Работа по распределению

Новогодний вечер в пединституте.

Темноту разрезают разноцветные огоньки праздничных гирлянд. Я стою у стены и тщетно пытаюсь разглядеть однокурсниц, Свету и Лилю.

– Подруги выходят замуж, а у меня нет даже парня. Неужели так никому и не понравлюсь? Значит, поеду скоро по распределению, – с досадой вздыхаю я, считая, что зря так долго вертелась перед зеркалом, укладывая непокорные волосы в замысловатую прическу. – Все зря… Лучше бы поехала домой, в Черный Ерик. Нет, все же зря осталась в Краснодаре…

– Пойдем, Дюймовочка, танцевать, – вдруг слышу я и радостно вздрагиваю. Еще не видя говорящего, пытаюсь улыбнуться и поправляю прическу, чтобы ему понравиться.

Боже, как он красив! Блестящие волосы коротко острижены. На высоком лбу темнеют чуть изогнутые брови. Синие очи смотрят умно и насмешливо. Под тонким носом пламенеют чувственные губы.

Танцует он так легко, что я, стыдясь своей неуклюжести, изо всех сил пытаюсь уловить движение его мышц, чтобы предугадать очередное танцевальное па и не опозориться.

Закончился танец, и незнакомец предлагает:

– Давай, Дюймовочка, отсюда куда-нибудь убежим.

– Хорошо, – не задумываясь, отвечаю я, готовая последовать за ним в тот миг хоть на край света.

Взявшись за руки, мы идем в парк.

Неслышно падают с неба снежинки, повисают на ветках деревьев, покрывают серебром дорожки, скамейки, клумбы… Все сказочно блестит. Город погружается в тишину, и мы тоже молчим. Говорят только губы да руки.

– Как же доберусь? – думаю я, пытаясь вырваться из его объятий.

Видя мое беспокойство, мужчина тоже очнулся.

– Замерз, и поздно уже. Пойдем, крошка, ко мне. Я тут недалеко живу.

– А как тебя зовут? – дрожа, спрашиваю я.

– Ну, давай знакомиться: Игорь. Да не трусь, – хохочет он. -

Женщин никогда не беру насильно. Захочешь сама – да. Отвезти на такси тоже не могу: все деньги вчера в ресторане оставил. Так что деваться тебе некуда.

– Да, деваться мне действительно некуда, – считаю я.

Как заколдованная, подчиняюсь любому желанию незнакомца, обнимаюсь, целуюсь… И это я, недотрога… Раньше бы пошла в общежитие и сама, а сейчас, как загипнотизированная, следую за

Игорем, впервые в жизни испытывая физическое влечение к мужчине и боясь этого чувства.

– Ты, конечно, из станицы… Наша… Кубанская… И зовут тебя

Мария, – гадает Игорь.

– Нет, – шепчу я. – Во-первых, хуторская, во-вторых, не Маша, а

Вера.

Щелкнул замок – и мы в комнатке.

Диван. Книжный шкаф. Небольшой письменный стол. Между мебелью узкий проход.

Вот и все, дорогая… Не успела познакомиться с парнем и сразу в постель… Хорошо, если отсюда живой выйдешь!

– Раздевайся, ложись на диван и отдыхай, – приглашает Игорь.

– Нет, не хочу… Понимаешь: у меня еще никого не было… – чуть не плачу я. – Да и нельзя мне: отец этого не перенесет… Мама после родов умерла, он сам меня вырастил. Опозорюсь – умрет…

– Переживет, – ехидно смеется Игорь. – И не ной. Я ведь тебе обещал. Вот только поцелую тебя и спать завалюсь.

Он страстно впился в мои губы, но, заметив страх, недовольно оттолкнул меня, отвернулся к стене и замолчал.

Я сижу рядом, боясь пошевелиться, но, когда, наконец, понимаю, что мужчина не притворяется, а спит, осмелев, встаю с дивана и рассматриваю в шкафу книги, ищу документы и фотографии, чтобы хоть что-то узнать о незнакомце. Ничего не нахожу, только в ящике стола обнаруживаю шприцы и думаю:

– Может, он наркоман?

Всю ночь придумываю страшные истории, а когда начинает светать, тихонько выхожу из дома и еду в общежитие.

– Где ты была? Я так волновалась… – сонно бурчит Светлана, увидев, как я на цыпочках вхожу в комнату.

– Ночевала у тетки в городе, – неумело вру и чувствую, как фальшиво звучат мои слова. Как в омут, бросаюсь в постель и тяжело вздыхаю.

– Все хорошо, что хорошо кончается, – успокаиваю себя, хотя и понимаю, вряд ли все так закончится: Игорь уже вошел в мое сердце, и забыть его будет непросто.

Закончились каникулы, начались занятия, а Игорь больше не появлялся.

Жду его каждый день. Лектор что-то рассказывает о Владимире

Маяковском, а я не слышу ни единого слова: все черчу и черчу в тетради какие-то замысловатые кружочки и думаю:

– Я ему понравилась, не могла не понравиться: где он еще найдет такую красивую, чистую, невинную…

При выходе из аудитории сталкиваюсь с Игорем. Он весел и элегантен. Сжав мою руку, мужчина так, словно видел меня вчера, говорит:

– Получил зарплату. Сейчас пойдем, Зеленоглазка, в кино, а потом

– в ресторан.

Я, конечно, счастлива.

Кинотеатр "Кубань" переполнен. Мы сидим на последнем ряду, у самой стены. Игорь обнимает меня и одновременно наблюдает за мною. Я же так увлеклась сюжетом, что то смеюсь, то плачу, то вздрагиваю при каждом взрыве, словно снаряды попадают в меня.

– Ну, и сентиментальная же ты… На платок, утри слезы: я все это не люблю… И вставай: пора нам в ресторан. Будем поднимать настроение, – недовольно бурчит Игорь.

Покорно встаю, иду к выходу, но внутри у меня все клокочет:

– Неужели тебя не тронул фильм: ведь он о войне, о верной любви, о семье, о детях…

– Что за нравоучения? Ты уже как учительница в школе! – злится

Игорь. – И скажу тебе, Вера, прямо, чтоб ты не тешила себя иллюзиями: меня тошнит от всего этого… Из всех этих слов мне близко одно: любовь, но учти: свободная любовь. Говорили ли о ней в твоем институте? Это, понимаешь, настоящая любовь… Её нельзя удержать ни брачным свидетельством, ни детьми… Она приходит неожиданно и так же неожиданно уходит. А семья, дети, ссоры – это уже не любовь…

Игорь всё говорит и говорит, излагая теорию свободной любви, а я от его слов сжимаюсь как от удара.

– Вот и узнала милого… Да я ему нужна на вечер. Надо от него бежать подальше, – натыкаясь на прохожих и незаметно смахивая слезы, думаю я, хотя и понимаю, что никуда сейчас не убегу, пока жива во мне надежда на то, что он все-таки полюбит меня по-настоящему.

Кавказская мелодия просочилась на улицу Красную, и Игорь, неожиданно позабыв о своей теории, радостно сказал:

– Сейчас ты увидишь моих друзей…

Впервые в жизни вхожу в ресторан, и мне кажется, что все смотрят на меня осуждающе. Иду по залу, потупив взор, стесняясь окружающих.

Задыхаясь, стонет скрипка. Звонко заливается зурна. Звенят литавры. Гремят барабаны. Музыканты, не переставая, играют, и худые, горбоносые кавказцы словно плывут по воздуху, рядом с ними носятся разгоряченные выпивкой потные женщины, ярко накрашенные и безвкусно одетые.

За длинным столом отмечают чей-то юбилей и дружно поют: "Ой, мороз, мороз"… За другими столами тоже что-то поют, что-то кричат, но из-за шума трудно понять, о чём поют и что говорят. Игорь подводит меня к столу, за которым сидят двое.

– Познакомься, Вера, вот мои друзья, Эдик и Валера, почётные холостяки города Краснодара.

Эдик, худой, лысеющий мужчина лет тридцати – тридцати пяти, лихо вскакивает и, паясничая, докладывает:

– Князь Игорь, наблюдательный пост по твоему приказанию занят!

Затем, уже обращаясь ко мне, приглашает:

– Садитесь, сударыня!

Видно, он всегда здесь говорит одни и те же слова, считая их оригинальными.

Валерий, толстый, неуклюжий, даже не поднялся, чтобы меня поприветствовать, но раздел меня взглядом и заметил:

– Игорь, ты, как всегда, оригинален. Я за тобой на очереди…

Друзья Игоря мне сразу не понравились: говорят обо мне пошлости, назойливо ухаживают за мной. Эдик подливает вино и следит, чтобы я выпивала шампанское, Валерий под столом пытается коснуться моей ноги, и я с трудом уворачиваюсь от его ласк. Все это смущает меня, и мечтаю лишь о том, чтоб этот ужасный вечер поскорее закончился. Но мужчины сидят в ресторане до тех пор, пока их не просят выйти.

Приподнимаясь из-за стола, Валерий хватает меня за руку и пьяно хрипит:

– Учти, девочка, Игорь надоест, ты моя…

– Как вы можете, – выдергивая пальцы из потных мужских ладоней, возмущаюсь я и прижимаюсь к Игорю, ища у него защиты.

Мужчины, не торопясь, идут по улице Красной, вспоминая бурную юность, многочисленных подружек, кричат, пугая редких прохожих.

Когда, наконец, расходятся по домам, я радуюсь: теперь-то смогу поговорить с Игорем. Но он пьян, постоянно лезет целоваться, и я жалею о том, что вновь осталась у него.

– Не могу: ты же знаешь…

– О папочке… – иронично смеётся мужчина. – Давай сядем сейчас на мотоцикл и поедем к твоему папочке… Я ему объясню, что любить можно и без ЗАГСа…

– Зачем я тебе нужна? Ты на мне женишься? – вновь и вновь задаю вопросы, хотя уже знаю, какой ответ будет дан на них.

– Верочка, ты мне нравишься, но жениться не буду: я известный холостяк, – покачивая головой, пьяно бормочет Игорь. – Клянётесь в вечной любви, а сами только и думаете, как заарканить мужика, как посадить его на цепь… Видел не одну такую… Любишь – будь моей.

Нет – уматывай…

Я не знаю, как правильно поступить, как привязать к себе Игоря, потому что у меня с ним все впервые: первый поцелуй, и это чувственное притяжение, и эта близость к мужчине, которого видела в девичьих снах и так боюсь потерять… Теперь сама должна принять решение. Может, привязать его близостью? А отец? А позор?

Словно уловив мои мысли, Игорь произносит:

– И гулять хочется, и чистенькой остаться хочется… Эх, ты, простота… Зачем тогда в ресторан пошла? За это платить надо, дорогая, а то ребята меня засмеют… Ну, что ж, – заметил он, – есть разные способы, как и чистенькой остаться, и радость мне доставить… И заодно перестанешь быть овцой, и поумнеешь немножко.

Раздевайся, доверься мне, и все будет в порядке.

Дрожащими руками снимаю зеленое шелковое платье и швыряю его на диван.

– Как ты совершенна! – восклицает Игорь, восторженно скользя ладонью по моей белоснежной шее, бойко торчащей груди, тонкой талии.

– Тебе надо всегда ходить голой, чтоб не скрывать эту красоту…

От стыда закрываю глаза, потому что Игорь рассматривает меня, как статуэтку, как вещь, а я жду от него других слов и других признаний…

Он легко приподнимает меня, садит к себе на колени и, тяжело дыша, пытается войти в анальное отверстие, а когда все же пробивается к цели, то восклицает:

– Как здорово! Как чудесно!

Что во всем этом безобразии чудесного, я не понимаю: больно, с каждым движением раздувается кишечник, начинаются колики, хочется вырваться из цепких мужских рук и убежать.

– Зачем же так? Все равно уже потеряла себя… – думаю я и, пытаясь сдержать охватившую тело дрожь, выдавливаю:

– Игорь, давай, как все…

– Ты разрешаешь? – радостно кричит он и, посадив меня на диван, бежит в коридор.

– Я сейчас, только обмою…

Вода, с воем вырываясь из трубы, бьется о раковину.

Обреченно падаю на постель, внутренне восставая против близости, и думаю о себе, как о посторонней:

– Так тебе, Верка, и надо… Не лазь с мужиками по ресторанам: за все надо платить…

Игорь прибегает холодный, хочет вновь завестись, но у него ничего не получается, и, утомленный, он ложится рядом, недовольно бурча:

– Ломалась, ломалась, а сама не девушка…

Не пытаюсь оправдываться. Лежу без движения, как мертвая, совершенно раздавленная случившимся. Слезы одна за другой катятся по щекам. Я плачу потому, что так долго мечтала о чистой, красивой любви, о встречах при луне, о признаниях и клятвах, о жарких поцелуях, о долгом и бережном взращивании желаний, а все произошло так пошло, так прозаично, что не стоило об этом и мечтать… Я так и не поняла: стала женщиной или нет, но одно усвоила точно, что меня не скоро потянет на близость с мужчиной, а может быть, и никогда.

– И это называется любовью? – спрашиваю себя и отвечаю:

– Да, если это называется любовью, то я для нее не создана.

Меня тошнит. В животе бурлят газы. Набрасываю на голое тело демисезонное пальто и выхожу во двор. Сижу в холодном, грязном туалете, а где-то так странно в этот ранний час пронзительно стонет скрипка. Она поёт о чистой, возвышенной любви, о романтических грезах, зовёт куда-то в волшебную высь. Но чувствую, что она поёт уже не для меня: как роза, прихваченная морозами, я еще прекрасна, но нет уже той чистоты, той свежести, того благоухания, что прежде…

Вхожу в комнату, неся с собой холод – Игорь на мгновение приоткрывает глаза и шепчет:

– Как все же ты хороша…

Не отвечая на его шёпот, натягиваю одежду и разглядываю спящего, ищу на его красивом лице следы старости. Обнаружила у глаз несколько морщинок, представила известного холостяка одиноким, всеми забытым и стала жалеть сначала его, потом себя, понимая, что прощаюсь с ним навсегда. Никогда я больше не переступлю этот порог, никогда не буду больше с Игорем…

Зачем же тогда все это? Ответить на этот вопрос не могу: наверное, надеялась на чудо… Наконец, попрощавшись, плетусь на трамвайную остановку.

Кажется, уже все знают о моём позоре: вот оглянулся старик, почему-то усмехнулась женщина, презрительно посмотрел на меня молодой человек… Словно клеймо проклятия легло на мое лицо: исчезло радостное, беззаботное выражение, глаза смотрят грустно и виновато.

Один вечер – а рассчитываться за него буду, наверное, всю жизнь: несчастья повалились одно за другим. Начались женские проблемы.

Достала учебник "Кожные и венерические болезни". Читаю – и волосы дыбом встают на голове. Вот уж девочка с хутора… Ловлю себя на мысли, что не хочу больше жить… А тут еще месячных нет… К гинекологу тоже не иду: еще выгонят из института и сообщат отцу…

Куда деваться? Что делать? Чувствую себя прокажённой: всех сторонюсь, ото всех прячусь, насколько это возможно в городе. Решаю бросить занятия и поехать к бабушке Тане в станицу: там обычно скрываюсь от всех жизненных невзгод.

Автобус остановился на пятачке. Захожу в хлебный магазин, чтобы купить бабушке свежие булочки. Увидев меня, продавщица Нина весело улыбается, и её тройной подбородок опускается на пышную грудь.

– Давненько не була в станице… Чи замуж вышла? – с любопытством спрашивает она.

– Нет, никто не берёт… – отвечаю я.

– Пора, пора… Бачь, яка ты ловка, – замечает Нина. – Я тоже така була, а счас за прилавком не помещаюсь… А баба Таня твоя в больнице лежить, на скорой с приступом привезлы. Совсим сдала женщина, а тоже була красавица…

Испугавшись, тороплюсь в больницу, которая находится рядом, за школой, у самого ерика. Заглядываю в первую палату и вижу бабушку. В белой, обвязанной кружевом батистовой косынке, такой же кофточке, в синей сатиновой юбке она сидит на кровати и тщетно пытается попасть ногой в кирзовые чувяки.

– Бабуля, что с Вами? – видя ее слабость и беспомощность, с тревогой спрашиваю я.

– Ой, яка ж радость… Господи, благодарю тэбэ… Одна ж ты у мэнэ… Васю, Петю голодовка сморыла… Дид твий, Ваня, на войне погиб… Светочку, маму твою, Бог забрав, и таку молоденьку, таку красыву… Зачем? Лучше б пришёв за мной… – обнимая меня, шепчет бабушка и жалуется:

– Печень проклята замучила. Як шо съим – так и прыступ…

Она с любовью глядит на меня, и ее темно-зелёные очи наполняются слезами и сверкают изумрудами.

– Как же вы похожи, – говорит больная, лежащая у окна.

– А як же, – гордо замечает бабушка, – одна кровь, моя ж внучка.

Мы сидим, обнявшись, до темноты. Потом вспоминаем, что мне пора идти. Прощаюсь с больными и бреду по станице. Сыро. Серо. Холодно.

Под ногами чавкает грязь.

Низенькие хатки. Старое кладбище. Покосившиеся кресты. Чернеющее поле. Вот и бабушкин домик. Открываю скрипучую дверь, зажигаю огонь в лампадке, лампе – жилище оживает, потому что без хозяина дом сирота… Вношу дрова – и они, пылая, трещат и в печке, и в печи, вода кипит в выварке.

– Ну и устрою себе харакири, – думаю я, впервые радуясь одиночеству. Выпиваю стакан самогонки, сажусь в горячую воду и парюсь, парюсь, парюсь… Затем ползу на печь, ложусь на пышущую зноем лежанку и шепчу:

– Терпи, Верка, терпи… Может, перестанешь кидаться на незнакомых мужиков…

От жары бешено колотится сердце. Ломит поясницу, а я радуюсь этой боли, словно она спасет меня от всех бед. Нет сил ни плакать, ни кричать… Лежу неподвижно, слышу, как кровь струится по моему телу, и засыпаю. Просыпаюсь от стука. Это соседка Мотя колотит палкой в дверь и хрипло кричит:

– Верка! Чи угорела? Чи спышь? Не выйдешь – двери ломать буду…

Она, что-то бубня, куда-то уходит.

Как собака, у которой отбили зад, поползу по череню, осторожно спускаюсь на припечок, с него на ослон, потом на мазанный кизяками пол, подхожу к зеркалу: на меня глядят чужие, уже без девичьего невинного блеска глаза. В них обида, укор, горечь…

– Убийца, – твердят они, и я отвожу взгляд и вижу икону Божьей

Матери. Мария держит на руках сына и кротко глядит на меня. Её лицо излучает свет, доброту, любовь, и мне кажется, что она не осуждает, а жалеет меня, как сбившегося с пути человека.

– Прости, не наказывай, больше никогда не убью подобного себе…

– клянусь я перед иконой, – буду так же, как ты, прижимать сына, защищать и любить его.

Игорь зачем-то ищет меня, наверное, ничего не помнит, что было той ночью, но, желая жить беззаботно, боится завести от меня дитя. Я избегаю его: вдруг снова не выдержу и брошусь в любовный омут…

Поэтому пораньше ухожу с лекций, пропадаю в читзалах, почти не бываю в общежитии. После второй пары буквально сталкиваюсь с ним и бросаюсь от него так стремительно, что Игорь мчится за мной, хватает за руку и до боли сжимает её.

– Не узнаешь? – грубовато спрашивает он. – Быстро же ты забываешь своих возлюбленных… Пойдем в парк: поговорить надо.

Как подстреленная птица, бьюсь в его руках, пытаясь вырваться.

– Не могу, не хочу… Понимаешь: чуть не погибла… – возмущённо кричу я, но вдруг понимаю, что зря все это говорю: кто не видел смерть, тот не поймет, как она страшна… Что ему расскажу? Как читала книги о венерических болезнях и прокаженных? Как зимой пыталась утонуть в Кубани и не смогла? Как убила его и своё дитя?

Подчиняюсь ему и молча иду рядом. А в городе уже пахнет весной.

Солнце проглядывает сквозь фиолетовую гряду туч и ласково греет землю. Кое-где сквозь потрескавшийся асфальт пробивается тоненькая травка. В парке на деревьях зеленеют почки и вот-вот появятся клейкие листочки. Весело трезвонят птицы.

Игорь усаживает меня за низенький столик у крошечного озера, достает из дипломата бутылку красного вина, два разовых стаканчика, плитку шоколада и сообщает:

– Люблю здесь бывать…

– По вечерам над ресторанами

Горячий воздух дик и глух,

И правит окриками пьяными

Весенний и тлетворный дух… – подыгрываю я Игорю, желая по-доброму расстаться с ним.

– Обожаю поэзию… Как здорово ты читаешь! – восхищённо шепчет он, пытаясь обнять меня. Отодвигаюсь – его рука соскальзывает на мою грудь…

– Была беременна? – испуганно спрашивает он.

– Завидую тебе, – не ответив на вопрос, пытаюсь шутить я. – Ты такой знаток женщин… Пью за твое счастье, Игорь. Знай, что любила тебя… Так любила тебя, что готова была на любые безумства…

Прощай…

– Замолчи, что за панихида? – возражает мне Игорь. – Вера, ты мне снилась… Хочешь – живи со мной…

Поднимаюсь и ухожу. Не хочу больше выяснять отношения: всё бессмысленно. Его нельзя изменить, да и меня тоже. Чувствую, что мужчина так ничего и не понял. Оглядываюсь – Игорь одиноко сидит за столом и держит в руке стакан с вином.

Весна. Выходной. Подружки пошли гулять. Я пытаюсь заснуть, а мысли не дают покоя. Почему влюбилась в Игоря? Разве нет больше парней? Всё же видела с первой встречи… Да и он ничего не скрывал… Обижаться на него нечего: сама во всем виновата…

Настойчивый стук в дверь – я встрепенулась, сердце бешено бьётся:

Игорь пришел! У дверного косяка стоит Женька Губенко, мой однокурсник, поэт.

– Опять хандришь? – спрашивает он и, не дожидаясь ответа, сообщает:

– Только что написал стихи о Сергее Есенине… Оцени:

Когда мне грустно и печально,

Стихи читаю ваши я.

И сразу горечь и отчаянье

Мы делим вместе, как друзья…

Евгений декламирует, изредка приглаживая ладонью длинные пряди русых волос, падающих на узкие плечи. Я расслабляюсь и чувствую, как мокреют глаза.

– Нет, так нельзя! – заметив мои слёзы, восклицает поэт, как всегда поправляя прилепившиеся к широкой переносице массивные очки.

– Поднимайся: пойдем гулять.

Одергиваю примятую юбчонку, набрасываю темно-зеленый нейлоновый плащ и иду за ним…

Фонари тускло освещают асфальтированные дорожки, деревья и кусты.

Сгорбившись, Женя шагает впереди, за ним тороплюсь я. На Старой

Кубани молча стоим на мосту, любуемся темной лентой реки, омывающей остров, слушаем, как вскидывается внизу рыба. Затем находим спрятавшуюся в зарослях лавочку… Шумит, как водопад, текущая с ТЭЦ вода. Клубится над рекой пар. Весело прыгая по волнам, убегает вдаль луна. Купаются, наклонясь к воде, деревья. Что-то шепчет камыш.

Ивушка нежно обнимает ветками скамейку и ласково щекочет нас клейкими листочками. И вдруг из Жениных уст полились стихи:

– Как на озере зеркальном

Розоватый воздух чист.

Ветра веер опахальный

Гонит уж опавший лист.

В каждом жизнь была когда-то

Без прикрас и без чудес…

Просто жизнь: чиста и свята

Средь земли и средь небес.

И как будто нет значенья

В благоденствии листа,

Жизни вечное движенье

Прекратилось бы тогда.

Ночи длинные зимою,

Вьюга злится неспроста.

А под жухлою листвою

Зародилась жизнь листа.

Если раннею весною

Обломаешь ветку вдруг-

Оросится здесь слезою

И земля, и все вокруг.

Юноша заканчивает одно стихотворение и начинает другое.

Стихи, как птицы, вырываются из его уст, будоража мою душу. И мне кажется, что если бы Женя сейчас приголубил меня, пожалел, то я была бы ему самой верной подругой… Но он, забыв обо всем, читает свои произведения, и я понимаю, что ему нужен только слушатель…

Когда-то я мечтала о красном дипломе, об аспирантуре, но это было когда-то. А теперь не могу готовиться к госэкзаменам, и если даже сижу над учебниками, то думаю всё о нем… Игорь… Игорь…

Игорь… Но сколько можно мучиться? Наверное, надо умереть, чтоб забыть его. Изо всех сил напрягаю слух, но вижу только Светин курносый нос, её длиннющие ресницы, черную шапку курчавых волос и не могу понять, о чём она говорит.

– Господи! Хотя бы вытащить лирику Некрасова, – отрываясь от книги и блестя чёрными точечками глаз, просит Светлана, и я радуюсь, что, наконец-то, слышу её голос.

– Перед смертью не надышимся, – замечает Лиля. – Главное не паниковать… Я вот "Тихий Дон" не прочла, "Хождение по мукам" не открыла, Гончарова в руки не взяла… Вера, – обращаясь ко мне, просит она, – расскажи в двух словах о романе…

– Понимаешь: у помещиков Обломовых был сынок Илюша. Все делали за него слуги: одевали, кормили… И вырос хотя и добрый человек, но бездельник: ни работать, ни любить…

– Вы заходите первыми, – прерывает мою речь староста группы, сероглазая, тощая, крикливая девушка.

– Почему? – возмущаюсь я, зная, что все боятся председателя комиссии, Эльвиру Степановну Орлову, приглашённую из другого института. Говорят, она ни во что не ставит ни преподавателей, ни студентов.

– Потому что Лиля беременна, ещё родит у двери, а вы её подруги, с нею живете… Я тоже пойду: надо же кому-то ложиться на амбразуру пулемета…

Беру билет и долго не могу успокоиться: меня лихорадит, руки дрожат, буквы расплываются. Наконец, читаю: М. Шолохов, Л.

Толстой… Все. Экзамены сдам: это мои любимые писатели… Смотрю на подруг: Света улыбается, вероятно, ей достался Некрасов. Лиля знаками показывает, что погибает.

– Может, кто пойдет без подготовки? Будущие учителя должны знать литературу в совершенстве, – предлагает Орлова, приглаживая и без того зализанные назад жиденькие волосы.

– Готовьтесь, девочки, не торопитесь, – советует Татьяна

Ивановна, преподаватель литературы, бабушка Таня, так любовно называем её мы, студенты.

Неожиданно поднимается Светлана. Боже мой, зачем? Ей обычно так не везет на экзаменах… Лучше всех знает, а вечно без стипендии…

Николай Алексеевич Некрасов родился…

– Погодите, – прерывает ее Эльвира Степановна. – Это каждый ученик знает… Вы прочитайте нам стихотворение, о котором не упоминается в школьной программе.

– И вот они опять, знакомые места,

Где жизнь отцов моих, бесплодна и пуста…

– Нет, – перебивает Светлану Эльвира Степановна, укоризненно глядя на преподавателей кафедры литературы, – это программное произведение.

– Не торопись, мой верный пес, – уставясь на неё, с дрожью в голосе говорит студентка, но, видя недовольное покачивание головой, умолкает, подбирая очередное произведение.

– Что ты жадно глядишь на дорогу…

В неведомой глуши, в деревне полудикой… – вновь и вновь со слезами в голосе начинает декламировать Светлана и тут же умолкает.

Я не могу сосредоточиться: слежу за этим поединком и боюсь одного: подруга не выдержит, сорвётся и наговорит глупостей.

– Достаточно: идите, – холодно прерывает очередную попытку Орлова.

Светлана, вся в красных пятнах, уходит, а я удивляюсь, почему никто из преподавателей не защитил её.

Вызывают отвечать Лилю. Она, выпятив вперед живот и глядя в прищуренные бесцветные глазки Орловой, выразительно, чеканя каждое слово, говорит:

– Перечитаем роман Гончарова "Обломов"! Кого же мы видим? Илюша

Обломов…

– Какая речь! – восхищается Эльвира Степановна. – Вот это настоящий литератор! Сколько чувств… Блестяще… Достаточно…

Отвечать за Лилей сложно: не хватает смелости, дерзости, индивидуальности. Я тороплюсь, хочу побольше выбросить из себя знаний, но меня перебивают:

– Куда торопитесь? Вас же дети не поймут… Идите…

Выхожу из аудитории – ко мне плача бросается Светлана.

– Как обидно, – твердит она. – Я же всё знала…

– Нет, не всё. Ты не знала, что нужно было Орловой. Её можно было сразить только артистическими способностями, но ничего, – успокаиваю я подругу. – Покажешь ещё свои знания в далекой сибирской деревне…

Получив диплом, еду домой, в Чёрный Ерик, чтобы отдохнуть перед поездкой в Чечено-Ингушетию, куда я направлена работать по распределению. Останавливаю автобус возле хаты, чтобы как-нибудь дотянуть набитые вещами и книгами чемоданы. Открываю покосившуюся деревянную калитку – ко мне с визгом бросается пес Моряк, приземистый, неуклюжий коротышка. Изо всех сил виляя хвостом, он лижет мои руки, лицо, хватает ручку чемодана, словно пытается мне помочь.

– Эх ты, Серый! – поглаживая серую с проседью шерсть кобелька, шепчу я. – Рада видеть тебя, псина моя дорогая…

Наконец, втаскиваю вещи в дом. Здесь все по-старому: чисто, просто, по-мужски неуютно. На кухне, на толстых железных крюках, вбитых в стены, висят низки тарани, красуются судаки, щуки, сазаны.

На огромном кухонном столе лежит кусок осетра, в стеклянной банке чернеет икра, на блюде – жареная рыба. Видно, отец ждал меня.

Набрасываюсь на еду и, насытившись, ползу в зал, падаю на старенький диван, машинально беру альбом – на меня глядит юное лицо моей матери. Буйно вьющиеся светлые волосы. Подкрашенные фотографом большие малахитовые глаза. Маленький, чуть приплюснутый носик. В усмешке сжатые тонкие губы.

Сейчас мы ровесницы… Я родилась – мамы не стало… С годами боль не уменьшилась – стала больше. Читаю здесь же написанные мной стихи в прозе:

Ах, если бы была жива моя мама…

Я бы сказала ей самые ласковые слова, какие только есть на Земле.

Ах, если бы была жива моя мама…

Я всегда носила в себе эти слова, но почему-то боялась их произнести, словно ожидала какую-то важную минуту, когда их можно было бы сказать, отдать разом всю мою любовь.

Ах, если бы жива была моя мама…

Но мама умерла, а эти слова так и застыли на моих устах.

Тяжело их носить, тяжело думать, что их некому больше сказать.

Ах, если бы была жива моя мама…

– Может, и мне судьба выделит так мало времени, – думаю я. -

Сирота. Брошенная, несчастная…- жалею себя и плачу.

Просыпаюсь от крепкого запаха рыбы: рядом сидит отец и скрюченными от воды и соли пальцами поправляет на мне одеяло.

Приподнимаюсь и душу его в объятиях. Глажу густо посеребрённые темно-русые кудри и шепчу:

– Здравствуйте, папочка Федечка!

– Сдаюсь, – смеётся он. – Рад, что моя козочка дома. Теперь не расстанусь с тобою… А то один, як бирюк…- жалуется отец, и его карие очи заволакиваются грустью. – За шо Бог наказав, не знаю… Не жизнь – одни потери… Пацаном пережив тридцать третий. Яка була дружна семья: мамо, тату добри, не лаються… Братья Иван, Степан,

Петя один краще другого… Усих похоронылы на кладбище, а тату последнего прямо в огороди, под орихом. Мэнэ, сдыхающего, подобрав на базари дидок – рыбак, отвиз в Черный Ерок. Тут на рыбке и спасся.

А потом проклята война… Выжив. Женывся на ангеле. Минута счастья – и все… Я ж однолюб… Пробовав – не принимае душа никого…

Слушаю исповедь отца и не знаю, как признаться, что не хочу оставаться на Кубани: всё здесь напоминает об Игоре. Хочу уехать на край света, забыться, начать жить заново. Ещё минута – и расплачусь, обо всём расскажу… Вырываюсь из крепких отцовских объятий и мчусь, сбивая капустные листья к каналу. Ноги, подол халата в росе. Рядом радостно мчится Моряк. Ложусь на деревянный мостик: а вода в Черном ерике и в самом деле чёрная…

На зеркальной тёмной поверхности появляется моё изображение.

– Боже мой, какие мужики дураки… – любуясь собою, шепчу я, забыв о том, меня не понял только один из них.

Но вот волна смывает моё изображение. Поднимаю голову: по широкой глади канала, плавно огибающей хутор, несётся лодка, распугивая гусят, утят и куликов. Всё… Проснулся народ… Пошла потеха… За первой появляется вторая, третья, четвёртая… Одна лодка, надрывно воя, подходит к причалу и обдает меня брызгами.

– Дурак! – кричу я на соседа Алёшку.

– Рыбачишь? – весело спрашивает он, хотя прекрасно видит, что удочек рядом со мной нет. – Какая тут рыбалка? Вот я знаю место: там рыба даже на пустой крючок берётся… Приглашаю тебя…- не обращая внимания на мою ядовитую ухмылку, продолжает Алексей.

Критически рассматриваю парня. Высок, некрасив. Чем-то похож на

Женьку: тот же небрежно вырубленный нос, такие же огромные, на выкате серые глаза, такие же мясистые губы… Чем не жених? Говорят, мужчине красота ни к чему… Видала уже одного красивого… Попробую еще раз. Может, что получится…

– Хорошо, – наконец, соглашаюсь я. – Приготовлю рыболовные снасти и поедем когда-нибудь среди недели.

– Ловлю на слове, – хохочет Алёшка, чувствуя себя на волне удачи.

– Приглашаю тебя сегодня в кино.

– Вера! Завтракать! – зовёт меня отец.

– Ну, до вечера, – прощаюсь я с парнем и тороплюсь к дому.

Сижу в клубе и пытаюсь смотреть фильм. Не получается: Алексей мучает мои ладони, до боли сжимая пальцы, а потом страстно целует их и что-то шепчет при этом. Ненавижу боль: еле сдерживаю желание вырваться и нагрубить.

– Клин выбивают клином, – считаю я, надеясь, что привыкну к юноше, а потом и полюблю его.

Заканчивается фильм – начинаются танцы. Духовой оркестр играет вальс, и Алексей без устали кружит меня с такой скоростью, что всё мелькает, всё сливается в одну сплошную пёструю ленту. Боюсь выпасть из его рук и упасть. Наконец-то музыканты делают перерыв. Алёша подводит меня к своему другу Роману и просит:

– Я на минутку выйду, а ты покарауль…

Ромка провожает товарища взглядом и торопливо, брызжа слюной, шепчет:

– Верка, по-дружески советую: будь осторожна. Проспорыв, тебе

Лешка: сказав, шо через неделю будешь спать с ним…

Настроение испорчено. Цепенею от злости: и тут та же грязь.

Неужели нет чистых отношений? Что же мне так не везет? Не прощаясь, покидаю фойе: ни танцевать, ни видеть никого не желаю. Меня догоняет

Алексей и прижимает к кирпичной стене.

– Вера, почему ты ушла? Тебе плохо? Шо рыжий натрепав?

Я молчу и сердито решаю:

– Ну, сосед, тебе конец: влюблю в себя и брошу…

Теперь обдумываю каждый жест, каждое слово, чтобы поразить воображение хуторянина.

В понедельник Алёша пригласил меня на рыбалку.

– Действует по плану, – злорадно смеюсь я. – Ну, держись, хлопец!

Надеваю белое в чёрный горошек платье, новые белые туфли, крашу ресницы, губы, затейливо укладываю косы…

– Красавица! Невеста! Пропав Лешка, пропав, – довольно хохочет отец, надеясь, что я выйду замуж и не поеду в Чечню. – Ступай: парубок уже, наверно, заждався…

В серых брюках, белоснежной сорочке, выкупанный в дешёвом одеколоне Алексей лихо подкатил к причалу, спрыгнул на мостик и на руках перенёс меня в лодку. Заревел мотор, и лодка птицей понеслась над водой.

Мелькают беленькие хатки, заросли камыша, тростника, каналы и канальчики, лиманы и лиманчики… То там, то здесь взлетают вспугнутые рёвом двигателя дикие утки, гуси, величественные цапли…

От этого мелькания рябит в глазах. Наконец, у небольшого островка мотор затихает, и лодка, покачиваясь на волнах, подплывает к нему и носом упирается в землю.

Тишина, какой я не слышала давно, окружает меня со всех сторон.

Забрасываю удочку – сразу же тянет… Таранка! Дрожащими руками вновь забрасываю. Таранка, таранка, таранка… Руки дрожат, не могу на крючок натянуть червя… Забываю обо всём на свете. Есть только удочка, крючок да серебристый блеск рыбы.

– Может, остановишься, хватит… Всю не переловишь… – шепчет

Алёша, приподнимая меня вместе с удочкой на руки, и несёт на остров.

Возвращаюсь к реальности: я на острове, на свидании. На жёсткой темно-зеленой траве лежит голубое покрывало, рядом стоит корзинка с вином и фруктами. Юноша затуманенным взглядом глядит на меня и дрожащими от страсти пальцами пробует налить вино.

– Д-давай в-выпьем за нас, – чуть заикаясь от волнения, предлагает он. – За наше будущее…

Подношу стакан к губам и тяну горьковатый напиток. По телу, волнуя, бежит сладкое тепло, кружится голова… Алёша пододвигается ближе, обнимает меня, целует и шепчет при этом ласковые слова, которые никто на свете мне еще не говорил:

– Солнышко… Ласковая… Единственная…

Радуюсь тому, что ещё кому-то нравлюсь. Парень клонит меня к земле, и я подчиняюсь ему. И этот полёт так сладостен и приятен. Но как только голова касается земли, где-то в подсознании возникает мысль, что Алёша меня не любит, что он на меня поспорил…

Выкатываюсь из-под обезумевшего от страсти, дрожащего существа, змеей ползу к воде и бросаюсь в речку. Прохлада мгновенно отрезвляет. Плыву назад, к хутору… Вскоре меня догоняет Алёшка, насильно втаскивает в лодку, и мы, обессиленные, злые, сидим молча рядом.

– Эх, ты… – спустя некоторое время выдавливает из себя парень.

– А ты… Ты же на меня спорил…

– Не мужики – бабы… Ну, ляпнув сдуру… Так я ж люблю… Уже дома сказав, собирався свататься… Эх, ты, деревянная…

И чем больше говорим, тем яснее понимаем, что уже всё в прошлом: разбитой тарелки не склеишь.

В аэропорту меня провожает отец. Худой, сутуловатый, он понуро стоит у чемоданов, и тщетно я пытаюсь разговорить его. Уныло хмурится, сосёт папироску за папироской, сухо покашливает, потому что спазмы сжимают его горло, и он, пряча от меня глаза, молчит. Мне тоже грустно: почему-то кажется, что я уезжаю навсегда и больше никогда не увижу ни отца, ни города, ни края. Оформляю багаж, а сама думаю о том, как тягостно для нас прощание. Хотя бы быстрее улететь… И когда, наконец, приглашают пройти к самолету, я облегченно вздыхаю.

– Прощай, дочка… Береги себя… Прости, если шо делав не так…- сдавленно шепчет отец и обречённо машет рукой.

– До свидания, папочка Федечка, – прижимаюсь я к нему и хочу сказать добрые, тёплые слова, которые согрели бы отца в одиночестве, но они где-то застряли в горле, и не могу их выдавить.

Ревут моторы, самолет бежит по бетонке и отрывается от земли.

Мелькают внизу городские кварталы, шоссе, парки, синеет красавица

Кубань, желтеют квадраты полей, обведенные тонкими ниточками лесополос, бегут по холмам и горам зелёные леса, и вскоре в окна иллюминаторов начинают биться косматые бороды облаков. Чем выше поднимается самолет, тем лучше моё настроение. Забылось тягостное прощание, я в ожидании новых встреч и приключений…

Ловлю на себе два-три нескромных взгляда, брошенных из-под чёрных приплюснутых фуражек. Удивляюсь: в Краснодаре никогда не пользовалась таким успехом.

– Давай знакомиться… Алик, – улыбаясь, говорит мой сосед, протягивая янтарную кисть винограда.

– Вера, – коротко отвечаю я. Наши пальцы на мгновение соприкасаются и разбегаются от мощного потока биоэнергии.

– Вот это да! – вздрагиваю я, одергивая руку.

– Гостил в Краснодаре у дяди. Сейчас еду в Орджоникидзе. Потом загребут в армию, а невесты нет. Приедешь меня провожать?

– добродушно спрашивает юноша.

– Может быть, – уклончиво обещаю я.

Парень болтает без умолку, и я, устав от его трескотни, открываю роман Теодора Драйзера "Дженни Герхардт" и погружаюсь в чтение.

– Все… Подлетаем… Смотри: внизу Грозный, зеленый, красивый город. Вон петляет Сунжа, норовистая, бурная речка, – заглядывая в иллюминатор и плечом касаясь моего плеча, говорит мой новый знакомый. – Покажу город, поеду в Министерство образования, чтоб знать, куда тебе посылать письма. Считаю, Вера, в Кавказ ты влюбишься: у нас обалденная природа, да и обычаи здесь другие…

– Все. Начинаю новую жизнь, – думаю я. – Буду честно работать, любить детей… Да, хорошо, что поехала по распределению.