Quinx, или Рассказ Потрошителя

Глава шестая Возвращение

Как только она увидела его в холле Ту-Герц, стоявшего рядом с вещами, опиравшегося на палку, завернутого в старый, весь перештопанный шотландский плед, ее затопила волна нежности… Его появление всколыхнуло воспоминания об их общей юности, о том лете, которое они провели на волшебных полянах и лугах — в преддверии Рая, прежде чем начался Потоп! И он тоже был очень смущен и не решался заговорить.

— Вы уверены, что хотите поселить меня тут, хотите испортить себе жизнь, слушая мои охи и вздохи? — наконец произнес он.

Однако обнялись они с нежностью, и она заговорила с типично докторской живостью, чтобы скрыть свои чувства.

— Я действительно хочу, чтобы вы были у меня на глазах и под руками, потому что вы начинаете пренебрегать йогой и уж точно вам не делают массаж, необходимый для вашей спины. Во всяком случае, тут у вас будет возможность каждый день плавать, а это очень важно для вашего лечения. Итак, я беру вас под свою опеку.

Ничего более приятного и придумать было нельзя, и он покорно расположился в комнате Ливии, где все еще стоял старый диван Фрейда. Найти место для его скромного гардероба, книг и стопки блокнотов было несложно. И быстро все разложив, он сразу же, забавно покачиваясь на ходу, спустился в кухню — помочь в приготовлении ланча, поскольку должны были приехать принц и лорд Гален после свидания со Смиргелом. И Констанс, и Блэнфорд научились отлично готовить, и это тоже очень сближало. Как ни странно, оба держались с подчеркнутой сдержанностью. Хотя у него уж точно накопилось не меньше сотни вопросов, но он понимал, что сейчас не время и не место, нет, пока ни о чем спрашивать не стоило. Ну а когда приехали гости, принц и лорд Гален, их уединение было нарушено, и беседа, естественно, стала общей.

Принц был очень доволен переговорами со Смиргелом, однако все еще не совсем доверял его bona fides. И поэтому засыпал Констанс вопросами о немце. У лорда Галена сомнений не было, — он целиком проглотил наживку.

— Ну какой у него может быть тайный интерес? — жалобно вопрошал он. — Пора научиться доверять хоть кому-то, а иначе ничего не выйдет. Думаю, он говорил правду, и если мы правильно сыграем, то выиграем!

На этой оптимистичной ноте вся компания принялась за приготовленный Констанс ланч.

— Я прослежу, чтобы вы тоже были в списке акционеров, — сказал принц, обращаясь к Констанс, — хотя бы ради этого вашего жаркого, boeuf gardien.

Весь вчерашний день принц провел на городской ярмарке, которую устраивают раз в полгода, и был полон дурных предчувствий. В том числе из-за ярко-красных надписей на церковных стенах. Это говорило о том, что в Авиньоне появились чужаки. Сюда прибыли первые американские туристы!

Итак, новый мир начинал предъявлять свои притязания на будущее. Принц лишь недоуменно пожал плечами, но потом по спине его пробежал холодок, когда он увидел, что благословенный край наводнен представителями американского индустриального этоса.[134] Ближе к дому, но не менее удручающим было появление представителя английского Тайнсайда,[135] у которого хотя бы хватило черного юмора, чтобы приправить им свой спектакль. Молодой человек, которого звали Сакатумбо Смит, сидел перед занавесом с нарисованной на нем сценой из цирковой жизни: дантист в медицинском халате насильно удаляет зуб молодой даме в кринолине. Толстяк Смит нарисовал черной тушью круги вокруг глаз, что-то вроде очков кобры, и лицо у него было как будто опухшее от слез, словно он проплакал всю ночь. Когда он молчал, то держал во рту большой палец, так сказать, закрывал себя на замок. Но время он времени он «снимал замок», вытаскивая палец, выкрикивал куплет песни, потом опять запихивал палец в рот и погружался в состояние отчаяния и мрака. Блэнфорду было интересно смотреть на него, как на некую диковину, и он не ушел до конца представления. В последнем акте Смит энергично исполнил классический стишок острых на язык кокни:

Но в этом, по крайней мере, чувствовалась традиция мюзик-холла, равно как и шекспировская традиция. Однако такие представления скорее отпугивали, потому что весь этот «фольклор» оплачивался туристическими организациями — чтобы иностранцы чувствовали себя в Авиньоне как дома. В самом деле, иностранные гости пока не очень-то сюда стремились. Послевоенный город пока походил на некое чистилище, ибо еще не был уверен в своих возможностях и привлекал исключительно тем, чем был известен до войны, знаменитыми историческими памятниками.

Слава богу, весна уже была не за горами, вместе с солнцем и теплом, и появилась возможность перенести утренние процедуры — массаж и упражнения йоги — на более удобное место, то есть на плоские камни вокруг плотины с тяжелыми каменными столбами и вокруг заброшенного гумна. Здесь река содрогалась от наслаждения, ласкаемая ладонями водных лилий. Здесь можно было лежать, дремать, читать под убаюкивающую музыку воды, падающей с плотины, сооруженной еще римлянами. Констанс не давала никаких послаблений пациенту. И Блэнфорд, хоть и ворчал, но подчинялся своему личному врачу — целиком и полностью. Однако, стоило послушному пациенту ощутить на своей спине ее крепкие опытные руки, как ему становилось не по себе: из-за этого ее массажа у него возникала эрекция. И он боялся, что она узнает об этом. А она все знала… и ужасно на себя злилась. Это пройдет, считала она — чем ближе знаешь, тем меньше почитаешь! Надо продолжать. И разговаривать на разные отвлеченные темы.

— Должна признать, Обри, с вами поработали на славу.

В ответ на это он пробурчал:

— Да, сделали все отлично. Я теперь, как дорогая теннисная ракетка, лучшие в мире струны и стальные провода. Я невероятно удачлив. А теперь еще ваш массаж…

На пользу шло и плавание. Они одновременно отталкивались от дна и плыли рядом вверх по реке, среди лилий, иногда переговариваясь, иногда в дружелюбном молчании. Между ними возникла какая-то особая близость, они поначалу и сами не могли понять, что это за чувство. Занимаясь его спиной, она как будто с ним разговаривала — без слов.

«Как странно, что ты стал моей первой любовью, самой неудачной любовью, — словно бы говорила Констанс. — Ты единственный, с кем мне совсем ничего не удалось добиться. Ну, конечно же, я… я тоже твоя первая любовь… ты тоже в меня тогда влюбился, я была дурой, но не до такой степени, чтобы не понять этого. Но почему у нас ничего не вышло? Тогда я решила, что ты холодный, занятый только собой эгоист. Однако теперь, оглядываясь назад, я думаю, что это была просто-напросто робость. Питомцы английских школ часто страдают аутизмом, а уж когда им приходится общаться с девочками, ни о какой предприимчивости не может быть и речи».

Массаж усыпил Блэнфорда, словно кота, и Констанс нахмурилась, потому что его психика реагировала на массаж, словно на ласку, но как врач она добивалась совсем иной реакции.

— Обри! Проснитесь! Пора поплавать. Солнце уже садится.

Он поворчал, но согласился.

— Мне снилось, что мы были вместе, — мрачно произнес он. — Наконец-то это произошло. Вы ведь были моей первой любовью.

Констанс нахмурилась и неохотно кивнула.

— А я — вашей, да?

Она, немного помолчав, призналась:

— Да еще какой!

Довольно долго ни тот ни другая не решались заговорить.

— Проклятье! — наконец воскликнул Блэнфорд. — Как вы думаете, что, черт подери, нам помешало? Это можно исправить?

Она засмеялась и печально развела руками.

— Нет, конечно же! — однако голос у Констанс был веселый. — Только взгляните на себя, на меня… Мы изрядно потрепаны войной, и не только ею, да еще сказались годы, и весьма непростые годы… В общем, мы оба с вами промахнулись!

Ужасно, нет, невыносимо было думать, что она права. Неожиданно он осознал, что всегда лелеял в памяти ее образ — даже когда ее не было рядом, даже когда он как будто забывал о ней. Даже и тогда она не покидала его мысли и его сердце.

— Вы всегда были со мной. Мне кажется, я не принял ни одного решения, не продумал ни одной мысли без вашего участия. Да-да, даже когда вы были с Аффадом, то все равно оставались моей путеводной звездой! Странно все-таки! С любой другой женщиной это называлось бы «любовью». Но я не смею произнести слово «любовь»! Я боюсь, что вы станете возмущаться!

— У меня нет сил на флирт. Но я не отчаиваюсь, в каком-то смысле я все еще открыта для нового чувства. Однако мое мироощущение изменилось. После его смерти мне стало ясно, правда, не сразу, что я не смогу больше любить, как прежде: безоглядно, в трепетном безумии. Как ни парадоксально, новая свобода, которую я обрела после его смерти, подарила мне способность любить правильнее, лучше и в то же время оставаться хозяйкой самой себе. Свобода — но и более глубокая, более чистая любовь. Ну да, я больше не смогу полностью кому-то подчиниться, каким бы сильным ни было чувство. Теперь я стою на пороге среднего возраста, видимо, в этом все дело.

Он слушал ее молча и с опаской, так как нет ничего более безнадежного, чем женщина, которая пытается анализировать природу любви, тысячи ее форм и вариантов.

— Я наблюдал за этим прелестным мальчиком. Вам удалось так много ему дать, что вы заслужили право называться его матерью, — сказал Блэнфорд. — У него есть великолепное ощущение самодостаточности, отчужденности от суетных радостей. Наверняка он станет художником. Он не строит иллюзий, когда глядит кругом — зато как будто проникает в глубь вещей, видит их первичную суть, их тоску об истинном Боге! Но это на поверхности, а как передать его потрясающую отрешенность? И я был таким же, аутистом, совершенно чистым, но, к сожалению, больше не буду таким для вас — никогда. Если бы вы тогда пробудили меня от смертельного сна, я бы молился на вас весь остаток жизни! Увы, нет, этого не случилось, мне было суждено и дальше спать, много лет, прежде чем догнать вас на этих камнях, после долгой и несчастной войны. До чего же причудливо распоряжается нами жизнь!

Не менее причудливой оказалась судьба записей Блэнфорда, которые он так старательно развеял по ветру, и тот понес их на все четыре стороны. Множество листков кружило над городом, любопытные цыганята стали ловить их и показывать своим родителям. А те, само собой, потащили их к торговцу книгами, и вскоре Тоби предложили купить стопку исписанной бумаги. Он тотчас узнал почерк: это были дневники Блэнфорда. Блэнфорд немедленно пожелал перекупить их у Тоби, решив, что счастливое спасение записей было предзнаменованием успеха будущей книги, уже начинавшей, безусловно, влиять на его будущее. Он уже чувствовал себя более или менее окрепшим, настолько, что стал постоянно думать о том, чем же заняться в будущем. Как же все-таки замечательно, что небольшой доход давал ему возможность зарабатывать деньги литературным трудом. Было бы обидно, считал он, если бы пришлось думать о романе только как о работе, дающей средства к существованию, не позволяя себе сладких долгих творческих мук. И еще его терзало вот что: сколько времени он будет поддерживать братские отношения с Констанс? Это не может продолжаться вечно, в таком виде, без хоть какой-то физической близости… или может? У него ныла грудь, когда он думал о ней! До чего же глупы люди! Он лежал, затаившись, чувствуя на своей спине и плечах сильные пальцы, и листал страницы, побывавшие в руках цыган. Писатель выкупает собственные записи — вот комедия!

Медитация — искусство или наука?

Блондинки не романтичны и не безупречны.

Вдохни кислород — и тишина[136]

Станет Высшей Безмятежностью!

К этому Сатклифф добавил: «Однако индус не просто думает о возвышенном, он и дышит через раз. Нас небеса хранят от таких напастей, но в теологическом смысле он, в основном, прав».

И еще: «Самодовольство — вот наше проклятье! Если бы мы только могли помолчать, дать возможность природе говорить, то непременно узнали бы, что Счастье, нет, Блаженство — дано от рождения!»

Как известно, обстоятельства порою могут изменить все в одночасье. Очень скоро Блэнфорд и Констанс бросились в объятия друг друга — благодаря вновь возникшей привычке вместе плавать по вечерам. Лето еще не набрало силу, но уже две недели стояла жаркая погода, по-настоящему летняя, и это заставило их вспомнить прежние подвиги. Когда-то они любили нырять, поставив на скалу шипящую керосиновую лампу, принесенную из дому. В призрачном желтоватом свете, который то еле теплился, то ярко вспыхивал, среди лилий был виден поблескивающий кружок воды, в этом месте течения почти не было. Не следовало заплывать за его пределы, там было и чище и безопаснее, но это не всегда удавалось из-за сильного течения у самой скалы. Тем не менее, учитывая, что плаванье было важной частью лечения, что оба были хорошими пловцами, и что даже в одиночку каждый мог бы справиться с течением, все это было не так уж страшно. Но однажды случилось вот что. Констанс ушла вперед, Блэнфорд, как всегда, медленно, враскачку, шагал по саду, видя впереди, на скале, неровный свет лампы. Он услышал, как Констанс нырнула, потом как она поплыла, хлопая по воде руками — в таком порядке. Трудно сказать, отчего ему показалось, будто что-то не так; возможно, он уловил досадливый вздох, когда она переворачивалась на спину — когда вдруг почувствовала, что ноги и бедра сводит судорогой… это была реакция на слишком холодную воду. Однако сильное течение не давало времени на размышление, надо было действовать немедленно, притом что берега как такового не было, ведь под лилиями — метра три ила, до дна не добраться.

— С вами все в порядке? — с тревогой окликнул он, почуяв неладное.

— Да! Нет! — в замешательстве отозвалась она.

Она попыталась обмануть Обри, понимая, что он не в лучшей форме и нечестно звать его на помощь… Однако ее страх мгновенно передался ему, и он понял, что выход один: прыгнуть в реку и вместе противостоять течению, сносившему ее вниз. В тихом месте ничего бы не случилось, она могла бы держаться на воде, сколько угодно, а вот течение было опасно. Констанс услышала, как он нырнул, и ей стало еще страшнее — теперь они оба были в опасности. Однако у Обри сил оказалось больше, чем думал он сам. Крепко ее обхватив, он поплыл против течения, стараясь приблизиться к камню, с которого они обычно ныряли. Довольно долго ему не удавалось победить реку. Но в какой-то момент он, очень медленно, стал одолевать ее. Проплыть надо было метра два-три, однако положение было критическим, так как течение увлекало их к римскому форту, где был небольшой, но очень опасный водопад. Там река мчалась с такой скоростью, что это могло закончиться самыми тяжелыми травмами — сотрясением мозга, переломами и прочими бедами. Однако медленные, но решительные гребки в конце концов позволили Обри одолеть эти метры — он с радостью и облегчением подтолкнул Констанс к камням, чтобы она смогла ухватиться за зазубренный край скалы и подтянуться. Вода больше не грозила ей бедой, однако руку Обри она не отпускала. Невероятно долго, потратив много сил, выбирались они на тихое, без коварных сюрпризов, место и потом выползали на берег.

— У меня никогда прежде не случалось судорог, — проговорила она, несколько раз извинившись за то, что ему пришлось ей помогать. — Я и представить не могла, что холод может так действовать.

Она очень волновалась за его спину — ведь он мог потянуть мышцы! И ей захотелось немедленно удостовериться в том, что это не так. Вот тут-то и случилась благословенная перемена — множество комплексов, парализовавших его душу и тело, неожиданно исчезли. Неужели так подействовал страх потерять ее навсегда? Теперь к Блэнфорду вернулась естественная, предписанная природой смелость, и он крепко обнял Констанс, словно был уверен в ее согласии. Так они стояли, прижавшись друг к другу, и молчали, наверное, целую вечность. Среди высоких деревьев ухали совы, отправившиеся на свою ночную охоту; глухо ворчала стоявшая на столе в кухне лампа, эти звуки напоминали поскрипыванье разделенного на отсеки моллюска наутилуса.

— До чего же здорово, — прошептал он, — не бояться что-нибудь испортить! Своей судорогой ты так меня напугала, что я со страху пришел в чувство. Не хватало еще навсегда тебя потерять! Теперь я все понял. Ты научилась главному, чему только может научиться женщина от мужчины — увы, не от меня, а от Аффада: искусству капитуляции, которая гарантирует счастье. И я благодарен ему!

Это были не только слова… за ними последовали ласки — щедрые, ненасытные. Ему хватило сил доказать ей свою любовь и в полной мере насладиться близостью. Откуда, черт побери, что берется? Он не знал.

Подобно всем любовникам, они порою испытывали страстное желание побыть наедине друг с другом. И поэтому после счастливого спасения они на несколько недель совершенно исчезли из поля зрения своих друзей, предпочитая рано обедать и рано уходить в спальню, чтобы не терять времени даром. Даже не любовались луной, как это исстари принято делать в Провансе, коротая так долгие вечера. Блэнфорд ревновал Констанс, правда, не столько саму по себе, сколько к ее друзьям. И это все сразу приметил принц с его египетской обостренной интуицией.

— Наконец-то свершилось, — сказал он, довольно и удивленно фыркнув. — Я напишу принцессе, что ее худшие опасения подтвердились! Призрак любви побеспокоил старого благочестивого холостяка. Я прав, Констанс?

Однако она так глубоко погрузилась в свои роскошные, великолепные ощущения, что добродушное подшучивание принца не могло вывести ее из этого состояния.

— Она порадуется, — отозвалась она. — Принцесса всегда благоволила к Обри и жалела, что он одинок.

Принц и сам очень радовался и уже начал мысленно сочинять письмо. Один лорд Гален ничего не замечал и даже расстроился, когда Принц сказал, что не заметить это невозможно.

— Мне никто ничего не говорит, — обиженно вздохнув, произнес он, — но, думаю, это Благословение Свыше. Вы ведь так считаете?

— Конечно, считаю, — проговорил его высочество своим резковатым голосом, тоном, не допускающим сомнений. Однако он стал относиться к этому с гораздо меньшим энтузиазмом, когда новоявленные любовники исчезли на несколько недель. Поговаривали, будто они тайно сбежали в Италию.

Принц не терпел одиночества и жить не мог без привычной ежедневной порции придворных сплетен, он скучал по ним сильнее всех. Дальше — больше, как бы пополняя список неожиданностей, Констанс решила, что забеременела. Это заставило их задуматься о будущем, пересмотреть привычные представления о жизни и привычный уклад. Это были приятные переживания. Ни он, ни она и помыслить не могли, что такое возможно, хотя и не предпринимали ничего, чтобы этого избежать. Блэнфорд был и счастлив, и напуган, и уже начал беспокоиться, что из него получится не лучший отец и муж.

— По-твоему, мужчина годен лишь на то, чтобы зевать и листать справочник с христианскими именами? Неужели ты не можешь поручить мне что-нибудь более полезное?

Но Констанс лишь умиляли его бестолковость и эти приступы энтузиазма. В глубине души она понимала, что подобные крупные перемены могут оказать на него самое благотворное действие!

Когда, просыпаясь, он обнаруживал себя в ее объятиях, то с удивлением вспоминал свое прежнее одиночество: почему он раньше не думал о том, какое это счастье — блаженство любви, как пронзительно-прекрасно ощущение того, что и тебя тоже любят? Он даже немного досадовал на себя за это удивление, которое пристало разве что подростку, впервые познававшему любовь, нежность, страсть. Он снова и снова ощущал голод и желание, и после того как ее любовь изливалась на него, так сказать, заново оживал, как природа после дождя. В ту пору у Сатклиффа был слегка обиженный вид, возможно, он убеждал себя в том, что «зелен виноград», хотя прежде никогда не признавался в своих чувствах к Констанс? А иначе как можно объяснить его тогдашнее состояние? Все еще появлялись разрозненные странички из записных книжек, которые добавляли красок растущей горке obiter dicta.[137] В один прекрасный день эту горку рассортируют, и она станет — пока еще предполагаемым — романом. Он заявил, что придумал «экстра-брачный бисквит» и не крошащийся хлеб, не говоря уже об искусственном члене под названием Вознаграждение; у него были крылышки и хоботок, которые усиливали сокращения матки, благодаря системе одновременного воздействия. Это был триумф технической мысли! Вслушайтесь в музыку сфер — дробь, отбиваемую яичками Геракла.

— Хватит! — завопил Блэнфорд. — Ради всего святого, хватит!

Как только установилась летняя погода, начали действовать вновь созданные трибуналы, которые рассматривали военные преступления, и вскоре должно было решиться, виноват Смиргел или не виноват. Пока все еще было, как в тумане — сплошные предположения и ложные свидетельства. Шел поиск героев и козлов отпущения. Двое консультантов по правовым вопросам были на стороне Смиргела, так как принц подыскал им местечки в компании, занимавшейся сокровищами, и обещал некую долю от найденных Ценностей. Он так ловко все провернул, что можно было подумать, будто немец достоин по меньшей мере британского ордена за отличную боевую службу или французского военного креста. Надо ли удивляться, что его дело развалилось из-за «отсутствия доказательств». Тем временем суды охотно публиковали данные о погибших и пострадавших, и было очевидно, что нацисты нанесли огромный урон Провансу. Из шестисот тысяч человек, угнанных в Германию, не вернулись шестьдесят тысяч, пятнадцать тысяч человек были расстреляны или обезглавлены, шестьдесят тысяч заболели туберкулезом… Но решение трибунала относительно Смиргела было, тем не менее, вполне лояльным, оно звучало, как музыка, для ушей лорда Галена, ибо теперь ничто не мешало приступить к поиску сокровищ. Компания начала готовиться к разработке недр.

Однако внезапно возникли непредвиденные препятствия, в частности, поползли слухи о находке — произошла утечка информации. Возможно, из-за якобы случайной оплошности самого Смиргела? Во всяком случае, отцы города Авиньона и его власти недвусмысленно дали понять, что хотят быть в курсе дела и что все найденные сокровища сначала должны быть предъявлены директору музея и главе мэрии.

— Теперь сохранить все в тайне не получится, но, может быть, сумеем ограничиться подкупом пары чиновников? — спросил принц, стараясь не показывать своего разочарования. — Но с этим не будем торопиться. Вдруг там нет никаких сокровищ, а если даже есть, то совсем мало.

С лица лорда Галена не сходило тоскливо-испуганное выражение. Как бы то ни было, Смиргелу оставалось только дождаться заветного документа, который должен был удостоверить его невиновность, и тогда он сможет предъявить карту и повести всех на штурм пещер.

— Нам не стоит вести себя, как собака на сене, по крайней мере, на первом этапе. В конце концов, это же грандиозное историческое событие. Сославшись на французские законы, нам могут вообще запретить что-либо делать — приплетут сюда интересы Лувра. Но пока чиновники еще как следует не раскачались. Подкормив кое-кого из них, мы можем заставить их заявить, например, что находка наша не представляет особого интереса ни для историков, ни для искусствоведов.

Было очевидно, что время просвещенного эгоизма миновало, и все хотели немедленно стать миллионерами! Однако то и дело возникали всякие трудности.

— Вы уверены в bona fides вашей карты? Я давно хотел спросить вас об этом, — сказал лорд Гален.

Откашлявшись, Смиргел энергично закивал головой.

— В конце концов, это же логично, что Шульц сохранил копию, ведь с ней он мог в любое время вернуться и вынести сокровища. Вас что-то не устраивает? Я не понимаю. Для чего ему фальшивая карта?

И правда, не было никакого смысла хранить фальшивую карту. Этого просто не могло быть! Поэтому, полные оптимизма, они расстались на те несколько дней, пока Смиргелу выправляли документ о реабилитации. А после оставалось лишь побыстрее оформить договор с самим Смиргелом. Очень кстати удалось обнаружить и Катрфажа — его познания были просто бесценны, это понимали все. Доктор Журден постоянно его опекал, и через него Катрфажу было сделано предложение снова поработать на принца и на Галена. Надо сказать, Катрфаж сильно постарел и стал совсем седым. Тем не менее, он смог восстановить подавляющую часть документов, касавшихся тамплиеров, и рассчитывал завершить свои изыскания, написав о них большое эссе.

Раз или два, по-видимому, чтобы раздразнить аппетит своих компаньонов, Смиргел приводил их ко входу в большой грот, который был закрыт для публики и огорожен деревянным забором с надписями «Опасно» и «Défence d'entrer».[138] Они бесцельно бродили кругом, обсуждая способы проникновения внутрь и втайне надеясь, что немец отдаст им знаменитую карту. Но тот все медлил, не поддаваясь на уговоры, все ждал документов из трибунала. Тем временем случилось еще одно взбудораживавшее всех событие: Катрфаж нашел в Авиньоне цыгана, который собственными глазами видел сокровище, когда случайно забрел в пещеру. Он сказал, что дверь, которую Смиргел якобы надежно закрыл, теперь опять открыта, и зайти в пещеру может любой желающий. Он сам, во всяком случае, заходил и видел массивные дубовые сундуки, набитые драгоценными камнями и всевозможными украшениями. Себе он взял один рубин, который прикрепил к ноздре. Уже потом он узнал, какой подвергался опасности, и страшно перепугался. И больше не пытался проникнуть внутрь, поскольку у него не было ни карты, ни каких-либо иных подсказок. Теперь, конечно же… Несмотря не то, что признание звучало убедительно, сам цыган не внушал доверия, так как слишком уж пылко, почти истерично все это излагал. Невольно возникла мысль: не придумал ли он это, чтобы немного подзаработать?

Ситуация осложнялась еще и тем, что в город приехал новый префект, пожелавший немедленно задать кое-какие вопросы, обсудить юридические тонкости, чтобы все было по закону. Отказать ему было невозможно, и любезный пожилой господин в назначенный час предстал перед первым собранием акционеров, имевшим место в Пон-дю-Гар — обсуждали сроки и подсобные средства, необходимые на завершающем этапе работ. Принц, лорд Гален, Смиргел и Катрфаж были главными исполнителями, тогда как более скромные акционеры, например, доктор Журден, играли в трик-трак в саду в компании с Блэнфордом и Сатклиффом. Префект, как истинный француз, очень любил праздники и заказал для всех шампанское, после чего поднялся, чтобы произнести тост в честь принца и открыть бал небольшой изысканной речью:

— Вас, наверное, удивляет, что я явился на ваше собрание. Дело в том, господа, что я хочу попросить вас об одном одолжении. Подумайте и о моих проблемах. Авиньон — опасный город, и особенно опасны цыгане. Их тут полно, это такая головная боль — в этом смысле здесь еще хуже, чем в Марселе. Однако я не рискнул бы советовать губернатору пренебрегать ими, они не только обременительны, но и полезны. Практически вся тайная информация — любой важности, — поступает к нам от цыган, а потом передается исполнительной власти. Естественно, среди прочих безотлагательных дел было знакомство с этими людьми. Нужно было выяснить, сумею ли я поладить с племенем святой Сары — вы не представляете, как это важно для моей работы! В результате неких дипломатических маневров я познакомился с замечательной англичанкой, которая живет в таборе, это дочь некоего лорда Банко, чье имя, возможно, вам знакомо. Эта англичанка снабдила меня массой полезной информации и поразила глубокими суждениями. Она и посоветовала мне приехать к вам сюда.

От нее я узнал, что задолго до того, как австрийские саперы начали минировать пещеры, в одном из гротов у цыган была часовня, посвященная святой Саре, где в определенное время года крестили детей и проводили некоторые обряды. Да, эта «таинственная святая» была культовой фигурой — иногда она даже помогала предсказывать судьбу и одаривала способностью к языкам. Ну, а немцы, вы сами понимаете, изгнали цыган, когда принялись обживать пещеры. Вероятно, вы интересуетесь теми же объектами, хотя и по иным соображениям. Поэтому прошу вас действовать с предельной осторожностью и бережностью, когда вы приступите к делу. В моем теперешнем положении я не могу отказать святой Саре, я должен вернуть ей грот, ее старая глиняная статуя и иконы с ее изображением валяются где-то внутри, неприкаянные. До сих пор я обращался только к одному человеку, к герру Смиргелу. И он совершенно не против, чтобы кто-нибудь из цыган сопровождал его в пещерах. Когда его оправдает трибунал. Уф!

Префект помолчал, словно у него перехватило дыхание после столь долгой речи, и стал с некоторым недоумением вглядываться в лица своих слушателей, ведь обычно перед его обаянием никто не мог устоять. А сейчас принц, например, был явно не в восторге. Он считал, что уже слишком много людей причастны к их тайне. Того и гляди явятся представители полуофициальных агентств, подобных «Beaux Arts», с их весьма расплывчатыми полномочиями. Да, если учесть, что сокровища уже не домыслы, а почти реальность, и, похоже, они бесценны… Непредвиденные трудности возникали постоянно, держать все под контролем стало слишком сложно, потому что теперь уже велено было фотографировать все находки, все предметы по мере извлечения их на свет божий!

— Боже мой! — воскликнул лорд Гален, слушавший префекта с весьма унылым видом, так как сразу стал прикидывать, что могло пойти вразрез с их планами, и на какую прибыль им можно рассчитывать, какая будет доля? (А если этих проклятых сокровищ нет? Эта мысль не выходила у него из головы!)

Надо сказать, Смиргел выбрал день начала их операции не просто так, а лишь после основательной консультации с Катрфажем. Он хотел соблюсти некие мистические меры предосторожности. Это должна была быть пятница, и непременно тринадцатое число, чтобы тем самым почтить святую Сару, в ее ипостаси предсказательницы, и память тамплиеров. Это стало как бы напоминанием о том страшном дне, когда перестал существовать их орден. Почему люди всегда невольно ищут во всем продолжение, связь с прошлым, словно им необходимо удовлетворить некую космическую потребность? (Этот вопрос Блэнфорд задал самому себе и ответил на него так: «Потому что, дурак, мир сознания это мир отголосков истории, которые взывают к новому воплощению. Человек хватается за любую ниточку, соединяющую его с событиями минувшего времени. Например, тамплиеров уничтожили в том самом унылом городе Вьенне, где я однажды зимой провел десять дней, завороженный исключительно лишь историческим фактом, о котором, не помню где, узнал. Понтий Пилат, когда оставил службу, поселился в Вьенне, поскольку Рим показался ему слишком шумным, слишком испорченным и слишком дорогим городом для бедного пенсионера».

Так появилась небольшая монография, своего рода мемуары, написанные в Вьенне. Монография называлась «Мемуары ПП», и на нее покровительственно, но дружественно отозвался сам Персуорден.)[139]

— Потом мне несколько месяцев, — добавил Сатклифф, — все ночи напролет снилось, как я мою руки, поливая себе из серебряного кувшина под лай толпы нечесаных недочеловеков!

К началу чаепития прикатил старый «даймлер» с принцем, за рулем сидел Кейд. Он заезжал на деревенскую почту и привез кучу писем, присланных с центральной почты в Авиньоне, которая еще только-только начала налаживать работу. Среди конвертов с незнакомыми именами был один желтый конверт, подписанный «Служба Ее Величества» и адресованный Смиргелу. Оказывается, он не назвал прокурору свой истинный адрес, а дал этот, лорда Галена, с коим успел подружиться. В конверте был тот самый волшебный документ, которого Смиргел нетерпеливо ждал и который должен был удостоверить его непричастность к деяниям нацистов. Смиргел всхлипнул, вскрыв конверт. Потом он нежно обнял Кейда и расцеловал его в обе щеки. Вытащив заветную бумагу, Смиргел закричал:

— Слушайте все, это удостоверение моей невиновности — отныне я чист от грехов и вновь могу начать нормальную жизнь, как всякий обычный гражданин! Ах, вы и представить себе не можете, что это для меня значит! Что же касается сокровищ, то можем приступать к поискам хоть завтра. Но сначала надо составить подробнейший план действий.

К удивлению всех присутствовавших, Смиргел упал на колени и произнес благодарственную молитву.