Пять тысяч слов

III

Так сказал тайшигун, но мысль его не обрела покоя. Где-то в глубине души, словно гусеница в коконе, шевелилось ощущение некой неправоты, подозрение о малом знании, ведущем к заблуждению. Исписав иероглифами две дощечки, придворный историограф вновь надолго задумался. Сосредоточенно размышлял он о началах жизни и концах судеб, о величии и падении царств, о радости и страхе, о мудрости и невежестве... Пели птицы в Саду порхающих лепестков, резвились бабочки над беседкой. стояла тишина над озером Спящих лилий. Прошел вечер, за ним ночь, и только на другой день, ближе к полудню, когда тайшигун опять сидел в той же позе в Беседке белого журавля, перед ним забрезжил свет истины.

Ему вдруг открылась не только мудрость, но и наивность древних легенд, в которых великие правители прошлого представали и действовали то как люди, то как богоподобные существа. И чем больше вдумывался тайшигун в эту двойственность, тем тревожнее и неприятнее становилось у него на душе. С беспокойством вспоминал он, что Хуан-ди от рождения обладал необыкновенными дарованиями, младенцем уже умел говорить, а в детстве изумлял всех своей мудростью. Еще не будучи императором, Хуан-ди увидел, как небо явило огромного червя и кузнечика. После этого Хуан-ди сказал: «Победила стихия Земли!» Он начал в делах подражать земле, быстро возвысился и встал во главе Поднебесной. И таким был каждый из Пяти Императоров. Правнук Хуан-ди, которого звали Гао-синь, стал великим императором Ку. А почему? Он еще во младенчестве обладал необыкновенными способностями и, родившись, сам назвал свое имя. Что же касается легендарного властителя Фу-си, то он даже внешне обладал чертами сверхъестественного существа, ибо имел тело змеи и голову человека. Появился он на свет самым чудесным образом: его мать Хуа-сюй ступила в след великана у озера Лэйцзе, после чего родила Фу-си в Чэнцзи.

Тайшигун не мог понять, почему его беспокоят эти сведения; он лишь чувствовал, что в них кроется какой-то враждебный, разрушительный смысл. В мучительных раздумьях провел придворный историограф середину дня. Солнце уже клонилось к вечеру, а он так и не притронулся к кисточке. Между тем где-то далеко на востоке синий дракон Цан-лун выдохнул тучу, туча разделилась на перистые облака, которые длинными серыми полосами тянулись через небосвод, и вскоре солнце исчезло за ними. Сразу же потемнело, будто весь мир покрыла тень исполинской птицы Пэн. Смолкли зимородки в Саду порхающих лепестков, исчезли беззаботные бабочки, мелкой рябью замутилась гладь озера Спящих лилий, и ветер породил в зарослях печальный протяжный шум. Он и помешал тайшигуну услышать шаги Дэ фэй, которая вдруг вышла на берег озера и быстро, почти бегом, направилась к беседке. Цянь даже вздрогнул, когда красавица ступила на порог. Словно лепесток, падающий на землю, она легко опустилась возле тайшигуна и взволнованно сказала:

— Вам грозит беда, учитель Цянь!

Куски шелка для рукописей, подхваченные ветром, рванулись со стола, но тайшигун успел поймать их и прижать тушечницей. Сделав это, он внимательно посмотрел на Дэ фэй и ободряюще кивнул:

— Пусть фэй не волнуется и все расскажет.

Красавица обернулась, словно ища кого-то. Берег озера был безлюден.

— Сегодня ночью я говорила с государем, — сказала она. — Едва я повела речь о бессмертии, государь нахмурился. Я испугалась, но он повелел мне продолжать. Когда же я изложила ему все, что узнала от вас, он спросил, кто научил меня этому. Я ответила, и тут, услышав ваше имя, государь пришел в неописуемый гнев. Он закричал так, что в покои вбежала стража. «Бессмертие! — гремел государь. — Оно не нужно тебе, глупая девчонка! Оно не нужно этому выжившему из ума даосскому обманщику! Оно необходимо лишь тому, кто вершит великие дела, заботясь о процветании Поднебесной!..» Я пыталась успокоить государя, но он распалялся все больше: «Червь-шелкопряд дает нить, но не имеет понятия о шелке — так коротка его жизнь! И ты хочешь, чтобы великий человек довольствовался участью червя, чтобы он не стремился постигнуть смысл своих деяний? Великий Конфуций говорил: «Благородный муж не подобен вещи». Тот же, кто учит недеянию, превращает человека в вещь. Ну что же, — тут он зловеще захохотал, — я позволю ему стать вещью! Камера подземной тюрьмы — вот ларец, достойный такой драгоценности!» И сказав так, государь приказал начальнику стражи схватить вас. После этого он удалился, даже не взглянув на меня. Долго я проплакала в своих покоях, а утром, когда я решила предупредить вас, меня не выпустили из дворца. Только сейчас мне удалось тайно ускользнуть, но стража, наверное, уже ищет меня повсюду. Вас тоже скоро найдут. Вам нужно немедленно бежать, скрыться! А я тем временем буду просить за вас прощения у государя... Что? Вы не хотите?

Цянь, отрицательно покачав головой, склонился перед Дэ фэй, выражая одновременно глубокую признательность и непоколебимое упорство.

— Я слишком виноват в глазах государя, чтобы он мог простить меня, — глухо сказал тайшигун.

Дэ фэй изумленно раскрыла глаза:

— Что же такое вы сделали?

— О, почти ничего, — печально улыбнулся Цянь. — Я лишь заступился за Ли Лина.

Имя это ничего не говорило Дэ фэй. Красавица ждала разъяснений, но придворному историографу нелегко было вспоминать о том, что произошло несколько лет назад. Слишком многое сломалось и рухнуло в его жизни после того, как генерал Ли Лин, один из лучших военачальников императорской армии, потерпел поражение от сюнну. С пятью тысячами пеших воинов Ли Лин по приказу У-ди выступил против диких северных полчищ, стремясь захватить вождя сюнну — шаньюя. Однако силы были неравны, к исходу десятидневных боев конница, которую вызвал шаньюй, окружила истаявший отряд Ли Лина, а подкрепление, обещанное императором, так и не подошло. Отряд был разбит, а Ли Лин попал в плен.

Узнав о поражении, У-ди погрузился в мрачное молчание и несколько дней не выходил из своих покоев. Сановники, вызванные во дворец, трепетали. Опасаясь, что гнев императора будет сокрушительным, многие из них начали порочить Ли Лина, обвиняя его в предательстве. Тайшигун, хорошо знавший доблестного генерала, возмущенно опровергал эти злобные наветы. Наконец, император решил вернуться к исполнению дел и пожелал выслушать мнения своих приближенных. Когда очередь дошла до придворного историографа, Цянь попытался обрисовать стойкий характер Ли Лина и напомнить о его заслугах.

«Ли Лин — опытный полководец, — сказал тайшигун. — Но способен ли человек установить что-либо навечно? Быстрый ветер не продолжается все утро, сильный дождь не продержится весь день. Кто делает все это? Небо и земля. Даже небо и земля не могут сделать что-либо долговечным, тем более человек. Сменяются начала инь и ян, прямое становится кривым, сила превращается в слабость, а победитель оказывается побежденным. Такова природа вещей».

Словно две острые стрелы впились в лицо тайшигуна — так пронзителен был взгляд императора.

«Ты, кажется, пытаешься меня обмануть, Сыма Цянь? — сказал государь, и на лицах придворных выразился ужас, ибо голос императора рокотал, как набирающий силу гром погребального барабана. — Не бойся, подними свое лицо, — продолжал Сын Неба. — Я хорошо понял твои слова и хочу это показать. Ты проповедуешь здесь учение даосов — что ж, я буду судить тебя по их же правилам. В мире нет ничего определенного, постоянного — говоришь ты. Значит, соглашаясь с тобой, я должен немедленно казнить всех своих приближенных — советников, жен, слуг, ибо кто положится, что человек, верный мне сегодня, не предаст меня завтра? Все живое — изменчиво, и только мертвое — постоянно. Исходя из этого, я должен отменить все законы и никогда больше не вводить их — ведь жизнь меняется, и где уверенность, что мудрость останется мудростью, а не превратится в глупость? Я должен разрушить дворцы, мосты, дороги, сторожевые башни, Великую северную стену, ибо «все переходит в свою противоположность» и рано или поздно они все равно падут. Так зачем их строить? Зачем укреплять величие и мощь Поднебесной? Зачем вообще что-то делать, если мир следует независимым от человека путем и неумолимо чередование темного и светлого, холодного и теплого, инь и ян? Зачем всем нам жить? Не правильнее ли будет открыть пограничные заставы, и пусть придут враги и развеют нас в пыль и прах? Ты этого хочешь, Сыма Цянь?»

«О, нет, государь! Я не хочу этого!» — воскликнул придворный историограф.

«Вот сейчас ты говоришь правду, — усмехнулся император. — Но эта правда лишь подтверждает твой предыдущий обман. Ты действительно не хочешь гибели Поднебесной, ты хочешь сам, вместе с Ли Лином править ею!.. Молчи и слушай! Изменник Ли Лин вовсе не слаб и не жалок, как ты пытался доказать. Он смел и силен. И смелость его так непомерна, что с некоторых пор он вознамерился затмить доблестями самого Сына Неба! А потом, когда я решил испытать его смертельной опасностью, он не побоялся сохранить свою жизнь, дабы, перейдя на сторону врагов, с их помощью стать во главе Поднебесной. Но это еще не все. Ли Лин умен и хитер! Он хорошо понимал, что не всегда можно победить смелостью и силой. Вот почему он часто повторял мне слова из книги «Шу цзин»: «Если у вас, государь, возникнут большие сомнения, то обдумайте их сначала в своем сердце, затем обсудите их со своими сановниками и спросите совета у гадателей на черепашьих щитках и стеблях тысячелистника». При этом он указывал на тебя как большого знатока древности и искусного толкователя воли Неба. И я верил тебе, Сыма Цянь, пока Ли Лин не предал меня! Но теперь я понял, сколь коварен был замысел Ли Лина. С твоей помощью он хотел победить меня изнутри, он хотел ослабить мой дух и для того приказал тебе внушить мне ложную мудрость. Ты проповедуешь ложь, Сыма Цянь! Учение даосов отнимает у человека веру в истины и авторитеты, оно делает бесполезным подражание образцу и лишает смысла любые деяния. Лао-цзы, основатель даосской школы, говорил: «Когда правительство деятельно, народ становится несчастным. Справедливость снова превращается в хитрость, добро — в зло. Человек уже давно находится в заблуждении». Можно ли, опираясь на такие взгляды, вершить государственные дела? Можно ли управлять страной, держать народ в повиновении и совершенствовать добродетель подданных, не желая учиться у достойных и проводя время в бесплодных размышлениях о «бесконечном превращении вещей»? Истинно прав великий Конфуций, который сказал: «Учиться и не размышлять — напрасно терять время, размышлять и не учиться — губительно». И еще он сказал: «Изучение неправильных взглядов вредно». Вот почему учение Лао-цзы, книги «Дао дэ цзин» и «Чжуан-цзы» следует запретить, а тебя, даосского обманщика, сообщника предателя — казнить немедля!»

Тут же по мановению руки императора тайшигун был схвачен и брошен в камеру подземной тюрьмы, где провел почти три года в ожидании приговора. Вопреки своему грозному обещанию государь почему-то не торопился вынести окончательное решение о судьбе Цяня. Уже все, кто был схвачен за близость с Ли Лином, расплатились за это: одни расстались с жизнью, другие прошли через казнь «бинь-пи» — вырезание коленных чашечек, а придворный историограф все ожидал своей участи. Находясь в тюрьме, он узнал, что по приказу императора в столице и других городах Поднебесной чиновники усердно прославляют учение Конфуция, объявляя его единственно мудрым и правильным; от юношей, поступающих на государственную службу, требуется доскональное знание высказываний и бесед Конфуция, изложенных в книге «Лунь юй». Впервые в истории Поднебесной другие философские школы или вовсе запрещены, или объявлены «бесполезными». Сторонники Лао-цзы изгоняются из государственных учреждений и находят приют в монастырях. О Ли Лине не было никаких известий.

Наконец, когда уже завершался третий год пребывания тайшигуна в тюрьме, ему объявили, что он приговорен к пытке огнем. Цянь спокойно встретил это известие, ибо давно приготовился к смерти. Пытка огнем, в сущности, ничем не отличалась от смертной казни: еще никому, сколько помнил Цянь, не удавалось пройти над огнем по медному столбу, политому маслом. В день, когда должна была состояться казнь, стражники вывели тайшигуна из подземелья, сняли с него колодки и позволили умыться. Из-за деревьев на задах императорского сада, там, где в клетках рычали звери, стучали барабаны и лаяли псы, к небу вздымался белый дым. Это огонь большого костра нагревал медный столб — последний путь тех, кто обречен был ступить на него сегодня. Тайшигун ожидал, что его вместе с другими узниками скоро поведут к столбу, однако его отделили от прочих и поставили в стороне. Мимо проводили и проносили тех, кто в это утро уже испытал тяжесть различных наказаний — клеймение раскаленной печатью, отрезание носа, отрубание ног. Вид дрожащих, стонущих, залитых кровью людей породил ужас в сердце тайшигуна. Он закрыл глаза, стараясь дыхательными упражнениями вернуть спокойствие, но в это время к нему приблизились два чиновника уголовного приказа. Важно развернув шелковый свиток с печатью, они объявили всемилостивейшую волю государя: придворному историографу даруется жизнь, пытка огнем заменяется наказанием «гун-пи» — кастрацией. Услышав это, Цянь рванулся вперед, желая встретить грудью острие меча, но удар в спину тупым концом копья заставил его упасть на колени...

У-ди поступил мудро: позорная казнь «гун-пи», лишающая мужчину силы, превращала врага в посмешище, но сохраняла его дарования и способность выполнять работу. При этом знания и ремесло, которым владел наказанный, становились для него единственным средством завоевать уважение. Многие из тех, кто был подвергнут казни «гун-пи», начинали впоследствии ревностно служить императору. У-ди полагал, что так со временем вынужден будет поступить и бывший историограф.

После того, как приговор был приведен в исполнение и Цянь через некоторое время снова стал пригоден к службе, государь оставил его при дворе, назначив главным хранителем императорской печати. Должность эта давала немало привилегий: право присутствовать во дворце, право участвовать в церемониях, право носить бронзовую печать на черном шнурке. Однако все знали, что согласно обычаю занимать должность хранителя печати может только евнух. Вот почему исполнение новых обязанностей с самого начала стало для опального историографа мучением не меньшим, чем пытка огнем. Вот почему горечь и отчаяние охватывали его всякий раз, когда он сталкивался с насмешливым пренебрежением придворных дам, многие из которых раньше считали за честь получить гороскоп из рук тайшигуна, а теперь, казалось, с особым удовольствием обнажались на его глазах...

— Я ничего не знала! Простите меня! — воскликнула Дэ фэй, закрывая лицо руками. Ее чистые слезы проступали сквозь пальцы, как роса не бутоне лотоса.

—. Меня не нужно жалеть, — тихо сказал тайшигун. И добавил более твердо: — Я унижен, но не побежден.

Юная красавица, удерживая рыдания, слабо покачала склоненной головой:

— Я навлекла на вас беду!.. Государь теперь может и в самом деле не простить вас...

Лицо тайшигуна сделалось суровым.

— Я не стремлюсь во что бы то ни стало получить прощение, — сказал он, — ибо не считаю себя виновным. Наш спор с государем не завершен...

Дэ фэй отняла от лица руки. В глазах ее стояли удивление и страх.

— Неужели вы хотите продолжить борьбу?

Тайшигун некоторое время размышлял над ответом.

— В тюрьме, — сказал он, — я очень горевал от того, что не могу привести новые доказательства и переубедить государя. Но теперь мне ясно, что спор этот все равно нельзя завершить. И вот почему. Обвиняя меня, государь хотел доказать, что доблести Ли Лина переросли в недостатки. Я же стремился вновь обратить его взор на достоинства этого человека. Но можно ли, не впадая в ошибку, вынести какое-либо окончательное суждение о живом человеке? Разве сегодня нам уже полностью известно, что такое добродетель и что такое истина? Разве мы получили окончательный ответ на вопрос: что есть добро, а что — зло, в чем состоит мудрость и в чем — невежество? Каждый понимает это по-своему. В книге «Чжуан-цзы» об этом говорится так: «Человек питается мясом домашних животных, а олени травой; сколопендры лакомятся змеями, а совы и вороны — мышами. Кто из этих четверых знает настоящий вкус еды? Знаменитые наложницы Мао Цянь и Ли Цзы считались самыми красивыми среди людей, однако рыбы, увидев их, погружались в глубину; птицы, увидев их, улетали ввысь; олени, увидев их, стремглав убегали. Кто из этих четверых знает, что такое настоящая красота? Вот почему Чжуан Чжоу говорил: «Принципы человеколюбия и справедливости и пути правды и неправды запутаны и хаотичны, как я могу знать разницу между ними? А если так, то ни я, ни ты, ни другие люди — все мы не можем знать, кто прав, а кто не прав». Исходя из этого, мудрец Чан-у-цзы призывал: «Забудем о течении времени, забудем о разрешении, что такое правда и неправда, достигнем бесконечности, чтобы постоянно в ней пребывать»...

Тайшигун замолчал. Шумел ветер в Саду порхающих лепестков, сгущалась тьма над беседкой, мелкими волнами плескало в берега озеро Спящих лилий. Подняв голову, придворный историограф смотрел в наползающие тучи, как бы желая пронизать их взглядом, увидеть синего дракона — властелина восточной стороны неба, а за ним — границу пространства. Там, за нею, была бесконечность; пустая и вместе с тем наполненная, всепроникающая и неощутимая, она являла собой глубочайшую основу всех вещей — великое дао. «Смотрю на него и не вижу; слушаю его и не слышу; пытаюсь схватить его и не достигаю... Его верх не освещен, его низ не затемнен. Оно бесконечно и не может быть названо», — так говорил о нем Лао-цзы. И сами собой на устах тайшигуна зазвучали стихи, древние песенные стихи-юэфу. Они начинались словами «Гоню коней к воротам Шандуньмынь», и в них были такие строки:

— Как это печально! — прошептала Дэ фэй, когда щемящая мелодия стиха слилась с шумом листвы, растревоженной ветром.

Придворный историограф, храня молчание, по-прежнему смотрел на низко идущие тучи. Вот-вот должен был начаться дождь. Дэ фэй попыталась перехватить взгляд тайшигуна. Ее порозовевшее лицо было взволновано какой-то новой мыслью.

— Но... послушайте, учитель Цянь, — робко заговорила красавица. — Если окончательных ответов нет... если неизвестна граница между истинным и ложным... если правота и неправота не могут быть твердо установлены — значит, любые споры действительно не имеют смысла... Но почему же тогда вы вступаете в них, боретесь с противниками и терпите несчастья? Значит ли это, что сердцем вы верите в то, что мудрость ваша отвергает?

Первые капли застучали по крыше Беседки белого журавля и словно размыли некую завесу перед лицом тайшигуна. Напряженно глядя в лицо Дэ фэй, придворный историограф хотел как бы в ее прекрасных чертах отыскать ответ на вопрос, прозвучавший под сводами беседки. И по мере того, как дождь все сильнее шумел в саду, на суровом лице тайшигуна все отчетливее разгоралось вдохновение новой мысли. Нет, это не была простодушная радость прозрения; это был горький восторг человека, ступившего на край пропасти и решившего умереть достойно.

— Драгоценная фэй... — начал Цянь голосом, в котором одновременно ощущались благодарность и предельная мука. Но больше он ничего не успел добавить. На берегу озера Спящих лилий раздались голоса, и из зарослей выскочило четверо евнухов, потрясающих обнаженными мечами.

— Меня нашли... Прощайте! — бросила Дэ фэй и, словно уносимый ветром лепесток, выскользнула из беседки.

Дождь помешал слугам императора увидеть, что в беседке есть кто-то еще. Когда, окружив Дэ фэй, они скрылись и у озера вновь стало тихо, тайшигун медленно извлек из своего низкого столика простую глиняную чашу, вылил в нее содержимое маленького бронзового сосуда и поставил перед собой. То немногое время, которое еще оставалось у него, он хотел посвятить размышлениям о самом себе.

Ливень, набрав силу, плотной тяжелой стеной пронизывал заросли сада; размокла дорожка, ведущая к Восточному дворцу, под брызгами грязи, взлетавшими с земли, скрылась изящная резьба на низких перильцах беседки. Словно птица, застигнутая непогодой, тайшигун сидел, закрыв глаза и втянув голову в плечи. С новой болью, будто впервые он переживал смысл тех вопросов, на которые ему когда-то уже удалось дать ответ. Зачем изучать и описывать деяния древних? Зачем излагать некогда сказанные слова, оживлять давно угасшие споры и ворошить прах людей, навсегда ушедших от нас? Тайшигун припоминал, как писал он в одной из глав своей книги: «Жить в настоящее время и писать о пути древних — это для того, чтобы увидеть в нем, как в зеркале, свои достоинства и недостатки, хотя отражение это и не будет вполне точным». А на другой дощечке он утверждал: долг историка — в том, чтобы «разрешить сомнения, отличить правду от лжи, назвать добро — добром, а зло — злом».

Много лет тайшигун гордился тем, что во всех ста тридцати главах своей книги ему удалось осуществить намеченное. Но теперь он с отчаянием видел, что, может быть, в этом-то и состояла его ошибка и глубочайшая вина! Он, придворный историограф, человек, из рук которого страна получала историю, приложил все силы к тому, чтобы разделить неделимое, отличить правду от неправды и, воздав должное правым и виноватым, побежденным и победителям, извлечь из всего происшедшего смысл и сделать его незыблемым. Это его кисть запечатлевала оценки и наименования поступков, это его мысль проникала в неведомое и делала его познанным. Так вправе ли он упрекать государя в односторонности, в неспособности понять «превращение вещей» и сходство противоположностей? Желая понять многообразие мира и навести порядок, человек придумывает имена для обозначения всего, что существует. Но, называя вещь именем, он выделяет ее из бесконечного и всеобъемлющего дао. «Дорога возникает, когда ее протопчут; вещи становятся тем, что они есть, когда люди дадут им названия, — говорил Чжуан Чжоу. — Однако надо всегда помнить: то, что субъективно отмечается как стебель и столб, прокаженный урод и красавица Си Ши, великодушие и вероломство, лицемерие и странность, — все это дао объединяет в единое целое». Помнил тайшигун и мудрое наставление Лао-цзы: «При установлении порядка появились имена. Поскольку возникли имена, нужно знать предел их употребления. Знание предела позволяет избавиться от опасности». Опасностью Лао-цзы называл заблуждение, когда люди забывают о главном. А главное состоит в том, что истинно существует только дао; все остальное — слова.

И тайшигун горестно качал головой, вспоминая, как однажды он уже обдумал и уяснил себе эти мысли, что он положил себе руководствоваться ими. Три года назад, выйдя из тюрьмы, он решил, что никогда больше не возьмет в руки тушь и кисть, ибо желание разобраться в вещах и навести во всем порядок нарушает предел употребления имен. Стоило ему, придворному историографу, назвать силу силой, как те, кто внимал ему, переставали видеть в силе слабость; стоило назвать правду правдой, как в ней уже никто не видел неправды. Поэтому кривое в сознании многих не могло быть прямым, светлое не могло быть темным, а победитель Ли Лин не мог быть побежденным. Вот почему его нарекли «предателем»! Нет, тайшигун не желал больше нарушать предел; он решил сложить с себя миссию судьи и, ничем не выделяясь, раствориться в простом бытии, не обладающем именем. В те дни он писал своему другу Жень Шао-цину: «Поэтому иду я за толпой, с которой вместе я всплываю иль ныряю, и вместе с миром всем то вверх иду, то вниз, чтоб заблужденья мира разделять».

И вдруг — о Небо! — он почему-то опять вступил в спор с императором, он опять назвал свое бытие и свои мысли верными, а слова и мысли государя — неверными. Да, он опять впал в пристрастие. Сознавая это, Цянь испытывал какое-то горестное удовлетворение. Теперь он понимал, что задевало его, когда он ставил в пример себе и другим дела Пяти Императоров. Хуан-ди, Яо, Шунь и прочие мудрые правители не были людьми — они были богами. Они могли, называя вещи и вводя для установления миропорядка имена, соблюдать предел их употребления. Люди же, слабые земные люди, стремясь закрепиться в этом огромном, бесконечном мире, не способны выпускать из своих рук то, что они добыли с таким трудом. Так, люди верят, что кончик осенней паутинки очень мал, а гора Тайшань очень велика, и это кажется им истиной. Но в сравнении с полной пустотой кончик паутинки очень велик, а гора Тайшань в сравнении со всей Землей выглядит ничтожной. Какие же они на самом деле? И что означают слова «больше» и «меньше», «лучше» и «хуже», «правда» и «ложь»? Чтобы понять это, надо оставить привычные представления и отправиться на поиски. Тайшигун всю жизнь верил, что он — человек, который может облегчить людям эти странствия. Он полагал, что, описывая взгляды и поступки древних, он извлекает из них урок, полезный для всякого, кто желает чему-нибудь научиться. Но вправе ли был он учить кого-то, если сам впал в заблуждение, о котором предостерегал некогда Лао-цзы? Разбирая дела давно минувших эпох, разве мог он судить, не впадая в пристрастие и не нанося ущерба всеобъемлющему дао? Цянь с горечью перебирал в памяти строки великой книги: «Небо и земля родились одновременно со мной; внешний мир и я составляем единое целое. Поскольку мы уже составляем единое целое, можно ли еще об этом что-то сказать? Единое целое и слова — это два; два и один — это три. Если от этого продолжить дальше, то даже искусный математик не сможет достичь предела исчисления, что же тогда говорить об обычных людях?»

Да, тайшигун понимал: он вовсе не был совершенномудрым. Как самый обыкновенный, обуреваемый страстями человек, он не мог в рассуждениях останавливаться там, где это было необходимо, чтобы не нарушать гармонию дао. Нарушая же ее, он совершал обман, выдавая за истину свое насквозь одностороннее, личное понимание вещей. Но это не было его единственной ошибкой. Мало того, что знание, которое он добывал и распространял, являлось несовершенным; этим знанием могли воспользоваться несовершенные люди, наделенные властью. И тогда, горестно сознавал тайшигун, весь его труд, возникший из стремления помочь людям, обращался им во вред, становясь «собиранием добра для большого вора». О Небо! Придворный историограф хорошо помнил притчу, которую Чжуан-цзы изложил в главе «О взламывании ларцов». В ней говорилось о том, что люди, накопив добро и стремясь уберечься от мелких воров, обвязывают ларцы, мешки, сундуки веревками, ставят крепкие засовы, хитроумные замки, и мир обычно называет это мудростью. Но если придет большой вор, он не будет взламывать ларцов. Взвалив на себя сундук, подхватив ларец и положив на плечо мешок, он просто убежит со всем этим. В таком случае, разве то, что прежде называли мудростью, не окажется лишь собиранием добра для большого вора?! И вообще: среди тех, кого называют умными, среди тех, кто закладывает основы, создает принципы и формулирует добродетели — среди них есть ли такие, которые не собирают добро, коим может воспользоваться большой вор? Теперь тайшигун видел: подобных людей нет.

Капли дождя еще срывались с карниза беседки, когда придворный историограф закончил свои размышления. Он глубоко вздохнул, словно освобождаясь от тяжелой ноши, и огляделся. Тучи уходили, открывая вечернее небо, на котором уже горело две-три звезды. В Саду порхающих лепестков было темно, тихо и холодно. Поздний вечер переходил в ночь. В беседке не имелось светильника, и Цянь заторопился. Ему предстояло, наконец, сделать то, ради чего он уединялся здесь все последние дни. Открыв тушечницу и придвинув к себе одну из дощечек, он обмакнул в тушь свою любимую кисть с рукояткой из нефрита и, более не останавливаясь и не задумываясь над чем-либо, написал:

Волосяная кисточка, смоченная тушью, в последний раз замерла над бумагой. Редкие капли шуршали в листве Сада порхающих лепестков, вставала ночь над беседкой, дрожали звезды в водах озера Спящих лилий. Перечитав написанное, тайшигун еще некоторое время размышлял, затем решительно отложил кисть в сторону. Он не спеша закрыл тушечницу и убрал все письменные принадлежности в нишу стола. Теперь перед ним осталась лишь чаша с питьем. В этот момент где-то в зарослях сада громко вскрикнула ночная птица. Может быть, ее потревожили слуги государя? Придворный историограф твердой рукой поднес чашу ко рту. Питье было горьким, но давало освобождение. При последних глотках тайшигун уже не чувствовал своего тела. Зато зрение и слух его странно обострились, и, отнимая чашу от лица, он удивился тому, что в саду стало как будто светлее, словно взошла луна. Потом где-то далеко и одновременно близко, может быть, в покоях Восточного дворца, раздались звуки цитры и знакомый нежный голос печально пропел:

В голосе этом было столько сострадания и чистой полудетской доброты, что усталая душа тайшигуна в последнем мучительном усилии напряглась, рванулась к нему и неожиданно легко покинула пределы недвижного тела. Чаша со стуком выпала из холодеющих пальцев Цяня и покатилась по циновке. Тело наклонилось и начало падать набок, а душа, медленно и неуверенно воспаряя над перильцами беседки, уже внимала дальним зовам могучих загадочных сил, которые должны были встретить ее. Влекомая этими зовами, душа поднималась выше и выше, оставляя внизу все земное: Сад порхающих лепестков, Беседку белого журавля, озеро Спящих лилий, в глубине которого теперь ясно был виден дух вод — святой дракон с драгоценной жемчужиной во рту; она оставляла златоверхий дворец несравненной А-цзяо, квартал Аньсин, примыкавший к Запретному городу — резиденции императора; она оставляла Чанъань — блистательную столицу Поднебесной и, убыстряя свой полет, все дальше влеклась на север, туда, где неохватным куском тьмы простиралась владычица вечного холода — черная черепаха Сюань-у. Внизу, уже неразличимые во мраке, потонули ритуальное поле императора величиной в тысячу му, развалины гигантского дворца Эпангун, построенного некогда по приказу жестокого Цинь Ши-хуана, и царская усыпальница на горе Лишань. В полной тьме душа миновала северную область Гуйчжоу, приблизилась к горе Чжолу, и здесь полет ее замедлился. Что-то не отпускало, притягивало душу в покидаемом ею мире. Словно в задумчивости душа приостановилась, трепеща, повернула на восток и, подобно птице, летящей к гнезду, устремилась совсем в другую сторону, в Шаньдун. Там, на священной горе Тайшань, в одной из укромных пещер восточного пика, именуемого Дайцзун, была спрятана рукопись книги, над которой многие годы трудился придворный историограф...

Дух Гуйбо, восседавший над черной черепахой, нахмурился: ему непонятно было, почему душа уклоняется от предначертанного пути. Огромной каплей мрака, еще более темной, чем ночь, дух Гуйбо низринулся с горних высот на землю. В одно мгновение он настиг заблудшую душу, подхватил ее, вобрал в себя и бесповоротно повлек на север, в последнюю обитель всех смертных — в холодную и вечную страну Хаоли.

А на земле, между тем, все так же властвовала ночь, и в Чанъани, в императорском саду, было по-прежнему темно и тихо. Лишь при смене стражи у стен Запретного города коротко стучал барабан, да в одной из комнат Восточного дворца порой раздавались сдавленные рыдания. Это плакала Дэ фэй, вспоминая обо всем, что поведал ей в последние свои дни мудрый тайшигун.