Пыль Египта

Макс Брод[1] ОЖИВШИЕ мумии

Экскурсия студентов-датчан достигла дверей психиатрической клиники. Ее принял инспектор Ротткэй. Проведя студентов по узкому коридору, мимо вооруженных вениками и ведрами обитателей больницы в темных халатах, доходивших почти до пят, инспектор ввел экскурсантов в приемную. Здесь им пришлось ожидать, — пока инспектор разыскивал доцента.

Приемная представляла большую, со вкусом отделанную комнату, обставленную глубокими креслами. Вдоль стен, покрытых дубовой панелью, шли длинные ряды книжных полок. За открытым окном виднелась яркая зелень находившегося при клинике сада. Шестеро студентов-иностранцев, расположившись в низких, удобных креслах, с любопытством оглядывали обстановку клиники.

Через несколько минут в дверях показалась высокая худощавая фигура человека с мощным, прекрасно очерченным лбом и седой остроконечной бородкой.

— Профессор Ястроу, — проговорил он, слегка поклонившись.

Услышав это прославленное имя, студенты быстро поднялись с мест и почтительно вытянулись.

— Пожалуйста, сидите! — проронил профессор с усталой, слегка небрежной вежливостью. Он посмотрел кругом. — Коллега Геберлейн заставляет себя ждать…

Взгляд Ястроу был пристален, но в то же время далек и словно рассеян, что придавало странное обаяние его облику — начиная с неслышной легкости движений и кончая усталой хрупкостью негромкого голоса.

— Ну, обход мы все-таки начнем, когда придет мой коллега, — сказал он, вынимая из лежавшего на столе портсигара папиросу. — Расскажите мне пока, где вы побывали до сих пор? Что осмотрели?

Старший из курсантов, едва успевший сесть, поднялся снова.

— В Берлине, в Бреславле…

— Сидите, говорю вам, — прервал его Ястроу, усаживая гостя не лишенным повелительности жестом тонкой белой руки. Непринужденная любезность профессора рассеяла, наконец, северную чопорность и неповоротливый формализм его гостей.

— Затем мы осматривали знаменитый Геттингенский университет. Теперь хотим ознакомиться с вашей образцовой клиникой.

— Да ведь она ничем не отличается от других…

Студент Аксель Мунд из Копенгагена смутился и покраснел.

— Напротив, мы здесь видим много нового. Вот, например, здесь… нам бросилось в глаза… — говоривший повернулся к спутникам, точно желая заручиться их поддержкой, — то, что профессор носит такую же одежду, как и больные. Это исключительно гениальная выдумка! Недоверие психически больного к врачу, которое так неуместно разжигается и подчеркивается еще и одеждой… здесь этого нет…

Профессор Ястроу бегло взглянул на свой темно-синий халат и с усмешкой обратился к аудитории:

— Ну, если вы такую мелочь считаете достойной изучения… Нет, мои друзья, если вы действительно хотите учиться новому, вам придется пропутешествовать дальше, на юг Франции, например… в Прованс. Собственно говоря, я лично никогда не слыхал, чтобы там был университет. О работах, идущих оттуда, — тоже. И вы не слыхали, не правда ли? Только в Арле есть маленький исследовательский институт при старинном городском музее, с одним единственным ученым, единственным в своем роде, исключительным ученым, профессором де Боди. Неизвестен? О, нет! И я, пожалуй, могу вам кое-что о нем рассказать… Коллега Гебер-лейн сегодня особенно неаккуратен…

Профессор зажег новую папиросу и несколько раз затянулся. На его лице лежал отраженный — шедший из сада — свет.

— Как я говорил уже, — продолжал он, — об Арльском институте я не слыхал ничего. И тем более я был поражен, когда случайно забрел в музей, который, кстати сказать, запущен так, как не могла бы себе представить самая смелая фантазия, — я нашел рядом с залами, заключавшими в себе собрание древностей, настоящий рабочий кабинет. Там, в полутемном, насквозь пропитанном пылью и грязью углу сидел профессор де Боди около египетской мумии. Саркофаг был раскрыт, и профессор громко читал нечто вроде упражнений в произношении. Да, да, не удивляйтесь! Сперва предложения со звуком «а», затем такие, где преобладали другие гласные, одним словом — род тех упражнений, на которых актер изощряет дикцию. Я не хотел мешать знаменитому психиатру, работу которого изучал с такой пользой для себя, но мои ботинки скрипнули, он меня заметил, — и нам пришлось раскланяться. Оба мы узнали друг друга по портретам, помещенным в специальных журналах.

После первых же фраз наступило замешательство: я почувствовал, что де Боди раздражен до крайности и близок к тому, чтобы без церемоний выпроводить меня из комнаты. Однако, под давлением странного, даже болезненного любопытства, я подходил к мумии все ближе, в то время как де Боди явно старался этому воспрепятствовать.

— Что вы здесь делаете, коллега? — вырвался у меня нескромный вопрос.

Мы оба уставились взглядом в открытое обиталище мумии.

Мертвец лежал распеленутый, с закрытыми глазами, высохший так, что его землисто-коричневое тело казалось принадлежащим мальчику, хотя, несомненно, это было тело взрослого мужчины. Кожа походила на пергамент — и около выступающих костей натягивалась так, что, казалось, готова была лопнуть. Де Боди поднял на меня зеленоватые глаза.

«Я работаю над гигиеной мертвых» — почти враждебно ответил он… Угодно вам слушать дальше, господа?

Студенты не ответили ни слова: они сидели, боясь проронить хоть один звук. Профессор Ястроу слегка улыбнулся, видимо, довольный впечатлением от рассказа. Затем внезапно он повернул к саду оживленное страстным наплывом мыслей лицо, — и эта зеленая глубь сняла с его лица краску и жутко углубила глазные впадины.

«Гигиена мертвых… — сказал мне де Боди и продолжал далее: — Египтяне постигли ее… И только для нас утеряно знание того, что мертвые совсем не мертвы, что о них нужно заботиться — и тогда, путем тщательно выполненных, хотя и утомительных манипуляций, можно привести их к состоянию, которое, правда, не может быть названо жизнью, — по крайней мере, с точки зрения современных понятий, — но в то же время и не есть смерть. То, что мы неточно называем смертью, по моим изысканиям представляет только могущее стать преходящим состояние ослабления жизненных функций, — правда, глубоко поражающее организм, но не неизлечимое, как это мы утверждаем, слишком поспешно укладывая мертвых в гроб и зарывая их, как животных.

Я думаю, — продолжал де Боди, — что есть нечто, протестующее в нас самих против этого скотского зарывания в землю. Разве вы не замечали при смерти близкого вам человека, как чуется этот процесс в каждой горсти земли, в каждом камне, бросаемом в могилу. Разве вы не чувствуете, что совершается грубое насилие над так называемым «умершим»? Это, конечно, субъективные ощущения, и они не имеют ничего общего с наукой. Но я утверждаю, что смерть излечима! Я вылечиваю смерть — конечно, в известном смысле. Одно лишь является для меня непреложным — тело мертвого может быть возвращено к жизни. Даже ранения, инфекции, даже раковые образования мне удавалось ликвидировать после смерти. Не нужно только прекращать ухода за телом, когда человек умирает, и тогда — после специальной тренировки — умерший сможет даже в известной форме общаться с нами».

Видимо взволнованный, профессор Ястроу подошел к окну. Глубоко вздохнул ветер, качавший зеленую листву деревьев.

— Пора кончать, — заговорил он, повертываясь к студентам. — Профессор де Боди показал мне вторую мумию, скрытую за занавесом в большом стеклянном шкафу. Мумия сидела на стуле.

«Вот это более податливый ученик» — представил он мне ее, делая в то же время пренебрежительный жест в сторону лежавшей мумии. Вслед за тем он вошел сам в стеклянный шкаф, сел там на второй стул и начал что-то шептать на ухо мумии.

«Вот, теперь слушайте, — она отвечает».

Я, собственно, не слыхал ничего, или, вернее, очень мало. Еле уловимый, легкий шелест, — вот и все. Ни в коем случае не членораздельную речь. Да и самый шелест, возможно, происходил оттого, что де Боди все время поглаживал мумию рукой, но так осторожно, как будто опасался, что она каждую минуту может рассыпаться в прах.

— Скоро вы обнародуете ваши работы? — прервал я его. — Мне ничего не приходилось читать о подобного рода изысканиях, а вы, если я не ошибаюсь, работаете над ними уже…

«Тридцать пять лет» — сказал де Боди.

— И не напечатали ни единого слова?

«Я не принадлежу к тем, кто выступает преждевременно на арену общественности с сенсационными откровениями. Я презираю этих крикунов с их методами омоложения, теориями гормонов и т. д. На что мне шум и деньги? Строго-научное обоснование новой и сложной биологической теории, — вот то, что мне нужно. А популярная форма, громкое название для моего дела — об этом могут позаботиться другие. Это уж не мое дело!»

— Но разве вы не понимаете, — сказал я горячо, — что здесь дело вовсе не в вас и не в вашей личной честности. Может быть, вы можете ждать, да люди этого не могут.

Именно теперь, непосредственно после войны с ее многими миллионами трупов… Неужели вам не ясно, — в том случае, конечно, если вы действительно находитесь на пути к истине, — что ваше открытие меняет всю картину мира?..

Глаза де Боди закрылись, как клапаны.

«Напротив! — медленно проговорил он. — Война, например, в будущем, несомненно, будет еще ужаснее. Она поглотит десятки миллионов жертв, но, к сожалению, мой метод ограничивается только хорошо сохранившимися трупами. Современные мины, даже современные гранаты разрывают тела на тысячи частей… Естественно, что не может быть и речи о восстановлении, так же точно, как бессилен мой метод восстановления и после сожжения в крематории. Тут не поможет никакой врач. Но я, — слышите, — я должен поделиться с человечеством сознанием того, что оно отнимает у павших не только отдельные годы жизни, но и вообще всякую жизнь».

— Да, но в таком случае вы тем более должны спешить, чтобы помешать дальнейшим преступлениям подобного рода…

— Друзья мои!.. — Ястроу неожиданно вырвался из спокойной линии своего повествования, как из-под прикрытия. — Никогда, никогда еще не посещало меня сознание ответственности более страшной, чем та, которую налагает на нас знание. Какое знание было в данном случае у де Боди? Точная, филигранная, бездушная работа, или гениальная интуиция со случайным выбором в сторону, быть может, еще не достаточно оправданного практического приложения? Кто может решить? И поймете ли вы меня, мои друзья, — Ястроу весь дрожал, — если я вам признаюсь, что спор, разгоревшийся между мною и де Боди… нет, вы должны меня понять!.. Я просил, я требовал от него немедленного опубликования его работ. Я умолял не откладывать ни на один момент их практическое приложение. Но в холодной отповеди, которую я получил, чувствовалась не косность ученого… Нет, гораздо хуже, — презрение к людям, ненависть к человечеству!

В тот момент, когда я стоял перед ним на коленях, — да, так далеко зашло дело, — на коленях перед этим чудовищем, в этот момент вошел кто-то. По-видимому, его ассистент. О чем-то доложил… Де Боди быстро вышел в сосед-седнюю комнату, совершенно темную. Я, крадучись, последовал за ним, но разглядеть ничего не мог. Ассистент шепотом сообщал профессору, что могила разрыта, гроб доставлен в лабораторию и проделаны все подготовительные манипуляции. Теперь я уже видел. Гроб лежал там в комнате, раскрытый… Девушка, почти девочка… бледная, как воск, с золотыми искрами волос, рот судорожно сжат, веки подняты, а в глазах такой упрек, такой упрек… Я не знаю, что они делали с ней, но безмолвный отчаянный упрек стоял в широко открытом, едва пробудившемся к сознанию взгляде… Я не помнил себя… Я бросился на де Боди…

— Успокойтесь, друзья! — крикнул Ястроу повелительно студентам, которые с каждым шагом приближавшейся к безумию повести, испуганные, начинавшие что-то подозревать, тесным кольцом окружили письменный стол. — Успокойтесь, вы! Де Боди отомстил за свою смерть. В завещании его стояло: «Сжечь мой прах в крематории».

Я не мог помешать осуществлению этого условия. Де Боди стал горстью пепла… Его не воскресит никакое искусство. Все его знания ушли вслед за ним. А его рукописи… кто возьмется расшифровать их!

Ястроу вытащил из рукава синей одежды сверток из лоскутьев бумаги, старых газет, бумажных пакетиков — и бросил все это на письменный стол…

В приемную вошел рыжебородый широкий доцент Ге-берлейн.

— Прошу извинить мое… Эй, Клас, а вы опять вырвались? Чего вам здесь не хватает? — Он напустился на побледневшего профессора Ястроу, который тем не менее не отступал от стола. — Он, конечно, много вам тут наболтал, господа? Где этот инспектор Ротткэй? Вечно он пропадает!..

Геберлейн с сердцем позвонил.

— Пациент выдает себя часто за профессора Ястроу, нашего ординатора, или за профессора де Боди. К тому же пациент никогда не был во Франции, — это бывший атташе здешнего посольства. Вы слышали, вероятно, о самоубийстве танцовщицы Дианы Хиамс?.. Это была его возлюбленная. Отсюда и все эти похоронные фантазии… Ну, Рот-ткэй, наконец-то вы здесь! Ставлю вам на вид — Клас разгуливает по коридорам и надоедает посетителям… Господа, мы начинаем обход. Один интересный случай вы уже видели…

Пока гости собирались, инспектор Ротткэй направился к Класу.

— Мои папиросы? — спохватился вдруг Геберлейн. Сильным толчком инспектор Ротткэй выбил из рук пациента коробку. Ястроу-Клас до сих пор сохранял еще достоинство, но это грубое движение сразу изменило его. Животный страх отразился в его глазах. И он сразу стал маленьким, незаметным…