Пятый странник

КНИГА ПЕРВАЯ

— Любезные сограждане! Я — рыжего цвета. Вы не должны сомневаться в том, что я — рыжего цвета.

И точно: клок ярко-рыжих волос торчал из-под колпака.

— Более того: я умен, я красноречив, я умею ходить по канату. У меня есть Пикельгеринг, любезные сограждане. Пикельгеринг, знаток схоластической философии и самая лучшая кукла из всех, которые вам когда-либо приходилось видеть.

Пикельгеринг высунулся из-под ситцевого полога, мигнул бубенчиком и поклонился с необыкновенным достоинством.

— Словом, я — самое достопримечательное на обоих полушариях, а что касается моих собственных полушарий, то они-то и есть самое во мне примечательное.

Полушария показались было из-под раздвинутых занавесок, но, как бы устыдясь обширного общества, вновь скрылись под приветливую сень полога.

— Но я буду краток. Я не хочу надолго задерживать на себе ваше благородное внимание. Позднее время не позволяет мне развернуть в пространной речи мои природные дарования. Любезные сограждане! Я — шарлатан!

И рыжий клок с упорством пронзил отсыревший в погребе воздух.

Мастеровые: кузнецы, кровельщики, стекольщики, портные-закройщики и портные, кладущие заплаты на старое платье, купцы, матросы и веселые девушки в одеждах голубых и синих, с желтой лентой в волосах, указывающей на их ремесло, — все смешалось между узкими столами в веселую дымную массу. За стойкой, на огромной бочке, сидела хозяйка, отличавшаяся от своего сиденья только цветом лица. Оно было кирпичного цвета.

Особняком от всех в дальнем углу сидела докторская тога.

— Благородный герцог Пикельгеринг вздыхает по своей возлюбленной герцогине, — закричал шарлатан.

Пикельгеринг сел и принялся вздыхать с треском.

— Не извольте беспокоиться, — продолжал шарлатан, — у него немного испортилась пружина. Однако, судя но гороскопу, составленному знаменитым, неподражаемым астрологом Лангшнейдериусом, ему суждена долгая и счастливая жизнь. Организм его крепок и вынослив, ибо он сделан мастером Лангедоком из Шверина, а куклам мастера Лангедока суждено бессмертие. Но ныне печаль по упомянутой герцогине заставляет его проливать горчайшие слезы.

И точно: благородный герцог проливал слезы, но почему-то не из того места, откуда они, по всем естественным законам, должны были бы проливаться.

— Освальд Швериндох, схоласт, ты жив или ты уже умер? — говорил с горечью человек в докторской тоге. — Если ты умер, то отправляйся на кладбище, если же ты еще жив, то что ты делаешь в этом грязном трактире?

— Я пьян, — отвечал он себе с некоторым достоинством, — я пьян, пивной стакан в моих руках, а колба в моем кармане.

Под привычными руками шарлатана герцогиня с величайшей охотой изменила благородному супругу. Но вот она заболела, и шарлатан мигом доставил к ней доктора с огромной бутылкой в руках.

Тогда Пикельгеринг очнулся от своей бесплодной мечтательности и под неустанным наблюдением умелого руководителя с грозным видом приблизился к виновной супруге. Виновная супруга встала на колени, склонила голову и покорно ожидала решения своей участи. Шарлатан решил ее участь, вытер пот со лба и закричал:

— Любезные сограждане, представление кончается!

Потом отошел в сторону, потянул за веревку, и ситцевые занавески скрыли под собой дальнейшие приключения грозного Пикельгеринга и злосчастной герцогини.

— Гомункулюс, — говорил схоласт, хлопая себя по карману, — ты меня слышишь, Гомункулюс? Ага, ты не слышишь меня, мерзавец, ты не слышишь меня, я тебя выдумал, а ты мертв!

Шарлатан сложил свои куклы и подошел к стойке.

— Хозяйка, — сказал он, — сегодня последний день моей работы. Наступает ночь, я устал, и ты должна угостить меня пивом.

Одна бочка кивнула головой с благожелательством, а из другой шарлатан проворно нацедил себе кружку пива.

Человек в докторской тоге оторвался от предмета, который он созерцал с горечью, и, пошатываясь, подошел к нему.

— Любезный друг, — сказал он негромко, — все бренно, все пройдет, и на свете нет ничего вечного.

— Не смею противоречить, — отвечал шарлатан, — хотя и не имею возможности проверить ваше проникновенное заключенье.

Тога уселась напротив него, и некоторое время они пили молча.

— Дорогой шарлатан, — снова заговорил человек в тоге, — я не сомневаюсь, что вам известно мое имя и мое звание, потому что я — Освальд Швериндох, ученый-схоласт, и я выдумал Гомункулюса.

— Мой дед катопромант Вирнебург, — отвечал шарлатан, — научил меня многим фокусам, и если вам угодно…

— При чем же тут катопромант, — сказал схоласт, — я говорю о Гомункулюсе. Гомункулюс сидит в колбе, колба в моем кармане.

— Если вам угодно, — продолжал шарлатан, — я вскрою вас ланцетом и совершенно безболезненно удалю из вашей души мучащее вас несчастье.

— Пойми, — сказал схоласт, — пойми, Гомункулюс не оживает. Я сделал его, я его выдумал, я потратил на него всю мою жизнь, и теперь он не хочет оправдать ни моих надежд, ни расходов.

Кабачок пустел. Мастеровые покидали его парами, одна за другой. Слуги гасили свечи, а хозяйка зевала раз за разом с хрипеньем и легким свистом.

— Гомункулюс, — с задумчивостью повторил шарлатан, — не могу ли я, сударь, попросить вас показать мне вашего Гомункулюса?

— Вот он, — сказал схоласт и вынул колбу из заднего кармана тоги.

Точно: за тонкой стенкой стекла в какой-то прозрачной жидкости плавал маленький голенький человечек с закрытыми глазами и с полной безмятежностью во всех органах тела. Шарлатан взял его в руки, разглядел и осторожно поставил на стол.

— Herr Швериндох, — начал он с некоторым волнением в голосе, — вы ищете средства оживить вашего Гомункулюса?

— Совершенно верно, — отвечал схоласт, — я ищу его, будь оно проклято. Ищу — и не могу найти.

— Я же ищу нечто другое. Нечто необычайное и в высокой степени благородное.

Докторская тога уставилась лицом в рыжий клок и начала внимательно прислушиваться.

— Вы поймете меня! — вскричал шарлатан. — Во мне нашли убежище многие достоинства, и я прошу вас выслушать меня со вниманием.

Схоласт поставил локти на стол.

— Ночь близка, свечи гаснут, все разошлись, и я буду краток. Мой дед, катопромант, геомант и некромант Генрих Вирнебург, перед своим таинственным исчезновением призвал меня к себе и избрал своим единственным преемником и продолжателем. В моих руках согласно этому завещанию сосредоточилась вся власть черной, желтой, белой, синей, красной, голубой и зеленой магии.

Он вытащил огромную трубку, набил ее табаком, закурил и продолжал:

— Но я был одарен этой силой с одним условием: всю мою жизнь я не должен был касаться ни одной женщины. И вот, любезный ученый, и вот мне исполнилось восемнадцать лет.

Лицо его искривилось при этих словах, как будто он проглотил что-либо очень горькое, а рыжий клок пронзил воздух с особенным упорством.

— Любезный шарлатан, — сказал схоласт, — не огорчайтесь! На вашем месте я послал бы геоманта, катопроманта и некроманта к чертовой бабушке. Поверьте, что женщины стоят не только черной, желтой, белой, синей, красной, голубой и зеленой магии, но еще и фиолетовой и лиловой.

— Но женщины уходят, — печально отвечал шарлатан, — а магия остается… Словом, условие было нарушено, и все силы, которыми одарил меня дед, исчезли бесследно. Но вскоре затем тень его явилась ко мне и пообещала возвратить потерянное под новым условием. Под новым условием, дорогой схоласт, и это-то обстоятельство и заставляет меня бродить из города в город с куклами, в этом шутовском одеянье. Я должен найти ослиный помет.

— Ослиный помет?

Хмель мигом выскочил из головы схоласта и, хромая, побежал к двери. Там он поежился немного, как бы не желая выходить на холодный воздух, наконец скользнул в щелку и исчез.

Схоласт переспросил с изумленьем:

— Ослиный помет?

— Да, сударь, но не простой ослиный помет, который мы видим ежедневно, а ослиный помет из золота, усеянный драгоценными камнями. Я купил осла, чудесного осла; я ежедневно слежу за ним. Ничего, сударь! Ничего и ничего не вижу!

Лампы погасли. Поздняя ночь разогнала всех посетителей. И даже бочка, сидевшая за прилавком, покинула насиженное место и покатилась к двери.

— Пора, — сказал шарлатан, поднимаясь, — завтра утром я отправлюсь далее.

— Искать ослиный помет?

— Да, — с некоторой грустью в голосе ответил шарлатан, — да, именно ослиный, не птичий и не коровий.

— Все бренно, — сказал схоласт, выходя и глубоко задумавшись, — все минет, ничему не суждено бессмертия.

— Старая ведьма! Бочка с пивом, или, лучше сказать, бочка без пива, бочка с гнилой водой, пустая бочка, проснешься ты наконец или нет?

— Я не проснусь, — отвечала хозяйка, — я не проснусь, рыжая кукла, я просыпаюсь позднее.

— Мой осел ждет меня на дворе. Он уже снаряжен, куклы мои уложены. Ты мне скажи прямо: проснешься ты или нет? Или, точнее, уплатишь ты мне или нет? Если да, то я подожду немного. Если же нет, я ударю тебя поленом. Выбирай, старая ведьма, выбирай!

— Приходи за деньгами через час, — отвечала хозяйка, — не буди меня и не тревожь мой отдых. Моему истощенному телу нужно краткое успокоение.

— Пусть каждая минута будет занозой в твоих пятках, — отвечал шарлатан.

Он постоял еще минуту, а потом быстро побежал вниз, потому что он увидел, что мальчишки подобрались к его ослу с длинной хворостиной.

Он поймал одного из них и стал тягать за волосы. Мальчишка визжал, шарлатан ругался, а осел поднял голову и с явным презреньем поглядывал на расправу. Наконец шарлатан закурил трубку, сел у крыльца и задумался.

«Я тощ, — мысленно сказал он себе, — сегодня ночью служанка Луиза говорила мне, что у меня ноги тонкие, как вязальные спицы, и очень холодный живот. Это почти необъяснимо. Тонкость колен еще может быть объяснена худым телосложением и высоким ростом, но как объяснить холодность живота? Но, с другой стороны, не ошиблась ли Луиза и не спутала ли она меня с кем-нибудь другим?»

Он пощупал рукой живот и продолжал говорить себе мысленно:

«Я думаю, что если это и в самом деле так, то мне должен помочь шарлахбергер. Сегодня на ночь непременно нужно выпить шарлахбергера. Но может быть, всему виной то обстоятельство, что у Луизы был слишком теплый живот?»

Он не успел еще решить этого в высшей степени сложного вопроса, как в ворота прошла и остановилась перед крыльцом докторская тога.

— Вы уже снарядили вашего осла, любезный шарлатан? — спросил схоласт.

— Как видите, — отвечал шарлатан, вставая, — мой осел и я сам готовы в путь.

— Чудесно, — сказал ученый, — я отправлюсь с вами.

Шарлатан принял сосредоточенный вид и поблагодарил за внимание. Схоласт потуже закутался и тогу и ответствовал благодарностью за готовность сопутствовать. Так они кланялись друг другу до тех пор, пока хозяйка не вышла на крыльцо посмотреть, что случилось. Шарлатан потребовал у нее уплаты, получил деньги и взобрался на осла. Он поехал к воротам в сопровождении ученого, который шел рядом с ним. Проезжая под воротами, он заметил молодую девицу, загонявшую кур в клети.

— Девица, — крикнул он, — не хочешь ли ты, кроме кур, изловить петушка? У меня есть такой петушок, какого ты у других не увидишь.

И осел засмеялся над неудачной шуткой.

Они странствовали вместе много дней. Шарлатан показывал фокусы, ученый давал ему уроки латыни. А по вечерам Швериндох вынимал колбу и начинал с тяжкими вздохами рассматривать своего Гомункулюса. И Гомункулюс был недвижим по-прежнему и сидел в своей колбе с лихим и беззаботным видом.

Шарлатан же часто слезал с осла, поднимал ему хвост и глядел с ожиданием и надеждой.

После долгого пути они пришли в город Вюртемберг голодные и усталые.

— Вюртембержцы! — кричал шарлатан. — Приветствуйте шарлатана Гансвурста, его осла и его оруженосца. Я самый остроумный шут от Кельна до Кенигсберга, включая Прирейнскую область; моего осла зовут Кунцем, мой оруженосец из пакли.

Они проехали городские ворота, и сторож с огромными ключами за поясом тотчас побежал на площадь сообщить о приезде нового шута верхом на осле, с оруженосцем, сделанным из пакли.

В узких вюртембергских улицах из окон высовывались то веселые бородатые лица с трубками, то круглые, как дно бочки, рожи вюртембергских хозяев, то очаровательные личики девиц в белых чепцах с голубыми лентами.

На площади огромная толпа мигом окружила их.

— Кузнецу — железо, свечнику — воск, — кричал шарлатан, — кровельщику — черепицу, а шарлатану и фигляру — кукол и вюртембержцев! Мы счастливо приехали, дорогой схоласт, в городе — ярмарка.

И точно: в Вюртемберге была ярмарка. В двенадцать часов судьи проехали по городу на городских конях, приняли у стражника ключи от города, на обратном пути проверили часы на главном рынке и вернулись в магистрат, чтобы избрать особого бургомистра для управления городом во время ярмарки.

В деревянных лавках торговали купцы городов и пригородов.

— Любезный шарлатан, — отвечал схоласт, — я держусь за хвост вашего осла, чтобы не потерять вас, но мне кажется, что я все-таки вас потеряю.

— Печнику — кирпичей и глины! — кричал шарлатан диким голосом. — Вюртембержцы, приветствуйте меня, я почтил вас своим приездом.

Пожилой бюргер сказал ему:

— Говори понятнее, шут. Здесь и без тебя много шуму. У нас уже есть один такой — как ты, и он говорит смешнее и понятнее. К тому же на шута ежегодно тратятся городские суммы.

— Каждому свое, — отвечал шарлатан, — лудильщику — олово, оружейнику — железо для шомполов, ворам — содержимое ваших карманов. Бюргер, взгляни, где твои часы?

В это время воришка стащил часы у пожилого бюргера. Он бросился за ним, а шарлатан двинулся далее, раздвигая толпу. Швериндох давно уже упустил хвост осла, а теперь, оттертый толпой, потерял и самого шарлатана. Некоторое время он видел еще рыжую голову, потом потерял и ее и остался один в незнакомом городе.

Наступила ночь. Усталый Гансвурст ехал на своем осле по окраинам города. Он был сыт и пьян, и хотел спать, и покачивался взад и вперед, как петля на виселице.

Ныло темно вокруг, огни уже не горели в окнах. Иногда навстречу ему попадались солдаты и слышалось бряцанье шпор и оружья. Но они оставались позади, и вокруг снова темнота и безлюдье. Но вдруг на повороте мелькнуло освещенное окно. Он очнулся от дремоты и поднял голову. Потом осторожно подъехал к окну и встал на спине осла на колени.

На высоком столе, усеянном ретортами, колбами, трубками, горел зеленоватый огонь. Расплавленное стекло тянулось и свивалось невиданными фигурами над раскаленной железной пластинкой. Высокий человек в остроконечной шапке и длинной тоге склонялся над огнем, и лицо его выражало самое напряженное вниманье.

— Как, — сказал шарлатан, — как, ученый Швериндох уже нашел себе пристанище в благородном городе Вюртемберге? Он уже производит опыты? Быть может, он уже нашел средство оживить своего Гомункулюса?

И Гансвурст постучал в окно.

Остроконечный колпак принял вертикальное положенье.

— Схоласт, — крикнул шарлатан, — отворите окно, я буду рад снова увидеться с вами.

— Кто меня зовет, — отвечал схоласт, приближая лицо к стеклу, — обойди угол, там дверь моего дома.

— Но куда я дену осла? — возразил шарлатан. — Осел — все мои надежды в будущем и настоящем.

— Значит, ты не житель нашего города, — сказал схоласт, и на этот раз лицо его показалось шарлатану незнакомым, — в таком случае привяжи осла к фонарю, а сам пройди туда, куда я указал тебе.

Схоласт отошел от окна и снова склонился над зеленым пламенем.

— Господи помилуй, — бормотал шарлатан, привязывая осла, — он так возгордился, что не хочет уже узнавать старых друзей. Но откуда взялся этот чудесный дом у моего ученого? И почему лицо его показалось мне таким старым? Я бродил по городу, шутил и показывал фокусы, а он в это время купил дом, кучу бутылок, свечи, уже оживил, наверное, свою проклятую колбу и даже успел состариться.

Привязав осла, он подошел к двери, толкнул ее и очутился в комнате, которую видел через окно.

Схоласт снял свой колпак, потушил зеленый огонь и, опираясь на палку, поднялся к нему навстречу.

— Любезный схоласт, — быстро заговорил шарлатан, — все бренно, все минет, ничему не суждено бессмертия.

— Да, — отвечал схоласт, — не смею противоречить. Ничему не суждено бессмертия.

— И этот дом, — говорил шарлатан, — и эти бутылки, этот колпак и комната — они исчезнут как дым.

— Исчезнут, — отвечал схоласт, — как исчезнем когда-либо и мы сами.

— Так для чего же вы все это купили? — продолжал шарлатан, — Или вы сделали все это в ваших бутылках?

— Чужестранец, — отвечал схоласт, — ты меня удивляешь. Ты говоришь со мною так, как будто мы знакомы много лет. Между тем я вижу тебя впервые.

— Впервые? — сказал шарлатан с обидой в голосе. — Мы расстались сегодня днем. Нас разделила толпа на площади.

— Чужестранец, — отвечал схоласт снова, — я не имею права не верить тебе, но ты меня удивляешь. Я видел много людей на своем веку, и, может быть, ученые работы несколько ослабили мое зрение.

— Освальд Швериндох, ученый-схоласт, — начал было шарлатан, подходя к нему ближе, — нас разлучила толпа на площади. Поглядите на моего осла! Неужели вы и его забыли?

— Как ты назвал меня? — переспросил схоласт и нахмурил брови. — Ты принял меня за кого-то другого. Имя мое Иоганн Фауст.

Наступила ночь. Швериндох, усталый и голодный, шел по пустым улицам Вюртемберга.

— Гомункулюс, — говорил он, похлопывая себя по карману, — ты слышишь, Гомункулюс, я покинут, я оставлен всеми. Мой единственный друг — это ты, и ты никогда не покинешь меня, потому что я тебя выдумал.

Он сел на тумбу и сказал самому себе:

— Я встретил сегодня десятки, сотни людей, и у каждого из них есть дома жена, постель, ужин. А я не имею ни того, ни другого, ни третьего. Я ученый бакалавр! Я magister scholarium!

Улица была темна и безлюдна.

— Доктор Фауст, — закричал вдруг прямо перед ним чей-то голос, — что вы делаете здесь — один, поздней ночью, пи улице города?

Швериндох поднял голову. Никого не было вокруг.

— С вами произошла какая-то странная перемена, — продолжал голос, — мне кажется, что на нашем благородном лицо несколько разгладились морщины. Клянусь моим отражением, вы помолодели.

— Простите, — пробормотал огорченный Швериндох, — прошу прощения, мои глаза несколько ослабли от ученых занятий, но я никого не различаю в темноте.

— Это странно, — удивился голос, — с каких пор вы, дорогой учитель, перестали узнавать ваших добрых друзей?

— Друзей? — переспросил Швериндох, тщетно пытаясь разглядеть что-либо перед собой. — Осмелюсь просить вас напомнить мне, где и когда мы с вами встречались?

— Право, — с беспокойством продолжал голос, — право, я боюсь, дорогой учитель, что чрезмерные занятия слишком утомили вас. Не лучше ли вам будет отправиться домой и отдохнуть немного?

— Нет, нет, — вскричал Швериндох, — нет, нет, я прошу разъяснения. Где и когда мы с вами встречались и почему я не вижу вас?

— Извольте, — отвечал голос с обидой, — извольте. Мы встречались в вашем доме в Вюртемберге, и вы знаете меня так давно, что, вероятно, шутите, не желая признавать старого почитателя и друга.

— Непонятно, — отвечал Швериндох, — объяснитесь. Назовите мне ваше имя.

— Курт, сын стекольщика.

— Сын стекольщика? — переспросил Швериндох. — Это очень странное имя.

— Доктор, вы нездоровы, — сказал голос, и на этот раз с чрезвычайной решимостью, — ночь близится к концу, и вам пора домой, доктор!

С этими словами схоласт почувствовал, как нечто осязаемое схватило его под руки и повлекло по темным улицам Вюртемберга.

Шарлатан сидел против доктора Иоганна Фауста и смотрел на него с тайным почтением.

В окно заглянул уже серый утренний свет.

— Сорок лет тому назад, — заговорил доктор, — старый еврей из Лейпцига подарил мне белый порошок, который обладает чудесной силой в нахождении философского камня.

— Осмелюсь вас спросить, — сказал шарлатан тихо и с некоторой печальной вежливостью, — с какой целью вы ищете философский камень?

— Чужестранец, — отвечал, оборотясь, доктор, — ты получил приют в моем жилище. Ты — мой гость, но я прошу тебя не мешать мне работать.

— Простите, — промолвил шарлатан, — но среди моих немногих друзей есть некто Освальд Швериндох. Он ищет средства оживить Гомункулюса, и я подумал, что вы стремитесь к общей цели.

Доктор не отвечал ему. Подойдя к столу, он собрал пепел, оставшийся на стеклянной пластинке, смешал его с другим порошком и всыпал полученную смесь в реторту. Снова запылал маленький горн, и два пламени соединились в одно, раскаляя железо.

— Гомункулюс? — сказал он, вспоминая о вопросе Гансвурста. — Пустое. Гомункулюса выдумал я еще в молодые годы, но оживить его невозможно.

— Вероятно, так же невозможно, — пробормотал шарлатан, — как найти золотой помет, усеянный драгоценными камнями.

Он умолк. Голубая жидкость кипела в реторте, маленькие пузырьки, отделяясь от нее, через стеклянную трубку выходили под прозрачный колпак и оседали на его стенках блестящими каплями.

— Работай при восходе солнца, — снова сказал Фауст, и снова более себе, нежели своему собеседнику. — Он был уже в моих руках, философский камень.

Но шарлатан никогда не узнал о причинах исчезновения из рук Иоганна Фауста философского камня, потому что на улице раздались неверные шаги и дверь распахнулась под сильным ударом.