"Север" выходит на связь

Трудные обязательства

Командировка Михалина в Ленинград была рассчитана на несколько дней. Считалось, что автору «Омеги» вполне хватит этого срока для консультаций с производственниками. Он и поехал налегке. Но дело так повернулось, что недели прошли, а день отъезда даже не предвиделся.

В ожидании денежного перевода пришлось перейти на хлеб-воду: досаждать просьбами Михалин не любил.

Но от зорких глаз Стромилова ничего не скроешь. Придумал повод — столько-то дней с начала освоения радиостанции — и затащил москвича в свою холостяцкую комнату: на чашку чая в честь юбилея.

Выложил на стол все, что было. Разрезал на два тонких кружка невесть как прибереженный кусочек копченой колбасы, поделил хлебную краюшку, разлил из фляги в стаканы понемногу спирта.

— Какой же это чай? — спросил гость.

— Ничего, сейчас воды дольем.

Чокнулись, закусили, помолчали и заговорили разом, как бы торопясь открыть друг другу уже давнюю симпатию.

Стромилов воспользовался минутой откровенности, предложил денег взаймы. Не тут-то было. Михалин отказался, твердил, что ни в чем не нуждается.

— К чему ломаться? Мы же товарищи! — Стромилов чуть не силой заставил гостя взять три червонца.

Михалин сидел красный, смущенный. Потом сказал:

— Помните, Николай Николаевич, при первой встрече вы меня приняли за толкача? Я тогда нисколько не обиделся. Меня просто окрылили ваши слова: «Замечательная вещь эта станция». Уже было столько отзывов и похвал, но сейчас война, аппаратура пошла в серию, и вы тогда не знали, что я — автор. Понимаете? Вы-то не ведали, кто я, а мне ваше имя давно знакомо. Когда подполковник Миронов сказал, что куратором «Омеги» назначен Стромилов, я не удержался, выпалил: «Не тот ли?..» Признаюсь, меня это страшно обрадовало, я почувствовал мощную поддержку. Но и — знаете — удивило. Конструктор знаменитой радиостанции «Северный полюс» тратит время и силы на то, чтобы осуществить задуманное незнакомым, ничем не знаменитым коллегой…

Стромилов слушал спокойно, дымил папиросой. А тут не удержался:

— Чему дивиться? Нахожу полное удовлетворение в работе куратора. Меня, между прочим, зовут еще военпредом, и тем особенно горжусь.

— Но вы же сами могли создать «Омегу», или, как теперь по-вашему, — «Север».

Стромилов долго молчал, курил.

— Наверное, нет ничего проще, чем добыть огонь, — сказал он наконец. — И все же тот предок наш, который первым его добыл, — великий изобретатель. Мог ли, говорите, я? Один мой приятель в шутку говорит, что он мог бы радио открыть, если бы оно уже не было открыто Поповым. Вот и вы меня опередили. Ну, а серьезно — когда Миронов дал мне возможность познакомиться с вашей «Омегой», я сразу почувствовал: ко времени дитя родилось. Поэтому и стало оно мне родным. Впрочем, как и многим. Видите каждый день, как относится к радиостанции рабочий класс.

— Да-а, — подтвердил Михалин. — Сущая правда. Ехал в Ленинград — не ожидал. Даже во сне не могло привидеться такое. Никаких конфликтов. Изобретатель не встречает противников, его чуть ли не на руках носят. Ей-богу, не знаю, кому роднее мое дитя.

Стромилов покачал головой:

— Все правильно, за исключением того, что изобретателя на руках носят. Заставили же мы вас своими претензиями день и ночь работать. Такие головоломки — тоже конфликт. А сколько их еще будет! У «Северков» строгий экзамен: во вражьем тылу. Уже начинаем получать сигналы. И уже ясно, что нужно увеличить надежность радиостанции.

— Это точно, — вздохнул Михалин. И спохватился: — Гостю пора и честь знать.

Стромилов, наводивший порядок на столе, остановил:

— А чай? Вы же про чай спрашивали. Вон, кипит!

Пришлось остаться. Попивая из стакана кипяток, Стромилов вернулся к прежней теме:

— Так вот о надежности. Наверное, знаете мастера Леицкого. Старичок. Он меня сегодня до слез тронул. Пришел, чтобы со мной вместе провести испытания на стойкость «Севера» к ударам и тряске. А испытательный стенд, как известно, эвакуирован. Но мастер нашел способ. Навьючил на себя сумки с рацией, с батареями и стал прыгать со стула. Потом со стола и, наконец, гляжу, с высокого подоконника. Ушибся, а виду не показывает. Еле усадил я его, успокоил. Показал документы, если так можно сказать, партизанские рекламации. Вот, говорю, они важнее наших с вами кабинетных испытаний. Ну, а потом поделился с ним некоторыми своими мыслями — что еще можно усовершенствовать. Он знаете как ухватился! Завтра, говорит, созовем производственное совещание и вас пригласим…

Когда убрали со стола посуду, Стромилов положил чистый лист бумаги, вооружился карандашом, сказал:

— А теперь я вас поэксплуатирую. С расчетами у меня не все ладится. Диплома не получил.

Михалин удивился:

— Не может быть. Вы же…

— Правду говорю. С умыслом ведь вас пригласил. Думаете, только деньги всучить? — и громко рассмеялся.

Сидели долго. Михалин остался ночевать.

Оба спали так крепко, что не услышали сигнала воздушной тревоги. Вскочили, не понимая, откуда грохот, звон битого стекла и почему комната вся в дыму.

Сильно потянуло сквозняком, и стало понятно: воздушная волна от упавшей неподалеку бомбы высадила окно в комнате.

— Это, наверное, за вами, Борис Андреевич, фашисты охотятся, — сказал, отряхиваясь, Стромилов. — Узнали, что вы у меня ночуете, и бухнули. Вы живы?

— Жив, — отозвался Михалин. — Будем считать это сигналом к подъему.

Серая бумага — изнанка обоев, и тушью плакатным пером выведено:

10 октября в 17.00 состоится общезаводское партийное собрание

Повестка дня:

1. О работе парткома.

2. Разное.

Явка членов и кандидатов ВКП (б) обязательна.

Партком.

Михалин остановился, прочитал. Вот уже двенадцать лет он — коммунист, привык каждый месяц, а то и чаще ходить на собрания. Но это — не ему, он здесь «чужой».

А взгляд зацепился за объявление привычно, как дома, в Москве. Подумалось: «А что у меня — в семнадцать?» И еще: «Нет, это не мне».

— Вы тоже приходите, — услышал за спиной.

— Я?

Ливенцов, секретарь парткома, глядел серьезно, и даже удовольствие в его усталом взгляде можно было прочитать, будто рад очень, что объявление командированный читает.

— Мы вас, товарищ Михалин, уже знаем. При входе, как и все мы, партбилет предъявите… Приходите!

Вот он и пришел за полчаса до начала, сел в последнем ряду. Потом всех попросили пересесть поближе к президиуму, сказали, зал будет полупустым: две трети организации на фронте.

Михалин многих из присутствующих уже знал и приветствовал то одного, то другого кивком, взмахом руки. Со всех сторон знакомые лица. Кивают тоже, приветствуют. Он отвечал и думал: «Нет, вроде и не чужой уже. Правильно, что пришел».

Запыхавшись, последним вбежал начальник сборки Витковский. Поздоровался с Михалиным, хотел рядом сесть, но заметил неподалеку главного инженера Апеллесова — перебрался к нему. Зашептал что-то на ухо, времени не терял.

Председательствующий попросил внимания.

Приняли повестку дня. Только руки опустили, как откуда-то сверху донесся визг снаряда. Пи-и-и-у… Разрыва не было слышно, видно, плюхнулся в другой части города. Решили, несмотря на артобстрел, собрания не прерывать.

Председатель предложил встать и почтить память павших в боях коммунистов, комсомольцев и беспартийных завода. И снова в тишине звук вибрирующей, вот-вот готовой оборваться струны: пи-и-и-у…

Ливенцов, докладчик, коротко рассказал о политическом моменте, о тяжелых днях Родины и что в связи с этим предпринимал партком. Уже к 30 июня сформировали добровольческий батальон, названный в документах «по истреблению фашизма». Много сил потребовала эвакуация большей части завода в Сибирь.

Когда речь зашла о выполнении фронтовых заказов в полупустых цехах, Михалин, и до того внимательно слушавший доклад, даже чуть вперед подался. Ливенцов сообщал такое, что было ему совсем неведомо.

Миронов ведь и не заикнулся приезжему москвичу, как он ходил с «Омегой» к командующему фронтом и как тот позвонил Жданову. Ничего не знал Михалин и о ночном смотре «Омеги» в Смольном.

— Задание, — говорил докладчик, — было дано через товарища Жданова. Он регулярно справляется по телефону о ходе выпуска объекта «Грэд»…

В зале было холодновато, уже экономили топливо. Но Михалину вдруг стало жарко, он даже платок вынул, провел им по лбу. Так вот почему такими темпами провернули столь сложные дела… Но странно, что говорит дальше Ливенцов. Завод, оказывается, с объектом «Грэд» не уложился в установленные горкомом сроки. И в связи с этим партком привлек к ответственности некоторых коммунистов.

— Сейчас выпуск оборонных объектов в горкоме партии считают не днями, а часами, — слышалось с трибуны. — А у нас еще старые привычки… Задание выполнено в целом с опозданием на один день, частично по отдельным деталям задержка достигала трех дней.

Так вот оно что, всего на один день задержка! Стоит ли критиковать? Но это только он, Михалин, так думает. Прения — без перерыва после доклада — пошли другим путем, критикуемые искренне признавали свою вину.

Вот Дмитриев:

— Да, товарищи, не хватило должной настойчивости. Понял. Пережил. Будем работать по-фронтовому.

Витковский:

— Заверяю партийное собрание, что социалистические обязательства к 24-й годовщине Октября выполним во что бы то ни стало.

Но самое большое впечатление на всех произвела речь бухгалтера Гумилевской. Она вспомнила девятнадцатый год, бои с Юденичем, революционные традиции завода.

— Нужно, так круглые сутки будем работать! Холода наступают. Как там в окопах? Теплые вещи свои соберем, отдадим фронтовикам…

Потом обсуждали заявления о приеме в ВКП(б). Поредевшую от мобилизаций заводскую партийную организацию пополняли рабочие. Как многие бойцы на фронте, они хотели в борьбе с фашизмом участвовать коммунистами.

К столу президиума вышел Большов Лев Гурьевич, бригадир механической мастерской. Проста биография кадрового производственника, а вопросы все задают и задают. Впрочем, больше не по прошлой жизни, а по нынешним делам; желают знать, как относится подавший заявление к текущему моменту, к задачам своего коллектива и всего предприятия. Секретарь торопится, записывает в протокол:

— Сколько в мастерской стахановцев?

— Все.

— Нормы выполняют?

— Все перевыполняют задания.

— А нарушения трудовой дисциплины есть?

— Один случай. Товарищ понял свою вину.

— На фронт подавали добровольцем?

— Подавал. Не взяли по болезни.

— А если понадобится?

— Пойду.

— Цех выполняет программу?

— В предыдущем месяце дали 110 процентов, а за этот еще не подсчитывали.

Стали голосовать: кто за прием Большова в партию. Все — «за».

Михалин тоже машинально поднял руку, но тотчас спохватился, опустил. Приглашенный он ведь только, не состоит на учете. Но все равно чувствовал себя своим здесь, на собрании. Понимал и принимал все, что говорилось, как другие. Может, только волновался, переживал больше других.

Задолго до войны ему довелось слышать, как выступал перед молодежью видный большевик, страстный пропагандист идей партии Емельян Ярославский. Оратор говорил о невероятных трудностях и лишениях гражданской войны, о том, как их преодолевали коммунисты. Привел такой пример: получат, бывало, на роту две пары сапог, и возникает вопрос — кому же их дать, когда все разуты? Партячейка решает: «Обуть тех беспартийных, кто наиболее нуждается, а мы, большевики, и так выдюжим».

Вспомнив это, Михаил посмотрел на недавно выступавшую Гумилевскую, бухгалтера. Она сидела неподалеку — в ватнике, в сапогах, на голове вязаный платок. И будто бы снова прозвучали в ушах Михалина страстные слова женщины: «Холода наступают. Как там в окопах? Теплые вещи свои соберем…» Да, такие люди все отдадут. Как в гражданскую: мы, большевики, и так выдюжим!

Михалин мысленно поблагодарил Ливенцова за приглашение на собрание. Оно никогда не забудется. Не оттого ли, что на заводе проходит, в рабочей среде да еще в городе, где все дышит духом революции? Уж он-то, Михалин, конструктор-разработчик, знает, какое чудо сотворили сидящие кругом люди, наладив производство «Северов» в немыслимые даже в мирное время сроки. А вот поди ж ты — ни слова похвальбы. Докладывает кто об успехах и говорит: «Мы сделали», а если не получилось, подчеркивает: «Я не доглядел, моя вина». Знаешь, что тот вон и тот старые друзья, водой не разольешь, а до чего крепко критикуют перед собранием друг друга! И хоть бы тень обиды…

Вот она — партийность, говорил себе Михалин, она каждого подымает, всех сплачивает.

Собрание продолжалось. А за окнами, над крышей пело: пи-и-у… и-у! Даль откликалась эхом снарядных разрывов.

Под конец запели «Интернационал». Михалин с чувством подтягивал: «Кипит наш разум возмущенный и в смертный бой вести готов». Слова великого гимна обрели новый, прямой смысл. Впереди действительно ждал бой, смертный бой.