"Вы просто не знаете, куда смотреть". Часть третья: "День очищения"

Глава 20. Полусладкий Пастор

Нижнее отделение в сейфе набито пухлыми пачками наличных. Я даже трогать их не стал, чужого не надо. Но на глаз сумма весьма и весьма приличная. В этом городе на такую даже и купить-то, пожалуй, нечего. Наверху — папка с бумагами. Документы на бар, торговая лицензия, пожарный сертификат, договор на вывоз мусора, квитанции электрической компании, страховка на случай пожара… Немалая, однако. Спалить его как бы не выгоднее, чем продать. Да и кто купит?

Завещание. Владелец в случае смерти всё оставляет дочери. Логично. Жаль, пропали оба.

Три пачки с патронами двенадцатого калибра. Пули и крупная картечь. Не на утку ходил этот охотник.

Коробка из-под марципановых конфет. Жестяная, глянцевая, розовая с золотом. Лежит поверх всего, сияет фальшивым блеском, только надписи «Открой меня» не хватает.

Я открыл.

Внутри толстая тетрадь, плотно исписанная мелким почерком, несколько защищённых конвертов — пустых, с напечатанным на принтере почтовым кодом. Анонимный абонентский ящик в неизвестном почтовом отделении — вместо адреса только длинный номер. Без справочника не понять даже город, да это, скорее всего, и неважно. Старомодная, но снова востребованная услуга для тех, кто не любит электронную почту, которую теперь прочитать куда проще, чем бумажную. Спецконверт, в отличие от цифровой криптографии, хотя бы не вскрыть так, чтобы не осталось следов. Даже не будь в коробке фото, я бы и так догадался, чьё это имущество. Но фотография есть — квадратный полароидный снимок, на котором со стаканом в руке сидит у стойки бара грустный и почти трезвый Калдырь. Кажется, эта коробка предназначена мне. Впрочем, если и нет, меня это не остановит.

***

— Привет, босс! — здоровается бодрая и какая-то непривычно незлобная Швабра.

— Здравствуйте, Роберт, — приветствует меня её подружка.

— Что-то вы сегодня рано. А как же школа?

— Занятия отменили! — сообщила уборщица. — Вместо них три дня будут экскурсии на Завод. В рамках профориентации. Моя группа завтра, так что сегодня я совершенно свободна.

— И сразу явилась на работу? Вместо того чтобы… Что обычно делают сбежавшие с уроков школьники?

— Что, босс?

— Э… не знаю, — признался я. — Но вряд ли отправляются убирать туалеты.

— А куда шёл, сбежав с уроков, ты?

— Я не сбегал с уроков.

— Да ладно, не ври! Ни разу?

— Честное слово.

— Ты был такой правильный и скучный?

— Нет. Я не учился в школе.

— Серьёзно? Почему?

— Так вышло. Итак, почему вы тут?

— Это всё она, — Швабра махнула рукой на блондинку, — кажется, запала на нашего засранца. Но я тебе этого не говорила, босс!

— Любовь зла, — пожал плечами я.

— Он забавный, — сказала всё-таки услышавшая наш разговор блонда. — И говорит то, что думает.

— Он просто мало думает, — фыркнула Швабра, — и много говорит.

— Остальные ещё хуже.

— Вау, герла, ты рили тут! — по лестница спускается улыбающийся шире ушей панк. — Я в отпаде, герла! Рили клёво выглядишь!

— Спасибо, я тоже рада тебя видеть, — помахала ему рукой блондинка.

— Рили, без бэ? Сорьки, гёрл, а повторить можешь?

— Что повторить? — удивилась девушка.

— Ну, то, что ты сказала?

— Что я рада тебя видеть?

— Да, блонди, ты не поверишь, но, кажется, я слышу это первый раз в жизни!

— Я. Рада. Тебя. Видеть, — чётко и раздельно произнесла блондинка, еле сдерживаясь, чтобы не засмеяться.

— Теперь я за тебя умру, блонди. Рили так.

— Какие глупости, — нахмурилась она, — вот этого мне точно не нужно. Ужасно не люблю, когда умирают.

— Сорьки, блонди, рили не прав. Опять наговнил, да?

— Я не сержусь.

— Блин, только скажи, что надо. Я сейчас на склад, за бухлом для бара, потом к полису, показать, что не свалил, потом — что угодно. Рили всё.

— Очень мило, — кивнула девушка, — я прогуляюсь с тобой, если ты не против. А потом поможешь мне пересадить цветы, ладно?

— Да я… Да блин! Да офигеть! Я щас, ван секонд! — панк умчался наверх.

— И ничего смешного, — строго сказала блондинка, глядя на Швабру.

— Я никогда не смеюсь, — ответила та мрачно. — Иначе ржала бы как безумная. От общего идиотизма происходящего.

— Он не так плох, как тебе кажется. Ты просто не знаешь, куда смотреть.

— Сама туда смотри! — фыркнула моя помощница. — Меня от этого тошнит.

— Скажи, — перебил я их пикировку, — это ты снимала?

— Да, — блондинка повертела в руках карточку Калдыря и вернула её мне. — Я.

— А где?

— В баре, конечно, разве не видно?

— Ни разу не видел тебя здесь вечером.

Она ничего не ответила, повернувшись к лестнице, по которой спускается…

— Что ты с собой сделал, придурок? — фыркнула Швабра. — А ведь почти уже стал на человека похож!

— Уди, злая жаба! — отмахнулся от неё панк. — Ты не вдупляешь, рили!

Говночел, лишившись татуировок, в последнее время выглядел довольно обычным молодым человеком. Джинсы, футболка, куртка. Разве что причёска малость неаккуратная. Но сейчас…

Выкопав свой панковский прикид, который не надевал с момента ареста, он поставил волосы торчком, подвёл глаза чёрным и нацепил клёпаные бутсы.

— Пунк нот дед, воу! — показал пальцы козой.

— Это ради меня? — засмеялась блонда. — Как мило!

— Ага, — скептически сказала Швабра, — сейчас сблюю от умиления.

***

— Какая-то ты сегодня странная, — сказал я, когда панк с блондинкой ушли чуть ли не под ручку.

Если бы не тележка для товара, были бы прям парочка.

— Что не так, босс?

— Как будто яда в организме стало меньше, что ли… Почти не глумилась над ними.

— Ой, да пусть развлекается, — отмахнулась Швабра. — Не так уж у неё много радостей в жизни.

— Почему?

— Нипочему, отстань, босс.

— Вот, теперь узнаю свою сотрудницу. А то уж думал, не заболела ли?

— Для тебя я тоже «злая жаба», да? — насупилась Швабра.

— А тебе не всё равно?

— Не знаю. Может, и всё равно. А может, и нет. Мы, девушки, такие непредсказуемые…

— Ладно, раз пришла, помоги подготовить зал. Так и быть, дам сверхурочные.

— Серьёзно? Не похоже на тебя, босс.

— А что ещё делать с человеком, которому, кроме как на работу, и пойти-то некуда?

Швабра принялась, злобно сопя, снимать стулья со столов и расставлять салфетки.

— Уел, — признала она, закончив. — Сама не знаю, как дошла до жизни такой.

— Какой?

— Когда кроме как с начальством и поговорить не с кем.

— А подружка твоя белобрысая?

— Она, конечно, да, но… Знаешь, у неё своих проблем выше крыши. Да таких, что моя жизнь кажется выигрышным лотерейным билетиком. Не хочу её грузить.

— Ладно, что там у тебя стряслось? Вижу, что хочешь рассказать.

— Не твоё дело, босс, не надо лезть…

— …в твою жизнь, — закончил я. — Как скажешь. Принеси кофейные чашки, скоро заявится утренний клушатник. Надеюсь, твоя подружка не заморочит голову Говночелу, и он притащит пироги вовремя.

— Ой, что там морочить, я тебя умоляю! Вакуум между ушами?

Закончив приготовления к утреннему открытию, Швабра уселась на табурет у стойки. Вздохнула, поёрзала. Вздохнула снова. Выпила тоника со льдом. Помыла стакан. Вернулась.

— Что ты маешься? — спросил я. — Говори уже.

— Блин, раз ты так настаиваешь… Маме стало лучше!

— Это же хорошо?

— Надеюсь. Не знаю. Боюсь думать об этом. Она уже несколько лет вставала из кресла перед телевизором только в туалет и на кухню. Еду я ей оставляю в холодильнике или на плите. Поест и обратно уходит. Пялится в телек сутками, без звука, даже ночью не даёт выключать. Там один шум на экране, а она смотрит. Так в кресле и спит. Или вообще не спит, не понять уже. А сегодня вышла на крыльцо, представляешь? И даже как будто меня узнала, что ли… Но, может, и показалось. Посмотрела так, как будто я для неё существую. Пусть даже просто как движущийся объект…

— Ты рада?

— Блин, вот честно? Не знаю, босс. Слишком долго её в моей жизни не было. Что я буду делать, если она вдруг вернётся? Скажу: «Привет, мам?»

— Для начала неплохо.

— Блин, босс, да я без понятия, где все эти годы носило её крышу. Если она со мной заговорит, я, наверное, завизжу и описаюсь.

— Скучаешь по ней?

— Я её почти не помню, босс. Не знаю, какой она была… до того.

— А твой брат?

— Какой брат? — удивлённо посмотрела на меня Швабра.

— Твой старший брат. Он её не помнит?

— Босс, ты чего? У меня нет брата. И никогда не было. Слушай, у тебя-то всё с крышей в порядке?

— Ничего, — отмахнулся я, — проехали. Перепутал что-то. Бывает.

— Блин, босс, ты меня так не пугай! Если у тебя кукуха вылетит, кто мне платить будет?

***

Панк и блондинка успели вовремя, клушатник получил свою выпечку. Я таскаю им кофе, они слушают радио:

— …Отродье должно умереть! Смерть отродью! — это милый звуковой фон к разговору трактирщика с дочерью.

— Отец, они сожгут таверну.

— Не бойся, покричат и успокоятся. Надо просто пережить сентябрь, потом страсти остынут…

— Нет, ты же видишь, с каждым днём всё хуже. Сначала они молча переглядывались, потом шептались, потом бормотали вполголоса, теперь орут. Как скоро появятся факелы?

— Может быть, обойдётся?

— А если нет? Что мы будем делать?

— Не знаю.

— Ты должен сделать так, как они говорят, отец. Убить меня.

— Ты с ума сошла?

— Я не человек. Я отродье ведьмы. Я не рождалась от женщины, я не твоя дочь, я не знаю, что я такое и зачем живу. Не знаю, чего от себя ждать. Скоро мне исполнится полторы дюжины лет, а отродья не должны становиться взрослыми. Что со мной будет? Кем я стану?

— Я готов рискнуть.

— Но почему, отец?

— Я знаю тебя полторы дюжины лет. Если ты не человек, то кто тогда человек? Если ты не достойна жить, то кто достоин?..

Я подумал, что кризис взросления и подростковой самоидентификации в этой постановке подаётся чересчур драматично. Впрочем, может быть, так и нужно. Подростки всё воспринимают чересчур драматично. Во всяком случае, насколько я могу судить со стороны. Личного опыта в этой области у меня по ряду причин нет.

Пока дамы «клушатника» внимают радиодраме, блонда с Говночелом обихаживают растительность на заднем дворе, а Швабра на них шипит и плюётся во все стороны ядом, я неспешно изучаю записи покойного Калдыря. На первый взгляд они выглядят довольно безобидными, представляя собой нечто вроде выжимок заводской логистики. Входящие грузы. Исходящие грузы. Перемещение грузов по складу. Межцеховые транзакции. Цифры, артикулы, техническая нумерация. Мне это не говорит ни о чём, но я легко могу представить, что для кого-то эта информация имеет большую ценность. Достаточную, чтобы за неё убить.

Заметки в тетради черновые. На их основании покойный, скорее всего, составлял развёрнутые отчёты и отправлял их в защищённых от вскрытия конвертах кому-то интересующемуся. Вследствие чего и стал покойным. Как вариант. Если кто-то внедряется на закрытое предприятие в целях промышленного шпионажа, а потом его находят убитым, то связь между этими двумя событиями не обязательна, но весьма вероятна. Профессиональный риск, так сказать.

У меня картина происходящего на заводе из записей Калдыря не складывается. Вне контекста все эти артикулы непонятны. Единственное информативное сообщение представляет собой, вероятно, черновик отчёта:

«Помеченные узлы с номерами GFD876875, KLN7896378 и IKJ098666 обнаружены во входящей партии. Таким образом можно уверенно утверждать, что, по крайней мере часть деталей финальной конструкции, инсталлированных в процессе сборки, возвращаются обратно на сборочное производство. Это подтверждается исследованием входящих модулей — все они имеют следы монтажа, часто неоднократного. Промаркировать все детали технически невозможно, но доказанный невидимой маркировкой процент рециклинга достаточно высок, чтобы можно было с уверенностью предположить, что процесс представляет собой замкнутую производственную цепочку. Собранное и отправленное заказчику изделие через некоторое время возвращается на завод в виде деталей, из которых его собирают обратно…»

Никаких выводов из этого странного наблюдения Калдырь не делал. То ли потому, что не понимал причины, то ли, наоборот, потому что она была для него очевидна. У меня никаких мыслей по этому поводу нет. Пожалуй, идея взглянуть самому выглядит всё более привлекательной.

***

— Роберт, вам определённо стоит на это посмотреть! — радуется Заебисьман, лелея свой бокал пива. — Мы буквально творим будущее!

— Я не очень разбираюсь в новых технологиях, — признаю́сь я, протирая стаканы, — даже как пользователь. Боюсь, меня можно смело записать в аналоговые ретрограды.

— Так вот почему вы выбрали этот город! Чаще всего приезжим тут тяжело, но, надо полагать, вам «синдром отказа от цифровой зависимости» незнаком.

— Абсолютно, — кивнул я. — Так для этого есть специальная причина, а не просто милая местная традиция?

— Ну вы даёте, — Заебисьман чуть не поперхнулся пивом, — нельзя же быть настолько нелюбопытным! Знаете, вокруг самого большого в мире радиотелескопа трёхсотмильная зона радиотишины. Там слушают проводное радио, смотрят кабельное телевидение, слушают винил и не имеют мобильников. Даже машины в тех местах только дизельные, потому что бензиновые дают наводки от зажигания. Там проживает куча людей, вполне довольных своим образом жизни. Один минус — толпы психов, считающих, что их облучают, скрывающиеся там от «зомбирующих волн» и прочих голосов из розетки. Единственное, по их мнению, место, где можно безнаказанно снять шапочку из фольги. По этой причине мы стараемся нашу маленькую уютную «зону цифровой тишины» не рекламировать. Зачем нам тут лишние психи?

— А зачем вам «цифровая тишина»?

— Чтобы не создавать помех в настройке продукции. Цифровая техника, представляющая мир в виде нулей и единиц, имеет своеобразный «битовый фон». Люди, будучи существами преимущественно аналоговыми, не замечают его влияния.

— А оно есть?

— Конечно. Встроенный в нас цифро-аналоговый преобразователь не бесплатный, он потребляет некоторое количество вычислительных ресурсов мозга, что является одной из причин снижения когнитивного уровня Человечества в цифровую эпоху. Наша же продукция чрезвычайно чувствительна к битовому фону, поэтому для корректной настройки его приходится исключать. Местные жители не успели выработать цифровой зависимости, но приезжим иногда бывает нелегко. Поначалу. Это как снять с плеч привычную тяжесть — в первый момент дискомфортно, но потом наступает облегчение и уже не понять — зачем мы это на себе тащили? Я вас заинтриговал, надеюсь?

— В некоторой степени, — сказал я осторожно.

— В таком случае повторяю своё приглашение. Завтра жду вас вместе со школьной экскурсией, как раз у вашей сотрудницы очередь подошла. Проведу вам персональный тур!

— Ещё пива?

— Нет-нет, что вы! Я ещё это не допил…

***

— Хочу поговорить с вами о Господе нашем, — сказал неприятно улыбчивый лысоватый мужчина за пятьдесят.

— Какой напиток вы предпочитаете для таких разговоров? — спросил я.

— Красное вино, разумеется. Напиток причастия.

— Есть неплохое полусладкое, но пресуществление не по моей части.

— Вполне подойдёт. Мне нравится полусладкое. Итак, вас не пугают разговоры о боге?

— Меня вообще не пугают разговоры. Но если вы устроите тут обряд призвания Ктулху, моя уборщица будет против. Он чертовски негигиеничен.

— Нет, ничего экзотического. У нас довольно большая и дружная квакерская община, «Общество друзей», если угодно. Мы решили, что вы уже достаточно освоились в городе, чтобы пригласить вас на наше собрание.

Сегодня что, день приглашений? Заебисьман, теперь этот… Пастор.

— Вы местный пастор? — спросил я, ища взглядом белый воротничок.

— Мы, квакеры, не придерживаемся пасторского служения, считая всех равными перед богом. Так что, скорее, секретарь и немного организатор. Надо же кому-то вести бухгалтерию?

Все, значит, равны, но мой собеседник равнее. Чуть-чуть.

— Я не религиозен.

— Мы не соблюдаем каких-либо обрядов, просто верим, что у каждого человека есть внутри свет. Немного, но есть. Мы собираемся лишь для того, чтобы помочь друг другу его сберечь, не дать угаснуть в тяготах жизни. Взаимная поддержка, решение бытовых и городских вопросов, просто дружеское плечо в тяжёлый момент. Молиться не обязательно. Мы сторонники молчаливой молитвы. Господу не нужны уши, чтобы услышать. Придёте?

— Зачем?

— Чтобы поговорить. Уже пора, Роберт.

— О чём?

— Конечно же, об Очищении. О чём ещё можно говорить сейчас? Приходите, мы будем ждать. Поверьте, вам будут рады.

Экой он… Полусладкий.

***

— У меня очень хорошая память, — сказал Депутатор. — Я не очень умный, никогда не был особо сообразительным, но память идеальная. Виски, пожалуйста.

Я налил.

— Поэтому, когда мне говорят: «Какой ещё второй ребёнок? У нас всегда был один ребёнок!» — я не просто вижу, что мне врут. Я знаю, что он был. Что у этого дома стояли два велосипеда. Что на крыльцо выбегали по утрам два пацана, запрыгивали на велики и катили в школу. Что во дворе сушились два комплекта детской одежды. Не следил специально, но это маленький город, и я ежедневно хожу по его улицам.

— Кто-то скрывает пропажу ребёнка? — удивился я. — Но почему таким оригинальным способом? Дети довольно заметные. Как минимум, у них есть медкарты, метрики, школьные аттестации…

— Вы мне сказали, что есть информация о пропаже детей. Я проверил. По документам всё сходится. Но у меня чёртова абсолютная память, и я спрашиваю: «А где второй ребёнок таких-то? Что-то не вижу его сегодня…» Мне показывают списки учащихся — там такого нет. И не было. Я иду к его родителям, они заявляют: «Господь дал нам только одного ребёнка, увы. Брата у него не было». Очень религиозная семья, а отреклись как Пётр от Иисуса, трижды.

— Вы не выглядите удивлённым, — заметил я, наливая содовую во второй стакан.

— Прошлой осенью было то же самое. Несколько семей. Заметил, что давно не вижу детей, проверил — та же картина. «Какой ребёнок? Господь не дал нам второго…» Судья не подписал ордер, потому что нет состава преступления — как может пропасть ребёнок, которого не было? В этот раз даже просить не пойду.

— А что говорят соседи? Одноклассники? Доктор?

— Врут, — коротко ответил полицейский. — И даже не очень стараются при этом. Знают, что расследования не будет. В прошлом году я пытался…

— Ничего не нашли?

— Нашёл. Три тела. Два мальчика, одна девочка. Их просто бросили в овраге за городом, и я не уверен, что не ускорил их смерть.

— Какие-то улики?

— Тела были раздеты, и я их нашёл… не сразу. Дикие животные успели раньше. Тогда у нас был ещё старый док, не этот, — он показал на пьющего свой коньяк Клизму, — и он категорически отказался работать за коронера. Я не смог его уговорить, он был стар и упрям. Умер этой зимой.

— Совсем ничего?

— Они были убиты острым цилиндрическим предметом, воткнутым в сердце. Довольно толстым, повреждены рёбра. На руках и ногах, там, где осталось, что осматривать, были следы верёвок.

— Знакомая картина.

— Именно. Но всё ещё надеюсь, что ошибся.

— И вы не ищете?

— Вы помните содержание записки в деле о пропаже подружки вашей уборщицы?

— У меня не такая абсолютная память, как у вас… А, понял. Там сказано, что её убили раньше, чем планировали, потому что вы начали искать пропавших детей.

— Так она пропала вместе с остальными? Простите, у меня не сразу сошлось.

— Да. Её тело не было найдено, но я думаю, что и те трое — случайная находка. От тел избавились второпях, когда я спугнул убийц. Поэтому я боюсь, что, если начну активно искать, то ускорю события.

— Тела тогда опознали?

— Нет. Их родители соврали. Похоронили как «неизвестных бродяг, ставших жертвами несчастного случая». Расследование не проводилось.

— Ох уж эти маленькие тихие городки, — вздохнул я. — В них всегда происходит столько интересного…

— Я надеялся, — тихо сказал Депутатор, — что вы… ну… тайный следователь. Внедрились под прикрытием. Что эта история стала каким-то образом известна… там… снаружи. Что вас к нам прислали… Что вы разберётесь… Это не так?

Я протираю стакан и молчу.

— Можете не отвечать, — вздохнул он, — но я не верю, что вы здесь случайно.

Я не знаю, что ему сказать. Оба ответа: «Да, не случайно», — и: «Нет, случайно», — будут равно и верными, и ложными.

— Не имею права просить у вас помощи в расследовании, — сказал Депутатор, — потому что расследования нет. Но я уверен, что хотя бы некоторые из этих ребят ещё живы.