Пять женщин, предавшихся любви

Конец года приносит смятение чувств

Стильный ветер дует с северо-востока, по небу быстро бегут облака.

И в городе все спешат — готовятся встречать весну [98].

Здесь пекут рисовые лепешки, там метелками из бамбуковых листьев обметают копоть со стен. Звенит серебро и золото на чашках весов: перед концом года каждый торопится с обменом.

— Кон-кон! Подайте грошик слепому… — назойливо тянут слепцы, стоя рядами у выставленных наружу прилавков.

Среди уличного шума раздается:

— Меняю молитвенные таблички!… [99]

— Дрова продаю!…

— Кая!… [100]

— Очищенные каштаны!…

— Раки камакурские!…

Продавцы игрушечных луков вынесли на улицу свой товар. Снуют, сбиваются с ног прохожие в новых таби и сандалиях на кожаной подошве. Как не вспомнить слова Кэнко-хоси!… [101]

Да, и в старину так было, и теперь: если человек обзавелся хозяйством, то конец года для него — хлопотливое время!

Вот наступили последние дни года.

Глубокой ночью двадцать восьмого декабря загорелся дом. Поднялась суматоха, бегают люди, волокут сундуки на скрипучих колесиках, тащат на плечах корзины, несут тушечницы с принадлежностями для письма… срывают крышку с подполья, бросают туда самое ценное. И что же? У них на глазах все обращается в дым.

Как фазанья матка в выгоревшем поле тоскует о своих детенышах, так на пожарище один печалится о жене, другой горюет о старой матери. Нет предела и горю тех, кто успел укрыться у друзей.

В то время в Эдо, неподалеку от Хонго, жил торговец зеленью. Звали его зеленщик Хатибэ [102], и дом его считался когда-то не из последних.

У этого зеленщика была единственная дочь по имени О-Сити.

С чем сравнить эту девушку в ее шестнадцать лет? Если с цветком — то только с цветущей вишней в парке Уэно, если с луной — то с чистым отражением ее в водах реки Сумидагавы.

Не верилось даже, что есть еще где-нибудь такая красавица. Жаль только, что жила эта птичка столицы не в век знаменитого Нарихиры и нельзя было ее показать ему.

Никто не мог бы остаться к ней равнодушным.

Дом зеленщика находился неподалеку от места пожара, и зеленщик вместе с женой и О-Сити отправился искать убежища в храм Китидзёдзи, который семья издавна почитала своим покровителем.

Так избегли они надвигавшегося несчастья.

Но не только они — многие другие тоже прибежали в этот храм. Даже в опочивальне настоятеля слышался плач младенцев, перед статуей Будды валялись женские фартуки. Тут слуга шагает через своего хозяина, там кто-то положил голову на грудь отца, как на изголовье, и спит, ни о чем не заботясь… А когда рассветет, они приспособят гонг и медные тарелки вместо рукомойника, из чашек, в которых ставится чай перед Буддой, станут есть рис…

Но такая уж это минута, и даже сам Сакья Муни [103] должен, пожалуй, отнестись к этому снисходительно.

Мать оберегала О-Сити и строго следила за ней: ведь наше время таково, что даже бонза, при случае, охулки на руку не положит.

Сейчас, в конце года, трудно было уберечься от холодных ночных ветров, и настоятель по доброте своей отдал все, что имелось у него из платья. Было там одно черное офурисодэ [104] из дорогой материи хабутаэ, на нем герб — павлония и дерево гинкго. Подкладка из красного шелка, по подолу кайма с зубчатым рисунком. Сшито изящно… и сохранился легкий запах паленого.

Почему— то это платье запало в сердце О-Сити.

Кто это, какой благородный человек молодым отрешился от мира и оставил на память о себе эту одежду? Какая жалость! А не стал ли он служителем этого храма?

Она представила себе юношу одних лет с нею и исполнилась сочувствия к нему.

И вот из— за человека, которого она еще и не видела, ею овладела мысль о бренности жизни: как подумаешь, все мимолетно, точно сон! Не к чему и стремиться в этом мире. Только будущая жизнь истинна…

Эти мысли так глубоко запали в ее душу, что она открыла материнский мешочек с четками и надела их на руку, чтобы обратиться с просьбой к Будде. А сама беспрестанно повторяла про себя слова молитвы.

Вдруг заметила она какого-то юношу благородной внешности, который серебряными щипчиками для выдергивания волосков старался извлечь занозу из указательного пальца своей левой руки.

Мать О— Сити не могла спокойно смотреть на то, как он мучился, отодвинув сёдзи [105], за которыми уже спускались сумерки.

— Помочь вам? — спросила она и, взяв щипчики, в свою очередь принялась за дело.

Но в старых глазах уже не было зоркости, и ей оказалось не под силу даже найти занозу.

О— Сити, видевшая их затруднения, думала между тем: «Я с моими молодыми глазами мигом бы вытащила!…» Но она стеснялась подойти ближе и оставалась на своем месте.

И тут мать подозвала ее:

— Вытащи-ка эту занозу!

Как обрадовалась в душе О-Сити! Взяв руку юноши, она помогла ему в его беде. Неожиданно он, словно забывшись, до боли сжал ее пальцы.

О— Сити не хотелось отнимать у него руку, но она стыдилась матери. Ничего не поделаешь, пришлось отойти, но она унесла с собой щипчики, а затем, догнав юношу, чтобы вернуть их, она вернула ему и рукопожатие.

С этого началось их взаимное чувство.

Любовь овладела сердцем О-Сити.

— Кем изволит быть этот молодой человек? — спросила она у служки, и тот отвечал ей:

— Это Китидзабуро-доно, по фамилии Онога-ва. Он чистокровный ронин [106], но человек с мягким сердцем и великодушный.

Слова эти еще более разожгли чувство О-Сити, и вот она, хоронясь от людских глаз, написала любовное письмо и украдкой переправила его Китидзабуро.

Случилось так, что того, кто служил ей посредником, сменил другой человек, но все же в конце концов и от Китидзабуро стали приходить письма, в которых он всячески выражал ей свою любовь.

Их чувства слились, как два потока. Да, это действительно была взаимная любовь! Их уже не удовлетворяла переписка — каждый из них любил и был любимым. Они ждали удобного случая…

Подобное ожидание и есть, пожалуй, наша жизнь в этом мире.

Терзаемые любовью, они скоротали последний день месяца, а с рассветом пришел уже и новый год.

Украсили ворота молодыми сосенками — направо, как полагается, ставит женщина, налево — мужчина. А откроешь календарь, — ну не забавно ли? — и там день женщины [107]!

Но удобного случая не было, не удавалось им соединить свои изголовья.

Миновал седьмой день января, когда собирают «для любимого семь сортов молодой травы» [108], прошел девятый день, а за ним десятый, одиннадцатый… вот уж и вечер четырнадцатого дня! Сегодня кончаются дни сосны [109], все «прошло напрасно, как сон»! [110]