Работа по распределению

*В ЧЕЧНЕ*

Автобус притормозил на обочине шоссе. Выбрасываю чемоданы на выгоревшую от солнца траву и оглядываюсь: от дороги ползет вверх, по склонам горы, аул, в котором буду теперь жить.

Яркое солнце освещает пустынные, упирающиеся в лесок улицы, каменные и глинобитные дома, огороженные акацией и плетеными заборами огороды. Снизу просматривается центр аула – небольшая площадь, на которой находится несколько длинных, похожих на сараи зданий, вероятно, клуб, сельсовет, школа. Деревьев немного, зато за селом сочно зеленеют леса. Вдали виднеется другой аул, поменьше. И нигде ни речушки, ни озерца…

Утопая в пыли, волоку проклятые чемоданы и чувствую себя рыбой, выброшенной на берег: задыхаясь от жары, постоянно открываю рот и облизываю пересохшие губы.

Наконец-то я у школы. На крыльце бросаю вещи и захожу в здание.

Здесь тихо и безлюдно. Кабинеты закрыты. Только одна дверь отворена, и лёгкий ветерок шевелит желтые шёлковые занавески.

Заглядываю в комнату: за столом сидят двое и весело смеются.

Черноглазые, черноволосые, с большими тупыми носами, они похожи на братьев-близнецов.

– Вы к кому? – удивленно спрашивает один из них.

– К вам направлена на работу по распределению…- отвечаю я, лихорадочно отыскивая в сумочке документы. Нашла и дрожащими от волнения руками подаю их тому, кто задал вопрос, принимая его за главного.

– Я завуч и зовут меня Рамзан, а это директор школы Джахар, – передавая документы коллеге, знакомится со мной молодой человек.

Теперь-то я вижу, что парни совершенно разные. Завуч – плотный, широкоплечий здоровяк, а директор худощавый, болезненно бледный. Он долго рассматривает бумаги и говорит, обращаясь к Рамзану:

– Училась в Краснодаре, а мы в университете Ростова… Помнишь: были у них на соревнованиях… Не понравилось: в столовых свинина – можно помереть с голоду…

Увидев недоумение на моём лице, он прерывает свои воспоминания и кричит:

– Пятимат!

В кабинет заглядывает женщина средних лет, высокая и смуглая.

Чёрный платок надвинут на лоб, темно-карие глаза лучатся из-под опущенных ресниц.

Джахар что-то лопочет по-своему – Пятимат отрицательно качает головой. Директор горячо настаивает, и чеченка, наконец, соглашается.

Чувствую себя неловко: обо мне говорят, а я ничего не понимаю.

– Хорошая из меня получится учительница… – с иронией думаю о себе.

– Это наша техничка, – словно угадывая мои мысли, переходит на русский директор. – Она возьмет тебя на квартиру: там уже живут наши учительницы…

Пятимат легко поднимается вверх, к лесочку, – я следую за ней, волоча по пыльной дороге чемоданы. Чеченка останавливается у плетёного забора, за которым виднеется каменный дом, с большим, похожим на нос корабля крыльцом. Двери в жилище открыты, и на ветру, как флаги, развеваются алые занавески.

Женщина открывает калитку – и, гремя цепью, ко мне бросается кобель. Хозяйка, что-то крича, оттаскивает злобно лающего пса и прикручивает его к кривой, искалеченной людьми и животными акации.

– Не бойся, заходи, – приглашает Пятимат меня в дом и недовольно качает головой. – И как тебя, такую маленькую, мама отпустила… У нас нельзя…

– Меня отец тоже хотел удержать, да не послушала, а мамы у меня нет…

Вхожу в комнату. Огромный, как дерево, фикус, кровати, стол, три стула – вот и все убранство жилища. Около фикуса, на постели, сидит заплаканная женщина. Я смотрю сначала на её выпирающий из-под халата живот, а потом только вижу печальные серые глаза, худенькое бледное личико, узкие плечики, тоненькие ручонки.

– Наташа, опять плачешь? – участливо спрашивает её Пятимат.

– Сулейман не приехал. Обещал и не приехал, – по-детски всхлипывая, жалуется беременная.

– Я же предупреждала… – перебивает квартирантку Пятимат. – Наши мужчины красиво говорят, много вам обещают, а живут по Корану… Мой

Хусейн сначала любил меня, потом стал ругать: рожала девочек. Родила ему сына… Всё равно купил новую жену. Так было больно… Думала: сойду с ума… Знала: надо смириться… А не могла… Хорошо вторая жена сбежала… А у твоего, Наташа, Сулеймана мать не хочет русскую… Не мучай себя: отправляйся к маме в Москву или в общежитие просись: Хусейн ругается… Плохо говорит о русских… сказала чеченка и вышла из комнаты.

– Хусейн гад, квазимода… Живёт в городе, денег жене не дает: наверное, копит, чтобы купить новую женщину… Увидишь – пожалеешь

Пятимат! – сердито восклицает беременная, а потом, чуть успокоившись, спрашивает:

– Ты откуда приехала?

– С хутора Чёрный Ерик.

– Впервые слышу такое название, – смеётся Наташа, и лицо её становится миловидным. – А я москвичка… Два года назад сбежала с собственной свадьбы. Отец – генерал… Нашёл мне жениха из его же свиты, тоже военного и очень перспективного… Нарядили в белое платье… И так грустно мне стало: что будет дальше, всё знаю… Вся жизнь спланирована родителями до конца… Взбунтовалась. Села в поезд – и я на Кавказе… Здесь Сулеймана встретила и полюбила. А у меня ведь порок сердца. Врачи запретили рожать, но хочу подарить

Сулейману сына, хочу показать ему силу моих чувств. Может, после рождения ребенка разрешат нам быть вместе.

– Наверное, – киваю я, а сама думаю о том, что никогда не свяжусь с местным.

После дороги устала – голова клонится к подушке, не пытаюсь бороться со сном, уже не различаю слов, и только тихое Наташино бу-бу-бу ещё тревожит моё сознание.

– Соня! Просыпайся! Погляди на своего хозяина! – настойчиво будит меня Наталья.

Шатаясь, подхожу к окну: по двору ковыляет Хусейн. Весь в чёрном, маленький, горбатый, он похож на паука, устремившегося за добычей.

Всё живое прячется от него: бегут индюки и гуси, мяукая, карабкается на забор кот, прижимаясь к земле, скрывается за акацией кобель.

Пятимат бросается навстречу мужу, но тот тычет палкой в сторону наших окон и сердито кричит.

– Нас ругает, – поясняет Наташа, хотя и без её слов понятно, о чём говорит хозяин.

– Вот расходился… Сегодня он злее, чем обычно. Ишь как психует… – комментирует поведение Хусейна беременная.

Хозяин что-то говорит Пятимат, и она заливается слезами. Он кричит и кричит без умолку, потом хлопает дверью и уходит со двора.

Бросаюсь в комнату хозяйки и на мгновение застываю в растерянности: Пятимат катается на полу, рвёт на себе волосы и исступленно рыдает… Дети тоже вопят… Заметив меня, чеченка переходит на русский, но все равно трудно понять её речь.

– Не могу так жить… Не хочу так жить… Почему? Почему? Родила сына… Иди сюда, Хасболат… Какой красивый мальчик! Чем ему не угодила? Не хочу жить…

Пятимат, страшная, безумная, ползёт к порогу – девочки, рыдая, цепляются за её платье и пробуют удержать мать… Трещит ткань, и я тоже помогаю детям, а в дверях стоит заплаканная Наташа и кричит:

– Вы хотите, чтоб я здесь родила?

Пятимат, по-детски всхлипывая, говорит:

– Хусейн купил новую жену… Сказал, чтоб выгнала вас… Пока будет с ней в городе… Не хочу её видеть – лучше умереть… Бедная я, бедная… В войну нас выгнали из домов, как скот, согнали в отары, погрузили в товарные вагоны и повезли на север… От холода, голода, бездомья умерли все мои родные… Выросла в детдоме… За что всё это? Лучше б умерла ещё тогда…

– Что ты мелешь? – возмущаюсь я. – О детях подумай! Что с ними будет без тебя?

– Бороться надо! – поддерживает меня Наташа. – Ты живёшь не в первобытном строе, а в советской стране – многоженство у нас запрещено…

– Нельзя…- стонет чеченка. – У нас другие законы. Пожалуюсь – меня проклянут все… Надо смириться, принять новую жену, но внутри у меня всё горит… Это вы, русские, меня испортили… Не жила бы так долго среди вас – не страдала бы…

На Пятимат больно смотреть: её лицо, и без того смуглое, почернело, глаза запали, в них поселились тоска.

Тридцать первое августа. Вечер. Читала методическую литературу и от скуки уснула. Просыпаюсь: напротив, на кровати, сидит красавица, держит косу и, целуя её, грустно говорит:

– Бедная моя мамочка… Попала в аварию… Травма черепа…

Волосы обрезали… Лежит в больнице без памяти… Не знаю, смогу ли работать…

В её голосе звенит боль – в карих глазищах сверкают слёзы.

– Я бы тебе, подруга, помогла, да сама скоро в роддом попаду… – сочувствует Марине Наташа.

– Спасай маму – буду тебя замещать… – неожиданно для себя самой обещаю я.

– К вам, девушки, можно зайти? – спрашивают Рамзан и Джахар.

– О, да тут все в сборе! – радостно восклицает завуч, обращаясь к

Марине. – А я тут голову ломаю над тем, кого бы послать в твой класс…

Девушка вновь повторяет историю об аварии, о тяжёлом состоянии матери.

– Найдешь замену – можешь ехать домой… – сочувствует Марине

Рамзан. Джахар тоже поддерживает решение друга.

– Верочка уже согласилась…

– Не знаю, как она потянет всё… – бурчит завуч. – Мы ведь пришли просить ее, чтобы она подхватила часы Али. Он болен…

– Да знаем о его болезнях, – ехидно смеётся Наташа. -

Хронические… Наверное, опять девицы сняли отель в Пятигорске или

Нальчике… Опять его взяли в плен…

Но ни завуч, ни директор не реагируют на её слова.

– О, у вас так приятно пахнет едой! – напрашивается на ужин Рамзан.

– Плохо, что в ауле нет столовой. Готовить не умеем, да и некогда

– поэтому и болезни… – жалуется Джахар. – За несколько лет посадил желудок… Была операция… Нужна диета… А какая тут диета?

– А ты женись на мне, – шутит Наташа.

– Ты тоже на консервах живёшь…

Я понимаю, что пора накрывать на стол. Утром сварила плов, осталась ещё икра, Марина тоже кое-что привезла.

– Надеюсь, тут нет свинины? – спрашивает Джахар.

– Нет… – быстро отвечает Марина и начинает хвалить мои кулинарные способности. Кажется, она забыла о своей беде и уже кокетничает с мужчинами.

– А что бы вы сделали, если бы вас всё же накормили свининой? – с любопытством спрашиваю я.

– Не знаю, как Рамзан, а я бы этого человека убил, – жёстко отвечает Джахар. – Но слышу свинину за километры: меня не обманешь…

– Да, этот убьет… Вот так и умереть недолго… – содрогаюсь я.

Вспоминаю, как мой отец так же говорил о баранине, и думаю о том, что люди искусственно создали барьеры, чтобы разделить друг друга на враждебные группы. Один мой вопрос – и между нами уже пропасть.

Пропало желание откровенничать, и я уже с нетерпением жду ухода гостей: надо готовиться к школе, а времени остается так мало.

Наконец, мужчины поднимаются из-за стола.

– Верочка, проводи нас, – просит Рамзан.

– Не хочу, – думаю я, со страхом глядя на огромные ручищи завуча.

– К такому медведю в лапы попадешь – считай, пропала…

Отказать прямо тоже боюсь: все же мое начальство. Поэтому отделываюсь шуткой:

– Я мужик, казак. У меня две жены… Вот одна из них вас и проводит…

Марина провожает гостей, а я быстро убираю со стола, чтобы быстрее броситься в постель и остаться наедине с собой: завтра первое сентября, мой первый урок, а я до сих пор не нашла тех нужных слов, которые запомнятся детям на всю жизнь. Не могу никак сосредоточиться: Марина и Наташа весело хохочут, вспоминая ужин.

Засыпаю, так и не решив, о чём буду говорить завтра.

Первого сентября будильник звенит только для меня. Не выспалась, и так хочется еще поваляться в постели, но понимаю, что надо вставать: школа зовёт… Долго сижу перед зеркалом, то разбрасываю кудри по плечам, то вновь закалываю их в причёску: так хочется понравиться детям.

Иду по пыльной улице осторожно, стараясь не измазать лакированные туфли. На меня с любопытством глядят ребята и кричат:

– Учительша, здрастуй!

– Ну что за ноги, что за жопа! – оценивает мои достоинства кто-то сзади.

– Отстаньте: она моя…

Оглядываюсь: за мной следуют парни. Один из них, высокий и худой, подходит ко мне и говорит:

– Ты откуда, красотка?

– Из Краснодара… – машинально отвечаю я и сразу же понимаю, что зря ответила на вопрос, что потом от юноши не отвяжусь. Забыв о своих лакированных туфлях, теперь уже не иду, а бегу в школу.

Врываюсь в учительскую и не могу отдышаться.

– Наверное, Казбек пристал? Это горячий юнец: будь с ним осторожна. Такое, говорят, вытворял в школе… – понимающе улыбается

Оксана, учительница начальных классов, симпатичная украиночка. -

Если будет доставать, пожалуйся Рамзану: только его он и слушает…

– Здравствуй, Вера Фёдоровна! Иди за мной: познакомлю с твоим классом… – перебивает Оксану завуч.

Чувствую, что буду в школе под пристальным вниманием Рамзана: что-то он проявляет ко мне особый интерес.

Заходим в кабинет: пятиклассники стоят как оловянные солдатики.

– Работать будет легко: Елена Николаевна в начальной школе их вымуштровала хорошо… – шепчет мне завуч.

Он что-то говорит детям по-чеченски, потом переходит на русский.

– Знакомьтесь: Вера Фёдоровна – ваш классный руководитель.

Слушайтесь её.

Я рассказываю о себе, потом называю детей по списку, но вскоре понимаю, что зря потратила время: всё равно не запомнила ни одной фамилии, ни одного лица… Один мальчик, Ахьят, хочет выйти, отпускаю его и продолжаю вести урок. Через несколько минут входит ученик и протягивает мне записку. Читаю: "Я тибья лублу ти будиш майей жиной Казбек "

Чувствую, что краснею и по-настоящему злюсь:

– Ахьят, ты поступил плохо – ступай в угол…

Забыв о наказанном, говорю о красоте русского языка, показываю портреты великих писателей и поэтов, читаю стихи… Не знаю, понимают ли меня ребята, но слушают мой рассказ и сидят тихо. Только одна девочка смотрит не на меня, а в угол. Оглядываюсь: Ахьят стоит на одной ноге, в позе ласточки. На лбу выступил пот, худенькие ручонки опускаются вниз, а он их постоянно пытается поднять вверх.

– Почему ты так стоишь? – сердито кричу я, думая, что мальчик издевается надо мной.

Ахьят плачет – из-за парты приподнимается все та же девчонка в расшитой украинской сорочке.

– Он не виноват, – защищает она своего одноклассника. – Нас так наказывала Елена Николаевна…

Обнимаю малыша и усаживаю его за парту.

– Не буду вас так наказывать, – обещаю я. – А сейчас пойдем в лес. Вы покажете мне природу…

На опушке леса я отдыхаю. Сажусь на поваленное дерево и чувствую умиротворение: вокруг меня, как бабочки, кружатся дети. Кто собирает груши и яблоки, кто осенние цветы, кто просто бегает. Девочки жмутся ко мне, преподносят лесные дары, поправляют прическу…

– Все дети на Земле рождаются ангелами, – думаю я. – Это мы, взрослые, учим их злу и ненависти.

Во второй смене провожу уроки в Маринином классе и радостная возвращаюсь на квартиру.

– У меня все получилось! Дети меня приняли! – ликую я.

Но у калитки дорогу преграждает Казбек. Он упрямо твердит одно и то же:

– Ты будешь моей! Не хочешь жить здесь – уедем в твой Краснодар…

Не знаю, как отделаться от нежеланного ухажера. Буквально отталкиваю его от калитки – он пытается силой удержать меня, вырываюсь и вбегаю в комнату, сердито крича:

– Вот гад! Достал!

Наташа открывает серые глазки и с любопытством спрашивает:

– Кто?

– Казбек!

– О! Это опасный сосунок… Ко всем пристает… Из школы его выгнали… Не знаю точно за что… Говорят, нашей математичке вместо задачи член нарисовал и написал, что хочет её… Одним словом, молод, желаний много, кровь бурлит, вот и бегает за русскими… За своими-то нельзя: тех за руку взял – женись… Будет ещё приставать

– пошли его подальше…

Только сейчас замечаю, что Наташа не говорит, а шипит от боли, что её бледное личико покрылось испариной, что под глазами чёрные круги, что припухшие губы искусаны…

– Начинается? – испуганно спрашиваю я.

– Не знаю… Что-то нехорошо…

– Ты с ума сошла… Тебе уже давно надо лежать в больнице, а ты всё тянешь, играешь двумя жизнями! Фатима! – стучу я в стену, вызывая старшую дочь Пятимат. – Беги в школу: нужна скорая… Наташе плохо…

Беременная, скрючившись, лежит на кровати: боль сковала её тело, и слёзы постоянно струятся из её глаз.

– Всё… – шепчет она. – Это конец…

Мне жаль Наташу, и я пытаюсь успокоить её.

Наконец приехала скорая. Беременную переносят в машину, и она, прощаясь со мной, просит:

– Сообщи Сулейману…

Решаю сразу же выполнить её просьбу. Иду в школу. Прошусь в кабинет директора, чтобы позвонить Сулейману. Набираю номер: гудки… Наконец кто-то поднимает трубку и говорит на непонятном мне языке…

– Мне нужен Сулейман! – кричу я в трубку.

– Опять звонишь, русская… (И каскад ругательств режет мой слух.) Сулейман женился… Не звони ему больше…

В изнеможении сажусь на стул.

– Как нас, русских, здесь не любят, – огорчаюсь я.

– Что? Ругаются? – догадывается Рамзан. – Это можно понять: нас так долго истребляли… Всё уничтожено: вера, культура, традиции…

Мечетей нет… Преподаем в основном на русском языке…

– А если я донесу?

– Не донесешь: нет у тебя свидетелей… И запугать нас невозможно, так что зря ты это говоришь… – смеётся Рамзан.

– Чем же вы обижены? Учитесь в университетах… Имеете по несколько жён… На улицах звучит ваша речь – по-русски вы только ругаетесь… Кубанские казаки тоже немало пережили, но не ожесточились, как вы… – возмущаюсь я, выходя из кабинета.

За мной устремляется Рамзан.

– Не торопись, Вера: я тебя провожу…

– Не разрешаю…

Бегу по тёмной улице, боясь собственной тени. Если бы случайно натолкнулась на прохожего, то, наверное, умерла бы от страха.

Вот и знакомый дом-корабль. Забиваюсь в каюту. Как грустно одной!

Зачем я здесь? Нужна ли этим людям? Оставила отца… Так редко ему пишу… Это непростительно… Несмотря на усталость, не могу уснуть: воспоминания не дают покоя. Всё мерещится мне Игорь.

– Верочка, люблю тебя, часто вспоминаю, ты мне снишься… – шепчет он. И хотя я знаю, что сама придумала эти слова, но так приятно их слышать…

Утром открываю глаза: на часах без четверти восемь.

– Вот и первое опоздание, – нервничаю я.

Напяливаю на себя платье, хватаю портфель, бегу, распугивая щипающих траву кур. Прошмыгиваю мимо оторопевшего Казбека. Пересекаю порог школы ровно в восемь часов. К моему удивлению, в учительской ещё толпятся учителя, собирают деньги: Наташа родила ночью сына.

– Новый мужчина на Земле появился! – радуюсь я вместе со всеми.

На меня ехидно смотрит Рамзан и показывает на часы.

– Помоги! Казбек ко мне пристаёт, не дает проходу, – оправдываюсь я и краснею от лжи.

– Не бойся: он больше к тебе не подойдет, – обещает Рамзан, все так же весело глядя на меня.

Чувствую, что он понимает всё и без слов, и мне становится стыдно.

– Вера, передай Наташе, что я освобожу ей комнату в общежитии: пусть живет там с сыном…

– Всё… Не срывайте уроки! – делает замечание учителям директор.

– Скоро дети школу разнесут…

Не спеша идем по длинному коридору.

– Как ты здесь очутилась? – спрашиваю я Оксану.

– Жила в Полтаве. Познакомилась на танцах с солдатом, чернявым, красивым… Влюбилась… Вышла замуж, а после дембеля привез он меня в Чечню… Сначала жила со свекрухой – у неё своих детей куча. Я беременная, и она беременная… Рожали одновременно… Не выдержала… Голодно… Холодно… Тесно… Шумно… Теперь снимаем квартиру… Придёшь в гости – всё увидишь сама. Ну, хорошего тебе рабочего дня…

Пятый "А" встретил меня восторженно. Кое-кого я уже узнаю… Вот, вытянувшись, стоит Ахьят. Приветливо улыбается его защитница Милана, самая бойкая девочка в классе. Печально глядит на меня Галаев

Микаил. Что за беда у мальчика? Обязательно после занятий пойду к нему домой…

Уроки пролетают как мгновение. Прошу Милану проводить меня к

Галаеву.

– Его дом рядом! – восклицает девочка.

Идём по склону горы.

– Я живу тут! – радостно кричит Милана.

Удивлённо останавливаюсь: маленький оазис украинской культуры.

Низенький плетеный забор, на кольях блестят на солнце глиняные горшки. Нас встречает полненькая украиночка в вышитой кофточке, в расшитом маками передничке.

– Шо Милана наробыла? – с тревогой спрашивает она.

– Не волнуйтесь, – успокаиваю я женщину. – У вас хорошая дочь.

– Заходьте в хату, – приглашает меня хозяйка.

В комнате чисто. Везде: на рушниках, скатерти, покрывалах, занавесках – богатая вышивка. На окнах цветет герань.

– Сидайте… Вот горячи пирожечки. Вот молочко…

С трудом сдерживаю слёзы: мне кажется, что я попала на Кубань к бабушке Тане: та же речь, та же сердечность…

– Вот мои дивчата, – показывает женщина своих детей. – Мильку вы уже знаете. Она старшенька… А вон мои дивчатки-погодки…

Все девочки, как куклы-матрешки, отличаются только ростом. У них, как и у матери, глаза-васильки, правда, волосы почему-то рыжие…

Ем пирожок, пью молоко, и мне так хочется перейти на тот же язык, и я с трудом сдерживаю это желание.

Меня провожают всей семьей.

– Гукайте Галаевых, а то у их зла собака… – советует мне добрая женщина.

Стучу в калитку камнем. Пёс бросается на забор и готов его разметать… Из дома, из разных выходов, выбегают одновременно две женщины, молодая и пожилая.

– Мне нужна Галаева, – спрашиваю я.

– Мы Галаевы, – отвечают они.

– Кто из вас мама Микаила?

Молодица уходит, а на меня вопросительно смотрит пожилая женщина.

Черный платок надвинут на лоб. Наполненные тоской глаза. Скорбно сжатые губы…

– Я классный руководитель вашего сына… Хотела бы побеседовать с вами…

Женщина загоняет пса в сарай и приглашает меня на свою половину.

В комнате полумрак: тёмные тяжёлые гардины, тёмный, почти чёрный ковёр на стене, такие же покрывала на кроватях.

– У вас горе? Почему так грустен Микаил? – спрашиваю я.

Галаева молчит, глядя в одну точку. И я вдруг понимаю, что зря потеряла время, что могла бы проверить партию тетрадей, отдохнуть или поесть…

Но вдруг в помертвевшем взоре появляются живые искорки, и женщина жалуется:

– Когда-то я была счастливой… Любил муж, и мальчики были весёлые… Муж купил молодую жену, редко приходит на мою половину…

Больно мне… Не хочу жить…

– Как помочь ей? – думаю я. – Может, поговорить с Галаевым, чтобы он пожалел жену, поддержал её, дал глоток воздуха… Но станет ли он слушать русскую?

Не знаю, что и сказать… Протягиваю руку, беру в ладони высохшие пальцы, ласково глажу их и шепчу:

– Я буду приходить к вам… Надо жить: у вас такие золотые дети…

Чувствую, как теплеет её взгляд: тяжело одной переносить беду, а несколько добрых слов могут спасти душу. А кто помог бы мне? Совсем запуталась… Чего ищу, не знаю… Часто копаюсь в прошлом… Порой становится страшно: что-то случилось со мной после встречи с Игорем: могу общаться с мужчинами, но только общаться: мысль о близости с кем-либо приводит меня в ужас… А я ведь так люблю детей! Не брать же их в детдоме! Сказать бы этой женщине, что она по-своему счастлива: сама любила и её любили, родила таких сыновей, так что утешать надо меня, да некому…

Отпускаю ладони Галаевой: пора идти. Опаздываю: надо замещать уроки…

– Почему вы работаете в Маринином классе? Где моя девочка? – испуганно спрашивает меня женщина, без разрешения заходя в класс.

– Вы Маринина мама? – догадываюсь я: те же огромные карие очи, тот же высокий лоб, толстая коса удавом сжала голову. Значит, коллега наврала: не было никакой аварии, а я, дура, работаю в две смены, замещаю в школе всех гуляк, не пишу отцу писем, валюсь с ног.

– А вы не лежали в больнице? – задаю почему-то этот бессмысленный вопрос, заранее зная на него ответ.

– Как видишь, жива и здорова… Да что же случилось с моей девочкой?

– Уехала лечить вас… – грустно шепчу я, вдруг вспомнив, что идёт урок, что нас слушают дети…

– Ребята! – приказываю я школьникам. – Отпускаю вас сегодня рано, но если кто в коридоре от радости закричит, то просидит у меня в кабинете ещё четыре часа…

Видно, угроза моя подействовала: дети без шума покинули школьное здание.

– Скоро привезу Марину… Догадываюсь, где она… Думаю, опять бывший муженёк дорогу ей перешёл: любит она его проклятого… Чуть поманит её пальцем – она за ним, как собачонка, ползёт… Помилуются месяц-другой – потом зятёк напьётся, наговорит ей гадких, пошлых слов, подерутся и опять расстанутся на год… Вот такое нам наказание… – со слезами на глазах рассказывает огорчённая женщина.

– Не может быть, – удивляюсь я. – Марина такая сильная, боевая…

– Все мы боевые до поры до времени, а счастливых видела немного… – прощаясь со мной, горько говорит Маринина мама.

Сажусь за учительский стол, заваленный тетрадями. Тетради – это самое страшное в моей работе. Сколько их? Всё время, вся жизнь уходит на них. Может, что-то бы создала своё, а я каждый день испещряю красными чернилами сотни страниц и не знаю, нужно ли это детям?

– Спасибо тебе за всё! – громко говорит кто-то, и на стол падает коробка шоколадных конфет.

Приподнимаю голову: рядом в шикарном костюме стоит молодой человек, стройный, гибкий, юный… Тонкие черты лица. Славно выточенный нос, искусно вырезанные губы, не знаю, какой талантливый художник создал эти чудные глаза и брови…

– Это наш красавец Али пожаловал, – догадываюсь я, и мне становится весело уже потому, что его красота абсолютно не волнует меня, что у меня уже выработался иммунитет на таких мужчин. Отдаю ему его тетради и как ребёнок радуюсь, что стопок стало меньше. Всё: не хочу больше проверять. Лучше пойду к Наташе в роддом. Там я нужнее.

Подруге плохо – к ней не пускают… Стучу в окно – мне передают записку. На клочке бумаги корявым почерком нацарапано:

"Верочка! Большое спасибо за передачу! Чувствую себя еще неважно, но мой Русланчик здоров, похож на Сулеймана, такой же красавчик…

Сообщи, почему он не приходит? Что случилось? Я так волнуюсь…

Наташа."

Знаю, что надо рассказать подруге о женитьбе Сулеймана, но пусть немного окрепнет. Не хочу добить её этой новостью: горькая правда не всегда полезна.

Настойчиво звенит будильник. Открываю глаза: вокруг темнота.

Зачем так рано проснулась? Ведь сегодня воскресенье… Наконец, вспоминаю: вчера на перемене Рамзан мне вручил письмо и ехидно заметил:

– Тебя, Верочка, как и Али, знают на Кавказе…

– Ты преувеличиваешь мои возможности, – парирую я и жду, когда завуч покинет классную комнату.

Открываю конверт. На меня с фото смотрит Алик. Пронзительный взгляд… Сжатые в усмешке губы… На обратной стороне мелким витиеватым почерком написано:

"Здравствуй, Верочка! Меня забирают в армию. Жду тебя в

Орджоникидзе на вокзале до 11 часов… Приезжай!!! Целую. Алик".

Так не хочется вставать… Но ведь обещала… Стягиваю себя с кровати, одеваюсь и выхожу на улицу.

Луна тускло освещает аул. Страшно. Одиноко. Только собаки лениво тявкают за заборами.

За аулом дышится легче. Спешу, почти бегу по шоссе, чтобы подняться в город к вокзалу. Вдруг из переулка выворачивает машина.

Как испуганная птица, мчусь с дороги, чтобы спрятаться за тополем.

На обочине тормозит скорая, и шофер, высовываясь из окошка, зовет:

– Девушка! Не прячься, выходи! Подвезу.

– Наш, русский! – радуюсь я, подходя к машине.

– Тебе куда? – спрашивает шофер.

– Иду на вокзал, потом поеду в Орджоникидзе…

– Я тоже еду в ту сторону… Можешь составить мне компанию и сэкономишь время. Вот только заеду в два – три места, загружусь – и вперед. Согласна?

Несколько минут я размышляю. Вроде бы парень не вызывает тревоги.

Добродушный. Разговорчивый. Не пристает. А главное русский! Неужели он обидит меня? И так не хочется плестись еще несколько километров к вокзалу… И сэкономлю время…

– Да, – принимаю я приглашение юноши.

Мы колесим по улицам города. Шофер что-то грузит в скорую, а потом разворачивает машину назад, к аулу.

– Сейчас возьму друга и поедем по прямой дороге через горы. По ней почти никто не ездит, только шоферы-ассы… Там так красиво, да и короче она намного, – сообщает водитель.

Чувствую себя обманутой: в скорую садится парень, он что-то по-своему бормочет другу – тот сердито ему отвечает.

– Девушка! – приглашает меня кавказец. – Иди сюда: угощу тебя спиртом. Мы приятно проведем время…

Он назойливо стучит в окно, требуя, чтобы водитель остановил машину и пересадил меня из кабины к нему…

Я сжимаюсь от страха и взглядом умоляю шофёра, чтобы тот не слушал своего товарища.

– Всё, – думаю я при каждом торможении на повороте, – сейчас изнасилуют и выбросят меня в пропасть… И почему именно со мной происходят подобные истории?

А горы всё круче и круче. То над нами нависают лысые скалы, то с пологих склонов сползают леса. Дорога бежит у самой пропасти, и, кажется, ещё мгновение – и мы полетим в бездну…

Но вот машина преодолела перевал и легко покатилась вниз.

Водитель изо всех сил пытается сдержать этот бег.

Дружелюбно гляжу на него: он мой спаситель. Рыжеволосый.

Светлоглазый. Хорошо говорит по-русски… Что было бы, если бы на его месте оказался кто-то другой…

А за окном мелькают леса. Прохладно. Сказочно. Сквозь зеленые, жёлтые, пурпурные кроны едва пробиваются лучи солнца. К небу тянутся дубы, грабы, ясени, кое-где плющ и дикий виноград удавом сжал их стволы, пытаясь сбросить с древесины изумрудные моховые шубки. В раскрытое окно ветки протягивают мне жёсткие ладони блестящих листьев.

Внизу появляются следы пребывания человека: заброшенные сады, полуразрушенные овчарни, сваи – остатки от моста на перегородившей дорогу горной речке.

– Тут мелко. Мой вездеход пройдет, – утверждает шофёр, направляя машину через поток.

Скорая легко преодолевает препятствие, но на середине реки фыркает, чихает и захлебывается. Парни дружно прыгают в воду и, ругаясь, уходят, чтобы найти какой-нибудь транспорт и вытащить из воды машину.

Сижу в кабине и смотрю на стрелки часов. Всё… Можно уже не спешить: опоздала… Да… Судьба вертит мной, как хочет. Значит, не суждено мне быть с Аликом: жизнь приготовила мне другой сюрприз…

А внизу бурлит и злится вода, бьётся о колёса машины, тщетно пытаясь вытолкнуть её из потока. Смотрю на этот водоворот, вспоминаю другую речку и думаю уже в который раз:

– Зачем я здесь?

Вынимаю из сумки блокнот и ручку и пишу отцу:

"Здравствуйте, дорогой мой папочка Федечка! Я жива, здорова и очень скучаю… Наверное, зря не послушала Вас и не осталась дома…

Теперь так часто вспоминаю Краснодар, и Чёрный Ерик, и нашу славную

Кубань и понимаю: нет её краше на всей Земле. Как хочется пронестись в лодке по каналу, поехать на рыбалку на лиманы или Азовское море!

Сейчас мечтаю лишь о том, чтоб быстрее прошло время и я возвратилась домой…"

Гортанные крики кавказцев отвлекают меня от письма. Горцы, стегая волов кнутами, пытаются загнать скотину в речку, чтобы вытянуть из воды машину. Быки, упрямо расставив ноги, ревут, изо всех сил упираются, словно их гонят на убой… Мои спутники тоже что-то кричат и бьют животных. Мокрые, забрызганные водой и грязью, они выглядят измученными.

– Им уже не до любви, – с ехидством думаю я. – Теперь бы только добраться до любого населённого пункта – и в обратный путь…

Побывала в Орджоникидзе… Что буду завтра врать на работе?..

Мне повезло: ребята, выбравшись на шоссе, остановили автобус, и к вечеру я была уже в ауле.

Меня удивил свет в окнах и чей-то гомон.

Захожу: в комнате на табуретке сидит Марина и о чём-то говорит с

Пятимат. Она, как мусульманка, закуталась в платок, и только карие очи печально глядят на меня. Ни о чём её не расспрашиваю: и так всё ясно: муженёк украсил лицо фонарями…

– Ты только погляди… – приоткрывает она край платка, после того как нас покидает Пятимат. – Только не испугайся…

Распухший нос. Синие вздутые губы. Царапина на правой щеке…

– Да, поработал на совесть, – шепчу я. – А как же ты пойдешь в школу?

– Что-нибудь придумаем… Ты всем расскажешь, что у меня страшная зубная боль, а пока будем лечить зубы, синяки сойдут…

В понедельник я не стала героиней дня: все только и говорят о

Марине, расспрашивают о здоровье её матери, да и о ней самой.

Неумело вру о бессонной ночи, о страшной зубной боли, и все верят… И только Рамзан с улыбкой на устах слушает наши страшные истории и с сарказмом в голосе спрашивает:

– А что ж ты, Верочка, не в платке? Всё прошло нормально?

Ох, как злит меня его вечная ирония и его всезнайство. Иногда кажется, что он следит за мной. А это так раздражает…

После занятий иду в общежитие к Наташе: надо ей помочь. Она так беспомощна с ребёнком: ни приготовить, ни постирать… Её одно спасает: в груди есть молоко, так что малыш выживет… Наташа спит на кровати, рядом с ней, у груди, лежит Русланчик, держит во рту сосок и лениво сосет. Подруга так худа, так бледна, что на неё больно смотреть…

Присматриваю и себе уголок… Здесь поставлю раскладушку и буду помогать Наташе. Так не хочется жить на старой квартире: Хусейн каждый день мечется по двору: начал строить новый дом для молодой жены. Ему помогают мужчины всего аула. Везде строительный материал, чужие люди, грустная Пятимат – дом-корабль уже не привлекает.

А если к Наташе приедет Сулейман? Тогда на ночёвку придётся возвращаться на старую квартиру, к Марине.

Последний день занятий в первой четверти совпадает с днем моего рождения. Рамзан, широко улыбаясь, зазывает меня кабинет, вручает мне духи "Красная Москва" и взволнованно говорит:

– Поздравляю, поздравляю, Верочка, с Днем твоего рождения…

Счастлив работать с тобой…

Надо бы поблагодарить его за внимание и заботу, но я почему-то всегда боюсь оставаться с ним наедине и открываю дверь в коридор.

Рамзан замечает мой страх и тут же переводит разговор:

– Пойдем, Вера, в пятый "А": тебя ждёт сюрприз…

Входим в классную комнату: Микаил играет на гармошке "Лезгинку", а Ваха, стройный, красивый мальчик, не танцует, а словно плывет в танце, гордо расправив плечи, вскидывая руки, как крылья, то влево, то вправо, то надвигаясь на Милану, то вновь уходя от неё…

Мы садимся за стол и аплодируем детям. Танцы сменяются песнями, и я удивляюсь, как живо здесь народное искусство. Если бы сейчас ребята попросили меня исполнить народный танец, то я бы опозорилась…

После уроков приглашаю детей в лес: дома ведь у меня нет… Вот там раздам им конфеты, побегаем, поиграем, чтобы не замерзнуть…

Пообщаемся часа два и разойдемся. По дороге к нам присоединяется Али.

– Я сам люблю бродить по лесу, когда всё надоест, но сегодня,

Верочка, ничего у тебя не получится: вон гляди: лес оцепили военные, милиция… Кого-то ищут…

– А, может, пропустят?

Подхожу к офицеру со своей просьбой…

– Ты что с ума сошла? – грубо отвечает он. – Из тюрьмы бежал убийца… Где-то тут прячется в лесах… А ты со своими детьми…

Марш отсюда по домам… Всё вас, русских, на приключения тянет…

Мне неловко перед ребятами: они ведь всё понимают…

Извиняясь, раздаю ребятам конфеты, и они неохотно расходятся по домам.

В центре аула многолюдно. У сельсовета на корточках сидят в белых одеждах древние старики, которых раньше я никогда не видела. На площади стоят чёрные "Волги", рядом с ними – высшее начальство

Чечено-Ингушской республики.

– Можешь мне объяснить, что здесь происходит? – спрашиваю Али.

– Ты же сама всё знаешь… Один житель из нашего аула несколько лет назад вырезал семью в соседнем ауле. Его бросили в тюрьму…

Теперь он на свободе… Кто-то из наших ему помогает.

Не выдадим преступника – соседи вырежут наш аул… Вот старейшины и решают… И начальство к ним с поклоном приехало… Что старшие скажут, то и будет…

– Замолчи, Али. Ты специально меня пугаешь?

– Не бойся, – успокаивает меня коллега. – У нас старики мудрые: не станут из-за убийцы жертвовать всем аулом…

Прощаюсь с Али и иду к Наташе: погибать будем вместе.

Но у подруги настоящий праздник. Ей не до событий в ауле: наконец-то явился Сулейман, и она то плачет, то смеется от счастья, рассматривая подарки. Сулейман же прижался к животику Русланчика и тоже шепчет что-то нежное… Я вижу только его черную блестящую шевелюру и слышу его приятный голос. Понимаю, что им сегодня не до меня… Ухожу… И так обидно: они меня даже не заметили…

Возвращаюсь в дом-корабль. А здесь идет стройка: Хусейн, подобный высохшему пауку, бегает по двору и покрикивает на всех. Повеселевшая

Пятимат пытается помочь мужу: видно, угар любви ко второй жене прошёл, и Хусейн стал бывать и у первой жены.

В нашей комнате беспорядок. Марина валяется на неразобранной постели: у неё хандра, и она притворяется, будто спит. Я молча тоже падаю на кровать, отворачиваюсь к стене и вскоре засыпаю.

Вторая четверть… Днём веду уроки, вечером проверяю тетради или нянчу Русланчика. Обожаю этого малыша: люблю его купать, пеленать, кормить, люблю носить его по коридору общежития или по двору, прижимаясь к его мягкой, бархатной щёчке, и целую, целую малыша, понимая, какое это счастье – родить ребенка… Сейчас я завидую

Наташе: Сулеймана она не потеряла: он часто теперь приезжает к ней и заботится о Руслане… Пусть у него есть настоящая жена, но любовь не убьёшь и не скроешь: она в их взглядах, в диком влечении друг к другу, в их сыне… И, когда приезжает Сулейман, чувствую себя лишней и ухожу.

Одиноко бреду по коридору общежития. В какой-то из комнат шум, гвалт, звучат песни, кажется, Муслима Магомаева…

– Что там за праздник? День рождения или заранее отмечают Новый год? – думаю я.

Открывается дверь, и меня приглашают войти коллеги.

– Мало нас, мужчин, в коллективе, но я вас хотел познакомить еще с одним. Кубанскому гостю наш рог, – приподнимаясь из-за стола, весело приветствует меня Рамзан.

Вспоминаю, как на просьбы завуча проводить его, утверждала, что я казак, и отправляла с ним "жен своих", Марину или Наташу… Так что теперь отпираться нечего… Ну, казак так казак… Казаки никогда не сдаются… Беру стакан и медленно тяну отвратительную, горькую жидкость.

– Быстрей пей! Меня скоро замутит! – брезгливо скривившись, кричит Марина.

– Не пей глотками – иначе свалишься, – сочувственно советует мне

Али.

Глотаю и глотаю, как отраву, проклятую водку… Наконец, стакан пуст, и я демонстративно переворачиваю его вверх дном.

– Вот это казак, – смеется Рамзан.

Удивляюсь ему: сам не пьет, пытается жить по своим законам, а нас, русских, спаивает… Или это делает специально, чтоб я свалилась… Но ничего у него не выйдет…

– Только б не опьянеть! Пора уносить ноги! – мысленно приказываю себе, чувствуя, как мгновенно деревенеет язык и немеют губы.

– Бежать… Бежать… – шепчу я, пытаясь выбраться из этой комнаты, и натыкаюсь на чью-то фигуру.

– Рамзан… – обреченно думаю я. – Все: поймана птица…

– Верочка, разреши пригласить на танец? – это приглашение звучит как насмешка, потому что мужчина прекрасно знает, что ни отказать ему, ни оттолкнуть его я не в состоянии. Водка парализовала мою волю, мое тело, и, если бы не сильные руки Рамзана, я бы упала…

Он изо всей силы прижимает меня к себе, и мы сливаемся в одну фигуру. Танцуя, Рамзан подносит меня к двери, в коридоре впивается в пытающиеся сказать "не надо, отпусти" губы и несет в свою комнату…

Он долго и страстно целует меня, что-то говорит о любви, но я уже ничего не понимаю и не чувствую… Мне все равно…

Очнулась я на рассвете и не сразу поняла, где нахожусь. Чьи-то волосатые руки змеями обвивают мою фигуру и судорожно прижимают к себе…

– Рамзан! – молнией поражает меня мысль. – Прославилась… Да, недаром нас чеченцы называют гулящими… Хотела быть другой, хотела всем что-то доказать – а очутилась в постели у завуча…

Пытаюсь потихоньку выползти из мужских объятий, но вскоре понимаю, что сделать это незаметно невозможно: при каждом моем движении его руки удавом сжимают мое тело до боли. Значит, уйти не попрощавшись не смогу…

– Рамзан, отпусти, – подаю я голос. – И так опозорилась…

Мужчина прикрывает ладонью мои губы и шепчет:

– Молчи, пожалуйста, молчи… Я об этом мечтал с нашей первой встречи… Люблю тебя… Готов на любые безумства… Хотел даже украсть тебя… Прости, что пришлось поступить так по-зверски…

По-другому не смог к тебе подступиться. Давай жить вместе, – целуя мои руки, говорит он.

– Это невозможно, – возражаю я. – Твои родные никогда не примут меня, а жить так, как Наташа с Сулейманом не хочу…

– У нас все будет по-другому… Уговорю мать, поженимся, будем растить детей… – горячо убеждает меня Рамзан, и в его темно-карих глазах появляется надежда на счастье.

И мне жаль разрушать его мечту, но я прекрасно знаю, что летом возвращусь на Кубань к отцу, что поиски личного счастья окончены: просто я в эту ночь поняла, что ни мужчины, ни секс меня больше не интересуют… Если такой парень, как Рамзан, не смог разбудить во мне женщину, то, видно, это сделать невозможно…

– Тебе надо забыть меня, – советую я Рамзану, одеваясь.

– Нет, не смогу…

– Сможешь… Всё со временем проходит…

Я тихонько выскальзываю в коридор, надеясь, что меня никто не увидит. Но мои старания напрасны: сначала сталкиваюсь с директором школы и съеживаюсь от его улыбки, как от удара, потом ко мне подходит Сулейман и просит зайти к Наташе: у Русланчика заболел животик.

Несмотря на ранний час, подруга с ожесточением трясёт коляску и никак не может успокоить ребенка.

– Господи! Не могу больше! – увидев меня, по-бабьи стонет Наташа.

– Одна… Кругом одна… Он уехал, и никто мне не поможет…

– Сейчас всё будет в порядке, – успокаиваю её. – Нагреем утюжком пеленочку, приложим её к животику, и Русланчик засмеётся… А ещё мы нашего малыша возьмём на ручки, и он будет счастлив… Вот видишь: твой сынок уже не плачет…

– Как это у тебя получается? – удивляется Наташа.

– Я же казачка… А у нас бабы всё умеют делать: и дрова рубить, и траву косить, и детей растить… Это у нас в крови.

– А как ты очутилась в такую рань в общежитии?

Чувствую, что краснею, и не знаю, как ответить на этот вопрос…

Врать не умею, да и скоро моё поведение станет обсуждать весь педколлектив. Здесь каждая новость развлекает надолго.

– Смотри, девка! Повторишь мою судьбу… – назидательно говорит мне Наташа. – Вижу, что нравишься ты Рамзану… И хороший он, и добрый, но женится, уж поверь мне, на чеченке… И будешь, как я, делить его с женой и ждать редких свиданий…

– Нет, я здесь не останусь: летом возвращусь на хутор…

– Эх, дуреха… Да кто ж тебя отпустит? Трудовую книжку тебе

Рамзан ни за что не отдаст… Два года надо еще отработать по направлению, – сочувствует мне подруга.

Новый год не принёс мне радости. При виде меня все шушукаются и даже не прячут ухмылок: видно, людям приятно ощущать, что кто-то ещё хуже их. Даже Али осуждающе качает головой:

– Не ожидал… Недолго же ты продержалась… Теперь никогда не женюсь: женщинам нельзя верить… Все вы одинаковые…

– Ты разочарован в русских женщинах, так что не обобщай: жениться

– то будешь на чеченке… – дерзко отвечаю я.

Избегаю Рамзана, но сделать это в школе почти невозможно: он повсюду: и в учительской, куда захожу за журналами, и в коридоре, и в классах, где я работаю…

Несколько раз в неделю посещает уроки, чего раньше не делал, а потом разбирает их, каждый раз говоря одно и то же:

– Прекрасный урок, Верочка… Ох, извиняюсь, Вера Фёдоровна. Как интересно ты опрашиваешь! Ещё лучше объясняешь новый материал: доступно, понятно… Слушал бы тебя и слушал… Жаль, что у тебя нет желания слушать меня…

– Рамзан, не позорь меня, не преследуй, не ходи на уроки: мне и так не сладко… Я к тебе хорошо отношусь и даже не обижаюсь на то, что ты сделал со мной… Летом уеду домой: там ждут меня мой отец, мой дом, мой хутор, моя родина.

– Нет! Никогда не отдам тебе трудовую книжку! Не отпущу… – злится завуч.

Думаю, что Рамзан понимает, как мне сложно теперь работать в коллективе, и по-своему пытается защитить меня: но от этого не становится легче.

Я побледнела и похудела, меня начало поташнивать. Значит, вновь беременна. Я даже не расстроилась от этой новости, как когда-то в

Краснодаре. Ну что ж, привезу отцу живой подарок из Чечни, выращу, воспитаю… Лишь бы малыш был здоров, и тот проклятый стакан водки не сказался на нём… Буду надеяться на лучшее: Рамзан не пьёт, я и отец тоже, может, Бог простит меня, грешницу, не буду же я убивать дитя вновь. Теперь самое главное для меня – скрыть беременность от всех, а это сделать так трудно.

– Что с тобой, подружка, уж не влипла ли ты? – беспокоится Наташа.

– Ах, эта сухомятка… Желудок за год испортила, – жалуюсь я.

– Да, ты тут не одна такая: нет столовой, нет буфета, а в школе работаем в две смены… Откуда здоровье, – сочувствуют мне коллеги.

Я рада, что меня не рвет, а тошнота хоть неприятна, но незаметна для окружающих.

Весна. Тепло. Часто с детьми ухожу в лес: там так красиво. Всё зеленеет и цветет. Пахнет подснежниками. Дети рвут черемшу и едят её, отыскивают под прелой листвой прошлогодние груши, дарят мне весенние цветы, девочки плетут венки и украшают мои волосы… В лесу так хочется молчать и слушать…

– Вера! Где же ты? – вдруг слышу голос Рамзана.

– И здесь нашел! Нигде от него не скроешься, – сердито думаю я.

Услышав его голос, дети радостно кричат что-то по-своему.

– Вот и отдохнула…

Рамзан о чём-то разговаривает с детьми, а потом переводит для меня:

– Попрощайтесь с Верой Фёдоровной и идите по домам. Мне нужно поговорить с вашим классным руководителем.

Хочу остановить ребят, но Рамзан меня обрывает:

– Не о любви я пришёл говорить… У тебя, Верочка, горе… Вот телеграмма…

Беру её трясущимися руками и не могу читать: слёзы застилают свет, ничего не вижу…

– Бедный папочка! – кричу я. – Не выдержал одиночества… Зачем я

Вас оставила?

– Успокойся, Верочка… – обнимает меня Рамзан. – Может, твой отец поправится: у него инсульт… Сейчас ты поедешь домой и поможешь ему. Я дам тебе отпуск без содержания… Пойдем – помогу тебе собраться и отвезу в Грозный.

Все было как во сне: и поездка в столицу, и расставание с

Рамзаном в аэропорту, и возвращение домой: я плачу и корю себя за то, что редко писала письма, что оставила отца одного… Не помню, как добралась до хутора. Кажется, на попутных машинах…

Останавливаюсь и озираюсь: ночь, Чёрный Ерик спит, нигде ни огонька, только у клуба на столбах горят несколько лампочек, тускло освещая белое здание, ряд акаций и чей-то забор. Со страхом тороплюсь домой: не могу представить отца больным и беспомощным… В волнении не могу открыть калитку – а Моряк, узнав меня, жалобно воет на цепи. На двери замок – исчезла надежда на то, что в телеграмме написана неправда. Значит, всё плохо… И, хотя не раз приезжала из

Краснодара в дом, где никого не было, и ночевала одна, но никогда не испытывала такого жуткого страха…

Зажигаю свет во всех комнатах: в зале на столе записка:

"Верочка, сегодня вечером Федя скончався в Славянске в больнице.

Отмучився, бедный… Если приедешь ночью и буде страшно, приходи.

Твоя крестная мама".

Машинально сажусь на диван. Ни плакать, ни кричать уже не могу.

Перебираю лежащие на тумбочке бумажки, нахожу начатое отцом письмо:

"Здравствуй, дорогая моя доченька! Замучив почтальоншу… Жду от тебя весточку. Что с тобою? Разрывается сердце от боли…"

Смотрю на ещё живые строчки и ругаю себя за редкие письма, за то, что чужим отдавала больше времени, чем близким, за то, что не осталась с отцом, за то, что не родила от Игоря сына, за то, что исковеркала себе жизнь… Единственный тот, кто меня по-настоящему любил, ушёл навсегда. Вот теперь я одна… одна…

– Простите меня, папочка Федечка, – скорбно шепчу я. – Никогда больше не оставлю Вас… Буду жить в Вашей хате, как и Вы, буду растить своего ребёнка, буду работать…

И вдруг мне кажется, что кто-то там, внутри, толкает меня ножкой, чтобы напомнить, что я не одинока в этом мире. *Эпилог*

Придвинув кресло к телевизору, я напряженно слушаю "Новости".

Меня интересуют вести из Чечни: там офицером служит мой сын, Руслан.

Когда показывают фото или документальные кадры, надеваю очки и вглядываюсь в лица и русских, и чеченцев, ищу знакомые черты.

Называют фамилии погибших, и я радуюсь, что среди убитых нет моего сына и моих учеников.

Давно уже не сплю без снотворных лекарств, но и они не помогают мне: как только закрываю глаза, вижу один и тот же сон.

Ночь. Луна освещает скалистые горы. По извилистой дороге, вдоль ущелья, гуськом идут солдаты – впереди – мой сын. Они держат автоматы на взводе и готовы в любую минуту выстрелить… А на верху скалы, за огромным камнем, с оружием в руках притаился Рамзан. Вот он целится в Руслана.

– Рамзан! Не стреляй: это твой сын! Руслан! Брось оружие: это твой отец! – истерично кричу я и просыпаюсь от своего же крика.

Вновь пью лекарство и долго думаю о том, как быстро мы, люди, потеряли то доброе, что было в нас… Вспоминаю Чечню, своих ребят,

Джахара, Рамзана, Али, Сулеймана, Пятимат и прошу у Бога:

– Господи! Спаси нас, грешных! Отучи от ненависти – научи любви…

Молюсь каждый день:

"Прибежище мое и защита моя, Бог мой, на которого я уповаю! Он избавит тебя от сети ловца, от гибельной язвы. Перьями своими осенит тебя, и под крыльями Его будешь безопасен, щит и ограждение – истина

Его. Не убоишься ужасов в ночи, стрелы, летящей днем, язвы, ходящей во мраке, заразы, опустошающей в полдень… За то, что он возлюбил

Меня, избавлю его, защищу его, потому что он познал имя Мое".

Молитвами и живу: они дают надежду на спасение сына.