Пятый странник

КНИГА ТРЕТЬЯ Путь сына стекольщика, по имени Курт

Память мне говорит — будь тверд, а судьба говорит иное. Я устал. Сегодня к ночи мне не дойти до Геттингена, а ночь будет дождлива и пасмурна. О сын стекольщика, будь тверд в испытаниях.

Так он говорил с горечью, и по дороге гулял ветер, а на небе зажигались звезды.

— Курт, если даже ты встретишь крестьянскую повозку, то никакой крестьянин не позволит невидимому человеку отдохнуть на своей повозке. Когда неловкий человек загораживает собою свет, нужный для работы, ему говорит: отойди, ты не сын стекольщика.

Он шел неутомимо и к ночи пришел в Геттинген и, проходя через городские ворота, повторял со вздохом:

— Память мне говорит — будь тверд, а судьба говорит иное.

Время в Геттингене проходит незаметно, и, если бы неизвестный изобретатель колесных часов не изобрел их в конце концов после долгих опытов и мучительных размышлений, геттингенские бюргеры, мастера, ученики и подмастерья жили бы, не замечая времени, — как животные или деревья.

Фрау Шнеллеркопф, содержательница гостиницы на Шмиденштрассе, не однажды говорила своему мужу, что в Геттингене не успеешь и глазом моргнуть, как жизнь уже окончилась и нужно звать пастора и платить ему за причащение талер, — на что Herr Шнеллеркопф отвечал глубокомысленно: «Und?..»[7] — и смотрел на часы. Часы тикали, время шло предлинными шагами, сын стекольщика также шел предлинными шагами, покамест не постучался у дверей гостиницы.

Была поздняя ночь. Herr Шнеллеркопф уже спал, и его жена пошла отворить двери.

— Кто стучит?

— Я, — отвечал сын стекольщика, — сын стекольщика, уважаемая фрейлейн.

— Я не фрейлейн, — отвечала хозяйка, — что вам нужно?

— Переночевать в вашей гостинице, любезная фрау.

— Да, фрау, — отвечала хозяйка с достоинством, — Подождите, я зажгу свечу и отворю двери.

Она вернулась с зажженной свечой и отворила двери.

— Благодарю вас, — сказал сын стекольщика и вошел в комнату.

— Боже мой, — закричала хозяйка, — да где же вы? Я никого не вижу.

— У вас, вероятно, плохое зрение, — отвечал странник, оборотясь к ней, — впрочем, действительно меня трудно заметить. Вы совершенно справедливо отметили это печальное обстоятельство.

— Что это значит? — говорила фрау, поводя вокруг свечой. — Вы меня не испугаете. Я не пугливая женщина.

— Боже меня сохрани пугать вас, — отвечал сын стекольщика, — я человек грустного характера и тверд в испытаниях. Надеюсь, вы не будете возражать мне, что твердость есть одно из лучших качеств моего характера.

— Я вас не знаю и не знаю вашего характера, — возразила хозяйка. — Да и какой же характер может быть у человека, которого нельзя увидеть невооруженным глазом?

— Течение судьбы скрыто от людей, — в свою очередь возразил сын стекольщика, — но, поверьте, я совершенно не виновен в том, что мой отец слишком любил свое ремесло.

— В таком случае я не могу пустить вас в мой дом, — продолжала хозяйка, по-прежнему размахивая дрожащей свечой в воздухе.

— Любезная хозяйка, — сказал сын стекольщика, — вы не можете уверить меня в том, что у лучшей из геттингенских женщин столь жестокое сердце. Я очень давно в пути, я устал, и вы не можете оставить меня за дверьми вашего почтенного дома.

Фрау Шнеллеркопф задумалась.

— Хорошо, — сказала она наконец, — я провожу вас в комнату, но только, пожалуйста, с утра примите ваш настоящий вид.

— Увы, — отвечал странник, — увы, любезная фрау, вы никогда не увидите меня в моем настоящем виде, потому что я имею только один — ненастоящий, и в нем совершенно не поддаюсь описанию.

Фрау Шнеллеркопф проводила своего постояльца в отведенную ему комнату, пожелала ему доброй ночи и, озадаченная этим странным происшествием, вернулась к мужу. Herr Шпеллеркопф крепко спал, но, разбуженный женой, выслушал ее внимательно, сел на постели и сказал с изумлением: «Und?..»

Наутро сын стекольщика бродил по городу Геттингену, печально глядел вдоль узких улиц и снова говорил сам с собой:

— Я начинаю думать, что оживить Гомункулюса легче, чем найти самого себя. Но я все же найду себя, я верну себе вес и объем, я стану тем, кем был бы я, если бы судьба не сделала стекольщика моим отцом!

Он шел, внимательно разглядывая почтенных бюргеров и полных фрау, попадавшихся ему навстречу.

— Курт, Курт, — снова говорил он, — ведь и ты мог бы быть всеми уважаемым человеком! Ты мог быть толстым или тонким, высоким или низким. А теперь? На что ты тратишь теперь свою злосчастную жизнь?

Тут он наткнулся на седого старика с длинной палкой в руках, который шел по левой стороне улицы, высоко задрав голову и что-то пристально разглядывая на совершенно безоблачном небе.

— Невежа, — спокойно сказал старик, не опуская головы, — мерзавец, не уважающий старости и ученых познаний во всех областях наук.

— Простите, Herr, — отвечал сын стекольщика, несколько озадаченный, — но вы немного ошиблись в вашем поразительно полном определении моего ума и характера. Мой характер имеет твердость во всех испытаниях жизни, а что касается ума, то он проникает в самую суть человеческого познания.

— Не вижу, — сказал старик, еще выше задирая голову, — не вижу, ибо слежу за звездой Сириус, совершающей сегодня свой обычный путь по ниспадающей параболе.

— Не вижу, — ответил странник, в свою очередь задирая голову, — небо совершенно безоблачно и ясно.

— Что ты можешь увидеть? — с презрением отвечал старик. — Звезду Сириус можно увидеть лишь по личному с ней уговору.

— Если память мне не изменяет, — сказал сын стекольщика, — то, кроме Сириуса, по личному уговору можно увидеть Большую Медведицу и Близнецов.

— Левая лапа Большой Медведицы не поддается уговору, — с важностью продолжал старик, — что же касается головы и остальных лап, то ты не ошибся.

— Я не ошибся и относительно Близнецов.

— Что касается Близнецов, то это вопрос чрезвычайно спорный. На собрании астрологов в Бренне Близнецы были признаны достойными изучения. Вообще же говоря, прохожий, ты можешь за мной следовать до вечера. Вечером я опущу голову, увижу тебя, и мы подробнее поговорим об этих занимательных вопросах.

— Я очень боюсь, — отвечал сын стекольщика, — я очень боюсь, любезный астролог, что меня и по уговору нельзя увидеть. В этом отношении я гораздо неподатливее лапы благородного созвездия.

— В твоей речи, — сказал старик, — я замечаю логическую ошибку. Большая посылка не соответствует выводу. Ты не есть звездное тело. Следовательно, тебя можно увидеть без всякого уговора.

— Дорогой астролог, — возразил сын стекольщика, — я советую вам убедиться в истине моих слов. Что же касается вашего предложения пробыть с вами до вечера, то я не вижу в этом прямой необходимости. Я буду сейчас смотреть на Сириус, а вы смотрите на меня. Посмотрим, кто из нас скорее что-либо увидит.

— Бездельник, — возразил астролог, — не отвлекай скромного ученого от его высоких занятий. К тому же если бы даже я и пожелал согласиться с тобой, то я все равно не мог бы опустить головы, потому что у меня затекла шея.

Сын стекольщика прислонил к его глазам руку и сказал, смеясь:

— Вот вам ясное доказательство моих слов, — и другой рукой с силой дернул его за бороду.

— Парабола! — закричал старик. — Ты заставил меня упустить нисхождение!

— Я прошу прощения за мой дерзкий поступок, — отвечал сын стекольщика, — но взгляните на меня. Видите вы что-нибудь?

— Я ничего не вижу, — возразил астролог с спокойствием, — но не сомневаюсь, что мог бы увидеть тебя по уговору.

Вокруг них собралась толпа.

— Астролог Лангшнейдериус, по-видимому, сошел с ума, — сказал один бюргер другому и выпучил глаза на астролога, — он стоит посреди улицы и разговаривает сам с собой двумя голосами.

— Астролог Лангшнейдериус, по-видимому, сошел с ума, — сказал второй бюргер третьему и также выпучил глаза на астролога, — в его руках шляпа и палка, одежда наброшена на плечо, и он говорит сам с собой двумя голосами.

Но в это время виновники странного приключения последовали далее по геттингенским улицам.

— Ты очень напоминаешь мне, — начал старик, когда они добрались до его дома и уселись в кресла, — одного из учеников знаменитого арабского философа и врача Авиценны.

— В этом нет ничего удивительного, — сказал сын стекольщика, — потому что я, в сущности говоря, и есть ученик Авиценны.

— Давно ли ты оставил своего благородного учителя? — волнуясь продолжал старик.

— Недавно, — отвечал странник с некоторым сожаленьем в голосе, — недавно, всего лишь года два тому назад.

— Года два тому назад? — переспросил с изумлением астролог. — Ты, без сомнения, врешь, потому что Авиценна вот уже триста лет как умер.

— Прежде чем продолжать этот разговор, — сказал странник, — будьте так добры повернуться ко мне лицом. Несмотря на то что я оказал вам почтение, которое питаю ко всем дряхлым людям, вы сели ко мне задом и разговариваете не со мной, а со своим ночным горшком.

— Странник, — отвечал астролог и на этот раз действительно повернулся к нему спиной, — тебе должно быть известно, что зрение у астрологов вообще не отличается остротой. Кроме того, тебе, как ученику Авиценны, ведомы многие тайны нашей священной науки. Твое исчезновение есть, конечно, прямое следствие занятий магией и астрологией.

— Не совсем, — отвечал сын стекольщика, делаясь вдруг необыкновенно мрачным, — не совсем. Мое исчезновение есть прямое следствие сильной любви моего отца к своему ремеслу.

— Непонятно, — сказал старик, — значит, твоему отцу были известны эти тайны.

— Мой отец, — начал сын стекольщика, — был стекольщик. А моя мать, дорогой астролог, была пугливая женщина. Отец так любил свое ремесло, что каждую неделю высаживал все окна в нашем маленьком доме исключительно для того, чтобы вставить новые стекла, а что касается будущего ребенка, то не хотел иметь никакого другого, кроме как в совершенстве похожего на свое ремесло. Не знаю, как это случилось, но я родился, увы, совершенно прозрачным. Это обстоятельство однажды заставило моего отца вставить меня в раму. По счастливой случайности эта рама находилась в комнате доктора Иоганна Фауста, и я познакомился со знаменитым ученым, который руководил мною во время всей моей дальнейшей жизни. Так что вы грубо ошиблись, приняв меня за ученика Авиценны. Мой учитель — Фауст.

— Фауст? — сказал старик, — Не помню.

— И он, полюбив меня, сделал своим помощником по изучению тайн философского камня. Но не философскому камню отданы теперь все мои желания и силы. Я ищу другое.

— Что же ты ищешь?

— Самого себя.

— Самого себя? — повторил старик. — Но как же ты потерял себя и с какой целью теперь ты себя ищешь?

— Я ищу себя, — отвечал странник, — для того, чтобы стать худым или толстым, высоким или низким, чтобы жениться, поступить на службу, зажить наконец как человек.

— Стало быть, ты не знаешь даже, худ ты или толст, высок или мал, стар или молод. Ты не знаешь даже, есть ли у тебя голова на плечах?

— Не знаю.

— Не может быть!

— Да, ей-богу, не знаю, — отвечал сын стекольщика и заплакал.

Заплакал и старик. Но поздно было плакать, потому что пятый странник уже держал открытым ящик для кукол.

Вечером же старик сказал сыну стекольщика:

— В городе Аугсбурге живет некий Амедей Вендт. Явись к нему и скажи, что тебя послал астролог Лангшнейдериус, и он укажет тебе, где найти то, что ты ищешь.

— В путь, в путь! По дороге ветер. С неба сумерки, и зажигаются звезды. Память мне говорит — будь тверд, а судьба говорит иное.

Так он говорил, повторяя эти слова снова и снова, пока не добрался до города Аугсбурга.

Он долго искал Амедея Вендта в этом городе, но не нашел его, да и не мог найти, потому что Амедей Вендт родился ровно через двадцать лет после его путешествия.

Тогда он сел на камень и снова заплакал. А наутро он пустился в дальнейший путь.

Из Аугсбурга в Ульм, из Ульма в Лейпциг, из Лейпцига в Кенигсберг, из Кенигсберга в Вюртемберг, из Вюртемберга в Шильду, из Шильды в Билефельд, из Билефельда в Штеттин, из Штеттина в Бауцен, из Бауцена в Штеттин.

А когда он добрался до Свинемюнде, то оттуда прямо в ад, потому что хозяйка гостиницы в Свинемтопде сказала ему, что в аду он, без сомнения, найдет самого себя, что ад полон таких же проходимцев, которые всегда готовы попить-поесть за чужой счет…

Пятый странник захлопнул над ним крышку ящика и молвил:

— А вот: