Рабство и данничество у восточных славян

Заключение

Произведенный в нашей книге анализ сведений, относящихся к истории рабства и данничества у восточных славян VI-Х вв., побуждает высказать ряд общих соображений, касающихся функциональных особенностей названных институтов. Важно при этом определить принцип подхода к осмыслению соответствующих исторических материалов. И здесь существенную услугу оказывает нам известный этнолог Люсьен Леви-Брюль, который замечал, что «знание пралогического и мистического мышления», свойственного древнейшим людям, может «служить не только изучению низших обществ. Высшие типы мышления происходят от низшего типа. Они должны еще воспроизводить в более или менее уловимой форме часть черт низшего мышления. Для того, чтобы понять высшие типы, необходимо обратиться к относительно первобытному типу. В этом случае открывается широкое поле для положительных изысканий относительно психических функций в разных обществах…».¹ При таком подходе исследователь помучает возможность судить о явлениях позднеродового периода и даже эпохи классогенеза, опираясь на результаты исследования предшествующих стадий общественной эволюции.² Что же следует сказать в этом плане о рабстве, данничестве, а также о первобытных войнах порождающих и первое и второе? Начнем с последних.

Свои представления о войнах в первобытном мире советские историки обычно выводили из высказываний Ф. Энгельса, содержащихся в его книге «Происхождение семьи, частной собственности и государства». Характеризуя «военную демократию» как высшую стадию развития варварского общества, Ф. Энгельс писал: «Война и организация для войны становятся теперь регулярными функциями народной жизни. Богатства соседей возбуждают жадность народов, у которых приобретение богатства оказывается уже одной из важнейших жизненных целей. Они варвары: грабеж им кажется более легким и даже более почетным, чем созидательный труд. Война, которую раньше вели только для того, чтобы отомстить за нападения, или для того, чтобы расширить территорию, становится постоянным Промыслом».³ По Ф. Энгельсу, это было уже вырождением «древней войны племени против племени в систематический разбой на суше и на море в целях захвата скота, рабов и сокровищ».⁴

Отсюда у наших ученых сложилось мнение, что война в качестве эпизодических столкновений «возникает уже на ранних ступенях общественного развития, но как массовая организованная форма (собственно война) получает распространение только в эпоху классообразования в антагонистических классовых обществах…».⁵ С распадом родовых отношений менялись военные цели: «Закат первобытнообщинного строя был закатом и первобытных войн. С переходом к классовому обществу появились неизвестные ранее мотивы для вооруженной борьбы (жажда захвата рабов, получения дани, грабеж скота, урожаев и другого имущества)».⁶ Следовательно, к войнам, особенно в высшей фазе первобытности, побуждал прежде всего материальный интерес. Однако некоторые новейшие исследователи предостерегают от однозначных решений на сей счет: «Представление, по которому главным стимулом развития войн является захват материальных ценностей, кажется несколько упрощенным».⁷ По их мнению, «причины войн в первобытном обществе могли быть экономическими, религиозными или моральными — борьба за спорную территорию, стремление к захвату женщин, потребность в человеческих жертвоприношениях, трофейных головах и (скальпах, каннибализм, месть и в меньшей мере желание овладеть имуществом, которое у первобытных собирателей, охотников и рыболовов, не представляло большой ценности».⁸

Едва ли следует сомневаться в том, что перечисленные причины возникали не сразу и одновременно, а в процессе длительной социальной эволюции, перехода этнических общностей из одного состояния в другое. Однако существовала, на наш взгляд, основная, фундаментальная причина войн, действовавшая на протяжении всей первобытной истории в прямом или опосредованном (и потому затемненном) варианте. Она лежала в сфере восприятия древних людей внешнего мира, всегда опасного и враждебного, грозящего гибелью и. стало быть, вызывающего потребность нейтрализации С этой точки зрения война есть порождение отнюдь не извечной "человеческой агрессивности", а тотального страха перед тем, что находилось за пределами "своего" родового или племенного круга.⁹ Она являлась способом самосохранения архаических обществ и своеобразной формой освоения первобытными людьми внешнего мира. Отсюда неизбежность войн в древности, их, так сказать, "естественный" характер.

Пресечение опасности, идущей извне, достигалось с помощью магико-религиозных действ. Вот почему они органически включались в военные дела. «Подготовка, проведение и окончание войн у первобытных племен сопровождалось магическими действиями и соблюдениями разных запретов: гаданием, толкованием снов и различных примет, колдовством, жертвоприношениями, воздержанием от некоторых поступков и пр. Магические песни и танцы служили одновременно и для самоэкзальтации воинов перед сражением. Воины шли в бой часто в праздничных, а также устрашающих нарядах или раскрашенными».¹⁰ Устрашение противника и духов, ему помогающих, есть по сути преобразованный страх атакующих воинов. Если оно не срабатывало, испуг в свою очередь овладевал устрашителями. По свидетельству Маврикия, склавины и анты, когда им приходилось «отважиться при случае на сражение», «с криком все вместе продвигаются вперед. И если неприятели поддаются их крику, стремительно нападают; если же нет, прекращают крик и, не стремясь испытать в рукопашной силу своих врагов, убегают в леса…».¹¹

Эта воинская психология оказалась чрезвычайно живучей. Ее отзвуки слышны много позже. Московское войско, как явствует из рассказов иностранцев, вступая в бой, «двигалось нестройною, широко растянутою тол: пой, сохраняя только деление по полкам. При наступлении, музыканты, которых всегда в нем было множество, все вдруг начинали играть на своих трубах и сурнах, поднимая странный, дикий шум, невыносимый для непривычного уха. К этому присоединялся при самой атаке оглушительный крик, который поднимало все войско разом… Первый натиск старались произвести как можно стремительнее и сильнее, но не выдерживали долгой схватки, как будто говоря врагам, по замечанию Герберштейна: "бегите, или мы побежим"».¹² Тут нет ничего специфически русского. Все юные народы прибегали к устрашению врага перед боем, что, похоже, имело ритуальный характер.¹³

Органическое вплетение ритуалов и обрядов в подготовку и осуществление военных дел указывает на сакральную во многом суть войн, наблюдаемых в древности. Под ее знаком проходили все войны первобытности, в том числе и те, что уподобляются «регулярному промыслу» по добыче материальных ценностей: захвату скота, рабов и сокровищ. Нельзя, конечно, вовсе отрицать материальных мотивов военных предприятий, затевавшихся первобытными людьми, особенно в эпоху варварства. Но если вспомнить, что богатство и тогда имело не столько утилитарное, сколько «трансцедентное» значение,¹⁴ в котором преобладали магико-религиозные и этические моменты, то идеи сакральности, чести и славы зазвучат в войнах с еще большей силой. Вместе с тем богатства, добываемые в войнах, способствовали имущественному расслоению, нарушавшему традиционные устои равенства. И все же имущественные различия распределяли людей не по социальным или классовым группам, а по престижным нишам и позициям, создавая лишь предпосылки деления общества на классы. Следовательно, войны времен первобытнообщинного строя нет оснований рассматривать как стимулятор классового переустройства архаических обществ. Во всяком случае, их воздействие на общественное развитие было двойственным и по-своему диалектичным: консолидирующим, а в отдаленной перспективе разлагающим. Столь же неоднозначной была роль в общественной жизни рабства и данничества — прямых порождений войны.

Современные исследователи считают рабство чуждым первобытнообщинному строю. Всеобщее признание получило мнение, согласно которому рабство стало «эффективным ускорителем социального расслоения общества, открывавшего путь классообразования и политогенеза».¹⁵ Обычно полагают, что «даже начальные не имеющие важного производственного значения формы рабства оказывали ускоряющее влияние на развитие общественной дифференциации»,¹⁶ что «появление самых ранних форм рабства имело весьма существенное влияние на начинающуюся в обществе социально-экономическую дифференциацию».¹⁷ Перед нами несколько упрощенная оценка влияния рабства на социальную эволюцию первобытного общества. Нельзя, на наш взгляд, рассматривать рабство как инородное тело по отношению к общественным структурам первобытности. Его появление отвечало нуждам именно архаических обществ, обеспечивая нормальное их функционирование.¹⁸ Рабы удовлетворяли насущные потребности древних людей. Известно, например, что «для ритуальных убийств — в форме ли жертвоприношений или при погребении вождей и просто влиятельных лиц — использовались исключительно рабы-полоняники».¹⁹ Поэтому пленение и обращение в рабство означало создание своего рода страхового фонда «для различного рода ритуальных мероприятий».²⁰ Будучи составным элементом культовых отправлений, рабство тем самым укрепляло внутренние традиционные связи первобытных обществ.

При низкой рождаемости и высокой детской смертности, присущих архаическим обществам, рабы-пленники нередко служили источником восполнения убыли населения. Этим в первую очередь объясняется пленение женщин и детей, получившее широкое распространение в древности.²¹ Взятые в плен женщины и дети до адаптации в новый коллектив находились какое-то время в рабском состоянии. И они, являясь рабами, никоим образом не стимулировали процесс социальной дифференциации, а напротив, выступали средством для поддержания жизнедеятельности старых общественных образований и структур. Когда же в пленное рабство, помимо женщин и детей, стали брать взрослых мужчин, то ими часто старались восполнить недостаток воинов, столь необходимых в условиях многочисленных межплеменных войн. Следовательно, эта категория рабов-военнопленных использовалась для усиления традиционной военной организации, поддерживающей привычный строй общественных отношений. Не меняло сути дела и вхождение рабов иноземного происхождения в княжескую дружину, поскольку дружинный союз, появившись на завершающей стадии развития первобытнообщинного строя, нисколько поначалу не нарушал доклассовых социальных связей, а сама дружина выполняла общественно-полезные функции.²²

Итак, рабство возникало в первобытном обществе не в качестве чуждого и деструктивного элемента, а как институт, обслуживающий жизненно важные нужды древних людей, связанные с непроизводительной (религиозной, военной, демографической, матримониальной и пр.) сферой их деятельности. С этой точки зрения оно является характерным явлением для архаических обществ, в которых свобода и рабство уживались вместе, не отвергая друг друга, что вполне объясняется внешним происхождением последнего.

Однако на поздней стадии развития первобытности, когда ослабли адаптационные процессы и рабы составили отдельную социальную категорию, изолированную от остальной части общества, когда невольников все чаще стали использовать в производственных целях, рабство превратилось в фактор разрушения традиционной социальной структуры. Но и тогда оно не утратило полностью своего прежнего, поддерживающего старый порядок назначения. Нечто сходное замечаем и в области данничества.

Зависимость различных народов в форме данничества — давний предмет внимания не только историков, но и теоретиков исторического процесса. Еще Н. Я. Данилевский писал, что «история представляет нам три формы народных зависимостей, составляющих историческую дисциплину и аскезу народов: рабство, данничество и феодализм».²³ Что касается данничества, то оно, по мнению Н. Я. Данилевского «происходит, когда народ, обращающий другой в свою зависимость, так отличен от него по народному или даже по породному характеру, по степени развития, образу жизни, что не может смешаться, слиться с обращаемым в зависимость, и, не желая даже расселиться по его земле, дабы лучше сохранить свои бытовые особенности, обращает его в рабство коллективное, оставляя при этом его внутреннюю жизнь более или менее свободною от своего влияния. Посему данничество и бывает в весьма различной степени тягостно. Россия под игом Татар, славянские государства под игом Турции представляют примеры этой формы зависимости. Действие данничества на народное самосознание очевидно, равно как и то, что если продолжительность его не превосходит известной меры, — народы ему подвергшиеся сохраняют всю способность к достижению гражданской свободы».²⁴

Исторические факты свидетельствуют, что даннические отношения устанавливались не только между разными этносами, как это следует из приведенных слов Н. Я. Данилевского, но и между племенами, принадлежащими к одной этнической общности. Восточные славяне— яркий тому пример. Однако и в данном случае внешняя суть данничества сохранялась во всей своей полноте. Недаром С. В. Бахрушин, наблюдая легкость перехода сбора ясака в Сибири от монголо-тюркских завоевателей к русским, вспоминал о том, что происходило в давние времена восточнославянской истории. Он писал: «Эта легкость перехода от одного господина к другому, без всякого усилия, без ломки установившихся привычек и отношений, переносит нас во времена князя Олега, пославшего к радимичам с вопросом: "кому дань даете? Они же реша: Козаром. И рече им Олег: не дайте козаром, а мне дайте: и вдаша Олгови по шьлягу, якоже козаром даяху"».²⁵ Подобно князю Олегу, русские государи «переводили на себя ясаки», уплачиваемые до тех пор их предшественникам.²⁶

Надо сказать, что ясак и восточнославянская дань имеют сходство, причем весьма существенное. Ясак, как и дань, есть платеж покоренных победителю, и потому он является признаком подвластности, будучи «сопряжен с понятием чего-то позорящего».²⁷ Оружие было решающим средством, с чьей помощью навязывалась ясачная и данническая зависимость.²⁸ Подчинению туземцев ясаку обычно «предшествовала военная экспедиция, которая должна была показать им реальную мощь новых претендентов на их пушнину. Иногда дело ограничивалось простой военной демонстрацией; но в случае упорства в ход пускалось оружие, и "погром" принуждал к покорности».²⁹ Размеры ясака определялись особым соглашением, договором.³⁰ И военное подчинение и договорные обязательства живо напоминают обложение киевскими князьями соседних восточнославянских племен. Любопытные параллели к характеру восточнославянской дани обнаруживаются при обращении к ясачным платежам среди сибирских аборигенов. Так, у некоторых азиатских племен, в частности, у енисейских киргизов, ясак платили только покоренные, «киштымы» (рабы), а племя завоевателей было свободно от этой подати.³¹ Местное население приносило собственным правителям, а потом и царским властям добровольные дары («поминки»), отличавшиеся по своей сути от ясака. Они очень походили на восточнославянское полюдье.³²

Наряду со сходством, нельзя, конечно, не видеть и различий между ясаком, собираемым царскими служилыми людьми, и данью, получаемой киевскими властителями. Одно из важнейших различий состояло в том, что ясаком сибирские племена облагались представителями сложившегося и развитого московского государства, в то время как к данничеству восточных славян принуждали правители этнополитического образования (племенного союза), где процесс складывания государственности еще не был завершен.³³ Это накладывало на существо дани особый отпечаток. Другое не менее важное отличие заключалось в следующем: объясачивание царским правительством туземцев Сибири означало присоединение их земель к России, в результате чего ясак из внешнего побора быстро эволюционировал в государственный налог.³⁴ Взимание же дани киевскими князьями с покоренных восточнославянских племен не сопровождалось посягательством на земли данников. Обложенные данью территории не входили в состав Русской земли, лежавшей в Среднем Поднепровье. Они вовлекались лишь в сферу внешнеполитического влияния Киева. Распределение ясака и дани также было неодинаковым. Первый полностью поступал в государственную казну, тогда как вторая шла на нужды полянской общины в целом, а также князей, дружинников и рядовых воинов в отдельности. При этом дань была и оставалась до конца X в. внешним побором, добываемым силой оружия. Ее нельзя считать внутренней податью, а тем более — централизованной феодальной рентой, получаемой корпорацией феодалов в лице государства.

Сторонники идеи государственного феодализма в Киевской Руси с его верховной княжеской (государственной) собственностью на земли восточнославянских данников совершают, на наш взгляд, две, по крайней мере, ошибки. Они подходят к взаимоотношениям Полянского союза племен с другими племенными объединениями восточных славян с точки зрения классовой теории, которая к условиям жизни восточного славянства IX–X вв. неприменима, поскольку о классах в те времена говорить не приходится. Кроме того, приверженцы данной идеи чересчур рационализируют отношения в данничестве, наполняя их экономическим содержанием, что является явной модернизацией, искажающей историческое прошлое. Им даже в голову не приходит вопрос об отношении древних людей к земле, о воззрениях первобытного человека на землю. И тут многое проясняет этнографическая наука.

Как явствует из наблюдений этнографов, первобытные люди жили в замкнутом мире. «В этом замкнутом мире, который имеет свою причинность, свое время, не сколько отличные от наших, члены общества чувствуют себя связанными с другими существами или с совокупностями существ, видимых и невидимых, которые живут с ними. Каждая общественная группа, в зависимости от того, является ли она кочевой или оседлой, занимает более или менее пространную территорию, границы которой обычно четко определены. Эта общественная группа не только хозяин данной территории, имеющий исключительное право охотиться на ней или собирать плоды. Территория принадлежит данной группе в мистическом значении слова: мистическое отношение связывает живых и мертвых членов группы с тайными силами всякого рода, населяющими территорию, позволяющими данной группе жить на территории, с силами, которые, несомненно, не стерпели бы присутствия на ней другой группы. Точно также, как в силу интимной сопричастности всякий предмет, бывший в не посредственном и постоянном соприкосновении с человеком, — одежда, украшения, оружие и скот — есть человек, отчего предметы часто после смерти человека не могут принадлежать никому другому, сопутствуя чело веку в его новой жизни, точно так и часть земли, на которой живет человеческая группа, есть сама эта группа: она бы не смогла жить нигде больше, и всякая другая группа, если бы она захотела завладеть этой территорией и утвердиться на ней, подвергла бы себя самым худшим опасностям. Вот почему мы видим между соседними племенами конфликты и войны по поводу на бегов, нападений, нарушения границ, но не встречаем завоеваний в собственном смысле слова. Разрушают-истребляют враждебную группу, но не захватывают ее земли. Да и зачем завоевывать землю, ежели там неминуемо предстоит столкнуться с внушающей страх враждебностью духов всякого рода, животных и растительных видов, являющихся хозяевами этой территории, которые несомненно стали бы мстить за побежденных».³⁵ По Л. Леви-Брюлю, чьи слова мы только что цитировали, мистическая связь «между общественной группой и почвой столь тесна и близка, что не возникает даже и мысли об изъятии земли из собственности определенного племени. При таких условиях собственность группы "священна"… она неприкосновенна, и на деле ее не нарушают, поскольку коллективные представления… сохраняют свою силу и власть».³⁶

Соображения Л. Леви-Брюля находят подтверждение в современной науке. В одном новейшем обобщающем этнографическом исследовании читаем: «Даже в более развитых обществах, когда войны временами вели к перераспределению земельных ресурсов, захват территории, за редчайшими исключениями, не являлся целью вооруженных нападений. Последние велись прежде всего для того, чтобы обескровить противника, подорвать его материальное благосостояние и, если возможно, изгнать как можно дальше. Что же касается его территории, то она считалась местом обитания духов предков побежденных, и из страха перед сверхъестественными силами чужаки, как правило, не отваживались сразу здесь селиться».³⁷ То же самое надо сказать и о присоединении земель побежденных к земельным владениям победителей: в силу сакральных причин оно было попросту невозможно.

Однако Л. В. Черепнин нам говорит, будто из летописи «можно заключить, что одновременно с установлением даннической от себя зависимости отдельных славянских земель князья стремились освоить эти территории путем строительства там крепостей, где селились их дружинники».³⁸ В итоге общинники «утрачивали возможность свободно пользоваться доходами от своих земель, становившихся верховной собственностью государства, право самим распоряжаться продуктами своего труда, часть которых присваивалась господствующим классом в форме дани».³⁹

Перед нами схема, весьма далекая от реальной действительности. Столь же схематичны и потому безжизненны представления М. Б. Свердлова, согласно которому «включение племенных княжений в состав территории Древнерусского государства являлось формой установления раннефеодальной эксплуатации непосредственных производителей через систему податей». Само же это включение «означало замену племенной верховной собственности на землю государственной, распространение государственного суверенитета на племенную территорию, в связи с чем "внешние" племенные границы становились государственными, а рубежи, отделявшие племенное княжение от Древнерусского государства, ликвидировались». Автор заключает: «Таким образом, в IX–X вв. происходило становление верховной собственности государства на землю, что выражало систему поземельных социально-экономических отношений господства и подчинения в пределах Древней Руси, которые обеспечивали обогащение и воспроизводство господствующего класса».⁴⁰ Тут сказывается односторонний, сугубо классовый критерий в оценке явлений древности, который проступает еще более зримо в другом рассуждении М. Б. Свердлова: «Установление верховной собственности государства на землю — основное средство производства и "всеобщий предмет человеческого труда" (К. Маркс. — И. Ф.) имело решающее значение в процессе классообразования в Древней Руси».⁴¹

Древние люди, в том числе и восточные славяне, не воспринимали землю материалистически, как «источник доходов», как «основное средство производства» или «всеобщий предмет человеческого труда». Они одухотворяли ее, видя в ней священное существо, мистически связанное с живущими на ней людьми, дарующее им жизнь и благоденствие. То была некая слитность, не допускающая разъединения.⁴² Вот почему земельная экспроприация киевскими князьями того или иного восточнославянского племени и учреждение верховной собственности на захваченную землю суть кабинетные изобретения ученых, подгоняющих факты прошлого под теоретические установки исторического материализма. А это означает, что исследователь не может рассматривать восточнославянское данничество в системе поземельных социально-экономических отношений и квалифицировать дань как земельную феодальную ренту.⁴³ Тут нужны иные измерения.

Межплеменные отношения в восточнославянском мире, как и у других народов, строились не только на материальной, вещной основе, но и на духовной, где религиозные воззрения, нравственные и этические нормы имели довольно существенное значение. Быть может, что духовный элемент был даже превалирующим в этих отношениях. Характер контактов между различными племенами во многом зависел от исходных факто ров формирования традиционных структур: внутриплеменной солидарности и межплеменной конфликтности.⁴⁴ Настрой на конфликт с чужим и потому враждебным миром являлся одним из главных душевных состояний в первобытном обществе. Отсюда бесконечная череда межплеменных войн, что нами уже отмечалось. Данничество — плод войны и своеобразная форма межплеменных отношений. И вот здесь мы подходим к важному выводу: поскольку взаимоотношения племен базировались на материальных и духовных принципах, то надо признать, что дань являлась многозначным институтом.

Касаясь материальной грани данничества, следует сказать, что дань, взимаемая с «примученных» восточнославянских племен киевскими князьями в сообществе со своими дружинниками, выступала в качестве их заурядного корма, представляя, следовательно, потребительский интерес.⁴⁵ В этом выражалась ее грабительская суть. Вместе с тем она была средством обогащения, приобретения сокровищ, которые имели прежде всего сакральное и престижное значение. Стало быть, за данью скрывались религиозные и этические побуждения, и с этой точки зрения она заключала в себе духовную ценность.

Платить дань, как мы знаем, есть позор и бесчестье, а получать ее — честь и слава. Если вспомнить, что честь и слава, по понятиям древних людей, означали благоволение богов,⁴⁶ то в дани обнаруживается еще один религиозно-этический мотив.

Честь и слава добывались ратным трудом, в войнах, преследующих цель покорения (или обезвреживания) иноплеменников. Дань в этом случае являлась выражением покорности побежденных победителю, ибо «дать что-нибудь из своего имущества — значит дать что-то от себя, следовательно, дать власть над собой».⁴⁷ Покорность была важна сама по себе как свидетельство силы и мощи победителей, обладания ими удачей и счастьем, как свидетельство, в конце концов, торжества их богов над богами побежденной стороны. Во всем этом проглядывает довольно сложный комплекс магико-религиозных и этических переживаний. Вот почему мы не можем рассматривать покорение и обложение данью восточнославянских племен в плане установления зависимости социально-экономического свойства, реализуемой в форме рентных отношений.

Порою, вероятно, изъявление покорности было важнее уплаты самой дани. Поэтому, надо полагать, размеры даннических платежей иногда имели чисто символический характер.⁴⁸ Если это так, то мы получаем еще одно доказательство нематериальной, вневещной функции дани, связанной с престижем, славой и, конечно же, безопасностью, поскольку обязательство давать дань скреплялось языческой клятвой, присягой, что, безусловно, сдерживало агрессию данников по отношению к данщикам.

Не исключено, что выплата дани не являлась односторонней и безвозмездной, что взаимоотношения ее плательщиков и получателей предполагали обмен, так сказать, услугами. Включение восточнославянских племен в систему данничества означало присоединение их к | племенному суперсоюзу, возглавляемому Киевом.⁴⁹ Вхождение в этот союз обеспечивало данникам покровительство и защиту киевских правителей, если возникала внешняя угроза.⁵⁰

Данничество, как видим, насквозь пронизано архаическим сознанием, и нет никаких оснований полагать, будто дань — «это уже выход за рамки первобытного строя».⁵¹

Осуществленное нами исследование позволяет утверждать, что и войны, и рабство, и данничество — неизбежные спутники первобытной эпохи.

¹ Леви-Брюль Л. Сверхъестественное в первобытном мышлении. М., 1994, С. 348.

² Первобытный стиль мышления, мотивации поведения первобытных людей обнаруживаются даже у современного человека. По наблюдениям Л. Леви-Брюля, «в нашем обществе не исчезли представления и ассоциации представлений, подчиненные закону сопричастности. Они сохраняются, более или менее независимые, более или менее ущербные, но неискоренимые, бок о бок с теми представлениями, которые подчиняются логическим законам. Разумение в собственном смысле стремится к логическому единству, оно провозглашает необходимость такого единства. В действительности, однако, наша умственная деятельность одновременно и рациональна и иррациональна: пра-логический и мистический элементы сосуществуют с логическими» (Леви-Брюль Л. Сверхъестественное в первобытном мышлении С. 371). Примечательны в данной связи и слова К. Леви-Строса: «Все цивилизации, считающиеся (справедливо или ошибочно) высокоразвитыми— христианство, ислам, буддизм и, в несколько ином плане, цивилизация технического прогресса, ныне сближающая их, — по мере своего распространения вбирали в себя элементы "первобытного образа жизни, "примитивного" мышления, "примитивного" поведения которые всегда были объектом антропологических исследований. Незаметно для нас такие "примитивные" элементы видоизменяют эти цивилизации изнутри» (Леви-Строс К. Первобытное мышление. М·· 1994. С. 31). Тем больше оснований для сближения явлений, относящихся к различным этапам развития архаических обществ.

³ Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 21. С. 164.

⁴ Там же. С. 108.

⁵ Социально-экономические отношения и соционормативная культура. М., 1986. С. 36.

⁶ Лавров Л. И. Этнография Кавказа. Л., 1982. С. 76. См. также: Социально-экономические отношения и соционормативная культура. С. 37.

⁷ История первобытного общества. Эпоха первобытной родовой общины / Отв. ред. Ю. В. Бромлей. М., 1986. С. 405.

⁸ Лавров Л. И. Этнография Кавказа. С. 71–72.

⁹ Не случайно «в самой глубокой древности господствующим актом поведения по отношению к чуждым, к "ним"… было отселение подальше от них. Формирование этнической, языковой, культурной общности и резкой границы начиналось в той мере, в какой нельзя было просто уйти, отселиться. Археологам видно, что чем дальше в глубь прошлого, тем грандиознее масштабы расселений. Люди, гонимые чем-то, не только переходили громадные расстояния, они плыли на бревнах по течению великих рек, мало того, отдавались неведомым течениям в морях и океанах, где многие гибли, иных же прибивало к берегам. Да и сам факт распространения вида "человек разумный' (Homo sapiens) на всех четырех пригодных к жизни континентах, на архипелагах и изолированных островах в течение каких-нибудь 10–15 тысяч лет говорит не столько о плодовитости этого вида, сколько о действии какой-то внутренней пружины разбрасывающей людей по лицу планеты. Этой пружиной, несомненно, было взаимное отталкивание. Взаимное этническое и культурное притяжение и сплачивание было значительно более высокой ступенью противопоставления себя "им"» (Поршнев Б. Ф. Социальная психология и история. М., 1979. С. 96–97). Таким образом, взаимный страх людских коллективов друг перед другом был изначальным, составившим краеугольный камень социальной психологии древних обществ.

¹⁰ Лавров Л. И. Этнография Кавказа. С. 75. По наблюдениям Б. Н. Путилова, у папуасов Новой Гвинеи «военные столкновения между отдельными племенами или локальными группами ради грабежа, увода женщин, кровной мести т. д. составляли в прошлом органическую и заметную часть социальной жизни всего новогвинейского быта. Как и все другие виды социальной, хозяйственной, домашней деятельности папуасов, война— на всех ее этапах и со всеми сопутствующими ей обстоятельствами — регламентировалась выработанными и закрепленными традицией правилами, нормами, обычаями и несла на себе ярко выраженный ритуальный отпечаток. С моментами ритуализации мы встречаемся при подготовке и начале войны, выступлении в поход, победном возвращении или заключении мира, оплакивании погибших, но также и в обстановке непосредственных боевых столкновений, в самых напряженных ситуациях борьбы. Именно ритуальная сторона войны способствовала ее органическому включению в единый контекст социальной жизни, устанавливала ее связь с другими слагаемыми, придавала ей дополнительные значения» (Путилов Б. Н. Миф-обряд-песня Новой Гвинеи. М., 1980. С. 198). Религиозная обрядность сопровождала войны и индейцев Северной Америки (см.: Аверкиева Ю. П. Индейцы Северной Америки. От родового общества к классовому. М., 1974. С. 309). Можно с уверенностью утверждать, что все это было общим правилом для всех древних народов.

¹¹ Свод древнейших письменных известий о славянах. T. I. (I–VI вв.). М., 1994. С. 371.

¹² Ключевский В. О. Сказания иностранцев о Московском государстве. М., 1916. С. 96. «Дикий шум», издаваемый трубами и сурна ми московитов, «оглушительный крик», поднимаемый их войском, традиционные приемы запугивания неприятеля, восходящие к глубокой древности. Из летописи узнаем, как во время осады Киева печенегами в 968 г. русские воины, возглавляемые Претичем, «вострубиша вельми», а киевляне «въ граде кликнута». В результате степняки «побегоша разно от града» (ПВЛ. М; Л., 1950. Ч. 1. С. 48). В летописной статье, повествующей о единоборстве молодого русича Кожемяки с «печенезином», говорится, что после его победы («удави печенезина в руку до смерти») русские воины «кликнуша, и печенези побегоша, и Русь погнаша по них секуще» (Там же. С. 84–85). Лев Диакон сообщает о том, как однажды тавроскифы-русы, бросившись в атаку на ромеев, рычали «наподобие зверей, испуская странные, непонятные возгласы» (Диакон Л. История. М., 1988. С. 70). В Слове о полку Игореве, пронизанном языческой символикой, раздаются не раз клики воинов: «Дети бесови кликом поля прегородиша, а храбри русици преградиша чрълеными шиты» (Энциклопедия «Слова о полку Игореве». СПб., 1995. Т. 1. С. 10); «тi бо бес щитов, с засапожникы, кликомъ плъкы побеждають, звонячи въ прадеднюю славу» (Там же. С. 12); «и Двина болотомъ течеть оным грознымъ полочаномъ подъ кликомъ поганых» (Там же. С. 13). Как видим, кликом можно «поля перегородить» и «полки победить». Примечательно, что автор Слова связывает клики с язычниками («дети бесови», «поганые») Любопытно и соединение кликов с «прадедней славой». Если допустить, что клик здесь мог означать обращение, взывание (см.: Словарь-справочник «Слова о полку Игореве». Л., 1967. Вып.2. С. 186), то следует признать, что клик в данном случае есть обращение к духам предков, к их покровительству. Привлекают внимание и «засапожники» — короткие ножи, которые клали за голенище сапога (Там же. С. 108). А. В. Арциховский предполагал, что подобным ножом (кинжалом?) князь Мстислав зарезал Редедю перед полками касожскими (История культуры Древней Руси: Домонгольский период. Т. 1. Материальная культура. М.; Л., 1948. С. 429). Но убийство Мстиславом предводителя касогов было, несомненно, ритуальным (см.: Гадло А. В. 1) Поединок Мстислава с Редедей, его политический фон и и исторические последствия // Проблемы археологии и этнографии Северного Кавказа / Отв. ред. Н. И. Кирей. Краснодар, 1988. С. 95–96; 2) Этническая история Северного Кавказа Χ-ΧΙΙΙ вв. СПб., 1994. С. 88–89). Отсюда вопрос: не являлись ли «засапожники» Слова ритуальными ножами? Возвращаясь же к предбоевым кликам и грозным звукам музыкальных инструментов, упоминаемым различными источниками, рискнем высказать догадку об их ритуальном значении.

¹³ Вспоминается знаменитая битва между кельтами и римлянами в июле 390 г. до н. э. «Это была первая встреча римлян с варварским войском кельтов, закончившаяся полным и страшным поражением римлян. Причиной его явилась не сама атака кельтов, а тот панический страх, какой-то мистический ужас, который охватил римлян при их появлении. Античные историки красочно рассказали о том устрашающем впечатлении, которое кельты произвели на римлян. Они внезапно увидели перед собой тысячи людей гигантского роста с развивающимися волосами, танцующих и жестикулирующих, потрясающих в такт щитами и мечами. К тому же эти варвары громко распевали песни на незнакомом языке, а музыкальные инструменты фантастического вида завывали, напоминая рев хищных зверей. Затем, перекрывая все шумы, внезапно раздался боевой клич, изданный всеми воинами в сопровождении звуков труб и повторенный вдалеке эхом долин. Этот страшный крик окончательно изгнал из душ римских воинов мужество и надежду. Даже не попытавшись вступить в бой, римляне обратились в бегство». — Широкова П. С. Древние кельты на рубеже старой и новой эры. Л., 1989. С. 102–103.

¹⁴ См.: Гуревич А. Я. Проблема генезиса феодализма в Западной Европе. М., 1970. С. 68, 72, 74–75. Не случайно понятие «богатство» у древних соотносилось с понятием «бог». — См.: Маковский М. М. Сравнительный словарь мифологической символики в индоевропейских языках: Образ мира и миры образов. М., 1996. С. 182–183.

¹⁵ История первобытного общества. Эпоха классообразования. Μ., 1988. С. 201.

¹⁶ Первобытное общество. Основные проблемы развития. М., 1975 С. 114.

¹⁷ История первобытного общества. Эпоха классообразования. С. 203.

¹⁸ Мы считаем ошибочным утверждение Л. В. Даниловой о том, что патриархальное рабство появляется на последней ступени первобытнообщинного строя. — Данилова Л. В. Сельская община в средневековой Руси. М., 1994. С. 114.

¹⁹ История первобытного общества. Эпоха классообразования. С. 203.

²⁰ Там же.

²¹ Мы знаем, что «многие индейцы Южной Америки устраивали набеги на соседей с целью захвата женщин и детей для увеличения размеров своих общин». — История первобытного общества. Эпоха первобытной родовой общины. М., 1986. С. 405–406.

²² См.: Корсунский Р. Φ. Образование раннефеодального государства в Западной Европе. М., 1963. С. 158; Фроянов И. Я. Киевская Русь: Очерки социально-политической истории. Л., 1980. С. 68.

²³ Данилевский Н. Я. Россия и Европа. Взгляд на культурные и политические отношения Славянского мира к Германо-Романскому. СПб., 1888. С. 251.

²⁴ Там же.

²⁵ Бахрушин С. В. Научные труды. III. Избранные работы по истории Сибири XVI–XVII вв. Часть вторая. История народов Сибири в XVI–XVII вв. М., 1955. С. 52.

²⁶ Там же. С. 51.

²⁷ Там же. С. 45–50.

²⁸ См.: Бахрушин С. В. Научные труды. IV. Очерки по истории Красноярского уезда в XVII в. Сибирь и Средняя Азия в XVI–XVII вв. М., 1959. С. 45.

²⁹ Там же.

³⁰ Там же. С. 45–46, 50.

³¹ Бахрушин С. В. Научные труды. III. С. 57.

³² С. В. Бахрушин, к сожалению, смешивал полюдье с данью и ясаком. Говоря о схожести взимания сибирского ясака и восточнославянской дани, он замечал: «На тех же, вероятно, основах строилось и обложение славянских племен варяжскими князьями в VIII и IX вв. Самая форма сбора дани — "повоз" и "полюдье" — находит себе полную аналогию в условиях сбора ясака. Ежегодные поездки служилых людей для сбора ясака по зимовьям соответствуют полюдью. Самая дань, которую собирали князья во время полюдья взыскивается в форме "дара", почему полюдье называлось "полюдьем даровным".» (Бахрушин С. В. Научные труды. III. С. 84). Дань у восточных славян, как мы знаем, никогда не взыскивалась в форме «дара», являя собою принудительный платеж, обусловленный военным подчинением. Здесь С. В. Бахрушин оказался в плену расхожих в исторической литературе представлений о дани и полюдье.

³³ См.: Фроянов И. Я. К истории зарождения Русского государства // Из истории Византии и византиноведения/ Под ред. Г. Л. Курбатова. Л., 1991.

³⁴ См.: Бахрушин С В. Научные труды. III. С. 51, 83, 84.

³⁵ Леви-Брюль Л. Сверхъестественное в первобытном мышлении. С. 346.

³⁶ Там же. С. 266.

³⁷ История первобытного общества. Эпоха первобытной родовой общины. М., 1986. С. 406.

³⁸ Черепнин Л. В. Русь. Спорные вопросы истории феодальной земельной собственности в ΙΧ-ΧV вв. // Новосельцев Α. Π., Пашуто В. Т… Черепнин Л. В. Пути развития феодализма (Закавказье, Средняя Азия, Русь, Прибалтика). М., 1972. С. 151.

³⁹ Там же. С. 153.

⁴⁰ Свердлов М. Б. Генезис и структура феодального общества в Древней Руси. Л., 1983. С. 82.

⁴¹ Там же. С. 85.

⁴² Представления о тесной, неразрывной связи человека с землей, о его сращении с нею сохранялись на протяжении раннего и зрелого средневековья. — См.: Гуревич А. Я. Проблема генезиса феодализма в Западной Европе. М., 1970. С. 28, 38–39; Данилова Л. В. Понятие земельной вотчины в средневековой Руси // Средневековая и новая Россия. Сб. научных статей / Отв. ред. В. М. Воробьев и А. Ю. Дворниченко. Спб., 1996. С. 259.

⁴³ По мнению А. Я. Гуревича, «установить реальную грань, отделяющую дань от феодальной ренты, чрезвычайно трудно, а в ряде случаев даже и невозможно. Трудность. коренится в том, что и в основе отношений данничества, и в основе вассальной зависимости было нечто общее. Это общее заключалось. не в отношениях собственности на землю, а в обладании властью над людьми. Такой властью пользовался государь или князь, собиравший дани и угощения с населения, которым он управлял; ею пользовался и сеньор, повелевавший своими вассалами. В одним случаях эта власть могла носить личный характер и не сопровождаться поземельно-ленной зависимостью подданных от господина, а в других случаях такая зависимость создавалась» (Гуревич А. Я. Проблемы генезиса. С. 56). Рассуждения А. Я. Гуревича уместны применительно к более позднему периоду, чем эпоха восточного славянства ΙΧ-Χ вв., хотя и в этом случае они не бесспорны. Но что касается времен первых Рюриковичей, собиравших дань за пределами «внутренней Руси», т. е. на иноплеменной периферии, то здесь они теряют всякий смысл.

⁴⁴ См.: Ерасов B. C. Социальная культурология. М., 1996. С. 335.

⁴⁵ Об этом прямо говорит составитель Начального свода, называя древних князей, а также их дружинников, которые кормились, «воююще ины страны». — НПЛ. М.; Л., 1950. С. 104.

⁴⁶ См.: Бенвенист Э. Словарь индоевропейских социальных терминов. 1. Хозяйство, семья, общество. II. Власть, право, религия, Μ., 1995. С. 277–283.

⁴⁷ Леви-Брюль Л. Сверхъестественное в первобытном мышлении. С. 266. Когда жители древлянского Искоростеня дали дань Ольге, княгиня произнесла знаменательные слова: «Се уже есте покорилися мне I и моему детяти» (ПВЛ. М.; Л., 1950. Ч.1. С. 43). Если даже слова эти выдуманы и приписаны Ольге летописцем, то и тогда они отражают общие понятия наших предков о дани.

⁴⁸ Указания на это мы видим в летописных рассказах и о дани по зверьку с «дыма» (родового союза), и о дани по 3 голубя и по 3 воробья со «двора». — См.: ПВЛ. Ч.1. С. 18, 20, 43.

⁴⁹ Фроянов И. Я. 1) Киевская Русь: Очерки социально-политической истории. Л., 1980. С. 21–24; 2) К истории зарождения Русского государства. С. 76.

⁵⁰ Возможно, имел место и обмен натурой, как это было, скажем, в Сибири при взимании русскими ясака. По словам С. В. Бахрушина, «государево жалованье является непременным условием получения с нерусского населения ясака. Если не давать подарков, то и ясака не будет». Вот почему царское правительство «было озабочено снабжением сибирских городов и острогов достаточными запасами "подарочной казны" — одекуя мелкого и крупного разных цветов, олова в блюдах и в "торелех" и т. д.». То была весьма устойчивая практика: «подарки, как непременное условие взноса ясака, просуществовали не только в течение XVII и XVIII вв., но даже до конца XIX вв.» (Бахрушин С. В. Научные труды. III. С. 74, 75). Выдача подарков «за ясачный платеж» казалась С. В. Бахрушину очень похожей «на меновой торг. Местные жители приносят полагающиеся с них звериные шкурки и взамен "прошают" олова и одекую. Ясачные сборщики, приняв ясак, выдают подарки, и ясачные уходят восвояси» (Там же С. 75). Мы допускаем здесь некоторые отголоски меновой торговли Но несомненно здесь и другое: наличие архаических традиций обмена вещами, смысл которого объясняется языческими представлениями о незримой, мистической связи между людьми и вещами.

⁵¹ Данилова Л. В. Сельская община в средневековой Руси. С. 138. Безосновательно, на наш взгляд и мнение, по которому полюдье — «явление новое по отношению к родоплеменному строю» (Горский А. А Древнерусская дружина. М., 1989. С. 33). И дань и полюдье есть порождения первобытности.