Пьесы. 1889-1891

Впервые – журнал «Северный вестник», 1889, № 3, стр. 135–194 (ценз. разр. 25 февраля 1889 г.), с подзаголовком: Драма в 4-х действиях. Подпись: Антон Чехов. К заглавию дано подстрочное примечание: «Эта пьеса была поставлена на сцене императорского Александринского театра 31-го января 1889 года в бенефис режиссера Ф. А. Федорова-Юрковского».

Часть тиража выпущена в виде отдельного издания с пометой: Из «Северного вестника», III, 1889 г. С.-Петербург, тип. В. Демакова (ценз. разр. 4 марта 1889 г.; вышло в свет с 1 по 8 марта 1889 г.; отпечатано 100 экз.).

Перепечатано в литографированном издании: Иванов. Драма в 4-х действиях Антона Чехова. Литография Московской театральной библиотеки Е. Н. Рассохиной (ценз. разр. 4 ноября 1892 г.; вышло в свет с 9 по 15 февраля 1893 г.; отпечатано 110 экз.).

Включено с новыми поправками в сборник «Пьесы» (1897).

С небольшими изменениями вошло в издание А. Ф. Маркса (1901); с того же стереотипа текст пьесы отпечатан для второго издания т. VII (1902).

Сохранились цензурный театральный экземпляр пьесы с тремя последовательными слоями правки (Ценз. 891–3) и вклеенный в него автограф последнего явления пьесы (явл. 9), а также рукописная копия с текста Ценз. 891 – режиссерский экземпляр Александринского театра (Реж. 89), по которому восстанавливается первоначальный текст финала, утраченный в цензурном экземпляре (оба экземпляра – ЛГТБ). На обложке (ею служит обложка литографированного издания 1887 г.) рукой Чехова исправлен прежний подзаголовок: «Комедия в 4 действиях и 5 картинах». Сначала вычеркнуто только упоминание о количестве картин, затем весь подзаголовок заклеен полоской бумаги и сделана новая надпись: «Драма в <4 действиях>» (окончание надписи не сохранилось). О цензурных пометах и резолюциях, имеющихся на обложке, см. ниже.

Печатается по тексту: Чехов, т. VII1, стр. 43–118.

1

Текст Ценз. 891 – первоначальный вариант переработанной редакции, законченный к 19 декабря 1888 г.

В цензурном экземпляре этот текст представлен наиболее ранним слоем, его основой: в I акте – листами литографированного издания 1887 г., с небольшой авторской правкой; во II акте – рукописным текстом (рукой Николая Павловича Чехова) с отдельными авторскими поправками; в III акте – снова листами литографированного издания с добавлениями и заменами (наклейки и отдельный лист), переписанными рукой Ивана Павловича Чехова; в IV акте – рукописным текстом (рукой Ивана Павловича), с отдельными авторскими поправками. Последние страницы этой рукописи, начиная со слов Иванова в IV акте: «Объясни им как-нибудь» (явл. 8; в первоначальной нумерации – явл. 7), в экз. Ценз. 891 вырезаны. Утраченный текст восстанавливается по рукописной копии в рабочем постановочном экземпляре Александринского театра (Реж. 89).

Экземпляр пьесы с текстом Ценз. 891 в начале января 1889 г. был представлен на рассмотрение петербургского отделения Театрально-литературного комитета. На обложке – дата регистрации в комитете: «По реестру Т<еатрально-> Литературного Комитета 8 янв<аря> 1889 г. за № 5001, СПб. Один экз.», а также резолюция: «По журналу Театр. Лит. Комитета 8-го января 1889 г.: одобряется к представлению на сцене Императорских театров. Товарищ председателя Д. Григорович» (его рукой – только подпись).

Первоначальная переработка «Иванова» осуществлялась в октябре – декабре 1888 г. Впервые о переделке пьесы Чехов упоминал в письме А. С. Суворину 2 октября 1888 г.: «Если, думается мне, написать другой IV акт, да кое-что выкинуть, да вставить один монолог, который сидит уже у меня в мозгу, то пьеса выйдет законченной и весьма эффектной». 5–6 октября он снова писал Суворину, который в продолжение всей работы выказывал к пьесе большой интерес, выступал в роли наставника и куратора: «В „Иванове“ я радикально переделал 2 и 4 акты. Иванову дал монолог, Сашу подвергнул ретуши и проч.».

В ответ на предложение Суворина дать пьесе новое название Чехов возразил: «Названия не изменю. Неловко. Если бы пьеса не давалась ни разу, тогда другое бы дело» (там же).

Вернувшись из поездки в Петербург, Чехов 17 декабря извещал Суворина: «Я уже принялся за „Иванова“». И на следующий день: «„Иванов“ готов. Переписывается». Посылая готовый экземпляр пьесы (текст Ценз. 891), он отмечал: «Теперь мой г. Иванов много понятнее» (19 декабря).

В добавленных в текст монологах Иванова и беспощадных самооценках он представлен как «нытик» – «надломленный», «потерянный» и в то же время безусловно честный и порядочный человек, выносящий себе страшный приговор.

Две картины последнего акта объединены в одну. Вместо комедийных эпизодов свадебного застолья и незаметной для всех смерти Иванова в пьесу введены сцены высокого эмоционального накала, добавлен его монолог «под занавес» и сценически «эффектная» концовка – самоубийство на глазах у всех собравшихся.

Раньше в «комедии» Иванов после недолгого колебания благополучно венчался с Сашей и в финальных сценах представал перед зрителем в образе несколько раскисшего от счастья и вина молодого супруга, повторявшего: «Все хорошо, нормально… отлично…» В «драме» же он всеми средствами добивается расстройства своей женитьбы, в душевном смятении бежит из-под венца, добивается отказа Саши и, вынув из кармана револьвер, признается ей: «Если бы ты не согласилась, то я бы вот…»

В «комедии» был эпизод, где Лебедев тайком от жены ссужал Иванову деньги для отдачи долга, а Иванов легко соглашался на это сомнительное предложение: «мне теперь не до самолюбия». В «драме» в той же сцене Иванов не произносит ни слова, однако заставляет Лебедева понять унизительный характер предложенной сделки и взять деньги обратно.

В переработанной редакции исключен целый ряд эпизодов, относившихся к «свадебному» фону пьесы с его бытовыми и комедийными аксессуарами: сцена с барышнями и танцами на празднике у Саши (д. II), живописный рассказ Лебедева о закусках, явление Петра с горячими пирожками, шуточные запевки свахи (д. III), вся водевильная линия сватовства Боркина к Бабакиной (д. IV) и т. д.

В новой редакции пьесы усилена напряженность действия, усложнены отношения между Львовым и Ивановым и намечен новый сюжетный узел – Львов выступает теперь также в роли соперника Иванова: «…знайте же, что я люблю вашу жену! Люблю так сильно, как вас ненавижу! Вот мои права…» и т. д. (д. III, явл. 6).

Добавления в роли Саши отчетливо выявили в ее характере черты «эмансипированной» девицы, провинциальной Жорж Санд, «гения», ее рассудочную экзальтированность и предвзято книжные представления о «деятельной» любви и о «герое», которым являлся для нее Иванов (д. II, явл. 3, 13; д. III, явл. 7 и др.).

Из числа действующих лиц пьесы исключен Дудкин – чисто водевильный персонаж, «зулус» и «пещерный» человек.

Значительно преобразован и прежний комедийный образ «легкокрылой» Марфутки Бабакиной, сняты намеки на ее «размалиновое житье» и устроенный на дому «кафе-шантан», куда гости закатывались «суток на трое» с полными кульками «коньяку да ликеру». В «драме» оказались невозможны прежние нелестно-вульгарные отзывы о ней: «Марфутка, эта дрянь, черт, жила» или «сморкается как извозчик».

Вычеркнуты многие бранные и грубоватые, просторечно-фамильярные обороты и выражения, вроде: замучился, как черт; эх, волк меня заешь; словно белены объелся; пущать; околеть; ни шиша; нажраться и т. п.

В пунктуационном оформлении текста резко подчеркнут динамизм речи персонажей, ее эмоциональная напряженность, насыщенность восклицательными интонациями, например: Глупо… → Глупо!; Оставьте меня в покое… → Оставьте меня в покое!; Все мне не нравится… все… → Все мне не нравится! Все!; К чему, к чему, боже мой → К чему, к чему! Боже мой, и т. п.

Однако Суворин, взявший на себя хлопоты о постановке «Иванова» в Александринском театре, остался неудовлетворен переделанной пьесой. Сначала он высказал недовольство финалом: ему «резко бросилось в глаза» отсутствие Саши, которая после расставания с Ивановым уже не появлялась более на сцене. Суворин писал, что это «сушит конец» и противоречит «законам сцены».

Чехов в ответном письме, где приведены слова Суворина (его письма но сохранились), утверждал закономерность отсутствия Саши: «Так и надо <…> Ведь не может же она броситься Иванову на шею и сказать: „Я вас люблю!“ Ведь она не любит и созналась в этом. Чтобы вывести ее в конце, нужно переделать ее всю с самого начала» (23 декабря 1888 г.).

Суворин продолжал стоять на своем, и Чехов в конце концов согласился «выпустить» Сашу в финале, но решил в связи с этим изменить всю линию ее поведения. 26 декабря он писал Суворину: «Вы хотите во что бы то ни стало, чтобы я выпустил Сашу. Но ведь „Иванов“ едва ли пойдет. Если пойдет, то извольте, сделаю по-Вашему, но только уж извините, задам я ей, мерзавке!»

В следующем письме Чехов сообщил, какой именно он представляет себе Сашу, и с иронией отмечал ее «жертвенническую» философию: «Саша – девица новейшей формации. Она образованна, умна, честна и проч. <…> Это женщина, которая любит мужчин в период их падения. Едва Иванов пал духом, как девица – тут как тут. Она этого только и ждала. Помилуйте, у нее такая благодарная, святая задача! Она воскресит упавшего, поставит его на ноги, даст ему счастье… Любит она не Иванова, а эту задачу» (30 декабря 1888 г.).

Но затем оказалось, что дело даже не в Саше, а в изображении главного героя пьесы, характер которого был превратно понят Сувориным, режиссером Ф. А. Федоровым-Юрковским и приглашенной к участию в спектакле М. Г. Савиной. Узнав об этом, Чехов решительно отказался от дальнейшей работы над пьесой: «Поправками и вставками ничего не поделаешь. Никакие поправки не могут низвести великого человека с пьедестала, и никакие вставки не способны из подлеца сделать обыкновенного грешного человека. Сашу можно вывести в конце, но в Иванове и Львове прибавить уж больше ничего не могу. Не умею» (там же).

И все же Чехов вскоре вернулся к продолжению работы.

2

Текст Ценз. 892 – исправленный и дополненный вариант переработанной редакции, законченный к 15 января 1889 г. В цензурном экземпляре этот текст представлен предшествующей основой (Ценз. 891) с добавлением ряда вставок и замен, сделанных на отдельных листах (рукой Михаила Павловича Чехова) с единичными авторскими поправками. В числе этих добавлений и замен: «Вариант 6-го явления I акта», «Вариант 7-го явления I акта», «К 4 явлению II акта», «Вариант 6-го явления II акта», «Вариант 10-го явления II акта», «К 5 явлению III акта», «Вариант 7-го явления III акта», «Акт IV. Явление 7. Явление 8. Явление 9».

Конец явл. 9, тогда последней сцены пьесы, со слов Иванова: «В 30 лет уж настанет похмелье и ты бу<дешь стар>», – утрачен. Однако сохранился текст (автограф) последующей редакции того же явления (Ценз. 893), первоначальная основа которого как раз соответствует тексту Ценз. 892. Несколько завершающих пьесу реплик утрачено и здесь (со слов Иванова: «Отойди<те все!>»); они восстанавливаются по копии писца в том же цензурном экземпляре.

На обложке цензурного экземпляра – резолюция, относящаяся к тексту Ценз. 892: «К представлению дозволено. С.-Петербург. 18 января 1889. Цензор драматических сочинений Альбединский».

Во многих местах пьесы, где в речи персонажей встречались такие присловья, как «ей-богу», «ради бога», «истинным богом», «накажи меня бог», – цензор вычеркивал их, следуя неписаному правилу, запрещавшему упоминание имени бога всуе (в нескольких случаях по недосмотру цензора они в тексте все же остались). Театральная цензура того времени вообще не допускала в пьесах «никакого упоминания о боге, и если, например, у действующего лица была привычка божиться, повторять – „ей-богу“, то цензор преспокойно лишал его этой привычки, считая, что на сцене это представляет кощунство» (И. . Потапенко. Несколько лет с А. П. Чеховым. – «Нива», 1914, № 28, стр. 553; Чехов в воспоминаниях, стр. 350).

Поскольку сам Чехов при переиздании ранних произведений во время стилистической правки аналогичные слова в речи персонажей не исключал (в прозаических вещах цензура их оставляла), в настоящем издании вычеркнутые цензором в «Иванове» упоминания о боге восстанавливаются. В тексте учтены также исправления в местах, совпадающих с ранней редакцией (см. т. XI, стр. 409–410). Исключение составляют вычеркнутые цензором в тексте Ценз. 872 слова в реплике графа Шабельского: «туше возмутительное… [семитическое, перхатое туше, от которого на десять верст пахнет чесноком…]» (д. I, явл. 2). Этот отрывок не восстанавливается, так как в процессе дальнейшей авторской правки и трансформации образа Анны Петровны аналогичные брезгливо-пренебрежительные отзывы о ней снимались самим Чеховым.

После настояний Суворина и его телеграммы, посланной в ответ на письмо от 30 декабря 1888 г., Чехов снова приступил к доработке пьесы. 4 января 1889 г. он писал Суворину: «Я окончательно лишил свою пьесу девственности». И с тем же письмом выслал на отдельных листах «две вставки и одну поправку» – видимо, это были «Вариант 6-го явления I акта», «Вариант 7-го явления I акта» и дополнение «К 4 явлению II акта» (текст после слов Лебедева: «не венчаться мне ехать»).

В течение последующих десяти дней Суворину были высланы переписанные рукой Михаила Павловича остальные вставки и дополнения – на отдельных листах, которые уже в Петербурге вклеивались в цензурный экземпляр пьесы.

Сверх того, для цензуры были изготовлены еще две самодельные тетрадки с полным сводом тех же вставок и дополнений. В первой тетрадке часть текста была написана рукой самого Чехова, остальное – Михаилом Павловичем и Иваном Павловичем; во второй весь текст – рукой Михаила Павловича. Оба рукописных свода в Петербурге были использованы в контрольном экземпляре пьесы, сохранявшемся с 1888 г. в архиве драматической цензуры (литографированное издание 1887 г.); при этом «лишние», дублирующие листы срезаны под корешок – в том числе и страницы, написанные рукой Чехова: вариант 7-го явления I акта, добавление к 4 явлению и варианты 6 и 10 явлений II акта, добавление к 5 явлению и вариант 7 явления III акта (ЛГТБ, № 40394).

«Каторжную» работу над пьесой Чехов продолжал до 15 января 1889 г. В этот день он сообщил А. Н. Плещееву: «Всю неделю я возился над пьесой, строчил варианты, поправки, вставки, сделал новую Сашу (для Савиной), изменил IV акт до неузнаваемого, отшлифовал самого Иванова и так замучился, до такой степени возненавидел свою пьесу, что готов кончить ее словами Кина: „Палками Иванова, палками!“»

В исправленной редакции пьесы подчеркнуты драматизм положения Иванова и его преждевременная «усталость». В сцене с Лебедевым добавлен его рассказ о рабочем Семене, который надорвался под непосильным грузом: «Мне кажется, что я тоже надорвался», «Взвалил себе на спину ношу, а спина-то и треснула» и т. д. (д. III, явл. 5). В последнем монологе Иванова введены признания, показывающие всю глубину его разочарованности и опустошенности.

Введены дополнения в мотивировку самоубийства Иванова, который теперь еще до рокового выстрела как бы примеривался к нему: в сцене с Сашей из IV акта мотив самоубийства сначала возникал в его полупрозрачном намеке («У нашего брата, нытика, есть одно спасение, да к несчастью у нас для этого спасения слишком много ума»), затем он уже открыто признавался в своем намерении («Мне нужно было поступить так, как я хотел. Я хотел прямо вот…»), и сцена завершалась борьбой за револьвер.

Изобразив в сцене свидания с Сашей (из III акта) «веселого, хохочущего, светлого» Иванова, Чехов испытывал сильные сомнения: «Пишу, а сам трепещу над каждым словом, чтобы не испортить фигуры Иванова» (Суворину, 8 января 1889 г.). Чехову очень хотелось разнообразить для Савиной роль Саши, но эта сцена, где она «волчком ходит», «пихает в плечо» Иванова, «тянет за руку», «прыгает на диван», обзывает «тяжелым тюленем» и т. д., все-таки «портила» фигуру драматического героя, воспринималась как чужеродная для «драмы», как будто вставленная из пьесы другого жанра. В дальнейшем Чехов несколько раз перерабатывал эту сцену.

При переделке учтено пожелание Суворина, считавшего необходимым, как и Савина, разъяснить – «подлец» ли Иванов (см. письмо Чехова 30 декабря 1888 г.). Во многих местах пьесы сделаны вставки, указывающие на его честность, совестливость, порядочность и т. д.

В I акте добавлено, что Иванов, оставляя опостылевший дом и жену, терзается этим и испытывает угрызения совести: «Как вы все мне надоели! Впрочем, господи, что я говорю? Аня, я говорю с тобой невозможным тоном…» и т. д. Тут же вставлено признание Анны Петровны, что сама она понимает поведение Иванова и оправдывает его: «Тоска… Понимаю, понимаю <…> У тебя такие страдальческие глаза!».

Введены упоминания о том, что совсем недавно Иванов был другим: его занимало «хозяйство, школы, проекты, речи, сыроварни», он «много работал, много думал, но никогда не утомлялся», «любил, ненавидел и веровал», был «горячим, искренним, неглупым», «в женском обществе только пел песни и рассказывал небылицы, а между тем каждая знала, что он за человек» и т. д. В самом конце пьесы исключена фраза Иванова, вызывавшая сомнения Суворина и Савиной: «С каким восторгом я принимаю этого „подлеца“!»

Вместе с тем Чехов при доработке следил, чтобы в обрисовке Иванова не обнаружился крен в противоположную сторону, в сторону его «героизации». По его замыслу, Иванов отнюдь не «герой», не «великий человек» и не «лишний человек», а просто «обыкновенный грешный» человек.

В сцене с Сашей, в представлении которой Иванов «герой», «мученик», «лишний человек», добавлены его реплики, опровергающие это мнение: «Я умираю от стыда при мысли, что я, здоровый, сильный человек, обратился не то в Гамлеты, не то в Манфреды, не то в лишние люди <…> Есть жалкие люди, которым льстит, когда их называют Гамлетами или лишними, но для меня это – позор!» (д. II, явл. 6). О «гамлетизме» Иванова см. статью: Т. . Шах-Азизова. Русский Гамлет («Иванов» и его время). – В сб.: Чехов и его время. М., 1977.

Сделаны важные вставки и в сцене с Лебедевым: его ошибочное суждение об Иванове («Тебя, брат, среда заела!») и реплика Иванова, отвергающего эту давно отжившую, заезженную формулу объяснения (д. III, явл. 5).

Существенной доработке подверг Чехов роль Саши. Согласившись с предложением Суворина «выпустить» ее на сцену в финале пьесы, Чехов придал всему ее облику несколько иное освещение, подчеркнул губительную роль, которую сыграло в судьбе Иванова ее надуманное стремление «совершать подвиг» и ее «девическая философия».

В эпизоде, где Саша впервые остается наедине с Ивановым, добавлены фразы, показывающие ее приверженность доктрине «долга» и «любви», потребность «учить и спасать»: «Нужно, чтобы около вас был человек, которого бы вы любили и который вас понимал бы. Одна только любовь может обновить вас» (д. II, явл. 6).

В сцене свидания из III акта введено пространное рассуждение Саши о «деятельной любви», показаны ее тщетные попытки «расшевелить» Иванова во что бы то ни стало. Ее обращению с Ивановым придана снисходительно-покровительственная окраска: «Как ты любишь говорить страшные и жалкие слова! Даже, извини, противно!», «Отлично, мы, кажется, улыбаемся!», «Двигайся, Обломов!» и т. д.

Та же линия поведения «новой» Саши выдержана и в последних эпизодах пьесы, где ранее Саша отсутствовала: теперь она до конца энергично сопротивляется всем попыткам Иванова расстроить их свадьбу, а в последней сцене произносит пылкую речь в его оправдание.

Реализовал Чехов также предложение Суворина о более четкой характеристике Львова, фигуру которого тот понял сначала превратно и предполагал даже, что «доктор – великий человек». «Это олицетворенный шаблон, ходячая тенденция», – возразил ему тогда Чехов (Суворину, 30 декабря 1888 г.).

Теперь в дополнении к 4 явлению II акта сделана большая вставка, содержащая весьма нелестные отзывы действующих лиц о Львове: «Моя антипатия. Ходячая честность», «Скучно с ним» (Саша); «Узкий, прямолинейный лекарь», «Орет на каждом шагу, как попугай, и думает, что в самом деле второй Добролюбов» (Шабельский) и т. д. Далее добавлены реплики Анны Петровны, подчеркнувшие неправоту Львова в его оценках Иванова: «Послушайте, господин честный человек! <…> Вы хороший человек, но ничего не понимаете» (д. II, явл. 10). В самом конце пьесы в добавленной речи Саши также содержалось осуждение безжалостной честности Львова, его узкой прямолинейности: «И какое бы насилие, какую бы жестокую подлость вы ни сделали, вам все бы казалось, что вы необыкновенно честный и передовой человек!»

В исправленной редакции претерпел изменения и образ Анны Петровны. Черты бытовой заземленности, которые можно было заметить в образе Сарры из «комедийной» редакции пьесы, исчезли в процессе работы над «драмой». В ее новом облике, духовно обогащенном, подчеркнуты сложность и тонкость натуры. Введены в текст упоминания, что сама она ясно сознает неизбежность близкого конца («думаете, я не знаю, какая у меня болезнь? Отлично знаю»), чувствует охлаждение мужа и близость трагической развязки («представьте, что он разлюбил меня совершенно! <…> Какие у меня страшные мысли!..»), страдает от жестокого отношения родителей («я день и ночь, даже во сне, чувствую их ненависть»). На этом этапе работы вставлена и песенка о «чижике», оттенявшая крайнюю напряженность ее «страшных мыслей». Граф Шабельский, прощаясь с Анной Петровной, уже не прыскает пренебрежительно, как прежде: «Вей мир… Пэх…», а говорит, целуя ей руку: «Покойной ночи, прелесть!»

3

Текст Ценз. 893 – окончательный вариант переработанной редакции, законченный во второй половине января 1889 г. – после приезда в Петербург 19 января и до премьеры спектакля 31 января. В цензурном экземпляре этот текст представлен предшествующей основой (Ценз. 892) с новым финалом пьесы: явления 10–11 (в первоначальной нумерации 9–11) заменены текстом на листах автографа, вклеенного в цензурный экземпляр (второй слой правки).

По приезде в Петербург Чехов посетил 21 января 1889 г. В. Н. Давыдова, исполнителя роли Иванова в Александринском театре, который, помня эту роль по ранней редакции пьесы (1887 г.), был крайне озадачен переделкой и о своих недоумениях писал Чехову: «После Вашего ухода я еще несколько раз прочитал роль Иванова в новой редакции и положительно не понимаю его теперь. Тот Иванов был человек добрый, стремящийся к полезной деятельности, преследующий хорошие цели, симпатичный, но слабохарактерный, рано ослабевший, заеденный неудачами жизни и средой, его окружающей, больной, но сохраняющий еще образ человека, которого слово „подлец“ могло убить. – Иванов в новой редакции полусумасшедший, во многом отталкивающий человек, такой же пустомеля, как Боркин, только прикрывающийся личиной страданий, упреками судьбе и людям, которые будто его не понимали и не понимают, черствый эгоист и кажется действительно человеком себе на уме и неловким дельцом, который в минуту неудавшейся спекуляции застреливается. По крайней мере на меня он производит теперь такое впечатление. Как друг, как человек, уважающий Ваш талант и желающий Вам от души всех благ, наконец, как актер, прослуживший искусству 21 год, я усердно прошу Вас оставить мне Иванова, каким он сделан у Вас в первой переделке, иначе я его не понимаю и боюсь, что провалю…» (22 января 1889 г. – ГБЛ).

Чехов оставил роль Иванова без изменений, однако до премьеры внес в пьесу еще одно исправление: произвел композиционную перестановку в финальных сценах, передвинув монолог Иванова несколько вперед.

Ранее (в тексте Ценз. 891) Иванов произносил свой «свирепый», по выражению Чехова, монолог в самом конце акта, непосредственно перед выстрелом, при полном сборе гостей. Затем (в тексте Ценз. 892) монолог был переделан. Прежняя драматическая напряженность речи и резкие самообличения Иванова были сняты, и преобладающей в монологе оказалась исповедально-повествовательная интонация, которая, однако, явно не соответствовала стремительному нарастанию действия в финале.

Тогда же перед монологом Иванова была добавлена еще и речь Саши, обращенная к Львову. Таким образом, в конце пьесы оказались рядом два длинных монолога, замедлявших наступление трагической развязки, что, видимо, обнаружилось уже во время начавшихся тогда репетиций.

В связи с этим монолог Иванова был теперь перенесен выше в выделен отдельной сценой: Иванов исповедуется в ней одному только Лебедеву (явл. 9), а Саша появлялась на сцене уже после оскорбительных слов Львова и вызова на дуэль; ее выход также оформлен отдельным явлением (явл. 11).

С. Д. Балухатый полагал, что композиционная перестройка финала была произведена уже после премьеры спектакля – «между 6 и 17 февраля 1889 г.» и что сделана она «согласно психологической цепи (поступок Львова – слова Саши – действие Иванова), намеченной А. С. Сувориным» (С. Балухатый. К истории текста и композиции драматических произведений Чехова. «Иванов» (1887–1889–1903). – «Известия Отделения русского языка и словесности АН СССР», 1927, т. XXXII). При этом подразумевалось замечание Суворина, высказанное им в несохранившемся письме Чехову, а также в рецензии на пьесу, о том, что последняя речь Саши с нападками на Львова не убеждает, поскольку она говорит это уже после вызова на дуэль, «в негодовании на оскорбителя своего жениха», и зритель вправе принять ее слова «за пристрастные, даже за клевету» (А. Суворин. «Иванов», драма в 4 д., Антона Чехова. – «Новое время». 1889, 6 февраля, № 4649).

Отвечая Суворину на его письмо, Чехов пояснял: «Ваша мысль о перенесении слов о клевете из одного места в другое пришла к Вам поздно; я ее одобряю, но воспользоваться ею не могу <…> Переделывать, вставлять, писать новую пьесу для меня теперь так же невкусно, как есть суп после хорошего ужина» (6 февраля 1889 г.).

По мнению Балухатого, Чехов после премьеры все же «изменил своему первоначальному решению и вскоре взялся еще раз за переделку конца» (указ. соч., стр. 144–145). Однако по письмам Чехову первых зрителей спектакля видно, что на премьере 31 января и на втором спектакле 6 февраля 1889 г. пьеса игралась уже по переработанному тексту финала: Иванов произносит свой последний монолог не в последний момент, перед всеми гостями, а обращаясь к одному лишь «старику» (то есть Лебедеву), «в разговоре Иванова с Лебедевым», «в то время, когда Сашенька уходит за матерью» (письма В. М. Тренюхиной от 1 февраля, К. С. Баранцевича и М. И. Чайковского от 7 февраля 1889 г. – ГБЛ).

Факт переработки финала еще до премьеры устанавливается и документально – по режиссерскому экземпляру пьесы, где в разметке выходов на сцену исполнителей в окончательной редакции текста вписана фамилия М. Г. Савиной, которая исполнила эту роль единственный раз – на премьере (Реж. 89, л. 145), а также по тетрадке с ролью Саши, принадлежавшей В. А. Мичуриной-Самойловой, заменившей Савину со второго спектакля, где реплики Саши приведены также по уже переработанному тексту финала (ЦГАЛИ, ф. 2044, оп. 1, ед. хр. 18).

Таким образом, композиционная перестройка конца пьесы была осуществлена не после возвращения Чехова в Москву (6–17 февраля), а еще в Петербурге, в конце января 1889 г. На сцене Александринского театра пьеса с самого начала ставилась с уже переделанным финалом. Замечание Суворина Чехов оставил без последствий и к переделке конца более не возвращался.

4

Вопрос о публикации пьесы в журнале «Северный вестник» фактически был предрешен давно. Эту мысль подсказал впервые Н. А. Лейкин, который писал Чехову об этом еще в 1887 г. в связи с завершением ранней редакции пьесы: «Старик Плещеев, если еще Вам не писал, то будет на днях писать и приглашать Вас участвовать в „Северном вестнике“. Вот отдайте туда Вашу пьесу» (12 ноября 1887 г. – ГБЛ).

В конце 1888 г. уже сам Плещеев предлагал Чехову поместить «Иванова» в журнале, где он возглавлял литературный отдел (см. письма Чехова Плещееву 30 декабря 1888 г. и 2 января 1889 г.). О том же предложении Плещеева писал Чехову и Леонтьев (Щеглов): «Плещеев хочет пустить его в январс<ком> „Сев<ерном> вест<нике>“» (12 ноября 1888 г. – ГБЛ). Он же извещал о том, что режиссер Александринского театра Федоров-Юрковский, не желая, чтобы публикация пьесы состоялась до премьеры, «будет просить А. Н. Плещеева отложить печатание до февраля» (22 декабря 1888 г. – ГБЛ; см. также письмо Плещеева Чехову от 31 декабря 1888 г. – ЛН, т. 68, стр. 341). Переговорив с редактором-издателем журнала А. М. Евреиновой, Плещеев сообщил об окончательном решении печатать «Иванова» в 3-м номере – как этого и желал Чехов: «Место вашему „Иванову“ в мартовской книжке найдется. Высылайте его» (3 января 1889 г. – Там же, стр. 343).

Пьеса была напечатана в «Северном вестнике» по тексту театрального цензурного экземпляра (Ценз. 893), точнее – по копии, снятой с него. Об этой копии упоминал Плещеев в письме секретарю драматической цензуры А. Ф. Крюковскому, относящемуся к началу февраля 1889 г.: «Мне необходимо нужен экземпляр пьесы Чехова „Иванова“ – сегодня же. (Его отдали переписывать с театрального – но он еще не готов.) Не будете ли вы столь любезны одолжить мне цензурный…» (письмо без даты – ГЦТМ; Плещеев, конечно, не знал, что Чехов представил в цензуру только один экземпляр пьесы и что контрольный цензурный экземпляр, скопированный с него уже в цензуре, наспех и неряшливо, не мог его заменить).

Первая половина пьесы была сдана в типографию 6 февраля 1889 г., вторая – следом за ней (письмо Плещеева Чехову 7 февраля 1889 г. – ЛН, т. 68. стр. 344). 11 февраля Евреинова послала Чехову первую партию гранок и в своем письме просила его поспешить с просмотром корректуры (ГБЛ). Присылка листов растянулась дней на десять. Чехов, по его словам, «спешил на всех парах, не щадя живота и высылая листы обратно в день получения их». Он жаловался, что типография высылала материал «по маленьким дозам, через час по столовой ложке» (Евреиновой, 17 февраля 1889 г.).

3 марта 1889 г. Билибин известил Чехова о выходе «Северного вестника» с напечатанной в нем пьесой (ГБЛ). 9 марта редакция журнала выслала Чехову сто отдельных оттисков «Иванова» (известны экземпляры с дарственными надписями Вл. И. Немировичу-Данченко, Давыдову, А. И. Сумбатову-Южину). Десять экземпляров пьесы Чехов переслал в петербургскую Театральную библиотеку В. А. Базарова с тем, чтобы деньги после продажи были переданы в пользу Общества для пособия нуждающимся сценическим деятелям (Леонтьеву-Щеглову, 16 марта 1889 г.).

В журнальной публикации «Иванова» исключено несколько сцен и ситуаций остродраматического характера: неожиданное появление Львова в сцене ссоры Иванова с Саррой (финал III акта), признание Иванова о задуманном самоубийстве и его борьба с Сашей за револьвер в конце IV акта (явл. 8).

Сильно сокращена сцена веселой возни Иванова с Сашей в III акте, вызывавшая ранее у Чехова большие сомнения (явл. 7). В той же сцене вычеркнуты реплики Иванова и его сравнение с угрюмой птицей бугаем, которая мычит уныло, точно корова: «бу-у! бу-у!». В окончательном тексте осталось лишь это «мычание», которое вне контекста исключенных фраз малопонятно (см. варианты, стр. 251).

Внесены поправки, продолжившие начатую на предыдущих этапах работу по «высветлению» образа Анны Петровны, который все более освобождался от бытовой детализации, от прежней покорности и приниженности, становился все более одухотворенным. Новой Анне Петровне уже не свойственны эксцентрические замашки и выражения вроде: «Я хочу кувыркаться» или ее слепое преклонение перед мужем, выраженное ремаркой: «целует ему руку». Вычеркнуто также прежнее обращение Иванова к ней: «Моя кроткая рабыня» (д. I, явл. 6).

Сделан еще ряд сокращений в обрисовке комедийно-бытового «фона» в сценах на балу у Лебедевых: исключен плоский анекдот 1-го гостя о собаке с кличкой Каквас, карточные расчеты Косых у ломберного стола, реплика Зинаиды Савишны по поводу недопитого графом стакана чаю: «Отнесу, отдам Матрене выпить» и т. д.

Изменен также стилистический и интонационно-речевой строй пьесы: исключены многие фразы разговорно-бытовой окраски и обиходно-просторечных выражений в репликах персонажей: «словно белены объелся», «вытаращил глазищи», «сидит во мне не Иванов, а больная, старая лошадь» и т. д.

При исправлении IV акта два последних явления объединены в одно, но при этом в окончательном тексте пьесы исчезло обозначение выхода Саши на сцену после слов Шабельского «Милостивый государь, я дерусь с вами!».

В тексте «Северного вестника» по недосмотру копииста или наборщика допущен ряд пропусков и погрешностей, перешедших во все последующие издания пьесы.

В конце I акта выпало несколько фраз со сходными ремарками на концах строк в тексте оригинала: «Львов. Вам нельзя ехать ~ Велите дать лошадей…» Без выпавших слов следующая реплика Львова, решительно отказывающегося лечить «при таких условиях», недостаточно ясна – на это указывалось в одном из отзывов на пьесу (в статье В. К. Петерсена, о которой см. далее).

В IV акте в конце 8-го явления при вклейке в цензурный экземпляр листов автографа оказалась неучтенной фраза Саши «Папа, сейчас благословлять!», без которой ее уход со сцены в кульминационный момент объяснения с Ивановым остался немотивированным. Оба эти пропуска в наст. издании восстановлены (см. выше перечень исправлений).

Не полностью была учтена также правка автора в самых последних репликах пьесы. В рукописи рукой Чехова вычеркнуто восклицание Саши «Удержите его!» и ремарка: «Саша падает в обморок». В печатном же тексте восклицание Саши наполовину сохранено: «Удержите!» (в автографе видно, что при вычерке перо здесь зацепило бумагу и далее образовало кляксу).

Наконец, в журнальной публикации пьесы сохранилось много мелких погрешностей в той части текста, которая перешла в неизмененном виде из ранней редакции и была представлена в рукописи (экземпляр Ценз. 893) листами литографированного издания 1887 г. Текст этого издания был неточным, содержал много отклонений от авторизованной рукописи, с которой копировался. Половину этих «поправок» копииста Чехов аннулировал при подготовке печатного издания (более чем в 20 случаях, включая пунктуацию).

Однако часть «поправок», оставшихся, видимо, им не замеченными, перешла в окончательный текст пьесы. Так, во фразе Иванова «Я женился на Анне» осталась форма имени, переданная копиистом с искажением: «на Ане»; вместо «взволнованно» сохранилось ошибочное: «взволнованная», вместо «одеться» – «одеваться» и т. д. В этих случаях, когда происходило явное искажение текста, в наст. издании внесены исправления по авторизованному экземпляру ранней редакции 1887 г. Незначительные же «поправки» копииста и отклонения от оригинала, когда смысл не искажался (например, вместо «уже» – «уж», вместо «Николай Алексеич» – «Николай Алексеевич» и т. п.), исправления в пунктуации, оставленные Чеховым без изменений, в тексте пьесы сохранены.

В 1892 г. владелец московской Театральной библиотеки и комиссионер Общества русских драматических писателей и оперных композиторов С. Ф. Рассохин известил Чехова, что тираж первого литографированного издания «Иванова» (1887 г.) «весь распродан», и в связи с этим просил разрешения «его воскресить в виде литографированного издания с печатного оригинала» – то есть по тексту оттиска из «Северного вестника» (8 октября 1892 г. – ГБЛ).

Оттиск был передан в Московский цензурный комитет 31 октября 1892 г.; цензор Н. А. Трескин 4 ноября разрешил пьесу литографировать (Центральный гос. архив г. Москвы, ф. 31, оп. 3, ед. хр. 306). 29 января 1893 г. по тексту литографированного экземпляра пьеса «дозволена к представлению» драматической цензурой (ЛГТБ), а в середине февраля 1893 г. (с 9 по 15 февраля) второе литографированное издание, повторявшее текст «Северного вестника», вышло в свет.

При подготовке сборника «Пьесы» Чехов в ноябре-декабре 1896 г. снова «прокорректировал» текст «Иванова» (Суворину, 2 декабря 1896 г.).

Тогда были добавлены реплики, объяснявшие «утомленность» и «надорванность» Иванова как проявление типических черт целого поколения: «В двадцать лет мы все уже герои…», «Ведь нас мало, а работы много…» (д. III, явл. 5 и д. IV, явл. 10).

В сцену с «веселым» Ивановым внесены изменения, продолжившие начатую ранее правку. На этот раз были исключены небольшой эпизод шутливого препирательства между Ивановым и Сашей («Скажите, пожалуйста, какой тон! Ну, ну, не очень!» и т. д.) и другое место, где Иванов гонится за Сашей и хохочет. Сняты также некоторые излишне бодрые фразы Иванова, намекавшие на возможность его скорого «выздоровления», например: «Эх, волк меня заешь, выкурить бы из меня только казанскую сироту – совсем бы настоящий мужчина был!» (д. III, явл. 7).

Исправляя эту сцену, Чехов, видимо, учитывал также замечания рецензентов, в частности – Н. К. Михайловского. В своей рецензии на пьесу он отмечал, что поведение Саши и Иванова, которые «чуть не на глазах жены (во всяком случае она узнает об этом) проделывают разные амурные игривости и веселости», просто «глупо и жестоко» и что автор ввел этот эпизод «с риском извратить характеры действующих лиц» (Ник. Михайловский. Случайные заметки. – «Русские ведомости», 1889, 16 мая, № 133).

Другое исправление сделано в тексте последнего монолога Иванова (д. IV. явл. 10), также вызвавшего резкие нарекания Михайловского и других критиков демократического лагеря, которые в «проповедях» Иванова усматривали «пропаганду „серенькой, заурядной жизни“». Ранее Иванов, обращаясь к Лебедеву, адресовал свои назидательные предостережения некоему обобщенному образу «молодого человека»: «если когда-нибудь в жизни тебе встретится, молодой человек, горячий, искренний, неглупый» и т. д. Эта речь-проповедь была теперь представлена как рассказ Иванова только о себе, о печальном опыте пережитой им драмы: «Был я молодым, горячим, искренним, неглупым» и т. д.

Кроме того, Чехов устранил в пьесе некоторые побочные сюжетные линии и эпизоды, тормозившие или усложнявшие развитие действия (на это также указывалось в рецензиях на пьесу). В сцене объяснения Львова с Ивановым исключено признание Львова о его любви к Анне Петровне (д. III, явл. 6). Снят намек на самоубийство в сцене последнего свидания Иванова с Сашей (д. IV, явл. 8). Исключены риторические реплики в сцене самоубийства, о которой Михайловский замечал, что она «производит почти комическое впечатление: прежде чем Иванов с револьвером в руке „отбегает и застреливается“, окружающие могли бы раза три вырвать у него револьвер» (статья «Случайные заметки»).

В той же статье Михайловский упрекал Чехова за «ненужное подчеркивание» комизма в сцене, где Косых, большой любитель карт, «до того зарапортовался, что вместо „прощайте“ говорит: „пас“. Остальные действующие лица смеются. Кажется, ясно и просто. Но г. Чехов боится, что этот маленький комический эффект пропадет для зрителей и читателей и потому заставляет еще одно из действующих лиц пояснить: „Ну и доигрался, сердечный, до того, что вместо прощай говорит пас“». В тексте сборника «Пьесы» Чехов вычеркнул эту реплику Лебедева (д. III, явл. 3).

В издании «Пьес» в последнем акте «Иванова» число явлений увеличилось на одно: сцена свидания Иванова с Сашей, составлявшая ранее с предыдущим эпизодом одно целое, теперь была выделена в отдельное явление (д. IV, явл. 8). Начиная с этого издания возник разнобой в подаче ремарок: в первых двух актах обозначение действующих лиц в начале каждого явления строго соблюдалось, но со 2-го явления III акта оно исчезло. В настоящем издании этот разнобой устранен, и во всей пьесе восстановлена единая форма ремарок – как было в журнальном тексте «Северного вестника» и в рукописях.

Краткие разговорные именные формы на «-ой», «-ей» по всему тексту заменены в сборнике «Пьесы» литературно-книжными формами на «-ою», «-ею»: например, вместо «головой» стало «головою», «всей» – «всею», «единственной» – «единственною» и т. п.

Готовя марксовское издание «Пьес» (Сочинения, т. VII), Чехов внес в текст «Иванова» лишь единичные поправки и сокращения.

5

Премьера «Иванова» состоялась в Александринском театре 31 января 1889 г. В ролях были заняты: В. Н. Давыдов (Иванов), П. А. Стрепетова (Анна Петровна), П. М. Свободин (Шабельский), К. А. Варламов (Лебедев), Е. И. Жулева (Зинаида Савишна), М. Г. Савина (Саша), А. С. Чернов (Львов), Н. Б. Хлебникова (Бабакина), Н. И. Арди (Косых), В. П. Далматов (Боркин), В. В. Стрельская (Авдотья Назаровна).

Спектакль был поставлен главным режиссером Федоровым-Юрковским в день его бенефиса. Свой выбор он остановил на «Иванове» по совету Леонтьева (Щеглова), который еще до завершения пьесы предлагал Чехову свои услуги в переговорах с театром: «Я бы шепнул за кулисами хоть Федорову? У него бенефис» (25 октября 1888 г. – ГБЛ). После переговоров Чехова с режиссером во время пребывания в Петербурге в первой половине декабря Леонтьев (Щеглов) сообщал ему: «Сегодня виделся с Федоровым <…> Он имел в руках Вашего исправленного „Иванова“ и, мне сдается, имеет намерение поставить его в свой бенефис, в конце января. Присутствовавший при нашей беседе Сазонов помог мне и много способствовал укреплению этой мысли» (22 декабря 1888 г. – там же). Когда вопрос о постановке пьесы был решен окончательно, он снова писал Чехову: «…я буду гордиться, что был из первых, который внушил „Иванова“ Федорову, имевшему о Вас весьма слабое понятие…» (2 января 1889 г. – Там же).

О своей заслуге в постановке «Иванова» на Александринской сцене позднее вспоминал и Давыдов: «В этом году режиссер Ф. А. Федоров-Юрковский справлял бенефис. У него не было подходящей пьесы. Спросили меня. Я робко предложил „Иванова“. Взяли» (В. . Давыдов. Кое-что о Чехове. – Рукопись Ленинградского гос. театрального музея). По воспоминанию Давыдова, приведенному А. А. Плещеевым, он сам ездил к режиссеру и передал ему экземпляр «Иванова». Режиссер «запоем» прочел пьесу, после чего Давыдов «немедленно телеграфировал Чехову» о приезде в Петербург (Александр Плещеев. Что вспомнилось. Актеры и писатели. Т. III, СПб., 1914, стр. 115).

До приезда Чехова все переговоры о постановке пьесы вел Суворин, который и во время репетиций «принимал большое участие в них» (А. . Суворина. Воспоминания о Чехове. – Чехов, «Атеней», стр. 191). Чехов сообщил Суворину «кому кого играть» в пьесе и на роль Иванова предложил Давыдова, потому что он эту роль играл в Москве в 1887 г. (Суворину, 19 декабря 1888 г.). Тогда его согласие играть в «комедии» обрадовало Чехова, и он считал, что Давыдов понял Иванова так, как именно хотел сам автор (Н. . Ежову, 27 октября 1887 г.).

Однако в число исполнителей «драмы» Чехов привлекал Давыдова без всякого энтузиазма: он полагал, что «браться за драму» ему слишком рискованно (Суворину, 19 декабря 1888 г.). По мнению Чехова, Иванова должен играть обязательно «гибкий, энергичный актер», который мог быть «то мягким, то бешеным». Он опасался, что Давыдов не сможет передать все тонкости и нюансы, будет «мямлить», играть «бесконечно вяло» (ему же, 7 января 1889 г.).

Леонтьев (Щеглов) тоже находил, что к роли Иванова более подходит не Давыдов, а Н. Ф. Сазонов, и замечал, что сам Сазонов «непрочь, видимо, сыграть Иванова (что он лучше сделает, гораздо теплее Давыдова, которого прямое дело – Лебедев)» (22 декабря 1888 г. – ГБЛ). Однако Чехов предназначал Сазонову в пьесе другую роль – доктора Львова (Суворину, 19 декабря 1888 г.).

Чехов хотел, чтобы роль Сарры была отдана М. Г. Савиной, однако актриса предпочла выступить в другой роли – Саши, которую исполнила только один раз на премьере, после чего роль Саши перешла к В. А. Мичуриной-Самойловой.

На роль графа Шабельского Чехов наметил П. М. Свободина, хотя Суворин предложил отдать эту роль И. П. Киселевскому, исполнявшему ее в 1887 г. Его игрой Чехов остался тогда не удовлетворен, поэтому теперь возражал против его участия: «Киселевскому ни за что бы не дал играть графа!» (Суворину, 30 декабря 1888 г.). Н. А. Лейкин, описывая Чехову свою встречу с участниками спектакля, отмечал, что «Киселевский кипятился больше всех <…> Он сильно обижен, что роль графа не досталась ему» (23 февраля 1889 г. – ГБЛ).

С. И. Смирнова-Сазонова (жена актера Сазонова) записала 15 января в своем дневнике: «Задал Чехов работы с „Ивановым“. Давыдов эту роль играть не хочет, Н<иколай> тоже, а кроме их некому. Мы еще раз перечитали эту пьесу, все ее дикости и несообразности еще больше бьют в глаза» (ЛН, т. 87, стр. 305).

Трудности с распределением ролей вызвали задержку в постановке спектакля, премьера которого первоначально намечалась на 26 января 1889 г. Федоров-Юрковский срочно телеграфировал Чехову: «Без вас нельзя раздать ролей. Распределение не слаживается. Необходимо приехать Петербург не позже восемнадцатого. Первая репетиция необходимо девятнадцатого» (13 января 1889 г. – ГБЛ). Чехов прибыл в Петербург 19 января.

О посещении Чеховым репетиций сохранилось несколько мемуарных свидетельств. Савина вспоминала: «…Чехов был на всех репетициях, но держался всегда как-то в сторонке. Он был скромный, застенчивый, и за кулисами я его редко видела» («Почему Савина отказалась играть в „Чайке“». – «Петербургская газета», 1910, 17 января, № 16).

За несколько дней до премьеры Чехов рассказывал издателю «Петербургской газеты» С. Н. Худекову: «Да, очень хороши и обстановка, и исполнение – мне все нравится <…> Не могу добиться, чтобы мне сыграли на гармонии „чижика“ так, как я бы этого желал, так, как слышит его сама страдающая Сарра… Очень хороша в ней Стрепетова; она, действительно, страдает и физически, и душой, живет на сцене…» (Н. Х<уде>кова. Мои воспоминания о Чехове. – «Петербургская газета», 1914, 2 июля, № 178).

Сестра Худековой Л. А. Авилова из того же рассказа вынесла впечатление, что Чехов тогда «сильно волновался, нервничал и чувствовал себя нездоровым» (Л. Авилова. Мои воспоминания. – «Русские ведомости», 1910, 17 января, № 13); «он очень недоволен артистами, не узнает своих героев и предчувствует, что пьеса провалится» (Л. . Авилова. А. П. Чехов в моей жизни. – Чехов в воспоминаниях, стр. 202).

Однако успех пьесы на премьере оказался, по словам Авиловой, «громадный, шумный, блестящий» («Русские ведомости»). Другой очевидец тоже свидетельствовал: «Публика принимала пьесу чутко и шумно с первого акта, а по окончании третьего, после заключительной драматической сцены между Ивановым и больной Саррой, с увлечением разыгранной В. Н. Давыдовым и П. А. Стрепетовой, устроила автору, совместно с юбиляром-режиссером, восторженную овацию» (Ив. Щеглов. Из воспоминаний об Антоне Чехове. – «Нива». Ежемесячные литературные и популярно-научные приложения, 1905, № 6, стлб. 248; Чехов в воспоминаниях, 1954, стр. 153).

1 февраля 1889 г. горячий поклонник Чехова Н. М. Соковнин устроил вечер, на котором присутствовали несколько писателей и актер П. М. Свободин. По воспоминанию Леонтьева (Щеглова), Чехов в тот день имел вид «сияющий, жизнерадостный, хотя несколько озадаченный размерами „ивановского успеха“ <…> а сам хозяин, поднимая бокал шампанского в честь Чехова, в заключение тоста торжественно приравнял чеховского „Иванова“ к грибоедовскому „Горе от ума“» (там же, стлб. 249–250 и стр. 153–154).

Вернувшись домой в Москву, он объяснял полушутя знакомым, что «бежал из Питера» «от сильных ощущений», «из сферы бенгальского огня» и «вернулся увенчанный лаврами» (К. . Баранцевичу, 3 февраля; Д. Т. Савельеву, 4 февраля; Суворину, 4 февраля; Н. М. Линтваревой, 11 февраля 1889 г.).

Чехов был взволнован успехом спектакля и писал Суворину: «После того, как актеры сыграли моего „Иванова“, все они представляются мне родственниками <…> Я не могу забыть, что Стрепетова плакала после III акта и что все актеры от радости блуждали, как тени…» (4 февраля).

После постановки «Иванова» на сцене Александринского театра Чехов получил много писем с отзывами. Пьеса вызвала многочисленные отклики также и в литературных кругах.

М. И. Чайковский, считавший себя «отъявленнейшим чехистом» и присутствовавший на премьере, писал Чехову 7 февраля 1889 г. после второго спектакля: «Я смотрел пьесу с интересом и вниманием неослабным, много уловил новых прелестных черт и яснее заметил недостатки, а в общем по окончании ее остался при том же мнении, что это самое талантливое произведение из всех новых, какие я видел на Александринской сцене, и что в авторе ее сидит будущий великий драматург, который когда-нибудь скажет нечто великое». Особо он выделил исполнение кульминационного III акта: «Третий акт безусловно прошел еще лучше, чем на первом представлении, как-то цельнее, спокойнее. Мичурина хоть и была хуже Савиной, но, как говорится, „ансамбля не испортила“ и некоторые вещи сказала очень мило. Давыдов в сцене с доктором и с женою был превосходен, Стрепетова еще лучше: фразу „когда, когда он сказал?“ она произнесла внятнее и со стоном, от которого только камень, кажется, не заплачет. Я был потрясен до глубины души. Вся зала как один человек начала вызывать вас».

В том же письме Чайковский упоминал о «страшных препирательствах, толках и криках», возникших в фойе театра на втором представлении: «Один литератор, к несчастию, не знаю его фамилии (но узнаю, наверно), говорил, что после пьес Гоголя ничего подобного не видел, другой – адвокат – чуть не с пеной у рта опровергал его, повторяя слова Михневича. Везде были кучки. Я был центром одной из них, потому что ко мне подошел Утин, все стоявшие около примолкли, чтобы послушать мнение знаменитого адвоката <…> Впрочем, рядом со вздором в речах Утина было и несколько дельного. Самое дельное – признание выдающейся, исключительной талантливости пьесы» (Записки ГБЛ, вып. VIII, стр. 72).

В письме К. С. Баранцевича, посланном Чехову в тот же день, об «Иванове» сказано: «…не могу удержаться, чтобы не поговорить об этом выдающемся произведении… Да, выдающемся, – таким я его считаю и буду считать <…> Первый акт, в котором сама по себе заключается целая драма, – произвел сильное впечатление <…> Как прелестна, например, сцена разговора Сарры с графом, как глубоко жаль обоих несчастных. Сколько невыразимой грусти, проникнутой поэзией, в сцене разговора Сарры с доктором! „Чижик, чижик!“ – глубоко потрясающим тоном произносит Стрепетова под аккомпанемент „чижика“ на гармонии… До сих пор в моих ушах звучит этот „чижик“!

<…> В театре я слышал, что Ленский играет роль Иванова лучше Давыдова, – может быть, но мне Давыдов нравится, по-моему, он и есть тот срединный человек иванов, который в сотнях лиц сидел вокруг меня, глядел во мне самом… Да, это тип, который, в лице Вас, нашел, наконец, достойного себе певца. Мне нравилось все: пьеса, актеры, это что-то молодое и свежее, чем веяло все время в театре, и больше всех нравился мне сам автор…

<…> Толков о Вашей пьесе не обобраться было в театре, не обобраться их и теперь… „Драматургических дел мастера“ кусали пальцы, делая вид, что они так себе… что им ничего, скулы Михневича краснели (он, как и следовало ожидать, лягнул-таки Вас, – этот жалкий, как выражается Фофанов), возбуждение было общее. А я был безмерно рад и беспредельно счастлив» (там же, стр. 32).

Свое впечатление о первом спектакле передавала Чехову также Е. К. Суворина (жена А. А. Суворина): «Я 7 лет постоянно хожу в Александринский театр и говорю искренно – ни одна драма не действовала на меня так угнетающе сильно <…> право, это было сильнее, чем пропустили бы меня через палочный строй <…> Антон Павлович, верьте моему искреннему чувству – Ваша драма правдивая с начала до конца – большое литературное произведение, и я шлю Вам привет от чистого сердца и поздравляю Вас с будущим великого человека – писателя». Отметив, что Стрепетова «играла удивительно», Суворина вместе с тем находила неудачным выбор Давыдова на центральную роль: «Досадно однако же – что у Давыдова такая обрюзгшая фигура и жирное лицо…» (письмо без даты – ГБЛ).

В своем отрицательном отношении к «обыденному» Иванову Суворина не была одинока и отражала мнение той части зрительской аудитории, которая ожидала встретить в пьесе привычный образ театрального «героя». В. В. Билибин в письме Чехову от 9 февраля 1889 г. тоже высказывал недовольство трактовкой роли Иванова и внешним обликом исполнителя: «В двух первых действиях, однако, Иванов в исполнении и гримировке Давыдова мне был крайне антипатичен».

С тем же письмом Билибин выслал Чехову афишу второго спектакля и сообщал: «Театр оказался совершенно полон <…> Как один из публики, я имею право поблагодарить Вас за доставленное мне „Ивановым“ удовольствие. Говорю искренно. Мне больше всего понравилось первое действие <…> Финал 3-го акта разыгран Давыдовым и Стрепетовой прекрасно…» Билибин прибавлял также, что написал пародию на «Иванова» (помещена в «Осколках», 1889, № 7 от 11 февраля), которая «вышла неудачной». В заключение письма говорилось: «Россия смотрит на Вас и ждет… Долго ли ей ждать?» (ГБЛ).

После трех спектаклей Свободин извещал Чехова: «„Иванова“ публика принимает с каждым разом все сильнее» (11 февраля – Записки ГБЛ, вып. 16, стр. 190). О пятом представлении ему писал Плещеев: «Крик и гвалт был страшный после 3-го акта. Автора вызывали с треском» (9 марта – Слово, стр. 261). О том же спектакле восторженно отзывалась С. П. Кувшинникова и благодарила Чехова за доставленное зрителям «духовное наслаждение» (15 февраля – ГБЛ).

О широком резонансе, вызванном «Ивановым», говорилось в письме В. А. Тихонова: «А какие разноречивые толки он вызвал – просто восторг» (6 марта – Записки ГБЛ, вып. VIII, стр. 63). По окончании театрального сезона он снова вспоминал о пьесе: «Ведь у Вас громадный драматический талант, что Вы так блестяще и доказали Вашим „Ивановым“» (24 мая – ГБЛ).

Вместе с тем, многих зрителей и корреспондентов Чехова пьеса настораживала необычностью драматургической формы: они отмечали ее «несценичность», неопределенность в обрисовке центрального героя, неясность авторского отношения к нему.

В день премьеры «Иванова» Леонтьев (Щеглов) отметил в своем дневнике: «Удивительно свежо, но именно вследствие этой свежести много есть в пьесе „сквозняков“, объясняющихся сценической неопытностью автора и отсутствием художественной выделки» (ЛН, т. 68, стр. 481). 2 февраля он записал мнение профессора Н. И. Стороженко: «Чехов талант, но у него нет „бога в душе“» (там же). Оспаривая это мнение Стороженко, В. П. Горленко писал Леонтьеву (Щеглову) 21 февраля: «С его определением Чехова я не согласен. Кто так умеет передавать жизнь и природу, у того есть в душе нечто большее, чем фонограф» (там же, стр. 490).

Свои похвалы в адрес Чехова и одновременно серьезные сомнения высказывал также Н. С. Лесков, смотревший первый спектакль. 4 февраля он говорил своему сыну об «Иванове»: «Учительная пьеса <…> К сожалению, слишком много у нас Ивановых, этих безвольных, слабых людей, роняющих всякое дело, за которое ни возьмутся. Умная пьеса! Большое драматургическое дарование». А. Н. Лескову запомнилось, что его отец не позволял даже при себе критиковать пьесу: «Несоглашавшимся бросались уничтожающие взгляды, гневливые реплики». Однако направление таланта Чехова казалось Лескову все же недостаточно ясным. В письме И. Е. Репину от 19 февраля 1889 г. он замечал: «Талантлив Чехов очень, но я не знаю „коего он духа…“ Нечто в нем есть самомнящее… и как будто сомнительное. Впрочем, очень возможно, что я ошибаюсь» (А. . Лесков. Из записей и памяти. – «А. . Чехов в воспоминаниях современников». М., 1947, стр. 315).

Баранцевич в своем письме от 7 февраля 1889 г. замечал: «Второй акт в начале, по-моему, немного растянут, и тут, мне кажется, сказалась добросовестность беллетриста, желавшего по возможности полнее нарисовать картину общества».

Суворин высказывал сожаление, что характер Иванова показан в пьесе «готовым». Этот упрек Чехов в ответном письме оспорил и, сославшись на героев Грибоедова и Гоголя, отстаивал правомерность изображения Иванова как сложившегося, «готового» типа: «Что было бы, если бы Хлестаков и Чацкий тоже не были взяты „готовыми“?» Отверг Чехов и другой упрек Суворина, что в пьесе недостаточно внимания уделено женским типам: «Женщины в моей пьесе не нужны. Главная моя была забота не давать бабам заволакивать собой центр тяжести, сидящий вне их» (8 февраля 1889 г.).

На сценические недостатки пьесы указывал Чехову в письме 11 февраля 1889 г. Свободин: «Вижу теперь очень ясно все сценические недостатки комедии, с каждым представлением они всё ярче обозначаются и просятся на переделку, особенно последний акт (сцена Лебедева с Сашенькой ужасно длинна)».

Леонтьев (Щеглов) был убежден, что в «Иванове» Чехов пошел против требований драматургической формы: «Лично я остаюсь при мнении, что сюжет „Иванова“ – прямой сюжет для повести, и все недостатки „Иванова“ проистекают от неудобства драматической рамки. У Вас в „Петербургской газете“ даже были рассказы, которые гораздо сподручнее укладывались в драмат<ическую> форму» (16 февраля 1889 г. – ГБЛ). Несколько позднее он отметил в дневнике, что успех пьесы «раздул» Суворин, который «прозрел как художник между строк наброска и черновика драмы. „Иванов“ – должен был быть романом или повестью, как „Молотов“, „Рудин“ и т. п.» (запись от 6 сентября 1889 г. – ЛН, т. 68, стр. 481). Свою мысль о недоработанности драматической формы «Иванова» он снова повторял потом Чехову: «Я положительно уверен, что не попадись он в пылкие объятья Суворина, а в ежовые рукавицы покойного Щедрина – он бы вылежался, перелицевался и… и сделался бы таким же ходячим именем, как Кречинский и Расплюев» (25 марта 1890 г. – ГБЛ).

Несмотря на безусловный сценический успех «Иванова», даже среди самих участников спектакля, а также присяжных петербургских драматургов образовалась своего рода оппозиция, о которой рассказывал Чехову Н. А. Лейкин в письме от 23 февраля 1889 г.: «„Иванов“ имел несомненный успех. О нем говорили да и посейчас говорят. Он очень понравился литературной братии (литературной, а не журналистам), не причастной к сцене, то есть не драматическим писателям. Старые же драматических дел мастера, видя в Вас соперника, ругают „Иванова“ <…> Ругают и актеры. И знаете за что? За то, что будто бы Вы умышленно урезали у них эффекты при так называемых „уходах“. В начале февраля был у меня вечер и собралось несколько актеров, игравших в Вашей пьесе, и вот они почти в один голос жаловались, что нет „уходов“ в пьесе, чтобы с хлопками уйти со сцены. Говорили так: литература литературой, а сцена сценой; тут каждому актеру нужен такой выигрыш, который в „Иванове“ подпущен только единожды в сцене вдовы с графом и управляющим» (ГБЛ).

О драматургических просчетах, допущенных в «Иванове», писал Чехову и Плещеев: «Все находят много таланта в деталях, и всех не удовлетворяет сам Иванов. Пьесы вам действительно нужно на долгое время отложить писать. Эти сценические условия связывают вас. У вас талант эпический. Со временем, может быть, у вас явится потребность написать драматическую вещь, если подвернется такой сюжет, который лучше укладывается в драматические, нежели в эпические рамки» (9 марта 1889 г. – Слово, стр. 261).

Вместе с тем Плещеев оказался в числе немногих, кто понял, что Иванов вовсе не является «героем» пьесы в привычном смысле слова и что нельзя ставить знак равенства между высказываниями Иванова и взглядами автора. Споря с «ругателями» пьесы, он несколько позднее доказывал это в письме к В. Г. Короленко: «Чехов вовсе не имел в виду делать из Иванова – положительный тип; а в словах Иванова – хотели видеть убеждения автора. Отношение автора к нему отрицательное; но может быть это недостаточно ярко выразилось в драме. Автор поскупился на юмор. Не хватило у него тургеневской тонкой иронии. Но все лица чрезвычайно жизненны и реальны» (10 мая 1889 г. – ГБЛ; ЛН, т. 68, стр. 304).

Вл. И. Немирович-Данченко, впоследствии называвший «Иванова» «перлом» и поставивший эту пьесу на сцене Художественного театра, тогда отозвался о пьесе очень сдержанно: «Что Вы талантливее нас всех – это, я думаю, Вам не впервой слышать, и я подписываюсь под этим без малейшего чувства зависти, но „Иванова“ я не буду считать в числе Ваших лучших вещей. Мне даже жаль этой драмы, как жаль было рассказа „На пути“. И то и другое – брульончики, первоначальные наброски прекрасных вещей» (16 марта 1889 г. – ГБЛ; Ежегодник МХТ, стр. 93).

6

Чехов получил множество откликов также в связи с постановкой «Иванова» в других театрах и на провинциальной сцене.

В Москве в театре Корша «Иванов» в новой редакции был поставлен 15 сентября 1889 г. Иванова играл П. Ф. Солонин, Шабельского – П. Д. Ленский, Лебедева – П. М. Медведев, Сашу – М. А. Потоцкая. Корш сообщал Чехову 17 сентября: «Ваш „Иванов“ прошел превосходно, я рад за Вас и за себя» (ГБЛ). 20 сентября Чехов был в театре на третьем представлении. О встрече с ним в этот день впоследствии вспоминал актер Медведев: «По окончании спектакля меня представили А<нтону> П<авловичу>… Он высказал одобрение по поводу моей игры…» (Л. Львов. Артисты о Чехове (Воспоминания, встречи и впечатления). П. М. Медведев. – «Новости и Биржевая газета», 1904, 28 августа, № 237). Однако, по свидетельству брата Михаила Павловича, Чехову «нигде не нравилось» исполнение роли Иванова: «То Иванова делали больным, то слишком нервным…» (Михаил Чехов. Об А. П. Чехове. – «Журнал для всех», 1906, № 7, стр. 412).

Ю. М. Юрьев, выступавший в пьесе на гастролях в провинции вместе с М. И. Писаревым, вспоминал потом, что «Иванова» «очень любили в провинции» (Л. Львов. Артисты о Чехове (Воспоминания, встречи и впечатления). Ю. М. Юрьев. – «Новости и Биржевая газета», 1904, 25 августа, № 234).

Актер Е. Я. Неделин извещал Чехова о спектаклях в Харькове: «При составлении репертуара в этом сезоне несколько раз возбуждался вопрос о постановке „Иванова“; мы отлично знали о новой редакции и ждали, что нам пришлют ее из Москвы, но видя, что время уходит, мы решили поставить пьесу по первой редакции, тем более, что харьковцам она известна по прошлому сезону. – Пьеса была поставлена 30-го января и, как Вы знаете, имела успех, – 12-го ее повторили еще с большим успехом» (18 февраля 1889 г. – ГБЛ).

Та же труппа Харьковского товарищества артистов играла «Иванова» в Екатеринославе. Об этих спектаклях Чехова информировал П. А. Сергеенко: «Недавно в одном большом обществе был продолжительный разговор по поводу твоей комедии <…> Спорили лица, видевшие твою пьесу, которая, говорят, „производит впечатление“» (28 февраля 1889 г. – Записки ГБЛ, вып. VIII, стр. 60). 4 мая пьеса игралась там же товариществом артистов под управлением Т. А. Чужбинова (см. «Екатеринославские губернские ведомости», 1889, 6 мая, № 35, часть неофициальная, отд. Хроника). В этот же день Чехов писал Суворину, что пьесу «будут ставить» в Сумах (видимо, в исполнении той же труппы).

По окончании театрального сезона «Иванов» был включен в репертуар труппы московских драматических артистов под управлением Н. Н. Соловцова и показан на гастролях в Одессе (18 апреля) и Киеве (16 мая) – с участием В. Н. Давыдова (Иванов), Н. Н. Соловцова (Лебедев), Н. П. Рощина-Инсарова (Львов), Н. Д. Рыбчинской (Саша), Е. В. Омутовой (Анна Петровна). Давыдов сообщал Чехову об этих представлениях: «Наш дорогой „Иванов“ производит везде сенсацию и возбуждает самые разнообразные суждения и толки; прием ему отличный!!!» (18 мая 1889 г. – ГБЛ).

В июле 1889 г., когда Чехов находился в Одессе, местная газета выступила с предложением «поставить вторично» «Иванова», имевшего «большой успех в Одессе и на столичных сценах», и, пользуясь пребыванием в городе автора, сделать это «под его руководством» («Одесский листок», 1889, 16 июля, № 188; об этой статье известил Чехова его двоюродный брат Георгий Митрофанович 23 сентября 1889 г. – ГБЛ).

23 июля 1889 г. в Новограде-Волынске состоялся любительский спектакль, о котором Чехов узнал из письма студента Киевского университета М. Дамбровского. Он выслал Чехову афишу спектакля и сообщал, что постановка «вызвана тем всеобщим интересом, который она раньше уже возбудила среди здешней интеллигенции», что «успех пиесы был чрезвычайный» и «сама пиеса возбудила гораздо больше толков и внимания, чем исполнение ее» (8 августа 1889 г. – ГБЛ).

Г. М. Чехов в октябре 1889 г. извещал о готовившейся постановке «Иванова» в Таганроге. 18 октября М. П. Чехов ответил ему: «Пожалуйста, напиши про „Иванова“. Это всех нас очень интересует. Воображаю, как в вашем театре дурака ломать будут» (ЛН, т. 68, стр. 858). 19 октября пьеса была сыграна в Ростове-на-Дону труппой Г. М. Черкасова (исполнявшего роль Лебедева) с участием М. В. Дальского (Иванов). Рецензент местной газеты писал об этом спектакле: «…значение драмы Чехова „Иванов“ сводится к значению мимолетных сценок популярного изложения отрывков из медицинской книги», отмечал «способность автора к психологии», но плохое знакомство «с условиями сцены» («Иванов». – «Донская пчела», 1889, 22 октября, № 82, отд. Хроника). В исполнении той же труппы пьеса была показана до этого и в Новочеркасске (17 февраля). В Таганроге долго готовившаяся пьеса была показана лишь 12 декабря (см. «Таганрогский вестник», 1889, 10 декабря, № 140).

В сезон 1889 г. пьеса ставилась также во многих других городах: в Севастополе (10 мая) и Симферополе (21 мая) – товариществом под управлением С. П. Волгиной; в Курске (15 июня) – труппой Н. А. Корсакова; в Тифлисе (28 июня) – труппой Соловцова; в Саратове (28 сентября) – А. М. Горин-Горяйнова; в Гродно (3 октября) – М. С. Перлова; в Самаре (13 октября) – П. М. Медведева и Н. А. Борисовского; в Иркутске (8 ноября) и т. д.

8 октября 1892 г. представление «Иванова» состоялось в Оренбурге (антреприза И. П. Новикова, режиссер – Корсаков; см. «Оренбургский листок», 1892, 11 октября, № 42, отд. Театр и музыка). Об этом спектакле Чехова известил В. Л. Кигн-Дедлов 20 октября: «…Ваш „Иванов“ на днях прошел, к моему негодованию, при почти пустой театральной зале…» (ГБЛ).

С большим успехом проходили спектакли «Иванова» в Казани: в 1892 г. в спектакле участвовал С. С. Галицкий (9 января), а 13 декабря 1894 г. Иванова впервые сыграл в свой бенефис прославившийся затем в этой роли И. М. Шувалов («Волжский вестник», 1894, 15 декабря, № 317; см. также статью: В. Сомина. Первые трактовки роли Иванова («Иванов» А. П. Чехова). – В кн.: Театр и драматургия. Труды Ленинградского гос. института театра, музыки и кинематографии. Вып. 5, Л., 1976).

Прошло несколько лет после петербургской премьеры «Иванова», и его постановка была возобновлена в столице.

Осенью 1895 г. Суворин намеревался включить «Иванова» в репертуар только что открывшегося театра Литературно-артистического кружка, организатором и председателем дирекции которого он являлся. Однако Чехов решительно отсоветовал ставить пьесу (Суворину, 21 ноября 1895 г.).

На сцене Александринского театра пьеса вновь шла в сезон 1897/98 г. (первый спектакль – 17 сентября 1897 г.). На этот раз Иванова играл Г. Г. Ге, Анну Петровну – М. Г. Савина, Шабельского – П. Д. Ленский, Сашу – В. Ф. Комиссаржевская (которую после нескольких спектаклей, ввиду ее болезни, заменила только что кончившая театральное училище И. А. Стравинская).

Суворин откликнулся на возобновление «Иванова» статьей, в которой сопоставлял оба спектакля: «Что г. Ге не дал того, что давал г. Давыдов, это само собой разумеется. У г. Давыдова была одна изумительная сцена по вдохновенному драматизму, когда Иванов называет свою жену „жидовкой“ и говорит, что она скоро умрет <…> театр был потрясен так, точно какой-нибудь Сальвини сказал свой лучший монолог. Стрепетова в этой сцене тоже была превосходна. Сегодня г. Ге крикнул, это был только крик, обыкновенный крик рассерженного, выведенного из себя человека; но зато г-жа Савина была превосходна в этой сцене. Я думал, что она не овладеет этой сценой так, как владела г-жа Стрепетова, и приятно ошибся: она была поразительно правдива и до глубины души, мучительно тронула зрителей. С своей стороны г-жа Комиссаржевская с честью выдержала сравнение с г-жою Савиной и внесла в эту роль ту свежесть, которая составляет одну из лучших сторон таланта артистки» («Новое время», 1897, 18 сентября, № 7744, отд. Театр и музыка. Подпись: А. –н).

О спектакле 5 ноября 1897 г. Чехову писала, вернувшись из театра, А. И. Суворина: «Я смотрела и слушала, как будто я была в первый раз. Мне кажется, что еще лучше эта вещь, чем была прежде <…> Я была – вся внимание. И публика тоже самое была внимательна и немножко сбита с толку. Это хорошо! Правда? Играл Ге. Сначала мне казалось, что ему не идет эта роль, но потом, особенно последние два акта, он очень хорошо играл. И было его очень жаль. Савина играла хорошо, но опять-таки не было жаль! И даже тогда не жаль, когда он ее почти убивает своими словами. А нашу Пелагею (Стрепетову) было смертельно уже жаль даже тогда, когда она сидела на ступеньке около дому и слушала „чижика“ в кучерской. Это уже конечно просто свойство таланта. Савина сделала все, что могла, но я бы хотела в этой роли видеть Комиссаржевскую. Очень мила была и проста Стравинская, и превосходно сказала свой последний монолог. Варламов был как всегда великолепен, и все остальные актеры, все хорошо играли» (ГБЛ).

Находясь тогда в Ницце, Чехов получал письма о новой постановке «Иванова» в Александринском театре также от Суворина (см. ответное письмо от 21 сентября), Ал. П. Чехова (27 сентября), И. Н. Потапенко (письмо без даты, за октябрь), К. С. Тычинкина (6 ноября 1897 г.; все письма – ГБЛ).

Возобновление «Иванова» на петербургской сцене вызвало новую волну постановок в провинциальных театрах. В киевском театре «Соловцов» в сезон 1897/98 г. (первый спектакль – 7 ноября) в роли Иванова выступал Н. П. Рощин-Инсаров. В этой постановке роль Боркина исполнял молодой Л. М. Леонидов, Анны Петровны – будущая «чайка» Художественного театра – М. Л. Роксанова. Еще раз пьеса ставилась в этом театре в 1900 г. (2 декабря) с участием Шувалова. В 1899 г. (28 января) пьеса была показана в Ярославле с участием М. М. Михайловича-Дольского (антреприза А. М. Каралли-Торцова).

17 сентября 1898 г. Чехову из Таганрога писал А. Б. Тараховский: «Вообще Ваши пьесы нам не по силам. „Иванов“ идет всегда плохо. В особенности портят роль Иванова. Его изображают каким-то полупомешанным» (ГБЛ). 4 ноября 1899 г. в Таганроге пьеса исполнялась труппой под управлением Н. . Синельникова (см. «Таганрогский вестник», 1899, 7 ноября, № 133). Об этом спектакле Г. М. Чехов извещал 30 октября: «На сих днях пойдет „Иванов“ с Шуваловым. Вот бы тебе приехать посмотреть» (ГБЛ). 3 ноября, накануне спектакля, писал о нем Чехову и Тараховский, также предвкушая удовольствие от «прекрасного исполнения» роли Иванова Шуваловым (ГБЛ; видимо, он же являлся автором краткой рецензии на этот спектакль в местной газете, где отмечалось, что «пьеса сделала полный сбор и прошла с шумным успехом». – «Приазовский край», 1899, 9 ноября, № 291. Подпись: А. .).

В ноябре 1899 г. член правления московского Общества искусства и литературы А. А. Желябужский просил Чехова воспрепятствовать другой любительской труппе ставить «Иванова» и объяснял, что в Обществе к пьесе отнеслись «с должным уважением», готовились с «тщательностью и серьезностью», уже поручили «составить планировку сцены и нарисовать эскизы декораций» (22 ноября 1899 г. – ГБЛ). 28 ноября Чехов подтвердил телеграммой согласие передать пьесу в исключительное пользование на один сезон Обществу искусства и литературы.

В театре Корша «Иванов» в первый раз по возобновлении шел 1 декабря 1900 г. в бенефис Ф. П. Горева, исполнявшего заглавную роль.

О постановке «Иванова» в других городах сообщали Чехову в разное время: И. И. Гедике из Нижнего Новгорода (письмо от 30 ноября 1900 г. – ГБЛ), Д. М. Ратгауз из Киева (письмо от 24 февраля 1902 г. – там же). Свои впечатления от гастролей в Севастополе труппы русских драматических артистов под управлением А. С. Кошеверова и В. Э. Мейерхольда (исполнявшего роль Иванова) передавал Чехову Б. А. Лазаревский 8 июня 1903 г.: «Нарбекова чудесная актриса, в некоторых ролях, особенно в роли „старой скворешни“ в „Иванове“, – она удивительна – живет на сцене» (там же).

В Московском Художественном театре «Иванов» при жизни Чехова поставлен не был. Однако когда Немирович-Данченко составлял репертуар для только что возникшего театра и хотел включить в него исключительно произведения «талантливейших и недостаточно еще понятых» авторов, выбор его пал на две пьесы Чехова, одной из которых был «Иванов». 25 апреля 1898 г. в письме Чехову он объяснял: «Я задался целью указать на дивные, по-моему, изображения жизни и челов<еческой> души в произведениях „Иванов“ и „Чайка“» (Избранные письма, стр. 110). 12 мая снова подтверждал свое твердое намерение: «„Иванова“ я буду ставить и без твоего разрешения…» (там же, стр. 111).

В последующие годы вопрос об «Иванове» поднимался в Художественном театре неоднократно. В феврале 1900 г. Немирович-Данченко писал Чехову, что в театре «решили ставить „Иванова“ и приступить к репетициям теперь же, т. е. великим постом…» (Ежегодник МХТ, стр. 129). Вскоре в газетах появилось извещение, что А. Л. Вишневский (член дирекции театра) «прибывает в Ялту для переговоров с А. П. Чеховым относительно постановки в будущем сезоне драмы „Иванов“» («Крымский курьер», 1900, 3 марта, № 50, отд. Хроника). Осенью того же года московская газета сообщала, что вместо не готовых еще «Трех сестер» «театр, вероятно, поставит „Иванова“», и выразила надежду, что «Художественно-общедоступный театр, так удачно воспроизводящий чеховские настроения, сумеет дать достойную постановку „Иванову“ и тем придаст этой прекрасной, глубокой драме даже интерес и прелесть новизны» («Новости дня», 1900, 21 сентября, № 6227, отд. Театр и музыка).

На следующий сезон в Художественном театре возник проект «добавочных» спектаклей с участием артистов, не занятых в текущем репертуаре. В качестве первого опыта была намечена постановка «Иванова» («Русские ведомости», 1901, 30 сентября, № 113). Начались даже репетиции пьесы (6, 9 и 11 ноября 1901 г.), которые были, однако, прерваны.

Узнав о подготовке «Иванова», Чехов отговаривал ставить пьесу: «По-моему, это труд напрасный, труд ненужный. Пьеса у вас провалится, потому что пройдет неинтересно, при вялом настроении зрителей» (О. . Книппер, 9 ноября 1901 г.; см. также письмо Книппер от 15 ноября 1901 г. – Переписка с Книппер, стр. 67). Позднее К. С. Станиславский вспоминал, как Чехов противился постановке пьесы: «„Иванова“ своего он не любил. „Даже и читать его не смейте“, – говорил он. Ставить его он просто-таки не позволял нам» (Nobody. Станиславский и свобода творчества (Из бесед с К. С. Станиславским). – «Театральная газета», 1905, № 18 от 30 апреля, стр. 310). Леонтьев (Щеглов) также подтверждал: «…Чехов решительно не любил своего „Иванова“ и называл его „Болвановым“ и „психопатической пьесой“ …Лично мне он как-то высказался об „Иванове“, что это одна из тех пьес, „которая никогда не всосется в репертуар и будет даваться в провинции лишь в экстренных случаях, когда у антрепренера иссякнет запас новинок“» (Чехов в воспоминаниях, 1954, стр. 158).

Подбирая репертуар к сезону 1903/04 г., Немирович-Данченко вновь предложил, «чтоб подумали об „Иванове“» и называл пьесу «первым кандидатом» (письма В. В. Лужскому от 23 июля 1903 г. и Станиславскому от 25 июля – Избранные письма, стр. 247, 251). Но и тогда постановка пьесы осуществлена не была.

Правда, Немирович-Данченко все же поставил один акт с учащимися школы Художественного театра. Он извещал об этом Чехова 7 ноября 1903 г.: «В школе ставлю 1-й акт „Иванова“. Вот это перл! Лучше всего, кажется, что тобой написано» (там же, стр. 260). Показ этой работы состоялся 29 февраля 1904 г. Сообщая о нем, Книппер писала в этот день Чехову: «„Иванов“ оставил хорошее впечатление <…> Поставлен отрывок очень хорошо. Терраса, на ней лампа, из комнат – звуки рояля и виолончели, серенада Брага, – так на меня пахнуло чем-то близким, родным, теплым! Надо у нас „Иванова“ ставить» («Ольга Леонардовна Книппер-Чехова», ч. I. М., 1972, стр. 351–352).

Художественный театр поставил «Иванова» уже после смерти Чехова – 19 октября 1904 г. и посвятил спектакль его памяти (о работе Немировича-Данченко над пьесой и оценке спектакля современной критикой см. в книге: М. Строева. Чехов и Художественный театр. М., 1955, стр. 202–219).

7

Пьеса вызвала шумную полемику в печати, возбудила разноречивые толки и мнения. По словам А. Н. Плещеева, «одни превозносили пьесу до небес, другие страшно ругали» (письмо к В. Г. Короленко, 10 мая 1889 г. – ЛН, т. 68, стр. 302).

В большей части статей успех пьесы оценивался как «большой», «полный», «заслуженный», «громадный», «выдающийся», «колоссальный» и т. д. Говорилось о блестящем дебюте Чехова-драматурга, о рождении нового, замечательного таланта.

В других отзывах, напротив, подчеркивалось, что как литературное произведение пьеса Чехова не из удачных, что она слишком слаба, или вообще не признавалось в ней никаких литературных достоинств.

Чехов сначала с интересом следил за потоком отзывов, даже собрал кипу рецензий и составил объемистое «Дело об Иванове» (В. . Тихонову, 10 февраля 1889 г.). После первых статей о пьесе он с удивлением замечал: «Как, однако, мелкая пресса треплет моего „Иванова“! На всякие лады, точно он не Иванов, а Буланже» (А. . Суворину, 6 февраля 1889 г.). Но вскоре он утратил прежний интерес к рецензиям и признавался Суворину: «„Иванов“ надоел мне ужасно; я не могу о нем читать, и мне бывает очень не по себе, когда о нем начинают умно и толково рассуждать» (5 марта 1889 г.).

Критика демократического и частью народнического направления отнеслась к пьесе враждебно, а Иванова трактовала как «ренегата», изменившего высоким идеалам 60-х годов.

На страницах «Русской мысли» Глеб Успенский в одном из очерков («Грехи тяжкие») с горячностью выступил против пьесы. По его словам, она повергала читателей и зрителей в самое тяжелое душевное настроение, «лжесвидетельствовала», утверждала бесплодность, безрезультатность прошлой прогрессивной деятельности, укрепляла сознание «причинности царящей в обществе апатии к общественному делу».

Иванов охарактеризован в очерке Успенского как «живой труп», человек, изменивший «общему делу», отрекшийся от былых взглядов и убеждений, являющий собою наглядный пример «бессмысленного существования», «бессознательной», «пустопорожней» жизни, пребывающий «в гипнотическом сне», «без малейшего сознания самого себя».

Успенский рассказал в очерке о людях того же поколения и тоже переживших эпоху «ужаснейшей истерии, которая надолго пришибла сплошь все русское общество», но, в отличие от Иванова, сохранивших живую душу. Сойдясь вместе после представления «Иванова», герои очерка язвительно вышучивают Иванова, который «изорвался в любви к ближнему до того, что, будучи земским гласным, не может ехать в собрание, а предпочитает отдохнуть от своих ужаснейших разочарований, все-таки, при ней»; а также Анну Петровну, человека с былыми «убеждениями», у которой теперь «до того все это в ней иссякло, что она этому самому Иванову, мужу, предлагает иногда от скуки кувыркаться!»

Чеховским персонажам Успенский противопоставил в очерке свою героиню – тоже Анну Петровну Иванову, земскую акушерку, женщину горячего сердца и живой деятельности. История ее жизни, по замыслу автора, убеждала, что на Руси еще не иссяк живой человек и «ничего не пропало» («О том, что натворила акушерка Анна Петровна». – «Русская мысль», 1889, № 4, стр. 146–166; в окончательной редакции – «Чуткое сердце (Из памятной книжки)» – из цикла «Невидимки»).

Н. К. Михайловский в своих «Случайных заметках» утверждал, что Чехов, «будучи очень талантливым молодым писателем, написал плохую драму», которая может внести «известную смуту в умы читателей», «надуть что угодно в уши, настороженные в сторону „отрезвления“, умеренности и аккуратности, спокойствия и тому подобных прекрасных вещей». Критик обвинял Чехова в стремлении вызвать в зрителях сочувствие к Иванову и считал, что скорее следовало бы придать «сатирическое освещение фигуре Иванова». Вспоминая Салтыкова-Щедрина, Михайловский писал: «Он сделал бы из него комическую или презренную фигуру болтуна, который дует на воду, даже не попробовавши обжечься на молоке, и как же бы он исполосовал этого ломающегося болтуна, кокетничающего проповедью „шаблона“ и „серенькой, заурядной жизни!“» («Русские ведомости», 1889, 16 мая, № 133). Прочитав статью Михайловского, А. С. Лазарев (Грузинский) написал Н. М. Ежову: «Думается, что „Иванов“ либералам действительно не может нравиться уже и по сюжету…» (21 мая 1889 г. – «Вопросы литературы», 1960, № 1, стр. 103).

Вернувшись через год к оценке «Иванова», Михайловский снова повторил, что эта пьеса – «пропаганда тусклого, серого, умеренного и аккуратного жития», «идеализация серой жизни». Он считал, что Чехов, «уступая наплыву мутных волн действительности», стремился в своей пьесе идеализировать отсутствие идеалов (Ник. Михайловский. Письма о разных разностях. IX. – «Русские ведомости», 1890, 18 апреля, № 104).

Такую же непримиримую позицию в оценке «Иванова» занял и В. Г. Короленко. В письме журналисту А. А. Дробыш-Дробышевскому, касаясь его выступлений в поволжской прессе, он утверждал: «Точно так же совершенно не согласен я с отзывом Вашим и Алекс<андры> Петровны <Подосеновой> об „Иванове“. Вы помните, что мы с Вами говорили об этом еще давно, в Нижнем. Я очень люблю Чехова, и, помнится, – мне приходилось когда-то несколько защищать его против Вашей же недостаточно высокой оценки. Но только не „Иванов“, нет, не „Иванов“! Это просто плохая вещь, хуже, чем говорит об ней Успенский. Плохая в литературном, в художественном и в общественном смысле». Короленко возмущался тем, что «Чехов в задоре ультрареализма заставляет поклоняться тряпице и пошлому негодяю, а человека, который негодяйством возмущается, который заступается за „жидовку“ и страдающую женщину, – тенденциозно заставляет писать анонимные письма и делать подлости». Он обвинял Чехова в «грубой тенденциозности» и считал, что его «тенденция направлена на защиту негодяйства против „негодующих“ и „обличающих“». Короленко укорял своего сотоварища по перу за сочувствие чуждой ему пьесе: «И этой-то отрыжке „нововременских“ влияний на молодой и свежий талант – рукоплещут. И кто же? Вы, Алексей Алексеевич, и Алекс<андра> Петровна – люди без сомнения совсем других взглядов и убеждений!» (письмо от конца мая 1889 г. – ГБЛ; В. . Короленко. Избр. письма, т. III, М., 1936, стр. 51).

Автор анонимной статьи, напечатанной в «Русской мысли», со злой иронией писал о сделанном Чеховым «открытии причин нытья современного человека»: «Итак, рецепт от болезни найден: нужно избегать сильных душевных движений, нужно по-аптекарски отпускать на каждый час известную дозу увлечения и душевных сил, нужно устроить себе серенькую монотонную жизнь по молчалинскому идеалу: „день за день, нынче, как вчера“; нужно побольше держать язык за зубами, а лучше всего удаляться прямо в келью под елью, – уйди от зла и сотворишь благо <…> Словом, диагноз поставлен и сообразно с ним придумано наивернейшее лекарство. Болезнь нашего времени – разочарование и тоска – не что иное, как следствие слишком усиленной умственной и общественной деятельности русской интеллигенции; нужно поступать как раз наоборот – сидеть смирненько, жениться предусмотрительно, а не по увлечению, на ком попало, быть „умеренным и аккуратным“, спрятать молодость в карман – и будешь здоров. Удивительно просто все это у г. Чехова поставлено и разрешено! Просто, но зато действительно „оригинально“ в нашей литературе: подобного разрешения мучительного вопроса о „русской хандре“, кажется, еще не было представлено ни одним из наших писателей». В заключение статьи говорилось: «Г. Чехов вымолвил „свое“ слово, это правда, но это не истинно „оригинальное“ и вовсе уж не новое слово. Отрицание „безумных дел, людей и мнений“ и идеализация „сереньких“ будней – вещь очень старая, гораздо старее, нежели „глупые и старые“ мнения, что среда нередко заедает хороших людей…» («Русская мысль», 1889, № 5, Библиографический отд., стр. 211–219).

Н. Г. Шелгунов в «Очерках русской жизни» отмечал, что Иванов – это одна из форм общественного типа, народившегося в последнее время, и стремился объяснить происхождение людей одного типа с Ивановым. Он полагал, что уже создается новая «умственно-нравственная среда», делающая, наконец, невозможным появление Ивановых, тип которого он рассматривал как некое звено в развитии нравственных понятий и жизни, как ступень в «геологическом напластовании слоев различных эпох», где на самой нижней стадии действует «закон приспособления», «жировое перерождение», а на уровне Ивановых – «форма более высокая, поступательно приближающаяся к тому активно-влиятельному типу, который, наконец, ее сменит» («Русская мысль», 1889, № 6, стр. 141–142. Подпись: Н. .).

Отрицательная оценка Иванова как «ренегата» разделялась также широкими кругами радикально-демократической и либерально-народнической интеллигенции. Об этом свидетельствовали письма, полученные Чеховым вскоре после выхода пьесы.

Петербургская курсистка В. М. Тренюхина с возмущением отзывалась о поучениях Иванова, о его «предостережениях», советах жить «ровно и осторожно», «беречь свои косточки» и т. п. Она была убеждена, что пьеса играет на руку «охранительной партии» и направлена против тех, кто «делали переворот, двигали прогресс», против «честной молодежи», у которой «много сил, горячей энергии, страстное желание отдать всего себя на служение чему-нибудь великому и полезному». Она сообщала также Чехову, что пьеса уже повлияла на судьбу кого-то из молодежи: «…какой горький упрек Вам, какое негодование и горе кипит против Вас в душе» (1 февраля 1889 г. – ГБЛ; см. отклик Чехова в его письме Суворину от 8 февраля 1889 г.). Корреспондентка Чехова из Вильны О. Бочечкарова под впечатлением очерка Г. Успенского «Грехи тяжкие» упрекала Чехова за изображение изверившегося в себе «психопата», призывала прислушаться к «жизненной неподкупной правде» Успенского, который дал урок – «смотреть на людей иначе, чем Иванов», советовала «учиться у Успенского» изображению положительного героя времени, «живого человека» (28 апреля 1889 г. – ГБЛ).

Однако в отзывах большинства других рецензентов пьеса была встречена сочувственно, а образ Иванова понят как «цельный русский тип, заслуживающий общего внимания» («Новое время», 1889, 1 февраля, № 4644). При этом отмечалась близость Иванова типу «лишнего человека», угадывались отголоски многих образов, многих предыдущих наслоений: «он и Чацкий, и Печорин, и Обломов» («С.-Петербургские ведомости», 1889, 2 февраля, № 33).

Обозреватель «Недели» Р. А. Дистерло писал о пьесе Чехова: «Автор взял этот всеми чувствуемый, но не имеющий имени недуг, взял его прямо, искренно, правдиво и назвал его самою обыкновенною, ходячею, избитою фамилией Иванова. В ряды „героев времени“, в ряды Онегиных, Печориных, Бельтовых и Рудиных пытается проникнуть новая, нисколько уже не аристократическая личность Николая Алексеевича Иванова <…> Не знаем, долго ли удержится имя Иванова в родословной наших „героев времени“ <…> Но до сих пор этот образ является лучшим выражением господствующего среди нас настроения и дает нам право причислить г. Чехова к тем художникам, которые умели схватывать и изображать внутреннюю физиономию сменяющихся поколений» («Критические заметки». – «Неделя», 1889, № 11 от 12 марта, стлб. 357–362. Подпись: Р. .).

Провинциальная пресса тоже подчеркивала широкое собирательное значение образа Иванова и характеризовала его как «яркий тип настоящего», «больной продукт нашего нервного времени». В статье, принадлежавшей, видимо, А. П. Подосеновой (о ней упоминал Короленко в приведенном выше его письме Дробыш-Дробышевскому), говорилось: «Среди нашей литературной пустоты являются, однако, и произведения широкого размаха, изображающие настоящую действительную жизнь и настоящих людей. Такова драма г. Чехова „Иванов“ <…> Эта драма – сама жизнь. В ней нет шаблонных положений, нет избитых, исключительно для сцены приготовленных типов. Каждое действующее лицо – само по себе живо и типично. Действие совершается на почве существующей действительности и совершается вполне легко и свободно». Приведя монолог Иванова из III акта (явл. 6), Подосенова писала далее: «Из этих слов ясен весь трагизм положения таких людей, как Иванов, а таких людей у нас теперь тысячи, десятки, сотни тысяч» («Журнальные наброски». – «Волжский вестник», 1889, 21 марта, № 72. Подпись: А. -ва).

Спор об Иванове разгорелся на страницах саратовской газеты. Критик аттестовал его как «ничтожного человека»: «…все советы и нравоучения г. Иванова на обыкновенном языке называются „ренегатством“, имеющим своим источником „душевную лень“ и „гнусную меланхолию“ <…> Весьма возможно, что г. Чехов заметил в современных людях характер Иванова, и мастерское воспроизведение этого философствующего в духе Молчалина ренегата об умеренности своих желаний должно быть поставлено в заслугу г. Чехову. Но можно ли утверждать, что ренегатство г. Иванова основано на внутренней работе мысли, когда он сам неоднократно указывает на его источник в душевной лени российского человека, прикрываясь глупейшим рассуждением о том, что счастье людей в „раковине“ и мещанской жизни „по шаблону“?» (А. Фаресов. Петербургские письма. VI. – «Саратовский дневник», 1889, 28 марта, № 68).

Эта статья немедленно вызвала резкую отповедь со стороны постоянного литературного обозревателя той же газеты, который считал пьесу «одним из выдающихся литературных произведений последнего времени» и заявлял, что Чехову удалось «изобразить современное душевное настроение русского интеллигентного человека <…> и те последствия, которые являются результатом столкновения его идеалов с современной русской действительностью». Критик относил Иванова «к тому же поколению, к которому принадлежал покойный Гаршин, певцом которого был покойный Надсон; это то поколение <…>, которое на своих плечах выносит давление общественных условий настоящего времени <…> Нам, людям провинции, сверстникам и сотрудникам Ивановых, ближе и понятнее та гамма нравственных страданий, через которую они добираются до самоубийства и запоя <…> Мы никогда не позволим себе бросить им в лицо слово „ренегат“, потому что они не изменники своим убеждениям, а глубоко несчастные люди, заслуживающие не укора, а сострадания и поддержки <…> Ясное дело, что гимназия, университет, школы, проекты и т. п. сами по себе не составляют тех мешков, от которых треснула спина Иванова. Но, повторяем, те общественные условия, среди которых интеллигентному русскому человеку приходится проходить науку общественной жизни, эта борьба „в одиночку“, без поддержки, без подготовки к ней, – вот то непосильное бремя, которое надрывает силы Ивановых, заставляет их безвременно гибнуть» («Литературные очерки». – «Саратовский дневник», 1889, 5 апреля, № 75. Подпись: В–ъ).

Критик С. А. Андреевский отмечал в киевской газете, что Чехов затронул своей пьесой вполне жизненный вопрос и показал современного «расшатанного» человека, «дошедшего до болезненной раздражительности», которого «довели до этого состояния самые обыденные мелочи жизни и тупая, пошлая среда…» («„Иванов“ (драма в 4-х действиях А. Чехова)». – «Киевское слово», 1889, 18 мая, № 676. Подпись: Игла).

Симферопольская газета утверждала, что «Иванов – совершенно новый тип, созданный современными условиями жизни и впервые выведенный на сцену Чеховым <…> Таких людей, уставших жить, надломленных и надорванных, всякий из нас знает, и в Иванове все эти особенности получили, может быть, самое яркое выражение <…> и в этом смысле Иванов, может быть, имеет право быть отмеченным как литературный тип» («Театр». – «Крым», 1889, 24 мая, № 60, отд. Фельетон).

Рецензент иркутской газеты также писал о типичности образа Иванова; при этом литературную его генеалогию склонен был вести от Обломова: «Произведение это – первая попытка обрисовать тип интеллигентного человека нашего времени <…> Иванов – представитель того разряда интеллигентных молодых людей нашего времени, которых разъедает рефлексия и, как результат ее, безверие <…> Сам Иванов, не умея объяснить своего состояния и страшась сближения с Гамлетом, все-таки сближает себя с ним. Это, конечно, неверно: в России Гамлетов нет или очень уж они редки, самое большее, что в ней есть – так это Чацкие, но зато в ней много Обломовых, и таким Обломовым, разбуженным на пятнадцать-двадцать лет, и представляется нам Иванов. Но теперь это уже утомленный своей непродолжительной работой, а потому и раздраженный Обломов. Многим, вероятно, непонятен Иванов с психологической точки зрения, потому что автор обрисовал только третий, последний фазис душевного состояния Иванова, фазис апатии и безверия» («Театральная хроника». – «Восточное обозрение», 1889, 12 ноября, № 46. Подпись: Д. .).

В отдельных рецензиях можно найти утверждение «безгеройности» Иванова, деформирующего воздействия обстоятельств на его личность, указания на противоречия в его духовной сфере, на его субъективную «вину». Критик А. И. Введенский одним из первых обратил внимание на эту сторону личности Иванова: «Одни считают его прямо „подлецом“; но читатель видит ясно, что это неправда. Другие смотрят на него снизу вверх, как на нечто высшее, блестящее, отличающееся необыкновенным умом и столь же необыкновенной честностью. Но читатель во второй раз видит, что и это – совершенная неправда. Но если так, скажет читатель, – если неправда, что Иванов нечестен, и в то же время неправда, что он честен и умен, то выходит, что он ни то, ни сё <…> Иванов, читатель это видит, честный человек, а между тем он живет и поступает совсем несообразно с простыми требованиями чести, он умен, но, право, кажется, ничего не делает, кроме глупостей. Можно сказать, что он вечно действует очертя голову. И ничего путного не создается из его действий. Он сознает это, но не в силах побороть себя, заставить себя действовать согласно с разумом, а не подчиняясь первому побуждению безвольной натуры. Он сознает это – и вот перед нами „нытик“, человек, вечно жалующийся на себя и на враждебные обстоятельства, ни пальцем не желающий шевельнуть, чтобы поработать над собою и против враждебных обстоятельств» («Журнальные отголоски». – «Русские ведомости», 1889, 1 апреля, № 90. Подпись: Ар.).

Близка к этой группе высказываний также статья постоянного обозревателя журнала «Артист» критика И. И. Иванова. Определяющей чертой героя пьесы он считал «стремление к мелкому, болезненному анализу всех своих чувств и действий, а также чувств и действий окружающих людей; эта недоверчивость ко всякому своему чувству лишила его сухую от природы душу всякой энергии, заставила считать себя несчастнейшим в мире человеком и не замечать, как эгоистичный нрав его губит и делает уже действительно несчастными близких ему людей, между тем как он за жалостью к самому себе не видит и не хочет знать, кто этому виною: он думает только о себе и драпируется в мантию современного Гамлета. Бессознательная способность губить кругом себя людей в силу свойств своей слабой, эгоистичной природы и составляет основную мысль пьесы» («Театр г. Корша. Заметки и впечатления». – «Артист», 1889, кн. II, октябрь, стр. 107. Подпись: А.).

В рецензии на постановку пьесы в Ярославле, принадлежавшей, видимо, перу М. П. Чехова (см. в кн.: С. . Чехов. О семье Чеховых. Ярославль, 1970, стр. 158), давалась сходная психологическая характеристика Иванова, анализ его «патологического» душевного состояния: «Иванов – сын конца девятнадцатого века, натура нервная, сложная, сотканная из противоречий <…> От средней школы и университета, кроме вороха ненужных знаний или полузнаний и нескольких общих идей, он не вынес ничего. Багаж, с которым выступил Иванов в жизнь, был невелик. Не хватало ни практического навыка, ни осмысленного мировоззрения <…> У Иванова не было нравственных устоев, он руководился лишь нравственным „чутьем“ <…> В нем не было тех отправных точек, тех нравственных навыков, которые давали бы ему возможность ориентироваться в окружающих явлениях» («Северный край», 1899, 30 января, № 56, отд. Театр и музыка).

Отзывы реакционной печати и некоторых других рецензентов отличались откровенно тенденциозными и пристрастными оценками пьесы. В них утверждалось: «Иванов – это клевета на интеллигентного русского человека» («Сын отечества», 1889, 2 февраля, № 32); видеть в нем «изображение какого-то общественного типа, якобы усмотренного и пойманного автором, – совершенно неверно», так как Иванов – не «новый тип», а «субъект психически больной». Он «совершенно необъясним», потому что пьеса «отдает больничною хроникой душевной болезни» и в ней «чувствуется как бы патологическое исследование в драматической форме» («Письмо из Петербурга». – «Московские ведомости», 1889, 5 февраля, № 36. Подпись: К….ий).

Критик В. О. Михневич в своей рецензии на «Иванова» писал, что эта «слабая по концепции, скудная содержанием» пьеса является «клеветой и карикатурой на современное русское общество» и имеет «гораздо более психиатрический интерес, чем драматический», что персонажи ее олицетворяют не типических представителей разных слоев общества, а «людей душевнобольных, разного рода маньяков и психопатов» («Новости и Биржевая газета», 1889, 2 февраля, № 33. Подпись: Клм. Канд.).

По мнению другого рецензента, Иванов – вовсе не ходячий тип, не «продукт общественной жизни», а продукт «личной фантазии» автора, «фальшь» и «утрировка», а вся пьеса – не очерк из действительной жизни, а «картинка нравов из захолустья психопатов» («Ум и правда». – «Гражданин», 1889, 23 февраля, № 54. Подпись: Кольцов; автор, видимо, драматург В. А. Тимашев-Беринг). Критик газеты «День» категорически не соглашался признать в Иванове типичного представителя современного поколения: «Это или выдумка автора или явление, хотя и подмеченное в жизни, но недостаточно наблюденное и не обобщенное, а потому и производящее впечатление чего-то единичного, исключительного, какими бывают редкие формы болезней, не подведенных ни под какой медицинский шаблон при классификации» («День», 1889, 6 апреля, № 306. Подпись: А–ъ).

Рецензенты высмеивали «тоску», «уныние» и «усталость» Иванова. В отзыве ростовской газеты отмечалось, что мысли и намерения автора, воплощенные в пьесе, «неправдоподобны и утрированы»: Иванов совершает «такие неблагонамеренные действия и поступки, которые возможны только у людоедов и крайне невежественных людей». Истинным героем пьесы являлся, по утверждению газеты, не Иванов, а Львов: «Симпатии к этому человеку, являющемуся светлым пятном в темном царстве изображенных людишек, возвышаются до очарования» («Донская пчела», 1889, 19 февраля, № 13, отд. Хроника).

Обозреватель тифлисской газеты Н. Я. Николадзе порицал Иванова за внутреннее бессилие и ощущение пустоты жизни и в радужных красках рисовал воображаемое «поле безграничной деятельности» – «где есть простор каждой живой натуре, каждой оригинальности, каждой мысли <…> Работай себе, черт возьми, и преуспевай в своих задачах: какого тебе еще рожна!» («Новое обозрение», 1889, 14 апреля, № 1829).

Еще более резок в оценках Иванова был одесский рецензент, который укорял его в нравственной дряблости, даже в подлости, и полагал, что автор пьесы чуть ли не намеренно делает все, «чтобы уронить своего героя в глазах читателя. Он заставляет его бесчеловечно жестоко и позорно-возмутительно обращаться с своей умирающей женой, пожертвовавшей для него всем. Наконец, убивши свою жену своим варварским и гнусным поведением, г. Иванов готов жениться на молодой и богатой девушке, бывшей причиной смерти его жены. Нужно новое, кровавое и публичное оскорбление сумасшедшего доктора чуть не в самый момент преступной женитьбы, чтобы этот негодяй, наконец, застрелился» (С. Сычевский. Литературные очерки. – «Одесский вестник», 1889, 29 апреля, № 112).

В типично разносном тоне, с прямолинейностью оценок написана также рецензия театрального критика Н. Тихонова, который утверждал, что «пиеса носит отталкивающий характер огульной клеветы на семью, людей, брак, на человеческие стремления к добру, одним словом, на все человечество, а так как пиеса написана из нашей русской жизни, то и на все русское общество». Завершая обзор пьесы Чехова, критик заключал, «что написана им не драма, сюжетом которой послужили страдания живых людей из среды русской интеллигенции, а самый грязный, самый клеветнический памфлет» («Театральная хроника». – «Вестник литературный, политический, художественный», 1889, 20 сентября, № 1432. Подпись: Kot.).

Критика либеральная и либерально-реакционная, напротив, идеализировала и даже героизировала образ Иванова, видела в нем жертву действительности или героя «малых дел».

Отзвук такого понимания пьесы содержался, например, в большой рецензии Суворина, который широко использовал в ней выдержки из письма Чехова от 30 декабря 1888 г., однако в собственных оценках, вплетенных в изложение письма, сместил акценты и преподносил читателю вывод, чуждый Чехову. По утверждению Суворина, Чехов своей пьесой «хочет сказать, что надо жить просто, как все, и вносить свои лучшие силы, лучшие намерения в развитие этой простой, обыкновенной жизни, а не тратить их на подвиги несоразмерные и без пути не стремиться зажигать моря <…> Мы легковерно беремся за непосильные задачи и слушаем с верою призыв: „Вперед, без страха и сомненья, на подвиг доблестный, друзья!“ <…> Мы воображаем, что за сильною возбуждаемостью последуют сильные результаты. И это как в личной жизни, так и в общественной. Создадим реформу и воображаем, что она сейчас же даст прекрасные результаты. Не дает она их сейчас, мы начинаем не только сомневаться в пользе реформы, но отрицаем ее вовсе» (А. Суворин. «Иванов», драма в 4 д., Антона Чехова. – «Новое время», 1889, 6 февраля, № 4649).

Рецензент «Петербургской газеты» находил, что Иванов, подобно Гамлету, «носит в груди сознание и страх своего небытия <…> В будничной обстановке, среди знакомых нам людей, в Иванова вселился дух Манфреда <…> простой Иванов носил в груди потухший вулкан, черную холодную пропасть, в которой ничто не отражается» («„Иванов“, драма г. Чехова». – «Петербургская газета», 1889, 2 февраля, № 32. Подпись: Н.). П. П. Перцов считал, что Иванов – «уставший боец», «довольно обыкновенный тип уставшего человека, уставшего не столько от своей деятельности, сколько от слишком большого несоответствия этой деятельности, да и всей своей личности, с окружающей средой». Иванов «оказался выше своей среды и неизбежно должен был вступить в неравную борьбу с ней <…> В трагедии, изображенной Чеховым, как это обыкновенно и бывает, нет виноватых, и, вместо злобы и негодования на отдельных лиц, мы негодуем на весь жизненный строй изображаемого общества, на его пустоту и пошлость…» («Вне уровня». – «Волжский вестник», 1892, 12 января, № 11. Подпись: Посторонний). В более поздней статье того же автора о пьесе говорилось, как о «трагедии, в которой все действующие лица – жертвы, но в которой нет виноватых» (П. Перцов. Изъяны творчества. – «Русское богатство», 1893, № 1, отд. II, стр. 54–55).

Другой критик творчество Чехова относил к «молодой литературе 80-х гг.», характерную черту которой видел в отказе от общественных идеалов прошлой эпохи, в обращении к «незаметным героям», «героям практического дела», «истинным работникам на родной ниве». Переходя к оценке пьесы, он писал: «И г. Чехов, наблюдая жизнь, приходит к выводу, что русское общество проявляет большую несостоятельность в общественных делах именно вследствие нравственной несостоятельности или вследствие той же неспособности соразмерять средства с целью» (Р. . Сементковский. Шестидесятые годы и современная беллетристика. – «Исторический вестник», 1892, № 4, стр. 197).

При всем различии в оценках Иванова разными критиками общее мнение сходилось в том, что герой пьесы объяснен автором недостаточно. Чехова больше всего упрекали в неполноте обрисовки Иванова. В. В. Чуйко недоумевал по этому поводу: «…Нам нужно знать, почему он истрепан жизнию, какою была эта жизнь, откуда явилась эта его нравственная болезнь, вследствие каких условий жизни или обстоятельств он потерял волю, превратился в тряпку и, благодаря этому, сделался простым преступником <…> Если во всем виновата современная русская действительность, то надо было показать в яркой картине эту действительность, выделить в ней именно те жизненные элементы, которые образуют таких людей, как Иванов. Одним словом, нужно было показать органическую тесную связь между средой и человеком и средой объяснить человека <…> Ничего подобного нет в драме г. Чехова: его Иванов так и остается неразъясненный, так и умирает в качестве загадки, которую даже приблизительно разгадать невозможно» (В. Чуйко. Журнальное обозрение. – «Одесский листок», 1889, 24 марта, № 80).

Л. Е. Оболенский упрекал Чехова в «пробелах миросозерцания, а быть может, и общественного чувства», в отсутствии у него «синтеза», «идеального фокуса», «социологической точки зрения», которая «совершенно подчинена (по крайней мере, в Иванове) более узкой и специальной». Он заявлял, что в пьесе «автор хотел нам представить продукт того явления, которое в современной науке известно под именем „переутомления“», однако, взявши темой художественного произведения такой широкий вопрос, он ограничил «сферу своих наблюдений узким кругом фактов», отнял «у своего произведения всякую определенность, а у серьезного читателя всякую почву для суждения о мотивах своих героев», не показал «никаких определенных причин переутомления», характеризовал прошлое Иванова «очень поверхностно». По его словам, пьеса «вызвала огромное недоумение: что такое Иванов? Подлец, негодяй или хороший человек? Психопат или новый Чацкий? <…> Не принадлежит ли он к типу Обломовых, только под новым соусом?» («Обо всем (Критические заметки). „Иванов“, драма А. Чехова». – «Русское богатство», 1889, № 3, стр. 199, 204, 206, 207. Подпись: Созерцатель). Рецензент газеты «Крым» писал: «Трудно, собственно, решить, что он за человек этот Иванов, какого он цвета, какая его нравственная физиономия и какие требования он предъявляет к жизни? То, кажется вам, он смешон, жалок, тряпка, то он возвышается в глазах зрителей, готовых возвести его в герои и окружить его ореолом мученичества» (1889, 24 мая, № 60).

Отмечалось, что интерес драматурга сосредоточен исключительно на «психологической комбинации»: «все, что относится к <…> психологической драме, написано рукой блестящего мастера». Однако «определенного общественного смысла нет ни в самой пьесе, ни в фигуре ее героя», в пьесе «кроется какой-то недостаток, который мешает понять истинный смысл этой фигуры». Иванов не показан как «общественный деятель», «и мы чувствуем прямо эстетическую неудовлетворенность – фигура Иванова не законченна, не полна: целая сторона ее – сторона несомненно ей присущая и весьма важная, осталась недорисованной» (П. Перцов. Указ. соч., стр. 54–55).

Критики считали, что «центральная фигура пьесы, Иванов, так слабо охарактеризована, что слушатель не в состоянии дать себе ясного отчета в том, что такое Иванов, не может, так сказать, классифицировать его» («„Иванов“, др. Ан. Чехова (Бенефис г. Шувалова)». – «Волжский вестник», 1894, 15 декабря, № 317, отд. Театр и музыка. Подпись: Г.). Е. А. Соловьев (Андреевич) говорил, что в Иванове показана лишь «одна черта, быть может, даже черточка» – его «переутомление», и хотя это «важно для наших дней», «подкупает зрителя и возбуждает в нем несомненный интерес», но «разве одна черта, хотя бы доминирующая, составляет тип?» («Литературный кризис (По поводу современной беллетристики)». – «Научное обозрение», 1897, № 3, стр. 22. Подпись: Скриба). Тот же критик в другой статье писал, что «если болезнь Иванова есть болезнь общественного значения, то и причины ее должны быть того же характера», иначе «ничего не понимает читатель <…> Извольте распутать эти узлы и разгадать эти шарады!» («Литературная хроника. Пьесы г. Чехова». – «Новости и Биржевая газета», 1897, 10 июля, № 187. Подпись: Скриба).

Рецензенты упрекали Чехова в том, что не только сам Иванов «не видит тех причин, которые привели его роковым образом к погибели. Не видит их и читатель <…> Подобно Иванову, и читатель задает вопросы: что же именно порождает того или другого Иванова? и почему у нас так много Ивановых, что оказалось возможным появление специально-хмурого писателя?» (Ал. Потапов. Из жизни и литературы. А. П. Чехов и публицистическая критика. – «Образование», 1900, № 1, отд. II, стр. 18). Отмечалось, что «у читателя не создается цельных драматических иллюзий», «ему не уловить воплощения Иванова, не понять его <…> Если угодно – г. Чехов в „Иванове“ выставил нам между прочим портрет – и над ним мы довольно призадумались; но превращения холста в человеческий образ – так и не видели» (А. Налимов. Современный драматург. О драмах г. Антона Чехова. – «Литературный вестник», 1903, т. VI, кн. 7–8, стр. 213, 214).

Но все же этой критикой была замечена и драматургическая новизна пьесы Чехова, ее отличия от традиционной «проблемной» или «сюжетной» драмы. В. А. Тихонов подчеркивал, что в пьесе отсутствует театральная рутина, что от нее «повеяло свежим, здоровым воздухом». О премьере «Иванова» он отзывался как о подлинном «театральном событии»: «С самого начала действия зритель чувствует себя в недоумении. Он еще не привык ко всему тому, что творится на сцене. Это все так ново, так необычно» («Неделя», 1889, № 6 от 5 февраля, стлб. 205–207, отд. Заметки). Говорилось также, что Чехов «рискнул ввести на сцену сложный психологический анализ» и что интерес драматурга «сосредоточивается на характерах и бытовых подробностях, а не на интриге» («Русский драматический театр». – «Север», 1889, № 8 от 19 февраля, стр. 159, отд. Смесь).

И. Н. Ге полемизировал с теми, кто считал пьесу «непонятной и даже скучной», и объяснял, что пьеса Чехова – совсем не то, что «привыкли видеть на сцене; его „Иванов“ дышит новизной, чем-то свежим <…> Мы привыкли видеть в пьесе непременно какую-то интригу, ряд хитросплетений <…> гражданскую скорбь или проведение автором какой-нибудь тенденциозной идеи, – но не привыкли к изображению на сцене нашей серенькой жизни, без прикрас, исключительных явлений и всяких интриг, – настолько не привыкли, что видим в жизненных, без всякого подъема, типах, живущих на подмостках театра настоящею общественною жизнию, – нечто неинтересное, непонятное, скучное» (И. . Ге. Товарищество московских драматических артистов. Бенефис В. Н. Давыдова. «Иванов», комедия в 4 действиях, соч. А. Чехова. – «Одесский листок», 1889, 30 апреля, № 113).

Киевский рецензент писал: «Эта драма, представляющая совершенно оригинальное явление, не похожее на обыденные типы гг. В. Крылова, Шпажинского и т. п., представляет выдающийся интерес» («Киевское слово», 1889, 14 мая, № 674, отд. Местная хроника).

Тифлисский обозреватель находил пьесу в высшей степени оригинальным произведением и отмечал, что «пьеса эта заинтриговывает зрителя не столько интригой ее и сюжетом, сколько талантливым воспроизведением, в самом реальном виде, движений человеческой души», высоко оценил данный в ней «психологический анализ личности», нашел «могучий талант в понимании и умении передавать психологические перипетии души человеческой» («Тифлисский театр». – «Кавказ», 1889, 30 июня, № 170. Подпись: В. –ч).

В журнале «Артист» утверждалось, что пьеса Чехова представляет несомненно выдающееся явление в современной драматической литературе, указывалось на «чрезвычайно тонкую психическую подкладку», на изображение «неисчерпаемой области души человеческой» («Театр г. Корша. Заметки и впечатления». – «Артист», 1889, кн. II, октябрь, стр. 108. Подпись: А.). Через несколько лет критик В. Л. Кигн припоминал, «какой вздох облегчения вырвался у публики, и даже у критики, когда на сцене явился „Иванов“ г. Чехова» и от пьесы «пахнуло такой свежестью, свободой, умом и искренностью, что радость, с которой она была встречена, и законна и понятна» («А. . Чехов». – «Книжки Недели», 1891, № 5, стр. 208, отд. Беседы о литературе. Подпись: 1).

Правда, те же критики, которые видели в «Иванове» элементы новизны, одновременно подчеркивали драматургическую неопытность Чехова, несовершенство драматической формы пьесы, ее несценичность и т. п. Тот же Тихонов указывал на «чисто технические недочеты», «несколько неуклюжие и угловатые приемы» («Неделя»); Дистерло выделил недостаток, «обличающий в авторе еще неопытного драматурга»: сам Иванов «совсем почти не действует», и его появления на сцене «не представляют настоящего драматического изображения характера, раскрывающегося в действии» («Неделя»); Введенский – «необыкновенное обилие вводных, к делу не относящихся сцен и разговоров» («Русские ведомости»); Андреевский – «неумелость автора придать действию пьесы необходимую сценичность, интерес и оживление, а также и растянутость совершенно неинтересных разговоров между действующими лицами, а подчас и совершенно излишние повторения» («Киевское слово»).

Суворин хотя и признавал, что талант Чехова включает в себя «элемент драматический в значительной степени», однако обставил это признание рядом оговорок: «Драматическая форма, очевидно, еще стесняет автора или не подчиняется ему. Характеры сложились в голове автора не драматически, а беллетристически, а потому движения и действия в пьесе мало». «Центральная фигура в пьесе, Иванов, для полного и яркого своего развития требовала бы широких рамок романа или большой повести…» («Новое время»).

В статье И. Н. Ге говорилось: «…если можно в чем винить г. Чехова, так только в том, что он не будучи еще вполне освоенным с условиями сцены, упустил из виду, что сцена – есть изображение жизни, а не сама жизнь <…> что поэтому автор, писавши сценическое произведение, обязательно должен необходимые места в пьесе, называемые в картине пятнами, выдать яснее, усиливая их» («Одесский листок»). Критик «Артиста» утверждал, что талант Чехова «направлен преимущественно к повествовательной форме», и отмечал в пьесе «многие крупные недостатки»: «самая концепция драмы, техническое строение ее мало удовлетворительны», характер Иванова «малоподвижен, он не развивается перед зрителем», «в пьесе мало яркости», «события часто заменяются рассказами действующих лиц» и т. д.

После выхода «Скучной истории» Кигн отметил единство настроения, которым проникнуты повесть и пьеса, и сходство героев, которые «уже носят в себе зачатки хандры» («Беседы о литературе». – «Книжки Недели», 1891, № 1, стр. 178. Подпись: 1). Подчеркивалось также их различие: если в пьесе Чехов ограничился «одним констатированием факта», то в повести сделал уже «попытку объяснить существование столь ненормального явления в обществе» («Еженедельное обозрение», 1889, т. X, № 299 от 29 октября, стлб. 702–704, отд. Журнальные новинки. Подпись: А–ъ).

Михайловский тоже находил в обоих произведениях сходное «ощущение тоски и тусклости „действительности“», но в пьесе заметил только «идеализацию отсутствия идеалов», а в повести уже «тоску по общей идее и мучительное сознание ее необходимости» («Письма о разных разностях». – «Русские ведомости», 1890, 18 апреля, № 104). Было замечено, что Иванов имеет много общего со старым профессором: в обеих вещах показан «процесс падения человека» под воздействием «окружающего мрака, животных интересов, обыденной пошлости». При этом повесть рассматривалась как «разгадка этой, в отдельности взятой, довольно странной драмы»: Иванов – «не вполне законченный, выношенный профессор, а профессор – тот же Иванов, до конца продуманный» (В. Альбов. Два момента в развитии творчества Антона Павловича Чехова (Критический очерк). – «Мир божий», 1903, № 1, стр. 97, 98, 101).

От Иванова протягивались нити к близким ему образам в других произведениях Чехова – «Дуэль», «Палата № 6», «Рассказ неизвестного человека» (см. М. Протопопов. Жертва безвременья (Повести г. Антона Чехова). – «Русская мысль», 1892, № 6; П. . Перцов. Изъяны творчества. – Указ. соч.; П. . Краснов. Осенние беллетристы. II. Ан. П. Чехов. – «Труд», 1895, № 1; И. . Мерцалов. Главные представители современной русской беллетристики. – «Известия книжных магазинов товарищества М. О. Вольф», 1898, № 8–9; Вс. Чешихин. Современное общество в произведениях Боборыкина и Чехова. Одесса, 1899; Волжский <А. . Глинка>. Очерки о Чехове. СПб., 1903, и др.).

Критика сравнивала Иванова также с героями последующих пьес Чехова. Т. И. Полнер находил, что «Иванов», «Дядя Ваня» и «Чайка» образуют своеобразную трилогию настроения, которое пронизывает все три произведения: если Иванову окружающий его мир представлялся «ненормальным, болезненным, исключительным», то в следующих пьесах «все бури, волновавшие Иванова, смолкают», и «бурный период сомнений, разочарований, озлобления уступает место равнодушию, спокойствию и апатии…» (Тихон Полнер. Драматические произведения А. П. Чехова. «Пьесы», СПб., 1897. – «Русские ведомости», 1897, 3 октября, № 273).

Соловьев (Андреевич) называл Иванова «благороднейшим провинциальным деятелем» и в его печальной истории, как и в истории Астрова, дяди Вани, видел «роковую судьбу лучших людей, культуртрегеров провинции» (Андреевич. Антон Павлович Чехов. – «Жизнь», 1899, № 4, стр. 198, 199). Основной чертой пьес «Иванов», «Чайка», «Дядя Ваня», «Три сестры» критик считал противопоставление мечты и действительности и называл эту особенность чеховских произведений «сатирой»: «Его сатира вся построена на основных противоречиях: иллюзии и действительности, мечты и прозы жизни, крошечных сил человека и огромности сил стихийных, претензий человеческого разума и не только не считающегося с ними, но и жестоко над ними надсмехающегося величия жизни». Пафос произведений Чехова – не в «насмешке», не в «негодовании»; он хотя и сродни гоголевскому, но лишен его утверждающе-учительного начала: «…это как раз та сатира, которую только и могла создать неверующая, скептическая и метафизически настроенная эпоха 80-х годов» (Андреевич. Очерки текущей русской литературы. О хищниках и одиноких людях. – «Жизнь», 1901, № 2, стр. 367).

В ялтинском архиве Чехова сохранилась рукопись статьи петербургского критика В. К. Петерсена, видимо, предназначавшаяся для публикации, но затем пересланная автором Чехову. Критик находил пьесу «превосходным произведением» и считал, что она «является капитальным вкладом в сокровищницу русской литературы». По его мнению, в «Иванове» отражен «тяжелый этический кризис» современного поколения, «великий раскол между верой и правдой, между идеалом и действительностью», развенчано пустое «геройство» и претензии на «псевдоподвиги»: «Драма Чехова вводит нас именно в среду этих претенциозных героинь и героев, изнемогающих под бременем своих никому не нужных подвигов <…> Г-ну Чехову бесспорно принадлежит заслуга первого трезвого отношения к этому ужасающему явлению эпохи. Он как истинный художник вывел ненужный героизм претенциозной бездарности на чистую воду».

Приведя слова Иванова из его последнего монолога, свидетельствующие о ясном сознании им причин своей измотанности и тоски, рецензент писал: «Несмотря однако на эту ясность сознания причины самого явления, в словах и действиях Иванова вы не чувствуете раскаяния, не чувствуете простоты отношения к предмету, потому что Иванов морализирующий, советующий жить но шаблону, серенькой обыденной жизнью, – другому Иванову, – самого себя но согласен исключить из числа героев. Он разбит, он упал, надломлен, болен наконец, но он все же горой, в свое время двигавший горами». В построении действия пьесы и неумолимом движении Иванова к гибели критик увидел сходство с «трагедией рока»: «Жертва обречена с первого же мгновения <…> В течение всей драмы зритель видит человека погибшего, но который пробует еще упираться, пробует оттянуть минуту неизбежной расплаты, хотя сам и чувствует и других заставляет понять, что это неизбежно и неотвратимо».

Автор статьи отмечал, что тип Иванова обрисован в пьесе «весьма разносторонне и полно благодаря оригинальному приему автора: разделять один тип на два или даже на несколько действующих лиц». Иванов и Львов – «оба представляют трагическую сторону претенциозного героизма. Львов – восходящую фазу, Иванов – нисходящую <…> В драме г. Чехова мы видим Иванова – молодого, стремящегося к подвигу – в лице Львова. Видим жертвы этих подвигов – восторженную (первая стадия) в лице Сашеньки, – убитую и замученную (вторая стадия) в образе Сарры. Сам Иванов изображает явление в момент проснувшегося сознания и предстоящего наказания. Наконец Лебедев – это Иванов уже убитый, уже наказанный».

К страждущим «подвига» критик причислял также Сашу: «Саша Лебедева – это почти та же Сарра до замужества, ей также хочется попасть в мышеловку, хочется принести себя в жертву, хочется совершить подвиг».

Положительное значение драмы критик видел в том, что она отделяет «всякое нытье, всякое пустое геройство» от подвигов действительных и геройства настоящего: «Ну вот теперь, после чеховского Иванова, этому героизму пришел вожделенный конец <…> Покуда это еще драма и даже трагедия, но за нею появится непременно и здоровый смех комедии» (Н. Ладожский. Трагедия скуки и уныния. «Иванов», драма в 4-х действиях Антона Чехова («Северный вестник», № 3). – ДМЧ).

В июне 1903 г. Главным управлением по делам печати было рассмотрено ходатайство уездного комитета попечительства о народной трезвости в г. Александровске о разрешении к постановке на сцене народных театров пьес Чехова «Иванов», «Чайка» и «Дядя Ваня». В своем заключении цензор Е. Ламкерт писал, что «во всех трех пьесах рисуется быт образованных классов в непривлекательном виде, причем безнравственные с точки зрения общепринятой морали поступки и отношения выводимых автором лиц выставляются в симпатичном свете, вследствие чего не могут не смутить народных воззрений на нравственность». На этом основании 6 июня 1903 г. ходатайство было отклонено и постановка пьес в народных театрах запрещена (ЦГИА; Чехов. Лит. архив, стр. 266). Пьеса «Иванов» – единственная из пьес Чехова, вошедших в издание А. Ф. Маркса, – была также запрещена Ученым комитетом министерства народного просвещения для народных читален и библиотек.

Пьеса была переведена на чешский язык Б. Прусиком, который сообщал Чехову 15/28 сентября 1900 г.: «„Иванова“ я <…> уже перевел и отдал в печать…» (ГБЛ). 24 августа 1903 г. к Чехову обращался А. В. Гурвич из Вильны с просьбой разрешить перевод пьесы «для еврейской сцены» (ГБЛ).

Впервые – отдельный типографский оттиск: Татьяна Репина. Драма в 1 действии Антона Чехова (Посвящается А. С. Суворину). СПб., 1889.

С сокращением ряда мест из богослужения перепечатано в книге: М. . Чехов. Антон Чехов. Театр, актеры и «Татьяна Репина». Пг., 1924. В полном виде – в сборнике: Чехов, «Атеней».

Печатается по экземпляру отдельного оттиска 1889 г. (ДМЧ), с сохранением имеющихся в нем некоторых отступлений от канонического текста церковного богослужения.

1

Пьеса написана в начале марта 1889 г. и сюжетно связана с одноименной четырехактной комедией А. С. Суворина, премьера которой состоялась в Петербурге 11 декабря 1888 г. и в Москве 16 января 1889 г. В пьесе действуют те же лица, что и в суворинской «Татьяне Репиной»: разорившийся помещик, светский жуир и «специалист по женской части» Петр Иванович Сабинин (пьеса Суворина первоначально так и называлась – «Охота на женщин»); невеста Сабинина – молодая вдова и очень богатая помещица Вера Александровна Оленина; близкий друг Сабинина помещик Платон Михайлович Котельников; помещик Андрей Андреевич Кокошкин; его жена и тетка Олениной Анна Львовна Кокошкина; антрепренер театра, в котором когда-то играла Татьяна Репина, – Захар Ильич Матвеев; банкир Давид Соломонович Зоненштейн; адвокат Патронников.

Сюжет «Татьяны Репиной» Суворина навеян трагической судьбой актрисы Е. П. Кадминой, которая в 1881 г. во время представления «Василисы Мелентьевой» на сцене Харьковского театра приняла яд и через несколько дней скончалась (это событие отразилось также в повести И. С. Тургенева «После смерти» («Клара Милич»), в рассказе А. И. Куприна «Последний дебют» и ряде других произведений того времени).

Обстоятельства, при которых Чехов написал свою «Татьяну Репину», рассказал впоследствии его брат Михаил Павлович: «У него была своя библиотека из богослужебных книг, часть которой еще и доныне находится в его доме в Ялте <…> И вот, в один из дней, задумав сделать старику Суворину подарок, он достал с полки служебник, открыл чин венчания и, только „для собственного удовольствия“ и нисколько не предназначая свое произведение для критики и публики, написал одноактную пьесу – продолжение суворинской „Татьяны Репиной“. Я напомню читателю, что суворинская драма кончается смертью Татьяны Репиной и что дальнейшее, т. е. удалось ли ее возлюбленному Сабинину жениться на вновь обольщенной им даме Олениной и если удалось, то каково было его душевное состояние, когда он узнал, что брошенная им Татьяна Репина отравилась – так и осталось невыясненным <…> И вот Антон Чехов и написал такое продолжение» (М. . Чехов. Антон Чехов. Театр, актеры и «Татьяна Репина», стр. 60–61).

5 марта 1889 г. Чехов, поблагодарив Суворина за обещание прислать иностранные словари, писал ему: «За словари я пришлю Вам подарок очень дешевый и бесполезный, но такой, какой только я один могу подарить Вам. Ждите».

Свой «подарок», то есть пьесу, Чехов послал Суворину на следующий день и сообщал при этом: «Сочинил я его в один присест, спешил, а потому вышел он у меня дешевле дешевого. За то, что я воспользовался Вашим заглавием, подавайте в суд. Не показывайте его никому, а, прочитавши, бросьте в камин. Можете бросить и не читая».

Получив рукопись пьесы (не сохранилась), Суворин отпечатал с нее в своей типографии несколько экземпляров малого формата (в 1/64 долю листа). В начале мая 1889 г. он послал Чехову сначала корректурный оттиск, а затем готовый отпечатанный экземпляр. Чехов ответил ему 14 мая 1889 г. и высказал по этому поводу несколько замечаний: «Бумага очень хорошая. Фамилию свою я в корректуре зачеркнул, и мне непонятно, как это она уцелела. Зачеркнул, т. е. исправил, я и многие опечатки, к<ото>рые тоже уцелели. Впрочем, все это вздор. Для большей иллюзии следовало бы напечатать на обложке не Петербург, а Leipzig» (14 мая 1889 г.).

Указание на Лейпциг содержало, видимо, намек на неофициальный характер издания: пьеса, изображавшая церковный обряд венчания с цитатами из богослужебных книг, безусловно не могла быть разрешена цензурой. Действительно, многие нелегальные издания, запрещенные к обращению в России, печатались в Лейпциге или маскировали ссылкой на Лейпциг подлинное место издания. Такой именно смысл упоминания о Лейпциге подсказывается также содержанием одного из предыдущих писем Чехова, где затрагивалась та же тема: он просил Суворина, собиравшегося в Германию, привезти ему из-за границы «запрещенных книжек и газет» (4 мая 1889 г.).

Суворин показал пьесу А. Н. Плещееву, который отозвался о ней в письме к Чехову от 22 мая 1889 г.: «Очень оригинальная вещица; мне понравилось. Жаль только, что там больше текста св. писания – нежели разговоров…» (ГБЛ). Одновременно он писал о пьесе Суворину: «Знаете, Алексей Сергеевич, она мне не так понравилась. Тут мало чеховского и слишком много текста писания» (7 июня 1889 г. – «Письма русских писателей к А. С. Суворину». Л., 1927, стр. 127).

Об экземпляре пьесы, который оставался у Суворина и был обнаружен тотчас после его смерти в 1912 г., в печати тогда сообщалось: «В бумагах А. С. Суворина оказался печатный экземпляр пьесы-пародии в одном действии А. П. Чехова „Татьяна Репина“. В предисловии сказано, что пьеса отпечатана в трех экземплярах, один из которых принадлежит Суворину, другой Плещееву, а третий Чехову. Сохранился, очевидно, единственный экземпляр А. С. Суворина, так как остальных никто не видел и никто не слышал об них» («Новое время», 1912, 19 августа, № 13088, отд. Театр и музыка).

Однако о пьесе упоминалось ранее в опубликованных в 1907 г. воспоминаниях М. П. Чехова, который сообщал: «…уже будучи известным писателем, Антон Павлович написал пьесу, заглавие которой я позабыл. Кажется, продолжение суворинской „Татьяны Репиной“. К сожалению, у меня сохранились только четыре страницы печатного экземпляра этой пьесы. Она начинается так…» Далее приводился текст начала пьесы, после чего мемуарист продолжал: «В бумагах Антона Павловича, вероятно, имеется полный экземпляр этой единственной в своем роде пьесы. Она напечатана; очень миниатюрного формата» (М. Чехов. Об А. П. Чехове. Воспоминания. – «Новое слово», 1907, № 1, стр. 199–200; см. также: «Шуточные произведения А. Чехова (Из воспоминаний М. П. Чехова)». – «Северные зори», 1910, № 6 от 15 января, стлб. 29–30).

Экземпляр, принадлежавший Чехову, находится в архиве Дома-музея А. П. Чехова в Ялте. О «плещеевском» экземпляре никаких сведений не сохранилось. Не исключено, что в руках М. П. Чехова находились как раз его остатки. Среди материалов чеховского архива в ЦГАЛИ имеются четыре начальных страницы (без обложки) неизвестного экземпляра – возможно, те самые, о которых упоминал в 1907 г. М. П. Чехов.

Библиограф М. П. Кленский в своем указателе сочинений Чехова писал о напечатанных Сувориным трех экземплярах пьесы: «Один экз. получил автор, другие два хранились у А. С. Суворина. 31-го янв. 1890 г. он подарил один экз. П. А. Ефремову. Этот (Ефремовский) экз., с надписью А. С. Суворина, был подарен Льну Эдуардовичу Бухгейм, а затем поступил в библиотеку Пушкинского Дома. О судьбе третьего экз. ничего неизвестно» (Чехов, «Атеней», стр. 294). В настоящее время в фондах Пушкинского дома (ИРЛИ) экземпляра «Татьяны Репиной» нет.

2

В литературе о Чехове долго бытовало мнение о пародийном характере чеховской «Татьяны Репиной» – мнение, впервые высказанное самим Сувориным, который на автографе письма Чехова к нему от 6 марта 1889 г. в пояснение строк о посланном ему «подарке» надписал: «Пародия на мою „Татьяну Репину“» (см. т. III Писем, стр. 402).

Этот тезис решительно отверг А. С. Долинин в статье, сопровождавшей первую полную публикацию пьесы: он считал, что «не подражание имеем мы здесь и не стилизацию под эту пьесу, а совершенно самостоятельную художественную концепцию <…> Причем целью у него было – отнюдь не дискредитирование путем пародии художественного канона Суворина, а наоборот – попытка положительного характера: обнаружить, в известном смысле, на опыте чужом, свой новый, в постепенном созревании, становящийся канон…»

В художественной ткани пьесы Долинин различал два сюжетных слоя: комический фон, данный статически и передающий комизм обстановки – «стилистический контраст между торжественностью венчального обряда, превращенного в зрелище, и пошлой болтовней рассеянной толпы»; и второй, главный, сюжетный слой – динамически развивающийся мотив тревоги и нарастающей трагической напряженности: «обряд уже больше никого не интересует, центр внимания весь сосредоточен на Репиной, вокруг смерти которой и ведутся шепотом разговоры».

Наиболее показательным для новых художественных приемов Чехова автор статьи считал сюжетный финал пьесы, возникновение «тени» Репиной – «дамы в черном»: «здесь первое яркое отражение исканий Чехова в области драматургии, его сознательного отступления от обычного драматургического канона и „Татьяны Репиной“ в частности <…> Суворин был в своей „Татьяне Репиной“ целиком во власти господствовавшего тогда драматического шаблона, требовавшего от пьесы такого построения, чтобы она представляла собою нарастание сильных и ярких эффектов, число и сила которых по мере приближения к финалу должны были все более и более увеличиваться <…> И вот в этом наброске-оклике Суворину, в этой одноактной драме и сделана первая попытка, на опыте чужом, отступления от шаблона; что и сказывается прежде всего в ее сюжетном финале. Был бы возможен здесь эффект, аналогичный самому сильному драматическому эффекту суворинского финала, определяющему всю композицию пьесы: „дама в черном“ умирает в церкви на глазах у публики, проклиная Сабинина. Этот завершающий сюжетный мотив Чехов не отвергает, но дает его в иной ситуации, тоже определяющей характер всей драмы; даму в черном он оставляет после всех одну в ее предсмертных страданиях <…> От эффектности сценической, которая, повторяем, еще была приемлема для Чехова в „Иванове“, центр тяжести переносится преимущественно в сторону эмоционально-лирическую, намечаются первые проблески так называемой драмы настроения. Так будут строиться завершающие финалы во всех его будущих пьесах („Дядя Ваня“, „Три сестры“, „Вишневый сад“), такова будет основная тенденция в переделке „Лешего“ в „Дядю Ваню“. Так набросок упережает тот путь, на который Чехов вступил твердо уже после „Лешего“, созданного в том же 1889 г.» (А. . Долинин. Пародия ли «Татьяна Ренина» Чехова? – Чехов, «Атеней», стр. 62, 63, 76, 79, 81 и 82).

Отмечалась близость общей формы пьесы Чехова к сценке «Во время церковной службы» из романа «Около брака» («Autour de mariage», 1883) французской писательницы Г. де-Мартель-де-Жанвиль, писавшей под псевдонимом Жип. В этом эпизоде (сцена 5) также изображался торжественный обряд венчания, болтовня светской публики на фоне богослужения, появление в церкви дамы в полутраурной одежде – бывшей возлюбленной жениха, маркиза д’Алали и т. д. Это произведение Жип в сценической переделке К. Кремье было показано в Михайловском театре французской труппой в декабре 1888 г., когда Чехов находился в Петербурге (см.: Е. . Смирнова-Чикина. «Татьяна Ренина» Антона Чехова. – Сб. «В творческой лаборатории Чехова». М., 1974).

Впервые – отдельное печатное издание: Трагик поневоле (Из дачной жизни). Шутка в одном действии А. Чехова. Издание Театральной библиотеки В. А. Базарова. СПб., 1889 (ценз. разр. 1 июня 1889 г.; вышло в свет с 24 по 30 июня 1889 г.; напечатано 600 экз.).

Перепечатано без изменений в литографированном издании: Трагик поневоле (Из дачной жизни). Шутка в одном действии А. Чехова. 2-ое исправленное издание. Литография Московской театральной библиотеки Е. Н. Рассохиной (ценз. разр. 22 ноября 1889 г.; вышло в свет с 1 по 8 января 1890 г.; напечатано 110 экз.).

С небольшими изменениями напечатано в журнале «Артист», 1890, кн. 7, апрель (ценз. разр. май 1890 г.).

Включено в сборник «Пьесы» (1897).

Перепечатано: «Для домашних и любительских спектаклей. Сборник пьес». Издание Театрального отдела <газеты> «Новости». СПб., 1899.

Вошло с единичными исправлениями в издание А. Ф. Маркса (1901).

Сохранился цензурный экземпляр пьесы (автограф): Трагик поневоле (Из дачной жизни). Шутка в одном действии А. Чехова. На обложке – штемпель с датой представления в цензуру: «9 май. 1889» и резолюция цензора: «К представлению дозволено. Цензор др<аматических> соч<инений> Альбединский. 14 мая 1889» (ЛГТБ).

Печатается по тексту: Чехов, т. VII1, стр. 131–139, с восстановлением фразы, вычеркнутой цензором (см. ниже).

1

Пьеса написана в первых числах мая 1889 г.

В основу пьесы положен рассказ «Один из многих» (1887). При переработке в пьесу действующим лицам рассказа – «дачному отцу семейства» Ивану Иванычу и его безымянному «приятелю» – даны полные имена и фамилии. Опущен ряд комически обыгранных упоминаний о «детском гробике», с которым Иван Иваныч появляется у приятеля, чтобы затем везти на дачу для «окочурившегося» младенца Куркиных (первоначально в пьесе – Курицыных). Сделано несколько вычерков в длинном перечне упомянутых покупок и поручений: «нужно забежать к Тютрюмову взять у него две банки килек и фунт мармеладу для Марьи Осиповны…»; «у Марьи Михайловны варят варенье, и по этому случаю я ежедневно должен ей таскать по полпуда сахару»; «А о таких поручениях, как письма, колбаса, телеграммы, зубной порошок – и говорить нечего». Сокращен рассказ Ивана Иваныча о беспорядках в канцелярии и «дубине»-секретаре, который «ничего не смыслит» и «едва отличает входящую от исходящей», а также описание багажных злоключений на железной дороге. Снято несколько сальных фраз и фривольных замечаний Ивана Иваныча: об «интересном положении» подполковницы, в котором он «не виноват ни сном, ни духом»; о ночных страхах перед «донной супругой», предъявляющей на его особу «свои законные права», и т. д.

В то же время в текст пьесы внесено несколько добавлений: расширена вводная ремарка о навьюченных на Ивана Иваныча коробках, узлах и кульках; помимо швейной машины, которой Мурашкин нагружает его, добавлена еще и клетка с канарейкой; вставлен рассказ Ивана Иваныча о находящей на него временами «чертовщине» и желании «кого-нибудь ножом пырнуть»; прибавлена, наконец, вся финальная сцена с преследованием Мурашкина и криками «Крови жажду!» (о переработке рассказа в пьесу см. также в книге: А. Дерман. Творческий портрет Чехова. М., 1929, стр. 90–92).

4 мая 1889 г. Чехов, живший тогда в Сумах, известил Суворина о завершении работы над пьесой: «Вчера вечером вспомнил, что я обещал Варламову написать для него водевиль. Сегодня написал и уж послал». 6 мая он писал о том же И. Л. Леонтьеву (Щеглову): «На днях я вспомнил, что зимою мною было дано обещание Варламову переделать один из моих рассказов в пьесу. Вспомнил, сел и переделал довольно-таки плохо. Из рассказа на старую, заезженную тему получилась старая и плоская шутка».

Сохранился экземпляр Прошения, написанный рукой Чехова, датированный 4 мая 1889 г. и посланный в Петербург в Главное управление по делам печати. Одновременно посылались два экземпляра пьесы, которую Чехов просил разрешить к представлению на сцене, а цензурованный экземпляр выдать владельцу петербургской Театральной библиотеки В. А. Базарову (ЦГИА, ф. 776, оп. 25, ед. хр. 365, л. 9).

Не будучи лично знаком с Базаровым, Чехов 6 мая 1889 г. просил Леонтьева (Щеглова) поговорить с ним об издании пьесы. В ответном письме от 14 мая Леонтьев (Щеглов) сообщал: «Базаров поклялся в две недели изготовить Вашего „Трагика“. У вас есть „Трагик поневоле“ (для Варл<амова>), а у меня пиеса (для Арди) „Комик по натуре“. Это даже умилительно!..» (ГБЛ).

14 мая 1889 г. пьеса была рассмотрена цензурой и разрешена к представлению, однако в одной из фраз Толкачова цензором вычеркнуто упоминание бога, соседствующее со словами фамильярно-обиходного употребления: «Танцуешь с какой-нибудь Кривулей Ивановной, улыбаешься по-дурацки, [а сам думаешь: „доколе, о господи?“]». Поэтому в официальном «Алфавитном списке сочинениям, рассмотренным драматическою цензурою», пьеса Чехова была помещена в разделе сочинений, «дозволенных к представлению с исключениями» («Правительственный вестник», 1889, 9 июня, № 123).

В изданиях Базарова и Рассохиной фраза, обратившая на себя внимание цензора, была напечатана в урезанном и обессмысленном виде, что вынудило Чехова при очередной публикации пьесы (в журнале «Артист») исключить ее всю целиком. В наст. издании эта фраза восстанавливается по тексту автографа.

18 мая Чехов известил о написании пьесы секретаря Общества драматических писателей и оперных композиторов И. М. Кондратьева, который должен был занести ее в «Каталог пьес членов Общества…»

При подготовке первого печатного издания пьесы (петербургская Театральная библиотека В. А. Базарова) Чехов внес в текст небольшие поправки, смысловые уточнения и единичные замены слов (см. варианты).

10 ноября 1889 г. Е. Н. Рассохина предложила Чехову выпустить пьесу новым изданием в Москве: «…у нас не осталось ни одного экз<емпляра>, а между тем на эту пиесу есть спрос, который удовлетворить мы не можем. С Базаровым в настоящее время мы не имеем дела, а посему для удовлетворения спроса не найдете ли Вы удобным ее отлитографировать» (ГБЛ).

Сохранился экземпляр «базаровского» издания, с которого текст пьесы копировался для литографии, с пометой: «2-ое исправленное издание», с датой представления в Московский цензурный комитет: «18 ноября 1889», надписью цензора: «Дозволено цензурою. Москва, 22 ноября 1889 г.» и его росписью через все листы: «Исполняющий обязанности цензора Сергей Соколов» (ГЦТМ).

В выпуске этого «исправленного» издания Чехов не принимал никакого участия. Ряд мелких опечаток предыдущего издания в нем был, правда, устранен, однако в других местах допущены новые искажения текста, например, вместо: казнь египетская – напечатано: жизнь египетская; подполковница Вихрина названа полковницей и т. д.

Немногие исправления были внесены в текст журнала «Артист», в частности, исключено последнее из уцелевших упоминаний о детском гробике. Книжка «Артиста» с опубликованной в ней пьесой была прислана редактором журнала Ф. А. Куманиным в декабре 1890 г. по возвращении Чехова с Сахалина (см. ответное письмо Куманину от середины декабря 1890 г.).

В апреле 1899 г. заведующий Театральным отделом газеты «Новости» Н. В. Корецкий обратился к Чехову с просьбой дать в готовившийся к выпуску в свет в мае месяце сборник одноактных пьес для домашних и любительских спектаклей одну из его пьес по выбору (письмо без даты – ГБЛ). Корецкий взял на себя переговоры с А. Ф. Марксом, которому в январе 1899 г. перешло право собственности на издания Чехова, и писал Чехову 28 апреля 1899 г.: «Получив Ваше лестное для меня письмо, я считаю долгом сообщить Вам, что А. Ф. Маркс разрешает поместить в издаваемом сборнике Вашу пьесу „Трагик поневоле“, почему вторично обращаюсь к Вам с всепокорнейшей просьбой дозволить мне украсить издание Вашим дорогим для всех именем, за что заранее приношу Вам искреннюю сердечную благодарность» (ГБЛ; ср. также письмо Чехова от 1 мая 1899 г.).

Поскольку «Трагик поневоле» вошел в марксовское издание «Пьес» (1901), Чехов не включил в тома прозы рассказ «Один из многих», послуживший основой для водевиля. Это было замечено читателями, один из которых (подполковник Н. А. Возницын, родственник О. Л. Книппер) обратился к Чехову с просьбой поместить рассказ в очередном томе: «В этом рассказе столько юмору и жизни, что мы все очень жалеем, если его не будет в новом симпатичном издании Маркса» (ГБЛ). На это письмо Чехов ответил 1 декабря 1901 г.: «Рассказ мой „Один из многих“ есть не что иное, как сокращенный водевиль „Трагик поневоле“. Водевиль этот был напечатан в „Пьесах“ изд. Суворина, а теперь его можно найти в VII томе изд. Маркса» (ср. также письма Чехова к О. Л. Книппер от 25 ноября и 1 декабря 1901 г.).

2

Премьера водевиля состоялась на сцене петербургского Немецкого клуба (Первое общественное собрание) 1 октября 1889 г. с участием актера М. И. Бабикова в постановке антрепренера А. Дмитриева, который писал Чехову 20 сентября 1889 г.: «Пьесу постараюсь обставить возможно тщательнее, и если роль Толкачова не угодно будет Вам поручить мне, то передам ее г. Бабикову; я же, в таком случае, буду играть роль Мурашкина» (ГБЛ). Чехов ответил 21 сентября 1889 г.: «Сим разрешаю Вам и кому угодно ставить на частных сценах Петербурга мою пьесу „Трагик поневоле“ <…> Если г. Бабиков не откажется от роли Толкачова, то передайте ему, что, буде он пожелает, я не откажусь сократить длинный монолог, который, мне кажется, утомителен для исполнителя».

На первом спектакле присутствовали И. Л. Леонтьев (Щеглов) и В. В. Билибин, который писал Чехову о своем впечатлении через несколько дней: «В воскресенье был со Щегловым в Немецком клубе и смотрел Вашу шутку „Трагик поневоле“. Играл Бабиков и сыграл прекрасно: выучил и разучил роль» (письмо без даты – ГБЛ). Леонтьев (Щеглов) воспринял водевиль Чехова как вторжение в свою заповедную территорию. Вернувшись с представления, он с обидой отметил в своем дневнике: «„Трагик поневоле“ – подражание моему „Дачному мужу“. Не по-товарищески, Антуан!!» (ЛН, т. 68, стр. 481). Найдя в разработке темы сходство со своими беллетристическими очерками «Дачный муж, его похождения, наблюдения и разочарования» (1888), переделанными вскоре в комедию «Дачный муж», Леонтьев (Щеглов) заявлял в письме к Чехову от 19 октября 1889 г., что «был исполнен чувства ненависти» к «Трагику поневоле», считает его «фальсификацией» и сохраняет за собой «привилегию на изобретение» (ГБЛ; ср. письмо Чехова от 21 октября 1889 г.).

В Москве пьеса была представлена в первый раз 25 октября 1889 г. на сцене театра М. М. Абрамовой в бенефис М. М. Глебовой. Роль Толкачова исполнял Н. Н. Соловцов.

В 1897 г. по просьбе А. С. Суворина Чехов отдал пьесу на два года театру Литературно-артистического кружка в Петербурге (письмо И. М. Кондратьеву, 6 октября 1897 г.). Однако узнав, что артист М. А. Михайлов, на участие которого в пьесе он рассчитывал, не играет, Чехов замечал Суворину: «Если Михайлова у Вас нет, водевиль играть некому; надо выпустить его, то есть водевиль, на волю…» (24 ноября 1897 г.). Предложенную Сувориным кандидатуру П. Н. Орленева на роль Толкачова Чехов отверг: «Для моего водевиля „Трагик поневоле“ Орленев еще молод, в нем нет солидности дачного мужа – и потому лучше отложить до будущего года» (16 декабря 1897 г.).

10 января 1899 г. водевиль исполнялся в Париже участниками любительской труппы. Репертуар русского спектакля, состоявшего из трех пьес, был подобран Чеховым по просьбе переводчика Я. Мерперта, который писал ему 3 августа 1898 г.: «…я был бы очень рад, если бы вы могли прислать мне что-нибудь из ваших произведений в одном акте (кроме „Медведя“ – мы уже играли это в прошлом году)» (ГБЛ). Вместе с «Трагиком поневоле» были исполнены еще две рекомендованных Чеховым пьесы: «Приличия» Билибина и «Горящие письма» П. П. Гнедича (письма Мерперта от 3, 8 августа, 6 сентября, 21 октября, 4 ноября и 24 декабря нов. стиля 1898 г. – ГБЛ).

При жизни Чехова пьеса переведена на немецкий язык: «Das Magazin für Litteratur», 1904, N 3 (перевод М. Шика).

Впервые – отдельное литографированное издание: Свадьба. Сцена в 1-м действии А. Чехова. Литография комиссионера Общества русских драматических писателей С. Ф. Рассохина. Москва (ценз. разр. 25 апреля 1890 г.; вышло в свет с 24 по 31 октября 1890 г.; отпечатано 110 экз.).

С изменениями вошло в издание А. Ф. Маркса (1902).

Перепечатано в сборнике пьес, выпущенном одновременно и отпечатанном с того же стереотипа: Свадьба. Юбилей. Три сестры. Пьесы Антона Чехова. Издание А. Ф. Маркса. СПб., 1902 (ценз. разр. 15 марта 1902 г.).

Сохранился цензурный экземпляр пьесы (автограф): Свадьба. Сцена в 1 действии А. Чехова. На обложке – штемпель с датой представления в драматическую цензуру: «31 окт<ября> 1889» и резолюция цензора: «К представлению дозволено. С.-Петербург, 2-го ноября 1889 г. Цензор драматических сочинений Альбединский». Ниже – пометы, сделанные после представления рукописи в Московский цензурный комитет: дата регистрации – «18 апреля 1890 г.» и резолюция цензора – «Дозволено цензурой апреля 25, 1890 г. Москва», с его росписью через все листы рукописи: «На правах цензора Николай Трескин». В списке действующих лиц – карандашные записи рукой Чехова с фамилиями предполагаемых исполнителей – см. ниже (ГБЛ).

Сохранился также второй цензурный экземпляр пьесы (автограф), с незначительными разночтениями в тексте, – из библиотечного архива драматической цензуры, с тем же заглавием на обложке, датой регистрации и аналогичной резолюцией цензора. Ниже – штамп с пометой о разрешении пьесы «к представлению на народных театрах» и подпись: «СПб. 12 декабря 1903 г. Ценз<ор> драм<атических> соч<инений> Е. Ламкерт» (ЛГТБ).

Печатается по тексту: Чехов, т. VII2, стр. 259–276, с исправлениями ошибок в написании морских терминов.

1

Пьеса написана в конце октября 1889 г.

В основу ее положены рассказы 1884 г. – «Брак по расчету» и «Свадьба с генералом».

Современники угадывали реальных лиц, послуживших прототипами некоторых персонажей пьесы. Так, в забавной фигуре Дымбы отразились многие черты грека Скизерли, которого Чехов часто встречал в Таганроге, помогая отцу в его бакалейной лавке. Вспоминая о детских годах Чехова, его брат Александр Павлович писал впоследствии: «Грек Дымба („Свадьба“) срисован им с одного из завсегдатаев, с утра до вечера заседавших в лавке Павла Егоровича» (А. С<ед>ой. Антон Павлович Чехов лавочник. – «Вестник Европы», 1908, № 11, стр. 216; Чехов в воспоминаниях, стр. 55; см. также: П. Сурожский. Местный колорит в произведениях А. П. Чехова. – «Приазовский край», 1914, 3 июля, № 172).

Пьеса впитала в себя «свадебную» тематику и художественный материал других рассказов Чехова: «Перед свадьбой» (1880), «Свадьба» (1887), а также подписей к серии рисунков Н. П. Чехова «Свадебный сезон» (1881).

Припоминая обстоятельства написания «Свадебного сезона», тетка Чехова М. И. Морозова (урожд. Лобода) в 1910 г. сообщала, что канвой произведения «послужило А<нтону> П<авлови>чу действительное событие, свадьба его дальнего родственника (И. . Лободы), на которой он присутствовал вместе с братом и другими родственниками. Некоторые из свидетелей этого происшествия и сейчас еще живут в Таганроге, их нетрудно узнать, потому что А. . не изменил даже их имен» («Еще о Чехове». – «Приазовская речь», 1910, 11 февраля, № 66). Этот факт подтверждал и М. П. Чехов в своих воспоминаниях (М. . Чехов. Антон Чехов на каникулах. – «Чеховский сборник». М., 1929, стр. 110).

В пьесе запечатлены также московские впечатления Чехова, который в 1885–1886 гг. жил на Якиманке в доме И. С. Клименкова, где находилась тогда кухмистерская П. А. Подпорина с залом «для свадеб и балов», и нередко присутствовал на этих празднествах (Лейкину, 19 января 1886 г.; см. также в воспоминаниях: Ив. Шмелев. Как я встречался с Чеховым. Гл. III «Веселенькая свадьба». – «Возрождение» (Париж), 1934, 16 сентября, № 3392; Н. . Телешов. А. П. Чехов. – В кн.: Н. Телешов. Избр. сочинения, т. 3. М., 1956, стр. 75; Чехов в воспоминаниях, стр. 474).

В 1887 г. в Новочеркасске Чехов был шафером на свадьбе у сестры таганрогского врача И. В. Еремеева и в письме к родным описал встречу с одной из местных «девиц», своими манерами напоминающую «аристократку» Змеюкину из «Свадьбы»: «Одна из них, самая смелая и вумная, желая показать, что и она не чужда тонкого обращения и политики, то и дело била меня веером по руке и говорила: „У, негодный!“…» (Чеховым, 25 апреля 1887 г.).

Сохранились упоминания о различных источниках, из которых Чехов мог почерпнуть материал для роли Ревунова-Караулова и его флотской фразеологии. А. С. Лазарев (Грузинский) вспоминал по этому поводу: «Одна из старинных, купленных Чеховым на Сухаревке книг – „Толкователь слов разных терминов иностранных, в российском флоте употребляемых“ (заглавие цитирую на память, приблизительно), – по словам Чехова, дала ему тему для превосходного юмористического рассказа об отставном контр-адмирале Ревунове-Караулове, приглашенном в качестве почетного гостя на свадьбу и доведшем толкованием морских терминов всех хозяев до белого каления <…> Этот же персонаж под именем Федора Яковлевича Ревунова-Караулова, капитана 2-го ранга, позже вошел в забавную пьеску Чехова „Свадьба“» («А. . Чехов». – Чехов в воспоминаниях, стр. 153–154).

По мнению С. Д. Балухатого, морские термины в речи Ревунова-Караулова взяты Чеховым из словаря Н. М. Яновского «Новый словотолкователь, расположенный по алфавиту, содержащий: разные в российском языке встречающиеся иностранные речения и технические термины, значения которых не всякому известно…», ч. 1–3. СПб., 1803, 1804 и 1806 (А. . Чехов. Полн. собр. сочинений, т. IX. М. – Л., 1932, стр. 342). Однако в этом словаре как раз нет «командных слов», приведенных в «Свадьбе».

Более вероятно использование другой книги, которая досталась Чехову в 1883 г. в наследство от умершего литератора Ф. Ф. Попудогло вместе с многими книгами из его библиотеки и содержала перечень тех самых команд, которыми пестрит речь Ревунова-Караулова: «Командные слова для совершения главнейших на корабле действий». СПб., 1830 (Вокруг Чехова, стр. 108).

2

Написав пьесу, Чехов послал два экземпляра рукописи (автограф) в Петербург П. М. Свободину с просьбой представить их в драматическую цензуру. На это несохранившееся письмо Свободин ответил 31 октября 1889 г.: «Я очень, очень рад, милый Antoine, что у Вас, по-видимому, такое добропорядочное расположение духа: и шутите <…> и даже пустяки пишете в виде „Свадьбы“, которую я уже прочитал и немножко посмеялся». Свободин советовал Чехову изменить ремарку, касающуюся места действия пьесы, и писал далее: «„Действие происходит в одной из зал кухмистера Андронова“ – какого Андронова? Кто его знает и зачем это нужно? по-моему: в свадебной кухмистерской, у свадебного кухмистера, или что-нибудь подобное, но общее; а этак Вы цензора испугаете и публику в заблуждение введете». В заключение Свободин писал: «Все Ваши поручения охотно исполню» (Записки ГБЛ, вып. 16, стр. 213–214).

Получив из драматической цензуры один экземпляр «Свадьбы», Свободин выслал его Чехову 10 декабря 1889 г. (письмо от 13 декабря 1889 г. – ГБЛ). Перед сдачей пьесы в общую цензуру (Московский цензурный комитет) для получения визы на ее публикацию Чехов в этом экземпляре сделал вычерки и внес в текст ряд изменений.

В процессе правки была исключена комическая сценка, где Змеюкина целуется с Дымбой; фраза телеграфиста «Но держу пари, что в Греции нет таких прекрасных особ женского пола, как некоторые…»; одна из реплик шафера во время танцев. Однако ремарку, о которой ему писал Свободин, Чехов оставил без изменений.

Исправленная рукопись была представлена в Московский цензурный комитет за два дня до отъезда Чехова на Сахалин. Разрешение печатать последовало уже после его отъезда – 25 апреля 1890 г.

Литографированное издание «Свадьбы» вышло в свет также в отсутствие Чехова – в октябре 1890 г. Оригиналом, с которого текст печатался в литографированном издании, служила рукопись пьесы с визами двух цензур – экземпляр ГБЛ. При этом в текст литографированного издания по вине копииста в отдельных местах внесены искажения: вместо «морям повелевал» – напечатано: «морем повелевал»; вместо «ницего» – «ничего»; вместо grand rond – granda ronda и т. д.

В начале 1900 г. при подготовке собрания сочинений Чехов послал А. Ф. Марксу экземпляр литографированного издания «Свадьбы» с надписью: «В полное собрание не войдет» (см. также письмо Чехова Марксу от 25 декабря 1901 г.). Он решил пока не публиковать водевиль потому, что, как объяснял позднее, «хотел местами переделать его и исправить» (Марксу, 22 декабря 1900 г.).

Эти окончательные исправления были внесены в текст водевиля в декабре 1900 г. Уничтожена первоначальная разбивка текста на явления и снято обозначение лиц, участвующих в каждом явлении. В ряде мест сделаны добавления, заострявшие обрисовку свадебного обывательского «фона» и нравственного убожества персонажей. Введены презрительный отзыв Нюнина о гостях, не удостоившихся представления «генералу» («Остальные все – чепуха»), бестактное пристыживание Настасьей Тимофеевной нанятого «генерала» («Генерал, а безобразите!»), заключительные реплики Змеюкиной и Ятя («Мне душно! Дайте мне атмосферы!»; «Чудная! Чудная!»). Добавлена также привычка Ятя вставлять к месту и не к месту «Извините за выражение…»

В ролях Настасьи Тимофеевны, Апломбова и Дымбы сделан ряд сокращений. Исключены многие повторяющиеся корабельные команды в речи Ревунова-Караулова. В речи других персонажей сняты некоторые разговорно-просторечные формы. Устаревшее выражение «Яблочкова освещение» заменено более современным: «электрическое освещение».

Изменена пунктуация: вместо многоточий и восклицательных знаков в конце фраз во многих случаях поставлены точки. Искажения, внесенные ранее копиистом в текст литографированного издания, были теперь выправлены. Однако большинство пунктуационных замен копииста перешло в окончательный текст пьесы и сохранено в настоящем издании, поскольку эти отклонения от оригинала в целом совпадали с направлением окончательной правки самого Чехова.

Выправленный текст «Свадьбы» (оригинал неизвестен) Чехов выслал Марксу 10 декабря 1900 г. Водевиль был включен в состав 2-го издания тома «Пьес» (т. VII собрания сочинений). При этом Чехов распорядился, чтобы «Свадьба» была помещена «после пьесы „Трагик поневоле“» (А. . Розинеру, 18 октября 1901 г.). Однако по техническим причинам пьеса была помещена после «Дяди Вани» – в конце тома, вместе с «Юбилеем» и «Тремя сестрами»: для удобства подписчиков и лиц, ранее купивших т. VII в первом издании, эти три пьесы издавались теперь отдельной книгой. Маркс писал Чехову: «Дело в том, что VII том будет печататься со стереотипа и при нарушении в нем прежнего порядка пьес пришлось бы сделать в стереотипе много изменений не только в пагинации и счете листов, но и в сверстке» (4 января 1902 г. – ГБЛ).

3

В декабре 1889 г., получив рукопись «Свадьбы» из драматической цензуры, Чехов передал ее А. И. Сумбатову (Южину) для постановки в Малом театре в день премьеры «Макбета», назначенной на 15 января 1890 г. (бенефис Г. Н. Федотовой).

В рукописи в списке действующих лиц рукой Чехова набросан карандашом предполагаемый состав исполнителей: Жигалов – В. А. Макшеев, Настасья Тимофеевна – О. О. Садовская, Апломбов – М. П. Садовский, Ревунов-Караулов – А. П. Ленский, Нюнин – В. А. Охотин, Ять – Н. И. Музиль (экземпляр ГБЛ).

Посылая пьесу, Чехов писал Сумбатову (Южину) 14 декабря: «Я вчера получил ее из цензуры, прочел и теперь нахожу, что после „Макбета“, когда публика настроена на шекспировский лад, эта пьеса рискует показаться безобразной. Право, видеть после красивых шекспировских злодеев эту мелкую грошовую сволочь, которую я изображаю, – совсем не вкусно».

«Свадьба» в Малом театре поставлена не была. В последующее время она часто игралась на любительской сцене.

28 ноября 1900 г. «Свадьба» исполнялась труппой Общества искусства и литературы в зале московского Охотничьего клуба на «Чеховском вечере», в программу которого были включены также другие одноактные пьесы Чехова («Лебединая песня», «Предложение», «Юбилей», «Медведь»). Роли исполняли: Жигалова – Беляев, Дашеньки – Арбатова, Апломбова – Протопопов, Ревунова-Караулова – Круссанов. Режиссер – Н. Н. Арбатов (Архипов).

Рецензент замечал по поводу «Свадьбы»: «Это – жанровая картинка, верно рисующая быт и отношения действительно существующих людей <…> Сцены разыграны живо, типично и правдоподобно, и эта пиеса имела наибольший успех» («Чеховский вечер». – «Московские ведомости», 1900, 1 декабря, № 332, отд. Театр и музыка. Подпись: А.).

16 декабря 1900 г. О. Л. Книппер сообщала Чехову: «На днях был Толстой на „Чеховском вечере“ и смеялся, говорят, до упаду, и ему очень понравилось» (Переписка с Книппер, т. 1, стр. 227). Чехов ответил Книппер 28 декабря 1900 г.: «За слова насчет Толстого спасибо».

Премьера в Александринском театре состоялась 1 мая 1902 г. в бенефис вторых режиссеров и суфлеров. В пьесе участвовали: П. М. Медведев (Жигалов), В. В. Стрельская (Настасья Тимофеевна), И. А. Стравинская (Дашенька), И. Ф. Сазонов (Апломбов), К. А. Варламов (Ревунов-Караулов), Л. Н. Шувалова (Змеюкина) и др.

По поводу этой постановки Чехову писали управляющий труппой Александринского театра П. П. Гнедич и режиссер М. Е. Евгеньев. 17 апреля 1902 г. Гнедич обратился к Чехову от имени режиссеров и суфлеров театра с просьбой «разрешить для их бенефиса поставить „Свадьбу“» (ГБЛ). Получив разрешение, Евгеньев в письме от 25 апреля выражал Чехову «искреннюю благодарность» и сообщал о намерении ставить пьесу в течение предстоящего летнего сезона с той же труппой также в г. Павловске под Петербургом. 3 мая 1902 г. после премьеры он послал Чехову телеграмму: «Признательные режиссеры и суфлеры Александринского театра благодарят Вас за разрешение поставить их бенефисом „Свадьбу“. Пьеса имела большой успех» (все письма и телеграммы – ГБЛ).

С наступлением следующего сезона Гнедич предпринял ряд шагов для закрепления «Свадьбы» в репертуаре театра. По его инициативе С.-Петербургская контора императорских театров 11 декабря 1902 г. переслала Чехову для подписи Условие о предоставлении театру исключительного права на постановку «Свадьбы» в течение двух лет (письма Гнедича от 3 августа и 16 декабря 1902 г. – ГБЛ; см. также ответные письма Чехова от 19 августа и 22 декабря; сохранился подписанный Чеховым бланк Условия – ЦГИА). Пьеса снова была показана на сцене Александринского театра 3 мая 1903 г. – в спектакле «в пользу больного товарища» (видимо, П. И. Вейнберга, в пользу которого игрался также спектакль 26 апреля 1903 г.).

О предстоящей постановке «Свадьбы» в печати говорилось: «Из-под художественного пера Антона Павловича и самые малые вещи выходят драгоценными ювелирными произведениями. В своих комедиях он задумчив, грустен, щиплет за сердце, в одноактных же сценах у того же автора веселье брызжет из каждой строки. Пьеса Чехова всегда желанный гость на русской сцене» («В пользу больного товарища». – «Новое время», 1903, 2 мая, № 9754, отд. Театр и музыка).

В Москве в театре Корша премьера состоялась 30 августа 1902 г. – в день 20-летнего юбилея театра. С. А. Найденов вспоминал, что в феврале 1902 г. перед поездкой в Крым к Чехову он получил для него от Ф. А. Корша письмо с просьбой разрешить постановку «Свадьбы» (С. Найденов. Чехов в моих воспоминаниях. – «Театральная жизнь», 1959, № 19, стр. 25). 16 сентября 1902 г. Книппер писала о своем намерении быть вместе с М. П. Чеховой на ближайшем представлении «Свадьбы» в театре Корша – 19 сентября. Но в день спектакля она известила Чехова о постигшей их неудаче: «Часов в 10 пошли с Машей к Коршу, смотреть „Свадьбу“, но ее отменили по болезни кого-то. Жаль» (Переписка с Книппер, т. 2, стр. 515).

По поводу постановки водевиля Чехову телеграфировал 17 сентября 1903 г. артист И. И. Судьбинин: «Ставлю 20 сентября петербург<ском> театре Неметти „Свадьбу“. Прошу телеграфировать разрешение» (ГБЛ). 30 октября 1903 г. В. М. Чехов сообщал из Таганрога, что «25 октября местная труппа чествовала» 25-летие литературной деятельности Чехова и в этот день ставила две его пьесы – «Дядю Ваню» и «Свадьбу» (там же). 21 ноября 1903 г. состоялась премьера спектакля в Херсоне в исполнении труппы «Товарищества новой драмы» под управлением В. Э. Мейерхольда, с участием А. П. Зонова, Н. Ф. Костромского, С. И. Карпова, О. П. Нарбековой, Е. А. Степной и др. («Юг», 1903, 21 ноября, № 1636).

При жизни Чехова пьеса была переведена на сербскохорватский и чешский языки:

Верење. – Чехов А. П. Верење. Прев. Д. Калићев. Нови Сад, 1901.

Svatba z vypočitalosti. Přel. F. J. Mateha. – Narodni Politika, 1901, nr. 164

Svatba. – Čechov A. P. Povídky a humoresky. Přel. K. Kysela. Praha, Topič, 1903

Впервые – отдельное литографированное издание: Леший. Комедия в 4-х действиях А. П. Чехова. Литография комиссионера Общества русских драматических писателей С. Ф. Рассохина, Москва (ценз. разр. 1 мая 1890 г.; вышло в свет с 16 по 23 августа 1890 г.; напечатано 110 экз.).

Сохранился рукописный цензурный экземпляр (переписанный несколькими лицами, с описками и грамматическими ошибками), с вычерками цензора в тексте и его резолюцией: «К представлению дозволено. Цензор др<аматических> соч<инений> Альбединский. 10 октября 1889» (ЛГТБ).

Печатается по тексту литографированного издания, с восстановлением двух вычеркнутых цензором мест (имя Лассаля и слова: «я помогаю богу создавать организм» – см. ниже.

1

Пьеса написана в конце сентября – начале октября 1889 г., переделана в декабре 1889 г., окончательно завершена в феврале – апреле 1890 г.

Первое упоминание о пьесе содержится в письме Чехова к А. С. Суворину от 30 мая 1888 г. Он говорил, что собирается в Крым и там намеревается начать «лирическую пьесу». Однако к работе тогда не приступил и, уезжая из Феодосии, объяснял причину: «Мечтал я написать в Крыму пьесу и 2–3 рассказа, но оказалось, что под южным небом гораздо легче взлететь живым на небо, чем написать хоть одну строку. Встаю я в 11 часов, ложусь в 3 ночи, целый день ем, пью и говорю, говорю, говорю без конца. Обратился в разговорную машину. Суворин тоже ничего не делает, и мы с ним перерешали все вопросы» (Чеховым, 22 июля 1888 г.).

Несомненно, в числе обсуждавшихся «вопросов» фигурировала и будущая пьеса, которую Чехов намеревался тогда писать не один, а вместе с Сувориным. 18 октября 1888 г. он сообщил Суворину «афишу» пьесы – перечень основных действующих лиц и их краткую характеристику. Кроме работника Семена, все лица в «афише» названы иначе, чем впоследствии, и все же в этих первоначальных записях уже содержалось «зерно» будущей пьесы, намечены характеры и даже отдельные моменты сюжетного развития – и не только «Лешего», но и выросшего из него «Дяди Вани».

Так, в Александре Платоныче Благосветлове, который, по замыслу Чехова, «должен действовать на зрителей и как умный, подагрический брюзга и как скучная музыкальная пьеса», заметны черты будущего профессора Серебрякова. Это отчетливо видно из приведенной Чеховым характеристики Благосветлова: «Страдает подагрой, ревматизмом, бессонницей, шумом в ушах. Недвижимое получил в приданое. Имеет ум положительный. Не терпит мистиков, фантазеров, юродивых, лириков, святош, не верует в бога и привык глядеть на весь мир с точки зрения дела. Дело, дело и дело, а все остальное – вздор или шарлатанство».

Молодой помещик, медик Виктор Петрович Коровин, по прозвищу Леший, «поэт, пейзажист, страшно чувствующий природу», – прообраз главного героя пьесы Хрущова, от которого, в свою очередь, тянутся нити к доктору Астрову. В «афише» подчеркнуто богатство натуры Лешего, его «талант», «широкий размах идеи», «своеобразное творчество» – страсть к разведению леса и горячая проповедь в защиту живого дерева: «Дерево прекрасно, но мало этого, оно имеет право на жизнь, оно нужно, как вода, как солнце, как звезды. Жизнь на земле немыслима без деревьев. Леса обусловливают климат, климат влияет на характер людей и т. д., и т. д. Нет ни цивилизации, ни счастья, если леса трещат под топором, если климат жёсток и черств, если люди тоже жёстки и черствы…»

В «афише» был намечен будущий рассказ Лешего о «березке» (акт I, явл. 8): «Как-то, будучи еще гимназистом, он посадил у себя во дворе березку; когда она позеленела и стала качаться от ветра, шелестеть и бросать маленькую тень, душа его наполнилась гордостью: он помог богу создать новую березу, он сделал так, что на земле стало одним деревом больше!» Там же записан еще один эпизод, вошедший затем в пьесу (акт III, явл. 12), – сцена, где Леший прибегает к Благосветлову «и со слезами, всхлипывая, умоляет его, чтобы он не продавал своего леса на сруб…»

В характеристике дочери Благосветлова Насти можно уловить некоторое сходство с Еленой Андреевной из окончательной редакции пьесы: «Она отлично образованна, умеет мыслить… Петербург ей скучен, деревня тоже. Не любила ни разу в жизни. Ленива, любит философствовать, читает книги лежа; хочет выйти замуж только ради разнообразия и чтобы не остаться в старых девах. Говорит, что может влюбиться только в интересного человека <…> Увидев и послушав Лешего, она отдается страсти до nec plus ultra, до судорог, до глупого, беспричинного смеха. Порох, подмоченный петербургской тундрой, высыхает под солнцем и вспыхивает с страшной силой… Любовное объяснение я придумал феноменальное».

В записях Чехова фигурировал также «брат покойной жены Благосветлова», управляющий его имением, Василий Гаврилович Волков – прообраз будущего Войницкого: «Он не ожидал, что петербургская родня так плохо будет понимать его заслуги. Его не понимают, не хотят понять, и он жалеет, что не крал. Пьет Виши и брюзжит. Держит себя с гонором. Подчеркивает, что не боится генералов. Кричит».

Дочь Волкова Люба, «настоящая хозяйка», во многом напоминает будущую Юленьку: «Эта о земном печется. Куры, утки, ножи, вилки, скотный двор, премия „Нивы“, которую нужно вставить в раму, угощение гостей, обеды, ужины, чай – ее сфера. Считает личным оскорблением для себя, если кто-нибудь вместо нее берется наливать чай: „А, стало быть, я уж не нужна в этом доме?“ Не любит тех, кто сорит деньгами и не занимается делом». От Любы тянутся нити также к Соне из «Дяди Вани», хотя сходство с ней уже более отдаленное.

Вошел в будущую пьесу в несколько преобразованном виде также упомянутый в «афише» старик Анучин, названный так Сувориным в присланном начале (в пьесе это – «всеобщий крестненький» Орловский). О нем Чехов писал в «афише»: «Анучин натура рыхлая, масленистая, любящая, и речь его тоже рыхлая, масленистая, а у Вас он слишком отрывист и недостаточно благодушен. Надо, чтобы от этого крестного отца веяло старостью и ленью <…> Когда-то хандрил и брюзжал, имел плохой аппетит и интересовался политикой, но случай спас его: однажды по какому-то поводу, лет 10 тому назад, ему пришлось на земском собрании попросить у всех прощения – после этого он вдруг почувствовал себя весело, захотел есть и, как натура субъективная, общественная до мозга костей, пришел к тому заключению, что абсолютная искренность, вроде публичного покаяния, есть средство от всех болезней. Это средство рекомендует он всем, между прочим, и Благосветлову». Эпизод этот был включен затем в пьесу (акт IV, явл. 8).

В том же письме Чехов наметил план дальнейшей совместной работы над пьесой. В ближайший месяц-два («не позже Рождества») он собирался завершить I акт. Суворин должен был начать II акт – сцену с гостями. Чехов полностью отдавал ему также разработку ролей Благосветлова, Галахова («Галахов, сверстник Лешего, но уже статский советник, очень богатый человек, служащий вместе с Скальковским. Чиновник до мозга костей…») и терпеливой сиделки Благосветлова, француженки, которая тоже в восторге от Лешего («Эмили добрая старушка, гувернантка, не потерявшая еще своего электричества»). Половина роли Насти тоже поручалась ему («Я один с ней не справлюсь»). Зато роль Лешего Чехов оставлял почти целиком для себя: «Леший до четвертого акта мой, а в четвертом до беседы с Благосветловым Ваш. В этой беседе я должен буду держаться общего тона фигуры, тона, которого Вы не поймаете».

Замысел пьесы пришелся Суворину, видимо, не по душе. 24 октября Чехов отвечал ему (письма Суворина не сохранились): «„Леший“ годится для романа, я это сам отлично знаю. Но для романа у меня нет силы <…> Если бы я писал комедию „Леший“, то имел бы на первом плане не актеров и не сцену, а литературность. Если бы пьеса имела литературное значение, то и на том спасибо». Чехов продолжал убеждать Суворина не бросать пьесу: «Отчего Вы отказываетесь писать вместе „Лешего“? Если бы пьеса не удалась или если бы она пришлась Вам почему-либо не по вкусу, то я дал бы Вам слово никогда не ставить ее и не печатать» (15 ноября 1888 г.).

Суворин продолжать пьесу не захотел, и на этом попытка совместной работы прервалась. В течение нескольких месяцев Чехов за «Лешего» не принимался, и сроки возврата к пьесе представлялись ему тогда неопределенными: в «отдаленнейшем» будущем, «летом» (Суворину, 8 января, 6 февраля; Ал. П. Чехову, 2 марта 1889 г.).

Но уже 5 марта 1889 г. Чехов известил Суворина о начале работы над пьесой: «Шагая во время обеда из угла в угол, я скомпоновал первые три акта весьма удовлетворительно, а четвертый едва наметил. III акт до того скандален, что Вы, глядя на него, скажете: „Это писал хитрый и безжалостный человек“». 17 апреля он уже извещал, что «начал» пьесу.

П. М. Свободин выступал в это время, по выражению Чехова, в роли «демона-соблазнителя»: он торопил его закончить пьесу обязательно «к концу октября», когда в Александринском театре должен был состояться его бенефис (письма Чехову от 18 апреля и 2 мая 1889 г. – Записки ГБЛ, вып. 16, стр. 193–194).

Однако работа над «Лешим» шла довольно вяло. Чехов все время ощущал драматургическую «неправильность» пьесы и замечал: «Выходит скучища вроде „Натана Мудрого“» (Суворину, 17 апреля); «Пьеса вышла скучная, мозаичная» и т. д. (ему же, 14 мая; см. также письмо В. А. Тихонову, 31 мая 1889 г.).

Первый акт был закончен к 4 мая 1889 г. Чехов надеялся тогда, что «к началу июня пьеса будет готова» (Суворину, 4 мая 1889 г.). Вопреки ожиданиям, уже через десять дней был закончен и второй акт. Чехов сообщал, что «доволен своей работой» над пьесой, которая оставляет «впечатление труда» (ему же, 14 мая). Одновременно он известил о «Лешем» секретаря Общества русских драматических писателей и композиторов и просил включить свою новую «комедию в 4-х действиях» в каталог пьес (И. . Кондратьеву, 18 мая 1889 г.).

Но после этого работа снова застопорилась. В конце мая – начале июня Чехов говорил о пьесе: «надоело», «не пишется», «пьеса моя замерзла» (Тихонову, 31 мая; Н. Н. Оболонскому, 4 июня; А. Н. Плещееву, 26 июня). По воспоминанию И. Я. Гурлянда, беседовавшего с Чеховым в июле 1889 г. в Ялте, Чехов привез туда «совсем сделанными два первые акта и конец четвертого. Третий акт ему решительно не давался, так что были дни, когда он говорил, что, кажется, пошлет своего „Лешего“ к лешему. Одна сцена этого акта рисовалась ему вполне: сцена с пощечиной» (Арс. Г. Из воспоминаний об А. П. Чехове. – «Театр и искусство», 1904, № 28 от 11 июля, стр. 520).

29 августа 1889 г. Чехов писал И. Л. Леонтьеву (Щеглову): «В этот сезон я ничего не дам для театра, ибо ровно ничего не сделал». На запросы волновавшегося Свободина Чехов отвечал, что «к нынешнему сезону» пьесы не будет и что законченные два акта он бросил в Псёл (приведено в ответных письмах Свободина от 22 и 27 сентября 1889 г. – Записки ГБЛ, вып. 16, стр. 198, 200).

Текст I и II актов первоначальной редакции остался неизвестным. Во всяком случае действующих лиц в «Лешем» было тогда не тринадцать, как в окончательной редакции, а лишь «восемь, и из них только три эпизодические» (Суворину, 14 мая 1889 г.). Свободин, успевший ознакомиться с «Лешим» в июне 1889 г., припоминал через несколько месяцев, что в пьесе были изображены «бездарный профессор», «мнящий себя талантом и человеком, способным открыть истину»; «профессорша» – «молодая интеллигентная девушка, полюбившая в профессоре идею, а не его самого»; «у профессорши сестра – простой, молодой, жизненный человек, без всяких претензий на „идеи“ – девушка, способная полюбить того, кто ей понравится – и только, не справляясь о том, достоин ли он ее любви, достаточно он идеен»; изломанный «зуда» – «никогда сам никого не любивший, а следовательно и взаимности любви не знающий, пристает и лезет к жене бездарного профессора и жужжит ей в уши <…> намекает ей на то, что уж если сам он ей не под пару, так ведь вот есть настоящий человек „леший“…» (28 сентября 1889 г. – Записки ГБЛ, вып. 16, стр. 200–201).

Чехов вернулся к пьесе лишь после завершения работы над повестью «Скучная история», над которой работал параллельно с «Лешим». Кончая повесть, он необычайно удивил Свободина своим известием, что «„Леший“ будет» еще в текущем сезоне (приведено в ответном письме Свободина от 22 сентября 1889 г. – там же, стр. 198).

На этот раз Чехов работал «с большим удовольствием, даже с наслаждением» (Суворину, 13 октября 1889 г.), и «Леший» был закончен в какие-нибудь десять дней. 27 сентября 1889 г. Чехов известил А. П. Ленского: «Пьесу начал и уже написал половину первого акта». А 30 сентября он извещал Плещеева: «Пишу, можете себе представить, большую комедию-роман и уж накатал залпом 2½ акта. После повести комедия пишется очень легко. Вывожу в комедии хороших, здоровых людей, наполовину симпатичных; конец благополучный. Общий тон – сплошная лирика».

В письме к Свободину он тогда же заметил: «два новых акта вышли <…> так хорошо, что прежние два в сравнении с новой редакцией – невинный лепет младенца; а третий акт тоже „хорош“ и поражает своей бурностью и неожиданностью» (приведено в ответном письме Свободина от 30 сентября 1889 г. – Там же, стр. 202). В то же время его сильно беспокоило, что пьеса получается «несценичной» (в письмах 1 и 2 октября – там же, стр. 204, 205).

Чехов был в это время «в лихорадочном периоде писанья» (приведено в ответном письме Свободина от 2 октября 1889 г. – там же, стр. 204). 6 октября он сообщил Плещееву о завершении работы: «А я написал комедию! Хоть плохую, а написал! В сентябре и в начале октября работал так, что в голове даже мутно и глаза болят. Теперь 2 недели буду отдыхать». Одновременно он информировал Ленского: «Пьеса готова и уже переписывается начисто» (7 или 8 октября).

Передав переписанный набело экземпляр «Лешего» Свободину, который специально для этого приезжал в Москву, Чехов следом выслал еще и письмо «о поправке в IV действии» (10 октября 1889 г. – Записки ГБЛ, вып. 16, стр. 206). И все же концом пьесы он остался неудовлетворен и замечал в письме Суворину 1 ноября 1889 г.: «Пьеса „Леший“, должно быть, несносна по конструкции. Конца я еще не успел сделать; сделаю когда-нибудь на досуге».

С авторского экземпляра пьесы, который был привезен Свободиным в Петербург (не сохранился), членами его семьи были изготовлены две копии. 9 октября 1889 г. они были представлены Свободиным в драматическую цензуру.

Цензор вычеркнул упоминание имени Лассаля в реплике Войницкого (д. I, явл. 6) и слова Хрущова: «я помогаю богу создавать организм» (д. I, явл. 7). В окончательном тексте пьесы (литографированное издание) Чехов в этих местах сделал замены: вместо «Лассаль тоже умер» – «Шопенгауэр тоже умер»; вместо «и помогаю богу создавать организм» – «благодаря мне на этом свете одною жизнью больше…» В настоящем издании первоначальный текст, исключенный цензором, восстанавливается (см. стр. 136 и 141).

Газеты поторопились с известием, что новая пьеса Чехова «пойдет в бенефис г. Свободина в Александринском театре 30 октября» («Петербургская газета», 1889, 10 октября, № 278; ср. также «Новое время», 1889, 11 октября, № 4892). Театрально-литературный комитет, без одобрения которого ни одна пьеса не могла появиться на сцене казенных театров, «Лешего» не пропустил. Свободин читал пьесу членам этого неофициального комитета 9 октября. На заседании присутствовали Д. В. Григорович, А. А. Потехин, Н. Ф. Сазонов и в качестве председателя – директор императорских театров И. А. Всеволожский.

В письме Чехову Свободин объяснял, что Всеволожский был напуган предстоящим визитом в театр великих князей, собиравшихся посетить его бенефисный спектакль, и опасался, что пьеса Чехова покажется им скучной и «отобьет у них охоту ездить в Русский театр» (10 октября 1889 г. – Записки ГБЛ, вып. 16, стр. 207; ср. также письмо Плещеева Чехову от 18 октября 1889 г. – ЛН, т. 68, стр. 352).

О решении Театрально-литературного комитета Свободин рассказал также в письме В. М. Лаврову: «…этот „Леший“, которого я жаждал поставить в бенефис мой, не годится для представления на сцене, по мнению импровизированного комитета (директор, Григорович, Потехин, Сазонов и я), потому что в нем нет крыловских эффектов, пережеванных положений и лиц, глупых, бездарных пошлостей, наводняющих теперь Александринскую сцену. Он скучен, растянут, странен, как и все даровитое и глубокое перед судом ничего не смыслящих людей. Я и сам скажу, как говорил тебе в Москве еще, что „Леший“ не комедия по форме, но живые лица, живые речи и характеры таковы, что вся александринская дребедень не стоит и половины пьесы Чехова. Несценичность, в угоду которой расплодилось столько драматических мастеров, поставлена тут также в число недостатков пьесы» (11–12 октября 1889 г. – «Вопросы литературы», 1960, № 1, стр. 104).

«Петербургская газета» известила своих читателей, что «драма г. Чехова „Леший“, читанная на днях в частном собрании комитета, встретила некоторое колебание в ее постановке. Говорят, будто бы нашли, что это прекрасная драматизированная повесть, а не драматическое произведение» (19 октября 1889 г., № 287).

Все, кому Чехов давал тогда читать пьесу, обратили внимание на имевшиеся в ней отступления от привычных драматургических правил и на отсутствие «сценичности».

Чехов отнес рукопись Ленскому в надежде, что «Леший» будет принят и поставлен Малым театром. Однако Ленский вернул пьесу с суровым приговором. Не щадя авторского самолюбия, он советовал Чехову вообще оставить драматургическое поприще: «Одно скажу: пишите повесть. Вы слишком презрительно относитесь к сцене и драматической форме, слишком мало уважаете их, чтобы писать драму. Эта форма труднее формы повествовательной, а Вы, простите, слишком избалованы успехами, чтобы основательно, так сказать, с азбуки начать изучать драматическую форму и полюбить ее» (1 или 2 ноября 1889 г. – ГБЛ).

После этого Чехов обратился к Вл. И. Немировичу-Данченко, которому показал и пьесу, и письмо Ленского. Немирович-Данченко не разделял скептического отношения Ленского к чеховской драматургии в целом и совершенно иначе понимал требования «сценичности», однако «Леший» его тоже не удовлетворил. Впоследствии он припоминал, что «в сценической форме у автора» ему тогда «казалось что-то не все благополучно» (Из прошлого, стр. 32).

Чехову он объяснял в письме от 6 ноября 1889 г.: «Ленский прав, что Вы чересчур игнорируете сценические требования, но презрения к ним я не заметил. Скорее – просто незнание их <…> И с моей точки зрения, Вам легко овладеть сценой». Не называя прямо «Лешего», он указал далее на те требования «сценичности», игнорировать которые, по его мнению, действительно невозможно: «Что они там ни говори – жизненные, яркие лица, интересные столкновения и правильное развитие фабулы – лучший залог сценического успеха. Не может иметь успеха пьеса без фабулы, а самый крупный недостаток – неясность, когда публика никак не может овладеть центром фабулы. Это важнее всяких сценических приемов и эффектов» (Избранные письма, стр. 54).

Письмо Суворина к Чехову по поводу «Лешего» не сохранилось, однако его мнение о пьесе известно по письму к Свободину, от которого он получил экземпляр «Лешего»: «По-моему, это талантливая вещь, весьма правдивая, оригинальная, но написана не по общепринятому шаблону. Скажу даже, что Чехов слишком игнорировал „правила“, к которым так актеры привыкли и публика, конечно. Мне не нравится только окончание 3-го акта – Евгения ) Андреевна могла просто сама убежать на мельницу – и весь 4 акт, который надо было построить иначе. Я бы выкинул совсем два лица – Ивана Ивановича и Федора Ивановича, и это дало бы возможность несколько развить другие лица, в особенности Лешего» (11 ноября 1889 г. – ЛГТБ; т. III Писем, стр. 470).

Свободин на другой день ответил Суворину: «Вы написали мне слово в слово все то же, что и я говорил и говорю об этой решительно-таки талантливой, свежей по замыслу и по жизненности типов вещи. Замечательно, что и во взглядах на недостатки пьесы мы также совершенно сошлись с Вами: два ненужных лица в комедии, нескладный побег с одним из них Елены Андреевны – на мельницу, а отсюда естественная перестройка всего 4-го акта, во всяком случае не стихотворное, вредное для действия окончание пьесы. Ведь это все я говорил Антону Павловичу, но он упорствовал, как петербургский климат. Вы заметили полторы страницы зачеркнутых стихов в 4 акте? Это он уступил мне в 4 часа утра, после трехчасового спора, когда я ездил к нему в Москву за пьесой» (ЦГАЛИ; «Вопросы литературы», 1960, № 1, стр. 104).

В ответ на замечания Суворина Чехов объяснял ему 12 ноября 1889 г.: «Я и сам знал, что IV акт никуда не годится, но ведь я же давал пьесу с оговоркой, что сделаю новый акт. Больше половины Ваших замечаний таковы, что я ими непременно воспользуюсь».

К доработке пьесы Чехов приступил после 16 декабря 1889 г., когда дал окончательное согласие на постановку «Лешего» в театре М. М. Абрамовой. В оставшиеся до премьеры дни он готовил, по свидетельству М. П. Чехова, «по акту» каждый день: «Работа кипела. Брат Антон писал, Соловцов сидел сбоку и подгонял, я переписывал – и, таким образом, пьеса к сроку была готова…» (Вокруг Чехова, стр. 200).

Доработка первых трех актов была закончена к 20 декабря 1889 г. Н. Н. Соловцов, ставивший «Лешего» в театре, сообщал в этот день Чехову: «Роли готовы трех актов, декорации рисуют» (ГБЛ). Работа над последним, четвертым, актом несколько затянулась и была завершена лишь за два дня до премьеры, состоявшейся 27 декабря. 25 декабря Соловцов просил Чехова: «Приезжайте сегодня на репетицию в 7 часов и привозите 4-й акт» (там же).

Текст этой промежуточной редакции, по которой пьеса игралась на сцене, остается неизвестным, так же, как неизвестна точная дата окончательной доработки «Лешего», хотя несомненно, что такая доработка была и относилась к зиме или даже весне 1890 г.

В одной из рецензий на спектакль приводился отрывок речи Войницкого в сцене перед его самоубийством: «Я не жил! Я истребил, уничтожил лучшие годы своей жизни» (Ив. Иванов. Театр г-жи Абрамовой… «Леший», ком. в 4 д. г. Чехова. – «Артист», 1890, кн. 6, февраль, стр. 124). Однако в первоначальной цензурной рукописи этих реплик нет, отсутствуют они и в окончательном тексте литографированного издания. Следовательно, какие-то изменения несомненно вносились в текст пьесы после ее постановки, уже в начале 1890 г.

Это подтверждается также заявлениями самого Чехова, который говорил тогда, что согласится на публикацию пьесы только после внесения в нее дополнительных исправлений. Так, он потребовал от редакции журнала «Артист» обратно рукопись пьесы, мотивируя свой отказ от публикации необходимостью «поработать еще над „Лешим“» (Ф. . Куманину, 8 января 1890 г.). Передавая затем пьесу в «Северный вестник», он снова предупреждал, что перед этим «„Леший“ будет еще раз прочитан, исправлен…» (Плещееву, 10 февраля 1890 г.). Наконец, неизбежность внесения в пьесу поправок стала, видимо, еще более очевидной после получения Чеховым отзыва и замечаний Плещеева, которому он выслал пьесу 17 марта 1890 г. Плещеев ответил Чехову 24 марта 1890 г.: «…скажу вам прямо и откровенно, – что „Леший“ меня не удовлетворил <…> Первый акт, наполненный разговорами, на 3/4 ненужными, – очень скучен <…> Леший – не есть вовсе центральное лицо, и неизвестно почему комедия названа его именем. Он действует в ней столько же, сколько и все другие. И что это за „идеалист“, который на основании каких-то сплетен позволяет себе грубо оскорбить женщину. Он в этой сцене, по-моему, противен, так же, как и в отношениях своих с Соней <…> Войницкий – хоть убейте, я не могу понять, почему он застрелился! – Жена Серебрякова – не внушает мне, несмотря на свое жалкое положение, никакой симпатии. Ушла от мужа – затем только <…> чтоб опять хныкать всю жизнь. – Отношения ее к Войницкому – какие-то неопределенные, не то она любит его, не то нет… Орловский-сын – банален, – это какое-то водевильное лицо, которое надоедает читателю своим остроумием – армейского юнкера» (ГБЛ; Слово, стр. 279–280, с ошибочной датой: 24 апреля).

После получения рукописи от Плещеева у Чехова до отъезда на Сахалин (21 апреля 1890 г.) оставалось несколько недель. Перед отъездом он сдал пьесу на литографирование – уже с теми исправлениями, о которых неоднократно упоминал ранее как непременном условии публикации. Московский цензурный комитет утвердил «Лешего» к печати 1 мая 1890 г. – то есть после отъезда Чехова. Само литографированное издание вышло в свет еще позднее и также в его отсутствие – во второй половине августа 1890 г.

Текст литографированного издания 1890 г. существенно отличается от первоначального варианта пьесы (цензурный экземпляр 1889 г.), при этом наибольшие изменения коснулись IV акта.

В числе сделанных добавлений – романтически приподнятая декларация Лешего, его жизненное кредо: «…надо быть человеком и твердо стоять на ногах <…> Пусть я не герой, но я сделаюсь им! Я отращу себе крылья орла, и не испугают меня ни это дерево, ни сам черт! Пусть горят леса – я посею новые!» (д. IV, явл. 9). Дополнительно включены в текст также фразы Лешего, поясняющие скрытый смысл его прозвища и заглавия пьесы: «…не я один, во всех вас сидит леший, все вы бродите в темном лесу и живете ощупью», «…нет истинных героев, нет талантов, нет людей, которые выводили бы нас из этого темного леса, исправляли бы то, что мы портим…» (д. IV, явл. 8 и 9).

В то же время вычеркнуты места, где проявлялась его нервная слабость, болезненно-обостренная чувствительность: в сцене с Серебряковым – рыдания и мольбы не продавать лес (д. III, явл. 12), в сцене на пикнике – момент крайнего возбуждения, вызвавший всеобщее замешательство: «Все погибло! Бегите все, кричите…» (д. IV, явл. 5).

В сюжетном развитии IV акта мотив таинственного исчезновения Елены Андреевны перестает играть прежнюю главенствующую роль. Тайна ее местонахождения теперь открывается зрителю сразу, и появляется она на сцене уже не в самом конце пьесы, как было раньше, а с первых же реплик в начале акта. Интерес зрителя переключался на обрисовку внутреннего состояния Елены Андреевны, в характере которой на первый план выдвинуты черты социально-психологического типа женщины, обреченной играть в жизни роль «эпизодического лица» и довольствоваться «канареечным» счастьем.

Заметно преобразован образ Федора Ивановича: в окончательной редакции он предстает лишенным прежних «мефистофельских» замашек и ореола человека «роковой страсти». Изменена сцена с Еленой Андреевной, где он стремится запугать ее наглым приставаньем: ранее он уходил победителем, теперь же получает с ее стороны решительный отпор – пощечину, после которой мгновенно смиряется и отказывается от донжуанских замыслов (д. III, явл. 7).

Снят и финальный эпизод того же акта, где в первоначальном варианте Федор Иванович под занавес скандальным образом увозил падавшую к нему на руки Елену Андреевну. Соответственно с этим в начале IV акта снят рассказ Вафли о ее последующем побеге от Федора Ивановича.

Далее в IV акте вычеркнута сцена, где Федор Иванович предлагал Серебрякову «выкуп» за Елену Андреевну, исключен эпизод его ссоры с Желтухиным и затем с Лешим, двойной вызов их на дуэль и, наконец, внезапный перелом в его отношениях с окружающими, вызванный известием о смерти отца. В окончательной редакции IV акта Федор Иванович представлен совершенно иным – добродушным, подвыпившим «фараоном» и «мотыгой», влюбленным в Юленьку и делающим ей предложение.

Изменена также линия поведения Серебрякова, который после бегства жены уже не перерождается и не испытывает чувства вины и раскаяния, как это было первоначально, а остается таким же непреклонным и самонадеянным, до конца выдерживает роль «статуи командора».

В речи Желтухина выброшен ряд высказываний, повторявших избитые трафаретные образцы либерально-народнической фразеологии: тирады о «кулаках и щедринских героях», о «всеобщем невежестве», «инертности руководящих классов», исключен его тост «за лучшие времена, за лучших людей, за идеалы», декламация стихотворения Некрасова и т. д.

Сделаны сокращения и в роли Юленьки – в основном, за счет реплик, выражавших преувеличенную озабоченность хозяйственными делами: ее упоминания о гусях и индюшатах, цыплятах и карасях, телушках и бычке, мешках и «сардиночке», о «пироминдальных» тополях и т. п.

Сжаты сцены бытового плана – приезд Серебряковых в гости к Желтухиным, разговоры за столом и т. д. В то же время расширен эпизод ссоры Войницкого с Серебряковым, в котором усилена напряженность действия.

В ремарках в написании имени Марьи Васильевны в текстах рукописи и литографированного издания допущен разнобой (Мария и Марья). В настоящем издании написание это всюду в ремарках унифицировано и дано как в перечне действующих лиц («афишка»): Марья Васильевна.

2

«Леший» был впервые поставлен в Москве 27 декабря 1889 г. труппой общества драматических артистов на сцене театра Абрамовой, куда перешла часть артистов из театра Корша. Роли исполнили: В. В. Чарский (Серебряков), М. М. Глебова (Елена Андреевна), Н. Д. Рыбчинская (Соня), И. П. Киселевский (Войницкий), Н. А. Мичурин-Самойлов (Желтухин), Н. Н. Соловцов (Федор Иванович), Н. П. Рощин-Инсаров (Хрущов) и другие.

Премьера была приурочена к бенефису Соловцова и, как сообщали газеты еще в конце ноября, должна была состояться «в непродолжительном времени» («Московский листок», 1889, 25 ноября, № 328). Однако ввиду реорганизации театра переговоры с Чеховым затянулись.

После перехода руководства от Абрамовой к товариществу артистов (подписание договора состоялось 12 декабря 1889 г.) Соловцов, возглавивший труппу, обратился к Чехову с просьбой о передаче пьесы новому театру. 16 декабря, продолжая, видимо, начатый накануне разговор, он писал: «Утро вечера мудренее, и не принесет ли сегодняшнее утро мне счастливую весточку, что Вы согласитесь дать Вашего „Лешего“ и тем вывести нас, заблудившихся, из леса на широкую дорогу и тем сделаете доброе дело всему нашему товариществу. Жду с замиранием сердца весточки <…> Условия от Вас какие пожелаете» (ГБЛ).

20 декабря Соловцов встретился с Чеховым, чтобы договориться о распределении ролей и репетициях: «Сегодня пред спектаклем заеду к Вам. Вы назначите репетиции и роли <…> Привезу Вам условие, подписанное мною…» (письмо без даты – ГБЛ). По тексту этого Условия, Чехов отдавал пьесу Соловцову «в исключительное пользование <…> сроком 15 февраля 90 г.» (ГБЛ; см. т. III Писем, стр. 481).

25 декабря Соловцов пригласил Чехова на репетицию пьесы: «Пожалуйста, приезжайте, поправите, если я что-нибудь не так сделал в постановке» (ГБЛ). В тот же день Чехов сообщал Плещееву: «Был я на репетиции. Мужчины мне понравились в общем, а дам я еще не разглядел. Идет, по-видимому, бойко. Актерам пьеса нравится <…> Насколько можно судить по репетиции, пьеса шибко пойдет в провинции, ибо комического элемента достаточно и люди все живые, знакомые провинции».

В день спектакля Чехов оповестил Суворина: «Сегодня идет „Леший“. IV акт совсем новый. Своим существованием он обязан Вам и Влад<имиру> Немировичу-Данченко, который, прочитав пьесу, сделал мне несколько указаний, весьма практических. Мужчины не знают ролей и играют недурно; дамы знают роли и играют скверно. О том, как сойдет моя пьеса, напишет Вам нудный Филиппов…» (27 декабря 1889 г.).

В своем письме к Суворину от 28 декабря 1889 г. московский театральный рецензент С. Н. Филиппов сообщал о «шумных вызовах Чехова и исполнителей в первых трех актах пьесы» и «легоньких протестах» после четвертого, который написан, по его мнению, «слабее предыдущих» и «скомкан». Далее он отметил «режиссерские просчеты», из-за которых, например, сцена завтрака «пропала наполовину», так как «публика почти ничего не слыхала, что говорили действующие лица» (ГБЛ).

Присутствовавший на премьере М. П. Чехов впоследствии вспоминал, что Чехову очень понравился актер Н. Н. Зубов, исполнявший роль Орловского-отца, но что в остальном пьеса была поставлена «ужасно»: «…необыкновенно тучная и громоздкая актриса М. . Г<лебова> взяла на себя роль молоденькой первой инженю <…> Зарево лесного пожара было таково, что возбуждало усмешки» (Вокруг Чехова, стр. 200).

Другой очевидец премьеры А. С. Лазарев (Грузинский) в неуспехе спектакля винил праздничную рождественскую публику, равнодушную к драматическим тонкостям и достоинствам. И хотя артисты играли, по его мнению, очень недурно и первые акты публике понравились, однако последний длинный акт «показался скучным и утомил праздничную публику, которая, между прочим, была разочарована тем, что настоящего лешего, на что она рассчитывала, так и не увидела на сцене».

Причиной неуспеха пьесы было также, по свидетельству мемуариста, недоброжелательство явившихся на спектакль артистов театра Корша, конкурировавшего с театром Абрамовой: «На вызовы артистов они отвечали отчаянным шиканьем; когда же несколько голосов попробовали вызвать автора, раздался неистовый рев: из артистических лож шипели, свистали в ключи (я могу сослаться на многих свидетелей этого), чуть не мяукали <…> После провала „Лешего“ Чехов бежал из Москвы, его не было дома несколько дней даже для близких друзей» (А. . Грузинский-Лазарев. Шипы и тернии в жизни Чехова (Из моих воспоминаний). – «Южный край», 1904, 18 июля, № 8155).

После пяти-шести спектаклей пьеса, шедшая со все убывающими сборами, была снята с репертуара. Н. Е. Эфрос, видевший пьесу на сцене театра Абрамовой, впоследствии отмечал, что хотя «некоторые моменты „Лешего“ глубоко взволновали, нашли отклик в душе», «но в общем до публики спектакль не дошел» (Ник. Эфрос. Московский Художественный театр. 1898–1923. М., 1924, стр. 26).

3

В рецензии известного театрального критика того времени С. В. Флерова-Васильева говорилось, что пьеса «скучна» и «зритель совершенно прав», а «автор кругом виноват»: он «не хочет знать законов драмы» и со сцены «рассказывает нам повесть»; все персонажи расположены «на одной плоскости», и пьеса лишена «действительного центра комедии». «Хрущов, носящий прозвище лешего, ни в каком случае не есть центральная фигура этой пиесы. Он простой аксессуар, точно так же как и все остальные лица». По мнению критика, на сцене все действие ограничено едой: «происходит трапезование, а во время него идут разговоры», «неудержимо говорят, говорят все время, без умолку, не стесняясь, по-домашнему, только и делают, что говорят, говорят всё, что взбредет им на ум». Большим недостатком пьесы критик считал ее «объективность», находил, что это даже не пьеса, а «протокол», «фотография», в которой отсутствует авторский «синтез» и явления внешнего мира «не преломляются сквозь призму его внутреннего ока»; в пьесе нет «вывода», не высказано «личной мысли и личного чувства художника», «своего отношения» к персонажам, не определено, «кто из них прав и кто виноват» (С. Васильев. Театральная хроника. Театр г-жи Абрамовой. Леший, комедия в 4 действиях, сочинение Ант. Павл. Чехова… – «Московские ведомости», 1890, 1 января, № 1).

Редактор «Будильника» Н. П. Кичеев считал, что новая пьеса Чехова, сравнительно с «Ивановым», – произведение более широкого замысла: «Там известный тип, тут – целое общество, зараженное „повальною“ болезнью. Эта болезнь – стремление к разрушению, безотчетный эгоизм, полная неспособность к альтруизму, к желанию делать добро другим… Этой-то болезненной „жилке“ современного общества и посвящена новая пьеса г. Чехова». И в то же время критик считал, что как пьеса «Леший» значительно слабее «Иванова»: «…я вижу в ней только сцены, страдающие некоторой растянутостью и недостатком действия, но бесспорно свежо и талантливо написанные. Скажу более: пьесы нет, – из-за неумело построенных сцен выглядит повесть или даже роман, к сожалению, втиснутый в драматическую форму» («Театр Абрамовой: „Леший“, комедия А. П. Чехова». – «Новости дня», 1890, 1 января, № 2334, отд. Театр и музыка. Подпись: Никс).

Автор анонимной корреспонденции «Из Москвы», напечатанной в «Новом времени», писал, то пьеса производит «странное» впечатление: «Зритель как будто читает интересный, умно написанный рассказ или роман, неизвестно для чего перелитый в драматическую форму. Условия сцены, по-видимому, игнорируются автором; как пьеса „Леший“ длинен и вял; недюжинные достоинства произведения молодого писателя смешиваются с недостатками, которые явились следствием превращения романа в комедию». Критик отмечал, что «заголовок пьесы неверно определяет центр ее тяжести», что «„леший“ и его любовная интрига с интеллигентной девицей-помещицей не составляют главного интереса комедии», а другие намеченные в ней конфликты – «брачные несчастия старого больного профессора и его молодой жены», «любовь пожилого человека к жене профессора», «интрига отчаянного „донжуанистого“ мужчины с юной хозяйственной девицей» – разработаны недостаточно (2 января, 1890, № 4973, отд. Театр и музыка).

В других рецензиях также указывалось, что пьеса «не сценична и не имеет материала для артистов», а потому «в чтении» более интересна, чем «на сцене» (<В. . Левинский>. По театрам и увеселениям. – «Будильник», 1890, № 1, 7 января. стр. 10. Подпись: Неприсяжный рецензент). Говорилось, что в пьесе нет «решительно-таки никакой фабулы», «никакой законченности», что «зрителя не в силах заинтересовать эти „обыкновенные“ люди, эта серенькая жизнь, эта цепь плохо связанных между собою, обыденных сценок» («Московские театры…» – «Новости и Биржевая газета», 1890, 7 января, № 7. Подпись: К).

Критик И. И. Иванов упрекал Чехова за то, что он «обрушивается на людей, посвятивших свою жизнь науке и труду», которых он казнит «с особенным наслаждением» как в прозе («Скучная история»), так и в драме («Леший»). По его мнению, Войницкий, работая всю жизнь ради благополучия профессора, «поступал хорошо и во всяком случае не имел никакого резона стреляться задним числом». В страсти Лешего к разведению лесов он увидел лишь «мелодраму на учено-эстетической основе», «неестественную и комичную». Критик утверждал, что в пьесе нет событий, «необходимо вытекающих из хода ее действия», а изображено несколько «казусов», лишенных общего интереса: «Казусы эти переплетены в массу семейных разговоров, крайне длинных и утомительных» (Ив. Иванов. Театр г-жи Абрамовой… «Леший», ком. в 4 д. г. Чехова. – «Артист», 1890, кн. 6, февраль, стр. 124–125). Впоследствии тот же критик, уже в качестве члена Театрально-литературного комитета, выступит против допущения на сцену «Дяди Вани» – пьесы, переделанной из «Лешего».

Одним из приверженцев пьесы, твердо убежденным в ее драматургических достоинствах, являлся А. И. Урусов. Он намеревался поместить в журнале «Артист» статью о «Лешем», приуроченную к постановке пьесы. 5 января 1890 г. он сообщал редактору журнала Куманину, что уже «начал писать о комедии Чехова» и что его статья «едва ли будет согласна с ходячими отзывами о „Лешем“…» (ГЦТМ). Он выпросил у Куманина рукопись пьесы, однако к сроку не успел и 3 февраля 1890 г. пояснял: «Возвращая Вам при сем рукопись „Лешего“, я с живейшим сожалением должен заявить, что не мог кончить статьи об этой замечательной вещи к сегодняшнему дню. Завтра я уезжаю в Петербург. Так как меня А. П. Чехов особенно интересует, то я напишу о нем этюдик, но когда – сказать не могу» (там же).

В 1892 г. Урусов собирался ставить «Лешего» с артистами-любителями в московском Обществе искусства и литературы. Об этом писала Чехову в марте 1892 г. Е. М. Шаврова: «Вчера я познакомилась с кн. Урусовым и зачислена в члены Общества. Будем играть „Лешего“. Князь очень симпатичный, и цели, которые он хочет поставить Обществу, мне очень нравятся. Он будет ставить только серьезные вещи хорошего репертуара, – и ненавидит „любительское отношение“ к делу» (письмо без даты – ГБЛ).

Урусов настойчиво добивался опубликования «Лешего», но всякий раз наталкивался на возражения Чехова. В 1895 г., заручившись согласием обновленной редакции «Северного вестника» на публикацию пьесы, он отвечал фактическому руководителю журнала А. Л. Флексеру (А. олынскому) на его письмо от 18 октября 1895 г.: «Я сегодня же пишу А. П. Чехову <…> Он решительно не хотел печатать этой интересной пьесы, бог знает почему: кажется, его смутило ожесточение, вызванное в профессорски-либеральных кружках <…> Пьеса в высшей степени оригинальна и интересна. Чехов ее возненавидел, однако разрешил ее литографировать. В этом виде она и продается у Рассохина. Я хотел ее ставить в Москве с любителями. Он разрешил и прислал мне экземпляр. Думаю, что разрешит ее и напечатать» (14 ноября 1895 г. – «Князь Александр Иванович Урусов. Статьи. Письма. Воспоминания», т. II–III. М., 1907, стр. 283).

В тот же день Урусов обратился к Чехову: «Вы знаете мое пристрастие и увлечение к „Лешему“ – Вашему несправедливо-нелюбимому детищу. Я его хвалю всем, и все им интересуются. Редакция „Северного вестника“ просит меня написать Вам: не разрешите ли Вы напечатать Вашу комедию? Разрешите, Антон Павлович. Со стороны виднее, какие достоинства заключает в себе эта превосходная, глубоко оригинальная вещь» (ГБЛ). Повторив свою просьбу в письме на следующий день, Урусов добавлял: «Я всем проповедую поэтическое достоинство пьесы, к которой никто не относится так строго и несправедливо, как Вы» (там же; см. также письмо Чехова от 21 ноября 1895 г.). 18 декабря 1895 г. он снова напоминал Чехову: «…я спешу напомнить Вам о себе и о Вашем „Лешем“, с которым Вы обращаетесь жестоко. Разрешите только – а я уж похлопочу, чтобы один из моих экземпляров (Рассохина) был доставлен без замедления в „Сев<ерный> вестн<ик>“» (там же).

Последнюю попытку добиться от Чехова разрешения на публикацию пьесы Урусов предпринял в 1899 г. в связи с наметившимся открытием нового театрального журнала «Пантеон» под редакцией молодых участников «Мира искусства» во главе с С. П. Дягилевым. Урусов сообщал тогда Чехову: «Я посоветовал им просить у Вас „Лешего“ и напечатать его как замечательный вариант „Дяди Вани“ <…> Они схватились за эту мысль с восторгом! <…> Поверьте чести: это дитя Вашей музы Вас не пристыдит. Вы ужасно к себе строги. До жестокости!» (около 13 октября 1899 г. – ГБЛ). Чехов ответил ему: «…я не могу печатать „Лешего“. Эту пьесу я ненавижу и стараюсь забыть о ней. Сама ли она виновата или те обстоятельства, при которых она писалась и шла на сцене, – не знаю, но только для меня было бы истинным ударом, если бы какие-нибудь силы извлекли ее из-под спуда и заставили жить. Вот Вам яркий случай извращения родительского чувства!» (16 октября 1899 г.).

Впервые – отдельное литографированное издание: Юбилей. Шутка в 1-м действии А. Чехова. Литография комиссионера Общества русских драматических писателей С. Ф. Рассохина. Москва (ценз. разр. февраль 1892 г.; вышло в свет с 1 по 8 мая 1892 г.; отпечатано 110 экз.).

С изменениями вошло в издание А. Ф. Маркса (1902).

Одновременно был выпущен сборник пьес, отпечатанный с того же стереотипа: Свадьба. Юбилей. Три сестры. Пьесы Антона Чехова. Издание А. Ф. Маркса. СПб., 1902 (ценз. разр. 15 марта 1902 г.).

Сохранилась беловая рукопись пьесы (автограф) с текстом первоначальной редакции, с авторской правкой: Юбилей. Шутка в 1 действии А. Чехова (ГЦТМ), а также две скопированные с нее рукописи, с незначительными разночтениями – экземпляры, представленные в драматическую цензуру (ГЦТМ и ЛГТБ).

На обложке цензурного экземпляра ГЦТМ – штемпель с датой представления в драматическую цензуру: «21 дек<абря> 1891» и резолюция цензора: «К представлению дозволено. С.-Петербург, 30 декабря 1891-го года. Цензор драматических сочинений С. Донауров». Там же – пометы, сделанные после представления рукописи в Московский цензурный комитет: дата регистрации – «25 января 1892» (год обозначен ошибочно: «1891») и резолюция цензора – «Дозв<олено> цензур<ой>. М<осква>. <дата нрзб.> 1892 г.», с его росписью через все листы рукописи: «Цензор Назаревский».

На обложке второго цензурного экземпляра, хранившегося в библиотеке драматической цензуры, – то же заглавие, та же дата регистрации и аналогичная резолюция цензора. Ниже – штамп с пометой о разрешении пьесы «к представлению на народных театрах» и подпись: «8 июня 1904 г. Цензор драматических сочинений Верещагин» (ЛГТБ).

Печатается по тексту: Чехов, т. VII2, стр. 277–294.

1

Пьеса написана в декабре 1891 г.

В основу ее положен рассказ 1887 г. «Беззащитное существо». Из него в водевиль целиком перенесена комическая фигура старухи-просительницы и сцена, где она выклянчивает у «его превосходительства» деньги. Фамилия ее сохранена пока та же – Щукина, однако она в водевиле уже не «майорская дочь», а только «поручицкая», и муж ее также понижен в иерархии чинов на четыре класса: вместо коллежского асессора – губернский секретарь. «Генерал» Кистунов сохранил в водевиле прежнюю фамилию, но стал уже директором коммерческого банка. Соответственно с этим перенесено место действия из учреждения, относящегося к ведомству путей сообщения, в банк. Второстепенный персонаж экзекутор Алексей Николаич превращен в одного из главных действующих лиц в пьесе – бухгалтера Кузьму Николаича Хирина. Все остальное было написано заново: подготовка к юбилейному торжеству, неожиданный приезд жены Кистунова Татьяны Алексеевны, появление депутации акционеров и т. д.

При работе над рукописью Чехов внес в текст пьесы ряд исправлений. Несколько изменена сцена, где разъяренный Хирин набрасывается на женщин: в первоначальном варианте Кистунов не только не останавливает его, но даже сам гонит Щукину. В предыдущей сцене в разговоре Кистунова с Хириным вычеркнуто замечание Кистунова о женщинах: «Женщины, батенька, это… такая штука… это когда… это аромат жизни…» и ответная реплика Хирина: «Ароматы разные бывают…». О поправках Чехова в автографе пьесы см. также в сообщении Н. А. Роскиной «Беловая рукопись пьесы-шутки „Юбилей“» (ЛН, т. 68, стр. 129).

17 декабря 1891 г. Чехов извещал А. С. Суворина: «А я водевиль написал». В этот же день он отослал рукопись владельцу театральной библиотеки и литографии С. Ф. Рассохину с просьбой: «Будьте добры, прикажите переписать прилагаемый водевиль в двух экземплярах и отправьте его в цензуру».

Через месяц Рассохин ответил Чехову: «Пьеса Ваша „Юбилей“ из цензуры получена и к представлению дозволена. За ней присылали из театра г. Корша, но я, без Вашего разрешения, – ее не выдал. Не разрешите ли приступить к ее литографии? Очень обязали бы» (16 января 1892 г. – ГБЛ).

22 февраля 1892 г. Чехов известил секретаря Общества драматических писателей и оперных композиторов о том, что им «написана и цензурою разрешена пьеса „Юбилей“…»

Текст для литографированного издания, вышедшего в свет в начале мая 1892 г., копировался не с цензурного экземпляра, который содержал ряд мелких отклонений от текста оригинала, а непосредственно с автографа (ЦГТМ). Однако при этом в текст литографированного издания по вине копииста проникли ошибки: вместо «приготовлял позу» напечатано – «приготовлял пару», вместо «окутан» – «укутан», вместо «Николаич» – «Николаевич» и т. д. Множество отклонений от оригинала допущено также в пунктуации (в вариантах пунктуация дается в исправленном виде – по автографу).

В сборник «Пьес», вышедший в 1897 г., Чехов водевиля не поместил. В. В. Билибин, получив от Чехова экземпляр сборника, благодарил его, но с удивлением спрашивал: «Почему Вы не включили „Юбилей“?» (26 апреля 1897 г. – ГБЛ).

Не вошел «Юбилей» и в 1-е издание т. VII сочинений («Пьесы»), подготовленного к печати в 1900 г. Экземпляр литографированного издания пьесы Чехов отослал А. Ф. Марксу с надписью: «NB. В полное собрание не войдет» (ГБЛ).

В декабре 1901 г. водевиль был исправлен, и только после этого Чехов включил его в состав собрания сочинений – во 2-е издание т. VII. Он писал Марксу 25 декабря 1901 г.: «С корректурой <„Свадьбы“> будет прислан мною водевиль „Юбилей“, который тоже войдет в VII том; он исправлен мною». 4 января 1902 г. Маркс известил, что тексты обоих водевилей он уже «передал в типографию для набора» (ГБЛ).

При переработке водевиля для издания Маркса устранено первоначальное деление текста на явления и снято обозначение лиц, участвующих в каждом явлении. Кистунов переименован в Шипучина, а Щукина – в Мерчуткину. Уточнено название учреждения и должности служащих: вместо «Коммерческого банка» – «Банк взаимного кредита», вместо директора банка – председатель правления Общества взаимного кредита, вместо акционеров – члены банка и т. д.

Полностью исключена последняя сцена (явл. VII), в которой Кистунов и Хирин ссорились после ухода депутации и начинали гоняться друг за другом, чем ранее и заканчивался водевиль. Ряд реплик Кистунова перенесен при этом в другие места пьесы.

Мерчуткина, ранее уходившая сразу после юбилейной речи акционера, теперь оставлена на сцене до конца пьесы. По всему тексту ее роли сделаны сокращения и сняты многие реплики. В роли Шипучина во многих местах добавлена привычка говорить: «Не будь я Шипучин!» В речи Хирина исключены ругательства, адресованные Мерчуткиной: «старая ведьма», «шельма» и т. п.

Текст пьесы во многих местах дополнен авторскими репликами, определявшими сценическое поведение персонажей: «плача», «тихо», «посмотрев на часы», «обмахивается платком» и т. д.

2

«Юбилей» был поставлен в московском Обществе искусства и литературы 28 ноября 1900 г. в программе «Чеховского вечера» (см. примечания к «Свадьбе»). По мнению рецензента, в пьесе изображены «совершенно неестественные люди, неестественное положение». В рецензии говорилось: «Странная пиеса кончается тем, что директор показывает бухгалтеру кукиш, а тот рвет на куски книги и доклад, бросая смятые листы в лицо директору» («Чеховский вечер». – «Московские ведомости», 1900, 1 декабря, № 332, отд. Театр и музыка. Подпись: А.). Указанная здесь сцена, имевшаяся только в первоначальной редакции пьесы (явл. VII), впоследствии была Чеховым исключена.

16 июня 1902 г. водевиль сыгран в Павловском театре под Петербургом на гастролях императорской русской драматической труппы под руководством М. Е. Евгеньева, который с просьбой разрешить эту постановку обращался к Чехову еще 25 апреля 1902 г. (ГБЛ).

После удачного гастрольного спектакля было решено включить «Юбилей» также в основной репертуар Александринского театра. Управляющий труппой П. П. Гнедич писал Чехову 3 августа 1902 г.: «Не позволите ли вы поставить ваш „Юбилей“? Я поручу Санину – бывшему режиссеру у Станиславского – присмотреть за чистоплотностью постановки. Если да, – черкните мне в Петербург…» (ГБЛ). 19 августа Чехов ответил согласием.

11 декабря 1902 г. С.-Петербургская контора императорских театров выслала Чехову составленное 15 ноября того же года Условие о предоставлении театру исключительного права на постановку «Юбилея» в течение двух лет (хранится в ЦГИА). 22 декабря Чехов известил Гнедича, что бумаги уже «подписал и возвратил». Тут же он выражал сомнение в успехе пьесы у публики: «„Свадьба“ еще туда-сюда, быть может, и пройдет нескучно, насчет же „Юбилея“ позволительно будет усумниться». О своих опасениях он писал также О. Л. Книппер-Чеховой 20 января 1903 г.: «Опять будут говорить, что это новая пьеса, и злорадствовать».

На сцене Александринского театра «Юбилей» был поставлен 1 мая 1903 г. в бенефис вторых режиссеров и суфлеров драматической труппы. В пьесе участвовали: Г. Г. Ге (Шипучин), М. А. Потоцкая (Татьяна Алексеевна), К. А. Варламов (Хирин), Е. И. Левкеева (Мерчуткина). По воспоминаниям Гнедича, часть публики на премьере «негодовала», в партере раздавались даже возгласы: «Можно ли ставить на образцовой сцене такой балаган!» (П. . Гнедич. Книга жизни. Воспоминания. 1855–1918. Л., 1929, стр. 178; первоначально – «Исторический вестник», 1911, № 1, стр. 63).

Однако в письме к Чехову от 2 мая 1903 г. Гнедич отмечал несомненный успех пьесы: «Ваши опасения касательно „Юбилея“ не оправдались. Это была не пьеса, а сплошное щекотанье под мышками. Прилагаю вам оправдательные документы и жму руку вашу» (ГБЛ). «Оправдательными документами» служили вклеенные в письмо вырезки из неназванных рецензий. В одной из них, автором которой являлся Н. А. Россовский, говорилось, что хотя «Юбилей» – «пьеса-карикатура» и все, что в ней происходит, «в жизни не бывает», все же водевиль имел успех и «шел под несмолкаемый хохот публики» (Н. Р–ский. Александринский театр. – «Петербургский листок», 1903, 2 мая, № 118, отд. Театральный курьер). В другой рецензии, принадлежавшей А. А. Измайлову, отмечалось, что пьеса прошла «при невероятном хохоте»: «Стон стоял в театре во время энергичного объяснения г. Варламова с г-жой Левкеевой. В ложах и в галерее, по-видимому, уже не смеялись, а просто катались со смеху. За юмористически-карикатурными разводами на чисто реальном фоне, которые так удаются Чехову в сценических вещицах, рассчитанных на комизм, нельзя было в самом деле следить без улыбки» (Смоленский. Александринский театр. Бенефис вторых режиссеров и суфлеров русской драматической труппы. – «Биржевые ведомости», 1903, 2 мая, № 215, отд. Театр).

Рецензент «Нового времени» тоже отметил несомненный успех «Юбилея»: «Мы давно не помним такого хохота, какой стоял в театре во время представления этой пьесы» («В пользу больного товарища». – «Новое время», 1903, 2 мая, № 9754, отд. Театр и музыка).

Однако А. Р. Кугель в своих отзывах на тот же спектакль подошел к оценке водевиля более сурово. В первой рецензии говорилось: «…относительно поставленной в первый раз сценки Чехова „Юбилей“ приходится удивляться грубоватому комизму талантливого автора, переделавшего в сценку значительную часть своего старого и довольно натянутого рассказа» (Homo novus. Александринский театр. – «Петербургская газета», 1903, 2 мая, № 118, отд. Театральное эхо). В другом отзыве он же отмечал: «„Юбилей“ А. Чехова – решительно неудачная, грубовато сколоченная сцена <…> Грубая водевильная сцена грубо-водевильно разыгрывается гг. Варламовым, Ге, г-жами Потоцкой и Левкеевой. Выходит что-то плоское и натянутое» (H. nov. Александринский театр. – «Театр и искусство», 1903, № 19 от 4 мая, стр. 389–390, отд. Хроника театра и искусств).

17 декабря 1903 г. премьера «Юбилея» состоялась в Херсоне в исполнении труппы «Товарищества новой драмы» под управлением В. Э. Мейерхольда с участием Н. А. Будкевич, О. П. Нарбековой, И. Н. Певцова и В. А. Рокотова («Юг», 1903, 17 декабря, № 1655).