Пять фараонов двадцатого века

Под кремлёвской звездой

Лидеры большевиков были неплохо начитаны в мировой истории и хорошо помнили, что после революций, свергающих монархии, очень часто через несколько лет государства возвращаются к единовластию в форме той или иной диктатуры: Кромвель в Англии после свержения Стюартов, Бонапарт во Франции после свержения Бурбонов, Наполеон Третий — после свержения Луи-Филиппа в 1848 году. Не может ли что-то подобное случится в России после свержения династии Романовых?

В 1923 году Ленин уже тяжело болел и не мог эффективно исполнять обязанности непререкаемого вождя. Его ближайшие соратники с опаской вглядывались друг в друга: не замышляет ли кто-то прыгнуть в освобождающееся кресло и превратить его в трон? Создавались и распадались тайные коалиции членов Политбюро, плелись интриги, переписывались и передавались из рук в руки предсмертные напутствия и рекомендации Ильича.

Сталин поначалу не выглядел серьёзным соперником в предстоящей «скачке с препятствиями». Троцкий, Зиновьев, Каменев, Бухарин, Дзержинский явно превосходили его заслугами перед революцией, образованностью, ораторским мастерством. Тем более, сам Ленин предупреждал, что этот когда-то «славный грузин» слишком груб, чтобы оставлять его на посту генсека. Сталин, узнав об этих рекомендациях, написал заявление в ЦК с просьбой уволить его не только с занимаемой должности, но и из Политбюро. «Прошу распределить меня в Туруханский край, либо в Якутию, либо за границу на неважную работу», писал он.[428]

Заявление об отставке не было принято. После смерти Ленина в январе 1924 года начались попытки руководить страной коллективно, блокируя любые происки в сторону «бонапартизма». Даже создание внутрипартийных фракций категорически осуждалось. Ведь сам Ленин строго следовал принципам внутрипартийной демократии, выносил спорные вопросы на обсуждение и требовал, чтобы меньшинство подчинялось ясно выраженной воле большинства. Разве не должны мы следовать традициям, учреждённым вождём?

В этом последнем просвете демократии, сохранившимся в стране, попавшей под диктатуру большевиков, Сталин — великий манипулятор — разглядел манящую возможность прорваться к власти. Если последнее слово принадлежит большинству, значит необходимо трудиться над созданием послушного нам большинства. Ведь распределение командных постов в партии будет решаться делегатами, приезжающими на партийные съезды из провинции, — на их подготовку и отбор и следует обратить главное внимание.

Блестящие соперники Сталина воображали, что они по-прежнему смогут увлекать зал съезда своим красноречием, идеями, легендарной репутацией вождей революции. Сталин во всём этом им уступал. Зато он был лишён обычного для дальнозорких высокомерия по отношению к близорукому большинству. Он носил в себе его страсти и предрассудки, ему гораздо легче было притвориться «своим». Оставалось только проследить, чтобы на предстоящие съезды провинция присылала как можно больше людей, для которых жажда сплочения была важнее всего остального.

К этой гигантской работе Сталин привлёк нового сотрудника — Лазаря Кагановича. Малограмотный сапожник из еврейского местечка был зато невероятно трудолюбив и работоспособен. В роли заведующего орготделом ЦК он рассылал инструкторов, проверявших работу низовых организаций большевистской партии. Меньше чем за год были утверждены «нужные» партийные секретари в сорока трёх губерниях, обладавшие на местах властью, которая не снилась царским генерал-губернаторам.[429]

Отбор на руководящие посты и на роль делегатов съездов производился не по идеям и взглядам рассматриваемого кандидата, а по единственному критерию: насколько он готов слепо следовать указаниям и лозунгам вышестоящего. И этот отбор начал приносить свои плоды. Уже в январе 1925 года произошло невероятное: Троцкий был снят с поста наркома по военным и морским делам. Когда эта угроза ещё только нависала, сподвижники тайно уговаривали своего лидера совершить переворот: арестовать Сталина, Зиновьева и других его противников как изменников делу революции. Но выступить в роли Бонапарта военный нарком не решился.[430]

На его место был назначен герой Гражданской войны Михаил Фрунзе. Он прославился успешными боями с армией Колчака, победами на Туркестанском фронте, изгнанием войск Врангеля из Крыма. Но на посту наркома ему довелось провести меньше года. В октябре 1925 он, под давлением Политбюро, лёг на операцию разыгравшейся язвы желудка, во время которой и умер. Ходили слухи, что умереть ему помогли врачи-анестизиологи, которые перестарались, пуская в ход и эфир, и хлороформ в слишком больших дозах. Жена Фрунзе, убеждённая в том, что мужа зарезали намеренно, покончила с собой. Место наркома занял верный друг Сталина — Климент Ворошилов.[431]

Свержению Троцкого сильно способствовали Зиновьев и Каменев, но в конце того же года настала и их очередь. «Когда на 14-м съезде партии в декабре 1925 года они начали решительную атаку против большинства Политбюро и Сталина в частности, они могли опереться только на Ленинградскую организацию, которую подбирал Зиновьев как руководитель Ленинградской губернии. Этого было недостаточно, оппозиционеры потерпели решительный разгром». Против них было подано 559 голосов, за — 65.[432]

1926 год прошёл в скрытой борьбе различных группировок внутри Политбюро. Зиновьев ещё оставался руководителем Коминтерна, что придавало ему солидный вес. Мечта о мировой революции грела души старых партийцев, большие финансовые средства отправлялись на поддержку компартий в других странах. Чтобы ослабить эти группировки, Сталин начал рассылать прежних ленинских соратников на роли иностранных послов. Каменев оказался в Риме, Крестинский — в Берлине, Антонов-Овсеенко — в Праге, Раковский — в Париже.[433]

На загадку стремительно растущей популярности Сталина может бросить свет казалось бы незначительный эпизод, описанный в мемуарах Авторханова. Генсек выступал перед очередным пленумом ЦК, и кто-то из рядов посмел крикнуть ему:

— Коба, месяц назад ты говорил прямо противоположное!

По представлениям дальнозорких, оратор, пойманный на лжи или вопиющем противоречии самому себе, считается потерпевшим полное поражение в дискуссии. Можно только догадываться, как устаёт близорукий от этого строгого подчинения законам логики, которое всегда гарантирует ему поражение в спорах с дальнозорким умником. Если помнить об этом, станет понятно, почему зал встретил одобрительным смехом ответную реплику Сталина:

— И месяц назад было правильно то, что я говорил тогда, товарищи. А теперь обстоятельства изменились, и стало правильным то, что я говорю сегодня.[434]

Вырваться из-под власти холодных законов логического мышления, которые всегда отдают победу дальнозоркому, слиться с мудрым вождём, который не боится нарушать эти законы и всегда уверен в своей правоте, — какой соблазн!

Предчувствуя окончательное поражение, в 1927 году оппозиция предприняла несколько отчаянных шагов. Троцкий организовал подпольную типографию, чтобы опубликовать там свою программу и распространять её в виде листовок. 7 ноября в Москве и Ленинграде прошли демонстрации, участники которых несли транспоранты: «Да здравствуют вожди мировой революции — Троцкий и Зиновьев!»; «Повернём огонь направо — против кулака и нэпмана!». Подъехавшие на автомобилях красноармейцы разогнали и избили демонстрантов, изорвали плакаты.[435]

На состоявшемся в декабре 1927 года 15-ом съезде партии Сталин призвал оппозицию «отказаться от своих взглядов, открыто и честно перед всем миром… Она должна сама заклеймить ошибки, ею совершённые, и распустить все свои ячейки». Раскаяния не последовало, и съезд, под крики одобрения, утвердил исключение из партии Троцкого, Зиновьева, Каменева и ещё семи десятков известных большевиков.[436]

Празднуя победу, Сталин снова сделал широкий жест: на пленуме нового ЦК он отказался переизбираться на пост генерального секретаря. Оппозиция разгромлена, я сделал своё дело, можно возвращаться к коллективному руководству. Никто не сможет заподозрить меня в «бонапартизме»! Отставка снова, как и 1923 году, была отвергнута, Сталин остался на своём посту.[437]

Троцкого пришлось отправлять в Казахстанскую ссылку силой. Он заперся в комнате в квартире своего друга, но присланные охранники Молотова выломали дверь и понесли бывшего наркома вниз по лестнице. Тщетно его сын стучал в двери квартир, кричал: «Насилие над Троцким!». Ни одна дверь не открылась.[438] И не нашлось киножурналиста, который бы заснял эту сцену, чтобы порадовать вождя!

Сталину было мало убрать бывшего главнокомандующего Красной армии из Москвы. Пора было убирать его и из истории революции. К десятой её годовщине режиссёр Сергей Эйзенштейн срочно готовил кинобоевик «Октябрь». Внезапно в монтажной появился генсек и спросил:

— У вас есть в картине Троцкий?

— Да, — ответил режиссёр.

— Покажите эти кадры.

После просмотра Сталин категорически потребовал убрать из фильма этот персонаж.[439]

Мог ли режиссёр ослушаться? Конечно, нет. И пятнадцать лет спустя он талантливо и с увлечением в своём фильме «Иван Грозный» прославил предтечу Сталина, не уступавшего ему в кровавых «подвигах». Оказалось, что формула «история вынесет свой приговор» не так уж незыблема. Что эти приговоры можно пересматривать, отменять, корректировать. Что можно не только свергать памятники бывшим владыкам, но и перелопачивать память поколений в угоду новым властьимущим.

В 1928 году долгая «скачка с препятствиями» была практически закончена. Власть Сталина сделалась абсолютной, реальных соперников у него не осталось. Он неожиданно оказался лицом к лицу с задачей, к решению которой был абсолютно не готов. И не только он. Никто в России и никто за её пределами не знал, как нужно строить бесклассовое общество, в котором отменена частная собственность, сословное деление, церковь и все остальные скрепы, державшие государственные постройки прошлого.

Под ликторскими фасциями

Холодным ноябрьским утром 1922 года чиновник, входивший в здание итальянского Министерства внутренних дел, столкнулся с новым главой этого учреждения, который одновременно был и новым премьер-министром Италии.

— Сожалею о вашем нездоровье, — сказал Муссолини.

— Ваше сиятельство ошибается, — ответил чиновник. — Я вполне здоров.

— Тогда чем вы объясните своё появление на службе в одиннадцать часов, при том, что рабочий день начинается в девять?! — прокричал дуче, ударив себя кулаком по ладони. — Помощник, запишите его фамилию![440]

Депутатам парламента запомнилась первая речь премьера, произнесённая им перед притихшей палатой в том же ноябре. Уперев руки в бока, грозно насупившись, Муссолини обвёл ряды сверкающим взглядом и объявил:

— Вы знаете, что я могу распустить парламент. Могу завалить этот серый зал трупами или превратить в бивуак чернорубашечников. Могу заколотить входные двери. Но я не хочу этого делать… (Пауза) Пока… Для проведения назревших реформ мне необходима полная власть на два года. Потом состоятся новые выборы.[441]

Услышав, что, по крайней мере, на два года они сохранят свои места, депутаты вздохнули с облегчением и проголосовали за предоставление дуче диктаторских полномочий 270 голосами против 90.[442]

Скоро вся Италия могла почувствовать, что настали новые времена. Борьба с расхлябанностью чиновников привела к увольнению 35 тысяч служащих в самых разных ответвлениях управленческого аппарата. Освободившиеся места, как правило, доставались проверенным фашистам. Чтобы покончить с бедами транспортной системы, вводились строгие правила уличного движения, разметка мостовых, запрет на автомобильные гудки. Железные дороги несли большие потери от грабежей, но ворам пришлось умерить аппетиты, после введения вооружённой охраны в почтовых вагонах. Иностранные туристы не жалели похвал в адрес итальянских поездов, которые вдруг начали ходить по расписанию. Ежегодные убытки почтовой службы были сведены к нулю.[443]

«Чтобы преуспеть, надо работать!» — этот лозунг стал повсеместным. Ежедневно в прессе появлялись фотографии Муссолини, трудящегося не только за письменным столом, но и бок о бок с рабочими и крестьянами. То он укладывал кирпичи, то бил молотом по наковальне, то убирал урожай. Ему нравилось сниматься обнажённым по пояс, чтобы все могли видеть его могучую грудь. Итальянцы ценили многие перемены, связанные с его приходом к власти: восстановление восьмичасового рабочего дня, сокращение правительственных расходов, упрощение бюрократических процедур.[444]

Среди многих реформ незаметно прошло изменение статуса Королевской гвардии — она была переименована в Милицию национальной безопасности, слита с подразделениями чернорубашечников и обязана приносить присягу не королю, а дуче. Другая важная перемена была произведена в избирательной системе. По новому закону, партия, получившая больше голосов, чем другие, автоматически вознаграждалась двумя третями мест в парламенте. На выборах в апреле 1924 года фашисты получили 4,5 миллиона голосов, социалистическая оппозиция — 3 миллиона. По новым правилам, это дало сторонникам Муссолини 374 парламентских кресла.[445] Но на первом же заседании парламента бесстрашный социалист Джакомо Маттеоти выступил с гневным описанием того, какими методами фашисты добыли победу.

Он рассказал о том, что его соратникам по партии местные фашисты не давали возможности объезжать свои участки и выступать перед избирателями. Что один был просто застрелен в гостиной собственного дома. Что в местах для голосования людей, отказывавшихся подать голос за фашистов, могли избить до полусмерти. Что разрушение и поджоги помещений, принадлежавших социалистам, принесли ущерб в миллионы лир. Что угрозами и насилием людей лишили возможности свободно выражать свою волю, поэтому нынешний парламент следует распустить.[446]

Поднялся невообразимый шум, крики, стук сидений. Напрасно председатель звонил в свой колокольчик, призывал к порядку. В проходах началась драка, фашисты и социалисты сцеплялись друг с другом, валили на пол, хватали за горло. Муссолини сидел молча, с побледневшим лицом, глядя прямо перед собой. Потом встал, вышел из зала, обронив на ходу своим сторонникам: «Если бы вы не были такими трусами, никто не посмел бы выступить здесь с такой речью».[447]

А через три дня после своего выступления депутат Маттеоти внезапно исчез. Его поиски продолжались несколько недель. Наконец, 16 августа тело было найдено в неглубокой могиле, в двадцати километрах от Рима.[448] Начавшееся расследование привело к аресту четырёх фашистов, заподозренных в покушении. Постепенно выяснились подробности. Оказалось, что смелый депутат оказал отчаянное сопротивление убийцам. Свидетели видели, как четверо мужчин несли пятого, который отчаянно вырывался. Его с трудом удалось запихнуть на заднее сиденье подъехавшей машины, но тут же стекло её разлетелось от удара каблука похищенного. Борьба внутри продолжалась с такой яростью, что на следующий день двое похитителей вынуждены были обратиться в больницу с полученными травмами. Преступление было подготовлено настолько наспех, что у убийц даже не было заготовлено лопат, поэтому для рытья могилы они использовали инструменты, найденные в багажнике автомобиля. Возможно, они намеревались только избить свою жертву, но дело вышло из-под контроля.[449]

Волна возмущения катилась по стране. 150 оппозиционных депутатов парламента демонстративно покинули зал заседаний. На уличных плакатах с изображением Муссолини по ночам появлялись нарисованные капли крови. Даже младший брат Арнальдо упрекал его за то, что он окружил себя настоящими головорезами. Близким людям дуче жаловался: «Мои злейшие враги не могли причинить мне такого вреда, какой причинили друзья».[450] Он даже готов был пойти на пересмотр законов о голосовании и назначить новые выборы.

Однако созданная им партия не могла допустить, чтобы капитан корабля выпустил штурвал в такую минуту. В полдень 31 декабря 1924 года 33 партийных лидера из провинции вошли без приглашения в кабинет дуче во дворце Киджи. Нет, они прибыли не для поздравлений с Новым годом. Грозно приблизившись к огромному столу из красного дерева, они обрушили на дуче град обвинений.

— Разве так должен вести себя настоящий вождь?! Ты позволяешь оппозиции поносить фашизм, грозить преданным тебе бойцам, бросать их в тюрьмы! Когда мы шли за тобой на Рим, мы рисковали своими жизнями. А теперь ты готов предать нас врагам?!

В какой-то момент один из пришедших извлёк кинжал, всадил его в крышку стола и прокричал:

— Если ты хочешь погибнуть, погибай один! Мы не хотим умирать и не пойдём за тобой![451]

Видимо, это вторжение вернуло Муссолини решимость. Тем более, что король и мать короля оставались на его стороне. Уже третьего января 1925 года он выступил перед парламентом с речью ещё более грозной, чем та, которая звучала под теми же сводами двумя годами раньше:

— В последние месяцы ваши подрывные действия привели к тому, что народ спрашивает: «Да есть ли у нас правительство? Как мы можем подчиняться людям, которые позволяют так поносить себя?» Возникла ситуация, когда быть фашистом в Италии означает рисковать своей жизнью. Только за последние два месяца было убито одиннадцать фашистов, сожжено множество зданий, разрушены железнодорожные пути. Но этому пришёл конец. Это я сдерживал энергию фашизма, но теперь пришло время вернуть ему полноту власти. Италия, синьоры, хочет мира, хочет покоя, хочет мирно трудиться. И мы дадим ей это с любовью, если возможно, а если нет — то силой! Через сорок восемь часов вы увидите коренные перемены во всех углах страны![452]

С этого момента Италия стремительно начала сбрасывать остатки демократических риз, превращаться в откровенную полицейскую диктатуру. Все партии, кроме фашистской, были запрещены. Все оппозиционные газеты закрыты. Вместо судов присяжных правосудие творили специальные трибуналы под руководством военных судей, которые не позволяли адвокатам приводить свидетелей защиты. Убийцы Маттеоти получили по шесть лет тюрьмы, но через несколько месяцев были отпущены по амнистии.

В своей речи Муссолини выражал возмущение тем, что его сравнивали с руководителями большевистского ЧеКа в России. Но очень скоро в стране появилось ответвление полиции OVRA, являвшееся полным аналогом зловещей советской организации. Она имела сеть специальных агентов, вербовавших на роль тайных платных осведомителей тысячи консьержей, официантов, таксёров. В практику вошло подслушивание телефонных разговоров, вскрытие писем, слежка за теми, кто ездил за границу и встречался с иностранцами.[453]

Теперь никто не посмел бы марать уличные плакаты, прославляющие дуче. Даже за надпись на стене общественной уборной можно было попасть под арест. Под официальными портретами вождя теперь часто печатали слова, которые он прокричал в одной из речей, произнесённых с балкона дворца Киджи: «Если я иду вперёд, следуйте за мной! Если поверну назад — убейте меня! Если убьют меня — отомстите!».[454]

В условиях, когда организованное сопротивление режиму сделалось невозможным, отчаянный протест находил выход только в покушениях на жизнь дуче, которые последовали в изобилии. В ноябре 1925 года бывший депутат парламента от партии социалистов, Тито Занибони, был арестован со снайперской винтовкой в руках в номере отеля, откуда он готовился стрелять в главу государства, выступающего с балкона дворца Киджи. В апреле следующего года пуля из револьвера приезжей англичанки Виолеты Гибсон пробила ноздри фашистского лидера. В его проезжавший автомобиль бросил гранату один итальянский анархист — она отскочила от крыши и взорвалась на тротуаре, ранив несколько прохожих. Другой анархист, Антео Занбини, которому едва исполнилось пятнадцать лет, тоже выбрал местом атаки автомобиль, и его пуля пробила рукав мундира намеченной жертвы. Разъярённая толпа растерзала мальчишку на месте.[455]

Всё это привело к изданию нового закона, по которому покушение на жизнь Муссолини приравнивалось к покушению на жизнь короля и каралось смертью. Новый начальник полиции, Артуро Бочини, получил в своё распоряжение специальные подразделения численностью 12 тысяч агентов и бюджет в 500 тысяч лир. Среди его первых распоряжений был запрет для прохожих приближаться ближе чем на 500 метров к дому, где жил Муссолини.[456]

Помимо борьбы с оппозицией и подавления недовольных неуёмная энергия дуче выплёскивалась на сотни проектов в сфере хозяйства и экономики. Фашистская пропаганда восхваляла успехи Италии в индустриализации и сельском хозяйстве, но и многие иностранные наблюдатели отзывались о них с почтением. Официальные цифры давали такую картину: за десять лет фашистского правления построено 400 новых мостов, включая трёхкилометровый мост между Венецией и материком; проложено 4000 миль новых дорог; огромные акведуки начали доставлять воду в засушливые районы; телефонная связь в стране обслуживалась шестьюстами подстанциями; итальянские лайнеры курсировали по Средиземному морю и Атлантическому океану; вскоре открылась и авиационная линия Рим-Чикаго; проведено осушение 180 тысяч акров болот.[457]

Восхвалялись также и успехи в деле подавления мафии. Видимо, организованную преступность может победить только другая организованная преступность — большевистская, нацистская, фашистская. В Палермо прибыл новый префект, Чезаре Мори, которому разрешалось не следовать букве итальянских законов. Для начала он провёл клеймение миллиона лошадей и коров в Сицилии, чем крайне сократил доходы мафии от краж скота. Было также конфисковано 34 тысячи единиц огнестрельного оружия, арестовано 400 главарей, резко увеличены сроки заключения в тюрьмах. За пять лет статистика годовых убийств упала с 278 до 25.[458] Началась массовая эмиграция мафиозных боссов в США, где они нашли благодатную почву для применения своих талантов и методов и процветают там до сегодняшнего дня.

Многие крутые повороты в политической карьере Муссолини и его личной жизни приучили окружающих быть готовыми к любым неожиданностям. И всё же, кто бы мог предвидеть, что в какой-то момент этот яростный безбожник, поносивший Христа и религию, в конце 1920-х годов начнёт тайные переговоры с Ватиканом? Что могло толкнуть его на такой шаг? Влияние брата Арнальдо, сохранившего глубокую веру? Воспоминание о доброй матери, склонявшейся над его детской кроваткой с благословением на ночь? Или всё та же погоня за раздуванием популярности у широких масс?

Результатом секретных переговоров явилось подписание так называемого Латеранского соглашения, невероятно укрепившего позиции церкви в Италии. Католичество было объявлено официальной религией государства. Распятия снова разрешено было помещать на стенах в школах и больницах. Папа сделался суверенным правителем независимого государства Ватикан площадью 110 акров в самом центре Рима. За те территории, которые отошли под власть короны во времена Гарибальди, папскому престолу уплачивалась компенсация в 10 миллионов лир.[459]

Папа Пий XI имел основания быть довольным усилиями дуче, направленными на укрепление и защиту добродетели граждан. Ведь это он, придя к власти, закрыл в Риме 53 борделя, 23 тысячи винных лавок, запретил азартные игры, открыл детские приюты, установил возрастной порог для покупки алкогольных напитков — 16 лет. И главное, Муссолини выглядел последним надёжным защитником от коммунизма, уже показавшего в России, что ждёт служителей церкви в случае его победы.[460]

Примирение фашистского государства с церковью вызвало невероятный всплеск энтузиазма в стране. Парадные шествия и демонстрации заливали улицы городов по любому поводу. Муссолини любил обращаться к ним с балкона дворца, а также обожал принимать военные парады с участием танков, артиллерии, самолётов. Он и сам получил лицензию пилота, и это давало ему возможность внезапно нагрянуть в какой-нибудь город с ревизией, буквально свалившись на голову местного начальства, выпав из облаков.

Былые соратники и сообщники постепенно исчезали из его ближайшего окружения. Дино Гранди был отправлен послом в Лондон, Итало Балбо — губернатором в Ливию. Кого-то вынуждали уйти в отставку, кого-то даже отправляли в колонии для ссыльных, основанные на скалистых островах. Когда дуче однажды спросили, чем заслужил немилость партийный функционер, служивший верой и правдой восемь лет, ответ был: «Он слишком хорошо изучил меня». Верный помощник, участник марша на Рим, Чезаре Росси, вынужден был бежать во Францию уже в 1924 году. Но в 1928 его обманом заманили в Италию и бросили в тюрьму, где он просидел вплоть до свержения фашизма.[461]

Зато обожание народных масс только нарастало. Беременные женщины ставили его фотографию рядом с кроватью как амулет. Купальные костюмы с портретом дуче шли нарасхват. Люди отправлялись пешком на паломничество в Рим, только чтобы увидеть его. Когда он, под вспышками фотокамер, обнял и расцеловал каменщика, работавшего рядом с ним, тот объявил, что не будет теперь мыть лицо до конца жизни. Одна девушка из Калабрии прислала ему письмо, сообщая, что готовится выйти замуж и хотела бы, чтобы феодальное «право первой ночи» возродилось и чтобы дуче воспользовался им в её объятиях.[462]

Закрома тщеславия в душе Муссолини могли хранить и множество лестных отзывов от видных представителей других наций. Очень высоко ставил его британский министр иностранных дел, Остин Чемберлен. Махатма Ганди воскликнул: «Как жаль, что я не супермен наподобие Муссолини». «Гигантской фигурой в современной Европе» называл его архиепископ Кентенберийский. Такого же мнения были Томас Эдисон и даже Уинстон Черчилль.[463] Знаменитая литературная чета российских эмигрантов, Дмитрий Мережковский и Зинаида Гиппиус, посещали его в Риме и расписывали со знанием дела кровожадность безбожных большевиков.

В конце 1920-х итальянский торговый атташе в Берлине получил и переслал в канцелярию дуче длинное письмо от немецкого поклонника. Тот в конце послания просил о чести получить надписанную фотографию великого лидера фашистов. Муссолини чиркнул на листе: «Отказать».

Звали поклонника Адольф Гитлер.

Многие историки склонны искать причины победного шествия нацизма в Германии в несправедливых условиях Версальского мира, подписанных недальновидными победителями в 1919 году. Дескать, это жадность и близорукость политиков довели культурный немецкий народ до того, что он пошёл за Гитлером. При этом забывают, что Италия, оказавшаяся среди победителей, получившая территориальные и финансовые компенсации, с таким же энтузиазмом приняла фашизм и пошла за Муссолини на десять лет раньше. Гораздо более убедительной представляется точка зрения тех историков, которые считают, что вознесение всех диктаторов Европы в 1920-30-е годы было результатом страшного разочаровиния народов в старых формах государственной власти, при которых оказался возможным кровавый кошмар Первой мировой войны.

Под свастикой

Казалось бы, новый рейсканцлер, Адоьф Гитлер, поначалу был готов выполнять все обещания, которые он дал президенту Гинденбургу при вступлении в должность. Парламентское управление страной, наверное, остаётся в силе, раз правительство первым делом объявляет новые выборы в рейхстаг — разве не так? Правда, риторика нового кабинета министров становилась всё жёстче с каждым днём уже в феврале 1933 года. В декрете от 17 февраля новый рейхканслер строго рекомендовал полиции сотрудничать с отрядами эсесовцев и штурмовиков в охране порядка и не бояться, в случае необходимости, пускать в ход огнестрельное оружие.[464]

А тут, за неделю до выборов, случается событие, которое показывает всему немецкому народу, как упорны, коварны и опасны враги Германии. В Берлине загорелось здание рейхстага! Конечно, его подожгли коммунисты. Их агент Ван дер Люббе прибыл из Голландии с заданием сеять смерть и разрушение. Как одному человеку удалось устроить такой обширный пожар, следствие не уточняло. Почему преступник оставался в здании так долго, что его смогла схватить прибывшая на место полиция, тоже никто не спрашивал. Преступный заговор раскрыт, злодеи понесут неизбежную кару!

На следующий же день кабинет министров под председательством Гитлера принял чрезвычайный указ «О защите народа и государства», отменявший свободу личности, собраний, союзов, слова, печати и ограничивавший тайну переписки и неприкосновенность частной собственности. Была запрещена коммунистическая партия Германии. В течение нескольких дней были арестованы около четырёх тысяч коммунистов и множество лидеров социал-демократических и либеральных организаций, в том числе депутаты Рейхстага. Закрытие оппозиционных газет (коммунистическая «Роте Фане» была закрыта ещё до поджога) дало возможность успешно довести до конца избирательную кампанию.[465]

Несмотря на это, по итогам состоявшихся 5 марта 1933 года выборов в Рейхстаг национал-социалисты вновь не получили абсолютного большинства — им досталось только 288 мандатов из 647. Тогда они прибегли к тактике, которая до сих пор вела их от победы к победе: аресты неугодных, запугивание, избиения. На заседании рейхстага 23 марта 1933 года лидер социалистов Отто Велс выступил со смелой речью в защиту принципов гуманизма, законности, свободы, справедливости. В яростной ответной речи, прерываемой аплодисментами нацистов, Гитлер потребовал передачи ему всей полноты власти.[466]

Такой шаг представлял бы собой изменение конституции, для чего требовалось большинство в две трети голосов, которого у нацистов не было. Тогда по предложению гитлеровского рейхсминистра внутренних дел Вильгельма Фрика был аннулирован 81 мандат, который по итогам выборов должен был достаться коммунистам. Также в Рейхстаг не был допущен ряд избранных депутатов от СДПГ.

Эти меры в сочетании с договорённостями, достигнутыми с депутатами от ряда правых партий, позволили гитлеровцам 24 марта 1933 года провести через Рейхстаг так называемый «Закон в целях устранения бедствий народа и государства» (законопроект поддержал 441 депутат Рейхстага, только 84 социал-демократических депутата голосовали против). Этим актом имперскому правительству предоставлялось право издания государственных законов, в том числе таких, которые «могут отклоняться от имперской конституции». Первоначально было установлено, что закон будет действовать 4 года, но в дальнейшем его действие продлевалось, и он оставался в силе до самого конца правления Гитлера. Диктатура фюрера таким образом получала законодательное оформление.[467]

Одновременно шёл процесс захвата нацистами власти на местах. Повсюду устраивались манифестации так называемого «народного гнева». Нацистские демонстранты, большей частью штурмовики или партийные активисты, выстраивались перед ратушами и правительственными зданиями, требовали поднять знамя со свастикой и угрожали блокадой или штурмом зданий. В свою очередь, рейхсминистр внутренних дел, нацист Фрик, использовал это как предлог, чтобы вмешаться, ссылаясь на декрет о чрезвычайном положении. Он смещал земельное правительство и назначал комиссара, как правило, гауляйтера НСДАП, в компетенции которого находилась соответствующая земля, или другого руководящего национал-социалиста, а также в качестве уполномоченных — полицайпрезидентов (начальников полиции).

Антисемитская кампания перешла от пропаганды к реальным акциям. Призыв бойкотировать еврейские магазины не остался просто словами, напечатанными на газетной бумаге. Крепкие молодчики в коричневых и чёрных рубашках устраивали пикеты у входных дверей. Плакатам в их руках особую убедительность придавали дубинки, висевшие на поясах. Еврейские организации за рубежом откликнулись на это призывом бойкотировать немецкие товары. Для нацистских газет это было как масло в огонь, как новое подтверждение всемироного еврейского сговора против немецкого народа.[468]

Отделения социалистической партии закрывались одно за другим по всей стране. Активисты либо исчезали в тюрьмах, либо уезжали за рубеж. Отто Велс, вместе с другими лидерами, организовал штаб-квартиру партии в Праге. Другие партии самораспускались, их собственность подвергалась конфискации. В июле 1933 года был принят закон, запрещающий создание новых политических партий. Национал-социалисты остались монопольными хозяевами страны.[469]

Философ Фридрих Хаек в своей книге «Дорога к рабству» прослеживает, как пропаганда социализма в годы Веймарской республики прокладывала путь нацизму. «Молодёжь выросла в мире, где школа и печать изображали дух коммерческого предпринимательства позорным, а получение прибылей — аморальным, где нанять сотню людей на работу — это эксплуатация, а руководить тем же числом — почётно… Социалистические партии были очень сильны и могли бы добиться чего угодно, применив силу, но этого-то они и не хотели. Сами того не зная, они ставили перед собой задачу, которую могут осуществить только люди безжалостные и способные смести преграды общепринятой этики».[470]

В сфере международных отношений нацисты усиливали борьбу с постановлениями Версальского договора. На Конференции по разоружению в Женеве немецкий делегат в апреле требовал разрешения для Германии создать армию в 600 тысяч человек. Британия и Франция готовы были согласиться на 300 тысяч, при минимальном числе танков, самолётов и артиллерии. Когда немцы пригрозили вообще выйти из Лиги Наций, переговоры зашли в тупик.[471]

Программа срочного перевооружения страны была тем пунктом, в котором Гитлер и Вермахт были полностью единодушны. Но на своём пути к власти нацонал-социалисты в течение десяти лет опирались в значительной мере на силу штурмовых отрядов. А их лидер, Эрнст Рём, имел собственные идеи и амбиции в сфере взаимоотношений с армейским руководством. В мечтах он видел себя во главе армии штурмовиков, существующей параллельно с Вермахтом и имеющей свою структуру командования.

В феврале 1934 года состоялось совещание трёх силовых структур: нацистов, штурмовиков и военных. На нём Гитлер решительно отверг притязания штурмовиков, заставил Рёма пожать руку военному министру Бломбергу и принять его схему взаимоотношений, в которой штурмовикам отводилась роль спортивно-военной подготовки кадров для армии. Участники совещания поднали бокалы с шампанским, разошлись, но, оставшись среди своих, Рём обронил:

— То, что тут плёл этот смешной капрал, к нам не относится. На Гитлера нам полагаться нельзя, его придётся, по крайней мере, отправить в отпуск. Если он не пойдёт с нами, мы управимся и без него.[472]

Эти неосторожные слова были переданы Гитлеру. В воздухе повисла угроза путча штурмовиков. В июне 1934 года президент Гинденбург призвал к себе рейхсканцлера Гитлера и военного министра Бломберга. Тот объявил, что мирное существование страны находится под угрозой и если правительство не может отвести её, президенту следует объявить военное положение и тогда армия возьмёт ситуацию под контроль.[473]

Гитлер понял, что напряжение достигло критической точки. Тянуть дальше и откладывать решение конфликта, назревавшего годами, было невозможно. Он знал, насколько высок авторитет Рёма в кругах национал-социалистов. Никому нельзя было поручить свержение фигуры такого масштаба. Ему пришлось взять эту задачу на себя.

В замечательном фильме Лукино Висконти «Гибель богов» кадры, изображающие атаку на собрание лидеров штурмовиков, осуществлённую 30 июня 1934 года, — самые драматичные. Озёрная гладь под звёздным небом. Её почти бесшумно рассекают носы моторных барж, заполненных вооружёнными эсэсовцами. В гостинице на берегу съехавшиеся на свой съезд коричневорубашечники уже давно разошлись по своим спальням после речей и банкета. Им и в голову не пришло выставить охрану. Кто посмеет напасть на тех, кто уже десять лет наводил страх на всю страну?

Эсэсовцы беспрепятственно поднимаются по лестнице, тихо проходят по коридорам, потом разом врываются во все номера. Ошеломлённые полураздетые люди, прикрывая головы от ударов, выпрыгивают из постелей, ищут укрытия. Тщетно. Под дулами автоматов их выгоняют во двор, выстраивают у стен здания и открывают огонь. Дальше, крупным планом — окровавленные, полуголые тела.

Мы не ждём и не требуем от художника, создающего эпическое полотно, мелочного воспроизведения реальных событий. Но ремесло историка имеет свои строгие правила, и, следуя им, он скрупулёзно собирает хронологическую цепочку происходившего. Вот что разным исследователям удалось собрать на сегодняшний день:

Вечер 28 июня 1934 года. Адъютант Рёма в Мюнхене получает телефонное распоряжение фюрера лидерам штурмовых отрядов СА собраться в пригородном курорте Бад Вейси и ждать его для важного совещания.

Ночь на 30 июня. Самолёт с Гитлером и его свитой прибывает в аэропорт Мюнхена. Там его встречают офицеры Вермахта и докладывают, что днём в городе происходили демонстрации вооружённых штурмовиков, выкрикивавших угрозы в адрес фюрера.

Взбешённый Гитлер прибывает в Военное министерство Баварии и приказывает привести к нему двух местных группенфюреров СА. Он накидывается на приведённых, обвиняет их в предательстве и измене, собственноручно срывает с них наплечные значки и отправляет в тюрьму.[474]

6:30 утра. Несколько автомобилей в сопровождении полицейских патрульных машин подъезжают к гостинице Гансельбауэр в Бад Вейси. Гитлер, с пистолетом в руке, спешит вверх по лестнице, врывается в номер Рёма, срывает одеяло со спящего, обвиняет в подлейшем предательстве и, не слушая оправданий ошеломлённого соратника, приказывает отвезти его в тюрьму.

Другие лидеры СА, разместившиеся в соседних номерах (в том числе и любовная пара, спавшая в одной постели), тоже отправлены за решётку.

Днём, на собрании в Мюнхене, проходившем под охраной эсэсовцев, Гитлер объявил штурмовикам, что их руководство получило 12 миллионов марок из Франции как плату за его арест и убийство.

Расправа была быстрой и безжалостной. Шестеро лидеров СА, отмеченные в списке Гитлером лично, были расстреляны в тот же день.

Рёму объявили, что он приговорён к смерти, но имеет шанс покончить с собой. Вот пистолет с одним патроном — решайте. Рём не воспользовался «льготой» и десять минут спустя был застрелен в камере. В последующие дни казни подверглись ещё около двух сотен командиров штурмовиков. Численность СА была уменьшена на 40 %. Новым руководителем назначен Виктор Лютце — тот самый доносчик, который сообщил Гитлеру о словах, вырвавшихся у Рёма после совещания в феврале. Нацистская пресса заполнилась восхвалениями фюрера, который спас страну от кровавого раздора.[475]

А первого августа умер президент Гинденбург. Ему были устроены торжественные похороны, на которых Гитлер выступил с речью. Он обещал усопшему полководцу место не в христианском раю, но в чертогах Валхалы, где пируют все великие погибшие воины германских и скандинавских племён. Впоследствии похоронные торжества и поминовения погибших устраивались в Третьем Рейхе по любому поводу и с большой помпой. Видимо, в них фюрер видел возможность утолять народную жажду бессмертия, да и сам не знал других способов прикасаться к вечности. Ведь по его представлениям, как иронично заметил исследователь Тимоти Снайдер, первозданный рай был не садом, а траншеей.[476]

19 августа прошёл народный плебесцит, в котором 90 % голосовавших выразили одобрение новому порядку верховной власти в стране: пост президента сливался с постом рейхсканцлера. Мало того: Вермахт, даже без просьбы Гитлера, учредил новую присягу, принося которую каждый офицер и солдат клялся в верности лично фюреру. Власть его делалась абсолютной и неотменяемой.[477] Он мог бы повторить вслед за Людовиком Четырнадцатым: «Государство — это я».

В октябре 1934 года Германия вышла из Лиги наций. Теперь гонка вооружений могла начаться всерьёз.

Под серпом и молотом

Первого октября 1949 года в Пекине было провозглашено создание Китайской Народной Республики. Мао Цзедун и другие лидеры компартии стояли на трибуне под сводами дворцовой башни Тяньаньмэнь, возвышающейся над входом в императорский Запретный город, и приветствовали толпу внизу на площади. На торжественный митинг и демонстрацию собралось около 400 тысяч человек. В атмосфере общего ликования надежды на радостные перемены бурлили в душах демонстрантов. Но каким путём новое государство будет строить бесклассовое общество, очищенное от эксплуататоров? Этот вопрос повисал в тумане теорий, мечтаний, дискуссий, прожектов.[478]

Коммунистическому руководству предстояло решить множество проблем внешней и внутренней политики. В какой-то мере оно начало работать над установлением международных отношений ещё до конца войны. Американские и британские журналисты и политики активно контактировали со штабом Мао Цзедуна уже в 1944-45 годы, пытаясь уяснить, как он видит будущее Китая. На их головы сыпались хорошо заученные слова, именно те, которые они жаждали услышать: «новая демократия», «народное правительство», «либеральные реформы», «ничего общего с марксизмом-ленинизмом». Для индустриализации, неправда ли, Китаю понадобится экономическая и технологическая помощь, и конечно, эту помощь скорее смогут оказать США и Европа, а не Советский Союз.[479]

Возвращаясь домой, визитёры рисовали увиденное и услышанное в самых розовых тонах. Наоборот, режим Чан Кайши изображался как корумпированный, жестокий, далёкий от подлинной демократии. После двадцати лет гражданской войны в измученной стране легко было находить примеры нищеты, разорения, бессудных расправ, общего уныния. Престиж правительства националистов неуклонно падал в глазах Западного мира.

Вопреки всем сладкоголосым обещаниям, первые дипломатические шаги новосозданной республики были сделаны не в сторону США, а в сторону северного соседа. Мао давно просил Сталина о личном свидании, но тот почему-то под разными предлогами откладывал. Даже в 1949 году, когда победа явно склонялась на сторону коммунистов, Кремль продолжал поддерживать Гоминьдан. Доходило до того, что выдвигались планы раздела страны на две части: южную и северную. Только в ноябре желанное приглашение было получено, и председатель Мао отправился в Москву.

Но там его ждало горькое разочарование. Сталин встретился с ним для короткой беседы прямо в день приезда. Потом состоялся банкет по случаю семидесятилетия «вождя мирового пролетариата», где Мао смог произнести хвалебную речь. А дальше в течение месяца его удостаивали только коротких встреч с разными членами Политбюро. Его просьбы о свидании с генсеком или хотя бы о разговоре по телефону отклонялись. Было ли это демонстративным пренебрежением к гостю или просто проявлением дурного настроения — историки объясняют по-разнуому. Не исключено также, что Сталин был раздражён теми чертами характера Мао, которые подметил и описал в своё время посланец Коминтерна Бородин: «На совещаниях он явно скучает и томится речами других… Потом начинает говорить так, будто до него ничего не было сказано… Ему присущ непомерный апломб».[480]

К концу 1949 года у Сталина накопилось много поводов для недовольства. Югославский лидер Тито вдруг объявил о полном разрыве с Москвой. Израиль, получавший долгие годы поддержку Кремля в своей борьбе за выход из Британской империи, решительно занял абсолютно независимую позицию. Попытка блокады Западного Берлина провалилась благодаря устроенному союзниками воздушному мосту. Единственным важным достижением можно было считать успешное испытание атомной бомбы, осуществлённое в октябре 1949 года. Возможно, именно это событие заставляло Мао так страстно желать соглашения с СССР о дружбе и взаимопомощи и терпеть все удары по самолюбию.[481]

Соглашение, в конце концов, было подписано в феврале 1950 года, и Мао отбыл в Китай. По дороге он делал остановки и осматривал индустриальные центры Сибири. Но главный опыт, главный урок, который дала ему эта поездка заключался не в знакомстве со страной. Он увидел своими глазами, как ведёт себя человек, достигший абсолютной власти, какой стеной раболепного подчинения он окружён. Было ясно, что самому Мао придётся пройти ещё долгий путь, чтобы достичь такого статуса.

В 1950 году северокорейский лидер Ким Ир Сен вторгся в Южную Корею уверенный, что сможет завоевать её за несколько недель. Но когда американский главнокомандующий, Дуглас Маккартур, нанёс ответный удар, высадив мощный десант в непосредственной близости к Пхеньяну, надежды на быструю победу разлетелись. Ким воззвал о помощи к Мао Цзедуну, и тот послал на корейский полуостров огромную армию «китайских добровольцев». По свидетельству Чжоу Эньлая, сделано это было без санкции Сталина. Из этого видно, что с самого начала Китай не был марионеткой Москвы, как считалось на Западе.[482]

Хотя основная часть войск Чан Кайши укрылась на Тайване, вооружённое сопротивление власти коммунистов продолжалось во многих провинциях Китая. В борьбе с ним принимали участие 140 дивизий Народно-освободительной армии (около полутора миллиона бойцов). К концу 1951 года было уничтожено около двух миллионов противников нового режима. Также, в результате внутренних чисток погибло около двадцати тысяч бывших офицеров Гоминьдана, в своё время перешедших на сторону красных.[483]

В деревни из городов направлялись отряды партийных активистов, которые организовывали крестьянские комунны, насаждали новые местные власти, расправлялись с теми, кто был объявлен «землевладельцем» или «кулаком». Были учреждены «народные трибуналы», имевшие право выносить смертные приговоры. Иногда осуждённых расстреливали тут же на глазах у соседей, других отправляли в концлагеря. Такие же трибуналы появлялись и в городах, и действовали они не менее свирепо.[484]

Параллельно с открытыми расправами протекала тайная борьба в верхних эшелонах компартии. Расхождения взглядов партийных лидеров, в основном, касались темпов строительства нового общества. Такие деятели как Лю Шаоци, Чжоу Эньлай, Ден Сяопин склонялись к постепенным реформам. Их оппоненты, Гао Ган, Жао Шуши и другие, настаивали на форсировании процесса. Точно так же, как Сталин за тридцать лет до него, Мао Цзедун лавировал между внутрипартийными группировками, поддерживал то одних, то других. Летом 1953 года «умеренные» были вынуждены «покаяться» на пленуме ЦК, «признать свои ошибки». Но уже на следующем пленуме, по поручению Мао, Лю Шаоци обрушился на своих противников с обвинениями в «сектантстве», «фракционерстве» и организации заговора с целью захвата власти. Гао Ган был арестован и вскоре умер в тюрьме (по официальной версии — покончил с собой).[485]

1953 год ознаменовался двумя крупными событиями: в марте умер Сталин, а в июне было заключено перемирие в Корейской войне. Новый лидер Советского Союза, Никита Хрущёв, делал разные ходы для укрепления своего престижа. Одним из таких ходов ему виделась поездка в Китай с дружественным визитом. Он прибыл в Пекин осенью 1954 года и вёл себя там как доброжелательный заморский гость, засыпая хозяев дорогими подарками и обещаниями щедрой экономической помощи. По свойственному ему простодушию, он упускал из вида то, что такое поведение ставило под вопрос лидерство Москвы в мировом коммунистическом движении. Для Мао же визит российского генсека явился, конечно, крупной победой на дипломатическом фронте.[486]

Начиная с 1955 года процесс закрепощения крестьян в Китае вступил в свою заключительную фазу. Ещё раньше была объявлена государственная монополия на торговлю зерном, хлопком, растительным маслом. Запрещалась любая смена жительства, даже для поездки в соседний уезд требовалось специальное разрешение местной администрации. Давление на тех, кто отказывался вступить в комунны, доходило до того, что их выгоняли из домов и заставляли стоять на улице в мороз или жару до тех пор, пока они не дадут «добровольного согласия». Всё шло тем же путём, что и при создании колхозов в СССР. Из-за нехватки кормов начался падёж скота и домашней птицы. Крестьяне резали своих животных, зная, что зиму им всё равно не пережить. Хоть наедались в последний раз. Потом голод стал расползаться по стране ещё хуже, чем в дореволюционные времена.[487]

Среди политических аналитиков существует мнение, что голод в коммунистических странах создавался верховной властью искусственно, чтобы бегство населения в города обеспечило избыток дешёвой рабочей силы для успешного развития индустриализации. Если бы это было действительной целью, какой же смысл имело запрещение крестьянам покидать место жительства? На самом деле здесь, как и во многих других сферах жизни, решающую роль играл менталитет пришедших к власти близоруких и их неспособность строить выполнимые планы далеко вперёд.

Секретный доклад Хрущёва на XX съезде компартии, разоблачивший культ личности Сталина, получил сильный резонанс в Китае. Он напомнил китайским лидерам, как опасно передавать всю полноту власти одному диктатору, как быстро тот может обрушиться на бывших соратников. В апреле 1956 года на расширенном заседании Политбюро Чжоу Эньлай не побоялся критиковать идеи Мао Цзедуна, касавшиеся капиталовложений в городское строительство. Он указал на то, что их увеличение на два миллиарда юаней может привести к сильным перебоям в снабжении населения продуктами первой необходимости.[488]

В августе-сентябре 1956 года состоялся 8-ой съезд КПК. Доклад Хрущёва открыто не упоминался, советский путь к социализму восхвалялся, Китайская революция была объявлена победоносно успешной. Но из устава компартии исчезла формулировка: «Идеи Мао Цзедуна — наша путеводная звезда». Вместо неё появилась другая: «Компартия в своей деятельности руководствуется марксизмом-ленинизмом».[489]

Чтобы ослабить идейные позиции своих оппонентов, Мао Цзедун решил разыграть подобие «хрущёвской оттепели». В мае 1957 года неожиданно была объявлена кампания «пусть расцветают сто цветов». Да, компартия настолько уверена в правильности своей генеральной линии, что ей нет нужды бояться критических выступлений. Газетам было разрешено публиковать статьи, отражавшие широкий диапазон спорных политических и экономических идей. Тысячи самостоятельно мыслящих людей поверили в открывшийся просвет и засыпали печатные органы материалами, явно выходящими за прежние цензурные рамки.

Однако игра в плюрализм длилась только месяц. Уже в июне «Женьминь жибао» опубликовала редакционную статью, в которой открывала замысел властей. «С 8 мая по 7 июня наша газета и вся партийная печать по указанию ЦК почти не выступала против неправильных взглядов. Это было сделано для того, чтобы ядовитые травы могли разрастись пышно-пышно и народ увидел бы это и содрогнулся, поразившись, что в мире существуют такие явления. Тогда народ своими руками сможет уничтожить всю эту мерзость».

Конечно, «уничтожение мерзости» нельзя было доверить народу. Развернулась мощная кампания репрессий, направленных против интеллигенции. Ярлык «правый буржуазный элемент» был приклеен миллионам образованных людей. В лагеря «трудового перевоспитания» было отправлено полмиллиона человек, поверивших в «оттепель».[490] Это явилось своеобразной репетицией террора, который разразится восемь лет спустя и получит название «культурной революции».

Осенью в Москве торжественно отмечалась 40-я годовщина Октябрьской революции. Съехались делегации почти всех коммунистических партий. На одном из совещаний Мао Цзедун ошарашил собравшихся, изложив им свои взгляды на возможность термоядерной войны. «Да, половина человечества погибнет. Зато империализм будет стёрт с лица земли. Вскоре родятся новые люди, численность населения Земли восстановится и будет расти дальше». Наступило неловкое молчание. Его нарушил глава итальянской компартии Пальмиро Тольятти:

— Товарищ Мао Цзедун, а сколько, по-вашему, после атомной войны останется в живых итальянцев?

— Нисколько, — с философским спокойствием ответил Мао. — А почему вы считаете, что итальянцы так уж важны для человечества?[491]

Начиная с 1958 года отношения между Москвой и Пекином шли неуклонно вниз. Хрущёв утверждал, что в ожидании мировой революции мирное сосуществование с капитализмом возможно и допустимо. Мао клеймил такую позицию «ревизионизмом». В конфликте Китая с Индией СССР поддержал индусов. Он также отменил обещанные поставки атомной технологии Пекину. Летом 1960 года все советские советники были отозваны из Китая, больше трёхсот торговых контрактов разорваны.[492]

Коммунистический мир раскололся надвое, и Мао Цзедун оказался всевластным хозяином одной половины. Наступило время, когда он сможет, наконец, показать всем сомневавшимся, как быстро и успешно можно построить правильный коммунизм, если следовать его идеям.

Под бородой и беретом

Многие гангстерские и уличные банды имеют вступительный тест для новых членов: необходимо совершить преступление, предпочтительно — убийство. Знаток психологии толпы, Фидель Кастро, применял это правило для завлечения в свою армию народных масс. Уже в январе 1959 года он собрал во дворе президентского дворца несколько тысяч бедняков, выступил перед ними с пламенной речью, пересыпаемой риторическими лозунгами-вопросами: «Заслуживают ли военные преступники, служившие Батисте, расстрела?!». В ответ получал громогласное «Паредон!», то есть «к стенке!».[493]

Суды превратились в линчевание с участием толпы. В феврале того же года 43 лётчика военно-воздушных сил Кубы предстали перед военным трибуналом в Сантьяго. Они не пытались убежать с острова, готовы были служить новой власти, и суд оправдал их. Кастро примчался в город, вывел огромную толпу на улицы и потребовал отменить «несправедливый» приговор. С экрана телевизора он объяснял свою юридическую теорию: раз защита имеет право на апелляцию, значит и обвинение должно иметь такое же право. Новый суд приговорил лётчиков к 30 годам тюрьмы плюс 10 лет каторжных работ.[494]

Несмотря на всё это, ореол героя, свергнувшего жестокого тирана, продолжал сиять над головой Кастро в США, Канаде, Латинской Америке. Тысячи людей мечтали увидеть его, услышать, заразиться революционным энтузиазмом. Наконец, в апреле он согласился принять приглашение на съезд газетных редакторов в Вашингтоне. В аэропорту его самолёт встречали тысячи кубинцев и молодых американцев. Последние очень понравились Фиделю. «Я никогда не встречал таких, — говорил он. — До сих пор мне доводилось иметь дело только с колонизаторами».[495]

На всех своих выступлениях Кастро говорил именно то, что жаждала услышать его аудитория. Редакторам газет он обещал уважать свободу прессы. Членам Сенатского комитета по международным делам — сохранять неприкосновенность иностранной собственности на Кубе. Студентов Принстона уверял, что кубинской революции дóроги ценности гуманизма, что её главный лозунг — «хлеб и свобода!».[496]

У него также состоялась двухчасовая беседа с вице-президентом Никсоном. Тот потом комментировал эту встречу сдержанно, говорил, что, при всех своих заблуждениях, гость, по крайней мере, не был скучным. Кастро же остался очень недоволен общением, жаловался, что этот «сукин сын не проявил достаточно уважения и он ещё заплатит за это».[497]

Все выступления Кастро перепечатывались американской прессой и комментировались чуть ли не восторженно. Мало кто из журналистов заметил, что кубинский лидер упрямо и умело уходит от ответа на вопрос «когда же состоятся свободные выборы?». Другой неожиданностью явилось то, что он не просил об экономической помощи, не призывал делать капиталовложения. Даже его собственные экономические советники были удивлены этим. Им он объяснял, что отсталость стран Третьего мира происходит именно от того, что они впали в зависимость от иностранного капитала и что с этим следует покончить.[498]

По возвращении в Гавану он начал проводить политику, соответствующую этой марксистской догме. В январе 1960 года было объявлено о временной национализации трёх крупных иностранных нефтеперерабатывающих заводов. Дальше процесс национализации пошёл в разгон. Куба отказалась выплачивать американским нефтяным корпорациям долг в 50 миллионов долларов. Конфискациям подвергались сахарные заводы, элекстростанции, транспортные структуры, гостиницы, игорные дома. К середине лета ограбленные американские инвесторы подали около восьми тысяч исков на общую сумму три с половиной миллиарда.[499] Правительство Эйзенхауэра наложило эмбарго на ввоз кубинского сахара в США.

Образовавшимся вакуумом немедленно воспользовался Советский Союз. Он взялся поставлять нефть на Кубу и согласился получать сахар в уплату. Вспоминаю жалобы хозяек в России на то, что сахар стал пахнуть керосином, потому что его доставляли в тех же танкерах, которые привозили нефть на «Остров Свободы». Под шумок на Кубу стали прибывать русские специалисты и военные советники. Осенью Фидель Кастро и Никита Хрущёв прибыли в Нью-Йорк на заседание сессии ООН и упали в объятия друг друга. Всё шло к тому, что в Западном полушарии появится форпост коммунизма. Могло ли американское правительство допустить это?

Свержение кастровского режима вышло на первое место в ряду внешнеполитических задач США. В Гватемале ЦРУ начало готовить военный десант, в котором должны были принять участие кубинские антикастровцы. Проблема осложнялась тем, что приближались перевыборы президента. Свержение Кастро начала планировать администрация Эйзенхауэра, а осуществлять довелось новоизбранному президенту Кеннеди.

Возможно, именно поэтому знаменитая высадка десанта в Заливе Свиней в апреле 1961 года обернулась полным провалом. Американские бомбардировщики, управляемые кубинскими пилотами, нанесли удары по аэродромам на Кубе 15 апреля. Но Кастро, помня успешный удар израильтян по египетским самолётам на земле в начале войны 1956 года, рассредоточил свою авиацию на хорошо укрытых взлётных полосах. После налёта у него остались неповреждёнными четыре британских «Си Фьюри», три американских T-33s и один В-26. А похороны мирных жителей, погибших при бомбёжке, вылились в мощную демонстрацию всенародной ярости и возмущения против «врагов революции».[500]

Из дипломатических соображений Кеннеди делал всё возможное, чтобы скрыть участие Америки во вторжении в независимое государство. Кроме того, военные заверили его, что авиация противника уничтожена. Поэтому он не послал американские истребителя прикрыть с воздуха корабли, вёзшие боеприпасы и продовольствие десантникам, высадившимся на берег. Эти корабли были потоплены внезапно появившимися в небе уцелевшими бомбардировщиками Кастро. Полуторатысячный десант, успевший высадиться и закрепиться, сражался три дня с окружившей его 20-тысячной кубинской армией, но, оставшись без патронов, вынужден был сдаться в плен.

Впоследствии на Кеннеди сыпалось много упрёков за то, что он не послал самолёты прикрытия. Но думается, что даже доставка оружия и продовольствия не могла бы привести к победе. Да, изначально, в 1956 году, с Кастро высадилось на Кубу меньше сотни человек, но они проникли в горы, как микробы проникают в тело человека и постепенно распространяют болезнь. Тактика партизанской войны в корне отличается от тактики обычных сражений армия против армии, к которой привыкли американские генералы. Десант в полторы тясячи бойцов не мог победить регулярную хорошо подготовленную армию Кастро, поддержанную двумястами тысяч народной милиции.

Победа не вскружила голову Кастро. Он был уверен, что рано или поздно ему следует ожидать полномасштабного вторжения американцев на остров. Все силы были направлены на усиление обороноспособности армии, флота, авиации. Рауль Кастро объезжал все страны Восточного блока, заключал сделки на военные закупки. И во время одной из этих поездок Хрущёв, принимая гостя на своей даче, предложил (если верить его воспоминаниям) установить на Кубе ракеты дальнего действия, которые могли бы достигнуть любого города Восточной Америки. Это послужило началом целой цепи событий, приведших к конфликту в отношениях двух сверхдержав, вошедшему в историю под названием Карибский кризис октября 1962 года.[501]

Карибский кризис подробнейшим образом воссоздан в сотнях серьёзных книг, статей, исследований, даже кинофильмов, поэтому я позволю себе ограничиться лишь кратким упоминанием его. В судьбе нашего героя он сыграл немаловажную роль. Установка советских ракет на его острове поставила Кастро на перекрёсток важнейших мировых событий. Он мог почувствовать себя вершителем судеб миллионов людей. Но очень скоро ход конфликта оттеснил его на задний план. Противоборство свелось к поединку Кеннеди и Хрущёва или советского Политбюро и администрации американского президента. Тринадцать дней они обменивались посланиями, угрозами, требованиями, ультиматумами, а мир с замиранием ждал гибели в термоядерной войне.

27 октября 1962 года конфликт по поводу советских ракет на Кубе достиг своего пика. Советник Хрущёва, Фёдор Бурлацкий, позвонил из Кремля жене и сказал: «Бросай всё и увози семью из Москвы». Американский министр обороны, Роберт Макнамара вспоминал потом, что в этот день он вышел из Белого дома, залюбовался закатом и подумал: «А ведь это может быть последний закат, который я вижу в жизни». В значительной мере причиной предельного обострения ситуации явилось сбитие американского самолёта разведчика У-2 над Кубой советской зенитной ракетой.[502]

Кто отдал приказ о пуске ракеты? Ходили слухи, будто сам Кастро явился в расположение советских зенитных батарей и стал расспрашивать об их боевых возможностях. Дежурный командир объяснял ему действие пусковых механизмов, показал на экране радара светящееся пятно, указывавшее перемещения американского самолёта-разведчика. «А если бы это был бомбардировщик?», — спросил Кастро. «Я бы нажал на эту красную кнопку, и с вторгшимся врагом было бы покончено.» Якобы, услышав это объяснение, Кастро немедленно нажал на указанную кнопку, и ракета устремилась к цели. Самолёт был сбит, лётчик погиб. Потом военные историки разыскали имена советских офицеров, отдававших приказ о запуске, но на Кубе до сих пор считают, что это сделал сам Кастро.[503]

К счастью, враждующим сторонам удалось тогда достигнуть компромисса: СССР обязался демонтировать и забрать ракеты, установленные на Кубе; американцы за это сняли морское эмбарго, дали обещание не вторгаться на остров, а также убрать свои ракеты, установленные в Турции вблизи советских границ. Кастро был очень разочарован таким мирным исходом, считал это чуть ли не предательством со стороны Хрущёва, поносил его последними словами.[504]. Кроме того, он имел серьёзные основания опасаться покушений на свою жизнь со стороны ЦРУ. От агентов в Америке и от попавших в плен повстанцев он знал, что его убийство входило составной частью во все планы вторжений.

В секретных бумагах ЦРУ это назывлось «Операция Мангуст». С ведения и при участии Джона Кеннеди велись секретные переговоры с главарями мафии, которых пытались вовлечь в убийство кубинского лидера. Считалось, что раз они понесли большие убытки от конфискации игорных домов в Гаване, принадлежавших им, они могут быть заинтересованы в возвращении своей собственности. Плюс обсуждалось вознаграждение в размере 150 тысяч долларов. Гангстер Джон Росселли впоследствии рассказал журналисту Джеку Андерсону, что уже в феврале 1961 года представитель ЦРУ передал ему отравленные пилюли, которые должны были быть доставлены одному из приближённых «команданте».[505]

Кастро, имевший большой опыт в подготовке и осуществлении убийств, решил принять свои меры: подсунуть врагам псевдо-предателя, который якобы согласится убрать тирана. На эту роль был выбран некто Роландо Кубела. В своё время он был активным участником войны против Батисты, в 1956 году застрелил в ночном клубе начальника военной разведки. После победы революции возглавил влиятельный Союз студентов, упивался своей славой, носился по Гаване в огромном автомобиле, пока не задавил насмерть женщину. Этот несчастный случай подействовал на него так сильно, что он впал в депрессию, стал искать контакты с американцами, прощупывая возможность эмигрировать из Кубы. Это открылось, и тайная полиция поставила его перед выбором: ты либо идёшь в тюрьму за измену, либо принимаешь на себя роль псевдо-предателя и докладываешь нам о всех ходах ЦРУ. Выхода не было, арестованный согласился сотрудничать.[506]

Все действия, связанные с Кубелой, получили в ЦРУ название операция «АМ/ЛАШ». Он разъезжал по Европе и Америке, тайно встречаясь с американскими агентами. В сентябре 1963 года произошла встреча в Бразилии. Представитель ЦРУ снова подтвердил заинтересованность в свержении режима Кастро. Кубела потребовал, чтобы его снабдили планом действий, необходимыми орудиями убийства и свели с высокопоставленным представителем американских правящих кругов, желательно — с Робертом Кеннеди.

Нет сомнения, что информация об этой встрече, полученная от Кубелы, показала Кастро, что ЦРУ не оставит своих попыток убрать его со сцены. Именно в том же сентября он произнёс в бразильском посольстве в Гаване свои знаменитые угрозы: «Американские правители, замышляющие покушения на кубинских лидеров, должны знать, что они сами очень легко могут стать жертвами наших ответных действий».[507]

Гангстеры тем временем только делали вид, что они продолжают попытки уничтожения Кастро. К 1963 году они установили с ним очень выгодное деловое сотрудничество по переправке наркотиков в США из Южной Америки через кубинские порты. Исследователи оценивали годовой доход, получаемый «команданте» от этой торговли в 12 миллионов долларов. Как мы знаем, Кастро давно порывался убить какого-нибудь президента: кубинского Грау, доминиканского Трухильо, кубинского Батисту. Он лучше, чем ЦРУ, знал расценки на рынке заказных убийств. По моим прикидкам он должен был выложить гангстерам за убийство Кеннеди около 15 миллионов.[508]

Потеряв надежду на гангстеров, ЦРУ всё внимание сосредоточило на операции АМ-ЛАШ. На очередной встрече в Париже начальник отдела секретного ведомства, Десмонд Фитцджеральд, вручил Кубеле отравленное автоматическое перо с таким тонким шприцем, что укол его был нечуствительным для человека. По трагическому совпадению, встреча эта состоялась 22 ноября 1963 года.[509]

Утром того же дня, в Гаване, Кастро, великий мастер использовать западную прессу, приказал привезти к нему в загородную резиденцию французского журналиста Жана Даниэля, который до этого почти месяц тщетно пытался получить интервью у кого-нибудь из кубинских лидеров. Так вышло, что известие о событиях в Далласе — о, по чисто случайному совпадению! — пришло Фиделю Кастро как раз в тот момент, когда он беседовал с ошеломлённым своей удачей журналистом, и тот смог потом рассказать всему миру, как огорчён и встревожен был «команданте» сообщением о гибели американского президента. «Вот увидите, они попытаются обвинить нас, кубинцев, в этом преступлении», — сказал он.[510]

История убийства президента Кеннеди до сих пор вызывает жаркие споры. Главный предмет дискуссий: был заговор или стрелял убийца-одиночка? Туман не рассеялся даже после второго официального расследования, которое проводилось специальной комиссией Американского Конгресса в 1978-79 годах (Комитет Стокса) и пришло к выводу, что заговор имел место, но кто стоял за ним обнаружить не удалось. Я остаюсь при убеждении, что главная трудность состоит в том, что в этой трагедии переплелись целых три заговора: 1) попытки ЦРУ ликвидировать Кастро; 2) Кастро и мафия ликвидируют Кеннеди; 3) президент Джонсон и судья Эрл Уоррен сознательно уводят расследование на ложный путь, чтобы не вскрылось участие кубинцев. Они опасались, что американский народ в гневе потребует вторжения на Кубу, и мир снова окажется на грани термоядерной войны, как это случилось в октябре 1962 года.

Линдон Джонсон исполнил обещание, данное президентом Кеннеди, отказался от попыток вторжения на «остров свободы», перенёс пик борьбы с мировым коммунизмом в Юго-Восточную Азию. Но это не означало, что Кастро теперь мог спать спокойно. Операция АМ/ЛАШ продолжалась, и Фидель получал от Кубелы подробные отчёты о её ходе.[511] Возможно, именно поэтому его подозрительность по отношению к бывшим соратникам только возрастала, и пространство вокруг него пустело.

Процесс этот начался сразу после его прихода к власти. Уже летом 1959 года Кастро объявил изменником Мануэля Уррутиа, скромного судью, которого он сам же назначил президентом страны. Тому пришлось спасаться от толпы в посольстве Венесуэлы.[512] Героя войны, Хубера Матоса, возглавлявшего одну из провинций, тоже объявили предателем, получавшим деньги от иностранных посольств, судили вместе с подчинёнными ему офицерами, приговорили к двадцати годам тюрьмы. Другой известный участник революции, Камило Сиенфуэгос, внезапно исчез вместе с самолётом, на котором он летел в Гавану, и ни он, ни пилот, ни обломки самолёта никогда не была найдены.[513]

Один за другим соратники, верившие в идеалы свободы, гуманизма, демократии, покидали Кубу. Становилось всё более очевидным, что для Кастро революция не была средством достижения лучшего уровня жизни для его народа. Она была самоцелью, справедливой и прекрасной, потому что она оправдывала любые жестокости, лишения, ошибки, провалы. Ни в коем случае она не должна была иметь конца, даже победного. С первых же месяцев 1959 года началась рассылка революционных десантов в страны Южной Америки, а потом и Африки.

Когда во время одного из таких десантов в Боливии погиб Че Гевара (1966), на Кубе не осталось ни одного человека, авторитет и власть которого могли хотя бы отдалённо приблизиться к статусу «команданте». Божество не может иметь заместителей. Особенно если у него есть брат Рауль. У которого старший брат иногда спрашивал с усмешкой: «Знаешь, почему кубинцы никогда не убьют меня? Потому что они боятся, что ты займёшь моё место».

Перевыполнение невыполнимых планов

В конце перестройки в журнале «Известия ЦК КПСС» были опубликованы воспоминания Марии Ильиничны Ульяновой (сестры Ленина). В них есть эпизод, относящийся к лету 1923 года. Ульянова в разговоре с больным братом передаёт ему горячий привет от Сталина, который его очень любит и переживает наступившее между ними охлаждение.

«— Могу я передать ему привет от тебя?

— Передай, — ответил Ленин холодно.

— Но, Володя, ведь Сталин — он всё же умный.

— Совсем он не умный, — ответил Ильич решительно и поморщившись.»[518]

Сотни историков и психологов пытались исследовать извивы Сталинского ума, отыскивать рациональное начало в его на вид диких ходах и решениях. Естественно, все они придерживались общепринятого представления о том, что следует вкладывать в понятие «умный»: это человек, который обычно высказывает правильные утверждения, приходит к верным умозаключениям. Мне до сих пор не довелось прочесть исследование, которое бы указало на кульбит, проделанный «мудрейшим вождём» с понятиями «верный — неверный», «правда — ложь». В его представлении правдой следует считать то, что он говорит в данный момент, а доказательством его правоты — то, что никто не посмеет возразить ему, а если посмеет, то горько пожалеет.

В 1926-28 годах оппозиция призывала «повернуть огонь в сторону кулака и нэпмана». Сталин громил её за это, а, разгромив, активно приступил к осуществлению её лозунгов и призывов. Из догматов марксизма, с юности засевших в его голове, самым прочным было убеждение в том, что главный источник богатства — не творческий труд, а эксплуатация. Отсюда следовало, что быстрый рост богатства государства будет достигнут тогда, когда оно доведёт интенсивность эксплуатации до предела. То есть без сентиментов обратит население в рабство. Ведь так поступали все богатейшие империи: Египетская, Китайская, Римская, Византийская, Испанская, Британская.

Конечно, слово рабство не годилось для нужд пропаганды. Ближайшей великой задачей социалистического государства провозгласили индустриализацию. Никакая оппозиция не посмеет поднять голос против этого прогрессивного лозунга. Но как вы можете использовать достижения технического прогресса, имея дело с крестьянином-единоличником? Ему будет не по силам приобрести трактор, комбайн, сеялку, сенокосилку. Значит нужно объединить крестьян в большие коллективные хозяйства, чтобы по бескрайним колхозным полям помчались современные машины, выращивающие и убирающие огромные урожаи, какие не снились людям при тёмном царизме. Кто-то смеет высказывать мнение, что на такие перемены следует отвести, по крайней мере, десять лет? А вот мы, большевики, осуществим их за десять месяцев!

Чтобы лично ознакомиться с положением дел в русской деревне, Сталин в начале 1928 года совершил поездку в Сибирь. Приехал в какую-то деревню неподалёку от Омска и стал агитировать крестьян сдавать хлеб государству по тем низким ценам, которые оно назначает. Тут кто-то из местных возьми да и крикни ему: «А ты, кацо, спляши нам лезгинку — может, тогда мы тебе хлебца-то и дадим».[519]

Ах, что ты наделал, сибирский шутник! Разве ты не слыхал, что горцы шуток в свой адрес не принимают? Что у кавказцев месть за насмешку или оскорбление — священный долг, который может передаваться из рода в род? И не тебя ли должны мы винить за то, что кошмар коллективизации, обрушившийся на страну в 1928–1933 годы, окрасился мощным зарядом личной мести вождя всему российскому крестьянству?

О том, что творилось в эти годы, написаны и опубликованы тысячи книг, статей, исследований. Как вооружённые продотряды из городов врывались в деревни и отбирали у крестьян дочиста весь урожай. Как местная голытьба, собранная в «Советы бедноты», помогала отыскивать зарытые в землю запасы. Как людей пытали, инсценировали расстрелы, подвешивали за шею, чтобы выбить запланированные государством хлебопоставки. Как в Сибирь шли и шли товарняки, набитые «кулаками» и их семьями, а когда лагеря переполнились, высылаемых стали выбрасывать в голой степи в загоны, окружённые колючей проволокой.

Яркой иллюстрацией к ужасу тех лет сохранилось письмо, написанное Шолоховым Сталину.

Этот документ можно считать уникальным по двум причинам: а) Шолохов не побоялся написать его и остался живым и на свободе; б) Сталин ответил ему, то есть всё знал о происходящем.

В 1970-е годы старый псковский крестьянин рассказывал мне, как его отец спас всю их семью от раскулачивания. Во время НЭПа отец отделился от деревенской общины на хутор и проявил такие хозяйственные таланты и трудолюбие, что стал быстро богатеть. Тогда таких ласково называли «крестьяне-инициативники», а Бухарин публиковал в «Правде» статьи — «Богатейте и ничего не бойтесь». Но потом подули другие ветры, которые были отцу хорошо знакомы по временам «военного коммунизма». Он бросил своё хозяйство, собрал семью и привёз её к брату в деревню: «Пусти, Христа ради, жить у тебя в амбаре». Брат пустил, и когда нагрянули неласковые гости с наганами, отец уже был бедняк-бедняком, и его не тронули.

От голода умирали миллионы, но упоминание о нём было объявлено антисоветской агитацией и каралось десятилетним лагерным сроком. Был установлен строгий контроль за тем, чтобы информация о голоде не просачивалась за границу. Заезжим «розовым» либералам умело пускали пыль в глаза, так что обласканный Бернард Шоу назвал СССР «государством будущего». А Анри Барбюс объявил слухи о нехватке продовольствия в стране «вражескими измышлениями», Сталина же охарактеризовал так: «Лучшее в судьбе русского народа находится в руках человека, с головой учёного, лицом рабочего, в одежде простого солдата».[521]

Деревня вымирала, а экспорт зерна в Европу продолжался. В 1930 году было вывезено 48 миллионов пудов, в 1931 — 51, в 1932 — 18, даже в самом страшном 1933 — 10 миллионов.[522] Необходим был приток валюты, чтобы оплачивать закупаемые на Западе машины, станки, приборы, турбины, целые заводы. Пятилетний план по индустриализации призывали выполнить за четыре года. В ажиотаже начали продавать даже антикварные редкости, картины из коллекции Эрмитажа, старинные иконы.

Маркс не предупредил своих последователей о том, что, отказавшись от права частной собственности и рынка, они утратят возможность измерять и контролировать объёмы промышленного производства. Без наличия денежных единиц учёту поддавались только простейшие отрасли: добыча угля, нефти и руды, выплавка чугуна и стали, заготовки кирпичей и цемента, лесоповал. Любое усложнение ставило командную плановую экономику в тупик. Единственная внятная команда, выпускаемая соответствующими наркоматами, была «больше и быстрее».

Но «больше» — в каких единицах?

Планы заводов, выпускающих стальной прокат самого различного профиля, задавались в тоннах. Поэтому любое улучшение конструкций, приводящее к уменьшению их веса, грозило заводу «невыполнением плана». Применение прогрессивных облегчённых сплавов грозило тем же, и от него бежали как от огня.

Увеличивалась протяжённость железных дорог. Но по какому показателю можно вычислять выполнение плана железнодорожниками? По объёму перевозок? Тогда нужные тонно-километры можно добывать, загрузив вагоны до крыши и везя их за тысячу километров, не обращая внимания на то, что эти грузы нужнее в ближних городах.

Строились мощные гидроэлектростанции, но поблизости от них ещё не было промышленных объектов, готовых использовать производимую электроэнергию. Неважно, об этом пусть болит голова у плановых отделов других наркоматов. Наше дело сдать объект раньше срока и рапортовать об очередной победе социалистического способа производства.

Когда строился Беломоро-Балтийский канал, земляные работы осуществлялись заключёнными лагерей. Их труд измерять было несложно: перевезёт бригада заданное число тачек грунта за смену — получит питание с надбавкой (так называемая «котловка»). Когда обнаружилась нехватка инженеров-геодезистов, на помощь пришло ГПУ: арестовало несколько сотен дореволюционных специалистов и отправило их трудиться на «великой стройке социализма». Канал был закончен раньше срока, пропаганда трубила об очередной победе, но не упоминала о том, что глубина и ширина на многих участках оказались меньше запланированных. Тридцать лет спустя мы с друзьями проплыли по этому каналу на небольшом лесовозе, и капитан, взявший нас на борт, честно сообщил, что для морских судов он по-прежнему непроходим.

Исследователи, идолизирующие рациональное начало во всём происходящем, выстраивают такую модель: да, голод в деревне был организован намеренно, но это было необходимо для того, чтобы бегущие в город крестьяне обеспечили исчерпывающий ресурс дешёвой рабочей силы для промышленных предприятий. Однако они забывают, что социалистическая система планирования изначально иррационально ненасытима. Она нацелена только на бесконечное наращивание производства товаров и услуг независимо от того, есть на них спрос или нет, готовы ли другие отрасли использовать производимое или оно останется ржаветь на задворках, гнить на складах.

Следует помнить, что в течение целой декады ряды партийной иерархии, по указаниям вождя, пополнялись исключительно близорукими. Оказавшись на посту заводского парторга, такой выдвиженец должен был требовать у своего планового отдела поквартальных отчётов о выполнении плана. Естественно, оставшиеся в руководящем слое дальнозоркие должны были спрашивать у него: «Но в каких единицах мы должны измерять выполнение? Наш завод выпускает электромоторы, различающиеся по мощности, габаритам, весовым и монтажным характеристикам — больше ста различных моделей. Должны ли мы докладывать об их изготовлении по суммарному числу выпущенных единиц, или по общей мощности, или по весу, или по какому-то другому параметру?». Партийный секретарь не знал, что им ответить и, на всякий случай, писал донос в ГПУ о том, что на его предприятии затаились саботажники-вредители, тормозящие выполнение плана.

Так как Маркс ошибаться не мог, возникла необходимость искать виновных в буксировании плановой системы управления хозяйством. Процессы над «вредителями» начались уже в 1928. Конечно, жертвами их в первую очередь становились инженерно-технические работники, учёные, люди с образованием. Ведь товарищ Сталин объяснил, что с прогрессом социализма классовая борьба будет только обостряться, потому что эксплуататорские классы будут усиливать сопротивление.

Первым состоялся открытый суд над группой инженеров Донецкого угольного бассейна, так называемое «Шахтинское дело». Вредителями оказалось удобно объяснять и провалы в сельском хозяйстве. С 1928 по 1933 год имело место катастрофическое снижение поголовья скота: число лошадей уменьшилось с 32 миллионов до 17, крупного рогатого скора — с 60 до 33, свиней — с 28 до 10 и т. д.[523] В этом обвинили учёных-бактериологов во главе с профессором Каратыгиным — на закрытом суде всех приговорили к расстрелу. Так же закончился суд над работниками пищевой промышленности во главе с профессором Рязановым, обвинёнными в создании голода, — 48 расстрелянных. Вредительство в сфере планирования было приписано группе бывших меньшевиков.[524]

Планы пятилетки оказались провалены по всем основным показателям. Производство чугуна — 6 миллионов тонн вместо намеченных 17, нефти — 21 вместо 45, тракторов — 49 тысяч вместо 170, автомобилей — 24 тысячи вместо 200. Здесь одними «вредителями» дело не обошлось, пришлось привлекать «зарубежных врагов, засылающих шпионов». В 1934 году была осуждена и расстреляна группа работников Сибирского металлургического завода за «шпионаж в пользу Японии».[525]

Здесь будет уместно вернуться к началу данного фрагмента и вновь задаться вопросом: «Можно ли считать Сталина умным?». Как мы должны оценивать руководителя страны, который, нацелившись на подъём сельского хозяйства, начинает с того, что высылает и расстреливает два миллиона лучших крестьян? А нацелившись на индустриальный прогресс, уничтожает слой за слоем лучших образованных специалистов?

Может быть, к разгадке этого парадокса нас сможет приблизить эпизод из революционного прошлого Кобы. Каменев, находившийся вместе с ним в Туруханской ссылке, вспоминал один разговор. Во время совместного ужина зашла речь о том, что доставляет наибольшее удовольствие в жизни. Кто-то говорил о женщинах, кто-то об искусстве, кто-то о борьбе за освобождение пролетариата.

— Нет, — сказал разомлевший от вина Сталин. — Главное удовольствие: выбрать жертву, тщательно разработать план мести минута за минутой, осуществить её и отправиться спать.[526]

Примечательно начало этого застольного признания: «выбрать жертву». Вопрос «за что я мщу?» не возникает. Все кругом враги, все так или иначе заслуживают возмездия. Сотрудники ГПУ и НКВД иногда не без гордости роняли шутку: «Был бы человек, а дело на него найдётся».

Думаю, это даёт нам право предложить такую формулу:

Иосиф Джугашвили, он же Коба-Сталин, обладал умом цепким, способным хранить огромные объёмы информации. Но при этом его мозг был безнадёжно перегружен планами мести. Мести всем и за всё. У него просто не оставалось клеток, которые могли бы сравнивать выгоды и опасности разных решений, отличать правильные от неправильных, выполнимые от невыполнимых. Наилучшим решением в его глазах было то, которое обещало наиболее полное утоление жажды мести.

Вспомним: «Правильно то, что я говорю сегодня». А когда жизнь ставила его лицом к лицу с очередным поражением, результат был только один: напряжённый поиск того, кто заплатит за это поражение, кто станет очерёдной жертвой его мести. Единственное, что русско-грузинский фараон сумел произвести к 1934 году, причём в невероятных количествах — это СТРАХ. Страх сковал страну, но он же сыграл роль цемента, на котором держалась государственная постройка. Традиционный «страх Божий» растворился, исчез рядом со страхом перед обожествлённым вождём.

Исчезли также понятия «вины» и «невиновности». Карающий меч мог упасть на любого. А разве не так ощущал Бога праведник Иов? «Он губит и непорочного, и виновного; если этого Он поражает бичом вдруг, то пытке невинных посмеивается; Земля отдана в руки нечестивых, лица судей её Он закрывает» (Иов, 9:22–24).

Любой из миллионов мучеников, ставших жертвой великого душегуба, согласился бы, что портрет, набросанный Иовом, вполне подошёл бы и «вождю мирового пролетариата».

В подражание Колизею

Наступление индустриальной эры требовало пересмотра многих экономических теорий. Специалисты должны были признать, что их вера в универсальную благотворность рынка, способного рано или поздно выправлять любые огрехи, дала сильные трещины. Да, разорение отсталого промышленного предприятия можно было считать положительным фактором в жизни хозяйственной системы. Но тысячи уволенных при этом работников оказывались лицом к лицу с нищетой, голодом, даже гибелью. Необходимо было принимать какие-то меры, и все проекты, нацеленные на борьбу с этими кризисными явлениями, неизбежно окрашивались чертами социализма. Пособия по безработице, права профсоюзов, обязанности нанимателей по отношению к своим работникам — всё это становилось темой жарких политических дебатов в Европе и Америке.

Меры, принимаемые для решения этих проблем итальянским фашизмом, вызывали горячий и часто сочувственный интерес. Можно ли пойти навстречу требованиям времени и при этом избежать трагических конфликтов, происходящих в СССР? Муссолини имел возможность опираться на искреннюю поддержку широких кругов в своей стране и за рубежом. Естественно, он не хотел выглядеть слишком явным пособником капитализма, в своих выступлениях и поведении постоянно изображал себя другом трудового народа. Как и Сталин, он не боялся противоречить самому себе. Поэтому на него могли ссылаться, от него могли ждать поддержки люди диаметрально противоположных политических убеждений.

Защитники частной собственности вздохнули с облегчением, когда убедились, что новый режим не покушается на права землевладельцев, не вводит контроль арендной платы, облегчает налоги, подавляет забастовочное движение, не грозит конфисковать барыши военного времени, как это собиралось сделать предыдущее демократическое правительство. С другой стороны, централизация власти позволила направлять большие средства в осушение болотистых территорий, в создание новых ферм и поселений, в распределение новых земельных участков среди сельской бедноты. Самая ранняя правительственная программа называлась «Зелёная революция», она была также известна как «Битва за хлеб». Её рекламные материалы часто украшались фотографиями дуче, обнажённого по пояс, подтаскивающего снопы к молотилке или размахивающего косой. Позднее была запущена «Комплексная мелиорация земель», давшая стране за 10 лет более 7700 тысяч гектаров пахоты.[527]

Первым министром финансов фашистского режима стал профессор экономики Альберто де Стефани. Он работал с таким энтузиазмом, что спал в кабинете и садился к столу в пять утра. Впервые за много лет ему удалось резко уменьшить бюджетный дефицит на 13 миллионов лир. Другие фашистские лидеры успешно боролись с убыточностью железных дорог и почтовой службы.[528] Первое в Европе автомобильное шоссе от Милана до Женевского озера было завершено в середине 1920-х.

В предыдущей главе перечислялись достижения Италии в строительстве школ, больниц, мостов, электростанций. Конечно, при отсутствии свободной прессы, пропаганда могла безудержно раздувать цифры успехов и трубить о победах. На самом деле развитию экономики сильно мешали бюрократизация и коррупция дорогостоящего аппарата фашистской системы. Попытки министра Де Стефани взимать налоги и с привилегированной элиты вызывали её раздражение, и, в конце концов, ей удалось свергнуть слишком честного министра.[529]

Настоящей новацией в экономике явилась итальянская схема корпоративной организации промышленного производства. В каждой области создавались управляющие органы, в которые входили и наниматели, и рабочие. В 1927 году была обнародована «Хартия труда», провозглашавшая создание корпоративного государства, в котором стачки и другие формы борьбы пролетариата объявлялись уголовным преступлением. Первая статья гласила: «Итальяснская нация является организмом, цели, жизнь и методы существования которого значат больше, чем цели и жизнь отдельных лиц и групп. Она представляет моральное, политическое и экономическое единство и целиком осуществляется в фашистском государстве».

Во имя «общих национальных интересов» соответственно основным отраслям экономики были созданы 22 корпорации, объединявшие в своих рядах предпринимателей, профсоюзы и всех трудящихся. Декларировалась политика «классового сотрудничества». Примечательно, что впоследствии аналогичную систему ввёл в Югославии коммунист Тито, и она худо-бедно работала почто сорок лет в стране, насыщенной этническими противоречиями и враждой.[530]

В 1929 году Муссолини объявил, что с прежним антогонизмом между капиталом и трудом покончено. Профсоюзы стали частью фашистской системы, их лидеров не выбирали рядовые члены, а назначали партийные боссы. Предприниматели подчинялись диктату режима, который гарантировал им надёжную рабочую силу. Самовольный уход с работы объявлялся преступлением, подлежащим наказанию. Они даже соглашались нанимать в первую очередь тех, кого рекомендовала фашистская партия.

В отличие от Советской России, Муссолини делал главный упор на усиление и развитие сельского хозяйства. Индустриализация в значительной степени двигалась вперёд усилиями частного капитала. Возможно, воспоминания о неделях голода, пережитого им в окопах Первой мировой войны, склоняли его смотреть на производство продовольствия как на важнейший аспект усиления обороноспособности страны. Он также не был склонен поощрять переселение крестьян в города, которые он объявлял «паразитическими структурами, оказывающими пагубное влияние на всё».[531]

Официальная пропаганда, по распоряжению дуче, даже начала фальсифицировать данные переписи населения, отражавшие быструю урбанизацию страны. Нет, Рим не должен стать промышленным центром! Его роль — быть столицей великой империи! Но потом начался перекос в другую крайность, и большие средства потекли в улучшение городского транспорта, электро- и водоснабжения, расширение сети больниц и клиник.

Муссолини с гордостью перечислял нововведения, сделанные для рабочих: восьмичасовой рабочий день, оплаченные отпуска, компенсации по болезни, пенсии по старости, выплаты за материнство. Конечно, мы всегда должны делать скидку на пропагандистский запал. Но даже такой глубокий писатель как Альберто Моравиа, натерпевшийся в своё время от фашистской цензуры, впоследствии находил много добрых слов о реформах дуче. «У него было дремучее непонимание внешнеполитических проблем. Если бы его внешняя политика была такой же умной, как внутренняя, то, думаю, он остался бы у власти».[532]

Престиж Италии сильно поднялся после примирения фашизма с Ватиканом. В течение столетий папский престол в Европе служил традиционным арбитром между христианскими монархами, играл примерно ту же роль, какая сегодня выполняелся Организацией объединённых наций. Даже русский православный царь Иван Третий считал необходимым отвечать на послания из Рима и оправдывать свои действия против католической Польши, которая покушается на «мою вотчину — Смоленск».

Сильное ужесточение режима началось, когда секретарём фашистской партии стал Акилле Стараче. Он примкнул к движению с самого начала и считал себя верным последователем Муссолини. Ему приписывают разворачивание антисемитской кампании в 1938 году, а также кампании против буржуазии. Как и дуче, он был впоследствии казнён в Милане в апреле 1945 года.

Детство и отрочество многих итальянских писателей и кинорежиссёров, прославившихся в послевоенные годы, пришлись на двадцатилетие фашистского правления. Эта эпоха по-разному воспроизведена в их творчестве. Коммунист Паоло Пазолини, создавший в конце жизни страшнющий фильм «Сто двадцать дней Содома», не показал в нём палачей в фашистской форме, но чётко указал, кого он имеет в виду, дав фильму второе название: «Салó». (Так назывался городок на севере Италии, который Муссолини сделал своей столицей в период 1943–1945).

Левые взгляды режиссёра Лины Вельтмюллер вполне вписывались в сюжетную канву её фильма «Любовь и анархия», герои которого в перерывах между страстными объятиями готовят убийство Муссолини.

В фильме Бернардо Бертолуччи «Двадцатый век» фашисты изображены безжалостными идиотами, но и коммунисты порой ведут себя немногим лучше.

Федерико Феллини смотрит на эпоху 1930-х чаще с иронией, чем с осуждением. В фильме «Амаркорд» фашисты избивают местного бизнесмена, вливают в него касторку. В другой раз палят из пистолетов по колокольне, из которой загадочным образом раздаются звуки «Интернационала». Но на экране доминируют ностальгические воспоминания о юности, и в них чёрные рубашки и портупеи выглядят скорее костюмами маскарада.

В фильме Витторио де Сика «Чочара», по одноименному роману Моравиа, носителями ужаса выступают не столько немцы и итальяснские фашисты, сколько сама стихия войны, которая обрушивает на мать и дочь сначала бомбы с американских самолётов, бомбящих Рим, а потом бросает в руки арабских солдат, пришедших в Италию вместе с союзниками, которые насилуют обеих героинь. В другом его фильме «Сады Финзи Контини» изображены преследования и аресты евреев.

Режиссёр Франко Дзеффирелли в своём автобиографическом фильме «Чай с Муссолини» представляет дуче вполне разумным человеком, умеющим вести себя в приличном обществе, а чернорубашечников — стражами порядка, с трудом удерживающими в рамках непредсказуемые взрывы итальянских страстей.

Но каковы бы ни были свидетельства современников, историку, вглядывающемуся в ушедшую эпоху, важно помнить много раз подтверждённое правило:

Диктатор опережает соперников в борьбе за власть главным образом потому, что его жажда самоутверждения во много раз превосходит средний уровень. Когда он подчинит своей абсолютной власти всех жителей страны, его взор неизбежно начнёт искать объекты для покорения за её пределами.

А что могло послужить таким объектом для Муссолини?

На севере Италия граничила с Францией и Швейцарией, нападать на которые силёнок ещё не хватало. В Испании политическая обстановка грозила непредсказуемым взрывом, что требовало повышенной осмотрительности. Австрия явно являлась главным объектом покорения для другого диктатора, стремительно набиравшего мощь. Страны на восточном берегу Адриатического моря — Югославия, Албания, Греция — представлялись плохо защищёнными, но любая агрессия против них вызывала бурные протесты Лиги Наций, которая и так уже начала облагать Италию карательными экономическими санкциями.

Для расширения империи оставалась только бескрайняя Африка. И разве не с неё начал свои завоевания Наполеон?

Тем более, что в ней уже имелся захваченный плацдарм — Ливия и Сомали. Однако все остальные территории принадлежали крупным колониальным державам. Единственным просветом сияло последнее независимое государство — Абиссиния (Эфиопия). Ей-то и было суждено стать жертвой новоявленного итальянского Бонопарта в 1935-36 годах.

Начало Тысячелетнего рейха

Жительница Берлина поделилась с русской журналисткой воспоминаниями о временах, когда Гитлер пришёл к власти.

Улучшение экономической ситуации в Германии 1933-34 годов не было связано с какими-то прогрессивными реформами, проводимыми новым режимом. Первая мировая война не оставила тяжёлых ран на теле страны, она протекала, в основном, за её пределами. Гражданской войны удалось избежать. Социальная структура государства не была разрушена, индустриальный потенциал сохранился. Также сохранился многомиллионный слой профессиональных администраторов и менеджеров. Чего недоставало — прочной иерархической структуры привычного единовластия. Хаос демократического правления Веймарской республики оказался непосильным и разорительным бременем. Нацисты покончили с ним, и все шестерёнки государственной машины нашли друг друга и завертелись в привычном темпе.

Сам Гитлер уделял мало внимания конкретным проблемам управления. Его кабинет министров собирался в 1935 году 12 раз, в 1937 — шесть, а после 1938 года перестал собираться вовсе.[534] Дела велись причудливым порядком. Глава министерства или крупный администратор пытались поймать фюрера в хорошем настроении, изложить свою идею, получить его одобрение и потом выдавать собственный план за приказ, полученный от верховного правителя.

Расписание дня Гитлера оставляло мало пространства для встреч с соратниками. Он появлялся из своей спальни около двух часов дня, прочитывал обзор новостей, подготовленный для него пресс-секретарём, и садился за ланч. Потом следовала прогулка. Если он находился в своей горной резиденции, то шёл обязательно вниз, а там его и его спутников подхватывали автомобили и возвращали в особняк. Вдоль дороги часто стояли восторженные поклонники, специально приехавшие, чтобы взглянуть на боготворимого лидера. Почти каждый день завершался обязательным просмотром кинофильма, предпочтительно — комедии.[535]

Совсем по-другому Гитлер относился к подготовке своих речей. Он запирался в кабинете и диктовал машинисткам фрагменты, которые потом корректировал и монтировал в нужном порядке. Он мог вечер за вечером заниматься этим допоздна.[536] Некоторые слушатели потом находили в композициях его речей сходство с сюжетными ходами опер Вагнера: лирическая нерешительная увертюра в начале, нарастание драматизма и угрозы, яростная схватка светлых и тёмных сил, торжествующий победный финал.

Курт Людеке в своих воспоминаниях описал первое впечатление от услышанной им речи Гитлера.

Многие исследователи пытались искать источники убеждений Гитлера и называли разных авторов, прочитанных им к тридцати годам. Историк Кох-Хиллербрехт утверждает, что книгу Густава Лебона «Психология народов и масс» будущий фюрер прочёл страницу за страницей.[538] Действительно, в речах и писаниях Гитлера многое перекликается с идеями французского мыслителя, который писал:

Лебон писал свою книгу в конце 19-го века, когда ещё не были запущены в производство изобретения, позволяющие объединять не тысячные, а миллионные массы. В 1920-х годах все они появились одно за другим: микрофон, громкоговоритель, радио, кинохроника, стадион. И все предвиденья французского мыслителя начали воплощаться к изумлению европейской элиты. Она была просто ошеломлена происходящим. Привыкнув жить в иллюзии, что им известно, как вести народ к «светлому будущему», образованные люди были ошарашены готовностью и страстью, с которой народы ринулись за лозунгами площадных демагогов.

Материальное благополучие немецкой нации не казалось Гитлеру достаточно важной целью. Оно должно было произойти само собой как результат его гениальных политических озарений. Чем он хотел осчастливить немцев — это перестройкой их городов. Ещё до прихода к власти он сочинял планы реконструкции Берлина, Мюнхена, Нюрнберга. Веймар должен был быть украшен громадными зданиями, на берегу Химзее планировался университет партии, в Брауншвейге — академия для руководителей гитлерюгенда, в Лейпциге — фонтан с памятником Вагнеру, гипсовая модель которого уже стояла в мастерской скульптора.[540]

Большое внимание уделялось проектам, которые должны были показать всему миру успехи возрождённой Германии. В 1936 году начал трансатлантические полёты самый большой в мире дирижабль «Гинденбург», способный перевозить до сотни пассажиров и тонны груза. С большим успехом прошла в Берлине Олимпиада 1936 года. Тысячи приехавших зрителей могли увидеть мирную благополучную страну, открытую дружеским отношениям с соседями, населённую приветливыми людьми с вполне цивилизованными манерами. Антисемитские акции на время Олимпиады приказано было не проводить, людей на улицах не избивать, стёкла магазинов не бить.[541]

Без лишнего шума проходило мощное перевооружение армии. В обход и в нарушение положений Версальского договора, изготавливались истребители и бомбардировщики, подводные лодки и крейсера, танки и гаубицы. Экономика захлёбывалась, не могла справиться одновременно с военными нуждами и с продовольственными проблемами. Министр финансов Шахт призывал к замедлению гонки вооружений, но Гитлер не хотел обсуждать экономические вопросы.[542] Он часто цитировал слова Фауста: «Люблю я невозможного желать». Только в устремлении к невозможному, считал он, проявляется настоящий дух избранника богов, непостижимый для бюргерского сознания, только он способен быть так уверен в правильности всех своих решений.[543]

Нацисты сохранили частную собственность и рынок, но на этом рынке главным финансовым игроком сделалась невероятно разросшаяся бюрократическая машина государства. Она не была ограничена в своих аппетитах строгими правилами, границы между ней и свободной экономикой были размыты, что открывало бескрайние возможности для коррупции, взяточничества, прямых хищений. Партийные лидеры и местные гауляйтеры окружали себя роскошью, и их фюрер не делал серьёзных попыток призывать к экономии, наоборот, давал пример расточительности. Вдобавок к роскошным квартирам в Берлине и Мюнхене, он превратил своё альпийское поместье в Оберзальцбурге в особняк достаточно обширный, чтобы принимать иностранные посольства. К его услугам всегда был готов отдельный поезд из одиннадцати вагонов со спальными купе, несколько лимузинов и три частных самолёта.[544]

Расточительство и бесхозяйственность вскоре привели к подскоку безработицы, нехватке хлеба, жиров, мясных продуктов, росту недовольства в трудовых слоях. Чтобы преодолеть экономическую неурядицу, фюрер решил последовать примеру ненавистных большевиков и в конце 1936 года объявил о введении четырёхлетнего плана развития. Главными целями этого плана было снижение импорта продовольствия за счёт укрепления национального сельского хозяйства, чтобы иметь возможность тратить валюту только на закупки того, что было необходимо для военных целей: железная руда, нефть и нефтепродукты, алюминий, искусственный и натуральный каучук.[545]

По мере укрепления абсолютной власти Гитлера всё заметнее делалась та черта его характера, которую подметил уже друг юности Кубицек: гневливость. Он мог впадать в бешенство по самому неожиданному поводу. Один из современников вспоминал: «Черты лица фюрера искажались до неузнаваемости, он выкрикивал во всё горло самые грязные ругательства и барабанил кулаками по столу или по стене. Приступ прекращался так же внезапно, как начинался».[546]

Если Сталин больше всего на свете любил «мстить», то Гитлер, похоже, больше всего любил наводить страх. Стать серьёзной угрозой для соседних народов и их лидеров, всех этих Чемберленов, Блумов, Бенешей, делалось его «мечтой о невозможном» и предопределяло политические решения и поступки. Строительством великолепных зданий и стадионов можно было изумлять, но невозможно нагнетать страх. В мировой истории он легко находил знаменитые фигуры, которых мог зачислять в свои предшественники. «Чингизхан сознательно и со спокойным сердцем обрёк на смерть миллионы женщин и детей. Однако в истории он остался только как создатель великой империи», говорил он.[547]

Неизвестно, попадалась ли этому знатоку и любителю живописи репродукция с картины русского художника Верещагина «Апофеоз войны». Но похоже, что примериваясь к посмертной славе, он всё больше уверялся в том, что самыми долговечными оказываются пирамиды не из камня, а из человеческих черепов.

Большой скачок в борьбе с воробьями

Лена Дин-Савва имела право считать своё рождение в Москве 1937 года счастливой случайностью. Её родители, китайские коммунисты, учившиеся в Университете для трудящихся Востока, не планировали заводить ребёнка. Они рвались на родину, сражаться в рядах армии Мао Цзедуна и уже подали необходимые документы в больницу, чтобы избавиться от досадной помехи. Но вмешались исторические события, которые были вне их контроля.

Дело в том, что в СССР в 1936 году готовилась к публикации очередная перепись населения. К изумлению и огорчению «кремлевского горца», цифры её показали, что под его «гениальным» руководством число граждан страны сильно уменьшилось. Он решил принять срочные меры. Во-первых, приказал расстрелять «вредителей», проводивших «неправильную» перепись и подготовить новую, исправленную, которая и была опубликована только в 1939 году. Во-вторых, издал указ, запрещающий аборты. Поэтому родители Лены, придумывая имя для новорождённой девочки, включили в него слова «Син-Лин», что в переводе на русский означает «Новый указ».[548]

Лена росла в России, в интернате для детей иностранных коммунистов. С матерью она впервые встретилась тринадцатилетней, когда приехала вместе с другими детдомовцами в Китай. Родным языком для неё был русский, жизнь в новой стране одновременно манила и пугала. Может быть, поэтому её взгляд на происходившее в Китае остался непредвзятым, несмотря на все усилия политической индокринации, которой подвергали «репатриантов». В конце концов, ей удалось эмигрировать в США, где она написала и опубликовала книгу воспоминаний об эпохе «Большого скачка» и «Культурной революции», на которую я буду часто ссылаться.

В середине 1950-х в Китае шёл процесс объединения крестьян в коммуны. Он протекал с применением тех же методов, какие использовались в СССР при коллективизации. Упиравшихся и отказывавшихся могли избить, выгнать из дома на мороз, лишить запасов, сделанных на зиму. В некоторых областях деревенские дома разрушали и из их обломков строили бараки, в которые переселяли семьи новых «коммунаров».[549] Ради выполнения непосильных государственных поставок зерна деревенским жителям приходилось сокращать усилия по заготовке кормов, и это привело к беспрецедентному падежу скота. Дойдя до отчаяния, люди пытались убежать в город, но на все перемещения был наложен строгий запрет. Даже на поездку в соседнее село требовалось разрешение местной администрации. Участились случаи самоубийств.[550]

Похоже, что в голове Мао Цзедуна и других коммунистических лидеров глубоко укоренилась вера в то, что правильная мобилизация больших народных масс может делать чудеса. Решено было отправлять большие трудовые отряды горожан в сельские районы. Лена Дин, будучи студенткой, попала в один из таких отрядов. Их труд сводился к переноске огромных количеств земли без ясно поставленной цели. Под тяжестью коромысла с двумя корзинами грунта непривычные молодые люди за день изматывались так, что с трудом могли заставить себя подняться наутро. Раз в два дня приезжал грузовик и увозил совсем обессилевших обратно в город.[551]

Транспортировка и хранение сельскохозяйственной продукции оставались чёрной дырой в экономике любой коммунистической страны. Эти два процесса не вписывались в марксову схему производства, их нельза было спланировать и контролировать, поэтому тонны продовольствия гибли, не преодолев путь от поля до кастрюли хозяйки. Молоко, ждущее перевозки в неохлаждённых помещениях, скисало, консервные заводики не справлялись с урожаем помидоров, и они растекались красными лужами под колёсами стоящих в очереди грузовиков, зерновые не удавалось вовремя перевезти от молотилки до мельницы. Аналогичные проблемы существовали и в СССР. Вспоминаю овощехранилища в Москве 1970-х, куда нас по весне посылали выгребать сгнивший за зиму картофель.

Возникла необходимость находить виновных в буксовании сельского хозяйства. Одними из первых оказались воробьи. Вот кто склёвывает урожай прямо с колосьев! По всей стране началась охота за несчастными птицами. Их ловили сетями, травили всевозможными ядами. В кинохронике показывали грузовики, заваленные гирляндами дохлых воробьёв, нанизанных на прутья. Было объявлено социалистическое соревнование по истреблению опасных вредителей, чемпионов награждали грамотами и прославляли.

На фронте индустриализации главная задача тоже должна была быть решена при помощи энтузиазма масс. Мао объявил, что если каждый крестьянин у себя во дворе построит небольшую доменную печь и начнёт выплавлять сталь и чугун, шестисотмиллионный Китай скоро обгонит все капиталистические страны. Новая кампания покатилась по стране, как опустошительный пожар. Самодельные плавильни требовали огромное количество древесного угля, они пожирали миллионы деревьев, оставляя склоны холмов открытыми эрозии. В дело шли даже фруктовые деревья, деревянные амбары, домашняя мебель.

Также не было дано ясных указаний о том, где брать руду для металлургического скачка. В городах требовали собирать металлолом для переплавки. В деревнях металлических отходов не было, и крестьян заставляли бросать в печи вилы, лопаты, подковы, грабли, топоры, молотки, вёдра, мотыги колючую проволоку, гвозди, замки.[553] «Крестьяне не хотели кидать в печи свой сельскохозяйственный инвентарь, — вспоминает Лена Дин-Сава. — Тогда студенты из трудовых отрядов пошли собирать металл в их дворы и дома, вынимали котлы из печей и посуду из шкафов. Происходил грабёж среди бела дня».[554]

После доклада Хрущёва о Сталине и резкого охлаждения отношений с Советским Союзом вину за хозяйственные беды стало удобно сваливать на бывшего союзника. Тех, кто запаздывал присоединиться к новой кампании, клеймили ярлыком «ревизионист» и требовали срочного признания своих ошибок. Летом 1959 года генерал Пэн Дэхуай, герой Корейской войны, посмел написать письмо «великому кормчему», критикуя его политику «Большого скачка». Возмущённый Мао Цзедун объявил его «правым ревизионистом», обвинил в раскольнической деятельности, добился на пленуме ЦК осуждения и снятия с поста военного министра.[555]

В 1960 году народные бедствия, порождённые политикой коммунистических лидеров, усугубились разгулом стихий. Сначала случилась засуха, какой страна не знала с начала века. Она погубила посевы на огромных площадях. А потом начался сезон дождей и тайфунов, реки вышли из берегов. Хлипкие дамбы, наспех построенные с нарушением всех инженерных норм, не выдерживали напора, рушились, и вода заливала посевы. На половине обрабатываемой земли урожай либо сгорел, либо оказался затоплен.[556]

Начался такой голод, какого не могли припомнить даже глубокие старики. Измождённые люди бродили по дорогам и лесам в поисках пропитания. Обдирали листья и кору с деревьев, собирали червей, жуков и лягушек. Возобновилась охота на воробьёв — но теперь для того, чтобы сворить из них суп. В некоторых областях люди осушали пруды и собирали на дне улиток, ракушки, водяных змей, жаб.[557]

Началось массовое бегство в города, охватившее почти 10 миллионов человек. Многие не смогли достичь цели, умирали по дороге. Один житель северо-восточных районов вспоминал: «Весь путь от нашей деревни в город был устлан трупами. При этом из придорожных рвов доносились пронзительные детские вопли… Многие родители думали, что у их чад будет лучший шанс выжить, если их кто-нибудь подберёт. Рвы были достаточно глубокими, так что дети не могли из них выбраться, но их было хорошо видно с дороги, и некоторые прохожие могли и впрямь подобрать кого-нибудь».[558]

Пропаганда не скрывала масштабы бедствия, так как теперь его можно было свалить на разбушевавшуюся природу. Мао Цзедун объявил, что он перестаёт есть мясо из солидарности с голодающими, его примеру последовал Чжоу Эньлай и другие лидеры. И главное: в ноябре 1960 года ЦК выпустил директиву, разрешающую членам сельских коммун пользоваться небольшими приусадебными участками, выращивать на них овощи и заниматься подсобными промыслами.[559]

Необходимость хозяйственных реформ постепенно проникала в сознание коммунистических руководителей. В 1961 году было разрешено отдельным семьям работать не на общих полях коммуны, а как бы арендовать у неё участок и работать на нём «подрядным методом». В конце сезона аренда оплачивалась оговоренной частью урожая, а остаток семья могла считать своей собственностью.[560] По сути, это напоминало переход от барщины к оброку, который применялся во времена крепостного права.

Мера оказалась настолько эффективной, что положение с продовольствием в стране стало заметно улучшаться. Многие члены Политбюро, включая Лю Шаоци, Чжоу Эньлая, Дэн Сяопина, призывали активно расширять её и внедрять повсеместно.

Но против новой кампании вдруг яростно восстал Мао Цзедун. В июле 1962 года он повёл громкую атаку на неё с трибуны и в печати. «Вы за социализм или за капитализм? — кричал он своим оппонентам. — Многие выступают за введение подрядной системы в масштабах всей страны, вплоть до раздела земли. Компартия выступает за раздел земли — слыханное ли дело!.. Идейная путаница зашла так далеко, что кое-кто утратил веру в коммунизм».[562]

Возможно, для Мао было неважно, улучшает подрядный метод ситуацию или нет. Он видел здесь только одно: признать, что страшный голод явился в значительной мере результатом его политики в деревне, было бы для него политическим самоубийством. К этому времени разрыв с СССР сделался окончательным, полторы тысячи советских экспертов и инженеров были отозваны на родину. Разоблачение культа личности продолжалось, это поветрие грозило проникнуть в мировое коммунистическое движение. А ведь отсюда — один шаг до свержения «мудрейших вождей» при жизни. Нет, этого нельзя было допустить. 18 июля ЦК срочно издал циркуляр, запрещающий пропагандировать семейный подряд. Крестьян, успевших ступить на новый путь, ждала та же судьба, которая выпала на долю откликнувшихся на кампанию «пусть расцветают сто цветов». А четыре года спустя начнётся месть реформаторам, которые посмели усомниться в мудрости «великого кормчего».

Горький кубинский сахар

Какая клевета — утверждать, будто коммунистические лидеры не шли в ногу с наукой в деле управления сельским хозяйством! Сталин внимательно прислушивался к советам главного хлебороба страны, академика Лысенко, а потом запустил программу лесозащитных полос по рекомендациям академика Вильямса. Мао Цзедун распахивал двери перед приезжавшими советскими агрономами и экспертами. А разве Хрущёв не пытался перенять лучшие американские достижения в деле выращивания кукурузы? Что касается Кастро, то он одного за другим приглашал иностранных специалистов, которым поручалось подвести прочную научную базу под его сельскохозяйственные мечты и озарения.

Конечно, скромный французский агроном Андре Войсон не рассчитывал на почести, какими его окружили на Кубе. Сам команданте встречал его самолёт, приземлившийся в аэропорту Гаваны в два часа ночи. Его лекции и рекомендации по устройству пастбищ были сделаны обязательным руководством для всех регионов. Когда он умер от сердечного приступа, ему были устроены государственные похороны, Кастро прославил его прощальной речью.[563]

Другой французский учёный, Рене Дюмон, возвращался на Кубу снова и снова, честно пытался понять логику сельскохозяйственных начинаний, проводимых на острове. Ему никак не удавалось расстаться с чисто научными методами отыскания связи между причинами и следствиями. Например, он пытался объяснять, что деревья на банановых плантациях умирают от того, что почва плохо осушена, а водоупорный слой содержит слишком много магнезиевых солей. В ответ он слышал, что фундаментом богатства станет преданность революционных масс делу общего преуспеяния.[564]

В отличие от товарища Сталина, разгромившего школу генетиков в своей стране, Фидель Кастро был просто зачарован возможностями, открывавшимися новой наукой. Его любимым проектом сделались попытки скрещивать разные породы коров, чтобы достигнуть невероятных удоев. Самой знаменитой стала корова, получившая прзвище Ubre Blanca — «Белое вымя». Из её молока планировалось изготавливать сыр камамбер, превосходящий вкусовыми качествами нормандский вариант. Когда корова умерла, безутешный команданте приказал сделать из неё чучело и поместить в музей. Нашёлся, правда, заезжий генетик-скептик, который объяснял, что скрещиванием можно создать одну особенную корову, но нельзя вывести новую породу. Его поспешили выслать из страны.[565]

Вера в безграничные возможности трудового энтузиазма масс была у председателя Кастро такой же сильной, как у председателя Мао. Его незаконнорожденной дочери, Алине Фернандес, довелось хлебнуть этого энтузиазма в студенческих трудовых отрядах. Она красочно описала их в своих воспоминаниях, когда ей удалось, после многих попыток, удрать с «острова свободы». «Нашу школу послали работать на плантации ананасов. На 500 человек там было всего 12 душевых кабинок, так что вскоре мы покрылись блохами и вшами. Нужно было сажать клубни, покрытые шипами. Месяцами мы горбатились там, с пересохшими ртами, обожжёнными плечами, и кожей, покрытой порезами и царапинами от колючек. Вечное чувство голода заставляло мечтать о конце работ, когда можно будет вернуться в город и наполнить желудок».[566]

В какой-то момент в голове Кастро родилась идея окружить Гавану кофейными плантациями. Немедленно тысячи рабочих были мобилизованы и отправлены трудиться над посадками. О том, чтобы предварительно исследовать почву, никто не посмел заикнуться. Она оказалась настолько непригодной, что через год все посаженные деревья захирели.[567]

Самая гигантская мобилизация трудовой энергии проводилась в 1969 году. Все на уборку сахарного тростника! Урожай в десять миллионов тонн тростника — вот наша цель! Всё остальное — на второй план! Праздники отменяются, работали и в Рождество, которое, кстати, с тех пор и не праздновалось на острове. В трудовой вакханалии должны были участвовать даже важные иностранные гости. На плантациях трудились партийные лидеры и их жёны, иностранные дипломаты, появлялся даже советский военный министр, маршал Андрей Гречко.[568]

Сахар оставался единственным продуктом, на котором государство зарабатывало иностранную валюту открыто. В предыдущей главе упоминалось активное участие в переброске наркотиков из Южной Америки в США. Были и другие источники, порой весьма неожиданные. Например — выкуп родственников. Если кубинскому эмигранту, осевшему во Флориде или в другом штате, удавалось разбогатеть, он имел возможность вступить в контакт со специально созданным кубинским учреждением «Интерконсальтант», которое разрешало кубинскому гражданину покинуть страну, при условии, что какая-то добрая душа уплатит за него 50 тысяч долларов. То же учреждение давало разрешение на брак с иностранцем — это стоило две тысячи.[569]

А нужда в долларах только возрастала с каждым годом. Расходовались они, главным образом, на закупки вооружения. Рауль Кастро без конца разъезжал по странам Восточной Европы, заключая сделки на приобретене автоматов, боевых катеров, бронемашин, гранат, вертолётов. Военные операции в странах Латинской Америки и Африки только расширялись, и всё закупленное немедленно шло в дело.

Существовали и другие статьи расходов, которые было невозможно покрыть кубинскими пезо. С момента прихода к власти Кастро не скупился на оплату политической рекламы в иностранной прессе. Приехав в Нью-Йорк на заседание ООН, кубинская делегация привезла с собой чемоданы наличных. Оттуда извлекались пачки долларов для тележурналистов NBC, которых заманивали приезжать на Кубу и делать программы о достижениях нового режима. Знаменитый французский фотограф Картье-Брессон получил 20 тысяч за серию снимков на тему «Фидель Кастро в США», которые потом перепечатывались в газетах всего мира.[570]

Если же журналист или либеральный политолог попадал в Гавану, его окружали вниманием и заботой, предоставляли номер в дорогом отеле, бесплатный транспорт, возили на курорты. И это помогало визитёру не замечать того, что в столице новой Кубы осталось только три ресторана, что на улицах больше велосипедных рикш, чем автомобилей, что морские пляжи загажены, а в гостиницах до сих пор употребляют полотенца с дореволюционных времён, на которых сохранились буквы H.H. — Hilton Hotel.[571]

Уровень жизни в стране падал катастрофически — и скрыть это было невозможно. Согласно оценке Мирового Банка, в 1952 году Куба занимала третье место среди стран Латинской Америки по экономическим показателям, уступая только Аргентине и Венесуэле. К 1981 году она скатилась на пятнадцатое.[572] Всё население получало скупые продовольственные рационы по карточкам. Карточки требовались и на многие товары ширпотреба. На человека полагалось два ярда ткани и две катушки ниток в год. Женщины делали себе платья из раскрашенной мешковины.[573]

Если бы рядового кубинца спросили «где живёт ваш лидер?», вряд ли он мог бы дать вразумительный ответ. Даже близкие люди не всегда знали, в какой из своих многочисленных резиденций он находится в данный момент. Это могло быть поместье в окрестностях Сантьяго-де-Куба или в Канделярии или особняк на 49-ой улице в Гаване. Когда он приезжал в свой охотничьий дом «Ла Вибора», какой-нибудь самолёт вооружённых сил получал приказ низко пролететь несколько раз над мангровыми зарослями, чтобы поднять в воздух утиные стаи. Для особо интимных и секретных свиданий использовался небольшой остров Кайо Педро, оборудованный всем необходимым для отдыха и развлечений.[574]

Ещё более таинственным было поместье в Барловенто. В него нельзя было попасть, двигаясь по земле, — только с моря. Об иностранных визитёрах, приезжавших туда, ничего не знала ни пограничная служба, ни Министерство внутренних дел. Именно туда прибывали для совещаний посланцы из Никарагуа, Панамы, Гренады, Чили, Венесуэлы и других латиноамериканских стран, в которых коммунизм пытался пускать корни.[575]

В подражание «Красному цитатнику» Мао, Кастро выпустил книжечку текстов под названием «Верным путём». Как и Мао, он оставался до последнего дня верным защитником идеалов марксизма. Любые попытки возврата к частному предпринимательству встречали его яростный протест. На Третьем Конгрессе компартии Кубы в 1986 году он в четырёхчасовой речи громил фермера, который успешно выращивал и продавал чеснок, а также бригаду ремесленников, догадавшихся скупать зубные щётки, расплавлять их и делать пластмассовый бисер для бус.[576]

Также он сохранял до конца жизни ту непостижимую способность подчинять людей своим чарам, о которой писал Густав Лебон. С ним искали встреч и общения такие политики, как Нельсон Мандела, Джимми Картер, Франсуа Миттеран, Сальватор Альенде, писатели Эрнст Хемингуэй, Грэм Грин, Габриэль Гарсия Маркес. Последний, навещая Кубу, получал в своё распоряжение мерседес-бенц с шофёром, номер-люкс в любом отеле, ежевечерние визиты «коменданте» и иногда, как особую милость, — выпуск на свободу очередного узника, «достаточно исправленного» годами, проведёнными в одиночной камере.[577]

Это покажется парадоксальным, но я готов сравнить Фиделя Кастро с другим персонажем испанской истории — идальго Дон Кихотом Ламанческим. Они похожи в двух своих главных свойствах: полном равнодушии к реальности и абсолютной уверенности в своей правоте и благородстве. Остаётся лишь небольшая разница в том, что Кастро разъезжал не на Россинанте, а на танке, и оставлял за собой развалины настоящих мельниц, жилых домов и прочих полезных зданий. В следующей главе мы попытаемся приблизиться к ответу на вопрос, почему кубинский народ вот уже полвека продолжает с энтузиазмом кричать «Вива Фидель!».

«Канта — на Соловки!»

Обводя взглядом горизонт, мы порой замечаем облако дыма. Иногда в нём мелькают языки огня. «Ага — там пожар», говорим мы себе. Потом из новостей или рассказов очевидцев узнаём, что именно горело. Деревья и кустарники — лесной пожар. Или жилые дома, набитые всяким горючим барахлом. Трава в пересохшей степи. Торфянники в пересохших болотах. Гора мусора. Нефтяная скважина.

Обводя взглядом летописи истории, натыкаемся там и тут на горы окровавленных трупов. Понимаем — здесь пылал очередной пожар вражды. Чаще всего — межплеменной. Или религиозной. Бунты бедных против богатых или безвластных против власть имущих — десятки и сотни. И в каждом полыхает понятная нам, объяснимая вражда.

Но летописи двадцатого века ставят нас лицом к лицу с мучительной загадкой. Волны массового террора, прокатившиеся по коммунистическим странам, не имеют понятного объяснения. Что разделяло расстрелянных и расстреливавших? Почему толпы на стадионах и площадях требовали убивать ещё и ещё? Почему граница вражды была такой размытой, что палачи очень часто вдруг становились жертвами?

Надеюсь, что читатель этой книги уже готов услышать ответ, который собирается предложить её автор:

Горючим веществом пожаров, прокатившихся по коммунистическим странам, был Каинов грех, вражда обделённого к одарённому.

Сразу должен оговориться: я не чувствую в себе сил адекватно воспроизвести меру ужаса того, что творилось в сталинской России. Невозможно продолжать повествование нормальным человеческим языком и делать вид, будто, да, это просто цепь исторических событий, довольно страшных, но вполне поддающихся объективному описанию. По счастью, у многих замечательных историков хватило самообладания и сил написать убедительные и подробные труды об этой эпохе. «Большой террор» Роберта Конквеста, «Сталинщина» Романа Редлиха, «Архипелаг ГУЛаг» Александра Солженицына, «Сталин» Эдуарда Радзинского, «Технология власти» Абдурахмана Авторханова, «Номенклатура» Михаила Восленского и другие надолго останутся незаменимыми путеводителями по отпылавшему пожарищу.

Внесли свою лепту и писатели. Причём некоторые из них, уже уверенно владевшие манерой реалистической прозы, в какой-то момент почувствовали, что ей не по силам воссоздать происходившее, и перешли к фантасмагориям. Андрей Платонов написал «Котлован», Владимир Набоков — «Приглашение на казнь», Альбер Камю — «Чуму», Михаил Булгаков — «Мастера и Маргариту», Джордж Орвел — «1984». Интересно, если бы Данте перенёсся в наши времена, какими красками его фантазия изобразила бы круг ада, созданный марксистами-ленинцами? В виде озера, кишащего голодными крокодилами, и грешников, носящихся по окружающим холмам и сталкивающих в воду друг друга?

Мне такие полотна не по силам. Всё, на что я чувствую себя способным: добавить к картине несколько деталей, открывшихся мне в процессе чтения исторических книг и в рассказах живых свидетелей эпохи. В терроре погиб мой отец и его брат, арестам и высылкам подвергались мать, дед, обе бабушки, тётки. Сам я поставил своеобразный рекорд: прожил за колючей проволокой лагеря четыре года в возрасте от четырёх до восьми лет, а задержан за «шпионаж» был уже в четырнадцать лет.

В истории революционного движения в России первое открытое столкновение дальнозорких с близорукими произошло уже в 1903 году. На 2-ом съезде РСДРП споры между делегатами дошли до такого ожесточения, что произошёл раскол партии на большевиков и меньшевиков. Более образованная часть социал-демократов пошла за Мартовым и Плехановым. Но это не означает, что меньшевиков можно назвать «партией дальнозорких». Ленин и Троцкий, с их обострённым политическим нюхом, видели расклад политических сил в стране отнюдь не хуже. Но они ни в грош не ставили те абстрактные ценности, которые были дороги меньшевикам: демократия, справедливость, гуманизм, законность. Они боготворили силу и власть — здесь и сейчас — и большинство пошло за ними.

Дальнейшая история коммунистической партии переполнена внутренними конфликтами, образованием фракций, безжалостными чистками. Причиной исключения из «сплочённых рядов» редко называли какой-нибудь хозяйственный провал (это прощалось), но как правило — идейную незрелость, уклоны вправо или влево. На самом же деле отбор на отсев происходил по расплывчатому, мистическому, иррациональному критерию — «наш или не наш?».

Террор против дальнозорких начался сразу после конца гражданской войны, но поначалу он был избирательным. Гумилёва, например, присовокупили к сфабрикованному делу о заговоре и убили, а Горькому, который открыто нападал на политику большевиков, разрешили уехать. Осенью 1922 года выпустили также группу русских мыслителей и университетских преподавателей, посадив их на два немецких парохода и разрешив взять с собой только носильное бельё и одежду. Среди высланных были такие фигуры, как Николай Бердяев, С.Н. Булгаков, Иван Ильин, Николай Лосский, М.А. Осоргин, С.Е. Трубецкой. В историю это событие вошло под названием «Философский пароход».

В 1920-е годы ГПУ без труда заполняло свои подвалы и тюрьмы «классово-чуждыми», бывшими эсерами, анархистами, белогвардейцами, землевладельцами, чиновниками. Но постепенно число потенциальных жертв уменьшалось, уходило из жизни, пряталось под другими личинами. А карательные органы бездействовать не могли. Машина поневоле вступала в стадию разгона, начинала пожирать людей без особого разбора. Моего деда, бывшего члена совета директоров Украинбанка в Киеве, арестовывали повторно много раз уже в местах высылки. Он как бы использовался местными отделами ГПУ как «повторное топливо».

Отыскивать рациональные причины для вспышек иррациональной вражды — любимое занятие дальнозоркого. Пока он занят этим, ему кажется он имеет хоть какой-то контроль над происходящим. Я много раз восставал против этой тенденции, но порой и сам не могу удержаться от соблазна. Ведь что-то должно было случиться в 1934 году, чтобы кривая террора против дальнозорких резко пошла вверх? Казалось бы, именно к этому году власти начали окружать интеллигенцию вниманием, создали союзы писателей, художников, композиторов, выделили им щедрую финансовую поддержку. И «инженеры человеческих душ» с благодарностью откликались на заботу, послушно поехали, например, на корабле по Беломоро-Балтийскому каналу и славословили «стройку социализма», осуществлённую руками новых рабов — «зэков».

И всё же имели место два события, которые могли послужить толчком для усиления террора: 17-ый съезд коммунистической партии (январь-февраль) и убийство Кирова (декабрь).

Внешне съезд выглядел торжеством большевиков и их вождя. Он даже получил название «Съезд победителей». Но в его процедурных традициях оставался опасный атавизм внутрипартийной демократии: закрытое тайное голосование при избрании нового состава ЦК. И впоследствии историки, раскапывавшие архивы ВКПб, выяснили, что примерно в четверти бюллетеней со списками кандидатов, опущенных в урны, фамилия Сталина была вычеркнута.[584]

Скандальный результат удалось замять, на счётную комиссию оказали давление, и она объявила, что против вождя проголосовали не триста, а только три делегата. (Ох, отщепенцы!) Но Сталин-то узнал, какая крупная сила готова объединиться, чтобы отбросить его от рычагов управления. Он ведь сам любил провозглашать, что «У нас незаменимых нет!». А тут ещё честный Киров доложил ему, что группа большевиков из «старой гвардии» запрашивала его, не согласится ли он занять пост генерального секретаря.

— Конечно, я заявил им, чтобы они и думать забыли о таком варианте, — закончил свой рассказ верный соратник.

— Я тебе этого не забуду, — пообещал Сталин.[585]

Мы имеем право отнести двусмысленность реплики на счёт того, что русский не был для Сталина родным языком и какие-то оттенки он мог упускать из вида. Историки до сих пор спорят о мере его замешанности в убийстве Кирова. Как говорил Черчилль, внутренние конфликты кремлёвских заправил — это как драка бульдогов под толстым ковром, разобраться в происходящем невозможно. Во всяком случае факт убийства руководителя Ленинградской организации был сполна использован для раздувания новых теорий заговоров и диверсий, за которое заплатили своими жизнями сотни, если не тысячи людей.[586]

Далее наступило странное затишье. Оппозиционеры покаялись в своих заблуждениях, согласились занять скромные позиции в пропагадном аппарате, восхваляли «вождя мирового пролетариата»: Зиновьев — в журнале «Большевик», Бухарин — в газете «Правда». Бывший соратник Троцкого, Карл Радек, опубликовал книгу «Зодчий социалистического общества», а потом возглавил комиссию по разработке новой «сталинской» конституции.[587] Что же должно было произойти в тёмных извивах мозга «кремлёвского горца», чтобы он начал Большой террор не только против старой гвардии большевиков, но и против командного состава собственной армии?

Всякому человеку свойственно любить то дело, с которым он справляется хорошо. Лучше всего у товарища Сталина получались РАССТРЕЛЫ. Столкнувшись с любой проблемой, он первым делом искал, кого следует расстрелять для её исправления. Это слово часто встречается в его выступлениях, он смакует его, включает в свои директивы, даже в рекомендации, которые он рассылал лидерам иностранных компартий. Но всё же традиционно внутрипартийные раздоры большевиков было не принято кончать смертной казнью. Исключение из партии, понижение в должности, ссылка — только не «высшая мера». Однако традиция эта умирала. За два десятилетия партия пополнилась сотнями тысяч близоруких, которые горели желанием заменить стариков на тёплых местах. И если даже «отправить их к праотцам» — то почему бы и нет? Сталин знал, что он найдёт опору в юных карьеристах.

Кроме этого соображения, я хочу предложить аналитическому уму моего читателя вглядеться в некоторые события, случившиеся в 1936 году.

Одно из них всем хорошо известно: в Испании началась гражданская война. Как она должна была выглядеть в глазах полновластного правителя, только что начавшего игры в конституционные свободы? Она должна была служить грозным предупреждением о том, что недовольные генералы могут восстать и за два месяца дойти со своими армиями до стен столицы. И кто защитит его от них? От всех этих героев российской гражданской войны — Тухачевского, Блюхера, Егорова, Уборевича?

О втором событии говорить было запрещено, но все о нём знали — неурожайное лето 1936 года привело к новой вспышке голода. После катастрофы коллективизации страна кое-как выживала при поддержке урожаев с приусадебных участков, которые крестьянам разрешили иметь при условии, что они вступили в колхоз. Но тут этого скудного источника не хватило, сообщения о ропоте поступали из всех губерний. Шли доклады о людоедстве, об убийствах детей, о вспышках тифа, о том, что люди стали питаться падалью, картофельной ботвой, корой деревьев.[588]

Третье событие долго оставалось мало кому известно, о нём мы узнаём из мемуаров Черчилля. Там он пересказывает историю, которую поведал ему в 1944 году чешский президент в изгнании, Эдвард Бенеш. В 1936 году шли тайные переговоры между Берлином и Прагой. Гитлер предлагал гарантировать чехам неприкосновенность их территории в обмен на обещание сохранять нейтралитет в случае возможного франко-германского конфликта. Бенеш объявил немецким дипломатам, что он сможет дать ответ только после того, как закончатся идущие сейчас переговоры о заключении союза с Москвой. Те усмехнулись и посоветовали ему поспешить, потому что, по данным немецкой разведки, в СССР созрел заговор между старой большевистской гвардией и верхушкой Красной армии, нацеленный на свержение Сталина. Социалист Бенеш немедленно передал эту информацию главе первого социалистического государства.[589] Мог ли тот, при его параноидальной подозрительности и мнительности не поверить полученным данным?

Террор, обрушившийся на военных, поражает своими масштабами и стремительностью. Роберт Конквест приводит такие цифры погибших, взятые из советских источников: маршалы — трое из пяти; командующие армией — 13 из 15; адмиралы — 8 из 9; корпусные командиры — 50 из 57; командиры дивизий —154 из 186; общая численность уничтоженных офицеров — около 43.000.[590] На место квалифицированных профессионалов военного дела были выдвинуты необученные новички. Красная армия была настолько ослаблена, что оказалась неспособна, при огромном численном и техническом превосходстве, разгромить небольшую финскую армию в войне 1939-40 года.

Осенью 1940 года инспекция пехотных войск обнаружила, что среди 225 командиров полков нет ни одного выпускника Военной академии имени Фрунзе, а 200 окончили только курсы для младших лейтенантов.[591] Писатель Виктор Суворов пытался убедить нас, что с такой армией Сталин в 1941 году тайно планировал напасть на диктатора, только что покорившего половину Европы.[592] Успех его книги лишний раз показывает нам, что интеллектуал будет хвататься за любое объяснение, лишь бы не остаться лицом к лицу с простым ужасом необъяснимого.

Мы снова оказываемся перед мучительной загадкой: зачем, зачем, зачем он так последовательно в течение 25 лет своего правления уничтожал ЛУЧШИХ — лучших крестьян, лучших инженеров, лучших учёных, лучших военных? Известный диссидент и правозащитник Валерий Чалидзе назвал свою книгу о Сталине «Победитель коммунизма». Он считает, что именно целенаправленное уничтожение партии большевиков и результатов Октябрьской революции было сознательной целью тирана. Но уничтожить миллионы людей можно только в том случае, если другие миллионы будут со страстью и увлечением помогать тебе в этом. Как он мог навербовать себе такое количество соратников и пособников?

По моему мнению, эта вербовка невидимо протекала в период его борьбы с Троцким за власть.

Всякий нормальный человек, хоть близорукий, хоть дальнозоркий рад принять участие в борьбе со злым, жестоким, несправедливым, особенно если это не требует больших усилий. Массовая пропаганда большевиков была расфасована в простые привлекательные пакеты. Вот собственники обманом завладели богатством, короли и князья обманом захватили власть, попы объявили себя единственными владельцами истины — покончить со всем этим выглядело торжеством справедливости, призыв «отречёмся от старого мира» горячо отзывался в сердцах. Но когда революции в разных странах победили, зло и несправедливость почему-то не исчезли. Наоборот, к ним добавились новые раздоры, тиранство, голод. Кто-то, какой-то тайный враг должен был стоять за всем этим.

Троцкий и его последователи пытались представить на роль тайного врага всё того же безотказного буржуя-помещика. Но тот теперь оказывался за границей, нужно было начинать новую войну, на которую у людей пока не было сил, особенно с таким хорошо вооружённым врагом. Сталин и сталинисты отыскали другой объект для народного гнева — дальнозоркого умника, живущего рядом, раздражающего своей прытью, вечно вылезающего наверх.

Этот был так близко, так невыносимо удачлив, так легко обгонял близорукого соседа во всех жизненных делах и занятиях! А кто мог посвятить себя шпионажу, диверсиям, саботажу, вредительству, заговорам? Для всего этого требовалось хитроумие, сосредоточенность, целеустремлённость, энергия. Такие дела были просто не под силу близорукому. Неважно, под какой маской прятался дальнозоркий, к какой партии он примыкал в данный момент. Тайная полиция должна была уметь отличать его, обнаруживать и карать. Ну, а если он сумеет затесаться в её собственные ряды, то и там ему не должно быть пощады, даже если его зовут Ягода, Ежов или Крыленко.

Пережившая ужас сталинщины Анна Ахматова описала его в незабываемыз стихах:

Традиция русской интеллигенции «искать правду в народе», «идти в народ», «исполнять волю народа» довлеет над поэтессой, и она использует эпитет, который я принять не могу. Русь не была безвинной. Кто расхаживал в кровавых сапогах вдоль колючей проволоки лагерей? Кто крутил баранки «чёрных марусь»? Кто, глядя им вслед, с торжеством бросал зловещее «Там раберутся!»? Кто заполнял залы и площади, вопил «Смерть шпионам!»? Кто прославлял державного душегуба, молился на его портреты? Кто с радостью завладевал амбаром раскулаченного, заполнял освободившуюся должность репрессированного, вселялся в квартиру высланного?

И вся так называемая «передовая» русская интеллигенция от Пестеля до Желябова, от князя Кропоткина до графа Толстого, от Чернышевского до Горького, в течение века работавшая над тем, чтобы лишить смысла слова «грех», «милосердие», «сострадание», «совесть», объявить их орудием угнетения, «поповщиной», приложила руку к тому, что душа народа открылась Каинову греху: извечной вражде обделённого к одарённому.

Для режима дальнозоркий был опасен и неугоден тем, что только в его душе могли зреть семена протеста, критики, восстания. Для близорукого большинства он представлял угрозу самому бесценному — счастью сплочения. Дружная работа по его искоренению была поставлена на индустриальные рельсы. Из центра на места отправлялись плановые задания: обнаружить и арестовать столько-то врагов народа. Перевыполнение плана приветствовалось и вознагаждалось. Потоки доносов, конечно, текли в отделения ГПУ-НКВД, но особой нужды в них не было. Любой задержанный, не зная за собой никакой вины и веря, что его арестовали по недоразумению, поначалу легко отвечал на вопросы о своих знакомых и родственниках, и этого было достаточно для отправки «чёрных марусь» по новым адресам. Ведь дальнозоркие имеют странную привычку общаться и встречаться только друг с другом.

В моих глазах, единственное истолкование Большого террора должно звучать так: это была война близоруких против дальнозорких, возглавленная и направляемая вождём, охваченным ненасытимым чувством мести всему миру за мрак в собственной душе.

Жертвы террора искали спасения, пытались понять, за что их хватают и бросают за решётку. Спаслись только те, кто догадался заранее уехать куда-нибудь в глушь, с глаз долой, чтобы не попасть в расстрельные списки. Их не искали. Когда ночью раздался стук в дверь одного ленинградского литературоведа, жена вдруг вцепилась в него и стала умолять шёпотом: «Не открывай! Не открывай!». Через некоторое время стук прекратился, и они услышали за дверью переговоры ночных гостей: «Наверное, уехали куда-нибудь… Ну, ладно, возьмём из квартиры напротив… Не возвращаться же с пустыми руками».

Предвижу, что моя теория встретит много возражений. Будут приведены десятки частных примеров жертв террора, попавших в водоворот совсем случайно, не выделявшихся никакими обычными приметами дальнозоркости. (Взять тех же несчастных соседей ленинградского литературоведа!) Но этот критерий отбора жертв массового террора будет всплывать снова и снова во всех коммунистических режимах, вплоть до Камбоджи, где, за неимением «Кантов», его упростили до предела: «Бей горожан!».

В итальянских тюрьмах

В отличие от российских большевиков, режим Муссолини не сразу захлопнул выезд за границу. Многие видные деятели итальянской политики и культуры, неспособные ужиться с фашистским государством, успели воспользоваться этим и эмигрировать во Францию, Англию, США. Среди них были бывший премьер-министр Франческо Нитти, лидеры социалистов Филипо Турати и Пьетро Ненни, либерал Карло Роселли, коммунист Пальмиро Тольятти, историк Гаэтано Сальверини, физик Энрико Ферми, дирижёр Артуро Тосканини.[593]

Но режим не мог допустить, чтобы уехавшие вообразили себя в безопасности и спокойно занимались антифашистской пропагандой. В ноябре 1926 года был принят новый закон, пятая статья которого гласила: «Любой гражданин, который позволит себе, находясь за границей, распространять фальшивую, преувеличенную или тенденциозную информацию и слухи, чернящие жизнь в государстве, подрывающую репутацию и кредит страны, подлежит тюремному заключению сроком от пяти до пятнадцати лет, а также лишению гражданства и конфискации имущества».

То, что могло ожидать политического эмигранта за рубежом, ярко изображено в знаменитом фильме Бертолуччи «Конформист». В нём тайная полиция Италии осуществляет ликвидацию профессора, нашедшего убежище в Швейцарии. Тонкая деталь: убийцы не могут подобраться к своей жертве вплотную, потому что образованный и культурный человек моментально распознает в них чужаков и порвёт всякие контакты. Поэтому полиция подключает к операции тёртого журналиста (его блистательно играет Жан Трентиньян), умеющего войти в доверие к беглецу. Профессор принимает журналиста «за своего», не скрывает от него ни места жительства, ни планов поездки через горы. Получив эту информацию, агенты устраивают засаду на пустынной дороге и убивают опасного эмигранта, а заодно и его спутницу.

Сам Муссолини, конечно, не участвовал в избиениях, поджогах, пытках, убийствах. Но если кто-то вызывал его неудовольствие, он просто звонил в местную фашистскую организацию и предлагал им «проучить», «задать жару». Всё же однажды французская газета смогла раздобыть и опубликовать факсимиле его письма префекту Турина с просьбой «сделать жизнь тяжёлой» для видного антифашиста Пьеро Гобетти. Последовало избиение, в результате которого неугодный оказался в больнице, сломанное ребро проткнуло ему лёгкое.[594]

К 1930 году фашизация Италии была завершена. Независимые газеты перешли под фашистский контроль или были закрыты. При этом полиция забирала списки подписчиков, которые превращались в её архивах в списки подозреваемых. Оппозиционные партии запрещались, свободные выборы ушли в прошлое. Палата депутатов стала лишь средством придания фашистским декретам видимости национального одобрения. Сенаторы были готовы в случае необходимости надевать чёрные рубашки.[595]

Реальное сопротивление режиму продолжалось, но оно могло активно действовать только из-за границы. В 1929 году Карло Роселли основал движение «Справедливость и свобода», которое открыто объявляло своей целью свержение диктатуры. Причём оно отвергало и монархию, и церковь, ставило своей целью создание демократической республики. Вместе с пятью тысячами других итальянских антифашистов Роселли и его брат приняли участие в гражданской войне в Испании. Впоследствии итальянская тайная полиция добралась до них во Франции и убила обоих.[596]

Поэт и драматург Лауро де Бозис возглавил группу либерально-монархического направления. 3 октября 1931 года он долетел от Марселя до Рима на маленьком самолёте и начал разбрасывать листовки над улицами и площадями с призывами к итальянцам вернуть себе утраченные свободы. Во Францию смелый поэт не вернулся, и никто так и не узнал, что стало с его самолётом.[597]

Для тех дальнозорких, кто оставался внутри страны, у фашистов существовало много способов «сделать жизнь тяжёлой». Достаточно было жеста или слова, чтобы попасть в чёрные списки намеченных жертв. Племянник бывшего премьер-министра, Франческо Нитти, попытался положить букет цветов на то место, где было обнаружено тело убитого социалиста Маттеоти, в годовщину его гибели. Последовал арест, тюрьма и отправка в ссылку на остров Липари сроком на пять лет. Ни следствие, ни предъявление обвинения, ни суд в таких случаях не требовались.[598]

На строительство специальных лагерей фашисты не тратились. К их услугам для заключения нежелательных элементов было много небольших скалистых островов у берегов Сицилии и Сардинии. Названия Липари, Устика, Панза, Лампедуза скоро приобрели в Италии такой же зловещий смысл, какой в СССР получило название Соловки.

Жизнь в поселениях ссыльных строго регулировалась администрацией. Гулять разрешалось только в определённых местах и в определённые часы. В любой момент мог быть объявлен вызов на площадь для переклички. Суммы, отпускаемые на пропитание, были ничтожными и постоянно уменьшались. Посылки от родных просматривались и часто конфисковывались под вымышленными предлогами.[599]

Особенной жестокостью прославился комендант поселения на острове Лампедуза. Он щёлкал кнутом и грозил использовать его на всяком, кто усомнится в могуществе фашизма. Власть его была безграничной, но иногда узники указывали ему на то, что неделю назад он объявлял обязательным правило поведения прямо противоположное тому, что он требует сегодня. «О, как я устал от этих умников! — восклицал комендант. — Вы все слишком образованы для меня! Нет сил спорить с вами! Предлагаю лучше лёгкий способ решения любого вопроса: выходим в поле, я снимаю мундир — и сходимся на кулаках. Ну, есть желающие?».[600]

Простого отказа вступить в фашистскую партию было достаточно для того, чтобы сделаться изгоем. Один ветеран войны рассказывал, как фашисты в его городке поначалу льстили ему и объясняли, что такой смелый солдат, конечно, должен вступить в их ряды. Он упрямо отказывался, и тогда началось. В его доме вдруг был устроен обыск. Потом начались аресты по вздорным обвинениям: заговорщик, поджигатель, агитатор. Никаких доказательств не было, через пару дней его выпускали из тюрьмы, но пятно на репутации оставалось. Вскоре ни один работодатель в округе не решался дать постоянное место такому «ненадёжному» работнику.[601]

Вторжение в жизнь заподозренного в антифашизме устраивалось в несколько ступеней. Сначала в дом являлись члены Национальной милиции безопасности в форме и устраивали тщательный обыск. Даже если им не удавалось найти инкриминирующих улик, они убеждались, что в доме нет оружия. После этого шайка фашистских энтузиастов-погромщиков врывалась в дом уверенная в своей безопасности. Этим мало было просто избить свою жертву. Важнее было унизить: заставить глотать касторку или съесть живую жабу. Но иногда избиения могли закончиться и смертью, как это случилось с видным редактором газеты «Ил Мондо», Джованни Амендола.[602]

Если преследование антифашиста доходило до судебного разбирательства, мало кто решался выступить в роли адвоката. В Мантуе один коммунист был обвинён в разжигании классовой ненависти. Член парламента Буффони взялся защищать его, понадеявшись на свою юридическую неприкосновенность. Ему удалось отвести обвинение, но подслественный был тут же осуждён по другой статье. А смелого адвоката разъярённая толпа фашистов подкараулила на перроне вокзала и жестоко избила.[603]

Особую ненависть у Муссолини вызывали организации масонов. Их ложи закрывались, почти во всех речах дуче масонство упоминалось как один из главных противников фашизма. Многие черты в истории этого движения позволяют интерпретировать его как первую попытку создания международного объединения дальнозорких. Некоторые историки считают, что создание Соединённых Штатов Америки было в основном результатом их деятельности — ведь половина отцов-основателей были масонами. Другой показательный факт: в 1830-е годы в Америке близорукое большинство прониклось такой враждебностью к этому движению, что в стране появились десятки газет, раздувавших свои тиражи исключительно антимасонскими материалами.

Дружба и взаимопонимание с Ватиканом длились недолго. Уже через три месяца после Латеранского соглашения Муссолини закрыл пять тысяч католических детских клубов. Он считал, что воспитание подрастающего поколения должно оставаться целиком в веденьи государства. Лозунг был: «Книга и мушкет — вот что должно быть в руках молодого фашиста». Возмущённый папа велел передать дуче, что тех, кто превращает себя в идолов, приравниваемых к Богу, народ рано или поздно свергает.[604]

Писатель Карло Леви, высланный в глухую деревню на юге Италии, писал о том, что местные крестьяне относились к ссыльным по-доброму, но они не имели понятия о политической жизни. Для них противоборство фашистов с антифашистами было просто «раздорами тех парней в Риме». «Христос никогда не заглядывал в эти края, так же, как миновали его надежда, время, связь причины и следствия, разум, история… Времена года сменяют друг друга, как и три тысячи лет назад… Никакая весть, божественная или человеческая, не проникала в эту упорную бедность».[605]В этих строчках проглядывает грустное дальнозоркого, который живёт, не веря в библейское пророчество о том, что «кроткие наследуют землю». (Матфей, 5:5)

В послевоенные годы итальянскаие интеллектуалы, пережившие фашистскую эру, склонны были снисходительно отзываться о том, что происходило тогда. Философ Бенедетто Кроче указывал на то, что тайная полиция OVRA выглядит почти гуманной рядом с ОГПУ и Гестапо. Писатель Альберто Моравия считал, что во внешней политике Муссолини наделал много чудовищных глупостей, а со внутренними делами справлялся не так уж плохо.[606] Тема преследований и арестов евреев затронута в картине Витторио де Сика «Сад Финци Контини», однако у зрителя в памяти остаётся лишь очаровательная Доминик Санда и её близкие, а стук в дверь в финале — это явление безликой Судьбы. Федерико Феллини в очаровательном фильме «Амаркорд» создаёт атмосферу карнавала, в которой фашисты проходят скорее как маскарадные персонажи, изображающие злодеев, чем как преступники, принёсшие стране океаны горя и страданий. Но в этом фильме к дальнозорким можно отнести только фигуру рассказчика, иронично комментирующего происходящее из безопасного далека.

Не свидетельствует ли это о том, что в 1930-е годы Италия была успешно и эффективно очищена от дальнозорких?

«Книги — в костёр, евреев — в газовые камеры!»

Оголтелый, иррациональный антисемитизм Гитлера, вылетавший слюной на микрофон, вырос не на пустом месте. Во второй половине 19-го века эпидемия этой болезни расползалась по миру. В 1890-е годы Франция раскололась на два враждебных лагеря из-за «Дела Дрейфуса». Сотни тысяч евреев бежали из Российской империи от погромов. Публикация «Протоколов сионских мудрецов» дала миллионам читателей возможность заменить евреями прежние разновиднсти объяснения мирового зла: ведьм, нечистую силу, масонов.

Знаменитый композитор Рихард Вагнер, я полагаю, не мог не видеть восхищённых слушателей музыки Мендельсона в концертных залах, не мог не слышать их восторженных отзывов. Признать, что он просто обделён способностью воспринимать её, было бы для него слишком унизительно. И он засел громоздить теорию о еврейской ущербности в сфере искусства, о фальши, пронизывающей всё, что исходит от еврея.

Мог ли меломан Гитлер остаться равнодушным к теориям своего кумира? К его заявлениям о вторичности Мендельсона? Который, якобы, всё лучшее, что у него есть, заимствовал у немецкого гения Баха. И не только музыка — настоящая поэзия тоже недоступна для еврея. Ибо он всегда пишет на чужом для него языке. Вот и Генрих Гейне никогда бы не мог привлечь внимания к своим стихам, если бы жил во времена Гёте.[607]

К моменту начала работы над «Мейн Кампф» уже вышла в переводе на немецкий язык и другая книга, которой суждено было войти в собрание священных текстов антисемитизма. Знаменитый американский лидер автомобильной индустрии, Генри Форд Старший, опубликовал в собственной газете, а потом и в виде четырёхтомника труд под названием «Международный еврей — главная проблема мира».[608]

Для работы над этим «исследованием» было нанято несколько профессиональных историков, политологов, экономистов, этнографов. Сам Форд выступал в роли руководителя проекта. Композиция книги базировалась на нашумевшем тексте «Протоколы сионских мудрецов». Названия глав давали ясное представление, о чём пойдёт речь: «Политическая программа евреев»; «Как они используют власть»; «Жертвы или преследователи?»; «Большевизм и сионизм»; «Захват евреями театра и кинематографа». Каждой главе предпосылался отрывок из «Протоколов».

Книга расходилась миллионными тиражами, была переведена на тридцать языков. Споры вокруг неё кипели в Америке и Европе. После серьёзных раскопок специалистам удалось обнаружить памфлет «Диалог в аду между Макиавелли и Монтескье», написанный французским сатириком Морисом Жоли в 1864 году. Текстуальные совпадения «Диалога» с «Протоколами» были настолько разительны, что у серьёзных историков не осталось сомнений: «Протоколы» — фальшивка, сочинённая с использованием «Диалога» неизвестным антисемитом в конце 19-го века. Но Генри Форд не смутился и объявил: «Неважно, кто написал Протоколы. В них описано то, что случилось на наших глазах в сегодняшнем мире. Поэтому мы имеем право считать их подлинными».[609]

Выше уже упоминалось о том, что Гитлер повесил портрет Генри Форда в своём кабинете, что он обширно использовал его книгу при работе над «Мейн Кампф». Остаётся только изумляться тому, что историк Ян Кершоу даже не упоминает имя Форда в тысячестраничной биографии Гитлера. Может быть, он не хотел касаться больной темы разгула антисемитизма в США в период между двумя мировыми войнами?

Немецкий антисемитизм не был изобретением или созданием будущего фюрера, он пронизывал все слои общества. С первых же дней возникновения Веймарской республики он начал прорываться яростными публикациями, речами, даже убийствами. Лидер Баварской советской республики, еврейский журналист Курт Эйснер, был убит уже в феврале 1919 года немецким офицером с аристократическими корнями. Генерал Людендорф был убеждённым антисемитом и доходил до того, что, призывая президента Гинденбурга не вручать Гитлеру пост рейсканцлера, аргументировал это тем, что тот, якобы, является марионеткой сионистов.[610]

То, что началось в Германии сразу после прихода Гитлера к власти, Мао Цзедун с полным правом мог бы назвать «немецкой культурной революцией». Если в советской России погромы церквей и поругание икон осуществлялись отрядами комсомольцев, в немецких университетских городах торжественным сжиганием книг занимались в основном гитлерюгенд, студенты и вовлечённые в шабаш профессора. Каждый должен был начать с собственной домашней библиотеки, извлечь с полок тома, объявленные «антигерманскими», и принести их на площадь. При свете факелов, под звуки музыки и громких речей в огонь летели книги Георга Бернгарда, Теодора Вольфа, Гауптмана, Германа Гессе, Карла Каутского, Эриха Кёстнера, обоих Маннов, Карла Маркса, Эриха Ремарка, Лиона Фейхтвангера, Зигмунда Фрейда и сотен других авторов.

Поначалу преследование евреев сводилось к организации бойкотов их магазинов, увольнению из всех государственных учреждений, к спорадическим избиениям. Главная волна террора обрушилась на социалистов, коммунистов, членов религиозных организаций. Этих арестовывали тысячами, держали в камерах без предъявления обвинений. Один свидетель описал на Нюренбегском процессе, как в берлинской тюрьме людей избивали железными палками, резиновыми жгутами, плетьми, без всякой цели, просто утоляя садистские инстинкты.[611] Словно хотели быть уверенными, что, в случае выхода на свободу, заключённый не захочет возвращаться к политической деятельности.

Массовые аресты проходили под руководством Гиммлера и Гейдриха. В Баварии и Пруссии только в марте-апреле было арестовано около десяти тысяч коммунистов и социалистов, в июле это число удвоилось. Отто Велс и другие лидеры социалистов бежали в Прагу, где основали штаб-квартиру партии в изгнании. В июле дошла очередь до активистов католических партий, две тысячи были отправлены за решётку.[612]

В такой атмосфере началось массовое бегство немецких интеллектуалов из страны. Но оно затруднялось тем, что далеко не у всех были средства для жизни за рубежом. Даже хорошо обеспеченный Томас Манн испытывал трудности, живя в Швейцарии. Ещё хуже финансовых затруднений эмигрантов терзало чувство отчаяния и безнадёжности при виде того, что творилось на их родине, привыкшей гордиться своей культурой, своими традициями гуманности и честности.

Томас Манн писал в дневнике 1933 года: «Несмотря на всю неуёмную ненависть между коммунистами и нацистами, новый режим стремительно идёт к тому, чтобы учредить в стране некий национал-большевизм… Под личиной борьбы с марксизмом и сионизмом на самом деле происходит изгнание всех гуманистических и интеллектуальных элементов… За этим стоит ненависть примитивного сознания ко всему утончённому, сложному, что они объявляют антигерманским и встречают яростным протестом… Родство между коммунизмом и нацизмом порождено тем, что они созданы одинаковыми историческими ситуациями, они так же неразделимы, как капитализм и марксизм». Чувствуя свою несовместимость с режимом, Томас Манн подал заявления о выходе из Прусской академии искусств, из Германской академии, из Пен-Клуба, из Комитета Лиги Наций и других официальных учреждений.[613]

Тысячи историков, политологов, философов пытались вглядеться в загадку живучести антисемитизма. Розеншток-Хьюсси, сам крещённый еврей, с иронией предложил такой ответ: «Еврейство — это не материальное свойство, а некое “слишком много”. Слишком много милосердия, слишком много проворства, слишком много понимания, слишком много самоотрицания, слишком много самовлюблённости — вот в чём заключается эксцентричность евреев и исходящая от них опасность».[614]

Один полемист обронил фармацевтическую метафору: «Антисемитизм так популярен, потому что это лучшее обезболивающее лекарство от сложности мира». Если мне когда-нибудь доведётся разрабатывать эту тему детально, я попытаюсь проследить её связь всё с тем же Каиновым грехом. Антисемитизм — это вариация вражды обделённого к одарённому. Какое сгущение дальнозорких должно ощущаться в гуще народа, религия которого отрицает все материальные изображения божества, требует постоянного устремления внутреннего взора верующего ввысь и вдаль? За эту постоянную хроническую дальнозоркость их преследовали во все века и будут преследовать дальше.

Гитлер умело манипулировал общественным мнением за границей. Когда представитель Ватикана призвал его ослабить преследования евреев, он возразил: «Я только продолжаю то, чем Святая Римская церковь занималась в течение полутора тысяч лет». Когда о том же просили видные учёные, он отвечал: «Я вовсе не антисемит… Это просто беда евреев, что они так тесно идентифицировали себя с марксизмом».[615] Давая интервью американскому журналисту, уверял его, что принятие расовых законов нацелено исключительно на защиту евреев и что благодаря им антисемитизм в Германии ослабел.[616]

«У него для каждого найдётся своя отдельная ложь», заметил Томас Манн в дневнике. Больше того, в «Мейн Кампф» мы можем найти настоящий панегирик лжи: «Сознательная ложь, интриги и уловки были первым шагом, сделав который человек стал отличаться от животных».[617]

Вся картина мира в сознании Гитлера сводилась к взаимодействию и противоборству природных сил. Нации и расы боролись за выживание точно так же, как боролись биологические виды. Сильнейшие выживут, слабым суждено погибнуть. Упрощённый дарвинизм служил ему для интерпретации всех загадок истории и политики. Если германская раса не уничтожит еврейскую, она погибнет сама. Религии не было места в его картине мира, она была порождением невежества ушедших в прошлое веков.

Любое отклонение от расистских теорий объявлялось еврейской пропагандой. Понятия солидарности людей, общечеловеческой морали, усилия по достижению мира — всё лишь хитрые уловки, нацеленные на достижение еврейского доминирования. Капитализм и коммунизм одинаково порождены еврейским духом. Поражения Германии в Первой мировой войне можно было бы избежать, если бы вовремя отправить несколько сотен евреев в газовые камеры.

Изгнание и уничтожение дальнозорких привело к замедлению научного прогресса в Германии. Только в конце 1943 года нацистские лидеры осознали, как далеко противник обогнал их в сфере военно-технических изобретений, таких как радарные установки, прицельное бомбометание, акустические приборы, шифровка и дешифровка радиосигналов. Был отдан секретный приказ демобилизовать из армии 2000 молодых учёных и инженеров, многие из которых включились в создание ракет ФАУ-1 и ФАУ-2.[618]

В марте 1940 года Геббельс записал в дневнике: «Фюрер увидел в кинохронике Сталина, и тот ему очень понравился». Гитлер постоянно возвращался к вопросу, стоит ли ему встретиться лично с большевистским вождём. В письме Муссолини он подробно объяснял, что Сталин теперь стал нормальным диктатором, с которым можно вести переговоры. В годы войны он даже поговаривал о том, чтобы оставить его управлять завоёванной Россией.[619]

Впоследствии многие исторические события подтвердили верность политической интуиции Томаса Манна, подметившего близость нацизма и большевизма. Восточная Германия легко вошла в коммунистический блок и стала на сорок лет форпостом коммунизма в Европе. Бывшие нацисты довольно легко находили себе рабочие места в рядах восточногерманской тайной полиции Штази. Сам Сталин, разгромив Гитлера, четыре года спустя сделался продолжателем его дела уничтожения евреев, назвав его «борьбой с космополитизмом». После разгрома «Антифашистского еврейского комитета» и пыток «убийц в белых халатах» ему оставался всего один шаг для постройки в Биробиджане филиалов Дахау и Освенцима. Но, видимо, услышал Господь молитвы народа Своего и в последний момент пережал кровеносный сосудик в голове нового фараона.

Под палками хунвейбинов

Идеологические нападки на писателей, поэтов, драматургов были постоянной частью коммунистической пропаганды в Китае. Продолжая эту линию, Цзян Цин стала в начале 1965 года убеждать своего мужа, что пропущенная цензурой пьеса одного хорошо зарекомендовавшего себя автора является на самом деле скрытой идеологической диверсией. Там один смелый чиновник говорит императору династии Мин: «Раньше ещё ты делал кое-что хорошее, а что ты делаешь теперь? Исправь ошибки! Дай народу жить в счастье… Ты считаешь, что во всём прав, и потому отвергаешь критику!». Разве не сквозит здесь аналогия с критикой, которую генерал Пэн Дехуай осмелился недавно обрушить на вождя? Разве не пытается драматург взять на вооружение прошлое, чтобы очернить настоящее?[620]

Многие аспекты культурной жизни давно вызывали гневную критику Мао. Он считал, что время, отводимое на лекции, надо сократить, «что время студентов нужно тратить на активное участие в классовых битвах… Нынешний метод образования калечит таланты, калечит молодёжь… Читать столько книг! Это нужно прекратить… Нынешний метод проведения экзаменов — это метод обращения с врагом… В списывании нет ничего постыдного… Всю систему образования следует менять», говорил он на собраниях.[621]

Можно было подумать, что в председателе Мао шестьдесят лет спустя проснулся незадачливый школьный прогульщик и дал волю накопленному в детстве гневу на наставников, которые заставляли его корпеть над учебниками, зазубривать ненужные ему премудрости, дрожать перед экзаменами. Он только что не цитировал фамусовскую формулу: «Чтоб зло пресечь, собрать все книги бы да сжечь!». И он мог быть уверен, что среди учащейся китайской молодёжи он найдёт много горячих сторонников.

Параллельно с движением в сторону упрощения всех сторон культурной жизни, шла настойчивая работа по выявлению всяческого инакомыслия. Лена Дин-Савва к тому времени работала в Бюро переводов при китайском ЦК КПК. Естественно, она должна была подать заявление на вступление в партию. Партийный лидер её звена объяснил ей, что она обязана раз в месяц подавать письменный рапорт о своих мыслях, о прочитанных книгах, о встреченных людях, обо всём, что её тревожит и смущает. Такой же отчёт надо давать устно своей ячейке каждые две недели. Всё это называлось «преподнесение партии своего красного сердца».[622]

Стараясь быть честной, наивная Лена созналась в письменном отчёте, что её тревожат разговоры с отцом, вернувшимся из СССР в конце 1950-х. Там он был арестован в годы Большого террора и провёл в лагерях почти 20 лет. Понятно, что его комментарии о советской системе и Сталине резко расходились с линией официальной китайской пропаганды. Каков же был ужас неопытной девушки, когда ей сообщили, что её рапорт отправлен по месту работы её отца![623]

В 1965 году Мао Цзедун имел весьма серьёзные основания для тревоги. Свержение Хрущёва в октябре 1964 года показало, что да — такое возможно! Коммунистический лидер может лишиться власти в результате «дворцового переворота». Если его соратники-соперники в Политбюро сумеют договориться, собрать внезапно Пленум ЦК и вынести на голосование все его ошибки, приведшие к голоду в стране, ему может выпасть похожая судьба. В отличие от Сталина, у Мао к этому моменту ещё не было отлаженного и послушного аппарата карательных органов, чтобы провести Большую чистку сверху. Мысли его напряжённо искали выхода и, как всегда, соскальзывали к привычному и послушному инструменту: тёмным страстям народных масс.

Начало было положено в мае 1966 года. Специально созданная Группа по проведению Культурной революции инициировала выступление нескольких студентов Пекинского университета против парткома и ректората. На стене столовой они вывесили большое дацзыбао с обвинениями руководства в ревизионизме и отступлениях от линии «председателя Мао». Председатель немедленно выразил студентам свою поддержку, приказал перепечатывать их обвинения в газетах. Новая кампания начала распространяться по стране стремительно, как лесной пожар. Повсюду протестующие студенты, получившие название хунвейбинов, стали нападать на университетское и местное партийное руководство. Вскоре к ним присоединились и группы молодых рабочих — цзаофаней.[624]

Мао Цзедун начал лично выступать на площади Тяньаньмань, выражая свою поддержку протестующим. «Бунт — дело правое!» — таков был лозунг. Сотни тысяч молодых китайцев кинулись штурмовать поезда, мечтая попасть в столицу и увидеть вождя своими глазами. Лена Дин-Савва так описала это нашествие:

«Пекин кипел — работа в учреждениях прекратилась, учёба в школах и вузах тоже остановилась, школьники и студенты всей страны вышли на улицы. Чтобы им было удобнее “заниматься революцией”, транспорт, включая поезда, был бесплатно предоставлен для их пользования. Когда бунтующая молодёжь оказалась в Пекине, всем учреждениям было приказано предоставлять им жильё, кормить и возить по Пекину в целях ознакомления с политическим движением. Ко мне в квартиру поместили шесть подростков пятнадцати лет. Я отдала им все одеяла и простыни, а сами мы спали, не раздеваясь».[625]

Мао был в центре событий, в осенние месяцы он выступал перед ликующими толпами хунвейбинов восемь раз. Эти митинги-парады собирали миллионы участников. Сенсацией стал заплыв по реке Янцзы, устроенный председателем. Семидесятидвухлетний старик находился в воде больше часа, проплыв девять миль под возгласы тысяч зрителей на берегу. Благодаря быстрому течению реки, он побил десяток мировых рекордов в плавании, о чём писали газеты всего мира. Председатель мировой ассоциации пловцов с сарказмом предложил ему принять участие в следующих Олимпийских играх.[626]

Лена Дин-Савва не могла уклониться от участия в рейдах хунвейбинов, но по возможности она пыталась заступаться за намеченные жертвы. «Милицейские участки выгребали из своих архивов личные дела “врагов народа” и передавали этой зелёной молодёжи. Те вламывались в указанные квартиры и дома и расправлялись с хозяевами как хотели. Тысячи людей погибли от рук подростков, которые забивали их до смерти. Когда я однажды попыталась вступиться, меня обвинили в том, что я защищаю контрреволюционера. Затем потребовали машину, чтобы увезти из дома всё дорогостоящее».[627] То есть, стимул грабежа присутствовал во всех этих атаках как некий приз.

Публичные избиения назывались «митинги критики и борьбы». Инструкции, даваемые Мао Цзедуном полиции, сводились к следующему: «Нежелательно, чтобы людей забивали до смерти… Но когда ненависть масс к врагам народа перехлёстывает через край, её удержать невозможно, так что и не пытайтесь… Нужно поддерживать постоянную связь с хунвейбинами, сотрудничать с ними, снабжать их информацией о людях пяти категорий: землевладельцы, богатые крестьяне, вредные элементы, реакционеры, правые уклонисты».[628]

Понятно, что под последние три категории можно было подвести любого человека. Для рядовых злопыхателей, подверженных «болезни красных глаз» (так в Китае называют зависть), наступила звёздная пора. Достаточно было анонимного доноса, чтобы удар обрушился на твоего недруга или соперника. Окончательный выбор оставался за погромщиками. И он, как правило, был безошибочным, ибо близорукий опознаёт дальнозорких по манере поведения, по взгляду, по интонациям, по словарному запасу. Охота за ними шла по всей стране, достигала даже таких удалённых районов, как Тибет и Внутренняя Монголия. Порой шайки местных хунвейбинов сталкивались с приезжими, а порой объединялись с ними, чтобы громить храмы, убивать монахов, избивать тех, кто побогаче.[629]

В городах атакам подвергались, главным образом, люди, занимавшие руководящие посты в партийных и административных учреждениях, в системе образования, в индустрии, в культурных сферах. Никто не мог чувствовать себя в безопасности. Даже формальный председатель правительства страны, Лю Шаоци, испытал облегчение, когда Мао Цзедун пригласил его для дружеской беседы. Они вспоминали долгий путь, пройденный вместе, трудную работу по адаптации марксистской философии к условиям Азии. Мао очень советовал соратнику перечитать некоторые труды Гегеля и Дидро, призывал заботиться о здоровье. Лю Шаоци ушёл обнадёженный. А два дня спустя погромщики с красными повязками на рукавах ворвались в его дом и вытащили вместе с женой на «митинг критики и борьбы».[630]

Свидетель описал, что происходило там. «Лю Шаоци и его жену Ван Гуанмэй окружила толпа. Хунвейбины толкали, пинали и били их. На Лю разорвали рубашку. Его дёргали за волосы. Когда я протиснулся поближе, то увидел, как кто-то заломил ему назад руки в то время, как другие старались нагнуть его вперёд… Это у них называлось “делать аэроплан”. В конце концов им удалось согнуть его пополам, и он чуть не ткнулся лицом в грязь. Его пинали и били по лицу. А солдаты из центрального полка охраны по-прежнему не хотели вмешиваться».[631]

Публичные избиения Лю Шаоци продолжались несколько месяцев, на них заставляли смотреть и его детей. Толпы на стадионах ликовали, кинокамеры не останавливались, и потом ленты кинохроники разлетались по стране. Смешно думать, что Мао не видел их. В отличие от Гитлера и Сталина, предпочитавших осуществлять террор втайне, «великий кормчий» явно упивался зрелищной стороной, возрождавшей традиции римского цирка. Мучения Лю Шаоци продолжались два года, он умер в ссылке, куда его отправили под вымышленным именем, не обеспечив ни нормальным жильём, ни медицинской помощью.[632]

Судьба генерала Пэндэхуая была не лучше. «Группа молодчиков ворвалась к нему в дом, схватила и доставила в столицу, где его посадили в тюрьму. Пэна мучили и избивали более ста раз, сломав рёбра, искалечив лицо и отбив лёгкие… То и дело его таскали на митинги критики и борьбы. Престарелый маршал непрерывно стонал, с трудом говорил. Из тюрьмы он написал Мао: “С самым последним приветом к вам! Желаю вам долгих лет жизни!” Он умер в 1974 году».[633]

Через похожий ад прошла мать Лены Дин-Савва. Занимая важный пост в крупном индустриальном предприятии, она пыталась заступиться за подчинённых ей инженеров, объявленных «врагами народа», и за это получила ярлык «советская шпионка». Началось обычное в таких случаях «хождение по мукам». «Мать стояла часами на коленях на всех митингах, её заставляли в сопровождении бунтовщиков ходить по университетскому двору, бить в гонг и кричать “Я враг народа, хотела идти по капиталистическому пути!” Её публично унижали и оскорбляли».

Она попыталась уехать с детьми в Чаншу, но там её арестовали прямо на вокзале. Ночью хунвейбины начали пытать её, всаживали иглы под ногти, вырывали волосы, всю ночь не разрешали встать с колен. На следующее утро все стены зданий Университета были покрыты дацзыбао, где крупными буквами перечислялись её преступления. Матери на шею повесили огромную доску с надписью “советская шпионка Лин На”. Её заставляли стоять в кузове грузовика… и стали таскать по всем учебным заведениям и по главным улицам Чанши». Не выдержав всего этого, в мае 1968 года она повесилась в камере.[634]

Сотни жертв культурной революции не выдерживали мучений, кончали с собой. Общее число погибших установить невозможно, приблизительные оценки колеблются от двух до четырёх миллионов. Но Мао Цзедун не собирался останавливаться. В письме Цзян Цин он писал, что «дьяволят надо выпускать каждые семь-восемь лет… Очистительный шторм, прокатываясь по стране, возвращает ей порядок».[635] Избиение старшего поколения молодёжью он интерпретировал как понятную ему «борьбу классов» и ликовал.

Весь кошмар протекал под лозунгами «размозжим головы контрреволюционерам» и «защитим председателя Мао». Но если погромщиков спрашивали, что нужно изменить в стране, единственный вразумительный ответ, который они могли дать, был: «отменить вступительные экзамены в вузы».[636] Это показывает, что сознание близоруких к этому моменту уже обнаружило тот выросший в общественной жизни барьер, который отсеивал их от дальнозорких, отсекал путь наверх. И импульс сломать, уничтожить этот барьер подогревал их разрушительную энергию.

Активным участником и руководителем «Великой пролетарской культурной революции» был генерал Линь Бяо. В течение многих лет он оставался верным соратником «председателя Мао», занимал самые высокие посты, вплоть до поста министра обороны (1959–1971). Но, как это всегда бывает при единовластии, на самой верхушке пирамиды рано или поздно становится тесно. Подстрекаемый женой Мао Цзедун всё больше охладевал к генералу, открыто критиковал его. Понимая, что его ждёт судьба Лю Шаоци, Линь Бяо решился на побег.

В сентябре 1971 года он и его семья тайно погрузились в траспортный военный самолёт и вылетели в направлении СССР. Наутро из Внешней Монголии пришло сообщение, что там в пустыне найдены обломки разбившегося самолёта с девятью обгоревшими трупами внутри. Причина катастрофы осталась неизвестной, скорей всего потому, что никто не был заинтересован в честном расследовании. Официальная версия: разбился при неудачной попытке аварийного приземления. Но в официальный отчёт вкралась подозрительная деталь: обломки были найдены разбросанными на площади в 10 квадратных километров. Такой разброс возможен только при случае взрыва в воздухе.[637]

Мао Цзедун умер в 1976 году, и немедленно закипела неизбежная борьба за власть. Она очень скоро закончилась арестом вдовы Цзян Цин и трёх её ближайших помощников. Арестованные были отданы под суд, названы «Бандой четырёх» и объявлены виновными во всех эксцессах Культурной революции. К списку злодеев был также причислен и покойный маршал Линь Бяо. Имя «великого кормчего» осталось незапятнанным, никакого разоблачения культа личности не последовало.

В застенках «Острова свободы»

Въезжая в январе 1959 года на танке в Гавану, Фидель Кастро ещё не знал, что в скором времени он станет коммунистом. Полвека спустя он будет уверять своего биографа, что марксизм-ленинизм служил ему путеводной звездой с юных лет и что на бунт против Батисты его вдохновила работа Ленина «Что делать?»[638] На самом деле всю информацию о коммунизме он получал от брата Рауля и Че Гевары. Плюс новейшая история Европы демонстрировала ему две привлекательные черты: уверенное распространение коммунистических идей по всему свету и безразличие коммунистических лидеров к мнениям избирателей.

Ещё в апреле 1959 года, во время поездки по США, в ответ на вопрос ведущего программы NBC «на чьей вы стороне в противоборстве коммунизма и демократии?», он со страстью объявлял: «Демократия — мой идеал… Я не согласен с идеями коммунизма… Для меня нет сомнений, на чью сторону становиться… Неужели вы думаете, что я допущу коммунизм к проникновению в созданную мной армию?.»..[639]

В этот поворотный момент Кастро не мог не оглядываться на события 1920-30-х годов в европейских странах. Там, как мы знаем, приобрели огромную силу революционные движения, нацеленные на коренные перемены в социальной структуре государств. Социалисты, коммунисты, анархисты состязались в применении насилия для расширения своего влияния. Возникновение и быстрые успехи фашистов в Италии, нацистов в Германии, фалангистов в Испании были защитной реакцией консервативных слоёв, не желавших радикального переворота. Благонамеренные готовы были терпеть насилие, применяемое Муссолини, Гитлером, Франко, потому что видели в них единственный противовес, способный остановить «красных».

На Кубе армия, победившая Батисту, включала множество политических сегментов самого разного толка и окраски. Уже в процессе войны они нередко вступали в конфликты, доходившие до прямой конфронтации. Кастро понимал, что этих испытанных воинов невозможно приструнить уговорами, идеями, обещаниями, что очень скоро ему придётся выбирать между политическими группировками победителей. Его решение определилось фактором, перевесившим в его глазах все остальные: только коммунисты не требовали от него проведения всеобщих выборов, только коммунистическая система оставляла возможность безграничной пожизненной власти «лидера максимо». Он, ведь, ещё в университетские годы отшучивался от звавших его к себе коммунистов, говоря: «Только при условии, что я получу роль Сталина».[640]

Судя по всему, решение ступить на путь присоединения к коммунистам Кастро принял в январе 1960 года. Именно тогда началась массированная национализация американской собственности на острове, объём которой превысил три миллиарда долларов. Расчёт строился на том, что в год президентских выборов правительство США не сможет принять никаких эффективных ответных контрмер. Наложенное на Кубу нефтяное эмбарго не произвело заметного эффекта, ибо в кубинские порты вскоре пошли танкеры из СССР.

Массовый террор на острове начался уже в 1959 году. Поначалу он ограничивался охотой за сторонниками Батисты. Все, кто служил в армии диктатора и не успел снять и спрятать военную форму, становились добычей созданной Политической полиции. Мальчишек-новобранцев, вступивших в своё время в армию, потому что там платили и кормили, могли приговорить к смерти. Их привозили к мелким свежевырытым рвам, расстреливали из пулемётов, и бульдозеры быстро засыпали братскую могилу. Трупы не отдавали родственникам, опасаясь, что публичное оплакивание может привести к беспорядкам.

В отличие от Китая, террор на Кубе не злоупотреблял зрелищными элементами. Расстрелы происходили во дворе тюрьмы по ночам, никакие фотографы или кинохроника туда не допускались. Трупы увозили в простых гробах и закапывали на удалённых кладбищах без всякой маркировки. Солдат, участвовавший в процедуре, получал 5 песо и три дня увольнительной.[641]

Там, где судебная процедура имела место, она была откровенным фарсом. Циничный председатель суда объяснял обвиняемому: «Твой адвокатский менталитет лишает тебя возможности правильно понять происходящее. Всё, что скажет твой защитник, какие доказательства он приведёт, каких свидетелей попросит вызвать, не имеет никакого значения. И то, что думает прокурор или председатель суда, тоже абсолютно неважно. Приговор заранее вынесен отделом политической полиции Г-2, и нам остаётся только утвердить его».[642] Закончив свою речь, председатель вернулся к чтению книги комиксов, время от времени оборачиваясь к двум судебным заседателям и показывая им самые смешные картинки. По окончании представления заседатели ставили отпечаток большого пальца рядом с подписью председателя под приговором — они были неграмотны.[643]

Бывали обстоятельства, при которых судебный фарс опускался. Вдруг в коридоре тюрьмы появлялась процессия немолодых женщин, одетых в чёрное. Они шли вдоль дверных решёток, вглядываясь в лица узников. Время от времени та или другая вскидывала руку, указывала на кого-то из заключённых и восклицала: «Это он, он убил моего сына!». Такого «свидетельства» было достаточно. Обвинённого уводили и расстреливали в ту же ночь.[644]

Для распознавания еретиков средневековая церковь использовала разные приёмы, руководствовалась особыми приметами. В Швейцарии секта вальденцев буквально исполняла завет Христа «не клянитесь вовсе», поэтому их обнаружить было очень просто: потребовать поклясться в чём-нибудь очевидном, и еретик выдаст себя отказом. В России 17-го века староверов обнаруживали по тому, как они осеняли себя крестным знамением — по старинке двумя перстами, а не тремя, как повелел патриарх Никон. На Кубе 20-го века присоединение к коммунистам Фиделя Кастро дало лёгкий способ обнаруживать его противников. В миллионах экземпляров были отпечатаны наклейки с надписью: «Если Фидель коммунист — я тоже». Эти бумажки следовало наклеивать на двери дома, на бампер автомобиля, на шезлонг в саду, на футболку.[645]

В какой-то момент табличка с этим лозунгом была поставлена на рабочий стол одного молодого чиновника в почтовом ведомстве. По своим взглядам тот был противником диктатуры Батисты, но оставался верующим христианином. Признать себя последователем коммунизма он не мог, поэтому осмелился табличку убрать. Он ожидал, что это может грозить ему увольнением. Но он был абсолтно не готов к полному краху жизни, который последовал как кара за этот поступок.

Несколько дней спустя он спал в своём доме, и его разбудило дуло автомата, прижатое к его щеке. Несколько агентов политической полиции вели обыск в комнате. Ничего инкриминурующего не нашли и увели молодого человека с собой, пообещав родителям, что он скоро вернётся.[646]

Последовало несколько допросов, после чего его привели в комнату, где уже находилось несколько незнакомых ему людей. Всех заставили сесть рядом на скамье, включили яркие лампы и начали снимать фотоаппаратами и кинокамерой. На следующий день фотографии появились в газетах с подписью: «Банда террористов, нанятая Си-Ай-Эй и обнаруженная органами Политической полиции».[647]

Молодого человека звали Армандо Вальядарес. Он вернулся домой только 22 года спустя. Его мемуары о пережитом в тюрьме можно уподобить «Архипелагу Гулагу» Солженицына. Или Дантову «Аду». «Охранники начали толкать и колоть заключённых примкнутыми штыками. Мы видели, как те побежали, и было страшно смотреть, как кровь капала с их ног, как темнели от крови штаны. Один споткнулся, упал, и охранник прыгнул на него всей тяжестью. Остальные начали пинать его, пока он не потерял сознание и не остался лежать там в луже крови».[648]

Принудительный труд заключённых, конечно, имел место, но не в таких масштабах, как в СССР или Китае. «Живая цепь тянулась от каменоломни до места погрузки. Мы передавали камни из рук в руки… Иногда острые края резали ладони, но цепь не останавливалась, и вскоре мы передавали куски гранита, потемневшие от крови. Если уронишь камень, ритм движения собъётся и десятник подбежит и начнёт избивать тебя».[649]

Похоже, что тюрьмы были превращены в фабрики, производившие главный цементирующий материал для постройки кастровского государства: СТРАХ. «Я лежал на полу, и они избивали меня кусками кабеля. Каждый удар был как прикосновение раскалённого докрасны железа, но вдруг я испытал самую страшную, самую свирепую боль в своей жизни. Это один из охранников прыгнул всей тяжестью на мою сломанную, пульсирующую болью ногу».[650]

В книге есть фотографии узников. Рядом с именами идут краткие пояснения: «жертва биологических экспериментов; задохнулся в закрытом грузовике во время перевозки; убит при попытке к бегству; получил огнестрельное ранение в гениталии; заколот штыками; ранен девятью пулями, когда пытался помочь товарищу; руки изрублены мачете».[651]

Параллельно с террором шло последовательное разрушение старой культуры. Статуи прежних президентов были разбиты, неугодные книги уничтожались. Когда друг детства команданте, Роландо Амадор, бежал с «острова свободы», он оставил дома библиотеку из двадцати тысяч томов. Вся она была отправлена в утиль. Вся коллекция музея в Карденасе, включавшая знаменитые собрания раковин, бабочек и древнеримских монет, была либо разорена, либо отправлена в Россию.[652]

Чтобы направить кубинских интеллектуалов в правильное идейное русло, с ними было проведено несколько воскресных собраний в Национальной библиотеке в Гаване. Перед началом каждого собрания Кастро демонстративно расстёгивал портупею и выкладывал пистолет на стол. Символика жеста была слишком понятна каждому слушателю. Собрания походили на суд, в котором команданте был и судьёй, и коллегией присяжных.[653]

Не прошло и года после победы «фиделистов», как кубинская революция «начала пожирать своих детей». Даже самые преданные сторонники и соратники Кастро по революционным боям могли вдруг оказаться за решёткой. Узники тюрьмы Ла Кабана были изумлены, когда к ним бросили Умберто Сори Марина, автора свирепого закона, по которому многие из них были осуждены. Ему грозила смертная казнь по обвинению в участии в заговоре, и его мать, в доме которой Кастро не раз обедал, бросилась к ногам команданте, умоляя пощадить сына. Тот погладил её по голове и сказал:

— Не бойся. Ничего плохого не случится с Умберто, обещаю тебе.

В ту же ночь Сори Мартин был расстрелян.[654]

Уже ранние наставники юного Кастро замечали, что ложь слетала с его языка легко и естественно, а порой даже и без видимой цели. Удачный обман радовал его, а разоблачение ничуть не смущало. В 1982 году, по личной просьбе французского премьер-министра, социалиста Франсуа Миттерана, команданте согласился выпустить из тюрьмы Вальядареса, который сумел к тому времени прославиться своими стихами, сочиняемыми в камере и тайно пересылаемыми на волю. Теперь нужно было объяснить миру, за что талантливого поэта продержали в камере 22 года. Состряпали легенду: он был сотрудником секретной полиции Батисты, совершил много серьёзных зверств. Подготовили для показа иностранным журналистам пакет документов с фотографией и перечнем примет: цвет глаз, рост, вес. Всё верно, тот самый Вальядарес в молодости. Только забыли, что при Батисте в стране пользовались фунтами и дюймами, указали вес в килограммах, а рост в метрах.[655] Видимо, если слишком рьяно избавляешься от дальнозорких, у тебя не остаётся и сотрудников, способных правильно помнить прошлое.

Освобождённый Вальядарес уехал в Америку и в 1988 году был назначен представителем США в Комиссии ООН по правам человека. Его книга вышла в 1986 году (русское название «С надеждой в сердце»), она была переведена на несколько языков, но, похоже, не смогла серьёзно омрачить образ легендарного борца с мировым империализмом. В своей «Автобиографии» Кастро уделяет Вальядаресу две страницы, спокойно повторяет ложь о службе в секретной полиции Батисты, добавляет к ней обвинение в подкладывании бомб.[656] Не мог же он допустить, чтобы показания какого-то поэта помешали ему рассылать по всему свету отряды и целые армии «барбудос», которые учили другие народы идти «верным путём», не жалея пуль, гранат, мин, снарядов.

Генералиссимус

За 65 лет, прошедших со дня смерти Сталина, тысячи историков оставили свой след в исследовании его жизни, характера, убеждений, привычек, страстей. Он оставался загадкой при жизни для многих — остаётся таковой и сегодня. Для учёного загадки истории и мироздания — что дичь для охотника. Он стремится выследить её, подкрасться, расставить капканы и ловушки, убрать все отвлекающие помехи и, наконец, схватить и с торжеством представить восторженной публике разгадку.

В своей деятельности он также приближается к работникам юридических профессий: следователю, адвокату, прокурору, судье. Когда преступление налицо, улики имеются в достаточном объёме, защитники закона начинают исследование мотивов преступника, поиски смягчающих или отягчающих обстоятельств. Ведь Гегель объяснил нам, что всё существующее разумно, подчиняется законам логики, что беспричинных поступков и событий не бывает. Кажется, остался единственный вид преступлений, о котором не принято спрашивать, что двигало преступником: изнасилования. Человек стремится утолять вожделение, половой акт доставляет ему огромное удовольствие — здесь всё понятно и знакомо каждому.

Товарищ Сталин в минуту застольного откровения признался, что для него самое большое удовольствие в жизни: победно завершить хорошо продуманную месть и после этого отправиться спать (видимо, чтобы смаковать победу). Мне до сих пор не попадалось историческое исследование, которое всерьёз отнеслось бы к этому застольному признанию и использовало его как ключ к разгадке многих его поступков и решений. Болшинство аналитиков приписывает ему какую-нибудь необъявленную тайную цель, скрытую программу действий — воцариться над Европой, стать новым Чингисханом, внезапно напасть на Гитлера, дойти до Ганга и Ламанша — и дальше с азартом нанизывют на выбранную нить раскопанные ими исторические детали, подтверждающие их версию, и отбрасывают очевидные факты, опровергающие её. В своей деятельности они похожи на адвоката, который замалчивает или ставит под сомнение всё, что может повредить его клиенту. И клиентом для него здесь является его версия.

В последние десятилетия «сталиниана» всё сильнее склоняется если не в сторону открытой апологетики, то хотя бы к частичной реабилитации и пересмотру. Мне попадались труды с такими названиями: «Возрождение законности при Сталине», «Оклеветанный вождь», «Ложь Хрущёва» и тому подобное. Авторы не столько стремятся оправдать сталинские преступления, сколько пытаются вернуть себе и нам веру в осмысленность происходящего в мире. Допустить, что малообразованный безжалостный душегуб смог вознестись над половиной планеты, слишком страшно. И конечно, самый частый последний адвокатский аргумент: «Он разгромил Гитлера».

Думаю, эта тенденция в сегодняшней историографии даёт мне право внести свою лепту в исправление перекоса и выступить с пародией на биографов нового фараона. Он ведь так боялся попасть в комедию — не пора ли кому-то взять на себя роль «щелкопёра и бумагомараки»? Понятно, что ни один читатель не сможет принять всерьёз предложенную ниже версию взаимоотношений Сталина и Гитлера в первые годы Второй мировой войны. Мне лишь хотелось показать, что анализ поведения «вождя народов» в этот период возможно оставить в рамках здравого смысла лишь в том случае, если допустить, что он действовал как преданный и честный союзник фюрера.

Заранее приношу извинения читателям, которые найдут неуместными иронию, сарказм и фарс в разговоре о таком трагическом событии как Вторая мировая война. Им я разрешаю пропустить следующий далее отрывок.

Март, 1938

СТАЛИН: Адольф, спешу поздравить тебя с присоединением Австрии. Хорошо представляю себе твоё ликование. Вернуть под свою власть родину, которая когда-то отринула тебя, — я испытал нечто подобное, когда мы в 1922 году вернули Грузию под власть Москвы.

ГИТЛЕР: Благодарю. А тебя, кажется, можно поздравить с завершением очистки страны от учеников Ленина. Но этот Бухарин — вы, кажется, дружили с ним семьями?

СТАЛИН: Дружба дружбой, а политика важнее. Ты ведь тоже расправился со старым другом Рёмом без колебаний. Тут один из осуждённых, когда-то спасший мне жизнь, прислал мне из камеры письмо, в котором спрашивал: «Ты хоть знаешь, что такое благодарность?». Я ему ответил: «Знаю. Это собачья добродетель».

ГИТЛЕР: Коммунистам, которые укрывались в Австрии, теперь не поздоровится. Кто-то из них попытается удрать к тебе. Они до сих пор не заметили, что в святом деле уничтожения коммунистов ты меня на сегодняшний день обогнал. Ликвидировать весь командный состав Красной армии! Повторяешь подвиги своего идола, Ивана Грозного, изводишь бояр под корень?

Ноябрь, 1938

СТАЛИН: Знаешь ли ты, Адольф, что в твоём бескровном захвате Чехословакии есть и доля моей заслуги? Почему? Потому что эти олухи в Лондоне и Париже больше всего боятся, что мы с тобой заключим союз. Из-за этого и подписали Мюнхенское соглашение. Не знают, что такой союз уже существует и исправно работает.

ГИТЛЕР: Теперь нам с тобой нужно обсудить следующие объекты: Польша и Испания. Пока был жив Пилсудский, с поляками приходилось считаться. Я даже заключил с ними пакт о ненападении. Но теперь это обычная демократическая рухлядь, и долго терпеть её у себя под боком я не намерен. Что касается Испании, там дело идёт к победе Франко, а он управится с коммунистами не хуже нас с тобой. Беда лишь в том, что он не страдает, как ты это окрестил, «собачьей добродетелью». Несмотря на всю мою помощь самолётами и другим оружием, он выберет остаться там единственным хозяином, ни мне, ни Муссолини границы не откроет.

СТАЛИН: Да, приходит нам пора посидеть над картой Европы и заранее провести черту, чтобы потом не вышло недоразумений. Присылай при первой возможности Риббентропа, я сделаю свои намётки, и он их увезёт к тебе для утверждения.

Август, 1939

СТАЛИН: Ну вот, тайное стало явным. Германия и СССР заключили пакт. Дипломатическая шушера в шоке, ломает голову, что будет дальше. Но отдай должное дисциплине зарубежных коммунистов: «Раз Сталин так сделал, значит это правильно».

ГИТЛЕР: Шумят, орут, свистят — а из-за чего? Ведь подписать пакт о ненападении — это шаг в сторону мира, разве не так? Но знаешь, я раньше не замечал за тобой склонности к юмору. Заставить моего бедного Риббентропа на банкете пить за здоровье еврея Кагановича! Он потом, вернувшись в посольство, не мог отплеваться.[659]

СТАЛИН: Ты бы ещё больше оценил мой юмор, если бы увидел, где я велел повесить большой транспарант с надписью «Наша цель — коммунизм!».

ГИТЛЕР: Где же?

СТАЛИН: Над артиллерийским училищем. Также прошу оценить, что, где можно, я иду навстречу вашим предпочтениям. Вот заменил еврея Литвинова русским Молотовым на посту министра иностранных дел.

ГИТЛЕР: Ты недооцениваешь мою борьбу с еврейской заразой. Когда-нибудь ты прозреешь. Ведь поскреби любого еверея — и на свет выглянет коммунист.

СТАЛИН: Хорошо, сделаю тебе маленький подарок к славному дню подписания пакта. У меня в лагерях сидят несколько десятков бывших комминтерновцев из Германии и Австрии. Пошлю их к тебе в гестапо. Найдёшь среди них и евреев, и коммунистов.[660]

Март, 1940

ГИТЛЕР: Помнишь, я тебе говорил, что французы и британцы войну из-за Польши мне объявят, а армии с места не двинут. Мои генералы просто штаны обмочили от страха, когда я приказал им начать вторжение, — но вышло по-моему. Теперь, за прошедшие два года мы успели инкорпорировать весь военный арсенал австрийцев и чехов, так что скоро все увидят, что такое обновлённый вермахт. А почему ты так надолго застрял в Финляндии? Собирался захватить за две недели, а провозился четыре месяца, да и то ради маленького приграничного района.

СТАЛИН: Очередь финнов ещё придёт. Где-то в будущем я планирую их всех переселить куда-нибудь подальше, например в Казахстан — пусть погреются.[661] Сейчас мне нужна армия для оккупации Прибалтики и Бессарабии.

ГИТЛЕР: Слушай, а что ты намерен делать с польскими военнопленными? Не хотелось бы, чтобы они были отпущены по домам.

СТАЛИН: А что тебя тревожит?

ГИТЛЕР: Получил информацию, что в Лондоне британцы формируют легион из поляков. Нежелательно, чтобы те, кто сейчас сидит у тебя в плену, сумели пробраться в этот легион. Особенно — офицеры.

СТАЛИН: Хорошо, от этой головной боли я тебя избавлю — обещаю.

Июль, 1940

СТАЛИН: Ну, и как выглядит Париж с Эйфелевой башни?

ГИТЛЕР: А представляешь, они сохранили тот самый вагон в Компьене, в котором унижали немцев двадцать лет назад. Я заставил французов подписывать капитуляцию в том самом вагоне. Ты знаешь толк в наслаждении местью — мог бы оценить. Благодарю тебя за исправные поставки продовольствия и бензина. Но Геринг говорит, что для атак на Лондон ему понадобится чуть ли не вдвое больше нефтепродуктов. Сможешь увеличить?

СТАЛИН: Отдам распоряжения. Хотя тут раздаются недовольные голоса, что мы снабжаем своего возможного противника. Ты не представляешь, сколько народу я уже отправил в лагеря за клевету на нашего верного союзника, за антигерманские настроения. Любые попытки укреплять западную границу объявлены провокационными действиями, грозящими нашему союзу. Официальная позиция на сегодняшний день: главная опасность СССР грозит с востока, со стороны Японии.

ГИТЛЕР: Твой Жуков год назад дал хороший урок японцам в Монголии, вряд ли они сунуться снова. У них свои проблемы. Америка и Лига наций душат их нефтяным эмбарго за вторжение в Китай. Сегодня для любой индустриальной страны отрезать нефть — это смерть. Мы и на себе могли это почувствовать. Без твоих поставок нашим танкам было бы просто не покрыть расстояние до Парижа.

Май, 1941

СТАЛИН: Адольф, ты планировал начать «Барбаросу» в начале мая. Что случилось?

ГИТЛЕР: Это всё проклятые сербы. Мне нужно было обезопасить свой тыл для наступления на Восток, чтобы англичане не могли ударить по моим наступающим войскам через Балканы. Югославия уступила нажиму, их премьер в Вене подписал акт о союзе и дружбе. И вдруг генералы в Белграде во главе с каким-то Симовичем устроили мятеж, свергли королевское правительство, порвали союз с Германией.

СТАЛИН: Да, от балканских народов всегда можно ждать беды. Они хуже кавказцев, совершенно непредсказуемы.

ГИТЛЕР: Мне пришлось направить туда 20 дивизий с авиацией и танками. Сейчас там идёт зачистка, Белград уже взят. Из-за этого пришлось отложить «Барбаросу» до июня.[662]

СТАЛИН: А хватит ли у тебя времени дойти до Москвы до холодов? Война в Финляндии показала, что снежные сугробы могут тормозить танки не хуже бетонных надолбов.

ГИТЛЕР: Надеюсь, что с твоей помощью — одолеем.

СТАЛИН: Буду стараться. Хотя давят на меня без устали. Требовать вслух не смеют, но всё время подкладывают на стол разведданные о ваших приготовлениях. То сообщают, что ваше посольство в Москве на глазах пустеет. То положили на стол список гауляйтеров, которых ты назначил управлять завоёванными районами СССР. С припиской: «Из надёжного источника». Я приписал: «Пошлите ваш источник в трах-тарарах-мать-не-мать!».

Ночь с 21 на 22-е июня, 1941

СТАЛИН: Знаю, знаю, что началось. Меня посмели разбудить в три часа ночи. Требуют приказа немедленно открыть ответный огонь.

ГИТЛЕР: Не мог бы ты потянуть ещё часа два-три? Тогда юнкерсы успеют долететь до твоих аэродромов как раз к рассвету. Ты ведь запрещал их рассредоточивать и маскировать.

СТАЛИН: Я объявлю, что необходимо сначала удостовериться — не провокация ли это отдельных немецких генералов? Мол, не могу поверить, чтобы наш верный союзник, немецкий фюрер, был способен на такое вероломство. Пошлю Молотова в ваше посольство получить официальное объявление войны.[663]

ГИТЛЕР: Ты заметил, что я выбрал для атаки тот самый день, когда в Россию вторгся Наполеон? Правда, он кончил там не лучшим образом.

СТАЛИН: Это потому, что у него не было такого помощника, как я. Пока всё идёт как задумано. Но одна вещь сегодня меня обеспокоила. То, каким тоном со мной говорил Жуков, сообщая о начале бомбёжек.

ГИТЛЕР: Опасаешься, что может повториться югославский вариант? Генералы скинут тебя и начнут воевать всерьёз?

СТАЛИН: Я, взяв трубку, не сразу ответил, и он почти закричал: «Вы меня слышите? Немцы бомбят наши города!». Таким тоном со мной давно никто не смел говорить.

2 июля, 1941

СТАЛИН: Произошло то, что мы с тобой вообще-то предвидели, но недооценили. Ты ведь знаешь, что главный инструмент моего правления — страх. Я окружил себя людьми, которые знают, что бывает за малейшее несогласие со мной, за малейший протест. Мы не учли, что после твоего вторжения страх перед тобой сильно потеснит и ослабит страх передо мной.

ГИТЛЕР: Кто-нибудь ещё посмел кричать на тебя?

СТАЛИН: Симптомы и знаки посыпались один за другим. Несколько дней назад я позвонил маршалу Тимошенко, и он посмел не взять трубку. Взбешённый я поехал в Наркомат обороны и стал требовать отчёт о положении дел на юго-западном фронте. А Тимошенко мне — профессорским тоном: «Сначала нужно собрать и проанализировать все данные, и только потом представить правдивый и ясный отчёт». И смотрит на меня как на студента-второгодника.[664] Я так растерялся, что ничего не сказал и уехал к себе на дачу. Заперся там, на звонки не отвечал.

ГИТЛЕР: Прямо как твой Иван Грозный. Тоже заперся в монастыре и ждал, чтобы его умоляли вернуться на трон.

СТАЛИН: Честно говоря, я был готов и к сербскому варианту. Вчера утром — слышу, к даче подъехало несколько машин. «Всё, думаю, конец, приехали арестовать. Припомнят все поражения прошедшей недели, обвинят в измене». Выглянул в окно — нет, военных не видно, только члены Политбюро. Тоже раньше бы не посмели явиться сюда без вызова. Предлог у них был такой — они придумали создать Государственный комитет обороны. Со мной во главе. Видимо поняли, что если генералитет сговорится скинуть меня, они все полетят в тартарары вместе со мной. Я милостиво дал согласие вернуться к управлению. Завтра выступлю по радио перед всей страной.[665]

8 ноября, 1941

СТАЛИН: Ну вот, сибирские дивизии начали прибывать к Москве. Вчера участвовали в Параде на Красной площади. Твои генералы уже могли почувствовать, что это совсем другие солдаты. Под Ельней они здорово врезали твоим, заставили отступить. Три месяца я удерживал их на востоке, доказывал, что японцы могут воспользоваться ослаблением границы. Но мне уже смеют возражать, смеют проявлять инициативу.

ГИТЛЕР: Твои генералы перестают слушаться тебя — это печально. Но вот если бы ты научился отдавать приказы нашим двум главным врагам — снегу и морозу, — это бы решило дело.

СТАЛИН: Знаешь, иногда я мечтаю снять маску, открыть людям смысл нашей великой борьбы. Мы с тобой обожествили силу и власть — что может быть превыше этих богов? Для нас главным врагом, подлежащим уничтожению, остаётся тот, кто обожествил какую-нибудь абстрактную идею, — хоть невидимого бога, хоть сияющий коммунизм, хоть гуманную демократию. Они для нас — осквернители алтаря, кощунствующие еретики. Неужели большинство ещё не созрело, чтобы принять истинность наших богов и отшатнуться от ложности остальных?

ГИТЛЕР: Трудность в том, что сила и власть приходят и уходят. Недаром египетские фараоны строили пирамиды, которые стоят до сих пор. Они символизировали вечность и неразрушимость. Я пообещал немцам почти вечный Тысячелетний рейх — пока это работает.

СТАЛИН: Ты умеешь находить наших единоверцев в других странах и передавать им временную власть. Петен во Франции, Квислинг в Норвегии, Йозеф Тисо в Словакии, Хорти в Венгрии… Я пытаюсь следовать твоему примеру. Скажем, в Китай главная доля помощи из Москвы идёт не коммунистам Мао Цзедуна, а националистам Чан Кайши.[666]

Июнь, 1942

СТАЛИН: Итак, я вижу, что ты отказался от нового наступления на Москву. Почему?

ГИТЛЕР: Вспомнил опыт шведского Карла Двенадцатого. Он тоже понял, что по выжженной опустошённой земле наступать невозможно. Когда коммуникации растягиваются на тысячи километров, да ещё по территории с враждебным населением, снабжение армии становится невыполнимой задачей.

СТАЛИН: До сих пор я помогал тебе как мог. В прошлом году запретил отступление под Киевом в сентябре, и ты смог взять в окружение 500 тысяч. В этом послал армию генерала Власова на безнадёжный прорыв блокады Ленинграда, и она вся попала к тебе в плен. В марте, вопреки яростным возражениям Жукова, приказал наступать на Харьков, и ты получил ещё триста тысяч. Но мои генералы учатся обходиться без моих приказов, и это может плохо кончиться.[667] А агентов НКВД не пошлёшь арестовывать маршала, у которого под ружьём полмиллиона солдат.

Январь, 1943 (прощальный разговор)

СТАЛИН: Похоже, что Сталинград становится поворотным пунктом. Каждый разбомблённый дом превращается в крепость, и одной роты смелых солдат довольно, чтобы удерживать её. Кроме того, оборонная промышленность творит чудеса. На эвакуированных заводах она вдвое-втрое увеличила производство самолётов, танков, орудий по сравнению с мирным временем. Даже в осаждённом Ленинграде заводы продолжают работать, почти всё снабжение армии ракетными снарядами для «катюш» идет оттуда.

ГИТЛЕР: Паулюс засыпает меня радиограммами из Сталиграда, просит разрешения оставить город, отступить. Геринг обещал организовать снабжение по воздуху, но не справляется.

СТАЛИН: Не пора ли тебе расстрелять твоего Геринга? Воздушную битву за Англию он проиграл, высадку американцев в Марокко предотвратить не смог. Это нетрудное дело — разбомбить на земле полторы тысячи русских самолётов, которые я ему подставил в первый день войны.[668]

ГИТЛЕР: Я мог бы помочь Паулюсу, если бы сейчас не продолжались бои в Северной Африке, вокруг Эл Аламейна. Там у Роммеля 300 тысяч немцев, да столько же итальянцев. Если отнять у них авиацию, их разобьют, и мы потеряем доступ к арабским нефтяным вышкам. Ты требуешь у союзников открытия Второго фронта в Европе, но по сути война уже идёт на два фронта.

СТАЛИН: К сожалению, Адольф, этот наш разговор должен стать последним. Мой радиооператор вёл себя как-то странно, пришлось его ликвидировать, чтобы не разболтал о наших беседах. Кроме того, мои генералы явно затевают большую наступательную операцию по окружению армии Паулюса. Два года я приказывал «наступать, наступать, ни шагу назад». Не смогу я вдруг повернуть на 180º и приказать «не наступайте». Но что бы ни случилось в будущем, обещаю тебе: священную борьбу с коммунистами, евреями, гуманистами и прочей идеалистической швалью я буду вести до последнего вздоха.

ГИТЛЕР: А я подтверждаю своё обещание: после завоевания России и превращения в немецкую колонию ты станешь её монархом.

Как ни парадоксально, эта пародийная версия может быть поддержана сенсационным документом, найденным в Национальном архиве США:

«19 июля 1940 года. Лично и конфиденциально… помощнику Государственного секретаря США… По только что поступившим данным из конфиденциального источника информации, после немецкого и русского вторжения в Польшу и её раздела Гитлер и Сталин тайно встретились во Львове 17 октября 1939 года. На этих тайных переговорах они подписали военное соглашение взамен исчерпавшего себя пакта. Искренне ваш Дж. Эдгар Гувер».[669]

Существовало такое соглашение или нет, мы никогда не узнаем. Но всё поведение «гениального полководца» в последующие полтора года становится осмысленным, только если мы поверим, что он сознательно действовал в интересах Германии. В противном случае мы должны будем признать генералиссимуса просто недоумком, упрямство и жестокость которого стоили России много миллионов зря загубленных жизней.

Вся хвалёная мудрость «вождя мирового пролетариата» сводилась к трём правилам жизни: никому не верить, никому не сострадать, никого не прощать. В отношениях с Гитлером он нарушил все три правила. Скорее всего он не читал «Мэйн Кампф», в котором фюрер уже в 1925 году расписывал свои планы в отношении России: сначала заключить с ней договор, а потом — напасть.[670]

Важнейший вклад, сделанный Сталиным в победу над Германией: летом 1941 года он прекратил (или приостановил) преследование и избиение дальнозорких. Даже наоборот, выпустил из лагерей десятки тысяч специалистов высокого разряда, которым удалось дожить до этого момента. Делалось это лихорадочно поспешно, но с чётким осознанием того, кто именно сможет помочь делу обороны. Писатель Марк Поповский описывает в своей книге «Жизнь и житие Войно-Ясенецкого», как знаменитому хирургу генеральскую форму доставили в лагерь не всю сразу и он пару дней расхаживал в зэковском бушлате и штанах с лампасами.

С лета 1941 года дальнозоркие смогли выходить не только из лагерей, но и из своего вынужденного подполья и занимать руководящие посты в промышленности и армии. Страна начала высвобождать задавленные в ней силы и таланты, и произошёл перелом в ходе войны. О нём можно сказать то, что написал Толстой о разгроме Наполеона: «…Дубина народной войны поднялась со всей своей грозной и величественной силой и, не спрашивая ничьих вкусов и правил, с глупой простотой, но целесообразностью… поднималась, опускалась и гвоздила врага, пока не погибло всё нашествие».

Потом история войны была переписана и расфасована в «Десять сталинских ударов», изукрашена поэмами, романами, кинофильмами и песнями, до сих пор достающими до каждого русского сердца. «Вставай страна огромная, вставай на смертный бой!» стала почти гимном военных лет. И всё сказанное в этой подглавке не отменяет простой истины: фигура Сталина, такого, каким он был, оставалась необходимым условием победы. Отдельные тактические и стратегические решения, которые он упрямо навязывал своим маршалам, могли быть незрелыми, даже глупыми, но они клали конец спорам военачальников, и машина войны, подчиняясь его единой и непререкаемой воле, срывалась с места и в рёве и грохоте моторов бросалась «гвоздить врага»..

Дуче

Генерал армии южан Роберт Ли однажды сказал: «Хорошо, что война так ужасна. Иначе мы могли бы полюбить её». Видимо, именно это должно было случиться с Бенито Муссолини, когда он в 1914 году порвал с соратниками по социалистической партии, отказался от принципов пацифизма, поддерживавшихся ею, и сделался ярым националистом и проповедником вступления Италии в войну.[671] Аргументы, приводимые им в «Автобиографии» — «над Францией нависла угроза, а это означало угрозу для свободы во всей Европе», — звучат неубедительно. Он просто «полюбил войну», и, даже хлебнув её ужасов в обледеневших окопах и получив два десятка осколочных ранений, оставался верен этой любви до конца жизни.

Его страсть к дуэлям тоже была проявлением его принадлежности к касте воинов, к кшатриям. Также его сочувственное восхищение действиями поэта д’Аннунцио, захватившего хорватский город Фиуме, показывает, как рано он начал мечтать о военном расширении Италии, о превращении её в империю — наследницу славы Древнего Рима. Сделавшись диктатором, он в 1923 году, под раздутым предлогом, временно оккупировал греческий остров Корфу. Чуть ли не половина бюджета страны шла на перевооружение, парады и военные учения сделались любимым времяпрепровождением дуче. Массу времени он уделял пошиву мундиров для своих появлений на публике.

С начала 1930-х авторитет Италии в вопросах европейской политики начинает играть заметную роль. В 1934 году возникла угроза аннексии Австрии Германией, и несколько итальянских дивизий были придвинуты к границе, чтобы воспрепятствовать этому.[672] А в следующем году итальянская армия втроглась в последнее независимое государство Африки — Абиссинию, — и в мае 1936 маршал Бадольо вступил в столицу — Аддис Абебу. Страна была включена в растущую империю. Лига Наций выразила решительный протест, но итальянцы в большинстве своём ликовали и устраивали своему вождю торжества и парады по случаю победы.[673]

Когда в 1936 началась гражданская война в Испании, Муссолини решительно принял сторону Франко. У того были трудности с переправкой войск из Марокко на Пиренейский полуостров, и Италия предоставила ему транспортные самолёты для этой цели. Боевые самолёты итальянского производства тоже вскоре начали принимать участие в боях. Корпус из семидесяти тысяч итальянских добровольцев влился в армию Франко.[674]

С 1937 года начинается быстрое сближение с гитлеровской Германией. Оба диктатора наносят дружеские визиты друг другу, координируют свои ходы во внешней политике. Теперь Муссолини уже не возражает против присоединения Австрии к Германии. Летом 1938 года в Италии вступают в силу антиеврейские законы по образцу немецких. Были запрещены браки между евреями и итальянцами. Евреям запрещалось занимать посты в правительственных учреждениях, школах, судах, открывать новые магазины. Если они приехали в Италию из других стран недавно, они подлежали высылке.[675]

Италия была приглашена принять участие в Мюнхенской конференции, созванной для разрешения чехословацкого кризиса (сентябрь, 1938). Муссолини, используя своё неплохое знание немецкого, английского, французского, курсировал между делегатами, часто принимая на себя роль арбитра. Впоследствии это дало ему основания объявлять: «Я спас Европу от войны».[676] Уместно вспомнить, что эту роль также приписывал себе британский премьер-министр Чемберлен. Но также не следует забывать, что все эти «миротворцы» с самого начала поддались шантажу и угрозам Гитлера и не допустили на конференцию самих чехов — делили их страну без их участия.

Итальянцы благославляли своего дуче, но он — впервые в жизни — не радовался народной поддержке. Как же так? Он неустанно зовёт народ на подвиги по расширению империи, а люди приветствуют достижение мира? «Мне не достаёт настоящего материала, — жаловался Муссолини. — Микельанджело нуждался в прочном мраморе, чтобы высекать из него статуи. Если бы в его распоряжении была только глина, то он не произвёл бы на свет ничего, кроме горшков. Народ, который на протяжении шестнадцати столетий был только наковальней, не может за несколько лет превратиться в молот… Это стадо баранов, превращённое искусством в бесхребетное существо…».[677]

Для поднятия воинского духа в стране Муссолини весной 1939 года осуществил завоевание Албании. Но даже армейское командование не относилось с сочувствием к его военным эскападам. Генералы слишком хорошо знали, насколько Италия не готова к серьёзной войне. Её экономические успехи были в огромной степени пропагандным мифом. «В артиллерии на вооружении находились орудия, применявшиеся ещё в 1918 году; так называемые механизированные дивизии испытывали такую нехватку автомобилей, что для парадов одалживали их у полиции… Военно-воздушные силы тоже находились в жалком состоянии, так же как и военно-морской флот… Сам Муссолини в конце лета 1939 года должен был признать, что из семидесяти дивизий, числящихся в итальянской армии, только десять пригодны для ведения военных операций».[678]

Именно в таком состоянии застало Италию начало Второй мировой войны. Многие в стране считали, что лучше всего было бы последовать примеру Франко и сохранять нейтралитет. Но мог ли человек с характером Муссолини сделать такой выбор? Всё детство он был драчуном, в юности стал революционером, потом — солдатом, потом — бунтарём. Параллельно с этим — безудержным дуэлянтом. Драка, схватка, «упоение боем» были его природой, сутью его бытия. Даже его отношения с женщинами, как мы видели, включали элементы безжалостной схватки. Даже те, кто покушался на его жизнь, казались ему нормальной частью жизненного процесса — у него не было к ним ненависти, он даже не каждого казнил. Так мог ли он остаться в стороне от того гигантского побоища, которое разгоралось в мире совсем близко от него?

И всё же он колебался почти целый год. Однако ошеломительные успехи Германии в войне на континенте, видимо, не только разбудили военный азарт прирождённого кшатрия, но и предопределили выбор союзника. 10 июня 1940 года Италия, имевшая пакт о союзных отношениях с Германией, объявила войну Франции — уже практически разбитой — и Великобританиии — всё ещё грозной повелительнице всей акватории Средиземного моря.

В роли главнокомандующего дуче оказался перед многими трудностями, на большинство которых он предпочитал закрывать глаза. Ни армия, ни народ не хотели воевать с сильными противниками. Индустрия не могла обеспечить вооружённые силы новой техникой в достаточных количествах. Снабжение бензином едва покрывало нужды мирного времени. Сельское хозяйство за 18 лет диктатуры оказалось невозможно поднять до уровня достаточного для нужд государства, просто размахивая в поле косой, большую часть продовольствия в конце 1930-х всё ещё приходилось импортировать. Выбранный союзник проводил свою политику мало считаясь с партнёром, часто оповещал его о своих ходах задним числом.

Первые серьёзные военные действия начались в Северной Африке в конце лета 1940 года. Муссолини приказал маршалу Родолфо Грациани начать наступление из Ливии на британские войска в Египте. Весь итальянский генералитет был против этой операции. Проблема была в том, что дуче и его генералы совершенно по-разному представляли себе соотношение сил. Муссолина так радовался любым хорошим вестям с фронта и приходил в такую ярость от плохих, что многие из его министров стали скрывать от него правду, докладывая только о положительных моментах, ещё и сильно приукрашивая их. Например, они уверили его, что потенциал британского флота в Средиземном море ослаблен на 50 %. На самом же деле английские корабли и самолёты продолжали эффективно топить итальянские транспортные суда, пытавшиеся доставлять военное снаряжение и другие грузы в Африку.[679]

На заседании совета министров Муссолини пригрозил маршалу Грациани отставкой, если он через неделю не начнёт наступление на Египет. Тот подчинился. 13 сентября шесть пехотных дивизий и восемь танковых батальонов двинулись вперёд. Им удалось отвоевать 60 миль, и дуче ликовал. Но очень скоро контрнаступление англичан заставило итаьлянцев перейти к обороне. Их положение всё ухудшалось, боеприпасы и продовольствие кончались, и в декабре англичане захватили столько пленных, что в пустыне их пришлось размещать на огороженных площадках размером в две сотни акров.[680]

Тем временем, осенью 1940 года Гитлер, не извещая своего союзника и не консультируясь с ним, внезапно оккупировал Румынию. Для него этот шаг был критически важным, он давал ему доступ к месторождениям нефти. Но Муссолини посчитал поведение фюрера оскорбительным и решил продемонстрировать независимость от него: без предупреждения напасть на Грецию. «Гитлер всегда ставил меня перед совершившимся фактом, — заявил дуче. — На этот раз я намерен отплатить ему той же монетой. Он узнает из газет, что я оккупировал Грецию. Таким образом будет восстановлено равновесие в наших отношениях.»[681]

Сортировка разведданных снова проходила по принципу «верить только самым оптимистичным». Сообщения о том, что Греция имеет под ружьём армию в 240 тысяч, отметались, на веру принимались версии, предполагавшие, что только 30 тысяч находятся в боевой готовности. В конце октября 1940 года итальянские войска вторглись в Грецию из Албании и встретили там такое упорное сопротивление, что вместо ожидаемой двухнедельной кампании были вскоре остановлены, а потом и отброшены, прижаты к морю.[682]

Гитлеру пришлось посылать большие контингенты войск на помощь своему зарвавшемуся союзнику. В Африку прибыл генерал Роммель, который сумел, с относительно небольшими силами, оттеснить англичан назад к границе Египта. В отличие от маршала Грациани, он всегда находился в своём танке во главе наступающих колонн.[683] В Грецию войска пришлось посылать через восставшую Югославию с боями. (Белград был взят 18 апреля 1941 года.) Эта непредвиденная операция отвлекла сотни тысяч солдат и заставила Гитлера отложить на шесть недель план «Барбаросса» — запланированное вторжение в Россию.[684]

О подготовке нападения на СССР Гитлер тоже не информировал дуче заранее. Тот узнал о случившемся лишь в ночь с 21 на 22 июня. И не смог удержаться от возгласа: «Ну всё, мы проиграли войну!». Тем не менее, он не посчитал возможным для себя порвать союз с Германией и выйти из войны. Своей волей, не советуясь с генералитетом, предложил Гитлеру послать в Россию итальянский экспедиционный корпус. Войска начали прибывать на восточный фронт в августе 1941 года, приняли участие в боях на Украине, а в следующем году корпус был использован германским командованием и в Сталинградской битве. В конечном итоге, число итальянцев, посланных в Россию, достигло 200 тысяч.[685]

И в Африке, и на Балканском полуострове, и в России итальянские подразделения, воевавшие в союзе с немцами, с ведома и согласия Муссолини переходили под стратегическое командование германского генштаба. Легко себе представить, чем это оборачивалось для них. Оказавшись в российских снегах без зимнего обмундирования, они вдобавок страдали от нехватки транспорта, продовольствия, топлива, медикаментов. В критических ситуациях немецкие генералы могли просто конфисковать всё это у них и передать своим солдатам, тоже находившимся в отчаянном положении.[686] Бедствия итальянской армии на Восточном фронте ярко отображены в фильме Витторио де Сика «Подсолнухи», с участием Софи Лорен и Марчелло Мастрояни (1970).

Весной 1943 года ужесточились бомбёжки итальянских городов авиацией союзников. Нехватка продовольствия и топлива дошла до такого уровня, что по Северной Италии прокатилась волна забастовок на оборонных заводах, организованная коммунистами. Солдаты, посланные подавлять их и охранять штрейхбрейкеров, братались с забастовщиками. Помощь от Германии углём и бензином резко сократилась, Восточный фронт был важнее. Требования выхода из войны делались всё громче. Генерал Витторио Амброзио решился бросить в лицо Муссолини: «Ты не найдёшь фашиста, который поддерживал бы тебя, ты остался в полном одиночестве».[687]

Высадка военного десанта союзников в Сицилии (июль, 1943) и последовавший захват её показали, что немцам придётся изыскивать где-то мощные подкрепления, если они хотят удержать Италию под своим контролем. Параллельно с массовыми выражениями народного протеста, в кругах королевского двора и генералитета зрел заговор, нацеленный на свержение дуче. К концу июля у заговорщиков всё было готово для решительных действий. В воскресенье 25 числа Муссолини явился на очередную аудиенцию к королю, что делалось дважды в неделю уже 20 лет.

— Ситуация в стране весьма тревожна, дорогой дуче, — сказал король. — Верховный совет фашистов выразил вам недоверие. На всех фронтах мы терпим поражения, народные волнения только усиливаются. Боюсь, у вас в стране не осталось ни одного друга, кроме меня.

Избалованный двадцатью годами абсолютной власти, Муссолини неосторожно промолвил:

— Если бы положение было, действительно, таким серьёзным, мне следовало бы подать прошение об отставке.

— И я его тут же принимаю, — поспешно сказал король.

— Поверьте, я приложу все усилия, чтобы обеспечить вашу личную безопасность.

Дальше всё пошло быстро по плану заговорщиков. Во дворе дуче вынудили сесть в подготовленную машину скорой помощи, новая охрана набилась вслед за ним. Уже темнело, когда фургон въехал в ворота казармы на окраине Рима. Утром следующего дня итальянцы узнали, что правительство сменилось, что во главе теперь стоит маршал Бадольо. Вслух он объявлял, что Италия останется верной союзу с Германией, но втайне отправил доверенного офицера в нейтральный Лиссабон, где тот вступил в контакт с британским послом и известил его, что новое правительство готово к переговорам о выходе страны из войны.[688]

О судьбе самого Муссолини население Италии долго ничего не знало. Заговорщики прятали его в удалённых районах, несколько раз тайно перевозили из одного места в другое. Но в первые же дни после переворота Гитлер принял твёрдое решение приложить усилия к спасению своего союзника. Среди офицеров СС, имевших опыт десантных операций, он выбрал капитана Отто Скорцени и в разговоре с глазу на глаз объявил ему:

— У меня есть для вас очень важное задание… Муссолини — мой друг и верный товарищ по оружию… Я не могу оставить без помощи величайшего сына Италии в этот трудный для него момент. Для меня дуче — воплощение древнего величия Рима. При новом правительстве Италия отречётся от нас. Я останусь верен своему старому союзнику и дорогому другу. Его нужно немедленно спасти.[689]

Операцию по вызволению Муссолини многие историки сравнивали по дерзости и успешности с освобождением израильских заложников в Энтеббе (1976). Было выяснено, что пленник содержался в высокогорном отеле на плато Гран-Соссо. Подниматься к нему надо было на фуникулёре. 12 сентября на узкую площадку за зданием вдруг один за другим стали бесшумно приземляться планеры с немецкими десантниками. Первым выскочил итальянский офицер в форме и, громко крича «не стрелять! Не стрелять!», побежал к дверям. Солдаты охраны и карабинеры были в растерянности. Трёхлетняя привычка относиться к немцам как к союзникам на какое-то время будто парализовала их. Бывший повелитель Италии был освобождён без единого выстрела и несколько дней спустя в Берлине пожимал руку своего спасителя.[690]

Война тянулась ещё почти два года, и теперь она полыхала на территории Италии. Северная половина страны была оккупирована немцами, и они оказывали упорное сопротивление войскам союзников, с боями продвигавшимся на север. С начала 1944 года стало набирать силу партизанское движение, руководимое по большей части коммунистами. Оно выражалось, главным образом, в актах террора, саботажа, убийствах немецких военных и фашистских лидеров. Немцы отвечали на это массовыми расстрелами заложников, что, конечно, вызывало волны ненависти к оккупантам. Взрыв бомбы, спрятанной в мусорной машине, остановившейся рядом с военным грузовиком, стоил жизни тридцати трём немецким солдатам. На следующий день 335 мирных итальянцев было расстреляно на Ардеатинской дороге и тут же зарыто в братской могиле.[691]

Эти страшные годы впоследствии были отображены во многих прославленных итальянских фильмах. Луиджи Коменчини снял фильм «Все по домам» (1960), отражающий судьбу итальянского офицера (актёр Альберто Сорди), которого переворот июля 1943 года заставляет переосмыслить свою судьбу и повернуть оружие против немцев. Фильм Роберто Росселлини «Рим открытый город» (1945) поражал сценами озверения людей во время войны. Этот фильм считается началом итальянского неореализма. Эпическая картина Бертолуччи «Двадцатый век» (1976, другое название — «1900»), конечно, не могла обойти стороной драму внутреннего раздора в стране, практически вылившегося в гражданскую войну (1943–1945).

Муссолини был поставлен немцами во главе марионеточного государства Социальная республика, созданного на территории Северной Италии. Его власть была ограничена множеством запретов, здоровье ухудшалось, уныние накатывало всё чаще. «Я ощущаю себя капитаном тонущего корабля: корабль гибнет на моих глазах, а я вцепился в маленький плотик среди бушующих волн, всецело во власти стихии».[692] Но стоило ему съездить в Германию и повидаться с Гитлером, как бодрость возвращалась к нему. Похоже, фюрер умел каким-то образом вселять надежду и оптимизм в своих сторонников. Неважно, что русские наступают с востока, что союзники высадились в Нормандии и приближаются к Парижу! Нет, ещё не всё потеряно, никаких переговоров о перемирии! Когда Муссолини показали испытания ракет ФАУ-1, он возликовал, уверовал, что это чудо-оружие перевернёт ход войны.

Иногда он спрашивал у кого-нибудь из близких, каким он предстанет в анналах истории. Что ж, ему не довелось сделаться великим завоевателем, не удалось возродить Римскую империю. Но в категориях племенной ментальности, свойственной касте кшатриев, он прожил «правильную» жизнь: неутомимо сражался с врагами, встречал смерть лицом к лицу много раз, не умер в собственной постели, а погиб изрешечённый пулями. Если бы он был из племени викингов, на пиру в залах Валгаллы, под взглядом бога Одина, его ждало бы почётное место за столом и чаша, всегда наполненная вином.

Фюрер

Мировая история переполнена именами знаменитых завоевателей. И почти в каждом веке найдётся завоеватель-чемпион, обогнавший других по размерам захватов: Навуходонасор Вавилонский, Кир Персидский, Александр Македонский, Ганнибал, Юлий Цезарь и так далее. Их всех можно разделить на два разряда: строители империй и завоеватели-наркоманы, то есть те, для кого война была самоцелью. Именно такие стали чемпионами в трёх последних столетиях: Карл Двенадцатый Шведский в 18-ом, Наполеон Первый французский в 19-ом и Адольф Гитлер немецкий в 20-ом.

Страсти, ментальность и демагогию таких полководцев хорошо спародировал чешский писатель Карел Чапек. Один из рассказов цикла «Апокрифы» представляет собой письмо, которое якобы пишет Александр Македонский своему учителю — Аристотелю — из очередного военного похода. В нём он благодарит великого философа за любовь к миру, внушавшуюся ему с раннего детства, и объясняет, что, ведь, единственной причиной для выступления его войска в первый поход был тот факт, что Эллада, самим фактом своего существования, угрожала южным границам Македонии. Он был уверен, что после победы можно будет вложить мечи в ножны. Но случилось непредвиденное: теперь его восточным границам стала угрожать Персия. «Что было делать, дорогой учитель? Пришлось снова садиться на коня».

Все разглагольствования фюрера о жизненном пространстве для Германии похожи на кальку с этого пародийного письма. Он привлекает тени завоевателей прошлого, например Чингис-хана. «Наша сила заключается в быстроте и беспощадности. Чингиз-хан сознательно и со спокойным сердцем обрёк на смерть миллионы женщин и детей. Однако в истории он остался только как великий создатель империи… Так и я посылаю на Восток мои части “Мёртвая голова”, приказывая им сурово и безжалостно убивать мужчин, женщин и детей, которые являются поляками по крови и языку. Только так мы сможем завоевать жизненное пространство, в котором столь нуждаемся».[693]

Здесь фюрер бессовестно передёргивает. Ибо Чингис-хан был таким же завоевателем-наркоманом, как и он сам. Строительство империй его не интересовало, покорённые монголами территории сразу распались после его смерти. Точно так же распалась огромная империя Александра Македонского. Чапек вкладывает в его уста мечты о завоевании Китая. Точно так же Гитлер обсуждал планы того, что он будет делать после покорения России: вторгнется в Турцию, Иран, Ирак.[694]

Логика поведения завоевателей-наркоманов повторяется из века в век: раз на западе я упёрся в пока непреодолимую стену, я пойду покорять восток. Вопросы о том «ради чего?», «есть ли у меня ресурсы?», «чего это будет стоить моей стране?» не возникают или легко заметаются под ковёр. Карл Двенадцатый своими походами на Польшу, Турцию и Россию довёл шведских крестьян до того, что они, спасаясь от набора в армию, калечили себя или убегали в леса. Наполеоновская Франция смогла послать под Ватерлоо только стариков и мальчишек. Такой же состав армии мы наблюдаем в кадрах немецкой кинохроники, снятых в последние дни обороны Берлина.

Но ведь поначалу было покорение двух третей Европы. Разве не нужна была для этого военная гениальность вождя?

Здесь прежде всего необходимо вспомнить, что представляла собой Европа в 1930-е годы. Люди были истерзаны экономическим кризисом и страшными воспоминаниями о Первой мировой войне. Социализм и пацифизм казались им заветными словами, золотыми ключиками к светлому будущему без войн. А немецкий фюрер только и говорил о социальной справедливости и необходимости мира. Неважно, что он добавлял к слову «социализм» слово «национальный». Он зато принёс своему народу стабильность и уверенность в завтрашнем дне. Он также выглядел щитом против страшного большевизма. Ни австрийцы, ни чехи, ни норвежцы, ни румыны не хотели всерьёз воевать против него. В мае 1940 года французы уже сдавались в плен целыми подразделениями под командой офицеров. Ну, как тут не завоевать дюжину-другую независимых государств?

Конечно, первым немецким победам на западном фронте очень помогло прекраснодушие лидеров демократического мира. Оборонительную линию Мажино они решили провести не до Ла-Манша, а до бельгийской границы. «Ведь противник не посмеет пустить танковые колонны через территорию независимой страны. Его все осудят!» На востоке головотяпство Сталина, верившего клочку бумаги с подписями Молотова и Риббентропа больше, чем воплям собственной разведки, сыграло роковую роль летом 1941 года.

Но дальше всё пошло не так гладко. Англия оказалась не по зубам Геринговской люфтваффе, её покорение пришлось отложить на потом. Также пришлось отложить на шесть недель и вторжение в СССР из-за упрямых и непредсказуемых сербов. Сама Россия оказалась слишком велика даже для миллионной механизированной армии, вторгшейся в неё 22 июня 1941 года. Попытки одновременно взять и Москву, и Ленинград провалились, в сентябре защитники Северной столицы почувствовали ослабление напора, потому что немцам потребовалось перебросить большие резервы на центральное направление. Туда же были отправлены войска, освободившиеся после взятия Киева (26 сентября). Но время для атаки на Москву было безнадёжно упущено. В октябре ударили сильные морозы, а также подоспели сибирские дивизии. В ноябре немецкое наступление захлебнулось, а в декабре началось успешное советское контрнаступление.

В исследовании поступков и решений любого военного лидера можно приводить сотни аргументов «за» и «против», указывать на ошибки или, наоборот, представлять те же решения верхом прозорливости. Но необходимо помнить о том, что сам Гитлер своих ошибок никогда не признавал. Что бы ни случалось, он оставался в своих глазах прав всегда и во всём. Если стратегический план проваливался, это происходило не потому что он был невыполним, а потому что генералы и солдаты оказались неспособны воплотить в жизнь гениальные озарения фюрера.

Решения принимались импульсивно, приказы отдавались и потом никогда не отменялись. Одним из таких истеричных решений было объявление войны Америке сразу после Перл-Харбора. Союзнические соглашения трёх держав (Германии, Японии, Италии), так называемая «Ось Берлин-Рим-Токио», с трудом заключённые летом 1940 года, отнюдь не включали обязательств военного участия одного из созников в военных конфликтах другого. То, что война США была объявлена уже 11 декабря, то есть четыре дня спустя после нападения японцев, показывало, что времени на серьёзное обдумывание просто не было. И произошло это как раз тогда, когда вермахт потерпел первое серьёзное поражение под Москвой, когда британский флот доминировал в мировом океане, а авиация успешно отбивала атаки на Лондон и другие английские города.

Как можно было в такой момент ввязаться в войну с таким могучим противником?

Изоляционистские настроения тогда были ещё очень сильны в США. На выборах 1940 года президент Рузвельт победил в значительной мере потому, что обещал не посылать американцев на поля сражений в Европе. Ему приходилось придумывать всевозможные уловки, чтобы отправлять помощь англичанам в обход прерогативы Конгресса. Теперь Гитлер развязал ему руки, и военные поставки в Англию и Россию пошли из Америки потоком.

Не проявилась ли здесь снова свойственная Гитлеру страсть «невозможного желать»? Его представления об Америке складывались из причудливых клочков. В феврале 1919 года ему довелось увидеть грузовики с американскими военнопленными, возвращавшимися домой из Германии после окончания Первой мировой войны. Американцы показались ему образцами здоровья и силы, достойными воплощать высшую расу. В одной из речей 1929 года он сказал: «Эта страна является краеугольным камнем белой расы… Она заселена высокими людьми с хорошей кровью. В течение столетия мы посылали туда лучший человеческий материал… Сила её не в стомиллионном населении, а в расовой ценности этих ста миллионов».[695]

О распространённости расистских и про-нацистских убеждений в США он мог судить по таким фигурам, как Генри Форд Старший, знаменитый лётчик Чарльз Линдберг, дипломат Джозеф Кеннеди и многим другим. Ему было известно о создании его сторонниками в Америке молодёжных лагерей, в которых юноши и девушки воспитывались в духе гитлерюгенда. Не надеялся ли он, что в Вашингтоне к власти придут сторонники нацизма? Во всяком случае, в Германии были созданы курсы по подготовке будущих администраторов оккупированной немцами Америки.

Служение «высокому идеалу» торжества высшей расы, естественно, требовало жертв. В обсуждении одной планировавшейся операции танковый генерал Гудериан заметил, что она будет чревата большими потерями. Фюрер осадил его, заявив, что такой аргумент не следует принимать во внимание. Выше уже говорилось, что сострадания он был лишён начисто. Его министр вооружений Альберт Шпеер приводит в своих воспоминаниях такую сцену:

«Когда мы с фюрером сели за богато накрытый стол в вагоне-ресторане, мы не сразу заметили, что на соседнем пути стоит военный эшелон. Из теплушек на сидящих за столом пристально смотрели голодные измученные немецкие солдаты, которых перебрасывали с Восточного фронта в тыл, некоторые из них были ранены. Увидев подобную сцену всего в двух метрах от своего окна, Гитлер вскочил. Однако он не стал приветствовать солдат и вообще как-то реагировать на них. Вместо этого он приказал быстро опустить шторы.»[696]

В конце Первой мировой войны Гитлер своими глазами мог увидеть, до какой степени изобретение танка меняло всю стратегию окопных баталий. В своих кампаниях против Польши (1939) и Франции (1940) он умело использовал этот опыт. Но в боях на море ему участвовать не довелось, и он по старинке готов был делать ставку на строительство супер-линкоров и броненосцев. Судьба «Бисмарка», потопленного британскими бомбардировщиками уже через несколько недель после выхода в море (27 мая, 1941), продемонстрировала необходимость пересмотра военно-морской доктрины.

Германские верфи перестроились на выпуск подводных лодок и в этом достигли важных успехов. Число судов союзников, потопленных в Атлантике и в Северных морях, росло с каждым месяцем. Эпопея подводной войны ярко воспроизведена в английском фильме «Ключ» (1958, Софи Лорен и Вильям Холден) и немецком «Дас Бот» (1981). Перевес Германии на этом фронте сохранялся до лета 1943 года, когда американцам удалось создать радарную установку, засекающую подводную лодку, всплывшую для подзарядки аккумуляторов. Пятьдесят бомбардировщиков, оборудованных такими радарами, были передислоцированы из Тихого океана в районы маршрутов грузовых конвоев, везущих военное снаряжение из США в Англию и Россию, и число немецких подводных лодок стало стремительно уменьшаться.

В марте 1942 года, выступая на митинге памяти героев, Гитлер пообещал до конца лета уничтожить Красную армию. Но все операции, которые он проводит в течение следующего года, напоминают не просто поведение азартного игрока, а такого, который любит перебегать от стола к столу и делать ставки на разных рулетках. В мае разгораются битвы за Харьков и за Крым, но одновременно в Африке стартует немецко-итальянское наступление на Эл Аламейн. В июле захвачен Севастополь, Ворошиловград, Ростов, начинается наступление на Сталинград, но одновременно крупные танковые части посланы к северным отрогам Кавказского хребта.[697]

Такое разбрасывание сил не могло пройти безнаказанно. Уже в ноябре успешное контрнаступление советских войск ослабило натиск на Сталинград и Кавказ. В Африке немцы вынуждены очистить Тобрук и Бенгази, а вскоре и Триполи. 30 января 1943 года 300-тысячная немецкая армия, окружённая в Сталинграде, вынуждена капитулировать, ибо все её попытки прорвать окружение провалились. Но, как всегда, вина за это была возложена не на фюрера, который запретил фельдмаршалу Паулюсу отступить, когда это было ещё возможно, а на других военачальников. Со своих постов были сняты генералы Гальдер, Редер, Роммель, который был вынужден отступить в Африке перед мощным напором англичан под командой генерала Монтгомери.[698]

В 1943 году Гитлер продолжает вести войну в том же стиле. Приказывает начать наступление под Курском в те самые дни, когда началась высадка американцев в Сицилии и Южной Италии. В июле Муссолини свергнут, 8 сентября Италия заключает перемирие с союзниками. Казалось бы, тут можно было смириться с утратой не очень ценного союзника и сосредоточиться на задачах Восточного фронта. Но нет, челюсти крокодила не умеют разжиматься. Двадцать дивизий, которые так нужны для сдерживания Красной армии, переброшены в Италию и целый год пытаются сдержать продвижение союзников на север.

Психодинамика Гитлера, как впрочем и остальных четырёх персонажей этой книги, напоминает манёвры мощного бульдозера, в который забыли вмонтировать задний ход. Доехав до прочной стены, он не может объехать её — только сокрушить. Шведский дипломат Свен Хедин был поражён манерой, в какой фюрер вёл переговоры. «Его тактика сводилась к тому, чтобы навязать собеседнику свою волю. При этом его совершенно не интересовало, что тот хотел или думал».[699]

Эта метода далеко не всегда приносила ему победу. При личной встрече с Франко он семь часов пытался уговорить его вступить в союз с Германией и разрешить немецким войскам пройти к Гибралтару, чтобы отбить у англичан этот ключ к Средиземному морю, — тщетно. Предельное возмущение испанским диктатором выразилось в обронённом замечании: «В его лице есть что-то еврейское». В переговорах с Японией Гитлер так и не смог убедить их в превосходстве арийской расы, и текст соглашения пришлось формулировать в самых расплывчатых фразах. Реванш за такие провалы он брал на банкетах и ужинах с соратниками в своей резиденции. Там говорил только он, и все обязаны были выслушивать в десятый раз его бесконечно повторявшиеся истории.

Возможно, это равнодушие к мнениям и чувствам окружающих способствовало тому, что он проглядел заговор военных летом 1944 года. Те были приведены в отчаяние военной ситуацией, они не верили в чудо-оружие — ракеты ФАУ-1 и ФАУ-2. Единственное спасение виделось им в свержении фюрера и заключении сепаратного мира с западными странами. Двадцатого июля они организовали взрыв в бункере, где проходило совещание с участием Гитлера. Несколько человек погибло, но сам он чудом выжил и тут снова продемонстрировал свою невероятную способность сохранять спокойствие в любых обстоятельствах: три часа спустя, с рукой на перевязи и с пластырем на лбу, он встречал на вокзале Муссолини, чей приезд был запланирован на тот день.

Бункер в Берлине сделался его последним прибежищем в заключительные недели войны. Туда ему приносили донесения, оттуда он рассылал приказы, там собирал военные совещания. Ева Браун и любимая собака оставались при нём неотлучно. Взрывы американских и английских бомб и русских снарядов сотрясали землю над его головой. Можем ли мы надеяться, что в эти дни он испытал хотя бы в малой степени такую же боль, страх и отчаяние по поводу рухнувших надежд, какие он причинил сотням миллионов людей на земле?

Последние кадры кинохроники, снятые в апреле 1945 года, показывают очень постаревшего больного человека, с парализованной левой рукой, который идёт перед шеренгой детей в военной форме, напутствуя их на защиту столицы Тысячелетнего рейха, окружённой русскими войсками. В своём полном провале и разгроме он обвинял весь немецкий народ, оказавшийся недостойным такого фюрера! Чтобы наказать его, из бункера рассылались приказы войскам при отступлении взрывать все жизненно необходимые здания и сооружения, уцелевшие от бомбёжек: мосты, больницы, водокачки, электростанции, пекарни.

И ещё он играл в кубики. Перед ним на столе был устроен миниатюрный макет его родного Линца, и он сосредоточенно переставлял игрушечные здания и церкви, планируя великую перестройку, которую он собирался осуществить после победы. О, профессора Венской и Мюнхенской академий искусств! Почему вы не оценили таланты молодого человека, стучавшегося в ваши двери в начале века? Как знать — если бы вы приняли его на архитектурный факультет, может быть, вся история столетия пошла по другому?

Кормчий

Партизанские войны сделались самым распространённым видом вооружённых конфликтов наших дней. Тем не менее они ускользают от объективного изучения, остаются окутанными густыми облаками секретности и дезинформации. Число бойцов, характер вооружений, источники снабжения, дислокация подразделений, отношения с местным населением — всё остаётся тайной. Когда смелый американский журналист Эдгар Сноу пробрался в расположение армии Мао Цзедуна (1936), он был вынужден принимать на веру всё, что тот ему скажет, если это не выходило за рамки правдоподобия, и включать в свою книгу «Красная звезда над Китаем».[700]

Гражданская война в Китае почти на всём своём протяжении оставалась именно партизанской войной коммунистов против Национального правительства Чан Кайши. Мао провёл на ней больше двадцати лет своей жизни, краткая хронология событий приведена выше в Летописи пятой. Там часто встречается выражение «Красная армия отбивает третий, четвёртый, пятый карательный поход войск Гоминьдана». При ближайшем рассмотрении оказывалось, что красным подразделениям просто удалось в очередной раз ускользнуть, раствориться в горах, лесах, мелких деревушках. «Великий поход» 1935 года — это история самого длинного отступления коммунистов на северо-запад. Войска Чан Кайши были оснащены оружием индустриальной эры — авиацией, танками, артиллерией. У красных ничего этого не было. Зато у них была отработана эффективная тактика подчинения своей власти населения сельских районов, превращения местных жителей в источник снабжения продовольствием, жильём, одеждой, а также в резерв, из которого можно было вербовать подкрепления.

Некоторые члены Политбюро КПК настаивали на том, чтобы атаковать города, но Мао Цзедун упорно вёл операции только в сельской местности, за что подвергался критике и даже в какой-то момент был снят с командных постов в Красной армии (1933).[701] После вторжения Японии в Китай коммунистам на некоторое время удаётся заключить союз с Гоминьданом для совместного противостояния агрессии. Но опять же, регулярные бои — армия против армии — вели войска Чан Кайши, а коммунисты применяли тактику партизанской войны за линией фронта.

Идейные расхождения между националистами Чан Кайши и коммунистами были сгущены вокруг организации деревенских союзов. Правительство Гоминьдана категорически запрещало принимать в эти союзы люмпенов и неимущую голытьбу. Если деревня попадала под власть красных, они отменяли эти запреты, и беднота, уравненная в правах с обеспеченными, начинала теснить их, бесчинствовать, всячески унижать. Хуже того, окрестные шайки бандитов тоже объявляли себя законными крестьянскими союзами и начинали безнаказанный грабёж населения.[702]

Мао в своих трудах подводил теоретическую базу под разгул насилия в деревнях. «Революция не званый обед, не литературное творчество, не рисование и не художественная вышивка. Революция — это бунт, беспощадное действие одного класса, свергающего власть другого класса. Нужно полностью свергнуть власть шэньши, а самих шэньши повалить на землю, да ещё придавить ногой… Попросту говоря, в каждой деревне необходим кратковременный период террора».[703]

В годы войны с Японией влияние и авторитет Мао Цзедуна неуклонно росли. В 1942 году он провёл большую чистку в рядах КПК и выпустил работу под названием «Новая демократия». Известный политолог Лю Шаоци объявил его создателем нового, азиатского варианта марксизма. В 1945 году 7-ой съезд КПК принял новый устав партии, в котором говорилось, что «идеи Мао Цзедуна являются путеводной звездой для китайских коммунистов». Он избран председателем ЦК, Политбюро и Секретариата.[704]

После капитуляции Японии в августе 1945 года была сделана ещё одна попытка вступить в союз с Гоминьданом, но она не удалась. Начался последний этап гражданской войны. К этому моменту американцы начали активно поддерживать Чан Кайши. Но его армия утратила контроль над самым важным для неё плацдармом — Маньчжурией, которая была оккупирована советскими войсками. Коммунисты начали одерживать одну победу за другой. В январе 1949 года они вошли в Пекин, в апреле-мае — в Нанкин и Шанхай. Остатки армии националистов укрылись на острове Тайвань. В октябре Мао провозглашает создание Китайской народной республики, а себя — главой её правительства.[705]

После подписания пакта о дружбе и взаимопомощи с СССР (январь, 1950) на Западе установилось мнение, что Китай сделался очередным саттелитом Москвы. Но очень скоро Мао показал, что, при всём его почтении к Сталину, он способен принимать самостоятельные решения. О вступлении Китая в Корейскую войну на стороне Северной Кореи (октябрь, 1950) в Москве узнали от находившегося там Чжоу Эньлая и были крайне удивлены тем, что молодая республика решилась вступить в противоборство с государством, имеющим на вооружении атомную бомбу.[706]

Привычная для китайцев тактика партизанской войны оказалась неприменимой в Корее. Вы не можете терроризировать местных жителей, языка которых вы не знаете, не можете заставить их снабжать вас продовольствием, вступать в ваши ряды, давать убежище. Китайским подразделениям приходилось сражаться лицом к лицу с американской армией, оснащённой новейшим оружием, закалённой в недавних боях с японцами. Потери «китайского корпуса добровольцев» были ужасными, особенно от бомбёжек и артиллерийского огня. В первые же дни под бомбами погиб старший сын Мао Цзедуна, Аньин, хотя он находился не на передовой, а при штабе.[707]

После окончания Корейской войны в 1953 году Мао правил страной больше двух десятилетий. За эти годы Китай не ввязался ни в одну серьёзную внешнюю войну. Он выпускал десятки и сотни «последних серьёзных предупреждений» американскому флоту, блокировавшему подступы к Тайваню, он ввязался в пограничный конфликт с Индией из-за Тибета (1962), он послал хунвейбинов, вооружённых «красными цитатниками», отбивать у русских спорный остров Даманский на границе, проходившей по фарватеру реки Уссури, но в остальном избегал провоцировать окружавшие его державы. И это при том, что в 1964 году ему удалось создать свою атомную бомбу, а в 1967 — и водородную.

Справедливо будет задаться вопросом: откуда такое миролюбие в политике нового фараона, который до этого провоевал 22 года, не выпуская ружья из рук?

Один из воможных ответов: в отличие от Муссолини и Гитлера, Мао не был завоевателем-наркоманом. Война для него была средством достижения власти — не самоцелью. Став диктатором, он обнаружил, что тиранство над подданными и внутрипартийная борьба вполне утоляли его властолюбивые инстинкты, его жажду самоутверждения. Он был хорошим мастером партизанской войны, умел вовлекать в неё тёмные слои крестьянской массы. Но для войны с применением современного оружия ему понадобились бы специалисты более высокого класса, настоящие боевые генералы — а зависеть от них он ни в коем случае не хотел.

Один из близких соратников Мао Цзедуна, Чен Хансхенг, много лет спустя так обрисовал его характер в беседе с американским историком Гаррисоном Солсбери: «Он был переполнен ненавистью. Он и Сталин были очень похожи, хотя ни тот, ни другой не признали бы этого. Мао завидовал Лю Шаоци, он завидовал своим лучшим командирам — Пэн Дахуэю, Хи Лонгу, Линь Бяо. Это объясняет многое в его поведении».[708]

Мао даже удерживался от вмешательства в войну во Вьетнаме, десять лет полыхавшую у него под боком. Куда девалась солидарность коммунистов всего мира?! Поставки оружия Ханою гораздо легче было бы осуществлять через сухопутную границу с соседом, чем везти их из СССР по морю вокруг всего азиатского континента. Но это означало бы оказывать помощь проклятым московским ревизионистам, осмелившимся критиковать Сталина. Нет, ни за что!

Война против собственных дальнозорких гораздо сильнее привлекала «Великого Кормчего». У этого противника было по крайней мере одно весьма привлекательное свойство: безоружность. Вооружённое сопротивление режиму время от времени оказывали жители Тибета. В 1959 году они подняли восстание, пытаясь вернуть себе независимость, утраченную в 1951. Их лидеру, Далай-ламе Четырнадцатому, вместе с тысячами сторонников, удалось бежать из страны и вывезти множество документов о зверствах карателей, что позволило поднять вопрос о намеренном геноциде маленького народа.

Вскоре после смерти Мао Цзедуна (1976) случились события, долго считавшиеся теоретически невозможными: войны между коммунистическими государствами. Сначала в ноябре 1978 Вьетнам напал на соседнюю Камбоджу, сверг воцарившегося там главу «красных кхмеров», Пол Пота, и назначил управлять своего ставленника. Так как Китай в это время был союзником Камбоджи, он ответил на это вторжением во Вьетнам через северную границу. Военные действия длились всего месяц (февраль-март, 1979), но обе армии потеряли примерно по 30 тысяч каждая.

Хотя Китай не предпринимал военных авантюр для расширения территории коммунистического лагеря, он способствовал этому другими путями. На его примере коммунистические ячейки других земледельческих государств убеждались в том, что не только пролетариат можно поднять на революционную борьбу, но и крестьянскую массу. Партизанские соединения, используя тактику Красной армии Китая, продемонстрироали живучесть и боеспособность во многих странах Третьего мира. «Фиделисты» на Кубе, сандинисты в Никарагуа, ФАРК в Колумбии, вьетконг во Вьетнаме, «красные кхмеры» в Камбодже — все так или иначе учились у создателя «азиатского варианта марксизма».

Повстанческое движение «Сияющий путь» («Синдеро Луминосо») в Перу открыто объявило «маоизм» своей идеологической платформой. По мнению «синдеристов», другие коммунистические страны впали в грех «ревизионизма». Созданный в 1970 году профессором философии Абимаэлем Гусманом «Сияющий путь» терроризировал страну в течение десятилетий. Ему не удалось свергнуть правительство Перу, он был вынужден уйти в подполье и будет там ждать своего часа, когда экономический или политический кризис ослабит государственный организм настолько, что он сделается снова уязвим для бациллы коммунизма.

Парламентская демократия западного образца оказалась для многих земледельческих стран слишком сложной конструкцией, чтобы выстроить её у себя и на ней успешно преодолеть бурные пороги на входе в индустриальную эру. Одна за другой они терпят крушение и возвращаются к тем или иным формам тоталитаризма, которые могут удерживать их на плаву, но не дают возможности преодолеть пороги. Нам пришла пора вглядеться в судьбу страны, превратившей революцию в самоцель, а на индустриализацию махнувшей рукой. Куба под властью Фиделя Кастро на полвека сделалась рассадником марксизма-ленинизма во всём мире.

Команданте

Нет, великого завоевателя из Фиделя Кастро не получилось. Да он, похоже, и не стремился к этому. У него была другая страсть: повсюду, где только можно, разжигать пожары революций или гражданских войн. Он имеет шансы заслужить титул самого успешного поджигателя 20-го века. Если помечать флажками на глобусе те страны, в которых ему это удалось, в глазах начнёт рябить. А если добавить к ним те, в которых он приложил руку к уже тлеющему огню, число флажков удвоится.

В своей революционной юности он носился с идеей объединения испаноязычных государств Западного полушария в единый Испанистан. Сделавшись повелителем Кубы, немедленно стал совершать шаги в этом направлении. Уже в апреле 1959 года отряд в 80 человек отплыл из Кубы с заданием «освободить Панаму». Но этот план провалился, и «освободителям» пришлось сдаться Панамской национальной гвардии.[709] Летом корпус в 200 бойцов был отправлен на самолётах в Доминиканскую республику, чтобы начать там гражданскую войну и свергнуть диктатуру Трухильо. Регулярные войска этой страны устроили засаду у места приземления и уничтожили почти весь десант. Такая же судьба постигла другой отряд, месяц спустя посланный свергать диктатора Дювалье (Папу Дока) в Гаити.[710]

Прямая вооружённая конфронтация с США в 1961–1962 годах, описанная выше в Летописи седьмой, показала, что Фидель Кастро способен эффективно руководить военными операциями самого разного характера. Дерзость, с которой он противостоял самой могучей державе мира, необычайно подняла его престиж. Вашингтон принял решение оставить Кубу в покое, пик борьбы с коммунизмом переместился в Юго-Восточную Азию, и Кастро смог вернуться к разжиганию революционных пожаров в Западном полушарии.

О появлении в их стране партизанских групп жители благополучной Венесуэлы узнали по начавшимся сериям взрывов на улицах столицы — Каракоса. Для разжигания революционных настроений на Гаити кубинские самолёты сбрасывали крестьянам портативные радиоприёмники, настроенные только на пропагандистское радио Гаваны. Подпольные ячейки стали появляться в Эль Сальвадоре, Гондурасе, Коста-Рике, на островах Карибского архипелага. Даже страны с относительно устойчивой демократией — Уругвай, Чили, Аргентина — не смогли предотвратить проникновение кубинских агитаторов.[711]

Бывший телохранитель Фиделя, Хуан Рейналдо Санчес, впоследствии описал, как происходила подготовка и тренировка засылаемых революционеров и террористов. Главный лагерь Пунто Сера де Гуанабо располагался в пятнадцати милях к востоку от Гаваны. На лесистой территории площадью примерно в четыре квадратных мили были выстроены коттеджи для проживания обучающихся, столовые, здания для классных занятий, стрельбища, карьеры для испытания взрывчатых веществ. На отдельной площадке стояли два самолёта и вертолёт, прикреплённые к земле, на которых можно было обучать методам захвата воздушного транспорта и заложников.[712]

В этом лагере огромное значение придавалось секретности. Группы курсантов из разных стран должны были жить отдельно, питаться в столовых и пользоваться стрельбищами в разное время, перемещаться по территории в миниавтобусах, и если автобусы проезжали навстречу друг другу, пассажирам следовало опускать лицо в колени.[713] Неизвестно, делалось ли это для того, чтобы личности проходящих обучение не стали известны полиции их стран, или из опасения, что они установят прямые контакты, создадут новые межнациональные союзы и тем лишат Кубу её роли главного центра всей подрывной деятельности.

Курс этой «Академии революционеров» был рассчитан на четыре или шесть месяцев. По приблизительным оценкам, его оканчивали полторы тысячи курсантов в год. Около 90 % лидеров повстанческих групп в Южной Америке были выпускниками Гуантонабо.[714] Но обучались здесь и террористы из других регионов мира: баскские сепаратисты ЕТА, ирландцы из IRA, палестинцы из ПЛО и ФАТХа, марокканцы из Полисарио, чёрные пантеры из США. Особенную известность приобрели такие «выпускники», как Ильич Рамирес Санчес (Карлос Шакал), братья Даниэль и Умберто Ортега (будущие марксистские правители Никарагуа), Абимаэль Гузман, основавший движение «Сияющий путь» в Перу.[715]

Гавана проявляла большой интерес и к Африканскому континенту. Уже в 1961 году она посылала оружие алжирским повстанцам, воевавшим за независимость от Франции. В 1965 году Че Гевара появился в Конго в сопровождении группы кубинцев и пытался организовать там партизанское движение из различных левых группировок. Ему удалось образовать армию из нескольких тысяч и вступить в бой с наёмниками из Европы, защищавшими правительство страны, но успеха эти отряды не имели. В широких массах населения доминировали тайные общества «симба», ставившие своей целью уничтожение всех белых, включая и «освободителей». Через полгода Че вернулся на Кубу.[716]

Историки считают, что к этому моменту его отношения с Кастро сильно охладели, но не могут с уверенностью указать на причину. Неизвестно даже, согласился ли команданте на экспедицию в Боливию или Че уехал туда в конце 1966 года самовольно. Боливийские коммунисты отказались поддержать кубинского эмиссара, потому что он предъявлял им невыполнимые требования: прекратить слушаться приказов из Москвы и перейти в полную зависимость от Гаваны.[717]

Отряд, который удалось создать Че, не превышал и сотни бойцов. Он провёл несколько стычек с частями боливийского спецназа, получившими тренировку под руководством американских инструкторов. Отступая вдоль русла реки в джунглях, повстанцы устроили ночной привал, и их голоса услышала местная крестьянка, которая поспешила сообщить об этом военным. Те подкрались к привалу и напали на отряд врасплох. После короткого боя он был разбит, и Че попал в плен. Он вёл себя вызывающе, грубил боливийским офицерам, советовал им не спешить с его расстрелом, потому что живой он стоит гораздо больше, чем мёртвый. Те не послушались и расстреляли его, не утруждая себя судебным фарсом.[718]

Историки отмечают сходство судьбы Че Гевары с судьбами других близких соратников Кастро по революционной борьбе. Если кто-то из них приобретал авторитет и приближался по своему статусу в революционном движении к самому команданте, он вскоре исчезал или погибал загадочной смертью. Называли имена Камило Сиенфуэгоса, Франка Пайса, Хубера Матоса, Сори Марина.[719] Даже брат Рауль часто исчезал из страны, отправленный с дипломатическими или торговыми заданиями за границу.

В 1971 году произошло событие, которого давно можно было ожидать: в одной из стран Южной Америки к власти, в результате нормальных демократических выборов, пришёл убеждённый марксист. Сальватор Альенде, избранный президентом Чили, решительно начал проводить социалистические реформы. Кастро примчался повидаться со своим единомышленником и провёл в стране целый месяц. Он выступал перед восторженными толпами в столице, поздравлял чилийский народ, «выбравший верный путь», обещал плодотворное сотрудничество с Кубой. Параллельно он внедрял своих агентов в ключевые структуры чилийской администрации и прессы. Ему даже удалось привлечь на свою сторону дочь Альенде, Беатрис, которая вскоре вышла замуж за кубинского дипломата, аккредитованного в Чили.[720]

Но социалистические реформы приживались плохо, в стране нарастало напряжение. Ситуация напоминала Испанию 1936 года. Угроза гражданской войны стала реальной, и армейские офицеры решили предотвратить её, устроив военный переворот. 11 сентября 1973 года президентский дворец был атакован с земли и воздуха, защитники его быстро рассеяны. Сам Альенде, осознав безнадёжность ситуации, застрелился из автомата, подаренного ему Фиделем Кастро. Дарственная надпись гласила: «Сальвадору Альенде, моему товарищу по оружию». Страну возглавил генерал Пиночет, которого называли «чилийским Франко». Как заметила американский историк Энн Гейер: «Кастро не удалось построить в Чили социализм, но он сильно посодействовал концу демократии в стране».[721]

В следующем году перед неугомонным поджигателем открылись новые манящие горизонты — теперь в далёкой Африке. Португалия внезапно объявила, что она оставляет свои колонии — Анголу и Мозамбик. Загорелась борьба за власть в двух новых независимых странах между различными политическими группировками. Разве можно было упустить такую возможность? Конечно, нет.

Используя контакты, остававшиеся у Гаваны в Африке со времён миссии Че Гевары, Кастро сумел установить связь с марксистской группировкой MPLA. Армия кубинских «барбудос» была срочно посажена в самолёты и на корабли и отправлена на «чёрный континент». 7 ноября 1975 года команданте лично провожал экспедиционный корпус, облачённый в штатскую одежду и прячущий автоматы в туристских чемоданах.[722]

Впоследствии Кастро объявлял, что его армия была призвана на помощь законным правительством Анголы. На самом деле, в стране в этот момент ещё не существовало никакого правительства. Были обещаны всеобщие выборы, в которых могли бы принять участие различные партии. Но марксистская группировка MPLA сумела первой войти в столицу Луанду и с помощью кубинцев утвердиться там как верховная власть. О выборах было забыто. Южноафриканская республика попыталась помешать этой узурпации и послала войска — её обвинили в интервенции и агрессии. Кубинцы начали получать регулярную помощь оружием из СССР и сумели отбить вторжение южноафриканцев.[723]

Здесь нужно вспомнить стратегический расклад сил противоборства Западного мира с красной угрозой в 1970-е. Конец вьетнамской войны развязал руки Москве. Вся помощь, которая раньше шла Ханою, теперь могла направляться в другие горячие точки планеты. Зенитные ракеты, переброшенные в Египет, нанесли тяжёлый урон израильской авиации в войне Судного дня (осень 1973). Сирия получила советские Миги и танки, что позволило ей грозить Израилю, вмешаться в гражданскую войну в Ливане. Камбоджа и Лаос попали под власть коммунистов (1975). А главное, США находились в состоянии политического паралича после поражения во Вьетнаме и свержения президента Никсона в результате Уотергейтского скандала. Их готовность сопротивляться распространению коммунизма ослабла.

На этом фоне Кастро выглядел победоносным конквистадором далёких земель. Он совершил триумфальный проезд по африканским странам, посетил Алжир, Ливию, Египет, Эфиопию, Сомали, Танзанию, Мозамбик. Весной 1977 года он выступил в Анголе перед своими войсками. В полуторачасовой речи восхвалял кубинское оружие, кубинскую револючию, себя и снова расписывал свою мечту об объединении южно-американских стран в одно государство с одним президентом.[724] И никто из слушателей не стал спрашивать его о том, кого он видит кандидатом на этот пост.

Идея объединения стран Латинской Америки не была монополией Фиделя Кастро. В значительной мере она была реализована уже в виде Организации Американских Государств (ОАГ), созданной в 1948 году. Президент Венесуэлы, Ромуло Бетанкур, который пришёл к власти за год до Кастро, свергнув диктатора Маркеса Переса Хименеса, тоже был энтузиастом такого объединения. Однако, встретившись с Кастро, он решительно отверг его идейные принципы, а впоследствии даже добился исключения Кубы из ОАГ (1962; в 2009 исключение было отменено, но Куба отказалась воспользоваться отменой).[725]

Тем не менее, к 1978 году многим казалось, что мечта команданте начинает сбываться. Загорелись гражданские войны в Никарагуа и Эль Сальвадоре. Кроме Кубы, повстанцам оказывали финансовую помощь Венесуэла и Коста-Рика. Однако Кастро играл и другую важную роль в этих конфликтах. Он использовал свой авторитет для того, чтобы выступать в роли арбитра во время споров между партизанскими лидерами. В Никарагуа ему удалось уговорить их действовать солидарно, и в 1979 году диктатор Сомоза был свергнут.[726] Власть перешла к коммунистическому правительству братьев Ортега.

Кубинским контингентом в Никарагуа командовал генерал Арнальдо Очоа. У этого военачальника был длинный список заслуг перед кубинской революцией. Он участвовал в боях в Сиера-Маэстро, в Заливе Свиней (1961), возглавлял кубинские войска в боях в Анголе, Эфиопии, Сомали.[727] В 1980 году ему было присвоено почётное звание Национального героя Кубы — и до самой смерти он оставался единственным кубинцем, удостоенным такой чести.

Его звезда начала заходить в 1988 году. К этому времени война в Анголе достигла своего пика во время шестимесячной битвы при Квито-Канавале, с применением танков и авиации, между кубинцами и марксистским правительством с одной стороны и южноафриканцами и прозападной группировкой УНИТА (возглавляемой Джонасом Савимби) с другой. В ходе боёв Кастро пытался отдавать команды из Гаваны, а Очоа либо выдвигал альтернативные планы, либо просто игнорировал невыполнимые приказы далёкого главнокомандующего. Обе воюющие стороны объявили себя победителями, но, так или иначе, южноафриканцы вскоре должны были вывести свои войска из страны. Однако, как справедливо замечает в своей книге Хуан Санчес, никому ещё не сходила с рук попытка возражать Кастро да ещё оказываться правым при этом.[728]

В начале 1989 года Кастро не мог не чувствовать, что почва уходит у него из-под ног. В СССР горбачёвская перестройка набирала силу, вскоре потепление отношений между двумя сверхдержавами привело к разрушению Берлинской стены. Для Москвы Куба постепенно превращалась из форпоста коммунизма в Западном полушарии в неудобного и дорогостоющего союзника. Кастро был не из тех, кто послушно подчиняется обстоятельствам и без боя идёт на дно. Однако выбранный им способ остаться на плаву и восстановить престиж ошеломил всех на Кубе и за её пределами. 24 апреля 1989 года национальный герой, генерал Очоа, был арестован и отдан под суд по обвинению в торговле наркотиками и коррупции.

Дальше всё стремительно развивалось по накатанному сценарию показательных процессов в коммунистических странах. Опять на открытом суде выступали свидетели, подтверждавшие все пункты обвинения. Опять защите разрешено было только просить о милосердии. Очоа мог бы признать справедливость обвинений, добавив лишь одну существенную деталь: все действия, связанные с наркоторговлей, совершались им с ведома и по прямому приказу самого Кастро. Вместо этого он лишь объявил: «Если даже мне будет грозить смертная казнь, моя последняя мысль будет о Фиделе и о великой революции, которую он дал нашему народу».[729]

Почему все жертвы показательных судов принимали покаянную позу? Может быть, им обещали помилование в случае покорного следования сценарию? Или гарантировали безопасность детей и близких? (У Очоа была семья, очень дружившая с семьёй Рауля Кастро.) Или для них, как это убедительно показал Артур Кёстлер в своём романе «Тьма в полдень», было невозможно признать, что вся их жизнь была посвящена служению ложным идеалам, воплощённым в чудовищном лидере?

Специальный военный суд нашёл Очоа виновным и приговорил к смерти. Пять дней спустя Кастро созвал государственный совет, составленный из 29 самых видных военных и гражданских лидеров страны, и все они должны были индивидуально утвердить приговор. Среди них был и Рауль Кастро, которому пришлось поставить свою подпись под смертным приговором близкому другу.

Однако и этого показалось мало Каиновой душе команданте. Он приказал заснять казнь генерала на видео и заставил всех членов своей семьи, включая жену, Далию де Сото, и брата Рауля, а также охранников, слуг и домашнего врача смотреть ленту. Она была беззвучной, но зрители могли ясно видеть, как автомобили въезжают ночью на территорию каменоломни, в которой была устроена взлётная полоса. Как Очоа выходит из машины, высоко держа голову, и идёт к стене. Как отказывается от повязки на глаза. Как что-то выкрикивает палачам. И потом рушится на землю под градом пуль.[730]

Историки впоследствии выдвигали разные версии мотивов, двигавших ненасытным властолюбцем. Посмею и я предложить свою. Весь кровавый фарс был задуман и проведён с единственной целью: послать предупреждение брату Раулю. Будучи военным министром, тот был непосредственным начальником генерала Очоа. Не исключено, что Рауль в какие-то моменты становился на сторону своего подчинённого в его стратегических спорах с команданте. В принципе, вступив в тайный сговор друг с другом, эти двое могли устроить военный переворот в стране. Теперь же Фиделю ничего не стоило бы объявить брата соучастником преступлений казнённого и тоже отдать под суд.

В подтверждение этой версии можно привести драматичный поворот последующих событий: после просмотра ленты с расстрелом Рауль впал в страшный непробудный запой. Во время многочисленных визитов в Россию он пристрастился к водке и теперь глушил её бутылка за бутылкой. Сотрудникам военного министерства неделями не удавалось поймать его трезвым, добиться от него ответов на свои вопросы, получить какие-то распоряжения. Жена, боясь, что всё кончится самоубийством, воззвала к Фиделю, умоляя вмешаться. Тот милостиво согласился, и Хуану Санчесу довелось подслушать монолог, которым он усовещивал своего брата:

— Как ты мог пасть столь низко? Ты даёшь ужасный пример своей семье и охране. Если ты обеспокоен тем, что тебя может постигнуть судьба Очоа, то позволь напомнить тебе, что он не был моим братом. Ты и я были с детства одно. Нет, судьба Очоа тебе не грозит, если только… если ты не будешь продолжать это позорное поведение. Говорю тебе как брат: как только ты покончишь с пьянством, я выступлю по радио и буду восхвалять твои заслуги перед страной.[731]

Рауль нашёл в себе силы нажать на тормоза, и Фидель исполнил своё обещание.

После развала СССР Куба потеряла главный источник материальной поддержки, и её военная активность резко пошла на убыль. Но политический авторитет Фиделя Кастро оставался очень высоким, и в 1999 году он сумел воспользоваться им: при поддержке «лидера максимо» на президентских выборах в Венесуэле победил марксист Уго Чавес. Богатая нефтью и газом страна начала неизбежный спуск в болото коммунистической нищеты. Сегодня она приведена на грань полного разорения, хозяйство разрушено, население бежит в соседние страны. Но Кастро, передавший в последние годы жизни власть Раулю, до последнего дня оставался убеждённым марксистом и гордился тем, что он сделал для своего народа и для десятков других.