говорил чистую правду, как же можно быть умнее, если лжешь? Над этим следовало подумать, и он был почти готов соврать что-нибудь половчее, чтобы погасить насмешки в глазах других.

Альгот сын Поля поспешил к Арну на помощь, заговорив о новых растениях из монастыря, о которых он был наслышан. Может, Арн расскажет о них поподробнее? Но молодой человек, посмеявшийся над Арном, не захотел дать ему сорваться со своего крючка и, многозначительно взглянув на Катарину, громко сказал, что будет худо, если такие вот хвастуны получат себе в жены славных девушек, не заслужив их своей силой и разумными речами. Из этого Арн сделал вывод, что враждебно настроенный юноша влюблен в Катарину, но до этого самому Арну не было никакого дела.

Альгот вновь повторил попытку заговорить на мирные монастырские темы, лишь бы не возвращаться к стрельбе из лука, которая могла вызвать еще больше негодования за столом. Однако Торд сын Гейра, как звали насмешливого юношу, стремился уложить Арна на обе лопатки. Желая показать свою силу Катарине, он предложил принести лук и поупражняться в стрельбе прямо здесь, благо что зал был длинным. Арн тут же дал согласие, краем глаза заметив, что Альгот сын Поля старается предотвратить состязание.

Послали рабов за луком и стрелами, а возле самой двери поставили пук соломы. Мишень находилась на расстоянии двадцати пяти шагов от людей. Торд сын Гейра взял лук со стрелами и громко сказал, что это не слишком большое расстояние для того, чтобы подстрелить кабана, и что, возможно, господин Арн, столь ловкий на охоте, захочет первым показать, как ему это удается. Тогда он сам, Торд, будет стрелять вторым.

Почувствовав холодную решимость, Арн встал. Ему не нравилось, куда завела его искренность, и он желал изменить положение, увидев в состязании выход. Медленно подойдя к Торду сыну Гейра, он почти вырвал у него лук, быстро подтянул тетиву и тщательно выбрал три стрелы. Одну из них он вложил в тетиву, натянул ее как можно сильнее, чтобы выстрелить в полную силу и чтобы стрела минимально отклонилась от цели. Арн попал в центр мишени, но на дюйм ниже, чем самая середина. Все вытянули шеи, глядя на пук соломы, и зашептались. Теперь Арн знал, как надо стрелять из этого лука, и не торопясь подготовился к двум остальным выстрелам. Стрелы его попали прямо в цель. Затем он молча протянул лук Торду сыну Гейра и сел на свое место.

Торд сын Гейра стоял, побледнев, уставившись на три стрелы, торчавшие совсем рядом из пука соломы. Он уже понял, что проиграл, но не знал теперь, как ему выйти из трудного положения. Любой путь представлялся постыдным, и он выбрал не лучший. Гневно отшвырнув от себя лук, он молча удалился под громкий хохот окружающих.

Арн молился про себя, чтобы гнев Торда утих и юноша извлек урок из своего высокомерия. И за себя он помолился, вспоминая слова святого Бернарда о гордыне, дабы не впасть в искушение и не оценить свою победу выше, чем должно.

Когда Альгот сын Поля оправился от изумления, увидев таланты Арна, он выказал бурную радость и тотчас пригласил всех опять за стол, чтобы выпить за меткого стрелка. Принесли еще больше пива, и Арн начал чувствовать себя свободнее. Вскоре он решил, что жесткая оленина вовсе не так плоха на вкус. Пиво же он пытался пить как настоящий мужчина.

Катарина теперь сама подавала Арну пиво, что служило выражением почтения, хотя она должна была делать это с самого начала, ибо сидела на месте хозяйки дома, а Арн был почетным гостем. Сперва она нашла его нерешительным и ничтожным. Теперь же она считала.что он слишком уж важный.

Вскоре Катарина вытеснила своего отца с почетного сиденья и оказалась рядом с Арном так близко, что он ощущал ее тело, когда она говорила с ним, все более оживляясь и показывая, как она ценит те умные вещи, которые сообщает ей Арн. Время от времени ее рука, словно бы невзначай, касалась его руки.

Арн был в восторге и пил кружку за кружкой. Его очень радовало, что Катарина, сперва державшаяся с ним так холодно и насмешливо, теперь сияла и тепло улыбалась ему, так что теплота эта заполняла все его существо.

Если бы Альгот сын Поля показал себя учтивым хозяином, он сделал бы порицание своей дочери, тем более что сам он не одобрял ее игривости. Но Альгот решил, что все хорошо. Одно дело, когда неприличное для юной девушки кокетство направлено на гордого, но бедного родича Торда сына Гейра, и совсем другое — на молодого господина из Арнеса. Так что он смотрел на происходившее сквозь пальцы, хотя, как любящий отец, и должен был бы строго одернуть свою дочь.

От выпитого пива у Арна закружилась голова, его мутило, и он бросился к выходу, чтобы скрыть ото всех свою слабость. Холодный ветер ударил ему в лицо, и он рванулся вперед, выплевывая жесткий кусок оленины. Вслед за этим из него вылетела добрая бочка пива. Наконец ему полегчало. Арн горько раскаивался в том, как он провел этот вечер.

Он тщательно утерся, глубоко вдохнул свежий воздух, признаваясь себе, что вел себя глупо, и вернулся в зал, где пожелал всем доброй ночи и мира Божия. Поблагодарив за щедрое угощение, он пошатываясь, но решительно двинулся к выходу, а там прямиком к колодцу, окруженному темнотой и влажным туманом. Арн плеснул на себя ледяной воды, громко разговаривая сам с собой. Бормоча что-то строго и невнятно, он побрел к своей хижине, нащупал в потемках постель и рухнул на нее, словно оглушенный обухом бык.

А когда наступила глубокая ночь и в длинном доме раздавался дружный храп, Катарина тихонько скользнула за порог. Альгот сын Поля, который спал плохо из-за больших возлияний, услышал, как она прокралась на двор, и прекрасно понял, куда она направилась. Как хороший отец, он должен был бы остановить ее и подвергнуть суровому наказанию.

Но, как хороший отец, он на все закрывал глаза ради того, чтобы дочь его все-таки стала хозяйкой Арнеса.