Q

Франкенхаузен (1525 год) ГЛАВА 1

Франкенхаузен, Тюрингия, 15 мая 1525 года.

После полудня

Все — почти вслепую…

Сделать то, что я должен.

Крики в ушах заглушены пушками… Люди, толкающие меня со всех сторон… Пыль, кровь и пот забивают горло, кашель раздирает грудь.

Во взглядах бегущих — ужас. Перевязанные головы, раздробленные конечности… Я постоянно оглядываюсь: Элиас позади меня. Этот великан прокладывает себе дорогу в толпе. На плече он несет Магистра Томаса. Тот неподвижен.

Где же вездесущий Бог? Его паству пустили под нож мясника.

Сделать то, что я должен. Сумки оттягивают плечо. Не останавливаться. Дага больно бьет по боку.

Элиас по-прежнему сзади.

Размытые силуэты движутся навстречу. Лица наполовину скрыты бинтами, тела изуродованы. Вот женщина. Она узнает нас. Нельзя, чтобы Магистра обнаружили. Хватаю ее: ни слова. Она кричит мне через плечо: «Солдаты! Солдаты!»

Отбрасываю ее… вперед… только бы оказаться в безопасности… В переулок справа. Бегом, Элиас сзади, с опущенной головой. Сделать то, что я должен, — к дверям. Первая, вторая закрыты. Третья — открывается. Мы в доме.

Плотно закрываем за собой дверь. Шум стихает. Свет едва струится из единственного окна. В углу, в глубине комнаты, на соломенном стуле, наполовину сломанном, сидит старуха. Из мебели — лишь несколько убогих вещей: грубая скамейка, стол — головешки, напоминающие о погасшем огне в почерневшем от сажи камине.

Иду к ней:

— Сестра, у нас раненый. Ему нужна постель и вода, ради бога…

Элиас стоит в дверях, загораживая весь проем. По-прежнему с Магистром на плечах…

— Всего на несколько часов, сестра!

Ее водянистые глаза ничего не видят. Голова раскачивается из стороны в сторону. Голос Элиаса:

— Что она сказала?

Подхожу к ней поближе. В ревущем грохоте снаружи едва слышно заунывное пение. Я не разбираю ни слова. Старуха едва ли понимает, что мы здесь.

Не терять времени. Лестница ведет наверх, кивок Элиасу, и мы спешим туда. Наконец-то постель, куда мы укладываем Магистра Томаса. Элиас вытирает пот со лба.

Он смотрит на меня:

— Надо разыскать Якоба и Матиаса.

Я кладу руку на дагу и уже собираюсь уйти.

— Нет, пойду я, ты остаешься с Магистром.

У меня нет времени ответить — он уже спускается по лестнице. Магистр Томас, неподвижный, бессмысленно смотрит в потолок. Отсутствующий взгляд, едва заметное дрожание ресниц, кажется, будто он не дышит.

Выглядываю наружу: всего лишь быстрый взгляд из окна на соседние дома. Окно выходит на улицу: слишком высоко, чтобы прыгать. Мы на втором этаже. Еще должен быть чердак. Осматриваю потолок и с трудом обнаруживаю щели люка. На полу лежит лестница. Она изъедена древоточцами, но все же выдержит. Взбираюсь, карабкаюсь на четвереньках. Крыша на чердаке очень низкая, пол покрыт соломой. Балки скрипят при каждом движении. Окна нет, свет пробивается только сверху между досками.

Еще доски, солома. Приходится почти лечь. Выход на крышу — крутой спуск. Магистру Томасу его не одолеть.

Возвращаюсь к нему. Губы у него сухие, лоб горит. Ищу воду. На нижнем этаже, на столе грецкие орехи и кувшин. Заунывное пение старухи продолжается. Когда я подношу воду к губам Магистра Томаса, замечаю сумки: лучше их спрятать.

Сажусь на табуретку. Ноги не держат. Сжимаю голову руками, слышу снаружи: гудение сменяется оглушительными шумом из криков, грохота копыт и звона железа. Эти ублюдки, наемники курфюрста, входят в город. Бегом к окну! Справа, на главной улице, всадники с копьями наперевес прочесывают окрестности. Они в ярости и крушат всё вокруг.

С противоположной стороны в переулке появляется Элиас. Он замечает лошадей, останавливается. Пешие наемники возникают у него за спиной. Выхода нет. Он оглядывается по сторонам: где же вездесущий Господь?

Они движутся к нему. Пики направлены на него.

Он поднимает глаза. Видит меня.

Что ему делать? Меч вытащен из ножен, он с криком обрушивается на пехотинцев. Одному он вспарывает живот, второго валит на землю ударом плашмя. На него наваливаются сразу трое. Не чувствуя ударов, он хватает рукоять двумя руками, как косу, и продолжает рубить.

Они рассыпаются в стороны.

Сзади него медленный тяжелый галоп — всадник нападает с тыла. Его удар опрокидывает Элиаса. Ему конец.

Но нет, он поднимается — на лице яростная кровавая маска. Меч по-прежнему у него в руках. Никто не осмеливается к нему приблизиться. Я чувствую, как он задыхается. Рывок узды, лошадь разворачивается. Поднимается топор.

Снова галоп. Элиас расставил ноги, словно врос в землю. Руки и голова подняты к небу — меч он бросил.

Последний удар: «Omnia sunt communia,[2] сукины дети!»

Голова летит в пыль.

Они грабят дома. Двери вышибают пинками и ударами топоров. Скоро они доберутся до нас. Нельзя терять времени. Я нагибаюсь к нему:

— Магистр, послушайте, надо уходить, они уже рядом… Ради бога, Магистр… — Я трясу его за плечи. В ответ — шепот. Двигаться он не может. Мы в ловушке, в ловушке.

Как и Элиас.

Рука сжимает дагу. Как и у Элиаса. Хотел бы я иметь его мужество.

— Что ты думаешь делать? Хватит мучеников. Действуй, думай о спасении.

Голос… Словно из недр земли… Не могу поверить, что он заговорил. Передвигаться он еще менее способен, чем прежде. Грохот ударов снаружи. Голова у меня идет кругом.

— Иди!

Снова этот голос. Я оборачиваюсь к нему. Он неподвижен.

Удары. Дверь рушится.

Хорошо… Сумки… Их не должны найти… Вот так, на плечи… Вверх по лестнице… Солдаты насилуют старуху… Я оступаюсь… Не могу удержать вес — слишком тяжело… Вот я роняю сумку, дерьмо! Они поднимаются по лестнице… Скорее… Я втягиваю лестницу, закрываю люк, дверь открывается.

Их двое. Ландскнехты.

Я могу следить за ними через щель в досках. Двигаться нельзя, малейший скрип — и мне крышка.

— Только глянем и двинемся дальше, здесь нам ничего не найти… Ах, да тут кто-то есть!

Они подходят к постели, трясут Магистра Томаса:

— Кто ты? Это твой дом?

Ответа нет.

— Ладно, ладно. Гюнтер, смотри, что это тут!

Они заметили сумку. Один из них открыл ее.

— Дерьмо, тут только бумага, денег нет. Что за дрянь? Ты умеешь читать?

— Я? Нет!

— И я нет. Это может быть важным. Иди спустись, позови капитана.

— Чего ты мне приказываешь? Почему бы тебе самому не сходить?

— Потому что эту сумку нашел я!

В конце концов они решают, что тот, кого не зовут Понтером, спустится на первый этаж. Надеюсь, капитан тоже не умеет читать, иначе нам конец.

Тяжелые шаги… Должно быть, капитан поднимается по лестнице. Двигаться нельзя. Во рту все горит, горло забито чердачной пылью. Чтобы не закашляться, я прикусываю щеку и сглатываю кровь.

Капитан начинает читать. Остается только надеяться, что он не поймет. Наконец он отрывает глаза от бумаги:

— Это Томас Мюнцер, Чеканщик… Звонкая монета.[3]

Сердце мое подпрыгивает в груди. Довольные взгляды: оплата будет двойной. Поймать человека, объявившего войну князьям!

Я остаюсь в одиночестве, лежу в тишине, не в силах пошевелиться. Господь вездесущий, Тебя нет ни здесь, ни где бы то ни было.

ГЛАВА 2

16 мая 1925 года

Наконец-то слабый свет зари. Валюсь с ног от усталости. Когда я вновь открываю глаза в кромешном мраке ночи, первое ощущение — полное онемение всего тела.

Как давно они ушли?

С улицы доносится ругань пьяных, шум кутежа, крики женщин, с которыми обращаются по законам военного времени.

Дьявольский зуд, чтобы напомнить мне, что я еще жив: на коже образовалась настоящая броня из пота, опилок и пыли.

Жив, могу кашлять, стонать и скрипеть.

Просто подняться на ноги, а затем на крышу с сумкой и с мечом невероятно трудно. Жду, пока глаза привыкнут к темноте, изучая лицо города смерти.

Внизу свет костров, разбросанных повсюду, освещает усмешки кутящих солдат, намеренных пропить доставшуюся без всякого труда победу.

Впереди мрак. Непроглядный мрак равнины. Слева, меньше чем в десяти шагах, одна крыша возвышается над остальными, нависая над переулком, а дальше абсолютная тьма. Переползая по крышам, я дотащил свою разламывающуюся спину до этой границы — впереди стена. Высотой в три человеческих роста. Я преодолеваю ее.

Вначале не чувствую запахов: во рту помойка, нос забит грязью… Потом доходит: навоз. Навоз прямо подо мной. Значит, мне представилась возможность упасть… Упасть во тьму, что мне и нужно.

Куча дерьма.

Бегом… Как можно дальше… Умираю от жажды… Бегом… Потом бреду, спотыкаясь, все дальше и дальше, голодный, убегающий от смерти, прошедшей рядом, и от постоянно преследующего меня запаха дерьма… Падаю.

Рассвет.

Растянувшись в канаве, я пью грязную воду. Проваливаюсь во мрак, как только восходит солнце.

Небо на западе пылает. Каждый миллиметр кожи горит огнем, покрыт коркой из дерьма и грязи — значит, я жив.

Поля, снопы, лес в нескольких километрах к югу. Бежать дальше? Надо дождаться темноты.

Я остался один. Мои товарищи, учитель, Элиас…

Один. Лица братьев, трупы, разбросанные по равнине.

Сумка и дага кажутся вдвое тяжелее. Я ослаб: нужно поесть. В нескольких шагах — зеленые колосья пшеницы. Собираю их горстями. Глотаю с трудом.

Интересно, какой у меня вид — изучаю длинную тень на земле. Она поднимает руку и подносит ее к лицу: глаза, борода — это не я. Она больше никогда не станет мной.

Думать.

Забыть об ужасах и думать. Потом двигаться дальше, забывая об ужасах. Потом уничтожить ужас и жить.

Итак, думать. Еда, деньги, одежда.

Я беженец. Бежать подальше отсюда, в безопасное место, где я смогу узнать новости и разыскать спасшихся братьев.

Думать.

Ганс Гут, библиотекарь. Там на равнине… его бегство при одном виде бронированных рыцарей герцога Георга[4] еще до начала резни. Если кто и спасся, так это Гут.

Его типография в Бибре, рядом с Нюрнбергом. Много лет подряд там постоянно толпились братья. Это место стало пристанищем для многих из них.

Пешком, по ночам, если держаться в стороне от дорог, по лесам и по границам полей, — все это займет недели две, не меньше.

ГЛАВА 3

18 мая 1525 года

Солдатский бивак.

Длинные тени и грубый северный акцент. Два дня и две ночи я шел по лесу, все мои чувства обострились, я вздрагиваю при малейшем шорохе: взмах птичьих крыльев, далекий вой волка с перебитым хребтом, на бегу теряющего свои кишки. Там, вдали, внешний мир, возможно, уже прекратил свое существование, больше ничего не осталось.

Я шел на юг, пока ноги не подламывались подо мной, и я не валился на землю. Я глотал все, что могло обмануть голод: желуди, лесные ягоды, даже кору и листья, когда голод становился невыносимым… Я полностью истощен, кости ломит, а ноги становятся все тяжелее.

Солнце уже зашло, когда в темноте подлеска показались блики костра. Я подхожу поближе, прячась за стволом дуба.

Справа от меня, шагах в ста — стреноженные лошади: запах может выдать меня. Стою неподвижно, думаю, сколько времени мне понадобится, чтобы оседлать одну из этих бестий. Из-за ствола умудряюсь рассмотреть и все остальное: они сидят у костра, завернувшись в одеяла, фляга переходит из рук в руки, я почти физически ощущаю запах перегара.

— Ох! А когда мы атаковали, они бежали, как зайцы! Я проткнул копьем сразу троих! Ну и вид! Как куропатки на вертеле!

Взрыв пьяного смеха.

— А у меня было кое-что поинтереснее. Пока мы грабили город, я отымел пятерых бабенок, между делом не прекращая убивать голодранцев. Одна из этих сук едва не отхватила мне пол-уха зубами! Смотрите…

— А ты?

— Перерезал ей горло, будь она неладна!

— Зря мучился, дурья башка. Подождал бы денек, и она сама бы тебе дала, чтобы заполучить труп муженька, как и все остальные…

Новый взрыв смеха. Один из них швыряет полено в костер.

— Клянусь, это была самая легкая победа за всю мою службу, надо было только палить им в спину и насаживать на вертел, как голубей. Но каково зрелище: головы, летящие по воздуху, люди, молящиеся на коленях… Я чувствовал себя кардиналом!

Он позвенел полным кошелем, двое других ответили ему тем же, один сотворил крестное знамение.

— Святые слова. Аминь.

— Пойду отолью. Оставьте мне глоток этой дряни…

— Эй, Курт, отойди-ка подальше! Я не хочу, чтобы, когда лягу спать, твоя моча воняла у меня под носом!

— Ты так пьян, что не заметишь, даже если я наложу тебе на голову…

— Иди в зад, дерьмо!

В ответ — отрыжка. Курт вышел из круга света и поковылял в моем направлении. Он протопал в нескольких шагах от меня и направился дальше в гущу подлеска.

Теперь! Решайся!

Одежда. Одежда, не такая грязная, как эта, и кошель, полный денег, у пояса.

Ползу за ним, прячась за деревьями, пока, наконец, не слышу, как он поливает траву. Сжимаю дагу. Как учил меня Элиас: одной рукой заткнуть рот и не колебаться ни секунды. Перерезаю ему горло до того, как он успевает понять, что случилось. До того, как я сам понимаю это. Только приглушенное клокотанье: и кровь, и душа выплескиваются у меня между пальцами. Я смягчаю его падение.

Я никогда не убивал человека.

Развязываю пояс и беру кошель, снимаю куртку и штаны, заворачиваю все в его одеяло. Теперь скорей отсюда… Только не бежать… Не шуметь… Вытянуть руку, чтобы защитить лицо от кустов и веток. Запах крови на руках, как на равнине, как во Франкенхаузене.

Я никогда не убивал человека.

Головы, летающие в воздухе, люди, молящиеся на коленях, Элиас, Магистр Томас, ставшие призраками…

Я никогда не убивал человека.

Я останавливаюсь. Тьма кромешная, едва различимые голоса. Шпага в руке.

Сделать то, что я должен.

Отправить в ад всех этих ублюдков!

Поворачиваю обратно… Шаг за шагом… Голоса становятся громче, приближаются. Я бросаю тюк и кошель. Их двое. Шире шаг. Их двое. На колебания нет времени.

— Курт, какого хрена…

Я вхожу в круг света.

— Боже!

Точный удар в голову.

— Святое дерьмо!

Клинок — в грудь, изо всех сил, пока он не блюет кровью.

Рука второго хватается за оружие слишком поздно — удар в плечо, потом в спину.

Он на локтях ползет в кусты, визжа, как свинья на бойне.

И вот я, теперь уже не спеша, зависаю над ним. Хватаю дагу двумя руками, погружаю ее между лопатками, дробя кости, разрезая сердце.

Побороть ужас.

Тишина. Лишь мое тяжелое разгоряченное дыхание, четко различимое в ночи. И треск костра. Оглядываюсь по сторонам: никто не шевелится. Больше нет…

Я прикончил их всех… во имя Господне!

ГЛАВА 4

19 мая 1525 года

Я еду верхом, одетый в мундир — символ предательства и подлости.

Этот мундир защитит меня на какое-то время. Возможно, это военная хитрость, я должен к нему привыкнуть, все возможно. Маска наемника, когда побеждает только подлость, и ничего больше.

Я должен привыкнуть к ней. Я никогда не убивал прежде.

Снова закат кропит поля и холмы пурпурными бликами, размывая контуры и окончательно уничтожая остатки уверенности.

Я проехал много миль, все время на юг, к Бибре, в седле, подгоняемый слабой надеждой. На местности, по которой я продвигался, остались следы пребывания орд убийц и разбойников. Как после стихийного бедствия, земля уже никогда не будет плодородной. Повсюду искореженное железо и все остальное, выброшенное армией подлецов, несколько гниющих трупов, останки бедолаг, имевших несчастье встретиться на ее пути. Отряды наемников спешат с очередной бойни на новый налет.

Пока тьма не поглотила горизонт и последние тени, я двигался по подлеску. Между деревьями я видел вдали вспышки — возможно, другие биваки. Еще несколько шагов, и я слышу слабый звук. Лошади, бряцанье доспехов, отражение факелов на металле. Мой конь топает, мне приходится крепко держать его под уздцы, спрятавшись за ствол дерева. Я стою в ожидании, поглаживая шею лошади, чтобы помочь ей преодолеть страх.

Грохот — словно паводок идет по реке. Наступление… Стук копыт и блеск доспехов… Орда призраков проходит всего в нескольких метрах от меня.

Наконец шум слабеет, но ночной тишины уже не вернуть.

Свет за лесом становится ярче. Воздух неподвижен, но верхушки деревьев колеблются: это дым. Я иду в том направлении, пока не слышу треск горящей древесины. Деревья расступаются, открывая картину полного разрушения.

Деревня горит. Жар ударяет в лицо, искры и сажа сыплются дождем. Волна сладковатой вони — запах горелого мяса — выворачивает мне желудок. Теперь я вижу их: обугленные трупы, неопределенные очертания, пожираемые огнем, — а рвота подступает к горлу, перекрывая дыхание.

Руки судорожно вцепляются в седло. Скорей убраться отсюда! Сломя голову нестись в ночь! Бежать от этого ужаса и кошмарных когтей ада!

ГЛАВА 5

21 мая 1525 года

Столпотворение вокруг станции смены лошадей. Большак, по которому постоянно идут возы — подводы с награбленным в деревнях. Приказы капитанов, выкрикиваемые на разных диалектах… отряды солдат, отправляющиеся по разным дорогам… обмен и купля-продажа добычи прямо посреди дороги между наемниками еще грязнее меня… бродяги в ожидании объедков. Изнанка разорения виднее всего на дороге — она словно сточная канава, куда стекает жир после бойни.

Лошади необходим отдых, мне — приличная кормежка. Но в первую очередь мне нужно сориентироваться, найти кратчайшую дорогу в Нюрнберг, а оттуда — в Бибру.

— В такое время не стоит оставлять лошадь без присмотра, солдат.

Голос раздается справа, из-за колонны отправляющихся в поход пехотинцев. Его обладатель крепок телосложением. Он — в кожаном фартуке, в высоких ботинках, сплошь покрытых навозом.

— Пока ты сходишь на постоялый двор, и тебя накормят ужином… В стойле ей будет намного спокойнее.

— Сколько?

— Два талера.

— Слишком дорого.

— Скелет твоей клячи будет стоить гораздо меньше…

— Ладно, но ты дашь ей воды и сена.

— Заводи.

Он улыбается: загруженные дороги — выгодное дело.

— Ты из Фульды?

Я изображаю наемника, получившего жалованье и возвращающегося с войны:

— Нет. Из Франкенхаузена.

— Ты первый, кто пришел… Расскажи, как там было? Большое сражение…

— Самая легкая победа во всей моей карьере!

Грум оборачивается и кричит:

— Эй, Гроц, тут один из Франкенхаузена!

Из тени возникают четверо — тупые рожи наемников.

У Гроца шрам, пересекающий всю правую щеку и спускающийся на шею: челюсть треснула там, где клинок разрубил кость. Серые невыразительные глаза человека, видевшего много сражений, привыкшего к вони трупов.

Голос звучит, как из пещеры:

— Вы перебили все это мужичье?

Глубокий вдох, чтобы загнать панику поглубже. Изучающие взгляды.

Я цежу сквозь зубы:

— Всех и каждого.

Взгляд Гроца опускается на кошель с деньгами, висящий на поясе.

— Вы были с принцем Филиппом?[5]

Еще один вдох. Не колебаться ни в коем случае!

— Нет, с капитаном Бамбергом, в войсках герцога Иоганна.

Взгляд остается неподвижным, возможно, даже внушающим подозрение. Он устремлен на кошель.

— Мы пытались догнать Филиппа, чтобы соединиться с ним, но добрались до Фульды слишком поздно. Они уже ушли: он несся как безумный, будь он неладен! Мы прошли Шмалькальден, Эйзенах и Зальцу форсированным маршем, не останавливаясь даже, чтобы отлить…

Второй:

— Нам остались лишь жалкие крохи — в округе и грабить-то нечего. Ты уверен, что там не осталось крестьян, которых можно вырезать?

У меня глаза солдата, истреблявшего крестьян на равнине: остекленевшие, как у Гроца.

— Нет. Они все мертвы.

Кривая рожа продолжает пялиться, раздумывая лишь об одном: насколько рискованно пытаться отобрать кошель. Их четверо против одного. Трое остальных без его указания не двинутся с места.

Он цедит сквозь зубы:

— Мюльхаузен. Князья собираются взять его в осаду. Вот где можно разгуляться. Дома торговцев — не халупы нищих… Ростовщики, торговцы…

— Женщины, — ухмыляясь, вставляет коротышка у него за спиной.

Но Гроц, великан-урод, не смеется. Не смеюсь и я — во рту пересохло, дыхание перехватило. Он все тщательно взвешивает. Моя рука — на рукояти шпаги, висящей на поясе вместе с кошелем с деньгами. Он понимает: мой единственный удар достанется ему. Я перережу ему горло, если смогу. Это написано во взгляде, устремленном ему в рожу.

Открытая дрожь: глаза медленно открываются и закрываются, словно вердикт вынесен. Рисковать не стоит.

— Удачи.

Они молча уходят, слышны лишь звуки их сапог, хлюпающих в грязи.

Толстяк, сидящий напротив меня, отрывает куски от окорока козленка, запивая смачными глотками из гигантской кружки. Пиво стекает по его грязной бороде, которая вместе с повязкой на левом глазу почти закрывает лицо. Куртка, рваная и грязная, едва прикрывает последствия всего съеденного и выпитого за десятилетия на службе у многих господ.

В паузе между этими занятиями боров спрашивает:

— Что такой молодой господин делает в этой клоаке?

Из набитого рта капает, он вытирает его рукой, а потом рыгает.

Избегая смотреть на него, я отвечаю:

— Лошади нужен отдых, мне — еда.

— Нет, молодой господин. Что ты делаешь в этой заднице, на этой поганой войне?

— Защищаю князей от мятежников…

Он не дает мне возможности продолжить.

— Ах… Ах, замечательно, замечательно… от кучки блох, — он жует, — от подонков в лохмотьях. — Глотает. — В какие времена мы живем? Мальчишки защищают господ от деревенского сброда. — Очередная отрыжка. — Вот что я тебе скажу, молодой господин, это самая дерьмовая из всех дерьмовых войн, которые я видел своим единственным глазом. Деньги, приятель, одни лишь деньги и сделки с этими свиньями из Рима. Епископы со всеми их шлюхами и детьми, которых надо содержать! Звонкая монета, я тебе скажу. Эти князья, графья, все эти подонки только о ней и думают. Вначале они отнимают у мужичья все, потом посылают нас бить тех, кто осмелится протестовать. А нам всегда достаются наши несчастные гроши. Ну и хватит об этом. — Он громко пускает газы, потом глотает пиво. — Мать твою…

Я больше не могу есть, может, от удивления, может, от отвращения. Эта свинья мне симпатична: у него не рот, а помойка, но он ненавидит господ. Это придает мне мужество: аристократы тоже сотворены из плоти и крови, а не из каленой стали.

— А где ты был? — спрашиваю его.

— В Эйзенахе, потом в Зальце, но мне надоело отбивать собственные руки о спины бедняков. Уж больно это мерзко. Я слишком стар для такого дерьма, мне уже сорок, мать твою, и двадцать лет — в этом дерьме. А тебе, господин?

— Двадцать пять.

— Нет, нет. А где ты был?

— Во Франкенхаузене.

— Чтоб мне провалиться!!! В самом сердце Чистилища?! Ходят слухи, что такого еще не бывало.

— Ты прав, дружище.

— Расскажи-ка мне вот еще что… Этот проповедник, этот пророк… ух, не прожуешь… как там его звали? Ах да, Мюнцер. Чеканщик. Что с ним стало?

Осторожность!

— Его схватили.

— Не убили?

— Нет. Я видел, как его увозили. Один из отряда, взявшего его в плен, рассказывал, что он дрался как лев и что схватить его было страшно трудно: солдаты боялись и его вида, и его слов. Когда его увозили в телеге, я слышал, как он кричал: «Omnia sunt communia».

— И какого хрена это значит?

— Все общее.

— Дьявол. Ну и тип. А ты знаешь латынь?

Он ухмыляется. Я опускаю глаза.

ГЛАВА 6

24 мая 1525 года

Несколько часов пути, и холмы Тюрингского леса уже тускло отражаются в сером куполе неба за моей спиной. Я только что проехал крепость Кобург и направляюсь в постоялый двор в окрестностях Эберна. Осталось еще дня два пути… Максимум три, по уже начавшим расстилаться передо мной лесным долинам Верхней Франконии. Широкая дорога, как обычно, забита повозками торговцев, снующими между Ицем и Майном. Сегодня вечером — в Эберне, через день — в Форсхайме, чтобы избежать излишне любопытных взглядов из Бамберга, потом — Нюрнберг и, наконец, — Бибра.

Впервые я понял, что способен на это. Усталость, почти свалившая меня с ног, отступила перед силами, которые помогают воспрянуть духом, когда находишься на грани поражения.

Они приближаются ко мне издалека, в то время как небо затягивают облака: удручающие, рваные, мрачные. Перед ними расстилается дымовая завеса: слабый сероватый свет с легким дождем, мешающие видеть и затрудняющие дыхание на уступе в узкой долине, где я надеялся переждать рассвет.

У них нет ни повозок, ни быков, ни лошадей. Только мешки за плечами. Колонна беженцев, наводнение нищеты с непреодолимой силой грядет к подножию роскошных колонн Кобурга.

Эта толпа истерзанных людей, едва волоча ноги, ползет вперед, беззащитная, словно раздавленная гигантской пятой Неба. С трудом тащащие домашнюю утварь… стонущие от боли… под пропитанными потом бинтами… со стариками на носилках, сделанных из всего, что попалось под руку. Непрерывные стенания и ругательства и плач детей едва ли способны выразить их страдания.

Лишь несколько женщин пытались навести в этой лавине хоть какое-то подобие порядка. Они несколько раз обходили нестройные ряды, утешая раненых и заставляя подняться тех, кто валился на землю под тяжестью собственного горя; всегда с маленькими детьми на руках, или привязанными на животе, или за плечами — лица у них возвышенные и трагические. Я следовал за этой лавиной отверженных, держась в нескольких метрах справа. И каждый раз один-единственный взгляд, один-единственный вопль буквально разрывал мне сердце на куски.

Одна женщина, расколов стену равнодушия, повернулась ко мне. Живая, но на последней стадии истощения, она отделилась от плачущей колонны, передав в чужие руки двух любимых детей, которых несла с собой.

— У нас ничего нет, солдат. Ничего, кроме ран наших калек и слез наших детей. Что еще с нас возьмешь?

Я не нашел слов, чтобы заглушить угрызения совести из-за собственного бессилия и вины из-за того, что остался жив. Мне пришлось слезть с лошади, посадить ее детей, помочь ей и дать денег. Помочь собственному народу, втоптанному в грязь, из которой он хотел выбраться. Выбраться и выжить.

ГЛАВА 7

Эльтерсдорф, Франкония, 10 июня 1525 года

Зарабатывать себе на хлеб — дело нелегкое и хлопотное. По поводу собственной работы человек выдумывает самую жалкую и гнусную ложь.

Топор и колода — с самого восхода солнца. Я колю дрова во внутреннем дворе, расположенном между огородом с хлевом и домом Фогеля. Вольфганг Фогель для всех — пастор Эльтерсдорфа и преемник Лютера, для Гута — отличный помощник в распространении книг, брошюр, манифестов, для мятежных крестьян — Читающий Библию, прозванный так из-за фразы, которую он постоянно повторяет:

— Теперь, когда Бог говорит с вами на вашем языке, вы должны научиться читать Библию самостоятельно. Вам больше не нужны ученые теологи.

— Тогда и ты нам не нужен. — Такой ответ он слышал чаще всего, но он его совсем не обескураживал.

Ну и молодец же этот Читающий Библию: теплый прием, дружеский хлопок по плечу, несколько вопросов о том, кто жив, а кто мертв, и вот я здесь, с топором в руках, напротив кучи дров. Я тут всего два дня, а уже приходится отрабатывать оказанное мне гостеприимство.

В Бибре Гута нет, типография закрыта. Мне рассказали, что он провел там неделю, но вскоре ушел в Северную Франконию. Узнав, что Фогель вернулся в Эльтерсдорф, я потратил какое-то время, чтобы сменить лошадей и закупить провизию, и уехал.

Эльтерсдорф. У меня есть комната, миска похлебки и новое имя: Густав Мецгер. Я еще жив, хоть и не знаю, как мне это удается. О том, чтобы встать на прежний путь, пока и речи нет.

Эльтерсдорф, лето 1525 года

Невыносимо долгие дни. Вычистить хлев, наколоть дров, задать корм свиньям и следить, не опоросится ли одна из них. Собрать плоды в крошечном саду, починить инструменты, которые так и норовят сломаться. Постоянные обязанности, повторяющиеся день ото дня, настоящее насилие над суставами, выворачивающимися каждый день, — только для того, чтобы получить миску похлебки, как дворовая собака.

Между тем новости, доходящие из самых разных мест, говорят о том, что зверства творятся повсюду: репрессии князей достигли пика — так они ответили на вызов, который мы им бросили.

Во всем городке нет никого, с кем можно было бы переброситься парой слов. Иду на мельницу помолоть муку для Фогеля, встречаю кого-то — пара шуток по поводу пастора Фогеля, единственного во всей деревне, у кого есть зерно для мельника.

Одно из немногих приятных занятий за весь день — болтовня с Германом, деревенским дурачком, ухаживающим за садом Фогеля. Вообще-то болтает только он, пока раздаются удары топора по полену. Он считает, что каждый при рождении получает те руки, которые заслужил, у него самого мозоли были уже от рождения, а таким умникам, как мне, можно браться только за книги. Он улыбается, выставляя напоказ свой щербатый рот, и божится, что эту войну выиграли такие же бедняки, как он. Он рассказывает, как они взяли графский замок и целых десять дней им прислуживал сам граф со своими рыцарями, а по ночам они имели графиню с дочерьми. Это была грандиознейшая победа: никто и представить себе не мог, что им удастся удержать власть так долго, хотя, если крестьяне будут править, а господа — пахать землю, все скоро помрут с голода, так как каждый имеет те руки, которые заслужил…

С Фогелем, напротив, говорить практически не о чем. Он неплохой мужик, но мне он не нравится. Он считает, что судьба и Божья воля предопределили развитие событий — резню безоружных людей, что непостижимая высшая сила побуждает понимать ее через знамения, даже роковые и трагичные, и воли людей, пусть даже самых честных и заслуживающих Царства Небесного, недостаточно, чтобы реализовать Его Промысел на земле. Будь он неладен, этот Фогель, со своим Божественным Промыслом и со всем остальным.

Я уже оборачиваюсь, когда меня называют Густавом, — я привык к этому имени, оно ничем не хуже всех остальных.

Вечер. Света свечи едва хватает, чтобы прочитать несколько страниц из Библии. Моя комната: деревянные стены, койка, табуретка и стол. На столе — сумка Магистра, бесформенный сверток, покрытый коркой из запекшейся грязи. Никто еще не прикасался к ней.

Больше ничего не осталось, ничего, кроме этой сумки, принесенной из Франкенхаузена и напоминающей мне о прошлом и о нарушенных обещаниях. Ничего, ради чего стоило бы так рисковать и хранить ее. Мне стоило сразу же сжечь ее, но каждый раз, когда я пытался сделать это, я ощущал ее вес, словно по-прежнему стоял на вершине лестницы, предоставляя магистра его судьбе.

Я открыл ее впервые. Она едва не раскрошилась у меня в руках. Все письма по-прежнему там, но они основательно подгнили из-за въевшейся в них влаги. Разделить их страшно трудно.

Мюллер наверняка мертв. Хотел бы я познакомиться с ним тогда. Не прошло и года. Года, который остался совсем в другой жизни, как и эти слова. Года, когда могло произойти все, если это было вообще возможно.

Вытаскиваю из сумки еще что-то. Пожелтевший, превратившийся в лохмотья листок.

Комкаю заплесневевший листок. Я знаю это письмо наизусть: Магистр Томас перечитывал его вслух, чтобы напомнить всем: момент отмщения близок. Его голос — огонь, заставивший запылать всю Германию.

Доктрина, болото (1519–1522 годы) ГЛАВА 8

Виттенберг, Саксония, апрель 1519 года

Дерьмовый городишко этот Виттенберг. Убогий, нищий, грязный. Нездоровый суровый климат, не позволяющий выращивать ни виноград, ни фруктовые деревья, задымленная, холодная пивнушка. Что останется от Виттенберга, если убрать замок, церковь и университет? Грязные переулки, улицы, полные нечистот, варварское население из торговцев пивом и старьевщиков.

Я сижу в университетском дворе со всеми этими мыслями, роящимися у меня в голове, поедая только что испеченный крендель. Верчу его в руках, чтобы остудить, наблюдая за студенческим биваком, типичным для этого часа. Вооружившись лепешками и мисками с луковым супом, мои коллеги блаженствуют, с аппетитом обедая на свежем воздухе в ожидании очередной лекции. Слышатся самые разные акценты — многие приехали из соседних курфюршеств и даже из Голландии, Дании, Швеции: молодежь со всех концов мира собралась здесь, чтобы услышать голос Учителя. Мартин Лютер, чья слава распространялась быстрее ветра, всего пару лет назад прославил это место, забытое Богом и людьми. События… события закручивают нас в своем водовороте. Совсем недавно никто и не слышал о Виттенберге, а теперь сюда постоянно прибывает все больше и больше молодых студентов: каждый, кто хочет сам участвовать в этом предприятии, должен присутствовать здесь, в самом важном и самом грязном болоте всего христианского мира. Возможно, так и есть: здесь выпекают хлеб, который застрянет у папы в глотке. Новое поколение учителей и теологов, которые освободят мир от жадных когтей Рима.

Вот он, выступающий впереди остальных, всего несколькими годами старше меня, с острой, выдающейся вперед бородкой, тощий, с ввалившимися щеками — таким может быть только пророк: Меланхтон, столп классического знания, которым курфюрст Фридрих решил подпереть Лютера, чтобы сделать свой университет самым престижным во всей Германии. Его лекции несравненны: цитаты из Аристотеля чередуются с выдержками из Писания, которое он может преспокойно читать на древнееврейском, словно черпая знания из бездонного источника. Рядом с ним ректор, Карлштадт.[6] Неподкупный, скромно одетый, тоже лишь на несколько лет старше всех остальных. Сзади Амсдорф и верный Франц Гюнтер, как марионетки на невидимых нитях. Они кивают, вот и все.

Карлштадт и Меланхтон обсуждают что-то на ходу. В последнее время они только этим и занимаются. Слышны отдельные фразы, цитаты на латыни, но тема остается непонятной. Вокруг неожиданно возникают кучки студентов, толпящихся с совершенно индифферентным видом. Мальчишеский голос Меланхтона доносится и до меня. Столь же захватывающе он стрекочет из аудитории, когда стоишь снаружи.

— …И ты должен уяснить раз и навсегда, дорогой мой Карлштадт: нет слов более ясных, чем слова апостола: «Всякая душа да будет покорна Богу, ибо нет власти не от Бога; существующие же власти от Бога установлены. Посему противящийся власти противится Божию установлению». Святой Павел написал это в Послании к римлянам.

Я решаю подняться и присоединиться к остальным зрителям как раз в тот момент, когда Карлштадт вставляет свое веское слово:

— Глупо воображать, что христианин, для которого, по словам того же святого Павла, «закон мертв», должен слепо приносить в жертву нравственные законы, данные людям Богом, — несправедливым законам, навязанным людьми! Христос говорит: «Отдавайте кесарю кесарево, а Богу — Божье». Евреям нужны были деньги кесаря, чтобы признать власть Рима. Поэтому они и приняли все гражданские обязательства, не соответствовавшие их религии. Таким образом, Христос своими словами отделил политическую сферу от религиозной и определил функции гражданской власти, но лишь при условии, что они не ставятся над законами Божьими, не противоречат им. Когда же они действительно подменяют законы Божьи, это не только мешает развитию общества, но и делает человека рабом. Вспомни Евангелие от Луки: «Господу Богу твоему поклоняйся, и Ему одному служи».

Голос становится все тише, уши напрягаются, а глаза бегают по сторонам. Образовалась своеобразная арена — правильный полукруг из студентов, словно кто-то обозначил мелом поля боя. Гюнтер стоит молча, гадая, чью сторону стоит принять. Амсдорф уже выбрал позицию — посредине.

Меланхтон качает головой и немного прикрывает глаза, кивая с великодушной улыбкой. Он постоянно разыгрывает из себя этакого доброго отца, объясняющего сыну истинное положение вещей. Словно знает, что у тебя на уме, каким-то образом постигнув и поняв все, что тебе еще предстоит узнавать отныне и до конца своих дней.

Он страшно доволен публикой: перед ним собрались все представители Нового Христианства. Перед тем как ответить, он тщательно взвешивает каждое слово:

— Ты должен копать глубже, Карлштадт, не останавливайся на поверхности. Понимание «кесарева» может быть очень разным… Христос проводит границу между двумя сферами: властью гражданской и властью Божьей, это правда. Но он делает это именно потому, что каждая обладает своими функциями — одна форма власти отражает другую. Такова воля Господня. Святой Павел объяснил нам эту концепцию. Он сказал: «Для сего вы и подати платите, ибо они, Божии служители, сим самым постоянно занятые. Итак, отдавайте всякому должное: кому подать, подать; кому оброк, оброк; кому страх, страх; кому честь, честь». Кроме того, мой дорогой друг, если верующие ведут себя честно, им нечего бояться власти, им, напротив, воздастся. Кто же творит зло, должен убояться, ибо, если правитель берется за меч, на то есть причины: он на Божьей службе для наказания тех, кто творит зло.

Карлштадт цедит медленно, взволнованно:

— Но кто накажет правителя, поступающего не по совести?

Меланхтон, уверенно:

— «Не мстите за себя, возлюбленные, но дайте место гневу Божию». Ибо написано: «Мне отмщение, я воздам, говорит Господь». Неправедная власть — кара Божья, Карлштадт. Бог установил ее на земле, Бог может и свергнуть ее. Не нам ее судить. А что касается остального, кто скажет об этом яснее апостола: «Благословляйте гонителей ваших».

Карлштадт:

— Конечно же, Меланхтон, конечно. Я не говорю, что мы не обязаны возлюбить и врагов своих, но, согласись со мной, мы должны, по крайней мере, остерегаться тех, кто, сидя на троне Моисеевом, закрывает двери Царствия Небесного перед лицом людей.

Добрый батюшка Меланхтон:

— Фальшивые пророки, мой дорогой Карлштадт, это фальшивые пророки… А мир полон ими. Даже здесь, в этом центре науки, благословенном Господом… Потому что именно среди ученых укореняется гордыня, высокомерное желание перемалывать слова Божьи лишь для того, чтобы возвыситься, умножив собственную славу. Но он сказал нам: «Погублю мудрость мудрецов и разум разумных отвергну». Мы служим Богу и боремся за истинную веру против продажности светских властей. Не забывай об этом, Карлштадт.

Удар ниже пояса, удар предательский. Легкое облачко слабости, тень конфликта, который разъедает его, отражается на лице ректора. Он кажется сконфуженным, словно в чем-то уличенным — его уязвили до глубины души. Меланхтон на коне: он заронил сомнение, теперь остается лишь добить противника.

В этот момент раздается голос из партера. Сильный, уверенный голос, который просто не может принадлежать студенту:

— «Остерегайтесь же людей: ибо они будут отдавать вас в судилищах, и в синагогах своих будут бить вас. И поведут вас к правителям и царям за Меня, для свидетельства перед ними и язычниками…» Возможно, наш учитель Лютер боится появляться перед властями, чтобы его не привлекли к суду? Вам недостаточно его собственного признания, чтобы понять это? Это крик Лютера раздается с полей и из шахт, опровергая тех, кто уничтожает истинную веру. «Приходящий свыше и есть выше всех; а сущий от земли — земной и есть, и говорит, как сущий от земли». Лютер указал нам путь: когда власть противопоставляет себя подлинным свидетельствам из Писания, долг истинного христианина сопротивляться ей.

Мы смотрим в лицо человека, высказавшегося столь откровенно. Его взгляд еще тверже и решительнее слов. Он не опускает его перед взглядом Меланхтона.

Меланхтон… Его глаза глупо сужаются от ярости. Кому-то удалось положить его на лопатки в дискуссии.

Два удара колокола. Нас зовут на лекцию Лютера. Надо идти.

Тишина и напряжение тают в гомоне толпы студентов, потрясенных диспутом, и в подобающих случаю словах Амсдорфа.

Все устремляются в глубину двора. Меланхтон неподвижен. Его глаза устремлены на человека, укравшего у него уже гарантированную победу. Они сверлят друг друга взглядами, пока кто-то не берет профессора под локоть, чтобы отвести его в аудиторию. Перед тем как покинуть поле боя, тот произносит весьма многообещающим тоном:

— У нас еще будет не одна возможность поговорить. Без сомнения.

В плотно заполненном коридоре, ведущем к аудитории, где все мы ждем Лютера, я присоединяюсь к своему другу, Мартину Боррхаусу, которого все мы зовем Целлариусом, — он столь же потрясен.

Пониженным голосом:

— Ты видел физиономию Меланхтона? Мессир Острый на Язык так поддел его! Ты знаешь, кто он?

— Это Мюнцер. Томас Мюнцер. Он из Штольбера.

Око Караффы (1521 год)

Письмо, адресованное в Рим из города Вормса, места проведения имперского рейхстага, адресованное Джампьетро Караффе, датированное 14 мая 1521 года.

Письмо, отправленное в Рим из саксонского города Виттенберга, адресованное Джампьетро Караффе, датированное 27 октября 1521 года.

ГЛАВА 9

Виттенберг, январь 1522 года

Дверь едва держится на петлях. Я толкаю ее и протискиваюсь внутрь. Там темнее, чем снаружи, но ничуть не теплее. От стекла остались лишь осколки, статуи в нескольких местах расколоты. Ярость иконоборцев не обошла и эту церковь. Не могу понять, почему Целлариус назначил мне встречу здесь, он только сказал, что хочет поговорить со мной. В последнее время он слишком возбужден. В последнее время все в Виттенберге слишком возбуждены. Сюда заявляются проповедники даже из Цвиккау и объявляют себя пророками. Мы знаем одного из них, Стюбнера, — он учился здесь несколько лет назад. Их проповеди вызывают симпатии. Идеи новые и экстраординарные — смесь, против которой Целлариусу не устоять. Скрип старой скамейки, на которую я сажусь, сливается со скрипом двери, открывающейся у меня за спиной. Запыхавшийся Целлариус пробирается между колоннами к нефу. Присоединившись ко мне, он счищает грязь с ботинок.

Быстро оглядываюсь по сторонам: больше никого.

— На пороге — грандиознейшие события! Диспут с Меланхтоном был просто настоящим спектаклем. До чего мы дошли: взять хотя бы один пример — сравнивать такие вещи, как крещение ребенка и купание собаки. Ну и вид был у Меланхтона! Он аж побагровел! Ему удалось отразить удар, но такого нападения он конечно же не ожидал. А теперь все они надеются, что Лютер вернется, чтобы сразиться и с ним…

— Гм, ну и дождутся на свою голову. Лютер и не собирается этого делать — он надежно запрятан. Курфюрст позволил ему холить собственный зад в тепле и уюте в одном из своих замков. По мне, так вся эта история с Вормсом и с похищением напоминает одну из комедий господина Спалатина. Лютер, германский Геркулес… мастиф на привязи у курфюрста. — Он скалится в улыбке: — Им не составит труда удержать и всю свору, вот увидишь. И времени Лютеру потребуется совсем немного: только он доберется сюда, рявкнет на нашего старого доброго Карлштадта и сразу поставит его на свое место.

— Могу побожиться. Карлштадт слишком зарвался.

Он кивает:

— Но теперь он уже не одинок. Появились еще эти пророки. Потом, Стюбнер говорил мне об этом Мюнцере, помнишь его? Он был с ним в Цвиккау и в Богемии. Мне кажется, он воспламеняет народ и вызывает волнения одной лишь силой своего слова. Но это не значит, что все сделанное Карлштадтом должно быть утрачено…

— Что касается браков священников, проповедей на немецком языке и всего прочего, тут возврат к прошлому невозможен, но муниципального управления городу не сохранить. Карлштадт не относится к тем людям, которые идут на конфликт. Вот увидишь: вместо того чтобы насмерть противостоять Лютеру, он соберет свои пожитки и удерет. Действительно нужен такой человек, как Мюнцер. Когда он был здесь, он был больше Лютером, чем сам Лютер. А теперь, когда с Лютером покончено, он остается нашей единственной надеждой. Мы должны разыскать его.

— Надо расспросить Стюбнера. Он, без сомнения, знает, где его искать.

Ноги по колено утопают в снегу и в грязи. Мороз пробирает до костей. Целлариус говорит, что Стюбнер всегда останавливается у пивовара Клауса Шахта: идеальный храм для германского Исайи. Ладан — густой дым из запахов пива и кухни, псалмы — заунывные песни и брань завсегдатаев.

За круглым столом — дюжина людей: три или четыре студента среди ремесленников самого жалкого и зловещего вида. В центре всеобщего внимания — громадный тип с рыжей бородой и курчавыми волосами. Он говорит, разгоняя рукой воздух. Никто не прерывает его.

— Бросьте поститься, прекратите смиряться перед судьбой, чтобы гвалт, который вы устроите, услышали в верхах. Или вы считаете, что Богу так уж угоден пост, время, когда человек умерщвляет свою плоть? Вы склоняете головы, подобно тростнику, спите на тряпье и пепле — и это зовете постом, днем, желанным Господу? Бог требует другого! Порвите богопротивные цепи, сбросьте поработившее вас иго и освободите угнетенных! Вот что значит истинный пост: разделите хлеб с голодным, дайте приют нищему, бездомному, оденьте нагих, не отрывайтесь от народа. Скажите об этом трусливому прислужнику Меланхтону…

Очевидно, он пьян. Проповедь направлена против всех, но никого конкретно, и заслуживает аплодисменты завсегдатаев, набравшихся, вероятно, посильнее пророка. Когда оратор садится на место, гвалт возобновляется, но становится потише.

Я подхожу. Стол сплошь исцарапан надписями и рисунками. Самое четкое изображение: папа, развлекающийся с мальчиком. Я представляюсь как друг Целлариуса. Не оборачиваясь ко мне, он заказывает еще пива.

— Целлариус говорит, что ты можешь рассказать последние новости о событиях в Цвиккау…

Он хватает кружку и делает из нее два большущих глотка, отчего усы покрываются пеной.

— Почему тебя это интересует?

— Потому что я сыт Виттенбергом по горло.

Его взгляд впервые останавливается на мне, неожиданно просветлев: я не шучу.

— Брат Шторх вместе с ткачами восстал против городского совета. Мы напали на конгрегацию[7] францисканцев, забросали камнями одного нахального католика и выгнали проповедника…

Я прерываю его:

— Расскажи мне о Мюнцере.

Он кивает:

— Ах, Мюнцер, не так громко произноси его имя, чтобы Меланхтон не наложил в штаны! — Он смеется: — Его проповеди зажигают сердца всех и каждого. Его слова дошли даже до Богемии и муниципалитет Праги пригласил его проповедовать против фальшивых пророков?

— О ком это он?

Он тыкает большим пальцем себе в плечо.

— Обо всех тех, кто отрицает, что Божий дух может говорить с людьми, такими, как ты и я или как эти ремесленники. Обо всех, кто узурпировал слово Господне своими речами, лишенными веры. Обо всех, кому нужен немой, а не говорящий Бог. Обо всех, кто провозглашает, что хочет нести народу пищу духовную, оставляя животы пустыми. Обо всех краснобаях, состоящих на службе у князей!

Облегчение, свалившийся с сердца груз. Вещи, о которых я постоянно думал, становятся очевидными.

Я доберусь до тебя, Пророк!

— А что думает Мюнцер о Виттенберге?

— Здесь ничего не делают, только болтают. Суть дела в том, что Лютер сейчас в руках у курфюрста. Народ готов, но где его пастор? Жиреет где-то в роскошном замке! Поверь мне, все, за что мы боремся, в опасности. Мы пришли сюда специально, чтобы встретить Лютера и разоблачить его, если осмелится вылезти из своей берлоги. А пока мы дразним Меланхтона. Для Мюнцера же они оба давно мертвы. Его слова предназначены лишь крестьянам, которые жаждут жизни.

Оставить мертвых — найти живых. Выбраться из этого болота!

— Где сейчас Мюнцер?

— В пути, где-то в Тюрингии, проповедует. — Моего взгляда достаточно, чтобы он все понял. — Разыскать его несложно. Где он прошел, остается след.

Поднимаюсь и плачу за его пиво.

— Спасибо. Твои слова были страшно нужны мне.

Перед тем как я ухожу, он смотрит мне в глаза и почти приказывает:

— Найди его… Найди Чеканщика.

ГЛАВА 10

Виттенберг, март 1522 года

Я спешу, едва ли не еду по грязи, мое дыхание повисает впереди в утреннем промозглом воздухе. В университетском дворе Целлариус болтает с какими-то приятелями. Хватаю его и тащу за угол, заставляя остальных замолчать от удивления.

— С Карлштадтом покончено.

Его голос почти не слышен, как и мой.

— Я уже говорил тебе. Они удлинили поводок Лютера. Старому доброму ректору пора в ссылку.

— Уже давно. Уж слишком он хорош. Его дни сочтены. — Даю ему время, чтобы он заметил решимость в моих глазах, и продолжаю: — Я решил, Целлариус. Я покидаю Виттенберг. Здесь больше нет никого, ради кого стоило бы остаться.

Паника моментально отражается у него на лице.

— Ты уверен, что поступаешь правильно?

— Нет, но уверен, что здесь действительно не стоит оставаться. Ты слышал, что несет этот мерзкий Лютер с тех пор, как вернулся?!

Он кивает, опустив глаза, а я продолжаю:

— Он говорит, что долг каждого христианина слепо повиноваться властям, не поднимая головы… Что никто не может сказать «нет»… Он отказался повиноваться папе, Целлариус, папе Римско-католической церкви! А теперь сам стал папой, и никто не смеет и слова сказать против него!

Под ударами моих слов он мрачнеет и падает духом.

— Мне нужно было уйти еще два месяца назад вместе со Стюбнером и всеми остальными. Я слишком долго ждал… Но я хотел услышать, что скажет Лютер, хотел собственными ушами услышать все, что услышал. Послушай меня, наша единственная надежда в том, чтобы выбраться отсюда. — Я показываю рукой в направлении равнины, лежащей за стенами. — Приходящий свыше и есть выше всех; а сущий от земли — земной и есть, и говорит, как сущий от земли… Помнишь?

— Да, слова Мюнцера…

— Я найду его, Целлариус. Говорят, он сейчас где-то в районе Халле.

Он молча улыбается мне: глаза его просветлели. Мы оба понимаем, мы хотим уйти вместе. А еще понимаем, что Мартин Борхаус, прозванный Целлариусом, не тот человек, чтобы ввязаться в этакое предприятие.

Он крепко жмет мою руку, почти обнимает.

— Тогда удачи, друг мой. И да пребудет с тобой Бог.

— Мы еще встретимся. В лучшем месте и в лучшее время.

ГЛАВА 11

Халле, Тюрингия, 30 апреля 1522 года

Человек, приведший меня к Чеканщику, — просто гора: черная туча из волос и бороды, украшающая бычью голову, громадные руки шахтера, рабочего с рудника. Его зовут Элиас, он следует за Мюнцером из Цвиккау, никогда не оставляя его, словно громадная тень, всегда готовая защитить его. Взгляд, оценивающий стоящего перед ним: несколько кило постного мяса для дробильщика камня из Эрцгебирге.[8] Вшивый студент, с головой, забитой латынью, просит разрешения поговорить с Магистром Томасом, как он зовет его.

— Почему ты ищешь Магистра? — моментально спрашивает он у меня.

Я рассказываю ему, как голос Мюнцера обратил в камень Меланхтона и о встрече с пророком Стюбнером.

— Если брат Стюбнер — пророк, тогда я архиепископ Майнца! — восклицает он со смехом. — Голос Магистра, вот он-то и пронял тебя до селезенки!

Дом рабочего человека, ремесленника. Три удара в дверь, и она открывается. Молодая женщина с ребенком на груди, жена Элиаса, проводит меня в единственную комнату. В углу бреется мужчина, повернувшись к нам спиной и затянув народную песню — я уже когда-то слышал ее в корчме.

— Магистр, тут вот один пришел аж из Виттенберга поговорить с тобой.

Он поворачивается, с бритвой в руке:

— Хорошо. Кто-нибудь расскажет мне, что происходит в этой клоаке!

Без колебания:

— Больше ничего не произойдет. Карлштадта выслали.

Он кивает в подтверждение своих мыслей:

— А с кем, по его мнению, он имел дело? За братом Мартином стоит Фридрих. — Он в ярости стряхивает с бритвы пену. — Наш старый добрый Карлштадт… Задумал проводить реформы в доме у курфюрста! И с личного позволения брата архиепископа Майнца! В зверинце из сельских жителей и мелких докторишек, которые считают, что все люди зависят только от их чернильниц… У них нет перьев, способных написать реформы, которые мы ждем.

Кажется, он первый обращается ко мне:

— Лютер с Меланхтоном сослали и тебя тоже?

— Нет. Я сам ушел.

— А почему ты пришел сюда?

Великан Элиас подвигает мне скамейку. Я сажусь и начинаю притчу о Замечательном Карлштадте, о фарсе с похищением Лютера и о приходе «цвиккауских пророков».

Они слушают внимательно, понимая мое разочарование, крах иллюзий по поводу реформы Лютера, ненависть к епископам и князьям, зревшую годами. Слова выбраны верно и легко слетают с языка. Оба серьезно кивают, Мюнцер кладет бритву на полочку и начинает одеваться. Великан больше не смотрит на меня с презрительной насмешкой.

Затем наставник униженных хватает плащ: и вот он уже — в дверях.

— За день надо еще многое успеть! — Он смеется: — Продолжишь рассказ по дороге.

Пока я говорю, уже начинаю понимать: мы не расстанемся.

Сумка, воспоминания ГЛАВА 12

Эльтерсдорф, осень 1525 года

Все мышцы болят от работы. Холод, усиливающийся с каждым днем, заставляет неметь пальцы, по-прежнему вцепляющиеся в желтую истершуюся бумагу: почерк элегантный, читается без труда, несмотря на тусклый свет свечи и грязные пятна времени.

Складываю листок и задуваю свечу. Лежа в темноте с открытыми глазами, я вновь переживаю пожар в часовне в Маллербахе.

Мы в Альштедте уже год; Магистр Томас был призван туда городским советом. Каждое воскресенье его проповеди возвышали сердца всех и каждого, и в эти дни мы могли делать все, что заблагорассудится: главным образом, расплачивались с францисканцами Нойдорфа, грязными ростовщиками, душившими крестьян. Мы могли сполна воздать им за все те годы, когда они жирели за счет бедняков.

Вначале мы грабили, затем — две вязанки дров, немного смолы: и их церквушку уже пожирает пламя. Пока мы стояли и смотрели за происходящим, появились два приспешника Цейса, сборщика налогов, предупрежденного монахами. Они тут же ринулись к колодцу, с двумя ведрами у каждого: их хозяин только щелкнул пальцами, и они устремились прямо в адское пламя. Перед тем как вылилась хоть одна капля, мы вышли из тени, черные от копоти, с шестами в руках:

— На вашем месте мы побеспокоились бы о лесе… Здесь больше нечего делать.

Двое против десятерых. Они смотрят на нас. Потом — друг на друга. Бросают ведра и уходят.

Пламя исчезает — я поворачиваюсь в кровати. Из тьмы выплывает поросячье рыло Цейса. Сборщик налогов при дворе курфюрста. Эти пожары так подпалили ему зад, что он призвал народ со всей округи для розыска поджигателей. Молодчина Цейс! Город наводнен вооруженными чужаками? Ничто более надежно не восстановит против тебя его жителей. Достаточно только произнести имя Мюнцера, как со всех сторон сбегутся его ангелы-хранители: сотня горняков с лопатами и кирками, возникающие, как из недр земли, и готовые закопать тебя. Горожанки, желающие тебя кастрировать! Все валится у тебя из рук: как испуганный ребенок, ты цепляешься за материнские юбки и бежишь плакаться к курфюрсту. Представляю себе такую сцену: ты пресмыкаешься и пытаешься объяснить, почему перестал контролировать город, а Фридрих Мудрый выговаривает тебе.

ЦЕЙС. Ваше сиятельство благодаря своему уже вошедшему в поговорку предвидению, наверное, уже догадываетесь о причинах визита своего скромного слуги…

ФРИДРИХ. Догадываюсь, Цейс, догадываюсь. Но тут моего предвидения совершенно не требовалось. В последнее время граф Мансфельд только и делает, что жалуется мне на твою деревушку Альштедт. Кажется, новый проповедник доставляет вам серьезные проблемы. Впрочем, именно вы не доложили мне о его назначении в ваш приход, и это внушает мне надежду, что в будущем вы будете проявлять большую прозорливость.

ЦЕЙС. Вашему сиятельству известно, что ответственность лежит не на мне: магистрат решил не сообщать вам о назначении господина Томаса Мюнцера. Вы хорошо знаете, что с моей стороны…

ФРИДРИХ. Никаких оправданий, Цейс! Ты прекрасно понимаешь, что перед этим троном тебе не стоит пытаться переложить свою вину на других. По большому счету мне лично этот Мюнцер не доставляет никаких хлопот! Действительно, в Тюрингии очень многие слишком возомнили о себе. Вначале Лютер выливает свой гнев на Спалатина, который столь унизил проповедника, что никто не воздает ему причитающегося уважения, затем граф Мансфельд пишет мне, что ваш совет защищает подстрекателя, который открыто его оскорбляет. Ну и кто следующий?

ЦЕЙС. Ну, именно об этом я и пришел поговорить с вами. Но вам уже кое-что известно, хотя я полагал, что события в нашем городе не имеют для вас особого значения.

ФРИДРИХ. М-да? Мне передали, что была сожжена часовня в какой-то деревушке.

ЦЕЙС. Если точнее, речь шла о капелле Пресвятой Богоматери в Маллербахе на дороге между Альштедтом и Кверфуртом, во владении францисканцев из монастыря в Нойдорфе. Во время воскресной службы стащили колокол, а на следующий день ее подожгли. Я послал двух надежных людей погасить пламя, но там была охрана, и они потом рассказывали, что им пришлось идти защищать лес от пожара, так как капеллу было уже не спасти.

ФРИДРИХ. Пока ничего нового. Святоши из Нойдорфа проявили необыкновенный педантизм, описывая ситуацию, когда просили о моем вмешательстве. Если память не изменяет мне, я, кажется, писал вам, требуя не допустить ухудшения положения, отыскать, на кого можно свалить вину, подержать его денек в тюрьме и заставить выплатить символическую сумму в качестве компенсации. Чтобы эти священники воспринимали меня как защитника веры, а не того, кто слишком симпатизирует распустившему хвост сборщику налогов!

ЦЕЙС. Но все в городе понимают, что поджигатели были сторонниками проповедника. Ваше сиятельство, только представьте, они создали лигу, «Союз избранных», как они ее называют, у них есть оружие. Будет сложно избежать открытого конфликта, не ударив в грязь лицом…

ФРИДРИХ. Значит, ответственность за это должна быть возложена на пресловутого Мюнцера?

ЦЕЙС: Конечно… и на его жену, эту Оттилию фон Гершен! Когда я искал виновного, эта ведьма постаралась настроить против меня все население.

ФРИДРИХ. Они уже натравливают на нас и своих женщин…

ЦЕЙС. Насколько мне известно, эта сумасшедшая одержима почище своего муженька. Ее просто боготворят и женщины и мужчины.

ФРИДРИХ. Продолжай, Цейс, ну и чем же все закончилось?

ЦЕЙС. Мне пришлось вызвать подкрепление, а жена проповедника принялась вопить, что чужаки пытаются захватить Альштедт и что я продался… Они хотели расправиться со мной!

ФРИДРИХ. И были абсолютно правы: ты сам подставил им собственный зад!

ЦЕЙС. Но что я мог поделать?! Францисканцы не давали мне покоя. В конце концов ко мне заявился целый отряд горняков из графства Мансфельд, человек пятьдесят, чтобы узнать, здоров ли Магистр Томас, все ли мирно и не нужна ли мне их помощь, и потребовали, чтобы подозреваемый в поджоге капеллы предстал перед ними… После этого визита я отказался от каких-либо насильственных действий. Я не хочу нести ответственности за разжигание волнений во владениях вашего сиятельства.

ФРИДРИХ. Замечательно, Цейс. А теперь я скажу тебе, что думаю об этих делах. Вы хотели пылкого проповедника, который наведет лоск на ваш провинциальный городишко. Но этим типом оказалось сложно манипулировать — он присвоил себе функции городского совета, вложил в руки простонародья несколько камней и навозные вилы, и вы с графом Мансфельдом обделались. А теперь приходите просить о помощи.

ЦЕЙС. Но, ваше сиятельство…

ФРИДРИХ. Молчать! Мне кажется, это вполне в вашем духе. Тем не менее такие вещи происходят в последнее время почти повсюду. Они начинаются с разграбления церквей и заканчиваются требованием создания муниципального совета для каждой занюханной деревушки. Крестьянские волнения начались по всей Германии, и нельзя оставлять на свободе горячие головы. Через пару недель к вам прибудет мой брат герцог Иоганн[11] с моим племянником Иоганном-Фридрихом. Подготовь им соответствующий прием, постарайся понять, что курфюрсту не нравится подобная агитация и что если народ уже настроен против францисканцев Нойдорфа, следует обращаться непосредственно к его представителям, через бургомистра или через своего проповедника. В любом случае, организуй им встречу с этим Томасом Мюнцером. Просто скажи ему, что мы, возможно, призовем его ко двору и что он должен подготовить проповедь, в которой выскажет свои идеи. В конце концов, он еще проходит проверку и должен получить наше высочайшее одобрение, чтобы стать пастором в вашей церкви.

ЦЕЙС. Ваше сиятельство всегда и всему находите лучшее решение.

ФРИДРИХ. Так-то оно так, только слишком часто оказывается, что у подданных, которые должны воплощать его, просто тупые головы.

Я улыбаюсь своим мыслям, тьма поглощает их очертания, возвращая ко мне Магистра Томаса на заре того великого летнего дня…

ГЛАВА 13

Альштедт, Тюрингия, 13 июля 1524 года

— Открой Библию, друг мой.

Голос неожиданно поднимает меня со стола, за которым я, должно быть, проработал всю ночь. Я почти сплю, губы склеились, язык не ворочается, я поворачиваюсь со стоном:

— Как?

Опухшие глаза человека, писавшего при слишком слабом свете, показывают на книгу на столе.

— Первое послание к коринфянам. Читай, прошу тебя.

— Нет, Магистр, вы должны хоть немного поспать, или у вас не будет сил говорить… Отложите ручку и ложитесь в кровать.

Он улыбается:

— У меня еще есть время… Прочитай мне вот этот отрывок.

Качаю головой, но открываю Библию и принимаюсь искать. Его способность обходиться без сна не перестает изумлять меня.

— «Но я писал вам не сообщаться с тем, кто, называясь братом, остается блудником, или лихоимцем, или идолослужителем, или злоречивым, или пьяницею, или хищником; с таким даже и не есть вместе. Ибо что мне судить и внешних? Не внутренних ли вы судите? Внешних же судит Бог. Итак, извергните развращенного из среды вас».

Пока я читаю, он молча кивает. Наверное, размышляет о словах, всплывших в памяти. Неожиданно он поднимает глаза, в которых, непонятно почему, нет сна:

— И как ты думаешь, что имел в виду апостол?

— Я, Магистр?

— Ну да. Как ты думаешь, что это значит?

Я лихорадочно перечитываю слова святого Павла, и мой ответ исходит от сердца:

— Что мы правильно поступили, когда сожгли храм идолопоклонников. Что францисканцы из Нойдорфа называют себя монахами, но проявляют корыстолюбие и побуждают народ обоготворять изображения и статуи.

— Ты сделал это в рвении своем. Но ты не забыл о том, что есть некто, кому Бог вручил меч, подходящий для этой цели? Кто служит Богу, чтобы воздать по заслугам всем, кто творит зло?

— Павел утверждает, что для этого нам и дана власть. Но она не для нас, без нас никто не покарает эту банду идолопоклонников и лихоимцев!

Он сияет:

— Именно так. Корыстолюбие избранных вынуждает вырвать меч из рук власть имущих, дабы сделать то, чего не делают они: защитить народ и христианскую веру. И разве Писание не учит нас, что правители, позволяющие святотатству процветать, не исполняют своих обязанностей и превращаются в пособников зла? Значит, по словам апостола, они должны быть извергнуты из нашей среды, как развращенные.

От столь необычных слов я содрогаюсь, как от удара кулаком, а он начал читать свою рукопись:

— «Христос и Павел убедили меня, и это полностью соответствует духу божественного закона, что нечестивых правителей надо убить, и в частности, священников и монахов, испохабивших ересью Святое Евангелие и, тем не менее, провозглашающих себя первыми среди христиан».

Такого просто не может быть, я с трудом сглатываю:

— Магистр, вы это… это собираетесь проповедовать сегодня в присутствии герцогов Саксонских?

Усмешка, веселый блеск в глазах, в которых словно и не было сна.

— Нет, друг мой, не только. Если не ошибаюсь, там будет еще канцлер Брюк, советник фон Грефендорф, наш обожаемый Цейс, бургомистр и весь городской совет Альштедта.

Я стою окаменев, а он, потягиваясь, произносит:

— Спасибо, ты помог мне отбросить все оставшиеся сомнения. Теперь, я думаю, мне стоит последовать твоему совету и немного поспать. Пожалуйста, разбуди меня, когда зазвонит колокол.

ГЛАВА 14

Эльтерсдорф, Рождество 1525 года

Сегодня пастор Фогель не говорил ни со мной, ни с братом Густавом. Его голос напоминал глухой далекий грохот. Я остался в одиночестве. Ни одному слову больше не убедить меня. И после жертвоприношения безоружных, и после того отчаянного вопля в пустоту. Он умел находить в Слове утешение — а я был одним из тех, кто верил в его силу.

Вечером в собственной комнате, посиневший от холода, я читаю письма. И чувствую, вот-вот должно произойти нечто непонятное, оно приближается с каждым днем: что-то борется за свое появление, но я вновь прячу его как можно глубже всеми своими силами. И с каждой ночью это сделать все труднее.

Это письмо конечно же пришло к Магистру слишком поздно, после его возвращения из Веймара, когда жребий был уже брошен. В те страшные дни у него, скорее всего, не было времени оценить его важность, во всяком случае, он никогда не упоминал о нем.

Нет сомнений, в этом послании заранее предвиделось все, что и должно было произойти. Человек, писавший эти строки, был вхож к самим князьям.

Лишь ясный ум Оттилии спасал нас в те дни. Мы могли окончательно пасть духом, но эта женщина утешала нас и буквально вытаскивала из болота безумного отчаяния. Оттилия… ты не появишься сейчас здесь, чтобы увести меня отсюда. Я не знаю, каким был твой конец: ты стала подстилкой для наемников или пищей для воронья. Но мое израненное сердце заставляет меня надеяться, что ты не дожила до пустоты леденящего одиночества, отпраздновавшего Рождество в тот год смерти.

ГЛАВА 15

Альштедт, 6 августа 1524 года

Оттилия… Сильная, решительная, с прекрасно развитой грудью. Магистр, когда плоды брожения злаков или виноградного сока развязывают ему язык, заставляя касаться этих низменных частей тела, утверждает, что в этих больших и твердых молочных железах заключаются и тайна бытия, и сила созидания и что в эти исступленные дни именно из них он черпает воодушевление и откровение. И добавляет — с усмешкой, — что в последнее время все верующие, бедняги, знают об этом лишь из вторичных источников. Однако подобные заявления или похвальбы никогда не звучали в ее присутствии, так как помимо буйной плоти, неистовой силы духа и интуиции она обладала такой аурой, какой не было ни у князей, ни у епископов, ни у других законных правителей.

Блеск в глазах этой женщины нередко превосходил по своему воспламеняющему воздействию слова Магистра, которому удавалось зажечь целые площади. Мужская сила, какой бы великой, данной от самого Бога, она ни была в Томасе Мюнцере из Кведлинбурга, часто проявляется благодаря женщине и находит в ней свое упорядочение, словно в горном приюте, — женщина и направляет ее, и сопутствует ее истечению.

Сила Магистра иногда выливалась в приступах отчаяния, вспышках гнева, неожиданных проявлениях гордыни и страшной обиде несущего непомерный груз, который не в силах выдержать человеческие плечи. В таких случаях одна Оттилия могла справиться с этими выплесками, взывая к разуму и рассудку, которые возвращали ему твердость, необходимую, чтобы проникать в сердца простых людей всей Германии.

Жаркая ночь накануне первого августовского полнолуния… Я доверяю тебе и женщине, сидящей напротив, свою надежду и убогие мысли о том, как всем нам выбраться из пресквернейшей ситуации, в последнее время становящейся все более опасной и душащей нас, как петля на горле. Пока мы напряженно всматриваемся в озабоченные, взволнованные и раскрасневшиеся лица, сидя за простым столом, где пастор Альштедта пишет свои проповеди, Магистр, ослепнув от ярости, бродит по улицам и переулкам этого местечка с полным вооружением и в доспехах, призывая верующих последовать за ним, как волк, который в такие ночи обращает на луну свой одинокий вой в поисках братьев по крови. Во время подобных походов за его безопасность отвечает неутомимый Элиас, следующий за ним во тьме в нескольких шагах позади, готовый броситься на любого, кто осмелится угрожать ему.

В бурлящих событиях трудно разобраться. Бесспорно лишь то, что сейчас в Альштедте затягивается петля, вот-вот захлопнется капкан, готовый поглотить наши жизни и жизни восставших крестьян. Времени нет, Магистру нужно помочь.

— Змеи, правящие в этом городе, больше не смогут навредить нам. Мы уедем.

Голос тверд, полон уверенности, контрастирующей с юным лицом.

— Что? — Слова Оттилии внезапно срывают пелену с моих глаз: — Но… а Магистр?

— Он тоже поспешит отсюда, вот увидишь. Но давай поработаем головой, чтобы нас не раздавили, как тараканов.

Осиное гнездо сомнений гудит не переставая. Я поворачиваюсь к окну. В тишине пытаюсь прислушаться к отдаленным крикам Магистра. Не знаю, действительно я слышу их или мне только кажется, что я что-то понимаю. Он кричит, что Давид уже здесь, среди нас, с пращой в руках. Слова из его последней проповеди в «Союзе избранных», когда люди едва не оглядывались в поисках юного короля Давида с камнем в праще. Они не казались простым риторическим приемом — речь Магистра действительно создала этот образ. Если бы мы воздавали тебе должное, Господь, наши губы горели бы от восхищения твоим Словом. Но это пламя гасит страх.

— Мне кажется, у Магистра уже есть какая-то идея по этому поводу. — В моем голосе звучит надежда.

Она улыбается:

— Идеи… Ты видел, с какими глазами он выходил отсюда?! Конечно же тысячи идей и тысячи знакомых: от Северного моря до Черного Леса. Но решать нам…

— Почему бы не подождать еще немного? Так ли нужно уезжать?

Без малейшего колебания, растянутыми в узкую полоску губами:

— Да, брат, после Веймара, да.

— Для этого потребовалось всего дня три… три дня без Магистра, чтобы потерять все…

— Это был лишь последний удар. События с самого начала пошли не по тому руслу.

— Этого же не было, пока Магистр оставался с нами. Море отчаявшихся затопило эти болота, помнишь? Изгнанные своими господами, они нахлынули сюда изо всех окрестных городов. Эта волна едва не смела герцога Иоганна!

Пока я возвращаюсь на свое место, мне кажется, что она прислушалась к моим словам. Затем она поднимает со стола руку, полную оставшихся от обеда крошек.

— Видишь? — спрашивает она, собрав их в ладони и сжав в кулаке. — Вот что они сделали. — Она разжимает руку и дует на ладонь. — А теперь им остается — только смести нас.

Слова с трудом выходят из моего пересохшего горла.

— Но бесспорно одно, Оттилия. Они боятся Магистра Томаса, как дикие звери — огня. Им надо удалить его из города, чтобы перейти к открытым угрозам и избиениям. Никто не осмелится выслать нашего Вихарта и закрыть его типографию, если Магистр останется.

— Да уж, во всяком случае, сегодня вечером они не попытаются схватить его. Без сомнения, никто и не говорит, что мы должны бежать в Индию. Надо просто подумать, где мы сможем продолжить то, что начали здесь.

Я качаю головой:

— Как я могу помочь? Я точно знаю, в Баварии крестьяне пытаются отстоять свои права. Но не имею ни малейшего понятия, нужны ли мы им там.

— Правильно. Юг всегда развивался самостоятельно. — Она изучает мрак за окном. — Томас никогда не говорил с тобой о Мюльхаузене?

— Имперском городе?

— Вот именно. Год назад его жители заставили даже магистрат принять пятьдесят три статьи. Сейчас власть там — в руках представителей, избираемых населением города.

Гримаса.

— Мы по-прежнему будем иметь дело с городским советом, враждебным папистам из чисто эгоистических соображений? Лучше поискать себе союзников в полях и на фермах. Это и есть самые униженные люди на земле.

Она кивает, пристально глядя мне в глаза. Над этими словами она раздумывает очень долго.

— Да. Но, если в твоих руках город, несложно руководить крестьянством. Ведь именно так было с горняками из графства Мансфельда, помнишь? Напротив, если начать дело с деревни, придется иметь дело со стенами и с пушками.

Допиваю последний глоток пивной пены.

— …А если обосноваться в городе, пушки будут уже на твоей стороне.

— Да, а что нужнее в борьбе против князей, чем пушки?!

— Хм. Всеми этими горожанами очень легко манипулировать. Магистр говорил мне, что даже в Мюльхаузене один из руководителей восстания имел подозрительные контакты с герцогом Иоганном.

Я снова наполняю свою кружку и продолжаю, отпив первый глоток:

— Ты говоришь о Генрихе Пфайффере, насколько я понимаю. Да… Нам рассказывали о его отношениях с герцогом. Говорят, что Иоганн Саксонский имеет виды на этот город и воцарившийся там беспорядок только ему на руку: он послужит ему, чтобы представить себя миротворцем и захватить власть.

Развожу руками, делая логический вывод:

— Значит, ты думаешь, нам стоит вмешаться, использовать беспорядок на пользу своему делу и заставить этого Пфайффера работать на нас.

— Ведь это ты сказал, что этими людьми легко манипулировать.

Мы смеемся. Только пыл нашего воодушевления нарушает ночную сырость. Оттилия поднимает белокурую прядь со лба и заправляет за ухо. В этот момент она выглядит совсем девочкой.

— Мы не решили только одну весьма важную проблему: как нам выбраться отсюда.

— Это будет несложно: думаю, Цейсу меньше всего надо удерживать нас здесь и портить отношения с горняками, заточив в тюрьму их проповедника. Поверь мне, власти просто мечтают от нас избавиться.

— Никогда заранее не знаешь… Ему может не понравиться сегодняшняя провокация: он использует ее как предлог или решит унизить Томаса Мюнцера, чтобы обезопасить себя. Лучше не рисковать.

Закушенная в раздумье нижняя губа.

— В таком случае мы уедем ночью.

ГЛАВА 16

Эльтерсдорф, январь 1526 года

Корова Фогеля умерла от лихорадки. Я стоял и смотрел, как она подыхает: дыхание постоянно замедляется, сдавленный хрип, остекленевшие глаза наполняются безразличием к миру, к жизни.

Говорят, Магистр перед вынесением приговора написал письмо жителям Мюльхаузена. Говорят, он предложил им сложить оружие, потому что все потеряно.

Вспоминая об этом человеке, я пытаюсь объяснить почему. Почему Господь оставил своих избранных и позволил им потерять все.

Я вижу тебя, Магистр, лежащим во мраке клетки, со следами пыток на теле, в ожидании палача, который положит конец твоим мучениям. Но должно быть, рана в сердце заставила тебя написать последнее послание. Не их пытки… они никогда не смогли бы… или это потому, что все мы слишком высокого мнения о самих себе?! А может быть, мы настолько потеряли стыд, что возмутили Господа?! Потому что вообразили себя толкователями воли Его? Возможно, потому что мы убивали, потому что гнев униженных не вызвал жалости безбожников? Вы ли написали это, Магистр? Неужели вы так думали в те последние мгновения, когда безбожное воинство князей уже выступало, чтобы начать осаду героического Мюльхаузена?

Причина… Никакой причины, даже непостижимого Промысла Господа нашего Бога недостаточно, чтобы лишать нас надежды. Потому что все это — лишь крик отчаяния, исходящий из мрачных глубин клетки. Это лишь мучительное отчаяние поражения, приковывающее меня к этой кровати.

Увиденное показалось мне настолько четким, словно было вырезано на гравюре одного из великих художников наших краев, не всегда отличающихся дурных вкусом, но иногда, безусловно, утонченных и обладающих определенными способностями. Это было подобно взрыву на крохотном клочке пространства, зажатом между этими стенами. Дома и шпили церквей возносятся к небу, вырастая один из другого, словно колонии грибов на стволе дерева.

Без сомнения, только так я могу описать свои впечатления от приезда в Мюльхаузен: четверка лошадей, подгоняемая нашими дурацкими шутками, выкрикиваемыми по дороге в паре миль от стен имперского города, громоподобный смех Элиаса и ворчание Оттилии по поводу ветра. Затем гордый шаг, почти маршевый, поблизости от гигантского портала, чтобы придать себе достоинство особы, никем не оцененной, но от этого не менее важной, с гордым видом входящей прямо туда раскаленным утром августовского дня.

Уже можно мельком рассмотреть центр, кишащий отборными представителями рода людского, словно сераль, куда по прихоти владельца отбирают одну за другой по одной особи каждого вида, типа, красоты или уродства, из всех рас, какие только встречаются среди людей. И животные, и повозки, и гвалт, и беспорядочные крики, и эхо богохульства и площадной ругани. Вонь от хмеля и жизнерадостный шум Штайвега, на котором заключаются бесчестные сделки и пьют пиво. Пиво, обогатившее торговцев Мюльхаузена больше, чем любого другого немецкого города.

Слово Божье звучит на каждом углу; черный флаг тевтонских рыцарей реет над роскошными домами; продажность монахов вызывает ругань на улицах, подтверждая закон жизни: там, где пахнет деньгами, — всегда море священников. В лабиринте сухих и пыльных, после длительной засухи, переулков протянулись стены из жилых домов и магазинов, гостиниц и мастерских. Эти стены почти полностью замазаны надписями и вензелями, символами всевозможных видов, многие из которых прославляют германского Геркулеса — Лютера. ЛЮТЕР — кричала каждая стена на нашем пути, когда мы в первый раз ехали к церкви Святого Иоганна; он встречал нас и сопровождал своим презрением, на что мы вежливо платили ему взаимностью.

Очень отчетливо и ярко я вспоминаю вонь пота и скота с рынка на громадной площади, на которой потом произошли многие события, заставившие нас трепетать от волнения, а наши сердца биться сильнее, в то время как взывающий к возмездию молот Господний готовился упасть на головы тех, кто узурпировал слово Его. В воздухе переулков явно ощущавшееся напряжение, острый запах несправедливости, требующей отмщения, волнение, бурлящее под башнями собора Богородицы и на громадном рынке. Словно в ожидании искры.

Огромный Элиас бороздит толпу, как таран:

— Я уже был в этой дерьмовой дыре оборванцев и имперских послов!

Я тащусь за ним, стараясь не сбиться с пути, отвлеченный криками лавочных зазывал и недвусмысленными предложениями дам, знающих о наемных солдатах герцога Иоганна больше, чем собственные капитаны. Трудно не ответить на них после долгих изнурительных недель, наполненных похотливыми снами, чтобы расслабиться и получить удовольствие. Лишь язвительная улыбка Оттилии вынуждает меня отвергать их, а мое лицо — пылать адским пламенем.

— Добро пожаловать в пороховой погреб!

Я по-прежнему отчетливо помню его первую улыбку и первую фразу, которой он нас встретил. Генрих Пфайффер в церкви Святого Иоганна у Фельхтских ворот — постоянном месте встреч жителей прихода Святого Николая. Этот сомнительный проповедник, сын доярки, бывший повар, бывший духовник, бывший друг герцога Саксонского, — очень изворотливый сторонник униженных. Связи с герцогом были нужны ему, чтобы избрать пятьдесят шесть членов городского совета. Его проповеди побуждали к грабежу церковного добра и к уничтожению изображений святых. Без поддержки герцога ему никогда не удалось бы так долго продержаться в городе. Мы восхищались его умом и изворотливостью: нетрудно понять, что вдвоем с Магистром они были способны на великие дела.

И действительно, они сразу же с головой погрузились в дискуссию о том, как сделать проповеди более зажигательными и для горожан и для нищих, и для крестьян и для благородных, которым «уже давно бы пора положить конец, утопив их жирные свинячьи рыла в блюдах с горячим дерьмом».

Сейчас, из моего потаенного угла, Мюльхаузен кажется городом мечты, призраком, который посещает вас по ночам и рассказывает вам свою историю, но так, словно вы видели ее лишь написанной кистью и тушью, как, я вспоминаю, это сделал наш великий живописец герр Альбрехт Дюрер.

ГЛАВА 17

Мюльхаузен, Тюрингия, 20 сентября 1524 года

Вскоре после вечерни новости смешались с запахом пива, которым принялись наполнять кружки. Схватили какого-то пьяного за оскорбления бургомистра.

Короче, ни о чем другом и не говорили. Кто он был такой? Что он конкретно сказал? Где это именно случилось? Удалось узнать, что его заперли в подвале ратуши. Многие вскакивали со своих мест, возбужденно стучали кулаками по столу, спеша уведомить об этом всех и каждого. На этот раз они за это заплатят, ублюдки!

Высовываю нос из корчмы. Половина предместья Святого Николая вывалила на улицы — крики усиливаются, раскрываются все новые и новые рты. Самые возбужденные по-прежнему сжимают в руках кружки или гребни чесальных машин, словно удивительная новость разбудила их посреди ночи, заставила нервно прошагать по булыжной мостовой, ведущей к Фельхтским воротам и церкви Святого Иоганна. Они ищут Магистра. И он снисходит до них, окруженный бешеным напором голосов людей, одновременно стремящихся доказать ему, что необходимо сделать. Немного выше нас целая группа замедляет шаг и начинает естественным образом разрастаться вокруг постоялого двора «Медведь», где перед прачечной улица расширяется.

За месяц, проведенный здесь, я неоднократно имел возможность убедиться, что призрак всеобщего волнения — еще один житель этого города. И все же я не понимаю, почему все так реагируют на самый обычный арест. Ведь неизвестно даже, кого схватили. Из разрастающегося шума удается выяснить лишь одно: незадачливого сквернослова заперли в подвал ратуши, хотя должны были посадить в башню того же здания.

— Что это за история с башнями и подвалами? — спрашиваю у старика, наблюдающего за сценой рядом со мной.

— Восьмая статья нашего муниципального статута: заключенных нельзя содержать в подвалах, только в башнях. Видел бы ты, как загажены эти подвалы, сразу бы понял — это не проблема кодексов!

Смотрю поверх голов: Магистр Томас уже стоит на тумбе. Он что-то кричит по поводу злоупотреблений властей и их издевательств над народом. Люди под ним постоянно двигаются туда-сюда, разбегаясь, чтобы созвать остальных и вооружиться собственными орудиями труда и камнями. Посреди толпы возвышается Элиас, направляющийся ко мне. Заметив меня, он кричит, перекрывая весь остальной шум:

— Иди найди Пфайффера! Скажи ему: мы скоро будем под окнами ратуши, и пусть он приведет как можно больше народа.

Бегом — к крепостной стене. Караульный узнает меня: без проблем — ясно, они не ждут подобной реакции. По-прежнему бегом — и я уже на Киланшгассе. Шум в конце улицы, напротив церкви, свидетельствует: Пфайффер не терял времени.

Сворачиваю за угол и оказываюсь прямо перед ним, он тоже возвышается на импровизированной кафедре. Прервав свою речь, он указывает на меня и вопит:

— Вот… вот посланец из предместья Святого Николая! Не сомневаюсь, он пришел сообщить нам, что Томаса Мюнцера и его прихожан тоже потрясло решение этой свиньи, бургомистра… Не так ли, брат?

Головы слушателей поворачиваются ко мне, как подсолнечники на поле.

— Конечно, брат Пфайффер. Прихожане предместья Святого Николая уже движутся от Фельхтских ворот к ратуше.

Пока я приближаюсь к небольшой толпе, Пфайффер спрыгивает со своей тумбы и бежит мне навстречу. Он обнимает меня за плечи и шепчет:

— Скажи мне, брат, сколько вас там?

Я преувеличиваю:

— Можете рассчитывать человек на двести.

Его рука больно вцепляется мне в ключицу.

— Хорошо, на этот раз мы им зададим. — Уже громче: — Они еще пожалеют об этом оскорблении, даю слово. К ратуше, братья, к ратуше!

Это уже боевой клич.

Не знаю, откуда появились большие навозные вилы, факелы и шесты. Просто в какой-то момент они возникли над лесом голов, гораздо более страшные, чем алебарды стражников, перекрывших подходы к дворцу. Один из них поднимается по лестнице за инструкциями. Он возвращается в сопровождении по крайней мере пятнадцати точно таких же головорезов.

Между первыми рядами вспыхивает бурная дискуссия. Распространяется новость, что причиной волнений стало оскорбление Вилли Прыщом бургомистра Родеманна: «Поцелуй меня в зад!» — сопровождающееся демонстрацией соответствующего места. Многие восприняли это как приглашение к действию, и десятки задниц обратились к ратушной стене.

Неожиданно впереди раздается рев. Проталкиваюсь, чтобы лучше все рассмотреть уже предвкушая сцену окончательного унижения бургомистра Родеманна. Вместо этого вижу Элиаса, выжимающего вес — высоко поднимающего над головой крохотного мужичка средних лет, почти лысого, с багровым носом, сплошь покрытым гнойными прыщами. Он вопит от радости, протянутые руки принимают его и качают над головами:

— Это Вилли! Да здравствует Вилли! Раздери ваши задницы! Да здравствует Вилли! Вонючие крысы! Великий Вилли!

Толпа триумфально несет его через площадь, девица, сидящая на чьих-то плечах, оголяет свои сиськи, и Вилли бросается на них, как по волшебству спасшийся от смертной казни. В него кидают овощи и сладости, пачкающие его с головы до ног. Я со смехом кричу:

— Да здравствует король Вилли! Да здравствует народный герой Мюльхаузена!!!

Пьяный, словно услышав меня, разворачивается в мою сторону и творит в воздухе крестное знамение за миг до того, как прямо ему в лицо попадает вилок цветной капусты.

ГЛАВА 18

Эльтерсдорф, Пасха 1526 года

Помню, что в ночь коронации Вилли немногие в Мюльхаузене сомкнули веки. Конечно же не повезло Родеманну и Кройцбергу, двум бургомистрам, под чьими окнами развернулось им же и посвященное грандиозное состязание из оскорблений, богохульств и жестокой брани. Не до сна было и толпам бродяг, ожидающих возможности пограбить и заполнявших улицы до утра.

К сожалению, Морфей сморил в своих объятиях двух караульных, поставленных на задворках ратуши, поэтому бургомистрам не составило труда удрать в направлении Зальцы с городским флагом под мышкой.

Сразу после пробуждения — масса очередных новостей, новые волнения, новое собрание под окнами ратуши. Восемь делегатов от народа, выбранных еще до нашего прихода, пытаются убедить начальника стражи в том, какие тяжелые последствия может иметь поступок двух бургомистров, и в необходимости как можно быстрее смыть этот позор. Но тот отвечает, что никто не может приказывать ему, кроме законных представителей граждан города. И пока мы пытаемся навести порядок в собственных мыслях относительно нашего предместья Святого Николая, ему удается сплотить вокруг себя значительную часть населения, которую он настраивает против всех, кто может попытаться извлечь выгоду из тяжелого положения города, организовав в нем порядки по собственному усмотрению.

Это происходит незадолго до того, как стены домов расцвечиваются комментариями в духе: «ТОЛЬКО ТРУПЫ НЕ МЕНЯЮТСЯ». В то же время, устав ждать событий, которые можно использовать в собственных интересах, многие из признанных маэстро грабежа решают, не откладывая дела в долгий ящик, заняться работой, сея ужас внутри городских стен и среди защитников ратуши. Мы, со своей стороны, пытаемся как можно точнее оценить, наступило ли время использовать силу. В Зальцу отправлен посланник, чтобы выяснить у сторонников Магистра Томаса, есть ли у нас возможность для непосредственного вмешательства, чтобы заставить расплатиться обоих беглецов и создать ситуацию, благоприятную для восстания. Ответом становится самое сердечное пожелание — не совать нос в чужие дела.

Мюльхаузен готовился ко второй бессонной ночи. Группы горожан патрулировали город с факелами в руках, в то время как стражники толпились на подступах к Фельхтским воротам и к ратуше. Тщетная предосторожность: мы, со своей стороны, могли без труда прорвать эти пикеты, но, если бы мы оказались внутри, город превратился бы в ловушку, кипящее масло могло политься из каждого окна, из-за каждой двери могла грозить смерть. Более того, не стоило забывать: у них в распоряжении имелась по крайней мере сотня аркебуз, а у нас их насчитывалось от силы пятьдесят.

Так что мы выжидали. Сумеречное сияние заката, вместе с легким ореолом тайны, легло на воинство Божье, обучающееся бросать камни и дубины, опрокидывать противника в атаке, спать на булыжниках, есть ржаной хлеб с гусиным жиром, слушая одним ухом проповедь Магистра, а вторым — рассказ об амурных похождениях соседа.

На следующий день, через несколько часов после рассвета, Оттилия с Магистром, видя, что отдаленность битвы обессиливает все больше людей и многие хотят вернуться к своим делам, решили искать поддержку в Библии. «Когда Бог защитил свой народ, обрушились стены города от звуков труб. Вспомните конец Иерихона. И нам, своим избранным, Господь Бог дарует столь же легкую победу. Но нужно иметь веру и знать, что Бог не бросит свое воинство».

Магистр Томас мог быть весьма убедительным, и эту речь где-то около пятидесяти наших собратьев восприняли буквально. Вооружившись семью внушительными охотничьими рогами с металлическими мундштуками, они промаршировали по дороге, тянущейся вдоль бастионов, распевая и трубя во всю мощь, насколько позволяли их легкие. Это зрелище, по крайней мере, подняло боевой дух и, без сомнения, потрясло немало богатых пивоваров, забаррикадировавшихся на ратушной площади.

Но воинству Христову так и не удалось сделать семь кругов вдоль крепостных стен. Они как раз завершали пятый, вопя во всю глотку «Лакеи-дерьмолизы!» на стражников, выстроившихся в шеренгу под аркой Фельхтских ворот, когда в отдалении свершилось то, что должно было окончательно разрядить напряжение тех дней. Колоссальная толпа людей с лесом шестов, растущим у них над головами, быстро продвигалась к городу. Если бы это было подкрепление, спешившее из Зальцы, Мюльхаузен оказался бы у нас в руках еще до вечера. Но брат Леонард, которого мы послали навстречу, вернулся с известием, что это жители соседних деревень, спешащие на помощь городскому совету. Вскоре эта новость достигла защитников стен, и мы оказались между двух огней: с одной стороны крестьяне, уже поднимающиеся по мосту в город, с другой — горожане, явно наслаждавшиеся этой сценой, которую наблюдали из-за спины первого ряда стражников. В общем, чересчур…

Вот что происходит, когда забываешь о крестьянах, стремясь захватить лишь городские пушки! Магистрат обещает им снизить пошлину на ввозимые в город товары, и в мгновение ока они становятся твоими противниками. Когда-нибудь, в точно такой же день, когда крестьяне будут на нашей стороне… В противном случае войско униженных моментально растает, как масло в печи, не доводя дело до кровопролития. Крестьяне пожимают руки горожанам, разбивают вдребезги наши охотничьи рога и в обеденный час отправляются по домам.

Таким образом, резолюция магистрата избрать двух новых бургомистров выглядит настоящим издевательством — простейший способ избавиться от двух идиотов и усилить в городе собственную власть.

На следующее утро ратушную площадь вновь заполнила громадная толпа жаждущих узнать имена новых бургомистров. Один из избранных, лучший пивовар города, немедленно начинает празднование, одарив горожан двумя громадными бочками. Затем слово берет второй, владелец текстильной лавки. Он говорит, что лишь благодаря необыкновенной прозорливости магистрата положение, грозившее серьезными беспорядками, разрядилось, что Родеманн и Кройцберг полностью расплатились за свое преступление и никогда не вернутся в город. Тем не менее не они одни действовали вопреки интересам граждан; господин Томас Мюнцер, чего вполне можно было ожидать от чужака, сделал все возможное, чтобы создать в городе хаос, а Генрих Пфайффер слепо следовал за ним, помогая осуществлению его подстрекательских планов. Для сохранения правопорядка Мюльхаузен не нуждается в подобных людях. Таким образом, Томасу Мюнцеру и Генриху предлагается в течение двух дней покинуть город. Задержавшись дольше указанного срока, они будут заточены в башню ратуши.

Мне до сих пор непонятно, какой могучий алхимик мог сотворить подобное волшебство всего за одну ночь и какой парализующий эликсир хлынул на брусчатку площади. Без сомнения, приход крестьян был серьезным ударом, как и осознание того, что нас окружили. Но тем не менее должны быть какие-то другие причины, чтобы объяснить, почему так быстро и тихо была сметена громадная масса людей, настолько сильная, что могла запросто уничтожить нас, а мы не успели бы и глазом моргнуть. Это Магистр Томас, должно быть, почувствовал раньше меня, потому что в то утро он задержался в церкви Святого Иоганна, а когда я пришел к нему, он уже собирал свои вещи.

За стенами Мюльхаузена мы поняли, что совершили серьезную ошибку. Ошибку, которую нельзя повторять. Когда город остался позади, Оттилия шепотом призналась мне, что усвоила этот урок:

— Ты был прав. Без крестьян мы — ничто.

ГЛАВА 19

Нюрнберг, Франкония, 10 октября 1524 года

Мы въезжаем в Нюрнберг через северные ворота. Справа внушительные башни имперской крепости напоминают нам о том, что мы и без того уже знаем: этот город один из самых больших, самых красивых и самых богатых во всей Европе. Перед нами упирается в небо стройный силуэт колокольни Святого Шебальда, с обеих сторон улицы художники и скульпторы и не думают прерывать работу в своих мастерских. Оттилия клянется, что дом великого Альбрехта Дюрера находится всего в нескольких шагах отсюда. Жилище Йоханнеса Денка, который должен был встретить нас этим утром, напротив, с другой стороны Кеннингштрассе, в южном углу ромба, обрамляющего сердце города.

Проходим рыночную площадь, отравленную запахами ладана, духов и специй из Индии, с разноцветными китайскими шелками, колышущимися на солнце. Семь курфюрстов кланяются императору прямо у нас над головами, на часах церкви Пресвятой Богородицы.

Как только мы входим в город, Ганс Гут, книготорговец, тащится вместе с Магистром за нами следом, намеренно замедляя шаг. Причина: он утверждает, что в Нюрнберге, в какие бы ворота ты ни вошел, толпа, в которую ты вольешься, раньше или позже, непостижимым образом, приведет тебя на площадь Святого Лаврентия. Таким образом, чтобы не повлиять на результаты эксперимента, он держится на расстоянии, так как эти улицы ему хорошо знакомы. Вопреки данной предосторожности, демонстрация оказывается фарсом чистой воды: башни Святого Лаврентия показываются во всем своем величии именно в тот момент, когда мы пересекаем мост на реке, делящей город на две части.

В типографии — постоянный безумный поток народа. День до отказа заполнен важнейшими встречами: непрерывная круговерть обсуждений, разговоров, планов, предвещающих новые землетрясения и перевороты уже в ближайшие недели. Крестьяне неистовствуют: не проходит и дня без известий о грабежах, восстаниях, банальных драках, перерастающих в бунты в одной земле за другой. Сеть контактов, обширная и разветвленная, поддерживавшаяся Магистром с завидным постоянством все предыдущие годы, никогда не переставала расширяться, снабжая нас последними известиями. Вдобавок есть еще и типография — а это важнее всего. Изумительная техника со скоростью пожара в засушливое лето поставляет нам множество идей, как быстрее и дальше передавать послания и воззвания, чтобы объединять все новые и новые братства, появляющиеся во всех уголках страны как грибы после дождя.

Двое подмастерьев неистовствуют за работой в большой типографии герра Герготта в Нюрнберге. Их руки ловко превращают простые чернильные отметки на бумаге в свинцовые шрифты, размножающие слова. Беглый взгляд — и проворные пальцы уже набирают рукописи Магистра — разящие ядра, которые разлетятся во всех направлениях. По своей поражающей мощи они превосходят пушечные. Пресс в углу, кажется, дремлет в ожидании, когда будет поставлена последняя точка.

Убедить их оказалось несложно. Герготт на неделю уехал из города, а Гут, Пфайффер, Денк и Магистр Томас одновременно убедят кого угодно: ураган болтовни, веры и страсти этих людей заставил бы и мертвого встать и вернуться к работе.

Глуповато улыбаясь, я в то же время внимательно прислушиваюсь к диалогу, разворачивающемуся за столом в глубине типографии. Они с головой погрязли в дискуссии. Ганс Гут родом из здешних мест, он живет в Бибре, всего в нескольких милях отсюда, и уже несколько лет является непревзойденным распространителем печатной продукции. Он печатал первые части переведенного Лютером Евангелия, что принесло ему и доверие, и авторитет, и кредиты, которые он, однако, не положил в княжеские банки. Заваленный работой по горло, он пытается открыть собственную типографию в Бибре — важнейшая инициатива, которую, возможно, удастся осуществить в течение ближайших недель. Во всяком случае, он знаком со всеми последними техническими достижениями в печати, и его мнение никто не подвергает сомнению.

Йоханнес Денк, на вид примерно моих лет, изворотливый, как хорек, тоже уроженец здешних мест, прекрасно знакомый местным властям, но все же провел много времени в путешествиях по странам и весям вплоть до берегов Северного моря. Заводила и умелый агитатор — такого лучше иметь в друзьях, чтобы его свободолюбивый дух не обернулся против вас. Его блестящий ум ярко проявляется и в отношении Писания: город до сих пор бурлит после его проповеди, где он перечислил сорок парадоксов, встречающихся в Евангелии. Он утверждает, что для верующего «нет другого проводника» в чтении Библии, кроме «глубочайшего проникновения в мир гласа Божьего, проистекающего от Святого Духа». Магистр высоко ценит остроту его ума, изворотливость и уйму новостей, которые он приносит из своих скитаний. В рукописях, сочиненных им в Мюльхаузене, которые мы принесли с собой оттуда, он пишет и об этом.

— Эта глыба вялого мяса, что засела в Виттенберге, хочет держать Писание в удалении от глаз крестьян. Он боится, как бы его не сбросили с трона, на который он взгромоздил свой зад! Крестьяне должны низко склонять головы над плугами, а он сделается новым папой! Подобное бесчинство больше не может продолжаться — пришло время разоблачить его! Слово Господне должно стать доступным всем и каждому, и в первую очередь униженные должны усваивать его непосредственно и переосмысливать в собственном сознании без искажений, которым оно подвергается в слюнявых ртах переписчиков. — Это говорит Магистр.

Денк кивает и встревает в разговор:

— Все это правда, без сомнений. Но необходимо брать в расчет и многое другое. Крестьяне — это далеко не всё. Есть еще и города — вы убедились в этом в Мюльхаузене. Я уже рассказывал тебе, что много месяцев проторчал в том порту на Северном море, Антверпене. Торговцы там влиятельны и богаты, морские перевозки развиваются с каждым часом, и все в городе бурлит от душевного беспокойства. Есть там один брат, кровельщик, многим он кажется грубым и неотесанным, но он проповедует и побуждает свободных духом к мятежу против безбожников. Посмотри, кого ему удалось повести за собой: торговцев мехами, судовладельцев, ювелиров с их благородными семьями, вместе с пивоварами, плотниками и бродягами. Это же деньги, в конце концов, а с деньгами можно сделать все. Граждане нашего города — ханжи и лицемеры — и готовы продаваться, получая мелкие выгоды, за счет подавления крестьянства и сохранения князей. Именно им стоит хорошенько наподдать под зад!

— Если нам удастся завладеть их лавками, отпадет необходимость в деньгах для того, чтобы печатать наши рукописи! — смеется Гут.

— Уж лучше помолчи: сколько месяцев ты носишься с планами насчет своей типографии, а на деле мы вынуждены крутиться как бобики! — подначивает его Пфайффер.

— Нет, нет, на этот раз у нас получится! Она будет готова меньше чем через месяц. Меня заверили, что пресс уже в пути, и, если бы не беспорядки в работе почты, все было бы готово не одну неделю назад.

Денк заезжает локтем ему в бок:

— Эй, а тебя, господин Львиное Сердце, уже пугают беспорядки…

Мы лопаемся от смеха.

Все это время подмастерья Герготта не поднимают головы от наборного стола — и еще долго не поднимут. Какое-то время я пялюсь на корзину, наполненную бумажными полосками всевозможных размеров. Указываю на них Гуту:

— Для чего они нужны?

— Ни для чего. Это отходы: этот пресс печатает четыре страницы на одном большом листе. Когда их вырезают, всегда остается уйма бумаги.

— А можно уменьшить расстояние между строками, увеличив эти поля?

— Да, но зачем? Тебе что, мало напрасно потраченной бумаги?

— Возможно, это глупость, но я подумал, что, помимо рукописей Магистра, с каждого хода пресса мы могли бы получать дополнительные напечатанные листы, где мы коротко, но ясно будем формулировать и наше послание, чтобы, отправляясь путешествовать по окрестностям, бесплатно распространять его. Таким образом мы сможем объединить все существующие здесь братства, сможем связаться с каждым из них, не знаю, это просто глупая мысль…

Молчание. Пфайффер хлопает кулаком по столу:

— Мы сможем печатать их сотнями! Тысячами!

Глаза Магистра загораются, будто он готовится к одной из своих проповедей, его улыбка воспламеняет меня.

— Ты взрослеешь, парень; тебе надо только энергичнее отстаивать свои идеи.

Гут выуживает из корзины полоску бумаги, берет перо и чернильницу и принимается за расчеты. Про себя он бормочет:

— Это может сработать, может сработать…

Едва не подпрыгнув со своего места, он оборачивается и кричит печатникам:

— Вы, двое, остановитесь! Бросьте все это!

ГЛАВА 20

Эльтерсдорф, осень 1526 года

Чиню курятник в преддверии зимы — прибиваю доски, чтобы безрассудные твари не слишком страдали от холода. Вечером вновь погружаюсь в воспоминания.

Вспоминаю, как пришло время фена, ветра, который дует сейчас совсем в другом мире.

Фен — горячий ветер, насыщенный влагой и испарениями, который дует с юга, просачивается сквозь цепи и хребты Альп и разливается по полям и долинам, принося с собой настроение мрачного безумия и неистовые страсти. Этим он и знаменит. Он одолевал нас и той зимой, наполненной лихорадочным горячечным бредом, окутывал наши тела, наполняя их непонятной дрожью, прежде чем закружить в смертельной пляске, выгравировавшей все имена на моей живой плоти. Имена мест и людей. Имена мертвых… Я вначале прочел их в Писании, и они сорвались со страниц, собранных в тома, нерасторжимо сливаясь с радостью в глазах сестер, вбирая в себя светлые выражения лиц их детей, грубые точеные профили крестьян и горняков, освобожденных «по праву Божьему».

Якоб, Матиас, Йоханнес, Элиас, Гудрун, Оттилия, Гансик.

Сейчас — имена мертвых. У меня больше никогда не будет своих имен, больше никогда. Я не свяжу свою жизнь трупом имени. А значит, в моем распоряжении будут любые имена. Сейчас я жив, чтобы помнить, и слышу, как по крышам стучит дождь, а Эльтерсдорф вскоре готовится встретить снег и мороз после этого последнего порыва горячего ветра.

24 октября закончилось еще одним изгнанием extra muros.[13] На этот раз — из Нюрнберга. Около недели два адепта печатного пресса Герготта пожинали для нас плоды бессонных ночей и дней, полных исступленного труда: два памфлета, привезенные Магистром из Мюльхаузена, — пять сотен экземпляров «Ответа лишенной духа, сладко живущей плоти виттенбергской» и еще столько же — «Разоблачения ложной веры». Изменения в технологии набора четырех страниц позволили нам дополнительно получить тысячи листочков меньших размеров, на которых излагалась самая краткая версия нашей программы наряду с воззваниями, адресованными в первую очередь женщинам и с благословениями Господа, который защитит нас своим мечом, если потребуется. Мы получили возможность раздавать их бесплатно, когда обходили окрестности: деревни и городские предместья. После одной из дискуссий, в которой не обошлось без смешных моментов, мы решили назвать их Flugblatter,[14] именно благодаря характерным особенностям этих разрозненных листов небольшого размера, которые можно было запросто передавать из рук в руки. Они были написаны простым языком специально для бедняков, чтобы многие смогли понять их сами или сделать это, когда кто-то читает вслух.

Эта неделя была сплошь заполнена приходами и уходами курьеров и эмиссаров, начавших распространять рукописи Магистра в разных землях: сотня экземпляров уже была отослана в Аугсбург. Но обстановка в городе оставалась не слишком обнадеживающей. Громадную шумиху вызвало, к примеру, очередное предприятие Денка, который 24 или 25 октября произнес не вписывающуюся ни в какие рамки речь перед студентами семинарии Святого Шебальда, откровенно предложив им убивать каждого, кто присваивает себе исключительное право трактовать Слово Божье. Выступление закончилось тем, что лис Йоханнес, с типичной для него любовью к импровизации, провозгласил себя ректором данного учебного заведения под аплодисменты воодушевленных студентов. Все это не слишком понравилось местным властям, обеспокоенным еще и неподтвержденными новостями о распространении волнений в Шварцвальде и во всех прилегающих областях, и уже до исхода следующего дня стали распространяться слухи о неминуемом изгнании Денка из города.

Так и случилось. 27 октября груз с книгами для брата Хельтцеля был задержан у Штипллерских ворот и отправлен из города в направлении Майнца. Среди книг, найденных уже заранее предупрежденной стражей городского совета, было двадцать экземпляров «Ответа» — всю партию конфисковали, а Хельтцелю, получившему от Магистра полномочия печатать и распространять эту рукопись, дали пинка под зад, прогнав из города. В течение того же дня слухи о непременном изгнании Денка переросли в уверенность. На рассвете 28 октября нас всех арестовали. Шпикам потребовался почти весь следующий день, чтобы обнаружить наш склад: вернувшийся Герготт не собирался доносить на нас, как и позволять полиции слишком долго допрашивать обоих подмастерьев. Весь тираж был конфискован. Но Гут все же в первый день умудрился переправить в Бибру листовки с несколькими экземплярами памфлетов Магистра.

Городской совет не хотел неприятностей. Поздно вечером два бургомистра нанесли нам визит в камеру и сообщили, что решение уже принято: до рассвета нас выставят за пределы города, не сообщая о нашем аресте и высылке. Магистра Томаса, Оттилию, Пфайффера, Денка, Гута, Элиаса и меня.

Мы вновь оказались на дороге, получив возможность созерцать невероятное зрелище — рассвет, робко занимавшийся над башнями Нюрнберга и окрашивающий их в розовый цвет. На этот раз Магистр был не слишком удручен из-за всего произошедшего: Гут отвел нас в Бибру, в собственный дом, находившийся всего в нескольких милях пути, в безопасное место, где мы могли решать, что делать дальше.

Там Магистр заявил, что нам необходимо разделиться, и это в немалой степени обеспокоило нас: совместные неприятности последних месяцев сильно нас сблизили, так что разбивать нашу компанию казалось абсурдом.

Я помню решительное выражение его лица.

— Понимаю, но мы всемером должны проводить работу с сотнями, — заявил он, — а если мы останемся вместе, у нас этого просто не получится. Мы знаем, что является для нас самым важным и какому совместному делу мы служим. Время пришло, безбожников пора загнать в угол, половина Германии охвачена волнениями — такой момент нельзя упускать.

Он повернулся к Гуту:

— Прежде всего, необходимо убедиться, что, по крайней мере, книги, отправленные в Аугсбург, прибыли по назначению, и постараться распространить их как можно скорее…

Гут кивнул без комментариев. Эта миссия уже давно возложена на него.

Магистр продолжил:

— Что касается меня, мне жизненно необходимо побывать в Базеле. Я должен встретиться с Эколампадием и выяснить, действительно ли ситуация так накалилась, как пишут тамошние братья. Если важнейший город Гельвеции[15] перейдет на нашу сторону, жизнь князей сильно осложнится… — Его взгляд упал на Денка. — Думаю, что ты, Йоханнес, должен отправиться со мной. Ты уже работал в больших городах, и твоя помощь может оказаться весьма полезной.

— А как же мы, все остальные? — Пфайффер заметно озабочен. — Куда нам деваться?

Магистр Томас поднял тяжелую джутовую сумку и открыл ее на столе, так чтобы часть ее содержимого попала нам на глаза. Листовки заскользили по доскам, словно движимые невидимой рукой.

— Вот семена. Вашим полем станет вся сельская местность.

Мой потерянный взгляд встретился с такими же взглядами Пфайффера и Элиаса.

Оттилия подняла несколько листовок.

— Конечно, крестьяне… крестьяне. — Она посмотрела на меня. — Они должны суметь понять… необходимо заставить их понять, что их братья восстают по всей Германии. А тем, кто не умеет читать, их прочитаем мы… — Потом она обернулась к Пфайфферу: — Войско, Генрих, армия крестьян, которая пядь за пядью освободит эту землю от святотатства… — Она ждала одобрения Магистра. — Мы с крестьянами отправимся маршем на Мюльхаузен, там еще осталось много народа, желающего сбросить иго тиранов и фальшивых пророков!

Я почувствовал, как мужество наполняет мое сердце и разливается по мышцам, глаза и слова этой женщины зажигали пламя, которое, как тогда я думал, никто и никогда не сможет погасить.

Указав на нас, Магистр Томас обратился к ней с улыбкой и сказал:

— Жена, я поручаю тебе трех этих мужчин. Позаботься, чтобы остались живыми и здоровыми до моего возвращения. Вам придется быть очень осторожными. Головорезы князей рыщут по всей стране, нигде нельзя задерживаться, никогда не ночевать двух ночей подряд в одном и том же месте, не верить никому, чье сердце вы не будете читать как открытую книгу. И всегда доверяйте Богу. Это Его свет освещает наш путь. Старайтесь никогда его не терять. Уверен, в начале следующего года все мы встретимся вновь в церкви Богородицы в Мюльхаузене. Удачи вам, и да пребудет Бог с каждым из вас.

ГЛАВА 21

Эльтерсдорф, новогодний праздник

(1 января) 1527 года

Ветер бьется в дверные доски, как бешеная собака. Кажется, свечи качаются даже здесь, внутри, словно достает ледяное дыхание зимы. Так и воспоминания смешиваются между собой и дрожат, по-прежнему чередуясь с дрожью ярости, — это были бурные дни. Сны на сеновалах, по сравнению с которыми эта койка покажется княжеским ложем; тощие грязные дети, благородные лица, без тени претензий к своей судьбе, исполненные решимостью освободиться от рабства; и постоянно в пути — через фермы, города, деревни. Мы были прилежными сеятелями, разжигающими искру войны против узурпаторов слова Божьего и мучителей Его народа. Я видел, как серпы превращались в мечи, мотыги становились алебардами, а простые люди бросали свои плуги, чтобы стать бесстрашными воинами. Я видел, как щуплый плотник начал великий крестовый поход и возглавлял воинство Христово, словно командир непобедимой армии. Я видел все это, как видел и женщин, принимавших истинную веру и превращавших ее в знамя возмездия. Любовь сжигала наши сердца тем общим пламенем, что горело у нас внутри: мы были свободны, равны перед лицом Господа и могли свернуть горы, остановить ветер, поубивать всех тиранов, чтобы установить Его царство мира и братства. Мы могли сделать все, в конце концов, мы могли сделать даже это — жизнь принадлежала нам.

Темар, Унтерхоф, Регендорф, Шварцфельд, Ордруф — никогда не проводить больше двух дней в одном и том же месте. К середине декабря мы решили остановиться в крошечной деревушке, Грюнбахе, меньше чем в дне пути от Мюльхаузена. Все жители деревни были крепостными крестьянами рыцаря Энтценбергера, при дворе которого многоликий Пфайффер исполнял обязанности повара и советника. Он заверил нас, что этот рыцарь — заклятый враг имперского города и что он, без сомнения, не будет мешать нашей богоугодной деятельности в своих владениях.

За помощь в самых тяжелых работах нам позволили разместиться в старой заброшенной конюшне рядом с лачугой вдовы Фриды Френнер. Вместо постели — солома, и одеяла из валяной шерсти. С самого утра в день нашего прихода женщина всячески и весьма демонстративно показывала, как рада оказать нам гостеприимство, повторяя, что всю прошлую неделю всевозможные предзнаменования указывали ей на прибытие в ее дом столь важных персон. Впервые в жизни я испытал странное ощущение — слушать человека, говорящего на моем собственном языке, не понимая ничего из сказанного. Кроме Пфайффера, родившегося в здешних краях, единственной, кто хоть как-то разбирал речь старой крестьянки, оказалась Оттилия, которая за время многочисленных путешествий с мужем научилась понимать тысячи способов, которыми можно изуродовать одно и то же наречие.

У вдовы Френнер была дочь лет шестнадцати, ходившая за господскими коровами и доившая их по утрам. Эта девушка была младшей из семи детей — шесть ее братьев погибли на службе под началом отважного капитана, наемника графа Мансфельда.

С самого утра на следующий день после нашего прибытия в Грюнбах мы отправились в поля, сады и в хлева, чтобы установить контакт с народом, раздать листовки и объявить о непременном свержении стоящих у власти. Конкуренция была очень острой: в тот же день мы встретили лютеранского проповедника, двух бродяг, пытавшихся получить стол и ночлег за толкование Библии и предсказание будущего, и, наконец, вербовщика солдат, превозносившего до небес жизнь в своем отряде наемников, щедрую плату, легкий успех и славу.

Большая часть встреченных нами крестьян выслушивала нас с несомненным вниманием, подробнейшим образом выспрашивала насчет конца света, выказывая несомненный страх при мысли о том, что для изменения их положения не Бог лично должен спуститься на землю и свергнуть правителей, а им самим придется сделать это серпами, косами и вилами. Некоторые из них благодаря врученным нами листовкам впервые увидели печатное слово, в то время как другие продемонстрировали, что даже немного умеют читать, и рассказали, что научились этому от бродячих торговцев альманахами и пророчествами. Грандиозным успехом пользовалась листовка с изображением Мартина Лютера, избивающего епископов и папистов здоровенной палкой. В результате мы решили, что в следующих листовках будем печатать картинки — правителей, вынужденных мотыжить землю; крестьян, восставших под присмотром покровительственного ока Всевышнего, и все прочее в таком духе.

Тем же вечером в Грюнбахе нас пригласили в мастерскую некого Ламберта, державшего кузницу и чинившего инвентарь. Горн, потухший совсем недавно, согревал комнату своим теплом. Нам предложили хлеб с тмином и кориандром, и Элиас, стараясь не слишком привлекать внимание, убедил даже Оттилию, не выносившую этих приправ, съесть хотя бы немного. Позже, когда мы уже завернулись в наши грубые одеяла, он объяснил нам, что ведьмы и колдуны отказываются есть тмин, так как здесь считается: он лишает их сил.

Ламберт, кузнец, предложил нам посостязаться в песнях-нескладушках и принялся выводить свою: «Этим утром, начавшимся после заката, я вышел с серпом и стал мотыжить землю на дороге, взобрался на дуб и съел всю вишню, а подошедший владелец яблони сказал мне, чтобы я заплатил за его виноград».

Другие тоже затянули всякую ерунду: о волках, которые блеяли; о раковинах, которые волокли на себе змеи; о цыплятах, которые превращались в яйца. Но главный приз заслужил Элиас с его адским голосом: «Я знаю одну песню-нескладушку и прямо сейчас спою ее вам: я толковал Евангелие приходскому священнику, пока он упрямо твердил что-то на латыни, я сказал ему: ты должен заплатить за зерно, а то, что останется, раздать бедным. К дворцу я подошел один, к хозяину пошли мы с другом, впятером мы решили, что земля наша, вдесятером объяснили это ему, двадцать человек обратили его в бегство, пятьдесят — взяли замок, и сто сожгли его, тысяча перешла через реку, сто тысяч идут на последнюю битву!»

Благодаря этой песне, вскоре ставшей настоящим гимном, мы моментально завоевали симпатии крестьян Грюнбаха. Элиас готовил их к последней битве — интенсивные тренировки целый день от восхода до заката, — обучая, как пользоваться мечом и кинжалом, как разоружить противника, бросить его на землю и как отделать его голыми руками. До этого мне никогда не приходилось пользоваться оружием, и, надо признаться, крестьяне оказались гораздо способнее меня.

Так как сельские жители не любят ничего абстрактного, несколько дней спустя мы с нашим маленьким войском предприняли первую пробу сил. Однако сражения не получилось: приходской священник ударился в бега еще до того, как вилы поднялись над головами. Оказалось совсем не трудно реквизировать зерно из прошлой десятины и раздать его жителям окружающих деревень.

Несколько дней спустя мы организовали грандиозный праздник в Шнеедорфе, во время которого община выбрала нового приходского священника, и впервые за много лет церковные власти разрешили исполнить танец петуха, прежде запрещенный из-за слишком фривольных пируэтов, когда обнажались женские ноги. Перед тем как напиться, как со мной случалось всего несколько раз, пока еще ноги слушались меня, я танцевал с Даной, младшей дочерью вдовы Френнер.

Через несколько дней известие об избрании верующими приходского священника достигло соседних общин, начавших посылать в Грюнбах гонцов с просьбами выступить на их стороне то против господина, то против священника. Наши собратья не колеблясь бросали работу и бежали туда, где в них нуждались, пока три дня непрерывного снегопада не сделали подобные перемещения невозможными.

Но помимо бурана и мороза нашу деревню постигла и другая катастрофа. Незадолго до рассвета нас разбудили крики крестьян, вышедших в поля, чтобы проверить, какие последствия оставили морозы.

Когда мы пришли на гумно, Фрида бегала из стороны в сторону, как сумасшедшая, а Дана плакала, стоя на коленях в снегу. Пфайффер остановил вдову, чтобы выяснить, что случилось, но в возбужденном состоянии ее речь стала еще более невнятной. Тогда я подошел к Дане и, согнувшись над ней, медленно спросил:

— Что случилось, сестра? Скажи хоть что-нибудь…

В ответ — громкие всхлипы:

— Ландскнехты снова здесь… Они убили моего отца, забрали моих братьев, а меня с матерью… — Она не смогла продолжить.

Появившийся неизвестно откуда, призванный неизвестно на какую войну отряд голодных, промерзших до костей, уставших до смерти наемников продвигался по деревушке, надеясь унести с собой хоть какую-то еду, угрожая побоями, поджогами и убийствами в случае, если им не удастся сделать этого.

Элиас первым нашел выход:

— Если я не ошибаюсь, нас в этой деревушке тридцать мужчин и двадцать женщин. Их конечно же гораздо больше. Побить их мы не сможем. Предлагаю отдать им скот рыцаря: четырех коров им должно хватить. — Высказав нам свое предложение, он поднялся и ушел предупредить остальных. Я поплелся следом, а Пфайффер остался с женщинами.

Крестьяне были приучены защищать добро своего господина даже ценой жизни, так как в ином случае им пришлось бы не на один год стать временнообязанными — отдавать хозяину почти весь свой урожай, чтобы возместить нанесенный ему ущерб. Именно по этой причине очень непросто было убедить их в том, что на этот раз, когда хозяин вернется и потребует свое имущество, они должны высказать ему все, что он заслужил. А сейчас, когда мы остались в изоляции, надо думать только о том, как спасти собственную шкуру.

Мы встретили наемников на улице, утопая по колено в снегу, с всевозможными инструментами, крепко зажатыми в руках. Их было не меньше сотни, но нам сразу бросилось в глаза, как доконали их марш и мороз. Многие из них скрючились из-за обмороженных ног, другие были на грани окоченения. С ними было несколько женщин, скорее всего проституток, самого жалкого вида.

— Нам нужна еда, очаг и травы против лихорадки, — сказал капитан, как только мы подошли настолько, что смогли его услышать.

— Вы их получите, — последовал ответ Ламберта, кузнеца.

— Но, — добавил Элиас, моментально оценивший положение, — отпустите всех мужчин и женщин, которые не хотят идти с вами.

— Никто не хочет дезертировать из моего отряда! — ответил капитан, стараясь, чтобы его слова звучали убедительно, но не успел он договорить, как по крайней мере тридцать мужчин и женщин, утопая в снегу, поспешили спрятаться за нашими спинами.

Капитан застыл на месте с поджатой челюстью. Затем он заговорил вновь:

— Ладно, тогда показывайте еду, дрова.

Мы отогнали поварам четырех довольно упитанных коров, и они немедленно принялись резать и разделывать их, а кровь мешалась с тающим снегом.

В эту ночь Дана, оцепеневшая от холода и страха, пришла навестить меня в моей соломенной постели, попросила разрешить ей остаться, чтобы я защитил ее, так как она боится, что солдаты снова сделают с ней и с матерью то, что и два года назад.

Она скользнула под меня, прежде чем я сумел хоть как-то среагировать, хотя бы привести в порядок свои мысли. Она была худой, с острыми локтями, с длинными ногами, стройными, как молодые деревца, с маленькими, упирающимися в меня грудями, под которыми уже едва сдерживалась страсть, она отразилась и у нее на лице, которое почти целиком занимали громадные черные глаза. Она словно сделалась меньше, ее лицо прижалось к моей груди, одна нога медленно обвилась вокруг моих бедер.

— Никто не обидит тебя.

Я мягко вошел в нее: дни, недели и месяцы напряжения и похоти выливались в ожесточенном сопении, сопровождавшем каждое прикосновение, каждое движение. Тонкие губы Даны не шептали ни единого слова, ни единого обещания. Я согнулся, мой рот нашел ее грудь: губы вначале легко коснулись соска, затем плотно сжали его. Я сжимал в руках ее лицо и ее волосы, короче, чем у мальчишки-посыльного, и оставался в ней долго, уже не помню сколько, пока она не заснула, по-прежнему крепко обнимая меня.

Они ушли через три дня, оставив на снегу обглоданные кости скелетов рядом с почерневшими ямами и тридцать отчаявшихся людей, которым не платили много месяцев подряд. Новоприбывшие принесли немалую пользу: почти все они были из деревни, но умели обращаться с оружием и выстраиваться в боевые порядки.

В первую пятницу каждого месяца в Мюльхаузене проходила большая ярмарка ремесленных товаров, привлекавшая народ со всех концов Тюрингии, из Халле и Фульды, Альштедта и Касселя. По словам Пфайффера, именно в этот день нам стоит попытаться вернуться в город и пройти через ворота, оставшись незамеченными в толпе народа. Приближался декабрь. Мы начали устанавливать контакты внутри Мюльхаузена, среди горняков графа Мансфельда, среди жителей Зальцы и Зангерхаузена. В первую пятницу декабря город пивоваров будет забит народом, который жаждет купить что-нибудь поинтереснее, чем соломенная корзина.

ГЛАВА 22

Мюльхаузен, 1 декабря 1524 года

Резкий тошнотворный запах средства для дубления кож заставил поторопиться охранявших ворота гвардейцев. Скорняку позволили пройти после ускоренного досмотра, как и его многочисленным провожатым, в которых никто не имел возможности опознать запомнившегося многим жителя имперского города, бывшего студента Виттенбергского университета, громадного горняка и молодую женщину с нефритовыми глазами.

Улицы Мюльхаузена забиты повозками, волочащимися сквозь стоячее болото толпы лишь благодаря колоссальным усилиям быков, лошадей, ослов, а иногда и людей. Гигантские мешки, сдавленные паутиной веревок и шнуров, часто настолько высокие, что загораживают окна домов. Грузы из орудий для всевозможных ремесел, мебель для любых комнат, одежда для людей всех сословий.

На улицах пошире торговцы, расположившиеся с обеих сторон, оснащены не столь основательно — их товар разложен на земле. На площадях обосновались те, кто имеет по крайней мере два шеста с куском ткани для защиты от непогоды или дорогие повозки, которые с помощью хитрых приспособлений из шарниров и крепежей превращаются в самые настоящие лавки. Есть и те, кто криком расхваливает качество своей продукции, и те, кто предпочитает подзывать тебя шепотом, словно предчувствуя, что только ты сможешь оценить столь небывалое предложение. Кто-то посылает мальчишек в толпу завлекать клиентов и предлагает пиво тем, кто задерживается, чтобы поторговаться. Многие семьи ходят держась за веревку из страха потеряться в этаком безумии.

Элиас сверлит глазами толпу. В ряду торговцев глиняной посудой он уже узнал пришельцев из Альштедта. Взгляд в сторону стеклодувов подтверждает прибытие крестьян из Гейниха. Чуть подальше — приветствующие друг друга; приподнимая Библию, должно быть, они из Зальцы.

Оттилия поднимает взгляд, ожидая сигнала. Она уже узнала пройдоху из городского совета, указанного ей Пфайффером. Надо ждать горняков из Мансфельда, которых пока не видно. Без них ничего не выйдет.

Мальчишка проталкивается сквозь толпу:

— Господин, вам нужен новый костюм! Зайдите в лавку моего отца, я отведу вас туда, господин… — Он цепляется за мою куртку.

Я с отвращением отворачиваюсь, а он шепчет:

— Братья-горняки уже здесь, за повозкой с кирпичами.

Элиаса прорывает:

— Начинается, все мы уже здесь.

Вкладываю монету в протянутую ладонь маленького посыльного, треплю ему волосы и готовлюсь насладиться сценой.

Оттилия направляется к мужу, туда, где толпа гуще всего, как раз напротив игрока на лютне. Став позади него, она слегка упирается грудью ему в спину и подносит губы к его уху. Она что-то шепчет ему, позволяя прядям светлых волос упасть ему на плечо. Потом одной рукой она начинает усиленно работать у него между ногами. Я вижу, как затылок одураченного бедолаги багровеет. Он нервно поглаживает бороду, но не сопротивляется. По-прежнему стоя к ней спиной, он слегка наклоняется и начинает просовывать руку к ней под юбку. Когда та поднимается уже достаточно высоко, Оттилия отнимает свою руку-соблазнительницу, отступает на шаг и, поймав его руку за столь неприличным занятием, принимается кричать, другой рукой изо всех сил закатывая ему пощечину:

— Сукин сын, червяк, мерзкий червь, да проклянет тебя Господь!

Это сигнал. Вокруг Оттилии начинается рукопашная, а изо всех четырех углов площади одновременно, сомкнутым строем, наступают наши братья. Они опрокидывают прилавки, портят товар, топчут пивные кружки.

— Запускать руки под юбки — до чего докатились господа из Мюльхаузена?!

Первым до нас добирается один крестьянин, прошедший сквозь толпу, как таран: каждого попадающегося на своем пути горожанина он хватает за воротник и смачно бьет по голове. Вскоре после него прибыл и рудокоп с комплектом из аркебуз, палиц и кинжалов, украденных в оружейной лавке.

— Это вам, — сообщил он. — А там еще осталось более чем достаточно.

— Проклятый пивовар! — продолжает вопить Оттилия. — Я узнала его — он из магистрата!

Я ору во всю глотку:

— Они продали нас пивоварам!

Все новые и новые голоса сливаются в единый рев, набирая силу:

— Советники, ублюдки, убирайтесь вон из Мюльхаузена!

Многие из тех, кто кричит, не принимали участия в постановке данной сцены и искренне считают, что на площади начинаются волнения с целью смещения городского совета. И они правы.

Все происходит необычайно быстро. Волна, словно притянутая таинственным магнитом, начинает затапливать Киланшгассе, ведущую от рыночной площади к ратуше. Ручейки народа возникают то там то сям: благочестивым прихожанам вдруг срочно понадобилось посетить церковь.

В какой-то момент я осматриваюсь по сторонам и понимаю, что остался в одиночестве: Элиас, Генрих и Оттилия исчезли. Позади меня один крестьянин ударом локтя в горло, а кулака под ребра укладывает на землю своего противника, показавшегося ему слишком хорошо одетым.

— Да, брат, побьем безбожников как собак! — радостно воплю я.

Стражники очень постарались, чтобы их нигде не было видно. Город наш.

Раздается первый колокол вечернего звона.[16] Разыскиваю всех остальных у фонтана Архангела, где мы договорились встретиться, если потеряем друг друга из вида. Там стоят и двое других, которых я не знаю.

Пфайффер берет на себя роль хозяина, представляющего гостей:

— О, кто к нам пожаловал, наш мятежный студент! Это Бригель и Хюльм — двое из восьми представителей народа Мюльхаузена.

— А это, — говорит один из этой парочки, размахивая у меня перед носом чем-то, напоминающим массивную трещотку, — ключи от нашего города!

— …Что значит, — прерывает его второй, — право решать, кто должен выметаться отсюда, а кто может прийти сюда.

— Мы добились этого. Томас может вернуться, — объявляет Оттилия с улыбкой.

— А что касается всех вас, — продолжает Бригель или Хюльм, — добро пожаловать в свободный имперский город Мюльхаузен.

ГЛАВА 23

Мюльхаузен, 15 февраля 1525 года

Новость о его прибытии передается из уст в уста по всей главной улице. Оба крыла толпы смыкаются, чтобы приветствовать человека, который бросил вызов князьям — тут и простые горожане, и крестьяне, сбежавшиеся из ближайших сел. Я едва не плачу от переполняющих меня чувств. Магистр, я хочу рассказать тебе, как мы боролись и как умудрились пробраться сюда, чтобы приветствовать тебя сейчас, когда поблизости нет ни одного шпика. Все они страшно напуганы, они наложили себе в штаны, а если только попробуют показаться на глаза, им угрожает смертельная опасность. Мы здесь, Магистр, и с твоей помощью мы поставим этот город с ног на голову и выгоним магистрат из его норы. Оттилия рядом со мной, ее глаза сияют, на ней новое платье, такое белое, что резко выделяется в толпе простонародья. Вот он! Он объезжает круг верхом на черном коне, а рядом с ним Пфайффер, который пошел встретить его на улицу. Две стальных руки обхватывают меня сзади и поднимают в воздух.

— Элиас!

— Дружище, теперь, когда он здесь, все эти из магистрата попросту наложат полные штаны, вот увидишь!

Грубый смех — даже неотесанный рудокоп из Эрцгебирге не может сдержать своего воодушевления.

Магистр Томас приближается, а толпа смыкается у него за спиной и следует за ним. Он издали замечает, как машет ему жена, и слезает с коня. Крепкие объятия и шепот — всего одно слово, которого я не слышу. Потом он оборачивается ко мне:

— Приветствую тебя, друг мой, рад видеть тебя живым и здоровым в такой день.

— Я добрался бы сюда, даже лишившись обеих ног, Магистр. Бог был с нами.

— И с ними… — Жест, указывающий на толпу.

Пфайффер улыбается:

— Идем, сейчас ты должен говорить в церкви, все хотят услышать твою речь.

Снова жест:

— Вперед, ты ведь не хочешь отстать?!

Он протягивает руку Оттилии и помогает ей взобраться на коня.

Я бегу к порталу церкви Пресвятой Богородицы.

Неф забит до отказа, народ толпится даже на маленькой площади напротив церкви. Взгляд Магистра с кафедры блуждает по морю глаз — в них он черпает силу своих слов. Моментально повисает тишина.

— Да пребудет с вами благословение Божье, братья и сестры, и пусть это позволит вам выслушать мои слова с чистым и твердым сердцем.

Ни единого вздоха.

— Зубовный скрежет раздается сегодня из дворцов и монастырей — и направлен он против вас, угрозы и ругательства, которые знать и монахи адресуют этому городу, не изменят ваших намерений. Я, Томас Мюнцер, приветствую вас всех, собравшихся в этой толпе, в Мюльхаузене, пробудившемся наконец ото сна!

Над толпой прокатывается овация — ответное приветствие народа.

— Прислушайтесь. Вы услышите, что повсюду вокруг вас раздается испуганный, рассерженный и яростный крик тех, кто постоянно угнетает нас: князей, жирных аббатов, епископов, городской знати. Слышите их брань там, за городскими стенами?! Это лай собак, у которых вырвали зубы. Да, собак, которые благодаря бандам своих солдат, своим сборщикам налогов объяснили нам, что такое страх, научили нас постоянно повиноваться, склонять головы в их присутствии, почитать их, как рабы должны почитать своих хозяев. Тех, кто наградил вас неуверенностью, голодом, налогами, непосильным трудом… Сейчас они, братья мои, воют от злости, потому что народ Мюльхаузена восстал. Когда один из вас отказывался платить им налоги или почитать их, они могли покарать его с помощью своих наемников, могли бросить его в тюрьму или убить. Но теперь вас здесь тысячи. И они больше не могут бичевать вас, потому что теперь вы держите хлыст в своих руках. Они больше не могут бросать вас в тюрьмы, потому что вы взяли тюрьмы и вышибли их двери. Они не смогут больше ни убивать вас, ни красть у Господа веру Его народа, так как Его народ восстал и обратил глаза к Царствию Небесному. Никто не сможет больше приказывать вам сделать то, сделать это, ибо отныне вы станете жить, как братья, в общине по закону Божьему. И не будет больше тех, кто обрабатывает землю, и тех, кто наслаждается ее плодами, ибо все мы будем обрабатывать землю и все вместе будем наслаждаться ее плодами в общине, братья. И лишь Господа мы будем почитать, так как у нас не будет больше господ!

Новый восторженный крик бьет в апсиду, как в барабан, отражается эхом, и кажется, что кричат десятки тысяч людей.

— Мюльхаузен — кость поперек горла всех богохульников земли, напоминание о гневе Господнем, который вот-вот обрушится на них, и поэтому они трепещут, как собаки. Но этот город не одинок. По дороге, которую я прошел, чтобы добраться сюда из Базеля, повсюду, в каждой деревне от Черного Леса[17] до Тюрингии, я видел, как поднимаются крестьяне, вооруженные собственной верой. Повсюду, вокруг вас, растет войско униженных, стремящихся сбросить оковы рабства. Они ждут сигнала. Вы должны стать первыми. Сделайте то, что многие, в других городах, еще боятся сделать. Знайте, вашему примеру последуют другие города, и ближние, и такие далекие, что мы даже не знаем их названий. Вы должны открыть дорогу закону Божьему. Ничто не помешает вам гордиться тем, что вы сделали это. В вашем лице я приветствую свободный Мюльхаузен, город, на который Господь опустил свой взгляд, ниспослав ему свое благословение, — город на земле, где униженные отмстили безбожникам! Здесь возрождается надежда мира, братья, она возрождается в вас!

Последние слова тонут в шуме, и Магистру Томасу приходится кричать во весь голос. Во время всеобщего ликования я тоже подпрыгиваю — больше никогда нас не выставят ни из одного города.

ГЛАВА 24

Мюльхаузен, 10 марта 1525 года

Собрание проходит в доме портного Бригеля. Пфайффер и Магистр собираются обсудить с представителями народа, какие требования будут представлены муниципальному совету. Меня тоже пригласили, а Оттилия отправилась поговорить с местными женщинами. Бригель — мелкий торговец, так же как и Хюльм, производитель столовой посуды и гравер. Крестьян представляет маленький косматый Петер, круглолицый, с черными глазами и непомерно развитыми от работы в поле плечами.

Обстановка в доме простая, но все солидно и чисто — совсем не похоже на лачуги, которые мы видели в Грюнбахе.

Первым говорит Бригель — он объясняет ситуацию:

— Значит, дело обстоит так. Представителей гильдий можно оставить в меньшинстве. Мы предлагаем предоставить право голоса не только состоящим в ремесленных цехах, но и всем живущим внутри городских стен и в предместьях за стенами. Кое-кто из этих жирных свиней может поднять изрядный шум, но они прекрасно понимают, что народ на нашей стороне, и, мне кажется, дабы не допустить восстания, согласятся на новый порядок.

Он передает слово Хюльму.

— Да. Я тоже думаю, что можно навязать им нашу программу, а также что они не захотят рисковать собственным имуществом. По существу, мы требуем лишь, чтобы граждане могли решать все самостоятельно, больше не руководствуясь их правилами.

На миг все замолкают, следует быстрый обмен взглядами между Пфайффером и Магистром. Под столом громадный серый пес сворачивается калачиком на моих ботинках, я глажу ему ухо, а слово берет Пфайффер:

— Друзья, позвольте мне спросить вас, почему мы должны опускаться до переговоров с врагом, которого мы уже разбили. Как вы сказали, население на нашей стороне, город можно защищать без помощи муниципальной гвардии — мы без всякого труда можем и сами делать это. Какой же у нас интерес в том, чтобы держать в совете разжиревших торговцев?

Он ждет, пока его слова переварятся, а потом продолжает:

— У Томаса Мюнцера есть предложение, которое я поддерживаю от всего сердца. Давайте вышвырнем из магистрата представителей гильдий и пивоваров и сформируем совершенно новый совет.

Воодушевленный Магистр вмешивается:

— Бессрочный совет, выбранный всеми жителями без каких-либо ограничений. В котором любой представитель или любое официальное лицо могут быть разжалованы в любой момент, если избиратели решат, что они не представляют их интересов или плохо управляют ими. Тогда можно будет периодически организовывать народные ассамблеи для совместного вынесения решений о работе совета.

Растерянный Хюльм нервно поглаживает бороду:

— Дерзкая мысль, но, возможно, ты прав. А как ты предлагаешь организовать сбор налогов?

Ему отвечает Пфайффер:

— Каждый будет отдавать в муниципальную кассу в зависимости от того, сколько имеет. Каждому надо дать возможность кормить и одевать семью. Поэтому часть налогов нужно предназначить для помощи бедным и неимущим — создать своего рода кассу взаимопомощи для закупок хлеба, молока для детей и всего остального.

Молчание. Потом невнятное ворчание из глубин груди Петера — крестьянин качает головой.

— Все это прекрасно для города, — слова из беззубого рта звучат невнятно, — но что изменится для нас?

Бригель:

— Уж не думаете ли вы, что Мюльхаузен возьмет на себя заботу о каждом домишке в округе, как я надеюсь?

Я надоедаю псу, и он разваливается на полу, но кивок хозяина дома заставляет его нехотя удалиться. Он забивается в угол и принимается грызть покрытую пылью кость.

Петер начинает снова:

— Крестьяне борются. Крестьяне должны знать, зачем они это делают. Мы хотим, чтобы этот город, да и все остальные, поддержали наши требования к господам.

Он не обращает внимания ни на Хюльма, ни на Бригеля, а смотрит Пфайфферу прямо в глаза:

— Мы хотим, чтобы двенадцать статей были приняты всеми.

Я смеюсь про себя, вспоминая, что именно я вчера читал их ему, когда привезли только что напечатанный текст.

Пфайффер:

— Это предложение кажется мне логичным. — Он смотрит на замолчавших Хюльма и Бригеля. — Друзья, город и деревня — ничто друг без друга. Необходимо сохранять единый фронт, у нас общие интересы: раз уж мы изгнали интриганов, теперь мы должны заставить заплатить и князей!

Его воодушевление на мгновение повисает в воздухе, словно оставшись где-то над столом.

— Да будет так, — взрывается Хюльм. — Пусть двенадцать статей будут одобрены городом и включены в нашу программу. Но прежде всего давайте решим все вопросы прямо сейчас, иначе мы тут по уши увязнем в дерьме.

ГЛАВА 25

Эльтерсдорф, конец января 1527 года

Прошлой ночью мне снился Элиас.

Я шел ночью босой по извилистой тропе, а он был рядом со мной. Внезапно перед нами выросла стена из белого кирпича с узкой щелью у нас над головами. Элиас поднял меня, и я умудрился просунуть голову в эту дыру. Я попросил его передать мне факел, чтобы я смог там все рассмотреть: что-то похожее на длинную сырую галерею. Едва оказавшись в ней, я понял, что он никогда не сможет попасть ко мне — на стене было не за что уцепиться. Тогда я решил вернуться, но он уже исчез.

Я просыпаюсь и дожидаюсь, когда петух Фогеля во всеуслышание объявит о начале нового дня, полного тяжких и праведных трудов. Образ Элиаса не шел у меня из головы до вечера. Эта непомерная силища, этот голос по-прежнему остался со мной.

16 марта днем горожане собрались у церкви Пресвятой Богородицы, чтобы выбрать новый магистрат. С этого момента город стал нашим.

Мне вместе с Элиасом было поручено организовать городское ополчение. В случае нападения князья не застанут нас врасплох. Элиас обучал горожан выстраиваться в фаланги, одновременно наводить пики, встречать врага в рукопашной, лицом к лицу. С помощью Магистра он поделил их на отряды, человек по двадцать в каждом, поручив им в случае нападения защищать определенный участок стены. Любого, хоть немного знакомого с военным делом, назначали в ополчении капитаном. Я стал ответственным за связь между отрядами и подобрал себе нескольких надежных ребят побойчее, чтобы использовать их как посыльных. Мне вручили короткую дагу, и вечерами я учился владеть ею в паре с непобедимым Элиасом.

Позже, в апреле, восстали жители Зальцы. Предложение отправиться им на помощь было поставлено на голосование и принято единогласно. Мы отобрали четыре сотни человек, уверенные, что это станет прекрасной возможностью проверить результаты наших занятий. Магистр с Пфайффером долгое время посвятили разговорам с главами повстанцев, но они оказались больше озабоченными тем, как добиться минимальных уступок от господ, нежели происходящим вокруг. Они вручили нам две громадные бочки пива за то, что мы пришли к ним, и это была их единственная благодарность.

Тем вечером, когда мы расположились лагерем под открытым небом, я слышал, как Магистр долго обсуждал с Пфайффером опасность несогласованных действий городов. Лишь страшная усталость положила конец их оживленной дискуссии.

На обратном пути мы встретили гонца из Мюльхаузена, посланного Оттилией. Ганс Гут прибыл в город с важнейшими новостями и письмами. Магистр зачитал некоторые из них войскам: восстание распространилось уже по всей Тюрингии от Эрфурта до Гарца, от Наумбурга до Гессена. Примеру Мюльхаузена последовали другие города: Зангерхаузен, Франкенхаузен, Небра, Штольберг. И даже находящиеся в рудниках Мансфельда: Альштедт, Нордхаузен, Халле. А затем и Зальца, Эйзенах и Бибра, как и крестьяне Черного Леса.

Эти новости настолько возвысили наш дух, что нас больше ничто не могло остановить — пришло наше время. По дороге в Мюльхаузен мы ограбили замок и монастырь. Убитых не было, хозяева сдавались без сопротивления, стараясь разжалобить нас, чтобы мы пощадили их добро и их любовниц. Что касается женщин, ни одну из них никто и пальцем не тронул. А вот от золота, серебра и провианта мы не оставляли ни крошки. Мюльхаузен приветствовал нас как победителей, а две гигантские бочки пива быстро опустели, утолив жажду наших сограждан.

Празднество с песнями и плясками длилось всю ночь, и происходило оно в центре нашего мира, в нашем Городе-Сне, в свободном и славном Мюльхаузене, в последние несколько дней весны. Словно вся жизненная энергия собралась внутри этих стен, чтобы воздать должное вере избранных. Никто и ничто не могло бы омрачить прелести этого мгновения. Ни одно войско, никакой пушечный залп.

Перед закатом я нашел Элиаса — он сидел на стуле и пытался возродить потухшее пламя в очаге. Свет от углей бросал странные отблески на его темное лицо, на котором отражалась то ли тень обреченности, то ли тень волнения. Словно какие-то невероятные мысли пришли в голову Самсону.

Как только я подошел к нему, он обернулся:

— Большой праздник, да?

— Лучший из всех, какие я видел в жизни. Что случилось, брат?

Не глядя на меня, он ответил с той откровенностью, которую проявлял очень редко:

— Думаю… они не выстоят в настоящем бою.

— Ты хорошо их обучил. К тому же в любом случае мы вскоре это выясним.

— Да, так и есть. Ты никогда не видел наемников князей, людей, которым господа доверяют охрану собственной жизни…

В отблесках пламени я не видел его глаз.

— Почему… ты так?

— Где, как ты думаешь, я научился сражаться?

Он моментально прочел вопрос на моем лице.

— Да, я был наемником. Точно так же, как за свою жизнь испробовал и множество других дерьмовых занятий. Я был рудокопом и не думаю, что это намного лучше, хотя никого не приходится убивать. Ты убиваешь, поверь мне, ты убиваешь себя под землей, слепнешь все больше и больше, как крот, и постоянно боишься, что тебя раздавит, что ты останешься там, заваленный на веки вечные. Я занимался многими мерзкими вещами и надеюсь, что Господь Бог, в Его бесконечной милости, сжалится надо мной. Но сейчас я думаю о них, об этих несчастных, которых мы бросаем в бой против настоящего войска.

Моя рука ложится ему на плечо.

— Господь поможет нам, ведь до сих пор Он был с нами. Он не оставит нас, Элиас, вот увидишь…

— Я молюсь об этом каждый день, парень, каждый день…

Гут доставил нам новости с юга. Важные, просто жизненно важные. Роюсь в сумке Магистра в поисках того замечательного письма — слова человека, о чьих делах миннезингеры еще долго слагали баллады, дошедшие даже сюда.

Гейер, легенда Черного Леса. Schwarztruppe,[19] войско, которое он создавал, лично набирая и обучая одного воина за другим, сеяло панику в рядах Швабского союза:[20] неуловимый, дерзкий и грозный отряд, за короткое время ставший образцом для подражания крестьянскому войску.

Флориан Гейер. Безземельный дворянин, член союза немецкого рыцарства, с двадцать первого года — непримиримый враг княжеского всевластия, бросивший собственный замок и посвятивший себя грабежам и разбою в Черном Лесу и округе, которые он знал как свои пять пальцев. Обладавший удивительным даром предвидения и несравненной отвагой, он, еще до того, как стать защитником дела униженных, необыкновенно тщательно, одного за другим, отбирал кандидатов в свой разбойничий отряд. Никаких пьяниц, никаких бесполезных маньяков-убийц, никаких насильников — только очень расчетливые, решительные люди, способные на кровопролитие лишь при необходимости или нужные для выполнения его планов.

Я помню, как сильно в те дни царившей в Мюльхаузене эйфории мне хотелось лично познакомиться с ним, увидеть вблизи этого человека, от одного упоминания имени которого бросало в дрожь всю знать Франконии.

Он брал штурмом десятки монастырей и замков, забирал имущество, оружие и продовольствие и раздавал его бедным. Неожиданно появляясь в деревнях со своей красной матерчатой сумкой, он разбрасывал по ветру пепел, оставшийся от последнего из сожженных им замков. Всего в течение нескольких месяцев его кавалеристский отряд разросся непомерно — он насчитывал много сотен человек, — и все прекрасно вооружены, прекрасно обучены и необыкновенно преданны.

Нередко, собравшись вечером у костра, крестьяне пели баллады о его подвигах. Вооруженный лишь топором и кинжалом, он убил кабана и оленя; на центральной площади в Ротенбурге он одним ударом обезглавил статую императора.

Его схватили в швабском Халле после того, как гнали и травили три дня и сожгли три гектара леса, где он пытался скрыться. Его труп поспешили спрятать, но многие до сих пор не верят, что он действительно погиб, они божатся, что он спасся, нырнув в воду подземной реки. В каждой деревне Черного Леса найдется хотя бы один человек, утверждающий, что видел, как он скачет на рассвете в лесной глуши, размахивая мечом, готовый вернуться, чтобы восстановить справедливость и помочь униженным.

Первый день мая. Войска Филиппа Гессенского уже приближаются к воротам Фульды, во всей своей мощи, готовые к взятию города. Они движутся быстро. Мы встретились с армией, не испытывающей никаких трудностей.

Коэле. Третье письмо от информатора, изобилующее деталями, о которых известно немногим, как, например, знакомство с неприятностями в Веймаре.

Важные послания, завоевавшие доверие Магистра. Мне в голову вновь приходит та решающая дискуссия, Магистр Томас, потрясающий письмом… Этим письмом.

ГЛАВА 26

Мюльхаузен, 9 мая 1926 года

— Так что, Генрих, на сколько человек мы можем рассчитывать? — Тон у Магистра настойчивый.

Пфайффер качает головой:

— Хюльм и Бригель — больше не с нами. Они не пожертвуют и бочки с порохом для кого-то из Франкенхаузена. Здешние жители не пойдут туда.

С колокольни ратуши доносится эхо трех ударов колокола, в который бьет Ганс.

— Но чего они боятся?! Разве Господь ниспослал мало знамений? У меня по крайней мере пятьдесят писем, где ясно говорится: в войске избранных насчитывается не меньше двадцати тысяч человек.

Магистр Томас роется в кожаной сумке и извлекает письмо, которым размахивает, как знаменем:

— Если они не хотят слушать глас Господний, то не могут отрицать фактов. Брат, живущий в тесном контакте с виттенбергской кликой, написал мне несколько дней назад, подтверждая, что князья по уши увязли в дерьме: народ их ненавидит, их войска продвигаются медленно и полностью дезорганизованы. Настал момент встретиться с ними лицом к лицу, ударив в сердце Саксонии, куда они не могут нас допустить. Давай я поговорю с жителями города.

— Это не принесет пользы. Даже если мы позволим себе забыть о бургомистрах, жители этого города уже получили больше, чем смели надеяться. Они не станут рисковать собственными завоеваниями, участвуя в сражении с князьями.

— Вы хотите сказать, что Мюльхаузен, город, подавший пример всем городам Тюрингии, в решающей битве, за освобождение земель от Баварских Альп до Саксонии, будет просто наблюдать со стороны?

Пфайффер все больше и больше падает духом:

— Ты действительно считаешь, что другие города поддержат эту безумную авантюру? Такого не произойдет, заверяю тебя. Даже если Мюльхаузен предоставит тебе все свои пушки, положение не изменится. Мятежные города завоевали независимость и приняли двенадцать статей: никто не сочтет нужным поставить на карту все в одном-единственном генеральном сражении. А что, если мы потерпим поражение? Послушай. На пути, по которому мы идем уже так долго, мы добились максимальных результатов: восстание деревни дало городам ключ к реформам. События будут продолжать развиваться в этом направлении: нет смысла ставить все под угрозу.

— Бред! Именно города использовали себе на пользу крестьянские волнения, чтобы выцарапать магистраты из рук господ. Теперь же они должны бежать со всех ног в рядах армии просветленных, чтобы раз и навсегда смести богопротивную тиранию князей!

— Этого не случится.

— А тогда их и самих покарают из-за их несчастного эгоизма в день триумфа Божьего.

На минуту все успокаиваются. Денк, молчавший до сих пор, как и я, вновь наполняет стаканы вином, награбленным в огромных количествах в одном доминиканском монастыре и откупоренным по такому случаю.

— Нам необходимо не меньше тысячи человек и десяти пушек.

Магистр даже не смотрит на свой стакан.

— Какие пушки? Меч Гедеонов выкосит их войска.

Не глядя ни на кого, он уходит. Мгновение спустя Денк поднимает взгляд на Пфайффера, потом на меня и следует за ним.

Генрих Пфайффер говорит мне очень серьезно:

— По крайней мере, ты должен попытаться заставить его протрезветь. Это безумие.

— Безумие или нет, но ты считаешь разумнее бросать крестьян на произвол судьбы? Если город не снизойдет до деревни, в глазах крестьян он станет предателем. А кто скажет, что они будут не правы? Это станет концом союза, который мы создавали с таким трудом. Если мы будем разбиты, Генрих, ты будешь следующим.

Глубокий вздох — обреченность щипцами стискивает его сердце.

— Ты когда-нибудь видел войско в бою?

— Нет. Но я видел Томаса Мюнцера, возвышающего униженных лишь силой слова. Я не оставлю его теперь.

— Спасайся. Не ходи туда.

— Спасение, друг мой, — это восстание и борьба за дело Божье, а не выжидание и наблюдение.

Молчание. Мы крепко обнимаемся… в последний раз. Наши пути расходятся.

ГЛАВА 27

Мюльхаузен, 10 мая 1525 года

Новость об уходе Томаса Мюнцера во Франкенхаузен облетела весь город меньше чем за полдня. Утром, еще спящие на ходу после бессонной ночи, выглянув из окна, мы убедились, что во дворе церкви Пресвятой Богородицы уже толпится народ. Если бы мы хотели жить в мечтах, мы могли бы прийти к выводу, что благие намерения жителей Мюльхаузена наконец-то взяли верх над их интересами. Но теперь мы понимали, как все это происходит: проповеди Магистра Томаса, одобряете вы их или нет, стали событием, которое трудно игнорировать, своеобразной традицией, уже много дней дающей пищу для разговоров на площадях и в лавках. И каждому, даже знающему его лишь по слухам, ясно, что Томас Мюнцер не покинет имперского города, не устроив на прощание праздничного фейерверка его жителям.

— Магистр, — я кричу ему, чтобы он услышал меня в соседней комнате, — они уже там внизу!

Он присоединяется ко мне и показывается на миг на балконе, приветствуемый восклицаниями толпы.

— Подождем, пока площадь заполнится, чтобы Господь смог отобрать свое воинство. — Больше никаких слов.

Из церковного двора доносится яростный шум. Раздаются четыре решительных удара в дверь. Потом еще два.

— Магистр, Магистр, откройте!

— Кто там? — спрашиваю я, удивленный, насколько пронзительно звучит голос.

— Якоб и Матиас Зиглеры, сыновья Георга. Нам надо поговорить с вами.

Я с улыбкой открываю дверь двум сыновьям портного Зиглера, нашим преданным сторонникам вопреки оппозиции отца, который уже давно, не таясь, угрожал Магистру, но был вынужден отказаться от своих намерений по настоятельному совету Элиаса.

— Что вы тут делаете? — глупо спрашиваю я. — Разве вы не должны помогать своим родителям в мастерской?

— Нет, — отвечает старший, Якоб, ему уже пятнадцать, — с сегодняшнего дня больше нет.

— Мы идем с вами, — воодушевленно продолжает его брат, двумя годами младше.

— Тихо, тихо, — успокаиваю их я. — Идете с нами? Вы хоть понимаете, что это значит?

— Да, избранные наголову разобьют князей! Господь будет на нашей стороне.

Магистр улыбается:

— Ты видишь? Все исполняется: Христос обратит сына против отца, и нам придется вновь стать детьми.

— Магистр, они не могут сражаться вместе с нами.

Они не дают мне договорить:

— Мы решили, и нас не свернуть с пути. Будьте тверды духом, Магистр, и вскоре все свершится — мы не можем остаться здесь. — Выпалив все это, они закрывают за собой двери и уже спускаются по лестнице.

Магистр Томас чувствует, какое впечатление произвела на меня эта краткая встреча.

— Не бойся. — Он одобрительно обнимает меня за плечи: — Господь защитит свой народ, только храни веру! А теперь — выше нос, пора идти.

Я отправляюсь звать Оттилию и Элиаса. Йоханнеса Денка больше нет с нами: вчера вечером он ушел из города и направился в Эйзенах на поиски пушек, оружия и амуниции — он должен присоединиться к нам по дороге.

Мы в молчании выходим через переход, ведущий прямо в церковь: Магистр Томас во главе, остальные позади него. Не спеша пересекаем неф, исполосованный лучами солнца. Элиас открывает тяжелые двери, и мы оказываемся на ведущей к кафедре лестнице, по-прежнему в темноте. Взгляды всех и каждого в толпе обращены к окнам нашей комнаты. Томас Мюнцер чуть подается вперед, поднимаясь на центральную часть лестницы. Никто не замечает его. Его первый крик перекрывает площадь, где уже теснится не меньше четырех тысяч человек, немедленно утонув в волне сдавленных от волнения голосов:

— Жители Мюльхаузена, слушайте, близится последняя битва! Вскоре Господь отдаст в наши руки безбожников, как он поступил с мадианитянами и их царем, покарав их мечом Гедеона, сына Иоаса. Как и жители Сокхофа,[21] вы тоже сомневаетесь во власти Бога Израилева, отказываясь оказать помощь силам избранных, и бережете свои пушки и оружие для защиты собственных привилегий. Гедеон разгромил племя мадианитян с тремя сотнями человек, отобранных из трех тысяч, явившихся на его зов. Сам Господь сократил их число, чтобы народ не думал, что они побеждают лишь силой. Тех, кто убоялись, отослали по домам. Точно так же и ряды избранных сегодня сокращаются из-за отступничества жителей Мюльхаузена. Я говорю — это хорошо, ибо никто не забудет, что Господь сделал для своего народа, и, если понадобится, я отправлюсь один против наемников князей. Для тех, кто хранит веру, нет ничего невозможного. Но у тех, кто ее утратил, мы возьмем даже то, что у них есть. Так что слушайте, жители Мюльхаузена: Господь уже нашел своих избранников, а тот, в чьем сердце не хватает мужества и веры, кто препятствует осуществлению планов Господних, — пусть идет сейчас же навстречу своей судьбе. Прочь! Пусть возвращается в свою лавку, пусть возвращается в свою постель. Пусть уходит и никогда не возвращается.

Толпа начинает кричать и улюлюкать, дергаться, колыхаться, и постепенно везде вспыхивают драки между теми, кто считает себя достойными, и теми, кто хочет остаться дома и считает, что Магистр Томас сошел с ума, о чем они и кричат во весь голос.

В конце концов остается как раз сотни три: в основном пришлые, бродяги, притащившиеся в город, чтобы грабить церкви, нищие и прихожане церкви Святого Николая, которые не предадут Томаса Мюнцера, даже если солнце встанет на западе. Магистр, больше не произнесший ни звука, готовится произнести речь перед своим маленьким воинством, а оно расходится на две стороны, чтобы дать проход ополченцам, волокущим три пушки.

— А это откуда взялось? — спрашивает Элиас с надеждой в голосе.

— Они нам не нужны, — коротко отвечает стражник. — Вы можете взять их. Генрих Пфайффер сказал, что они понадобятся для дела Божьего.

Меньше чем через два часа колонна избранных, в абсолютном молчании, покидает город через северные ворота. Две повозки, загруженные провиантом, и мулы, тащащие пушки, плетутся в хвосте. Червяк покидает кокон, защищавший его так долго, и начинает потихоньку выползать навстречу новой жизни, новой эпохе, полной неизвестных угроз и опасностей, которые он выдержит лишь в надежде стать бабочкой.

Черная длинная грива с серебряным проблеском над двумя горящими глазами-углями и раздутыми ноздрями, пена изо рта и топот жеребца, который понесет меч Гедеона в битве… С седла свешиваются сумки, полные посланий, которые Магистр месяц за месяцем получал от повстанцев: он никогда не расстается с ними, в них — имена, названия городов и деревень, сведения, которые доставили бы неописуемую радость головорезам князей.

Я оборачиваюсь: за пушками, которые тащат мулы, на Мюльхаузен легло темное облако пыли. Очертания стен и башен выцветают, как печать, размытая водой, а на мою душу ложится тоска, какой я никогда не испытывал прежде. Больше ничего не видя позади, я разворачиваюсь и снова смотрю вперед — на Магистра, сурового, сдерживающего коня, сосредоточенного на горизонте, на дне расплаты, на каре безбожников.

Он наполняет меня силой — время настало, надо идти.

ГЛАВА 28

Эльтерсдорф, февраль 1527 года

Именно так… Именно так мы и покинули Мюльхаузен. Воспоминания о тех последних днях так же отчетливы, как очертания холмов в этот погожий день. Каждое слово Магистра Томаса, каждая фраза Оттилии выплывают из моей памяти, как мелодия голландских музыкальных часов: вес прошлого тянет за тросы и цепи, и механизм приходит в движение. Грохот колес трех пушек на дороге… Приветствия деревенских женщин… Радостное воодушевление Якоба и Матиаса, парой воробьев носящихся вокруг повозки с зерном… Встреча с братьями из Франкенхаузена… Первая ночь, проведенная на равнине рядом с городскими стенами в ожидании, когда мы двинемся навстречу армиям ландграфа Гессенского, которые пришли, чтобы наказать восставшие города.

Именно так… Элиас, рассерженно повторяющий, что нас всего восемь сотен… Он с первого взгляда оценил состояние нашего воинства. Отголоски его ругательств в адрес горняков Мансфельда, так и не пришедших на помощь из-за обещания повысить поденную плату. Новость, что десять дней назад взята Фульда, точно так же, как Эйзенах, Зальца и Зондерхаузен. Отрезанные от городов, изолированные… Ландграф Филипп действовал оперативно и быстро окружил нас. Никаких известий о Денке, но даже если ему удалось найти людей и оружие, теперь он оказался уже за линией фронта.

— К вящей славе Господней, к вящей славе Его! — Это крик Магистра, услышавшего эту новость. Как бы мне хотелось повторить его сейчас… этот призыв… здесь, на заднем дворе каноника перед гусями и курами, — я знаю: он вышел бы точно таким же. Но у меня хватает сил сдержать его, стиснув зубы и сделав едва слышным.

Механизм снова начинает вращаться. Оттилия, организующая арьергард во Франкенхаузене: размещение людей, оборонительные рубежи, провиант.

Вращение продолжается. Множество лиц, четких, как портреты. Голубые глаза и крючковатый нос кузнеца Роттвайля… Новое лицо — мясистый подбородок и светлые усы… И еще одно — приплюснутый нос и выпученные глаза. Лица и голоса, одни за другими. Ганс Гут, складывающий книги в повозку… Лошадь, уже готовая, что ее сейчас впрягут: маленький книготорговец, не готовый к битве и стремящийся вернуться в свою типографию.

Через миг — что-то рвется, механизм ломается, ноты звучат фальшиво, с треском, сливаясь в единый гул. Краски смешиваются на палитре памяти. Воспоминание умирает, сменяясь смятением ужаса.

ГЛАВА 29

Франкенхаузен, 15 мая 1525 года, утро

Знамение.

Полосатая, пылающая, пурпурная радуга неожиданно появляется за холмами и за войсками Филиппа прямо перед восторженными взглядами униженных.

На мгновение она, не предвещавшаяся дождем в чистом небе, уничтожает страх — символ искупления, уже изображенный на наших обветшавших знаменах из белого полотна, знак народа Божьего, поднявшегося приветствовать звук труб небесных, который звучит перед тем, как всем воздастся по заслугам.

Грохот… Повсюду дрожит земля… Недра разверзаются, чтобы поглотить их… Дрожит земля… идет трещинами… закручивается… гудит… плывет — из нее извергается мощь Господня.

Кулак, размером с человека, повергает меня, оглушенного, на землю, лицом в грязь. Я переворачиваюсь на бок, услышав стон — это мужчина со сгустком крови и костями вместо лица. Новые взрывы… Пыль забивает глаза… Люди ищут убежища под лошадьми, под повозками, в зияющих на равнине ямах. Я прячусь под одним из немногих деревьев, рядом с мальчишкой с большой щепой, вонзившейся между ребрами, зеленым от страха и боли.

Пушки продолжают палить…

Голова Магистра, насаженная на кол. Вот чего они хотят. За это они, возможно, проявят к нам милосердие.

Чертовы отряды дерьмовых рабов! Грязные ублюдки, вонючие сукины сыны! Не вам ставить условия воинству Божьему! Обглоданные трупными червями скелеты, высушенные на солнце. Гнусные фаланги Тьмы. Мы изнасилуем вас в задницы рукоятками мотыг. Грязные матери, которые вас родили, зачали вас в лесу с вонючими козлами. Возвращайтесь лизать зады своим хозяевам! Преисподняя раскроет свою ненасытную глотку, вас поглотит ее утроба. Если мы грешны… воля Твоя… да свершится воля Твоя. Она выплюнет их кости, обсосав одну за другой! С нами любовь и слово Спасителя в День Воскресения униженных. Мы не проявим жалости к вашим развращенным душам. Нас защитит вера в Бога Всемогущего.

— Магистр! Магистр! — Безумный крик. Мой. Круговерть паники повсюду — бегство овечьего стада от стаи волков.

Я вижу его перед собой, преклонившего колени, распростертого на земле, неподвижного, как статуя. Над ним разносится мой голос, пробивающийся сквозь грохот, который приближается к нам со стороны горизонта:

— Магистр! Магистр!

Глаза пусты, но губы все же с трудом бормочут молитву.

— Магистр, ради бога, вставай!

Я пытаюсь поднять его, но это все равно что пытаться вырвать из земли дерево или пробудить мертвого. Становлюсь на колени и пытаюсь перевернуть его за плечи — он падает мне на руки. Больше ничего нельзя сделать… Все кончено… Горизонт приближается к нам все быстрее и быстрее. Все кончено… Я поддерживаю его голову, грудь разрывается от плача и последнего крика, выплевывающего в небо и кровь, и отчаяние.

Едва светает, когда мы готовимся выйти навстречу князьям. Шнапс из походных фляжек, передаваемых по кругу, льется в горла — тщетная попытка залить страх и волнение. Едва светает, и в неясном бледном свете под холодной дымкой, которая медленно поднимается над горизонтом, словно перед нами висит занавес, вырисовывается черная бахрома на гребне холмов к северу. Никто не подал сигнала тревоги, но они уже здесь. Магистр Томас пришпоривает лошадь — галопом с одной стороны на другую разжигать огонь веры и надежды. Кто-то кричит, поднимает вилы, мотыги, превращенные в алебарды, стреляет в воздух и выкрикивает слова вызова или насмешки. Кто-то встал на колени и молится. Кто-то просто застыл на месте, словно пораженный взглядом василиска.

Отчетливая, словно проведенная углем линия протянулась вдоль холмов к востоку, обрисовывая зловещие контуры рассвета, испещренного мелкими отблесками. Войско Георга Саксонского располагается на восточном холме в ожидании. Черные продолговатые тени вытягиваются на равнине — это пушки.

Он выстреливает из пустоты горькой кровавой пылью, зверь бородатый обрушивается на отряды несчастных, застывших от ужаса, коленопреклоненных в молитве или окоченевших, как трупы, хотя и в ожидании смертельного приговора. Пика поднята на высоту груди, ноги и копыта сами несут под откос, в неглубокий ров, растаптывая, калеча беззащитных коленопреклоненных людей, превращая их в бесформенную массу деформированных конечностей, костей, кожи, клочков одежды. Вытащив длинный тонкий клинок и звеня доспехами, он прокладывает себе дорогу сквозь человеческую плоть, опуская меч на всех, кто оказывается у него на пути и тщетно взывает к милосердию. Он выгибает массивную шею, пыхтит, склоняется так, что едва не падает. Его левая рука срезана начисто, но он вновь бросается на поимку новой добычи, испуская рык дикой радости.

Пыль оседает… Просто фрагмент дня бойни. Ничего, кроме трупов и криков раненых. Никакого плача. Потом я увидел их. Появилось войско: доспехи, пики, знамена на ветру и сдержанная ярость коней, нетерпеливо перебирающих ногами. Галоп вниз по склону холма, грохот копыт и звон брони доспехов — черных, тяжелых и беспощадных, как смерть. Горизонт стремительно надвигается на нас, закрывая равнину.

Не удар стального клинка заставляет меня перевернуться, а стальные объятия Самсона, поднимающие Магистра к небесам и крепко сжимающие меня в объятиях.

— Поднимайся, быстро!

Элиас, древний герой с черным от земли и пота лицом, явился, словно из сна. Элиас — сила, указывающая мне путь, — который кричит на меня, заставляя бежать вместе с ним все дальше и дальше от смерти.

— Показывай мне путь, парень, ты мне нужен!

Магистр Томас лежит на его плечах, а я пытаюсь заставить собственные ноги двигаться.

— Возьми их!

Сумки Магистра, я крепко сжимаю их и бегу вперед, натыкаясь на трупы — прыжок к выходу из преисподней.

Бегом. К городу. И больше ничего. Ни одной мысли. Ни одного слова. Надежды этого человека разбиты вдребезги, я ищу путь к спасению.

Почти вслепую.

Око Караффы (1525–1529 годы)

Письмо, отправленное в Рим из саксонского города Виттенберга, адресованное Джампьетро Караффе, датированное 28 мая 1525 года.

Письмо, отправленное в Рим из имперского города Аугсбурга, адресованное Джампьетро Караффе, датированное 22 июня 1526 года.

Письмо, отправленное в Рим из имперского города Аугсбурга, адресованное Джампьетро Караффе, датированное 10 июня 1527 года.

Письмо, отправленное из имперского города Аугсбурга, адресованное Джампьетро Караффе, датированное 17 сентября 1527 года.

Письмо, отправленное в Венецию из имперского города Аугсбурга, адресованное Джампьетро Караффе, датированное 1 октября 1529 года.