Радость на небесах. Тихий уголок. И снова к солнцу

Тихий уголок

Юджин Шор с женой жили в просторном доме невдалеке от нового пешеходного мостика через овраг. Овраг отгораживал их респектабельные кварталы от густонаселенных домов-ульев и от суетливой толчеи возле входа в метро по другую его сторону. В ночную пору сотни освещенных окон вспыхивали золотистой ширмой, отодвигая небогатый люд подальше от той стороны оврага, где жили Шоры. Дом их с опущенными жалюзи был весь увит глицинией, а в июне она покрывалась такими пышными розовато-лиловыми цветами, что казалось, это висят виноградные грозди.

В ту зиму, отправляясь на свою неизменную прогулку в город, даже если мела метель, Шор каждый вечер проходил по этому мосту в своей бобровой шубе и такой же шапке, но будто и не замечал, какие у него шуба и шапка, будто надел их утром, а теперь и забыл, что на нем. Во всяком случае, одежда нисколько его не занимала. Из-под шапки на уши выбивались крутые завитки волос. Шор выглядел таким преуспевающим и цветущим, что никому бы и в голову не пришло, что человек этот питает слабость к преступникам и иной раз путает их со святыми. Да никто к нему особенно и не приглядывался, никто не пытался разгадать, чем заняты его мысли.

Шор прожил в этом городе всю свою жизнь и, в какую бы даль его ни заносило, всегда в конце концов возвращался домой, однако никто не знал, каковы источники его доходов. Однажды его сосед Дж. Дж. Кулсон, банкир, по случаю некоторого недомогания находившийся дома и поливавший газон, увидел Шора, когда тот отправлялся на свою обычную прогулку.

— Здравствуйте, сосед! — окликнул он Шора. — Вы давно не бывали в пригороде? Просто поразительно, как быстро ползет наш город к западу.

Сам он недавно побывал в пригороде, сообщил Кулсон. Сын купил там участок.

Помедлив, Шор ответил:

— Хмм… Нет, я никогда не посещаю пригород. Что же там происходит?

И Кулсон почувствовал, что посещать пригород — все равно что посещать трущобы.

Кулсон немного обиделся и сразу припомнил, что однажды поздним вечером видел, как какие-то странные, неряшливо одетые типы вышли из такси и направились к дому Шора. Бог весть какими делами он тут занимается!

— Разрешите заметить, сосед, — сказал он, — вот уже лет десять, как мы живем рядом. Между тем я до сих пор не знаю, чем вы зарабатываете на жизнь.

— Ах вот оно что, — невозмутимо произнес Шор. — Выставляю на крыльцо чашки для подаяния. Разве вы не замечали, как кто-то их наполняет?

И пошел дальше.

Прогуливаясь по центру города, Шор постоянно встречал кого-то, кто его знал. Знакомые адвокаты, попадавшиеся навстречу, удивлялись, почему он оставил юриспруденцию. Ты бы преуспел, утверждали они. Теперь был бы уже судьей. Да он и похож на судью — такой уверенный, авторитетный у него вид. Знали его и некоторые любители бокса. Старик Сэм Айви, устроитель боксерских матчей, время от времени звонил Шору, приглашал к себе в ложу. А уж если вместе с Шором приходила и миссис Шор, Сэм был совершенно счастлив. В центре жил и единственный его друг-интеллектуал — венгр-меховщик, который как-то чинил его бобровую шубу. Когда под вечер в среду Шор появлялся в маленькой мастерской, у меховщика радостно загорались глаза. Он уводил гостя в раскроечную, и они выпивали не одну чашку кофе за разговором о расцвете венского театра между двумя мировыми войнами.

Но не все близкие знакомые Шора жили так далеко от него. Другом его был и Сэм Хеннесси, живший всего в двух кварталах. Хеннесси, дородный мужчина, горный инженер, который строил плотины на реках к северу от озера Верхнее, любил женщин, путешествовал по Востоку и грубил соседям. По четвергам те из соседей, что любят поглазеть в окошко, могли наблюдать, как поздно вечером, после покера у Хеннесси, Шор чуть замедленно вышагивает по улице, не иначе как в подпитии, однако все с тем же уверенным и независимым видом. Но они не ставили их рядом — грубияна Хеннесси и Шора: Шор так вежлив и приветлив, когда столкнешься с ним на улице.

Только на улице соседи и могли с ним столкнуться. Впрочем, говорил он с ними обыкновенно, как все, и одет был не как цыган. Он был хороший сосед. А что такое хороший сосед? Ну, это тот сосед, который аккуратно подстригает газон летом, сгребает в кучи листья осенью, а зимой сбивает лед с дорожки к дому.

Миссис Шор — женщина милая и тихая. Можно сказать, обаятельная, если бы не один дурной обычай: приглашения отобедать Шоры принимали, однако же никогда никого не приглашали к себе. Никто не мог рассказать о том, что происходит в их просторном доме. Никто не мог объяснить, почему зимой Шоры предпочитают уезжать в Рим, Париж или Мехико, а не на Барбадос или Багамы, как все.

Как-то зимой одна из соседок — миссис Уотсон, элегантнейшая дама, супруга крупного промышленника и щедрого покровителя городского балета, — повстречала на мосту мистера Шора. Мел снег, было холодно, ветрено, и она надела норковую шубку и высокие кожаные сапоги. Она прогуливала своего золотистого лабрадорского ретривера. Шор, как всегда, был в бобровой шубе и бобровой шапке.

— Здравствуйте, мистер Шор! А я шла и гадала, вдруг встречу вас.

Ветер швырял в лицо снег, и было трудно даже смотреть друг на друга. Щеки у него и у нее раскраснелись от холода. Большой пес прыгнул Шору на грудь, и тот почесал ему за ухом.

— Смешная история, — продолжала миссис Уотсон. — Видите ли, на пути из Акапулько мы заехали в Техас — просто так, от нечего делать, — и я зашла в букинистическую лавочку. Как видно, туда сдали книги из какой-то старой библиотеки. Там была книга, автор которой Юджин Шор. Ну я и купила ее, просто из любопытства. За двадцать пять центов. Я подумала, а вдруг это вы ее написали. Совпадение или это и правда вы?

— Боюсь, что и правда я, миссис Уотсон.

— Неужели?! Нет, подумать только — мой сосед! Я так рада, что прочла ее.

— Прочли? Как это мило с вашей стороны, миссис Уотсон. Я бы сказал, по-соседски. Приятно сознавать, что здесь, в моем родном городе, у меня есть читатель.

— Только вот… — нерешительно начала она.

— Да, миссис Уотсон…

— Понимаете ли, — все так же неуверенно продолжала она, — мне кажется, что я думаю иначе, чем вы. Обо всем, мистер Шор. Совсем, совсем иначе думаю.

— Конечно же, иначе, я уверен, — успокоил ее он. — И я рад за вас, миссис Уотсон.

Ей почудилось смешливое презрение в его улыбке, и это ее обеспокоило.

— Я вижу, вам нравится мой пес, мистер Шор. Почему бы и вам не завести собаку? Столько краж вокруг, да и на мосту то и дело встречаешь каких-то странных типов. Если бы не пес, я бы с ума сошла от страха. Смотрите, как бы и к вам в дом не влезли.

— Да нет, зачем мне собака? — посмеиваясь, ответил он. — Воры, мне кажется, понимают, что им лучше со мной не связываться.

Дом Шора остался единственным на улице, куда еще не влезали воры. Может, оттого, что он поздно засиживался. В окне его библиотеки чуть не всю ночь горел свет. Но миссис Уотсон, которая всегда считала, что Шоры держатся особняком, потому что слишком важничают, втайне пожелала, чтобы кто-нибудь вломился к нему и стукнул его по башке — только на пользу пойдет.

С того вечера миссис Уотсон желала этого своему соседу при каждой встрече — до середины апреля. А в середине апреля кто-то из соседей позвонил ей и спросил, читала ли она «Ивнинг уорлд». Дж. С. Хилтон в своей популярной колонке «Люди нашего города» упомянул о Шоре; места он уделил ему не так уж много, однако поместил фотографию. Хилтон всегда помещал фотографии тех, о ком писал, будь то мусорщик или светская дама. Фотограф запечатлел Шора на мосту, в новой весенней шляпе. Открытый взгляд, веселая (а может, чуть насмешливая?) улыбка. Хилтон писал, что ему в руки попался роман Юджина Шора и, поскольку Шор — местный житель, он прочел книгу. Однако, прочтя, так раздражился, что швырнул ее в угол. При этом он свалил настольную лампу, которая, как уверял Хилтон своих читателей, куда более ценная вещь, чем, извращенная книга Шора. Жена купила эту лампу на деревенской ярмарке и очень ее любила. Шор должен возместить ему хотя бы стоимость лампы, полагал Хилтон.

— Ну, что я говорила! — радостно крикнула мужу миссис Уотсон и принялась названивать соседям.

Фотография Шора появилась в газете в первый, по-настоящему теплый день после резких апрельских похолоданий. Так было в этом городе: холодно, холодно — и вдруг ярко светит солнце и все уже зазеленело, будто существует всего два времени года. В Парк-Пласа, в баре на крыше, двери на террасу с видом на город были распахнуты. Под обновленным ярким солнцем — море зелени, не город, а сплошной лес. С террасы можно было обозреть университетский городок, музей и парк, а дальше торчали стандартные, как надгробья, башни и виднелось озеро. Ал Дилани со своими друзьями заняли столик у выхода на террасу. Все по очереди читали статью Хилтона в «Ивнинг уорлд» и посмеивались. Шумливый, с бегающими глазками и пышными бачками Рас Майерс в дорогом клетчатом пиджаке был критиком на телевидении. И знал все о русском поэте Мандельштаме. Лысеющий Рон Стазиак с вечной кривой ухмылкой ездил на все каннские фестивали, писал о них статьи для «Лайф» и числил себя другом Ингрид Бергман. Красавица Хелина с великолепными длинными ногами — сейчас газета перешла к ней — была скульптором и работала с металлом. Ал Дилани — темная бородка лопаткой и глубокие мягкие, беспокойные глаза — три вечера в неделю водил такси. Все остальное время было отдано занятиям — он заканчивал диссертацию в университете. Друзья верили в его талант, в то, что имя его скоро станет широко известно. Сам он считал, что диссертация о Нормане Мейлере — лишь первый шаг, равно как и синекура, ожидающая его в университете. Диссертация затем станет книгой, которая прославит его. Зачастую он являлся в бар прямо в своей таксистской кепочке, но в элегантной кожаной испанской куртке. Волнистая каштановая шевелюра, бородка — он был похож на принца в изгнании. Никто из служащих отеля ни разу не попросил его снять кепочку. Ал и его друзья в тайном согласии мнили себя гражданами вселенной, а не этого маленького городишки. Ал часто читал им лекции о Сартре, Маркузе, Борхесе и Беккете. Он знал все литературные течения во всех столицах мира, хотя и был единственным в их компании, кто еще ни разу не побывал за границей.

Сейчас Ал и его друзья смеялись, но не над Шором. Шор их не интересовал. Мишенью их шуточек был старый Хилтон. Скользнув взглядом по фотографии Шора, Хелина заметила:

— А он ничего. И шляпа тоже. Что-то в ней есть ирландское. А этот Хилтон — крупный специалист по задам. Вчера лобызал зад какой-то миллионерши, а сегодня дает под зад местному бедолаге писателю.

Они давно уже сошлись на том, что Хилтон — фигура анекдотическая. Лет сорок назад Хилтон отправился в Англию, где дальше литературного поденщика не пошел. В конце концов он возвратился домой, однако сумел убедить местного издателя, что в Лондоне был заметной фигурой.

— Если тебе охота кому-то дать под зад, поскольку без этого ты жить не можешь, конечно же, самый подходящий объект — местный писатель, о котором никто и не слыхивал, — заметил Ал. Сам он тоже впервые встретил имя Шора. — Ну, что еще новенького в мире?

На самом-то деле он был занят своими собственными делами. Апрель — самый хлопотный месяц для аспиранта. Письменные работы он написал блестяще, а назавтра ему предстояла устная защита.

Ал был сыном преуспевающего оптового торговца скобяными товарами. Этот элегантно одетый уроженец Запада с темной бородкой и дерзкой усмешкой продемонстрировал, что между делом может защитить диссертацию, и с блеском. Друзья прозвали его Чемпионом. Что ни день у него появлялась новая девица, он мог сутками обходиться без сна, а в барах вечно ввязывался в драки, и тогда его карие глаза вспыхивали бешеным огнем. Ал был убежден, что, не работай он таксистом, рехнулся бы под гнетом жесткой университетской дисциплины. Жуткие вещи происходили в его такси. Семнадцатилетний наркоман чуть не пырнул Ала ножом за то, что он отказался отвезти его к месту, где тот мог «подзаправиться». Старухи норовили обойтись без чаевых. Смазливая проститутка по имени Мейбелл — сейчас они с ней друзья — все пыталась заключить с ним сделку. Она предлагала ему сорок процентов с каждого «гонорара» за рекомендацию клиенту, однако, если клиент посетит ее еще раз, вся плата ей. Пьяных девиц рвало в машине. Старые воры делились с ним своими заботами. Ал все записывал в дневник. «Я должен понять, что к чему», — твердил он себе. Он стремился к пониманию, основанному на строгом анализе.

Дневник он держал в верхнем ящике комода, под рубашками, в большой комнате, которую снимал у миссис Бёрнсайд на Монтет-стрит. Он довольно часто перечитывал и анализировал свои записи, пытаясь сделать выводы из своего жизненного опыта и тем самым обрести смысл существования. На одной страничке он записал, что стыдно отцу ничего не знать о собственном сыне. Четыре года тому назад он отказался приобщиться к торговле скобяными товарами. Они с отцом поссорились, и Ал, покинув отчий дом, пустился в странствия. Он колесил по стране до тех пор, пока отец ему не написал: «Наверно, в мире есть вещи и похуже, чем быть профессором. Во всяком случае, ты хоть не будешь слоняться по улицам».

Торговец скобяными товарами, плативший за комнату Ала до прошлого января, не знал ни про такси, ни про то, что Ал копит заработанные деньги на поездку в Европу. Но в январе отец неожиданно приехал в город на какое-то совещание оптовиков и позвонил Алу из гостиницы, чтобы сообщить, что приготовил ему чек для уплаты за три месяца. В тот вечер бушевала метель. Снег валил целый день и не перестал с наступлением темноты; все городские снегоочистительные машины вышли из строя. У Ала была вечеринка, он был в превосходном настроении и, поддавшись порыву, пригласил отца заглянуть к нему и познакомиться с его друзьями. В ту вьюжную ночь трудно было взять такси, и мистер Дж. С. Дилани приехал лишь к полуночи, когда все уже немного выпили. Он же был совершенно трезвый. Солидный лысеющий человек с апоплексическим румянцем на щеках. В темно-коричневом двубортном костюме. Его приняли как родного — он же отец Ала. Прежде всего оптовик узнал о том, что его сын — таксист. Дальше — больше. Он приготовился почтительно слушать ученые разговоры университетских студентов, а девицы вместо этого то и дело отпускали крепкие словечки. Затем Мэгги Саймонс, хорошенькая, но смахивающая на бродяжку девица, присев возле него на корточки, сказала:

— Поговорим про половушку, а то скучно что-то.

С застывшей на лице глупой улыбкой мистер Дилани вскочил с кресла.

— Где Ал? — спросил он, нервно оглядываясь по сторонам.

Но тут какой-то тип с седеющей шевелюрой затеял драку. Ал ринулся разнимать и получил бутылкой по голове. На пол закапала кровь.

— Выгони их всех отсюда! — закричал отец.

— Не обращай внимания, папа, — сказал Ал. — Это же вечеринка.

Торговец в бешенстве стиснул зубы и, глядя на сына так, словно тот на его глазах разрушил все святыни, попросил найти его пальто. Он не стал ждать, пока Ал вызовет такси, и исчез в снежном вихре. Чека он не оставил.

Все понемногу разошлись, а Ал до рассвета просидел за бутылкой с Джейком Фултоном. Время от времени он трогал свою голову, но куда больше, чем рана, его мучило недоумение.

— Ладно, пусть, хотя ясно — не даст он мне теперь ни цента. Но вот что меня угнетает — я ведь думал, что знаю своего отца!

С той ночи Ал жил только на то, что зарабатывал. Все сбережения ушли в уплату за комнату в доме миссис Бёрнсайд.

На следующий день после того, как в колонке Хилтона появилась фотография Шора, Ал защитился. Дело было сделано, и, можно сказать, на высоком уровне. Только что прошел сильный ливень, но сейчас, когда он шагал по направлению к парку, ярко светило солнце. Отощавший на рубленых бифштексах и кукурузных хлопьях, бледный, с горящими неистовой энергией глазами Ал был похож на Христа, только что вышедшего из пустыни.

Внезапно что-то вспомнив, он остановился, обернулся и в полнейшем недоумении уставился на здание университета.

— Чертов педант, — тихо ругнулся он, — мог ведь загубить всю мою карьеру! Ну да чего еще от него ждать?!

Он знал, что крупный ученый и известный в городе деятель культуры доктор Мортон Хайленд входит в экзаменационную комиссию. Студенты съезжались со всего континента слушать его лекции по теории литературы и изучать его систему. Ал никогда не испытывал ни малейшего страха перед этим маленьким, пухлым, рыжим человечком с короткими пальцами и большими коричневыми веснушками на лбу — не боялся ни его учености, ни его фальшивой кротости. Но мог ли он знать, что в то утро за завтраком доктор Хайленд съест кусочек перезревшей дыни и этот кусочек даст о себе знать как раз во время защиты.

— Назовите мне дублинскую гостиницу, где работала женщина, которой увлекся Джойс.

Ал вскинул на Хайленда удивленный взгляд: что за мелочной вопрос? В голове было пусто, однако никакой паники он поначалу не ощутил. Он поглядел на четыре тронутые сединой головы перед собой, затем скользнул взглядом по старым твидовым пиджакам и стоптанным ботинкам — отчего это профессора и джазисты вечно ходят в стоптанных ботинках, подивился он, и тут вдруг ему стало холодно и ужасно одиноко. Тишина, ни единого звука, лишь стучит сердце, и голос — совсем не его голос — говорит ему: «Ты ничто, Ал. Ничто».

— Минутку, — буркнул он и вышел из аудитории.

Он подошел к питьевому фонтанчику в коридоре. Его научный руководитель доктор Стил, спокойный, мягкий человек, взявший себе за образец для подражания богословов семнадцатого столетия, подошел к нему и с тревогой спросил:

— Вам плохо, Дилани?

— Нет, доктор Стил, все в порядке, — спокойно ответил Ал. — Просто мне захотелось пить. И я отнюдь не собираюсь обзванивать все дублинские гостиницы.

Он возвратился в аудиторию, улыбнулся доктору Хайленду и ответил на вопрос. Однако теперь, вспоминая о происшедшем, Ал не улыбался. Он был потрясен: тот миг страшного одиночества… Он не узнавал себя. Его чуть шатнуло — мимо спешили на обед студенты, но он лишь смутно чувствовал это движение, не видя их. В южной стороне, над зданием административного центра, сквозь облака пробился солнечный луч и засиявшая под солнцем зелень мокрой травы, отблески мокрых листьев на деревьях вдруг подступили так близко, так больно полоснули по глазам, что Ал вздрогнул. Затем вся картина покачнулась перед ним, и он еле удержался на ногах, ошеломленный, дрожащий. И в следующее же мгновение определил это свое состояние: так бывает, когда надерешься до чертиков. Что-то с ним неладное — это все от нервного перенапряжения и недосыпания: слишком он много занимался. Но в общем-то с ним, Алом Дилани, все в порядке. У него сегодня праздник. И он гордо зашагал по огибающей парк улице к дому на Монтет-стрит, где снимал отличную, большую комнату.

Монтет-стрит — короткий тупик. Несколько старых кирпичных домов отшлифовали песчаной струей, и хозяева стали сдавать дорогие квартиры. Миссис Бёрнсайд, вдова, истратила сотню долларов из полученной после смерти мужа страховки, тоже отшлифовала фасад и в четырех комнатах оборудовала альковы под кухню. Комната Ала на втором этаже выходила окнами на улицу. Заслышав его шаги, миссис Бёрнсайд распахнула дверь своей комнаты. Высокая седеющая блондинка с могучей грудью и заколотым шпильками узлом на затылке. Строгий белый воротничок — женщина-епископ, да и только, первая в истории человечества.

— Ну что, Ал?

— Все в порядке.

— Как всегда, на коне?

— На сей раз — да.

— Значит, все позади?

— Остается книга.

— Я тут кое-что себе сготовила, могу предложить тарелку супа. Принесу вам наверх.

— Что за суп?

— Мой фирменный — луковый.

— Шикарно, — сказал Ал, поднимаясь по лестнице. — Вот это женщина!

Просторная комната сверкала чистотой, на стенах — со вкусом подобранные картины импрессионистов-абстракционистов, книги на полках стоят аккуратными рядами. Его бумаги тоже в аккуратной стопочке на столе. Рухнув в кресло у стола, он тупо глядел на постель, покуда миссис Бёрнсайд не принесла ему суп.

— Чудесно, — сказал он.

Когда она вышла из комнаты, он глотнул супу, но рука не держала ложку. Глаза его снова обратились к постели. В конце концов он с большим трудом поднялся, повалился на постель и в то же мгновение уснул как мертвый. Разбудил его телефонный звонок в прихожей, и Ал сонно поплелся туда.

— Слушаю, — пробормотал он в трубку.

— Вас вызывает Лос-Анджелес. Говорите.

— Да-да?

— Ал? Это ты, Ал? Что-то не твой голос. — Звонил брат Ала — Дейв, который покинул отчий дом, чтобы освоить профессию бармена, а посему был волен ехать, куда ему захочется, и при этом неплохо зарабатывать. — Могу я тебя кое о чем попросить, Ал? — сказал Дейв.

— Конечно, Дейв. А что такое?

— Понимаешь ли, в чем дело…

И Дейв рассказал Алу, что его старший коллега — бармен, мастер высочайшего класса и очень уважаемый человек, — узнав, из каких мест Дейв родом, пригласил его к себе в гости и показал целое собрание книг какого-то Юджина Шора. Он показывает их, сказал он, потому что Дейв упомянул название города, где живет Шор. Он, Дейв, и не слыхивал об этом Шоре, но соврал, сказав, что его брат с этим Шором дружит и может попросить его надписать одну-две книги. Теперь вся надежда на Ала. Не может ли он выслать их авиапочтой, чтобы он мог их подарить своему другу-бармену.

— Минутку, Дейв. Ты сказал — Шор?

— Да, Юджин Шор. Запомнил?

— Запомнил. Постой, постой, Дейв! Какого черта… — Ему сначала показалось, что он чего-то не понял или что все это ему снится. Но теперь он разозлился. — Господи, Дейв! Я спал, а ты меня будишь с такими глупостями!

— Прошу тебя, Ал! От этого зависит моя репутация.

— А-а, к черту, Дейв! — простонал брат. — Ну хорошо, ладно.

Однако, положив трубку, Ал начал размышлять. «Ничего себе, — подумал он, — это же мне недешево обойдется». Спать ему расхотелось, он умылся и причесался. В пять часов он отправился в книжную лавку.

Пока он спал, прошел еще один ливень, но сейчас уже снова ярко светило солнце, подсушивая тротуары. Немного дальше по улице на грязноватом, мокром газоне возле одного из необновленных домов толпились люди. В их кругу недвижно лежал на земле ребенок в голубой пижамке, молча обводя взглядом склонившиеся над ним лица.

— Вот оттуда! — громко говорила какая-то полная женщина и показывала на дом. — Он выпал вон из того окна. А мать куда-то пошла. Вечно она где-то болтается.

— Ты как, ничего? — присев на корточки, спросил Ал.

Малыш молчал.

— Не трогайте его, мистер, — заговорили вокруг.

Доктора уже вызвали. Ребенок всхлипнул и закрыл глаза. Покуда Ал раздумывал, что ему делать, из подъезда одного из новых домов напротив вышла девушка — черноволосая, элегантная, уверенная в себе — и направилась было к маленькому красному автомобилю, стоявшему у тротуара.

— Лиза! — окликнул ее Ал.

Он ее немного знал по университету. Теперь она работала в одной из телевизионных студий помощником режиссера.

— Ал, да он весь дрожит! — Лиза присела на корточки возле ребенка. — Господи, он же схватит воспаление легких, лежит в этой грязи! — Она потрогала мальчику ноги, слегка подвигала пальчики. — Переломов нет, я уверена. Нельзя ему тут лежать! Давай-ка, детка, я тебя подниму. — И она взяла мальчика на руки.

— Эй, не делайте этого! — крикнул какой-то мужчина. — Его нельзя трогать.

Лиза пошла с мальчиком к дому. Ал распахнул перед ними дверь и вошел следом в гостиную. Положив мальчугана на кушетку, Лиза опустилась возле него на колени и стала ласково его успокаивать, пока не явился врач.

— Кто его перенес сюда? — спросил он.

Он все еще выговаривал Лизе, когда в гостиную влетела мать малыша и, услышав слова доктора, в свою очередь набросилась на Лизу. Наконец прибыла машина «скорой помощи».

Полицейский, приехавший вместе со «скорой помощью», наложил свою пятерню на Лизину руку повыше локтя.

— Вам следовало дождаться, когда явится полиция, мисс.

Как видно, он вознамерился сопроводить ее таким манером к двери. Лиза холодно поглядела на его лапу на своей руке, затем перевела взгляд на лицо. Ал насторожился, увидев, как она отвернулась от полицейского и как полыхнули огнем ее глаза. Что-то в ней, что толкнуло ее поднять с земли ребенка, мелькнуло и сейчас, в этой молчаливой яростной схватке с полицейским. Глаза ее хлестали наотмашь. Полицейский занервничал, поспешно отвел руку и вышел из гостиной.

— С мальчиком все в порядке, — сказала Лиза шоферу «скорой помощи», — если только доктор не считает, что ему необходимо было схватить воспаление легких.

Малыш, пока врач осматривал его, держал Лизу за руку. Синяк на коленке и еще один, довольно большой, на боку — вот все, что было обнаружено.

— И все же, — брюзгливо сказал врач, — его не следовало трогать.

— Боже мой, бред какой-то! — воскликнула Лиза.

«Скорая помощь» и доктор отбыли. Малыш все не отпускал Лизину руку. Она хотела было разжать его пальчики, но он заплакал.

— Уходите! Уходите отсюда! — сердито выкрикнула мать. Ей было стыдно. Она выпроводила Лизу и Ала за дверь.

На улице, повернувшись к Алу с милой, беспомощной улыбкой, Лиза сказала:

— Вечно я попадаю в какие-то истории.

— А я отлично лажу с полицией.

— Подвезти тебя?

— Пожалуй, до Бритнелла, если можно.

Он чувствовал себя несколько неловко. Вот уже год, наверно, как она не появлялась в университете, но он помнил, как оробел, когда впервые с ней встретился. Говорили, что она богата, умна и с характером.

— Как случилось, что мы до сих пор ни разу словом не перемолвились? — неожиданно спросила она.

— Не было подходящего случая.

— И что это за имя — Ал? Мне не нравится. С таким именем проигрывают.

— Правда? В таком случае жаль, что ты не англичанка.

— При чем тут англичанка?

— Один англичанин сказал мне, что у него на родине меня звали бы Берт.

— Так, значит, Берт?

— Увы, не получается. Я не Альберт, я — Александр.

— Александр Великий?

— Он самый.

— Ну как же, наслышана, — улыбаясь, сказала Лиза.

Они сели в машину. Когда они выехали из тупичка, Лиза спросила:

— За какой книгой ты едешь к Бритнеллу? Ты что сейчас читаешь?

— За Юджином Шором.

— Шор? Кажется, он живет в нашем городе.

— Смешная история…

И Ал рассказал ей о своем брате и бармене. Как видно, бармен коллекционирует книги. Эти помешанные обожают собирать никому не известных графоманов. Зажегся красный свет, и Лиза остановила машину. Отпуская шуточки в адрес коллекционеров, Ал повернулся к ней. Она слушала, глядя на светофор. Он было отвел глаза, но что-то вдруг поразило его. Какое странное выражение лица! Он будто застал ее случайно в состоянии какого-то удивительного покоя. Его охватило волнение, но вовсе не сексуальное, напротив — в этом своем покое она словно отодвинулась от него далеко-далеко. Однако ему вдруг почему-то показалось, что все кусочки и частички его жизни на какое-то мгновение сложились воедино — лишь на одно мгновение. Спохватившись, он откинулся на сиденье. Опять накатило, подумал он. Опять эта слепящая ясность мира, как там, на дорожке у парка. Все так ярко, отчетливо и совсем рядом. «А когда она дала отпор полицейскому, меня охватило такое же волнение?» — спросил себя Ал.

Они уже почти доехали до книжного магазина, но теперь он не мог ее отпустить — что-то с ним происходило. А купить книги и зайти с ней куда-нибудь выпить тоже не мог — не хватит денег. Он разозлился на Юджина Шора. Нелепо, чтобы какой-то неизвестный человек, до которого ему и дела нет, встал у него на дороге. Да ну его, этого мистера Шора, решил он и повернулся к Лизе.

— Магазин отменяется, — сказал он. — Едем выпить в Парк-Пласа.

— Одно другому не мешает.

— Отец мне всегда говорил: «Сын мой, не делай два дела сразу».

— Тогда поехали, — сказала она, будто догадалась, сколько у него денег в кармане.

Они свернули за угол, где находились две гостиницы и музей и откуда начиналась широкая авеню, ведущая к университету, поставили машину и направились к лифту, чтобы подняться на второй этаж. Но Ал вспомнил, что там могут оказаться его приятели — тогда от них не отделаться. Поэтому он предложил пойти в зал на первом этаже. В укромном уголке они были одни. Лиза сбросила пальто и осталась в строгом черном платье. Она откинулась на спинку красного кожаного кресла с бокалом «кровавой Мэри» в руке. Он взял шотландское виски.

Ал осторожно искал подступы к ней, его глаза вопрошали: кто ты? Он поинтересовался, какие события произошли в ее жизни за это время, и она небрежно ответила:

— Ничего особенного.

Жгучее любопытство в его глазах льстило ей. Пожав плечами, она сказала, что жизнь ее, как видно, несколько хаотична, может быть даже более хаотична, чем его. Если он помнит — впрочем, собственно, почему он должен помнить? — в университете она сначала занималась психологией, затем психология ей наскучила, и она перешла на искусство. И тоже бросила. Она может себе это позволить. Отец у нее крупный маклер, живет на Багамах и каждые три месяца присылает ей чек. Она катается на лыжах, играет в теннис.

А он играет в теннис? Она готова держать пари, что побьет его. Что же касается ее работы на телевидении, работа как работа, бывает интересно, бывает скучно. Ее начальник, милый, скромный, женатый человек, как будто немного ее побаивается.

— Еще бы не побаиваться, — сказал Ал.

— Это жестоко, Ал. Меня никто не боится.

— А полицейский?

— Но ты ведь не полицейский?

— Пока нет — ведь пока я еще и не профессор.

— Профессор?!

— А чем плохо быть профессором?

— Совсем неплохо. Разве что несколько отвлеченное занятие, я бы так сказала.

— Послушай, Лиза, — сказал он, — пятьсот лет назад я мог стать монахом, корпеть над манускриптами и пробивать себе дорогу среди крупных богословов, всех этих ловких малых, которые накалывали ангелов на булавки. Ну а теперь я в другой церкви, побольше и побогаче. Мы повсюду. Пятьсот лет назад ни один уважающий себя; принц без собственного духовного наставника не пошел бы и в нужник. А в наше время ни один крупный деятель, ни один политик не обходится без наставника. У каждого — свой Киссинджер. А ты говоришь «отвлеченное занятие»!

— Но ведь ты занимаешься изящной словесностью, Ал. Кого интересует язык?

— А кто задает тон в наше время? Кто направляет умы? Маклюэн — вот глашатай Мэдисон-авеню. Всего лишь профессор, писавший о Теннисоне, и все нынешние умники повторяют то, что сказал он. Кеннеди, Трюдо, Никсон — хочешь знать, отчего их речи смахивают на семинарские работы первокурсников, приступивших к изучению политических наук? Да потому, что их пишут ребята, понаторевшие в языке, а больше ничего и не требуется. Никсон хочет одного — чтобы его речи звучали.

— Однако у тебя есть собственная концепция, Ал, — вглядываясь в него, задумчиво сказала она. — Кого ни встретишь вокруг, никто ни о чем не думает, никто понятия не имеет, куда он идет. — Длинными сильными пальцами Лиза теребила салфеточку под своим бокалом. — Знаешь, мне нравится сидеть здесь с тобой, — вдруг призналась она и, взяв его руку, начала разглядывать ладонь. Потом нахмурилась.

— Что ты там углядела? — спросил Ал.

— Линию жизни. Ее каждый должен знать.

— А я вот не знаю.

— У тебя тут очень интересная линия.

— Ну тогда расскажи поподробнее.

— Да нет, пожалуй, не стоит. — И она опять нахмурилась.

— Почему ты не хочешь мне рассказать?

— Все рассказать?

— Ну конечно, Лиза. Надо же человеку знать, куда он держит путь!

— Что толку рассказывать? Ты ведь и так уверен, что знаешь.

— Но во что-то ведь надо верить.

— И во что же ты веришь, Ал?

— Я верю, — сосредоточенно глядя на нее, медленно начал он, — верю, что сейчас я еще чего-нибудь выпью.

Она моргнула, потом расхохоталась. Он всегда мечтал встретить женщину, которая так смеется: чуть хрипловатым, теплым смехом, идущим из самых глубин ее существа. Отсмеявшись, она сказала:

— Где же ты это подобрал?

— Я — ученый, — заявил он. — А первый завет для ученого: нашел — бери.

— Ладно, ученый, какие у тебя планы на лето?

— Водить такси. Кончить книгу. Может быть, съездить в Европу.

— Мне Европа очень нравится. А о чем книга?

— О выдающейся личности наших дней — о Мейлере.

— А-а, Мейлер, — улыбнувшись, сказала она. — Понимаю.

— Что понимаешь?

— Тебя понимаю. Мейлер — тут есть на чем порезвиться, правда ведь? — засмеялась она. — Тоже пойдешь маршем на Пентагон?

— Послушай, Лиза, — сказал он уже серьезно, как она и заслуживала, — я ведь не какой-то рутинер из прошлого века, отвлеченно взирающий на культуру. Ну уж нет! Знаешь, как называют в американском футболе игру на линии, где все позиции приготовлены для звезды, чтобы — она эффектно прорвалась? Это называют «играть в яме» — там ты принимаешь все удары, весь натиск. Вот где я хочу быть: все в себя вобрать и что-то из всего этого извлечь. Что-то важное для себя.

Слова лились сами собой. Рассуждая, Ал все приглядывался к ней в предвкушении новых открытий. Глаза у нее блестели. Шея длинная, на левой щеке маленькая родинка; кивнув, она облизнула губы.

Бар заполнялся. Мужчины приходили одни, без женщин, — вылощенные, элегантные, в дорогих костюмах. Маклеры, специалисты по рекламе, журналисты. Двое-трое поздоровались с Лизой. Ал, глядя, как она улыбнулась и помахала в ответ, испытал легкое раздражение. Обернуться он не соблаговолил. Она красивым, плавным движением снова откинулась на красную спинку, и Ал сказал себе, что Лиза очень притягательна в каждом жесте, в каждом движении — мягком, призывном. Улыбается каким-то своим мыслям, а он чувствует, как она следит за ним внутренним взглядом. Хладнокровно все проанализировав, он заключил, что странное выражение ее лица, которое поразило его в машине, того же свойства. Бессознательная уловка. А может, и сознательная. Секс-чары, подумал он. Ну так что же в этом плохого?

— Знаешь, Ал, а ты, оказывается, не такой, как я себе представляла. Я думала, ты позер. Да-да. А с тобой интересно поговорить. В нашем городе люди совсем разучились говорить друг с другом. Да и вообще разучились говорить. Никто ничем не интересуется. — Она дотронулась до его руки. — Ты только не сдавайся, Ал.

— Ты меня не знаешь, Лиза. Я как кукла-неваляшка — упаду и встану, упаду и встану.

— А поесть тебе не хочется? Мне очень.

— Поесть? — растерянно переспросил он.

— Может быть, перекусим у меня?

— Отлично!

Он расплатился с официантом, и они вышли под закатные лучи солнца. Лиза взяла его под руку.

— Нужно, чтобы кто-то был с тобой рядом, Ал.

Лиза жила в пяти минутах езды от университета, на Уолмер-роуд — тенистой улице с большими старыми домами, где теперь сдавались квартиры внаем. Лиза занимала верхний этаж. Перед домом рос каштан. В гостиной был беспорядок, на белых стенах ни картин, ни эстампов.

Она поставила на стол водку, холодный ростбиф. После напряжения последней недели, от выпитого виски и водки Ала совсем разморило.

— Ах, Лиза, — вздохнул он. — Мы одни, никого вокруг… — И обнял ее за талию — ему казалось, что это он медленно ведет ее по коридору в спальню. Она смеялась, поддерживала его, когда он спотыкался.

— Ну вот, Лиза… — С многозначительной улыбкой он сел на кровать. Но тут же повалился на бок и заснул крепким сном.

На рассвете его разбудили мусорщики, опоражнивавшие бачки за домом. Лиза лежала в постели рядом с ним. Он потянулся к ней.

— Погоди, — сказала она и отправилась варить кофе.

На ней была коротенькая голубая рубашка. Ни он, ни она не произнесли больше ни слова. Она принесла кофе, поставила чашку на туалетный столик и снова легла рядом с ним.

Она изумила его — ее руки, тело, осторожные нежные ласки. У него закружилась голова.

— Лиза, что это? — прошептал он.

— Ничего, Ал, ничего.

Потом он задремал, а когда открыл глаза, она, все еще в ночной рубашке, причесывалась за туалетным столиком. Потом положила расческу и подставила лицо под луч утреннего света. Ал замер — его охватило чувство удивительного покоя и полноты бытия. Вот она снова будто раскрывает ему себя: смотри, какая я. Дарит ему неизведанное. Встрепенувшись, он протянул к ней руки — ему казалось, что до сих пор он еще и не прикоснулся к ней.

— Лиза…

— А, ты проснулся?

— Еще как проснулся!

— Не вставай, — сказала она. — Тебе ведь хочется спать и спать, весь день напролет. И прекрасно, тебе это необходимо. А я съезжу к Бритнеллу и возьму книги. Спи.

Она собрала одежду и пошла в ванную. Ал слышал, как она пустила душ, потом пошла на кухню. Откинувшись на подушку, он попытался определить для себя, что он увидел в ее лице. Разрушилось бы это его удивительное состояние, если бы он проник в тайну ее покоя? Ну конечно же, у нее должно быть какое-то особенное мироощущение, у этой девушки, которая способна вдруг одарить его глубочайшей гармонией. Наверно, было в ее жизни нечто значительное, волнующее. Что-то за всем этим стоит. Знает ли сама Лиза, какая она? Сможет ли объяснить, почему произвела на него такое сильное впечатление? Нет, конечно. А сам он может объяснить? Он ведь всегда точно знает, почему та или иная картина или книга производят определенный эффект. Информация. Извлекай всю информацию. У него выверенный инструмент — анализ. Тайн он не выносит. Все должно быть объяснено. Вот почему он ведет дневник, записывает, что думает, чувствует. Тайны противоречили его мировоззрению, всему, что он воспитал в себе.

Он проснулся — что-то звякнуло в кухне: значит, Лиза вернулась с работы, но не хочет его будить. Поднявшись, он увидел, что вся его одежда убрана в стенной шкаф. Лизины платья сдвинуты в сторону. Брюки тоже аккуратно повешены на вешалку.

Приняв душ, он быстро оделся и, сидя на краю кровати, завязывал шнурки, когда вошла Лиза с пакетом в руках. На ней было простое желтое платье, но, кажется, очень дорогое.

— Привет!

— Ты просто ангел — дала мне поспать.

— Вид у тебя гораздо лучше, — сказала она, раскрывая пакет. — А вот тебе и книги для брата. — Она весело улыбнулась. — В компенсацию непредвиденных расходов. По правде говоря, времени на них я убила порядочно. В моем книжном магазине не нашлось ни одной книжки Шора. Пришлось посылать на склад. И вот, пожалуйста, профессор.

— Ну спасибо, — смущенно сказал он. — Не нужно было тебе этим заниматься. — И все еще растерянно усмехнулся: — Черт побери, теперь ведь еще надо добыть автограф. Вот морока!

— Надо отыскать этого Шора в телефонной книге, и всего-то, — сказала Лиза.

— Ты права. Ну что ж, пожалуй, мне пора отправляться домой.

— Что за спешка? Кого-то ждешь?

— Да нет, не жду.

— Я думала, ты со мной пообедаешь.

— Лиза… Это я должен бы пригласить тебя обедать.

— Еще пригласишь, — улыбнулась Лиза. Она, конечно же, поняла, что у него нет денег!

Пока Лиза занималась обедом, Ал отыскал в телефонной книжке Юджина Шора. Лиза сказала, что знает этот район — там неподалеку живет ее подруга. Отсюда минут пятнадцать езды.

Неужели она и вправду такая — сама доброта? Ал, тихо улыбаясь, наблюдал, как Лиза хлопочет с обедом. Лиза спросила, где он живет, и он рассказал, что ему очень хорошо у миссис Бёрнсайд, к тому же у нее всегда можно перехватить денег. Теперь ему, конечно, придется работать полный день. Он снова заговорил о своей мечте — поскорее закончить книгу о Мейлере и скопить деньги на поездку в Европу. Нахмурив брови, словно его планы близко ее касались, Лиза спросила, почему бы ему, собственно, не бросить такси и не посвятить все свое время работе над книгой, чтобы поскорее закончить ее?

— Увы, мадам, надо ведь на что-то жить, — сказал он. — И платить за квартиру.

— А-а… Ну да, понятно.

Но ведь всегда можно найти, где переночевать и поставить машинку. Почему бы ему не воспользоваться, например, ее квартирой? Она сказала это как бы мимоходом.

Он подумал, что она шутит, потому что как раз с этими словами она перешла в столовую и начала раскладывать на столе красивые итальянские соломенные салфетки-подставки. Прежде чем сесть за стол, он позвонил Шору. Какая-то женщина сказала ему, что она миссис Шор, а муж обедает в городе и должен вернуться около половины десятого.

Когда, усаживаясь за стол, Ал сообщил об этом Лизе, ему показалось, что она пропустила его слова мимо ушей, однако двадцать минут спустя, наливая ему кофе, она сказала:

— Может быть, положимся на случай и подъедем туда к его приходу?

Он с радостью согласился. Значит, они не расстанутся. Ему так хотелось снова оказаться возле нее в красном автомобильчике и ощутить этот ее удивительный покой.

Они доехали за десять минут; в этот час, когда уличные фонари просвечивали сквозь листву высоких деревьев, а в небе поднималась яркая луна, казалось, что ты посреди города вдруг попал на зеленый остров-парк. И тишина тут стояла такая же, как в парке. Городской шум остался по ту сторону оврага. Лиза поставила машину возле пешеходного мостика, и они медленно пошли по улице мимо широких газонов, которые при свете фонарей казались еще зеленее, чем днем.

— Вот тут. Кажется, это его дом, — сказал Ал. Большой, внушительный, весь увитый глицинией дом. — Хмм… Попахивает деньгами. Я просто слышу, как стригут купоны. Нет, не может он быть просто писателем. Черта с два он тогда бы тут жил!

По улице к ним приближался плотно сбитый господин — он шел выпрямившись, устремив взгляд прямо перед собой, — как идет человек, который хочет казаться трезвым и почтенным. Хотя нет-нет да и качнется в сторону или вдруг схватится за шляпу. Миновав Ала и Лизу, он продолжал все так же успешно справляться со своей задачей и лишь едва заметно пошатнулся, свернув к дому Шора. Остановившись у двери, он стал шарить в кармане.

— Бог мой, это же Шор! — сказал Ал.

— Ты уверен?

— На фотографии он в той же шляпе.

— Какая фотография? Я не видела никакой фотографии.

— Да в этой дурацкой колонке Хилтона.

— Не читала.

— Он под хмельком. И наверно, не прочь будет поболтать, — в раздумье заметил Ал. — Еще спросит, нравятся ли мне его книги.

— Скажи, что очень.

— Черт побери! Довольно-таки унизительное положение.

— А-а, дай-ка их мне, — смеясь, сказала Лиза и взяла у него книги.

Она поднялась по ступенькам и позвонила. Ал поднялся за ней следом и спрятался в тень обвитой глицинией деревянной стойки. Как видно, Шор еще находился в прихожей, снимал шляпу, потому что дверь отворилась сразу же. У него за спиной виднелась прихожая, а в глубине — ступени лестницы, ведущей вверх, — по ним спускалась миссис Шор, красивая седая женщина в черном платье. В освещенной прихожей лицо Шора казалось пунцовым. У него были мягкие голубые глаза, и от него веяло спокойствием.

— Что вам угодно?

— Мистер Шор? — спросила Лиза.

— Да.

— Это ужасно бесцеремонно, я понимаю, — с улыбкой, чарующим голоском заговорила она, — но мы видели, как вы вошли в дом. Ну можно ли упустить такой шанс и не попросить вас надписать вот эти две книги! Вы ведь не откажете, мистер Шор?..

— Мои книги? — спросил он. — Что это значит?

Он старался разглядеть лицо Ала в тени стойки. Повернувшись, он включил свет на крыльце и снова стал пытливо рассматривать обоих. В этом городе молодые люди не приходят к дверям его дома, чтобы попросить у него автограф. «Что это значит? Чего вы хотите? Кто подослал вас?» — эти вопросы, казалось, были написаны на его лице. Однако, поскольку он был человек воспитанный, он вежливо кивнул и отступил в сторону — казалось, он сейчас пригласит их войти в дом. И вдруг снова замер на месте. В глазах у него появилась подозрительность, словно бы он услышал голос, нашептывавший ему: «Не впускай этих чужих людей в дом, не впускай…» И, повернувшись, он снова загородил дверной проем.

— Но почему именно эти две книги? — спросил он, взяв их из рук Лизы.

— Они поедут в Калифорнию, — сказала Лиза, надеясь польстить ему. — У вас есть почитатель в Лос-Анджелесе.

— Ах, вот оно что! — невозмутимо сказал он.

Он, конечно же, догадался, что ни Ал, ни Лиза не читали этих книг. И вдруг он вышел на крыльцо, затворил за собой дверь и весело усмехнулся. Лиза, которая стояла под самым дверным фонарем, отступила назад, когда Шор шагнул вперед, и теперь свет падал ей на лицо. Доставая из кармана ручку, Шор взглянул на нее. Затем снова бросил еще один удивленный и быстрый взгляд. Ал решил, что он узнал Лизу.

— Мы где-то встречались? — спросила Лиза.

— По-моему, нет…

— Мне показалось…

— Да, я понимаю. — Он с улыбкой раскрыл одну из книг и начал надписывать титульный лист. — Отлично, отлично! Вам вовсе и ни к чему их читать, — сказал он, словно она призналась, что не прочла ни строчки из того, что он написал. — Вы сама в них.

— Я? — спросила она.

— Именно.

— И кто же она в них? — выступив вперед, спросил Ал.

— Кто? — повторил Шор, поворачиваясь к Алу. — Ну, это зависит от восприятия. Я не знаю, как вы смотрите на мир. — Он кончил надписывать книги и отдал их Лизе. — Ну вот. Спасибо и спокойной ночи.

— Спасибо, мистер Шор. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, мистер Шор.

Он уже захлопнул дверь. Они вышли на тротуар и не спеша направились к машине.

— Да, в нем что-то есть, — сказала Лиза, останавливаясь, будто отвечая каким-то своим мыслям.

— Что все это означало?

— Понятия не имею.

— Мне было показалось, что он сейчас пригласит нас войти.

— И мне тоже.

— Ты в его книгах! — фыркнул Ал. — Можно подумать, все только и мечтают попасть в его книги. Кем, черт побери, он себя мнит? Нет, ты только подумай! Ему не писать, а торговать книгами в самую пору. А может, он этим и занимается?

— Угу, — сказала она, оглядываясь на дом. И неуверенно усмехнулась. — Он, видно, решил, что где-то видел меня.

— А, ну его к шуту, — сказал Ал. — Идем скорее.

— Знаешь, Ал, что мне пришло в голову? Мейлер — это, конечно, прекрасно, с его гигантскими прыжками на Луну. Может, он и впрямь лунный человек. Это как раз в твоем вкусе.

— Благодарю.

— Да нет, я не то хотела сказать. Я имею в виду, что о Мейлере пишут сотни диссертантов. И вся эта сотня навалится на тебя в придачу к Мейлеру. Почему бы тебе не почитать Шора? Как знать, а вдруг это интересно.

— Зачем? Шор — никто. Я ведь не лос-анджелесский бармен. — Он снова презрительно хмыкнул.

— Ладно. Просто мне вдруг пришло в голову. Э-э, смотри-ка — вон он!

В комнате справа от парадной двери зажегся свет. Шторы не были задернуты. Это была библиотека — по стенам тянулись стеллажи. Они увидели, как Шор вошел в комнату и сел в кресло-качалку. Он начал тихо покачиваться, глядя в окно, куда-то вдаль, за овраг, по ту его сторону. Он покачивался вперед-назад, вперед-назад. Ал не мог отвести от него глаз. Этот человек, этот местный писатель — подумать только, какая самонадеянность! — с одного лишь взгляда определил Лизе место в своем мирке. Все в ней ему ясно, никакой тайны. И вот сидит себе покачивается.

— Черт побери, кем он себя мнит? — раздраженно повторил Ал. — Пойдем же, Лиза. То, что нам было нужно, мы получили. Поехали отсюда.

— А куда? — спросила она.

— Ну…

— Почему бы нам не вернуться ко мне? — поспешно вставила Лиза. — Мне что-то никуда не хочется.

Можно было подумать, что он предложил ей на выбор несколько дорогих ресторанов.

Сидя рядом с ней на кушетке в ее гостиной и глядя на нее, Ал ощутил чуть ли не робость. Но ведь прошлой ночью он держал ее в своих объятиях! Правда, он был так измучен и взволнован, что не узнал ее по-настоящему, не почувствовал по-настоящему ее тела. Сейчас она здесь, рядом с ним, в свободном желто-голубом китайском халате. Делая вид, что сосредоточенно слушает пластинку, которую она поставила, он дивился непривычной робости и любопытству, с которыми думал о ней. Прошлая ночь не в счет, твердил он себе, когда у него перехватывало дыхание и он слышал, как тяжело бьется его сердце.

С задумчивой улыбкой Лиза повернулась к нему: может, он хочет чего-нибудь выпить? Нет. И она тоже не хочет, сказала она. Они поднялись, нежно поцеловались и пошли в спальню, где Лиза немедленно выключила свет.

— Лиза, — запротестовал он, — но я хочу смотреть на тебя!

— Нет, — сказала она. — Сегодня пусть будет темно.

Томимый любопытством, Ал решил представить ее себе, обведя все ее тело руками, проследив каждую линию, каждый изгиб. Молча она раскрыла ему свои объятия и приняла его любовно, нежно. А потом свернулась возле него клубочком и стала поглаживать его волосы и бороду.

— Знаешь, — тихо усмехнулась она, — по-моему, у тебя животная страсть ко мне. Так ведь это называется? А у меня, бесстыдницы, к тебе. Ах, Ал, ты прекрасен.

— Ты ведь говорила, я позер.

— Я сказала, что думала, будто ты позер.

— Ну сознайся, ты и сейчас так думаешь.

— Ах, перестань.

— Но это у тебя опять проскользнуло.

— Когда же?

— Когда мы вышли от Шора.

— И что я сказала?

— Сказала, что Мейлер — это в моем вкусе.

— Ал, но я ведь пояснила, что не то имела в виду.

— Знаешь, что ты имела в виду?

— Что?

— Мейлер тоже своего рода позер, именно поэтому он мне импонирует.

— Ловишь меня, Ал? — Она засмеялась в подушку, затем сонным голосом пробормотала: — Чем он тебя так задел, этот Шор?

— Шор — ерунда. Это все ты.

— Ну и пусть, — пробормотала она в подушку. — Это все я, а мне так тепло и хорошо.

Сейчас она уснет, подумал он. Глаза его уже привыкли к темноте. Между шторами светлела узкая полоска. Казалось, что она расширяется.

— О чем ты сейчас думаешь?

— О твоем лице.

— Что-то с ним неладно?

— Все ладно. Просто оно на меня действует.

— Одно только лицо?

— Одно или не одно, не знаю, — сказал он, не отводя глаз от полоски света в окне. — Все это довольно сложно. — Он тихо засмеялся. — Как ты думаешь, может лицо близкого тебе человека рассказать что-то о тебе самом? Вчера в газете была фотография нашего мэра, видела ее? Скучное, заурядное лицо с бухгалтерскими усиками — весь наш город с его прошлым и настоящим на этом лице. Правда ведь? И знаешь, что бы ты ни творил со своей жизнью, все непременно запечатлеется на лице любящего тебя человека столь же явственно, как на твоем собственном. Тебе это никогда не приходило в голову, Лиза? Говорят, что мужчина и женщина, которые долго прожили вместе, со временем приходят к тому, что все воспринимают и оценивают одинаково. И даже становятся похожи друг на друга.

— Угу, — сонно пробормотала она. — Будь со мной, Ал, и мы станем похожи друг на друга. — Спустя минуту она уже спала.

Когда он проснулся утром, ее не было — ушла на работу. Он встал с кровати, раздвинул шторы. В доме напротив, на балконе, под ярким солнцем загорала женщина. Какое у нее худое, разочарованное лицо, подумал он. Быть может, на нем запечатлелась вся жизнь ее мужа? Размышляя об этом, он вдруг улыбнулся и поскреб в затылке — он совершенно четко осознал, что, как бы ему ни было удобно у миссис Бёрнсайд, он отсюда никуда не уйдет. Он не может уйти из Лизиного дома.

Ал переехал к Лизе, в ее вторую спальню. Когда перевезли вещи от миссис Бёрнсайд, он поставил свой письменный стол у окна, из которого был виден соседний балкон; слева от стола повесил на стену книжные полки. Вместо кровати в этой комнате стояла кушетка. Над ней он развесил свои эстампы. Машинка поместилась на маленьком столике возле письменного стола. Белизна степ, как и в других комнатах, вселяла в него тревогу. Это его рабочее место, оно должно быть другим, он не хочет этой белизны. И он попросил у Лизы разрешения покрасить комнату.

Одну стену он выкрасил в светло-коричневый цвет, три другие в светло-зеленый.

Для работы у него был специальный наряд: старый свитер и коричневые вельветовые брюки. Свитер когда-то был шикарный, белый в красную полоску. Отправляясь в библиотеку, он надевал кожаный пиджак и тщательно причесывал волосы и бороду, но, как только приходил домой, тут же облачался в старый свитер. Он был в нем, когда возвращалась Лиза. Едва он слышал, что открылась входная дверь, он выходил на лестничную площадку, чтобы увидеть в неярком свете ее запрокинутое, обращенное к нему лицо.

После обеда Лиза неизменно предлагала перепечатать то, что он написал за день. Некоторое время спустя Ал пришел к выводу, что, разрешив ей делать это, он совершил ошибку. Каждый раз, когда она сидела за его столом в роговых очках для чтения и хмурилась, читая его листки, каждый раз, глядя на ее умное лицо, он сожалел об этой своей ошибке, а она поворачивала к нему голову и с задумчивой улыбкой говорила: «Нет, право, Ал, ты так свободно и широко мыслишь», будто на самом деле была убеждена, что он попусту тратит время. Мейлера она ни в грош не ставит, а ему тогда сказала: «Мейлер — это как раз в твоем вкусе». Вечер за вечером, пока она печатала, эта фраза звучала у него в ушах, и он тщетно старался выкинуть ее из головы. Он знал: скажи он об этом Лизе, она сделает вид, что удивлена. Ее странное поведение во время дурацкого, унизительного посещения Шора — вот о чем они молчаливо спорят сейчас. Брошенные ею тогда слова уязвили его гордость, поколебали представление о самом себе — так ему казалось. Ему хотелось сказать: «Да кто ты такая, чтобы так обращаться со мной?» И его все больше грызло любопытство, в котором улыбка мешалась с досадой. При каждом удобном случае, например за утренним кофе, он пытался проникнуть в тайники ее жизни. Он хотел снова обрести уверенность в ней — его любопытство и вопросительная улыбка выдавали его. «Не надо разнимать меня на части, не надо применять ко мне этот твой жуткий аналитический метод», — говорили ее глаза. Но она сказала ему это и вслух, со своим обычным смешком, когда они лежали в темноте в постели и он, легонько проводя пальцами по ее груди и шее, расспрашивал про ее жизнь.

— Чего ты доискиваешься, Ал?

— Тебя, — сказал он с тихим смехом.

— Хорошо, — сказала она, пытаясь тоже засмеяться. — Начнем с самого начала. Итак…

На свет она появилась с помощью кесарева сечения и матери своей не знала. Училась в монастырской школе. Отец, который торговал земельными участками в Нассау, женился вторично. Бывало, он отсутствовал по нескольку месяцев, и, лишь только он появлялся, она бросалась к нему, чтобы он утешил и приласкал ее — от него исходило такое спокойствие и он говорил ей столько нежных слов. В конце концов он прочно поселился в Нассау и взял себе третью, молоденькую жену. Как видно, каждая новая жена должна быть моложе предыдущей. Он далеко, и они не видятся, а ее любовь к нему стала глубже — она сама не может понять, отчего это. Теперь он разбогател еще больше и деньги ей посылает аккуратно.

— Даже моя фамилия, Толен… — сказала она. — Даже она у меня вызывает недоверие. Откуда я? Какова моя истинная среда? Тебя еще что-то интересует, Ал? — Снова смешок во тьме. Ну, конечно, она понимает, что он отнюдь не удовлетворен.

— Хорошо. Была ли я влюблена? Тебе это интересно?

Она рассказала ему, что у нее было трое любовников: совершенно безумный художник, который бросил свою жену; агент по рекламе, который утверждал, что, кроме театра, для него в мире ничего не существует; и молодой режиссер, с которым она играла в теннис и каталась на лыжах. Она любит одалживать людям деньги, потому что ей приятно наблюдать, как они удивляются и сразу теплеют. Тут она повернулась на бок, тесно прильнула к Алу и, приняв эту уютную позу, прошептала:

— Но скажи мне, разве все это имеет теперь хоть малейшее значение? Разве может что-то про меня объяснить? Важно совсем другое — я чувствую, знаю, что нам с тобой хорошо вместе, что мы можем что-то сделать друг для друга. Ведь это самое важное, да?

— Да.

— А вся эта чепуха, что я тебе рассказываю…

— Нет, Лиза, от всей этой чепухи ты становишься мне еще ближе.

— Если бы, Ал! — Она вздохнула. — Нет, ты ведь не о том думаешь, сам знаешь, Ал. Какой-то тут фокус.

— Фокус?

— Да. Иной раз, когда я ловлю на себе твой взгляд, у тебя бывает такое выражение лица, точно тебе про меня все уже известно, все-все, что ты хотел знать. И мне становится так спокойно и хорошо. Ну ладно, спать хочется. Спокойной ночи, Ал.

Он подождал, пока она заснет покрепче, тихонько поднялся с кровати, пошел в свою комнату и достал дневник из ящика стола. Многие страницы были исписаны всякой всячиной, касавшейся его жизни. Но страница, озаглавленная «Лиза», до сих пор была чистой. Озадаченно улыбаясь, он уставился на эту пустую страницу и чуть ли не въявь услышал загадочный Лизин смешок.

Он миновал музей и вошел в парк; небо заволокло тучами, в любую минуту мог хлынуть дождь, и Ал торопился. Он пересек парк, прошел мимо административных зданий, дальше по улице, и вот он уже у «Времен года». Ровно в пять, стоя у входа, он увидел ее — в красном пальто, она переходила дорогу в сплошном предвечернем потоке машин, стараясь глядеть сразу в обе стороны, и длинные черные волосы хлестали ее по лицу. В этот час во «Временах года» собирались завсегдатаи, сотрудники телецентра и журналисты.

Лизу знали все, но Ал не чувствовал себя здесь своим.

— Извини, Ал, одну минутку, — сказала Лиза. — Бедняжка Мирабель пришла.

Лиза поспешила навстречу и обняла пухлую блондинку, свою сослуживицу, которая только что вышла из больницы: стоя у перехода, Мирабель потеряла сознание и сильно разбила голову.

Ал огляделся. За соседним столиком сидели три молодых человека в дорогих костюмах и с модной стрижкой. Они что-то обсуждали, каждый с газетой в руках. «Да-да, Шор… Юджин Шор…» Ал был уверен, что не ослышался. Он поднялся, пошел к газетному киоску в коридоре, купил «Ивнинг уорлд» и вернулся за свой столик. На второй странице красовалась большая фотография Шора в его замечательной шапке, чуть сдвинутой на ухо.

— Вот так да! — воскликнул Ал.

Вся страница была посвящена Шору. И неспроста.

Всемирно известный критик Старки Кьюниц написал о Шоре эссе — большое эссе на первых страницах «Нью-Йорк ревью оф букс». Но, похоже, даже и не в этом было дело. Кьюниц облил презрением родной город Шора. Как видно, ни одному человеку в городе, писал Кьюниц, недостало вкуса и ума, чтобы по достоинству оценить уникального писателя, который прожил в городе столько лет. «Ивнинг уорлд» не стерпела оскорбления и подняла большой шум. На той же странице были напечатаны интервью с местными светилами. Доктор Хайленд в своем отклике разделывался с обоими: и с Кьюницем, и с Шором.

— Черт побери! — сказал Ал.

Он был потрясен. К Кьюницу он испытывал большое уважение. Ни один из современных критиков не шел с ним в сравнение. Ал залпом осушил свой стакан. Он в волнении помахал Лизе, привлекая ее внимание, показал на газету на столе и поспешил к киоску купить второй экземпляр, чтобы они смогли читать одновременно. Когда он вернулся, она уже погрузилась в чтение. Читая, они не обмолвились ни словом. Обильно цитировался Кьюниц, который в свойственной ему выразительной манере объявлял об открытии мастера, с произведениями которого, как он считал, должен познакомиться весь англоязычный мир. «Но кто же написал эти книги? — вопрошал Кьюниц. — Что мы знаем об этом человеке? Что знают о нем его сограждане?» Как раз в последующей цитате Кьюниц и принизил их город. Он удивлялся, что такой тонко чувствующий, такой умный художник, как Шор, может жить год за годом в большом, прозаическом, торгашеском городе, где, судя по всему, ни один человек не способен оценить его по достоинству.

Затем следовал ряд интервью с профессорами, местными адвокатами и соседями Шора. Без тени зависти и совершенно чистосердечно они признавались, что не могут поверить, будто Шор — столь уникальная личность. Как, да они же каждый день видят его на улицах! Словно им сказали, что Шор — самозванец. Кое-кто высказывал мысль, что Кьюниц просто пристрастен и нарочно возвышает Шора над его родным городом и столь высокомерно оскорбляет художественный вкус его сограждан. Наиболее интересное интервью дал бывший декан местного университета Прендергаст, который некоторое время назад вышел на пенсию и теперь трудился над книгой о Генри Джеймсе. Он признался, что до сей поры восхищался Кьюницем. Однако теперь он считает: будь Кьюниц хоть гласом с горы Синай, он все равно мог бы соблаговолить приехать в город и поглядеть вокруг. И тогда он увидел бы новые театры. Он мог бы полюбоваться городским балетом или посетить музей с прекрасной экспозицией китайского фарфора или научный центр. Кроме всего прочего, мистеру Кьюницу, пройдись он по университетскому городку, было бы чрезвычайно полезно повстречать доктора Мортона Хайленда, когда тот выходит на свою обычную прогулку, — конечно же, столь проницательный и справедливый человек, как мистер Кьюниц, не смог бы не признать, что в своих оксфордских лекциях доктор Хайленд по меньшей мере стал с ним на равный уровень. О произведениях Шора и самом Шоре старый декан почти ничего не сказал. В примечании, следовавшем за интервью Прендергаста, было указано: «Смотри редакционную статью на стр. 6». Ал поспешно перелистал страницы.

Редакционная статья вторила декану. «Что бы там ни говорилось о Юджине Шоре, однако…» — и тут они принимались за Кьюница. Никогда еще Кьюницу не читали подобных нотаций. Затем статья обращала внимание читателей на высказывание доктора Хайленда — «крупнейшего ученого с безупречной репутацией».

Статья Хайленда предварялась его фотографией. С глубоко ученым видом Хайленд сообщал, что на досуге тщательно проанализировал две-три книги Шора и, отдавая должное их определенным достоинствам, однако же, не может не констатировать, что Шор — писатель небольшого таланта, он лишен подлинного дара мифотворчества и вследствие этого стоит в стороне от основного и непреходящего литературного потока. Опасно заблуждающийся аутсайдер! Для Хайленда так и осталось неясным, кто же героини Шора — проститутки или святые? Войдя в раж, доктор бранил Кьюница за «нарочитое чудачество» и желание возвысить Шора над культурной жизнью города. Однако двух-трех местных поэтов, писал Хайленд, он бы с большим удовольствием подсунул под нос Кьюницу. Понятно, что Кьюниц на склоне лет ищет литературных сенсаций и творит гениев из неудачников, и все же маловероятно, что он тем самым вдохнет жизнь в так называемые шедевры Шора.

— Старик Хайленд в своем амплуа — снова бряцает оружием, — сказал Ал, поднимая взгляд на Лизу.

Ему хотелось поквитаться с профессором, но шутка не получилась. Лиза не спеша пила свой аперитив в ожидании, пока он закончит чтение. Он снова углубился в газету, затем внимательно посмотрел на Лизу, подождал немного и стал читать конец страницы, где Фейджин, известный фельетонист из «Ивнинг уорлд», как всегда с легкой иронией по собственному адресу и массой забавных подробностей — манера, которая завоевала ему любовь читателей, — рассказывал, как он, захватив с собой фотографа, отправился интервьюировать Шора и как прислуга Шора, открыв дверь, выслушала его просьбу, на минуту удалилась, а затем, возвратись, холодно возвестила следующее: «Мистер Шор не дает интервью. Интервью он берет у себя сам, только сам». И захлопнула дверь. В надежде, что Шор, может быть, все-таки выйдет, они с фотографом еще некоторое время постояли на дорожке, и фотограф, глядя на дом, язвительно заметил: «Так значит, мистер Шор не дает интервью? Но что-то я не вижу, чтобы толпа репортеров осаждала его дверь. Кем, черт побери, он себя мнит?»

— Да-а… — кладя на столик газету, протянул Ал.

— Странно, — сказала Лиза. — Эта фраза фотографа — он повторил твои слова, Ал.

— Мои слова?

— Ну да. «Кем, черт побери, он себя мнит?»

— Но, Лиза, — запротестовал Ал, — как он смотрит на тебя, как разговаривает! Будто ты у него уже в кармане и он тебя лишь снисходительно пошлепывает по заду.

— Да, пожалуй. — Лиза засмеялась: — А ведь я тебе говорила. Я имею в виду Шора…

— Не спорю.

— Просто я верила своим предчувствиям.

Она откинулась на спинку кресла, погруженная в какие-то свои мысли, которых он не мог разгадать. Но вот их глаза встретились, и выражение ее лица изменилось. В ее мягкой улыбке было столько сочувствия, что Ал смутился. Теперь он не сомневался, что она думает о нем и его приятелях, как они сидят за бутылкой и с самоуверенным видом рассуждают обо всем на свете, а он читает им лекции о всяких мировых знаменитостях, и как же это случилось, думает она, что он вместе со всеми остальными не разглядел настоящего таланта у себя под носом, пока не явился Кьюниц и не посоветовал ему почитать Шора. Его замешательство усиливалось.

— Что ты ухмыляешься, Лиза?

— Я ухмыляюсь?

— Признайся, я кажусь тебе очень забавным, не так ли?

— А почему бы тебе не быть забавным? — сказала она шутливо. — Мужчина, который не может позабавить женщину, — это же скука смертная.

— Не в том дело.

— Да? А в чем же?

— Я только и делаю, что забавляю тебя, разве нет? Ты начала забавляться с самой первой пашей встречи.

— Ну что ты, Ал!

— Ты только не думай, что я не замечал.

— Что все это значит, Ал? Ты на меня обижен?

— Ничуть. — Он пожал плечами и улыбнулся. — Всего-навсего праздные наблюдения. У тебя предчувствия, у меня наблюдения.

— Я полагаю, теперь мы все пойдем и почитаем Шора;

— Нет, пока что мы читаем Кьюница.

— Что ты имеешь в виду?

— Вот тут все сказано. — Ал постучал пальцами по газете. — Разве ты не видишь, это же все о Кьюнице. О твоем друге Шоре никто и речи не ведет.

— О моем друге?

— О твоем поклоннике.

— Ты сошел с ума, Ал! — Она засмеялась. — Отлично, поговорим о Кьюнице.

— О Кьюнице ты ничего не знаешь.

— А ты ничего не знаешь о Шоре.

— И это меня нисколько не тревожит, можешь быть уверена, — мрачно заявил он. — Во всяком случае, могу тебя заверить, говорить об этом событии будут много, но, если и ты захочешь принять участие в разговоре, тебе совершенно не нужно хоть что-нибудь знать о Шоре. Ты допила?

— Хочешь идти? Пойдем.

— Я только заверну в киоск, куплю «Нью-Йорк ревью», — сказал он.

Улица была залита странным светом: тяжелые, черные тучи висели чуть ли не над самой головой, а в начале улицы, где вздымалось здание страховой компании, в небе краснела прореха, расчерченная голубыми штрихами. Они перешли улицу к автомобильной стоянке.

По дороге домой он заглянул в «Ревью» и вдруг засмеялся.

— Смотри, даже они не принимают Шора всерьез. Лэвин дает портрет Кьюница, а не Шора. Они знают, кто привлечет внимание — Кьюниц.

Дома, пока Лиза занималась обедом, Ал сел у окна и прочитал эссе Кьюница с начала до конца. Кончив, он лег, все больше мучаясь из-за того, что попал впросак. Окно было открыто. Занавеска вдруг заколыхалась от налетевшего свежего ветерка, который приятно остудил голову.

В нем заговорили гордость и упрямство. Никто не смеет указывать, что ему читать. Слава богу, он уже не аспирант, довольно с него указаний! Быть может, рано или поздно он дойдет и до Шора, но в свое время и когда сам этого захочет, а сейчас у него есть чем заниматься.

— Обедать, Ал! — позвала Лиза.

И он не спеша, лениво позевывая, уселся за стол, потом, теребя бороду, небрежно заметил:

— Кьюниц неплохо написал. Очень неплохо, можешь почитать, если хочешь. — Он засмеялся: — Во всяком случае, Шор станет знаменитостью на час — здесь, и думаю, что больше нигде. Кьюниц уже не имеет того влияния, что раньше.

— Ну и что? — спросила она, подавая ему тарелку и глядя на него. Уловив что-то в его глазах, она поспешно сказала: — Да-да, конечно. — И улыбнулась, как почудилось Алу, снисходительно и чуть свысока, словно все понимала.

Ал разозлился.

— До чего аппетитно выглядит! — сказал он, принимая от нее тарелку. — И ты еще говоришь, что не любишь готовить.

— Ненавижу.

— А я бы не прочь стать знаменитым поваром.

— И я с удовольствием бы ела все, что ты приготовил.

Но этот Шор, это ее снисходительное понимание раздражало его не на шутку. Дня два спустя, когда он сидел за своим столом и работал, ему вдруг все стало так противно, что в конце концов он бросил ручку на стол. Впору выкинуть какую-нибудь штучку — отправиться в массажный салон на Янг-стрит, чтобы голая девка шлепала по тебе своими грудищами, или пойти на фильм ужасов. Однако идти в Парк-Пласа и пить со своими приятелями не хотелось. Затем мысли его обратились к Лизе: отчего это она решила, будто имеет право относиться к нему с таким высокомерным превосходством? Почему она считает, что видит его насквозь? Лиза в новом свете… Действительно, что-то в ней открылось новое, и он от этого не в восторге, однако, наверно, объяснение найти нетрудно. Быть может, после встречи с Шором она тайком читала его. Вскочив, он стал искать по всей квартире, во всех углах, под подушками, выдвинул все ящики в туалетном столике в спальне. Ни одной книги Шора нигде не было. И вдруг он остановился, будто с удивлением взглянул на себя со стороны.

«Черт побери, что же я делаю? — спросил он вслух. — К чему эта игра с Лизой из-за человека, к которому я не испытываю ни малейшего интереса?»

Решительно выбросив всю эту чушь из головы, он сел за стол и углубился в работу.

Начиная с этого вечера, Ал работал как одержимый, не позволяя себе ничем отвлекаться, не поддаваясь больше той странной апатии, что порой угрожающе наползала на него. Ни о Кьюнице, ни о Шоре они с Лизой больше ни словом не обмолвились. Лиза как будто поняла, чего он от нее ждет.

И все же с каждым днем она в своих обвисших джинсах и растянувшемся свитере выглядела все более удручающе прозаично. Вскоре Ал уже не замечал ничего, кроме этого пузырящегося зада.

— Ради бога, Лиза, — не удержался он однажды вечером, — пусть мы одни, пусть у себя дома, но я хотел бы хоть изредка видеть тебя в платье.

Она растерянно посмотрела на него.

— Хорошо, Ал, — сказала она. — Я думала, важно другое…

Она пошла в спальню и переоделась в платье.

— Важно другое? Что другое? Нашла объяснение! — горячился он, следуя за ней. Затем, озадаченный ее покорностью, тихо сказал: — Не нужно, Лиза, не нужно. — И попросил ее снять платье.

Они легли на кровать, и он крепко обнял ее, стараясь быть очень нежным и в отчаянии прижимаясь к ней, как будто страшился поверить, что вся прелесть новизны уже кончилась.

А когда она на следующий вечер вернулась домой, он вдруг заметил, как она измучена. Она словно погасла. Он был потрясен.

— Нельзя же тебе работать день и ночь! Больше ты не будешь заниматься домом. Я буду все делать и убирать, а тем временем обдумывать, о чем мне писать вечером.

— Ты не можешь заниматься домашней работой, — сердито возразила она.

— Почему же? Только я буду неквалифицированным рабочим, за того меня и принимай.

Теперь он поднимался пораньше и подавал ей завтрак. Ко времени ее возвращения на плите стоял горячий обед. Быть может, он даже не до конца сознавал, какое это приносило ему удовлетворение, но работе, конечно, мешало. С тряпкой и пылесосом он теперь управлялся отлично. Иной раз, когда он вытирал пыль и орудовал полотером, он вдруг оборачивался и видел ее — она сидела на кровати и делала себе педикюр, — и его охватывали одиночество и тоска: он жаждал того вдохновения, подъема духа, которые она приносила ему прежде.

Однажды вечером он поймал на себе Лизин взгляд.

— Этот свитер… Ты похож в нем на арестанта, — сказала она. — Мне кажется, это он так угнетает меня.

И на следующий вечер она явилась домой с шикарным свитером в черно-коричневую полоску. Когда он надел его, она помрачнела и на глаза у нее навернулись слезы.

— Лиза, ради бога, в чем дело? — спросил он.

— Сама не знаю. Может быть, я привыкла видеть тебя в старом свитере. Не знаю. Но я даже не замечала…

— Что не замечала?

— У тебя такой же измученный вид, как в тот день, когда я привела тебя сюда. Что тебя гложет, Ал?

— Ничего меня не гложет. Мне хорошо.

— Но почему не хорошо нам с тобой, Ал? Что с нами происходит? Я уже для тебя не то, чем была прежде. И ты для меня. Может быть, все дело в этом городе? Может быть, город на нас теперь действует? Ты на меня иногда так смотришь… Я чувствую, ты смотришь и не смотришь на меня… — Она словно хотела сказать, что еще тогда, вначале, этот его подозрительно-ищущий взгляд предвестия что-то недоброе, и вот это зреет, зреет. — Знаешь, тебе необходим отдых, — порывисто сказала она. — Вокруг нас — большой мир. Тебе ведь всегда хотелось взглянуть на него, на большой мир. Тебе давно хотелось поехать в Европу, ведь правда?

— Хотелось.

— Давай удерем из этого города, — сказала она. — На днях от отца придет чек. Потратим его на две недели жизни в Европе. Как ты на это смотришь?

Она так загорелась идеей поездки, что увлекла и его. Он представил себе, как уносится вдаль от этого города, от чего-то непонятного, странного, что вдруг встало между ними, от тех мыслей, которые наползали на него, едва он садился за письменный стол. Нужно и вправду удрать отсюда, только и всего, думал Ал, и тогда она снова предстанет во всей своей прелести, только на сей раз на фоне Парижа или Рима. И снова он поддастся ее обаянию, перед которым невозможно устоять.

— Лиза, Лиза, — притянув ее к себе, смеясь, зашептал он, — помню, я все уверял миссис Бёрнсайд, что доберусь до Европы. Оказывается, мне нужно было добраться лишь до тебя!

В октябре зелень и золото Рима побурели. В сумерках купол собора св. Петра выглядел мрачным и холодным, но днем его заливало яркое солнце. Они поселились в отеле над лестницей на площади Испании; в гостиных, застланных огромными красными коврами, сидели киношники. Один из таких режиссеров не у дел, грузный мужчина с добродушным, открытым лицом и глазками-буравчиками, свободно говоривший по-английски, сказал, что у Лизы — голова египетской царицы Нефертити, но смотрел он на ее ноги. Лиза была в коричневой кожаной мини-юбке, в черной креповой кофточке и черных чулках. Длинные черные волосы и черные ноги — поневоле взгляд доходил до коричневой юбочки.

Режиссер сказал, что может устроить обед, на котором будут Альберто Моравиа и другие знаменитости. Нравится Алу такая идея? И пока он, пуская в ход все свое обаяние, морочил голову Алу, глаза его были прикованы к Лизиной шее.

— Пойдемте-ка выпьем и все обсудим, — сказал Ал.

В баре Ал все внушал ему:

— Пей, дружище! Не отставай от меня. Ну, поехали…

Он напоил режиссера до бесчувствия, и они ушли, оставив того храпеть в кресле.

— Эти итальянцы просто не умеют пить, — небрежно сказал Ал. — А я в Риме могу пить за двоих, есть за двоих и любить за двоих.

— Не нравится мне этот режиссер, — сказала Лиза.

— Битком набит трухой, а теперь еще накачался виски.

— Не в том дело, — сказала она. — Я про то, что он красит волосы.

— До того, как прилепит их, или после?

— Ал!.. — Лиза отстранилась от него, смеясь совсем как прежде — глубоким, мягким смехом.

Ал был в прекрасном настроении, он был влюблен в Рим, в Лизу, в себя. Изучив план города, он решил взять напрокат машину. Тогда у них не будет никаких транспортных проблем. Он ведь как-никак старый таксист. В маленьком, взятом напрокат «форде-кортина» они никак не могли выехать с улиц с односторонним движением, которые все вели к Тибру. Машины сигналили ему, а он, весело хохоча, сигналил им и отвечал на их сигналы. Лиза хихикала и взвизгивала. Повороты он почти все проскакивал. В конце концов они выехали на окраину; там с крутой улочки открылся вид на крыши и холмы Рима, до самого купола св. Петра. На него они и ориентировались, когда ехали обратно.

— Все прекрасно, — сказал он. — Ну кто еще, кроме нас, побывал на окраине Рима? Ни одна женщина в мире не смотрела на Рим с таких отдаленных точек, как ты, Лиза.

— Отчего бы и не посмотреть с таким-то чудо-шофером, — смеясь, сказала она. — Знаешь, Ал, недели за две до нашего отъезда я встретила одну из твоих бывших девиц…

— Кого же?

— Какая разница? Я ее спросила, ненавидит ли она тебя, и знаешь, что она мне ответила? «Да нет, Ал по-прежнему очень мне нравится. Он меня так смешил». — Лиза рассмеялась. — И все же, чтобы переехать на другую сторону Тибра, мы потратили полдня. С завтрашнего дня будем брать такси.

Они стали пользоваться такси и изъездили весь город. Ал считал, что и Лиза заворожена Римом, но иногда ловил странное выражение у нее на лице, словно она была растеряна и чем-то удивлена. Она говорила ему, что ей нравится новый Рим, живые люди, виа Кондотти и Корсо. Ал же отлично знал древний Рим и древних римлян, и теперь, когда он ступил на их землю, они словно ожили для него. Куда бы он ни шел, они повсюду сопровождали его. Он знал про них все и был с ними запанибрата. Стоя рядом с Лизой перед Пантеоном, он говорил: «Адриан, вот это был великий человек! С этим парнем я бы поладил». В тот вечер, когда они поднялись по широким, освещенным прожектором ступеням на Капитолий, у него перехватило дыхание — в творении Микеланджело он ощущал иную гармонию и смысл. Он кружил Лизу в танце вокруг Аврелия на коне, пока она не стала спотыкаться о булыжники, и тогда, запыхавшись, глядя на императора, крикнул:

— Вот и мы, старина Марк! Ты о чем там думаешь?

— Плевать мне на то, о чем он думает!

— Перестань, Лиза!

— Сам перестань.

— Мне нравится эта лошадь.

— Все мальчишки мечтают об оловянной лошадке, — скучным голосом сказала она и пошла прочь от статуи.

Он нагнал ее и жалобно возразил:

— Но это же самая большая лошадь на свете!

Взяв Лизу за руку, он почувствовал, как напряженно вздернулось ее плечо. И только тут понял, что ей недостает его внимания, и даже вздрогнул от досады: она в Риме — в красивейшем городе мира, но ей хочется, чтобы он видел только ее красоту, чтобы она была самой красивой. С того вечера он с удивлением стал замечать, как странно она себя ведет: сущие мелочи раздражали ее, и она старалась настоять на своем. Ему нравилось бродить по Риму без всякого плана: неожиданно они натыкались на какие-то руины, заходили в ресторанчики, разглядывали антикварные лавочки, церкви. Все приводило его в восторг. Но если он вдруг хотел перейти дорогу, она начинала спорить: они не здесь планировали перейти. Какое имеет значение, где перейти? Можно подумать, у нее в голове карта, которая только ей одной ведома, а ему нет, и если они не будут следовать этой тайной карте, все рухнет. И он говорил ей резкости.

Для собора св. Петра они выделили особое утро, но в это утро шел дождь. Они выжидали почти до вечера, когда выглянуло солнце, и договорились провести час в соборе, а потом посидеть в кафе на Пьяцца дель Пополо. Ей нравилось это кафе. Молодежь там выглядит так, как и должна выглядеть в Риме, утверждала она. Едва они вошли в собор, как он прошептал: «Боже мой, да это же сокровищница Европы!» Он любовался красновато-коричневым и серым мрамором. Глядя на высокий папский алтарь с витыми колоннами Бернини, он сказал:

— Как странно, Лиза. Я стою перед алтарем, но благоговею не перед богом, а перед человеческим гением.

— Час прошел, Ал. — Лиза потянула его за рукав. — Пойдем.

— Час? Ну и что?

— Ты сказал: час.

— В соборе святого Петра, Лиза, я не смотрю на часы.

— Ах так?

— Погоди. Куда ты?

— На улицу. Подожду тебя там.

Он смотрел, как она, жестко стуча каблучками, идет по главному проходу — маленькая фигурка в громаде базилики, в желтом платочке на голове. Он последовал за ней. Нагнал у самого выхода, схватил за руку. Какие-то паломники удивленно поглядели на них.

— Может быть, я больше никогда в жизни не увижу этого собора, — сказал он.

— Ну и смотри его, пожалуйста, — сказала она, — а я посижу на ступеньках.

— Нет, это не разрешается. Тебе не позволит служитель.

Работа служителя заключалась в том, что он сгонял девушек, которые присаживались на широкие ступени, словно голубей, и смотрел, как они упархивают прочь.

— Меня он не тронет, — надменно сказала Лиза.

— Пора уж тебя кому-то тронуть. Эти бесконечные пререкания из-за любой ерунды! — И вдруг с тревогой Ал мягко спросил: — Что-то случилось, Лиза?

— Со мной?

— Ты беременна?

— С ума сошел?

— Лиза, ты совсем другая, ты — не ты.

— Кто же я в таком случае.

— А ты как думаешь, кто ты?

— Прекрасная Елена, тупица! — И она злобно отбросила его руку, потянувшуюся к ней. Потом подошла к нему вплотную, напрягшись, откинув назад голову: лицо ее пылало мрачной яростью. Он почувствовал, как что-то отчаянно и беспощадно рвет его, словно когтями. Она силилась отторгнуть от него что-то свое и спрятать в своей темной глуби. Он даже рот раскрыл от изумления. И когда она увидела, насколько он ошеломлен, на лице у нее отразилось исступленное удовлетворение. Она медленно отошла, села на нижнюю ступеньку и, не обращая ровно никакого внимания на приближающегося стража, устремила взгляд на колоннаду по ту сторону широкой, мощенной булыжником площади.

— Ну и ладно, — крикнул он ей. — Сиди тут. — И ушел в собор. Но время от времени озирался вокруг: может быть, она снова пришла. Как-никак, она ведь католичка. Нет, его маленькая монастырская воспитанница ждала на ступеньке, когда ее сгонят прочь. Он понял, что не может сосредоточиться, и вышел. Она спустилась до половины лестницы и сидела одна на широкой ступени. Старый служитель стоял на другой стороне лестницы, он ее будто и не замечал.

— Лиза, — смущенно сказал Ал, — я мог бы с тем же успехом остаться с тобой. Да я и был тут с тобой все время.

— Ал! — Она вскочила со ступеньки и поцеловала его.

Неподалеку остановилось такси. Они отправились в «ее» кафе на Корсо. Но уже стемнело, и она не могла полюбоваться на Пинчо. Они пошли к «Альфредо» в Трастевере, где музыкант и певец остановились у их столика и пели в ее честь. Потом они вернулись в гостиницу и были очень нежны друг с другом. И удивлялись: ну зачем они ссорятся? Они легли в постель и предались любви.

Еще не наступила полночь. Он слышал шум, доносившийся с виа Венето, — сигналили машины, ревели мотоциклы. Он начал одеваться. Она тоже села.

— Ладно, — лениво сказала она и потянулась за чулками; длинные черные волосы упали ей на грудь. Вытянув ногу и откинув назад голову, она в ленивой неге, с небрежной усмешкой, уткнула ступню ему в бок и стала медленно натягивать длинный, до самого бедра, чулок. Он рассеянно смотрел на нее, потом насторожился. Что-то встревожило его. Что-то было не так. Эта ее усмешечка и нога: все лениво, привычно. Еще одна пара любовников в гостиничном номере, которые весь день ссорились, а потом занялись любовью, и им чуть-чуть полегчало Полная ясность, каждый выучил другого наизусть, и Лиза ему ясна как божий день. Все ее тайны, все загадки разгаданы.

— Может, нам сходить на виа Венето, — поспешно отвернувшись, потрясенный, сказал он.

— Отличная мысль!

— Ну тогда быстрее.

Они сели за столик на застекленной террасе кафе «Париж» и стали разглядывать пресыщенные лица людей всех национальностей. Молодые итальянки были в длинных вязаных жакетах. Самые модные, сказала Лиза, она купит себе такой. Сидевший рядом с ним в одиночестве седой мужчина, который прислушивался к их разговору и поглядывал на Лизу, неожиданно с непринужденностью хорошо воспитанного человека сказал:

— Простите, но вы говорите на том же языке, что и я, поэтому разрешите представиться: Марк Стивенс.

— Марк Стивенс? — переспросил Ал. — Боже мой! — Это был известный американский поэт и филолог, крупная фигура в ученом мире. — Потрясающе!

Они пожали друг другу руки. Стивенс заказал всем выпить.

— Откуда вы приехали? — спросил Стивенс. С Лизой он был подчеркнуто вежлив. Выслушав ее ответ, он сказал: — Неужели? А не в вашем ли городе живет Юджин Шор?

— Я вижу, вы читали последнюю статью Кьюница, — сказал Ал, улыбаясь не без некоторого сарказма, но внезапно им овладела досада, что Шор преследует его, точно привидение.

— Кьюниц? Боюсь, он поздновато обнаружил Шора.

— Зато теперь каждый в нашем городе знает о Шоре.

— Может быть, — согласился Стивенс и стал говорить о замечательной, по его мнению, прозе Шора. Он, собственно, читал интереснейшую лекцию — до тех пор, пока Ал не попытался изобразить тонкое понимание и Стивенс не вскинул удивленно брови. Ал покраснел.

— Во всяком случае, когда вы вернетесь домой, — продолжил Стивенс, — и повстречаете Шора, передайте ему, что я высоко ценю его произведения, хорошо?

Они попрощались, и Стивенс ушел. Ал в задумчивости посмотрел на Лизу — она не сводила с него глаз.

— Он прекрасно понял, что ты ни черта не знаешь о Шоре, Ал. — Видно было, что она еле удерживается, чтобы не рассмеяться ему в лицо.

Ему хотелось ее ударить.

— Тут нет ничего смешного, Лиза. Я должен уважать свой внутренний мир. Хотя, конечно же, я понимаю, что рано или поздно этот человек вторгнется в мои заповедные земли, черт бы его побрал.

Он подозвал официанта. На улице Ал остановился возле ярко освещенной витрины киоска, на которой были выставлены издания в мягкой обложке. На другой стороне улицы, у входа в отель «Эксельсиор», стояла какая-то веселая шумная компания, скорее всего американцы.

— Забудь о нем, Ал, — сказала Лиза, беря его за руку.

— Да не в нем дело. Просто мне отчего-то не по себе, вот и все.

— Могу я чем-то помочь, мистер Дилани?

— Можешь. Не действуй мне на нервы.

— Здесь я только это и делаю, да, Ал? — негромко спросила она.

— Здесь? Тебе здесь не нравится, Лиза?

— Теперь нет.

Как всегда гордо, чуть высокомерно вскинутая голова, а губы дрожат. Глаза рассеянно блуждают — она будто даже не отдает себе отчета, где она. Такое ощущение, что там, в их номере, она прочла его мысли, подумал он, и испугался: какая у нее интуиция! Что-то ушло, что-то кончилось, и она об этом знала.

— Вот и прекрасно, Лиза, — сказал он, беря ее под руку чуть ли не с робостью. — Так значит, завтра Париж, да?

Но куда горше было ему от ощущения собственной пустоты, от страшного одиночества, и, как тогда, на защите, в ушах у него зазвучал тот же голос, нашептывающий ему: «Ты ничто, Ал, ничто».

На следующий день они вылетели в Париж, поселились в отеле «Интерконтиненталь», на улице Риволи. Ал предпочел бы Левый берег, но Лиза сказала: нет, приятнее чувствовать себя богачами. И ему так будет лучше — и здесь, и когда он вернется домой. А на Левом берегу они могут бывать хоть каждый день. Париж зяб под неверными лучами осеннего солнца, каштаны стояли голые. Ал так мечтал об этом городе, так много ожидал от него, но радость и возбуждение погасли, едва он ступил в изысканно обставленный холл старого отеля. Держа Лизу под руку, он снова почувствовал себя одиноко; одиночество было в самом прикосновении его руки. И в спальне его не отпускало одиночество. Но поздно вечером, когда он задержался в холле и медлил, не шел в помер, а потом стоял у входа, наблюдая, как проститутки подвозят в своих маленьких автомобилях клиентов обратно к отелю, он не мог отделаться от сосущей тревоги, что Лиза одна в номере, и в конце концов поднялся к ней. От всего сердца он желал ей в Париже быть счастливой, желал, чтобы они ни разу не поссорились ни по какому поводу, чтоб ходили, только куда она захочет. Он хотел, чтобы она все время чувствовала: Париж для него — это она.

Они пообещали Джейку Фултону, что побывают во всех кафе и барах, где бывал Скотт Фицджеральд. С тех пор как Джейк стал работать над своей диссертацией, эти места обрели для него особый интерес. Ал написал Джейку, что «Купол» и «Селект» стоят на своих местах, но «Купол» теперь вошел в моду и им завладели французы, а «Клозери де Лила» слишком дорогое, даже для Лизы. Они посетили эти три знаменитых кафе, по очереди. В одном они сыграли на бильярде, и, поскольку на уме у Ала было совсем другое, Лиза выиграла.

— Боже милостивый! Подумать только, я — чемпионка! — воскликнула она и с громким смехом выбежала из кафе.

— Лиза, Лиза, сыграем еще! — Он догнал ее.

— Нет, ни за что. — Она смеялась, и, пока они не спеша брели по Монпарнасу, он все уговаривал ее сыграть еще одну партию, но она торжественно заявила:

— Мне нравится быть чемпионкой.

Они хохотали и толкали друг друга, а вечером, когда они сидели в баре «Фальстаф», она сказала ему с милостивой улыбкой:

— Знаешь что, Ал, пожалуй, я верну тебе звание чемпиона — мне оно ни к чему.

В «Фальстафе» было очень уютно: обшитый деревянными панелями небольшой зал и бар в старинном английском стиле — массивный, из золотистого полированного дуба. На табурете возле Ала сидел худой, горбоносый, голубоглазый человек, с рыжей шевелюрой и густыми бровями, в твидовом пиджаке с кожаными заплатами на локтях. С барменом он разговаривал по-английски. Щегольски одетый маленький бармен говорил на отличном английском, разве что, может быть, с чуть заметным акцентом лондонских кокни. Разговор шел о театре.

— Отлично вы написали о Сэме в «Нью стейтсмен», — сказал бармен. — А знаете ли, Беккет сюда завтра вечером обязательно заглянет.

Сэмюел Беккет, заволновавшись, сообразил Ал. Невероятно! Еще один литературный бармен! Что это творится теперь с барменами? Хотя в тех книгах про Париж, сорокалетней давности, все поминали о каком-то бармене из «Фальстафа», звали его Джимми. Все писатели беседовали с ним о своей работе. Может, они ввели тут особый экзамен, когда нанимают на работу? Бармен на минутку отошел, и Ал, воспользовавшись этим, тут же обратился к горбоносому:

— Прошу прощенья, но я слышал, вы упомянули Беккета.

Ал представился сам и представил Лизу. Горбоносый оказался поэтом из Уэльса, по фамилии Эванс.

— И вы знакомы с Беккетом? Как интересно, — сказал Ал.

— Ну теперь-то Беккета знают все, — сказал Эванс. — А я его знал, когда о нем никто и понятия не имел…

— Вот это-то и замечательно, — сказал Ал. — А о Юджине Шоре вы когда-нибудь слышали?

— Как вы сказали?

— Шор.

— Не имею представления.

— Но если вам нравится Беккет, вам наверняка понравится и Шор, — сказал Ал.

И он спокойно и увлеченно изложил все доводы и прозрения Марка Стивенса, которые выслушал в Риме. Вдохновляемый все возрастающим вниманием валлийца, он пересказывал их чуть ли не слово в слово. Бармен тоже слушал, с большим почтением. Наконец валлиец сказал:

— Как жаль, что мне пора уходить. Мне, право, очень жаль.

Эванс угостил бармена, поклонился Лизе и ушел. Ал облокотился на стойку, уткнул лицо в ладони — он ненавидел себя.

— Что это с вами стряслось, мистер Дилани? — невозмутимо спросила Лиза.

— Замолчи, пожалуйста, — прошептал он.

— Пожалуйста, Ал.

Он мрачно уставился на отполированную поверхность стойки.

— Послушай, Ал, — продолжала она, — все-таки это твоя профессия. Почему бы тебе не навестить Шора, когда мы вернемся.

— Уж если кто и профессионал, так это ты, Лиза. Крупный исследователь!

— Конечно! Еще какой! Навести Шора. Я пойду с тобой.

— А тебе не кажется, что вначале надо прочесть хотя бы одну его книгу? Или вам, телевизионным докам, читать не положено? Может быть, уйдем отсюда?

Они поспешно покинули бар. На Монпарнасе она вдруг остановилась, но взглянув на него, как будто его рядом с ней и не было. Элегантная, в желтом брючном костюме, она стояла, устремив взгляд на другую сторону улицы, на кафе «Селект».

— Знаешь, Ал, я боюсь, что Париж не запечатлеется навечно в моем сердце. Нам станет лучше, когда мы вернемся домой и ты засядешь за работу. Я знаю, что станет лучше. — И она взяла его под руку.

В день отъезда, пока Лиза делала покупки на улице Онор, он в английской книжной лавке, к своему удивлению, нашел один из романов Шора. В самолете было много свободных мест. Лиза заснула, и Ал начал читать роман. Язык Шора был прост, почти разговорен. Можно даже сказать — элементарен, подумал Ал, с таким же злорадным удовольствием, словно проверял работу нелюбимого студента. Он вынул ручку и стал помечать фразы, которые следовало бы написать более выразительно. Примерно на десятой странице он фыркнул: «Нет, это безнадежно! У него такие вялые глаголы». А потом простота языка и самого повествования начала действовать на него завораживающе. Он машинально сунул ручку обратно в нагрудный карман, даже не заметив этого. Проснулась Лиза и попросила стюарда принести ей джин с тоником. Она пила, сначала не глядя на Ала, потом повернула к нему голову, а допив, снова откинулась в кресле и, засыпая, пробормотала:

— Значит, интересно.

— Угу, — тихо ответил он, поглощенный чтением, почти забыв о ее присутствии.

Он продолжал читать историю об опасном преступнике, грабившем банки, который был условно освобожден. Его возвращение привело жителей города в умиленный восторг, и вор поверил в доброе расположение своих земляков. Он и сам себе стал казаться необыкновенным, и, в восторге от себя и открывшихся, как казалось ему, перед ним возможностей, он решил стать надеждой и спасением для всех отверженных, для всех отринутых обществом, а город тем временем томился тайным ожиданием, когда же он наконец совершит какое-нибудь чудовищное злодеяние. Как странно, подумал Ал. Он поспешно вернулся к титульной странице, чтобы взглянуть на дату выхода книги в свет. И лишь тогда ощутил радость открытия — его охватило тайное волнение, сердце горячо забилось в груди. Закрыв глаза, он представил, как говорит своей аудитории: «Преступник — святой. Невероятно, но так. За двадцать лет до Жене! И это не тот святой, что у Жене и Сартра. Совсем другой!» Он открыл глаза и, с довольной улыбкой глядя в иллюминатор, заговорил сам с собой: «Меня всегда мучила неуверенность: а понимает ли Сартр святых? Он, конечно, создал великое произведение, но боюсь, что он не понимает и преступников тоже. Допустим, было бы два или три Жене… Вот вам и уникальный взгляд на святость!»

Алу хотелось сделать какие-то записи, потому что обычно такие вот неожиданные мысли потом забываются. Но он вздохнул и почесал бороду. Дневник лежал дома. Пришлось удовлетвориться несколькими заметками на оборотной стороне титульной страницы. Он снова углубился в роман.

Кончив чтение, Ал откинулся в кресле, потрясенный благородством и жалким величием бывшего преступника, освобожденного, выставленного напоказ, а затем расстрелянного в упор, человека, который привлекал к себе людей и был полон сочувствия к ним и потому обречен. И девушка… Этот великан, этот неистовый безумец потянулся к ней, смутно понимая, что она может придать его жизни новый смысл. Что за странное сочетание, думал Ал. Самолет плыл над белым настилом облаков, круглившихся, словно сугробы в бесконечном арктическом пространстве.

Лиза кашлянула, пошевелилась, и он взглянул на нее. Длинная прядь легла на щеку, над верхней губой бисеринки испарины, юбка измялась, вздернулась на коленях. Она облизнула пересохшие губы, потом протянула руку и прикоснулась к нему. Он все еще был погружен в мир шоровских персонажей, и ее прикосновение словно ввело ее, живую, в их череду. Озаренная понимающим сочувствием их творца, она вдруг показалась Алу щемяще трогательной, совсем другой, и в то же время самой собой, и он потянулся к ней в этом прозрении. В снежной пустыне неба проглянуло синее озерцо — холодное, сверкающее, льдистое озерцо в ярком солнечном свете.

Вернувшись домой и ничего не сказав Лизе, Ал попытался договориться с Шором о встрече. Он написал ему, потом позвонил по телефону — тщетно. Ни в университетских кругах, ни вообще в городе у Ала не было никого, кто бы знал Шора и мог помочь. В конце концов на второй неделе ноября, в метель, которая в этом году налетела небывало рано, Ал, выйдя с покупками из магазина, вдруг принял решение. Он понял, что ему нужно сделать. Вечерело. На улицах зажглись фонари. Густо валил снег, но было тепло — морозы еще не ударили. Остановившись, чтобы поднять воротник пальто, он обратил внимание, что некоторые женщины идут с зонтиками. Думали, что собирается дождь, вот и взяли зонтики. Залепленные снегом зонтики были похожи на большие белые цветы, плывущие в свете уличных фонарей. Ал уже был твердо уверен, что совершает лишь то, что необходимо совершить.

В снежных вихрях он поспешно прошагал два квартала в восточную сторону, затем по Бонд-стрит до издательства. Секретарше он объяснил, что он — друг доктора Мортона Хайленда, который посоветовал ему обратиться к главному редактору. Он был очень доволен, что так удачно соврал, поскольку незамедлительно был препровожден в кабинет редактора. Редактор, худощавый, лысый мужчина в очках, справился о здоровье доктора Хайленда. Они сошлись в мнении, что профессору следовало бы щадить себя. Затем Ал изложил свою идею: написать небольшое критическое исследование о Юджине Шоре.

— Кто он — человек, написавший эти книги? — сказал Ал. — Вот коронный вопрос Кьюница. И его задают все.

Ал не упомянул, что Шор уже уклонился от встречи с ним. Шор — многообещающий писатель, продолжал он, слава его будет все расти и расти. Двенадцать его книг он знает от первой строчки до последней. Его, Ала, книга о Шоре будет первой и пока что единственной, она, безусловно, будет пользоваться спросом в университетских колледжах. Редактор, который в свое время читал эссе Кьюница, очень воодушевился. Он предложил Алу контракт и небольшой аванс и попросил передать привет доктору Хайленду.

«Я должен написать эту книгу! — возбужденно думал Ал по пути домой. — Возможно, это окупится. Надо сделать ее быстро и вернуться к Мейлеру. Две синицы в руке…»

Снимая пальто в прихожей, он прислушался: Лиза что-то делала в кухне. С некоторой опаской и в то же время полный твердой решимости, он неторопливо двинулся по коридору.

— Снег все идет? — спросила она.

— Еще как! Валит, будто небеса разверзлись.

— Светопреставление, — сказала она. — Начало ноября, а такой снег.

— Кончится все дождем, и к утру от снега ничего не останется. Уже теплеет.

— Да я сама только пришла, — сказала она. — Хочу выпить кофе перед обедом. А ты?

— И я хочу, — сказал он, усаживаясь за стол. Когда она тоже села и отхлебнула кофе, он сказал: — Послушай-ка, Лиза, я тут кое-что предпринял. Я был в издательстве. Мои планы сильно изменились. — Рассказывая, Ал наблюдал за выражением ее лица.

— Вот как? Отчего же ты мне ничего не сказал?

— Из-за Мейлера. Я боялся, ты будешь настаивать, чтобы я продолжал работу над Мейлером.

— А я хоть раз спросила тебя о нем, об этом Мейлере?

— Не помню, — сказал он.

И смолк. На лице у нее было недоумение. Ему не верилось, что она не станет упрекать его за то, что он тратит время зря, живя на ее счет, и он весь напрягся, готовясь воспротивиться.

— Странная вещь, — мягко сказала она и повторила словно самой себе: — Очень странная. — Спокойная, чуть озадаченная улыбка, скользнувшая по ее губам, уколола его. — Шор как будто преследует тебя, как будто ты никак не можешь от него избавиться и…

— И что?

— Выходит, в этом все и дело, — задумчиво следуя своим мыслям, продолжала она. — Иначе для чего ехать в Италию?

— Но мы поехали в Италию.

— Ну, договаривай, профессор. Это же твоя стихия.

— Не понимаю, о чем ты?

— Для чего ездить в Италию тому, кто не в силах преодолеть море мыслей и явлений дома? Мой вечный скиталец отец частенько потчевал меня такими сентенциями.

— И тебе это, конечно, казалось смешным?

— Может быть, ты вернулся домой, Ал?

— Домой?

— В наш собственный мир.

— Ради бога! У тебя это звучит как реклама пива.

— Я сразу это почувствовала. Как только увидела Шора.

— А, черт! — сказал он зазвеневшим от злости голосом. — Ну да, конечно, он же кидал на тебя такие взгляды, вот ты и считаешь, что все в нем поняла, а я сейчас буду тратить жизнь, чтобы только добраться до него, понятно тебе? — Он вскочил, резко шагнул к ней и взмахом руки выбил у нее чашку — осколки разлетелись по полу. Кофе пролился на стол и на ее домашнее платье, она тоже вскочила, испуганная, растерянная. Тонкая струйка кофе медленно текла по столу к тому месту, где стоял Ал.

— Что ты, Ал? — глядя ему в глаза, спросила она. — Ведь все теперь так хорошо.

Она засмеялась, взяла тряпку, вытерла стол и, по-прежнему улыбаясь, села на свое место. Она хотела бы помочь ему не только с перепечаткой, но и со всем остальным, сказала она. Потом спросила:

— С чего ты начнешь? Постараешься связаться с Шором?

— Не надо, Лиза, не спрашивай. Я ему писал уже дважды.

— И что он?

— Получил дурацкую открытку: мистер Шор не встречается с литературоведами и критиками.

— А если позвонить?

— Звонил дважды.

— И что он сказал?

— С ним я не говорил. Мне ответили, что он не дает интервью.

— Ясно. — Она облокотилась на стол, подперла рукой подбородок и углубилась в размышления. — Но это бред какой-то, — сказала она. — Он ведь рядом, в каких-то двух милях отсюда.

— Я понял, кому позвонить! — воскликнул он, вскакивая.

— Кому?

— Старки Кьюницу.

— В Нью-Йорк?

— Если он живет там, значит, его номер есть в телефонной книге. Я скажу телефонистке, и она отыщет номер. Время как раз удобное. И терять мне в любом случае нечего.

— А ты храбрый, — сказала она, идя за ним к телефону. — Храбрее Дика Трейси.

— Что тут особенного? Скажу, что именно благодаря ему я начал писать книгу о Шоре. Первую книгу о Шоре. Его ведь должно это заинтересовать, правда, Лиза?

Она села возле него, чтобы слышать весь разговор. Телефонистка нашла номер телефона Кьюница и соединила их с его квартирой. Не сводя друг с друга глаз, они слушали гудки. Трубку взял сам Кьюниц, и от потрясения Ал чуть было не потерял дар речи.

— Мистер Кьюниц? С вами говорит Ал Дилани, — с трудом вымолвил он. — Да-да, — поспешно добавил он, — я понимаю, почему вы не разговариваете с литературоведами. Но в вашей статье о Шоре вы упомянули о силе воздействия. Она существует, мистер Кьюниц, поверьте мне, — скороговоркой выпалил Ал. — Я смогу написать эту книгу, только если буду верить, что есть кто-то еще в мире, кто…

Голос у Кьюница был грубоватый и твердый, как у старого полковника-англичанина.

— А, ради бога… — нетерпеливо начал он. Потом смолк. Ал уж решил было, что он положил трубку. Затем Кьюниц спокойно сказал: — Вы совершенно правы, мистер Дилани. Есть у Шора страницы, которые обладают удивительным воздействием. Казалось бы, я давно научился понимать, каким образом достигается подобный эффект, но эти страницы я перечитывал много раз и так и не понял, как это сделано. Если хотите знать, я никогда ни одну свою работу не писал так долго, как писал эссе о Шоре. Вроде бы у него все так просто, но это лишь поверхностное впечатление, на самом деле это необычно. Желаю вам удачи. — И Кьюниц повесил трубку.

— Ну вот, — растроганно сказал Ал, отходя от телефона. — Во всяком случае, хоть один читатель мне обеспечен.

— Кьюниц?

— Великий Кьюниц!

— Ты доволен?

— Еще бы!

— И я тоже, — сказала она, но потом вдруг беспокойно заходила по комнате. Наконец она остановилась у окна и стала глядеть на улицу. — Как крутит снежинки под фонарем. В детстве я любила смотреть. — Она порывисто обернулась к Алу: — Может быть, пообедаем сегодня в городе? В китайском ресторанчике, а потом зайдем куда-нибудь еще. Ты не против? Как я выгляжу в этом платье? Можно не переодеваться?

— Только надень пальто, — сказал он.

Они пообедали у Сай Ву, а потом пошли в бар «Макамбо» — веселиться так веселиться. Там было полно молодежи, но громкая музыка и счастливые лица вокруг почему-то мешали им, вторгались в их тихую радость.

— Уйдем отсюда, — с досадой сказал Ал. — Просто погуляем по улицам.

Снег перестал, но на тротуарах он лежал толстым слоем. Такси у обочины забуксовало, и колеса бешено крутились вхолостую.

— Чудная ночь! — сказала Лиза. — Все так мирно вокруг.

Они согласились, что вечерами после снегопада город всегда хорошеет. Не видно старых, облупленных домов, складов, труб, они лишь маячат размытыми контурами в мягком ночном свечении. Опять пошел снег… Голова и плечи Лизы стали белыми от снега, а лицо ее было словно обрамлено мерцающей белой завесой, и, зачарованный, Ал не мог отвести от нее глаз. Лиза чувствовала, что он любуется ею. Тротуары совсем завалило снегом, он уже набивался в ботинки. Они брели, не говоря ни слова, но им обоим было удивительно легко и приятно. Лиза вдруг сказала:

— А подумал ли ты, Ал, вот о чем: ведь наш Юджин Шор будет первой знаменитостью с фамилией Шор.

— Может быть, может быть, — сказал он. — А как тебе нравится, к примеру, такая семья: Большие Шоры?

И она с серьезным видом подхватила:

— Вот-вот. А еще был знаменитый хоккеист Эдди Шор.

— Верно, — согласился Ал, сдерживая смех. — А еще есть Тутс Шор.

— Не забудь о Дине Шор.

— Нет, мне больше правится Пулфорд Шор.

Тут Лиза попала ногой в сугроб, и он затревожился:

— Ну не дурачье мы? Ты, того гляди, схватишь простуду. Скорее домой!

Но такси, конечно же, было не поймать. Пришлось идти пешком до самого дома. Лиза выпила подогретого виски и улеглась в постель. Ал же, переодевшись, стал набрасывать план будущей книги.

Ведя привычный образ жизни, чувствуя себя в безопасности среди своих вежливых соседей, в урочный час отправляясь, как всегда, прогуляться по городу, Юджин Шор, как видно, полагал, что он по-прежнему не позволяет людям, подобным Алу Дилани, вторгаться в его частную жизнь. А неподалеку Ал, сидя за письменным столом, играл в свою игру, которая подводила его все ближе и ближе к Шору. Чуть сосредоточившись, он мог представить себе Шора в кресле-качалке, как он видел его тогда в окне. Он мог представить, что получает от него нужные ответы. Для этого у Ала имелись все необходимые инструменты. Он тщательно исследовал темы, архетипы, отголоски старых мифов, интересные ассоциации. Время от времени, услышав в коридоре шарканье старых Лизиных шлепанцев, он прерывал работу. У двери его комнаты шарканье стихало, и в наступившей тишине, в том, как она прислушивалась, он ощущал ее одобрение. Он ощутил его и в тот вечер, когда она сказала ему, что ей приятно засыпать под стук пишущей машинки. Ближе к полуночи она обычно входила к нему в комнату и говорила: «Может, сделаешь перерыв? Съешь сандвич и выпей кофе или холодного пива». Она забирала все, что он написал, на работу и перепечатывала там набело. Скоро у него уже набралось сто двадцать страниц.

Однажды вечером, когда за окном лил холодный дождь, Ал начал перечитывать написанное. Он читал под раскаты грома и вспышки молний, в окно хлестал дождь. Но он даже ни разу не поднял голову. Но вдруг осознал, что уже не читает — не может читать. Он был потрясен. Все было не так. Ничто на этих страницах не отражало того глубочайшего впечатления, которое произвели на него книги Шора. «О господи!» — пробормотал он.

Он вскочил и пошел на кухню. Слава богу, Лиза спала. Ему хотелось кинуться вон из дома и напиться где-нибудь до чертиков, но час был слишком поздний, и на улице лил дождь. Он достал из холодильника банку пива. Тяжесть внутри — мертвенная, давящая — наполняла его страхом. Он ненавидел себя. И снова услышал прежний голос: «Ты ничто, Ал». Еще одна бездарь, еще один жалкий графоман! Да нет, не графоман, в отчаянии пытался он спасти себя: он хоть понимает, как все это бездарно. Он отдает себе отчет, что запутался в тенетах университетской схоластики, знает, что, в какие бы он ни отправился странствия, он неизбежно потащит за собой альбатроса — доктора Мортона Хайленда — и до конца жизни тот будет сидеть у него на загривке. Инструменты! Проклятые инструменты, от которых нет никакого толка.

И даже от пива нет толка. Глядя на стакан и на пустые банки, он проникся жалостью к себе. Он редко пил пиво. Коньяк или виски. Шотландское или ржаное. Почему в доме нет виски? Потом схватился за голову — его все больше одолевал страх. Значит, он должен бросить работу над Шором? Найти в себе силы перенести унижение и вернуться к работе над Мейлером. Уставившись на сверкающую белизной полированную столешницу, он снова и снова твердил себе это.

Вдруг он вскочил и, шатаясь, устремился к своей комнатке. Он вытащил из ящика стола все старые вырезки, которые ему принесла Лиза, и начал их жадно читать, как будто вдруг вспомнил о каких-то интересных высказываниях знаменитостей — они, кажется, говорили что-то такое, что следовало держать в уме. Но почему все они столь немногословны? Вот, например, Синклер Льюис, его высказывание много лет назад, когда Шор был еще совсем молодым: «Техника Шора так проста, что кажется, будто он вовсе не пользуется никакими приемами»; и Уиндэм Льюис, и Уильям Сароян, и Альфред Кейзин. Стародавние восторженные высказывания: будто все эти люди соприкоснулись с чем-то, чего не могут разгадать, и поспешили отойти в сторонку. Кто он такой — Шор? Христианин? Язычник? Атеист? Даже Кьюниц и тот говорил о каком-то «удивительном воздействии», странном общем воздействии, чего-то Кьюниц и сам не мог раскусить, а уж он на этом деле собаку съел. Магия. Вот оно что. Именно магия! — решил Ал. И откинулся в кресле, отдавшись охватившему его вдруг чувству облегчения, даже счастливого избавления, хотя и не понимал, откуда оно взялось.

Потом снова помрачнел и встал с кресла. Опять нахлынула какая-то тревога, растерянность. Выдвинув ящик стола, он достал оттуда дневник и раскрыл его на странице, озаглавленной «Лиза». Слава богу, она все еще была пуста. По крайней мере хоть на этой странице он ничего не разрушил. Не тронул Лизу. Вопреки той ночи в Риме, когда он глядел на нее и думал, что все кончилось. Он вырвал страницу из дневника. Скомкав, он бросил ее в корзину и только тогда в полном смятении побрел в спальню.

— Лиза, Лиза! — Ал осторожно тронул ее за плечо. В сером свете, проникавшем из окна, лицо ее казалось напряженным. Она испуганно вздрогнула.

— Это ты, Ал? Что случилось?

— Мне надо тебе кое-что сказать, Лиза… — Он присел на край кровати и заговорил — увлеченно, уверенно; он был снова тем Алом, который когда-то покорил ее своей целеустремленностью. — Ты ведь знаешь, как я всегда старался все проанализировать и объяснить. А теперь я понял, что существует нечто прекрасное, что не поддается объяснению. Объяснить такие вещи просто невозможно.

Она слушала, ласково поглаживая его затылок, успокаивая его. А потом притянула к себе. Его взволнованность всегда ее возбуждала. И не сказала ему ни слова до следующего вечера. Зато вечером она не могла сдержать своего любопытства.

— Что происходит? — спросила она, садясь на кушетку. Она сидела, закинув ногу на ногу, длинная черная прядь закрыла щеку. Растроганный, он не мог отвести от нее глаз.

— Как тебе объяснить, Лиза… — мягко начал он. — Отчего ты вот такая, какая ты есть, Лиза? В чем твой секрет? К примеру, бедра у тебя довольно-таки тощие…

— Что-что?!

— Ну, если отмерить дюймов восемь выше колена.

— Весьма сожалею.

— Рот, шея. Но это еще не ты.

— Не я?

— Нет. В том-то и магия.

Она сидела не шевелясь, удивленно глядя на него, и он склонился над ней. Тогда она привлекла его к себе, расстегнула пуговицы на его рубашке и стала осыпать его нежными поцелуями, пока он не лег рядом с ней. Первый раз они предались любви на его кушетке, которая была частью его рабочего пространства. Потом они лежали, взявшись за руки.

— Скоро в нашем доме не останется уголка, где бы мы не занимались любовью, — сказал он.

— Знаешь что, Ал, не устроить ли нам сегодня вечер отдыха? Сходим куда-нибудь.

— Я бы выбрал цирк, — сказал он.

— Цирк?

— Посмотрим на клоунов, как они ходят на ходулях в сорок футов высотой.

— Я их каждый день вижу, — сказала она.

— А я каждую ночь, — сказал он. — Да, вижу, — повторил он и смолк, сам пораженный этой странной фантазией; улыбка сошла с его губ.

«Не просто клоунов — бродяг, воров и взломщиков на ходулях в сорок футов высотой», — прошептал тоненький голосок где-то внутри его. Затем, не сводя с Лизы восторженного взгляда, он вспомнил, как глубоко растрогал его шоровский взломщик банковских сейфов, романтик-великан, и как он уже чувствовал, что его и Лизу захлестывает теплая волна его обаяния. Наивный простак-великан! В каждой книге Шора, понял сейчас Ал, есть такой обаятельный клоун-преступник: молодой упрямец-священник, которого пришлось заключить в тюрьму. Своенравная молодая девушка на белой лошади. Целая компания клоунов-изгоев на цирковой арене жизни.

Он был так поглощен своими мыслями, что не заметил, как Лиза тихонько вышла из комнаты. Когда же наконец он заметил ее отсутствие, то понял, что не может сейчас оставаться в своей комнатушке. Его охватило беспокойство, воображение его разыгрывалось. Он схватил пиджак и плащ и поспешил вон из дому.

Улицы в этот час были пустынны. Мимо промчалась машина «скорой помощи» с крутящейся мигалкой, ослепляя улицу красными всполохами; когда машина исчезла вдали, темнота, казалось, сгустилась еще больше. Он шел мимо неосвещенных домов. Ближе к центру в сером предутреннем свете тускло светились огни на шпилях административных зданий. Погрузившись в раздумья, Ал шел куда глаза глядят. Наконец-то он действительно нащупал эту единую мысль, пронизывающую все произведения Шора, то, в чем давно был уверен: они все связаны, книги Шора. Но чем связаны? А тем, что герои их — не просто взломщики, жестокие, безжалостные обезьяны, биржевые воры или лжецы политиканы. Духовные отщепенцы. Нет, преступники Шора как влюбленные, они живут лишь по закону своей любви, хотя действия их можно счесть и обычными преступлениями, идет ли речь об одержимом любовью молодом священнике, которого схватили и заперли ищейки из его же собственного племени, или о грабителях банков.

«Но мне-то самому знакома лишь мелкая уголовная шушера», — думал Ал. Когда он был таксистом, он встречал их сотни — сводников, хулиганов, воров-домушников. Спасаются от погони, а добегут до такси — развалятся на сиденье и, едва опомнившись от страха, начинают бахвалиться, и он отвозит их в притоны или в безопасные убежища. Жуткий, но притягательный мир, который помог ему выдержать университетскую скуку. Но это все мелкие уголовники, слабые подобия Хозяина, который, по их убеждению, заправлял всем.

Высокие башни внезапно осветились утренним светом. Улица, по которой Ал теперь шел, тянулась большим темным провалом, и ему чудилось, что он шагает где-то там, в вышине, в ярком свете — большой, сильный, полный творческих замыслов, а тем временем внизу, в темных провалах, на ходулях в сорок футов высотой бредут все великие клоуны Шора — неуклюже, еле удерживая равновесие, головы их освещены, а огромными ходулями они отбрасывают по сторонам затененных улиц маленьких сереньких человечков. Ала охватило необычайное волнение, и вот он уже шел среди них по городу, полному людей в богатых чистых конторах, людей, чьи пистолеты зарегистрированы в их собственной полиции, внимающей каждому их слову, но он сам был с теми, что неуклюже брели на ходулях — высоко над землей, открытые всем взорам.

В конце концов он вернулся домой. Тихо, чтобы не разбудить Лизу, прошел по коридору, сел за стол и начал торопливо записывать. Вот что ему надо делать каждую ночь, думал он. Прогулка, а потом работа. Скоро на столе уже высилась целая стопочка «прозрений» — так он назвал эти заметки. Пока он будет гулять по городу, Лиза все перепечатает, а он потом перечитает эти новые страницы, радуясь тому, что работа движется.

Однажды, вернувшись домой около трех часов ночи, Ал увидел, что у него в комнате горит свет. Это удивило его — он помнил, что, уходя, погасил свет, и он поспешил в комнату. Там, уткнувшись головой в сложенные на машинке руки, сидела Лиза.

— Лиза, в чем дело?

— Не знаю, что и сказать, — начала она и запнулась. — Я тут читала, что ты написал… — Теперь она старалась говорить спокойно, даже небрежно. — Право, не знаю… Быть может, мир и вправду полон всяких преступников и некоторые из них столь добры и человечны, что их можно счесть клоунами или святыми. Не знаю. Я-то всегда считала, что мир битком набит полицейскими.

— Это уж наверняка.

— Но тогда где же полицейский? — Она явно пыталась свести все к шутке.

— Какой полицейский?

— А разве не должно быть полицейского? Я имею в виду…

— Прекрати, Лиза.

— Ну что тебе сказать? — встретившись с ним взглядом, она снова заколебалась. Затем, в полном смятении, выложила все, что думала: — Я прочла все подряд — все, что ты написал в последнее время. Когда я перепечатывала, то обратила внимание, что все распадается на кусочки и строчки. И не складывается в одно. Я считала, что ты пишешь книгу. Но сейчас просто невозможно ни на чем сосредоточиться. Никто не сможет собрать все эти кусочки воедино. Это так непохоже на тебя, Ал. — Голос ее дрогнул. Она резко откинула назад голову — она очень волновалась. — Все эти великие клоуны, преступники, любовники — почему ты так неуверенно пишешь о них? Всего лишь какие-то робкие догадки! Почему ты не можешь быть таким, каким был в Риме? Ну да, тогда меня это не слишком увлекало, но теперь-то я кое-что поняла. В Риме они прямо-таки толпились у тебя в голове, все эти древние преступники, эти призраки — великие императоры, и клоуны, и любовники, они были для тебя будто живые. Старый римский цирк, а ты распорядитель на арене. Ты мог смеяться над ними. Боже мой, Ал, у меня было такое чувство, словно ты один из них.

— Но это не Рим, Лиза, — мягко сказал он и засмеялся.

Он не был уязвлен, нисколько. Но ее этот спокойный смех заставил вскочить на ноги. Она стояла перед ним в домашнем халатике, губы у нее дрожали. Ей кажется, что ее предали, догадался он, она ведь с таким увлечением перепечатывала его наброски. В Лизиных глазах была боль, и ему было искренне ее жаль. Он покачал головой. Он вовсе не хотел ее обижать, надо ей все объяснить.

— Поверь мне, Лиза, ты не права, — сказал он, обнимая ее. — Ты не должна делать заключения о книге, которая пока еще в набросках. И сядь рядом. — Он усадил ее на кушетку, заставил откинуться на подушки, прислоненные к стенке.

— Не стоит столь снисходительно поучать меня, Ал, — все так же напряженно сказала она.

— Нет-нет, ты только постарайся меня понять. — Он ласково перебирал ее волосы, пропуская пряди между пальцев. — Ты, Лиза, одного не увидела — если я захочу, за одну-две ночи я могу сложить всю книгу воедино. Мне осталось совсем немного — написать о самом Шоре, и тогда все соединится. — Его рука опустилась ей на плечи, он крепко обнял ее; его одержимость, восторженность постепенно завладевала ею. Случилось то, что случалось всякий раз, когда на него находило вдохновение, — он увлек, заворожил ее. — Я чувствую, Лиза, — шептал он, — что передо мной открываются новые горизонты, какие-то огромные, неведомые доселе залежи, которые, быть может, я и не смогу исчерпать. Есть вещи, на которые я должен найти в себе отклик, даже если не знаю, каким он будет. Знаю лишь одно: если я хочу завершить книгу о Шоре, я не должен этого терять.

Он говорил, и она проникалась надеждой, она готова была ждать. Но когда он наконец умолк, Лиза резко выпрямилась, подалась вперед.

— Ал, а если ты так и не сможешь закончить эту книгу, что будет с книгой о Мейлере? Что вообще ты будешь делать?

— Я еще не думал.

— А я думала… — Она смущенно тряхнула головой и начала ходить по комнате. Потом нерешительно повернулась к нему: — Ты меня выслушаешь, Ал?

— Конечно.

— Может быть, все, что ты написал, — прекрасно и надо лишь это скомпоновать, — осторожно начала она. — Может быть, если бы ты увидел Шора воочию… — Голос ее дрогнул. — Ты так пытливо на меня смотришь, Ал, никто Никогда на Меня так не смотрел, и я люблю, когда ты на меня так смотришь. Если бы ты только знал, как я хочу, чтобы и дальше было так! Вот… и если бы ты так же пытливо мог взглянуть и на Шора, быть может, все и сложилось бы и ты бы радовался, доведя все до конца, закончив работу. Ал, ты согласен встретиться с Шором?

— Согласен встретиться с Шором? — Он медленно выпрямился. — Ты в своем уме, Лиза? Ты же знаешь, я мечтаю о встрече с ним. Но он-то не хочет меня видеть.

— Ты не возражаешь, если я поговорю с ним?

— Ты? Как же ты это сделаешь?

— Еще не знаю. Наверно, просто пойду к нему.

— Лиза, он никого к себе не пускает.

— А я чувствую, что у меня получится.

— Лиза, — начал он, борясь с желанием расхохотаться. Но она так серьезно и сосредоточенно смотрела на него, в ней было столько достоинства, что он не мог засмеяться. — Характер у тебя, конечно, сильный, но я боюсь, что мне не доведется увидеть, как ты входишь сюда вместе с мистером Шором.

Она пожала плечами и вышла из комнаты, а он остался на кушетке, раздумывая над ее словами и прислушиваясь к ее быстрым шагам за стеной.

В 8.30 вечера, когда еще во всех домах светились окна, Лиза остановила свою машину неподалеку от дома Шора. Она позвонила в дверь, но прислуга сказала ей, что он пошел купить табаку в лавочке за мостом и должен вернуться через несколько минут. Ее не пригласили войти в дом и подождать, поэтому Лиза стала прохаживаться взад-вперед перед домом. С неба посыпалась изморось — то ли снег, то ли дождь. Кучки опавших листьев поблескивали снежными шапками в свете фар проезжавших автомобилей. Лизу пробирала дрожь в ее элегантном, строгого покроя черном пальто и красном шелковом шарфе на голове. Она жалела, что не надела резиновые боты. Но вскоре она увидела Шора, который шел по направлению к ней. Она подождала, пока он подойдет совсем близко, затем негромко его окликнула:

— Мистер Шор?

— Да?

— Вы меня не помните?

— А, да-да. Помню.

— Я так и надеялась. Меня зовут Лиза Толен.

— Лиза? Так в чем дело, Лиза?

— В Але Дилани.

— Кто это, Ал Дилани?

— Он был со мной в тот вечер.

— А, верно. Кто-то стоял позади вас.

— Он ищет встречи с вами, мистер Шор… Почему вы не хотите его видеть?

— Ах, вот оно что! Послушайте, Лиза, — стараясь говорить шутливым тоном, начал он, — человек вроде меня не может встречаться с литературоведами, занятыми своей работой. Это же своего рода промышленность. — И он пожал плечами.

— Я ничего в этом не понимаю. — Лиза вскинула голову, потом шагнула ближе и тронула его за рукав. — Взгляните на меня, — сказала она спокойно. — Ал — вся моя жизнь.

— Вся ваша жизнь? — Он пристально на нее посмотрел, затем кивнул и еще раз кивнул. — Лизина жизнь, — мягко сказал он. И больше не произнес ни слова, только взял ее под руку и повел рядом с собой. Куда они шли, Лиза не знала. Да это и не имело значения. Напряжение отпустило, и она чувствовала себя совсем легко. Теперь она могла быть самой собой, тем более что встретила явно дружеское отношение.

— Я иду в гости к друзьям, — сказал Шор, — они живут в нескольких кварталах отсюда. Сегодня у нас день покера. Только я вот опаздываю. Вы расскажете мне по дороге о вашем Але Дилани.

Она рассказала ему спокойно и быстро, так, чтобы все успеть: что она живет с Алом, поддерживает его материально, и о том, как Ал без всяких тревог писал работу о Мейлере, а теперь вдруг бросил и обратился к нему, Шору.

— Минутку, — прервал ее Шор, — а в чем провинился Мейлер?

— Мне кажется, Ал просто устал от него.

— Хмм…

— Теперь он увлекся вами, у него какие-то невероятные идеи. Если он кончит книгу, он получит место в университете. Но, мне кажется, ему нравится… хотя это, конечно, безумие… нравится писать и писать и не доводить книгу до конца. Меня это пугает — то, что он не хочет, чтобы книга была закончена. Может быть, он сошел с ума?

— Я еще никого не сводил с ума, Лиза. Я вполне мирный домашний кот.

Улица, которая вела от оврага, кончилась, и они повернули на запад. Тут к магистрали под разными углами сходились сразу три улицы. Машины мчались с пяти сторон к блестящему черному кругу перекрестка, и лучи фар на повороте скользили по белеющим под снежком газонам.

— Что же нам делать, Лиза? — спросил Шор. — Вы как думаете?

— Мне кажется, все пойдет на лад, если вы поговорите с ним, — сказала она. — Тогда ему действительно захочется завершить работу. Вы поговорите с ним?

— Видите ли…

— Прошу вас, мистер Шор! — Лиза улыбнулась.

— Я очень замкнутый человек, Лиза, — явно испытывая неловкость, сказал он, — что-то в ее улыбке удерживало его от категоричного ответа. — Работа для меня — это очень свое, личное.

Сняв шляпу и отряхивая с нее снег, он вдруг огляделся по сторонам, словно его кольнуло дурное предчувствие.

— Прошу вас! — снова улыбнувшись, Лиза дотронулась до его руки, а глаза ее, казалось, говорили: «Ну к кому мне еще идти, если не к вам? Вы же это все понимаете».

Встретив ее взгляд, он тоже медленно улыбнулся, будто подтверждая, что у нее есть свое право посягать на него.

— Вот как мы сделаем, Лиза, — сказал он. — Сегодня после полуночи — скорее, даже ближе к часу — я буду переходить этот перекресток, возвращаясь от моего друга Хеннесси. — Он усмехнулся: — Может быть, я выпью лишнего.

— Мы вас видели, мистер Шор.

— Ах, значит, видели! Надеюсь, я не шатался из стороны в сторону?

— Нет, что вы! Прекрасно держали курс.

— Да, это я умею. Ладно, сегодня я выпью совсем немного, обещаю вам. Так вот, если я уже вернусь домой, над дверью будет гореть фонарь. Помните, время будет за полночь. Скажите Алу, чтобы он заглянул ко мне. А теперь я покидаю вас. Стойте! Не переходите со мной на этом углу, не то на обратном пути угодите под машину. Это скверный угол. Я-то привык. Спокойной ночи, Лиза.

— Мистер Шор…

— Да?

— Спасибо вам, — мягко сказала Лиза. — Огромное спасибо!

Радостно взволнованная, она стояла, провожая его взглядом. Он повернул голову, не сводя глаз с машин, которые неслись на север, потом повернулся к машинам, которые шли справа, затем бросил быстрый взгляд через плечо на машины, которые наезжали сзади и разворачивались, объезжая его полукругом.

В полночь, как и обещал Шор, над входом горел фонарь. И массивная черная дверь блестела, словно ее только что отполировали, однако латунный почтовый ящик, дверная ручка и молоток были тусклые, не то что на соседнем доме — там они сияли жестко и холодно. Вблизи можно было разглядеть, что большой кованый молоток сильно побит. Замочная скважина была внизу, под самой ручкой, — тяжелой, стершейся и очень красивой, как видно, старинной работы. Слева от нее на кирпичной стене виднелась кнопка звонка.

Ал нажал на кнопку. Потом вдруг, поддавшись волнению, усомнился, что эта внушительная дверь отворится перед ним, ухватил молоток, постучал три раза, немного подождал и собрался постучать еще раз. Но тут дверь отворилась.

— Ал Дилани? — спросил Шор.

— Да, сэр, Ал Дилани.

— Входите. Я только что вернулся. — Он отступил в прихожую, и свет лампочки упал на коричневую куртку и синие домашние брюки. Его седеющие волосы заметно поредели. Глаза смотрели мягко, но в лице было что-то суровое. Одни сказали бы, что он держится с дружелюбием гаражного механика, другие — что ему свойственна спокойная аристократическая непринужденность. И дом оказался совсем не таким, как представлял себе Ал. Стены были белыми, а не коричневыми. Здесь все, по-видимому, было выдержано в светлых тонах, с красочными пятнами картин и ковров. Ал улыбался нервно, Шор — ласково.

— Ну-ка, дайте мне ваше пальто, Ал, — сказал он с добродушной бесцеремонностью старого друга. Проведя Ала в библиотеку, он показал на поднос с бутылкой коньяка. — Налейте себе, Ал. А мне на сегодня довольно.

Он сел в качалку у окна.

— Ал Дилани, — произнес он задумчиво, склонив голову набок. — Ведь был такой боксер — Ал Дилани?

— Наверное, до того, как я стал интересоваться боксом, сэр.

— Да и я тоже его не видел. Он выступал в полутяжелом весе, если не ошибаюсь. Мисс Толен — красивая девушка, Ал. Всполох пламени.

— Я ей это передам, сэр.

— Не стоит. Как бы она не решила вас сжечь. — Он засмеялся. — Ну а книга продвигается?

— Она уже почти сложилась.

— Книга о моем творчестве. Хмм. И кому же она будет интересна?

— Студентам, — поспешно сказал Ал. — И людям вроде меня. — Он все еще побаивался Шора, но продолжал уже более уверенно. — Мне кажется, очень многие интеллигентные люди сейчас пресытились политикой, социологией, статистическими премудростями, экономикой и тому подобной трухой, которая ничего не говорит о жизни.

— Возможно, вы и правы.

— Я более чем прав.

— Отлично. Ну и как же вы оцениваете мои книги?

— Вы лишили меня сна, мистер Шор, — сказал Ал. — Казалось бы, любовные истории не должны выводить меня из равновесия. Но если любовь не признает никаких законов, кроме своих собственных… куда она ведет? Не удивительно, что люди боятся любви.

Шор ничего не сказал, он слушал с серьезным вниманием, словно Ал был достоин величайшего уважения, а Ал, в восторге от интуиции Шора, готов был очертя голову засыпать его вопросами: «Почему вас так привлекает специфическая психология преступников? Что произошло в каком-то темном закоулке вашей жизни? Вы чего-то не совершили и теперь горько об этом сожалеете? Это случилось, когда вы были молоды? Преступление… преступник был очень близким вам человеком? Насильственная, глубоко ранившая вас смерть? Где-нибудь здесь? Ведь я правильно понял?»

Но он страшился услышать ответы. Ему необходимо было всем сердцем верить в свое прозрение, а потому он заговорил о том, что произведения Шора совершенно не похожи на произведения всех писателей, какие только приходят ему на ум. Камю, Чехов, Борхес — ну кто там еще? Другие писатели? Неожиданно Шор заговорил сам. Начал рассказывать о своих современниках: о Беллоу и Мейлере — с юмором, словно о старых соседях. Ал был в восторге. Шор как будто вполне ему доверился.

— Но есть одно решающее отличие, — сказал Ал. — Вы заставляете меня иначе взглянуть на мою собственную жизнь. Чем больше я вас читаю, тем больше жизнь превращается в мистификацию.

— И чем больше я смотрю на жизнь, — сказал Шор, пожимая плечами, — тем больше вижу в ней мистификацию.

— Нет, — решительно сказал Ал. — Для вас эти понятия сливаются.

— Вы так думаете?

— Я в этом уверен, — сказал Ал, но вдруг почувствовал, что его вновь оттолкнули. — Мне… Я иногда спрашиваю себя, почему вы продолжаете жить в этом городе, мистер Шор?

— А где же мне следовало бы жить?

— Да где угодно. В Египте, Париже, Нью-Йорке, на Багамах.

— Почему же на Багамах? С подоходным налогом у меня все в порядке.

— Во имя чего хоронить себя здесь?

— Разве в своем родном городе я в изгнании? — спросил Шор с легкой насмешкой в глазах. — Ну, возможно, мой родной город для меня как монастырь. И кстати, — продолжал он, иронически улыбаясь, — редактор «Уорлд» предложил мне написать очерк о моем отчем доме. Что угодно, лишь бы это было в моем стиле. Что-нибудь о нашем городе. Возможно, я и напишу. — Он показал на коньяк. Рука у него была красивая. — Налейте же себе. — Потом отложил свою трубку. — Ал, — сказал он мягко, — насколько я понял, вы зашли в тупик. Это бывает, когда пишешь…

— В тупик? Кто сказал, что это тупик, мистер Шор? Лиза?

— Ну, во всяком случае… столкнулись с определенными трудностями.

— Конечно, трудности есть. Но они все больше увлекают меня. Мысли теснятся в голове, мне открывается целый мир… — Он палил себе коньяку и выпил залпом, стараясь успокоиться. В доме теперь царила полная тишина. Снаружи тоже не доносилось ни звука. Было тихо, словно в парке глухой ночью. Шор внимательно смотрел на него. — Для ученого его работа редко становится таким чудесным приключением, — продолжал Ал, нащупывая путь. — Я было выбрал Мейлера. Сражения с ветряными мельницами, не так ли? — Он рассказал Шору о поездке в Европу, о разговоре с Марком Стивенсом и о встрече с уэльским поэтом в «Фальстафе». — Я начал читать ваши книги, — чуть смущенно произнес он. — И что-то меня в них поразило. Что-то я ощутил как собственное, свое. Ну, я написал довольно много. И завяз. Никак не могу докопаться до главного… — Глаза Шора, которые вбирали все и не говорили ничего, начинали его смущать. В ту секунду, когда Ал готов был выпалить: «Но почему все-таки вам обязательно нужны преступники?» — Шор начал покачиваться в кресле. Это поскрипывание ошеломило Ала… Шор покачивается и смеется над ним, совсем как ему привиделось. — Меня поразило, что все ваши персонажи обязательно нарушают закон… во всяком случае, какой-то закон, — сказал он, словно размышляя вслух. — Может быть, это им необходимо, чтобы обрести себя. Вот в чем суть. Верно?

Шор, не отрицая и не соглашаясь, продолжал покачиваться.

— Чтобы обрести себя? — повторил Ал и провел рукой по бороде. — Чтобы стать свободными, не зависеть ни от кого и даже, я бы сказал, чтобы судить о себе по справедливости.

Шор все так же покачивался, и Ал дал себе волю.

— Это большая тема, я понимаю. И захватывающая, правда? Ощущение свободы, которое приходит к человеку, его любовь — беззаветная любовь — и, может быть, независимость. Неужели их всегда надо подавлять?

Внезапно Шор застыл в качалке, и его взгляд стал таким настороженным, что Ал ощутил себя таким же великаном, как в ту первую ночь, когда шагал между высоких зданий. «Я правильно понял, — подумал он. — Господи, правильно ли я понял?»

— Одно я могу о вас сказать, Ал, — негромко произнес Шор.

— Что же?

— Преступники вам симпатичны.

— Нет, не то.

— А что?

— Чем вы живете?

— Чем вообще живет человек? — Шор пожал плечами, как будто смутившись. — Теперь никто такого вопроса не задает, вам не кажется? — Он словно бы приготовился уклониться от внезапного вторжения. — Вы читали Старки Кьюница?

— Да, сэр.

— Кьюниц видит меня иначе, чем вы.

— Кьюниц был озадачен, как и я, сэр.

— Кьюниц озадачен? Это невозможно, Ал, — сказал он, чуть улыбнувшись. Но в его взгляде была все та же настороженность, то же удивление, и Ал сбился, а Шор опять начал покачиваться, держа в руке трубку, которую так и не раскурил. И глаза его опять стали непроницаемыми.

— Меня интересуют лица, — сказал Ал. — Жизнь человека запечатлевается на его лице. Я думаю о ваших произведениях и рассматриваю лица на улицах. Ночные лица.

— Ночные лица?

— Да.

— В самом деле?

— Я вглядываюсь в лицо каждого встречного и стараюсь отгадать, к чему эти люди в действительности стремятся. Осталось ли им, к чему стремиться, или они живут, как под опекой суда, и смирились с этим? Сколько бы еще я мог сказать! — Засмеявшись, он посмотрел на свои часы. — Мне хотелось увидеть вас, поговорить с вами, и мне было очень хорошо, а сейчас, боже мой, уже половина второго! Но это ведь не в последний раз, правда, сэр?

— Погодите, Ал, — сказал Шор, медленно поднимаясь и глядя в пол, словно в нерешительности. — Ал, вы… — Он умолк и внимательно посмотрел на Ала. Затем, решившись, твердо взял Ала за локоть. — Перед сном я люблю перекусить, — сказал он. — Поедемте со мной. Я сейчас выведу машину. Это на полпути к вашему дому.

Он дал Алу его пальто и надел свое. Они прошли через прихожую и дальше через весь дом, через большую столовую и маленькую столовую при кухне, через комнаты красивого дома, полного света, и дальше в гараж к машине.

Развернувшись на перекрестке, где Лиза в тот вечер рассталась с Шором, они проехали три квартала и повернули к Джарвису. Машина остановилась перед большим особняком из песчаника — одним из самых старых городских зданий. Все окна были темные. В сыром тумане старинный особняк казался пустым и заброшенным. Шор повел Ала к боковой двери и позвонил. Им открыл пожилой улыбающийся темноволосый толстяк в смокинге.

— А, мистер Шор! — сказал он. — Добрый вечер.

— Добрый вечер, Альфред, — сказал Шор, уже снимая пальто. Улыбающийся швейцар взял пальто у него и у Ала. Шор, придерживая Ала за локоть, повел его вверх по лестнице, устланной ворсистым ковром, затем открыл дверь, и они оказались в небольшом, обшитом дубом зале, где, сияя белизной скатертей, стояло всего шесть столиков. Кроме них, в зале была только женщина лет тридцати, блондинка в белом вечернем платье, очень элегантная, с чудесными усталыми глазами; она сидела за столиком в углу, пила ликер и ждала кого-то с безмятежной уверенностью — даже в такой час. Она лишь чуть повернула голову, но брови ее дрогнули: волосы Ала и его борода! Больше она не оборачивалась, но ее вскинутые брови сказали Алу, что он посторонний в этом приюте роскоши.

— Приятное местечко, мистер Шор, — заметил он, когда они сели. — Точно тайное убежище.

К ним подошел метрдотель в смокинге.

— Как поживаете, мистер Шор? — спросил он, словно они были старыми друзьями. Идеальный метрдотель — неторопливый, радушный.

И тут вдруг уютная комната, ворсистый ковер, невозмутимая, кого-то ждущая красавица начали внушать Алу робость.

— Ну-с, Ал, надо обдумать, — сказал Шор, не обращая внимания на меню, которое подал официант. — Пожалуй, я порекомендую паштет из зайчатины с тостами, и мы попросим Эдгара подлить вам в кофе коньяку. А, Эдгар? — Метрдотель, любезно улыбаясь, отошел от них.

— А я и не знал, что в городе есть такие уютные местечки, мистер Шор, — сказал Ал.

— Внизу обычный ресторан. Кажется, он уже закрыт, — сказал Шор неуверенно. Нет, это не клуб. Сюда может приходить кто угодно. Сам он бывает тут уже много лет.

Официант принес тосты и паштет из зайчатины. Необыкновенно вкусный.

— Пить что-нибудь будете, мистер Шор? — спросил официант.

— Да, с паштетом мое «виши», — сказал Шор.

Минеральную воду «виши» с паштетом! Тут Ал вдумался в происходящее, оживился и испытал одно из своих озарений. Он внезапно понял, что и Шору в свою очередь что-то от него нужно.

Шор закурил сигару и принялся расспрашивать Ала. Он задавал вопрос за вопросом: где он родился, кто были его родители, о чем у него дома разговаривали и что он читал в детстве. Затем, видимо, он начал раздумывать над какими-то ответами, как будто хотел точно определить, каков же Ал на самом деле. Умолкнув, он скользнул взглядом по молодой женщине, которая все еще пребывала в великолепном одиночестве, а затем, откинувшись, стал разглядывать колбаску пепла, которой теперь оканчивалась его сигара. Вид у него был несколько озадаченный.

— Молодой человек, который воспринимает все по-своему… Это всегда удивительно, — сказал Шор, словно беседуя сам с собой. Потом пожал плечами. — Не знаю, Ал. Мне нравится этот город. Он меня всегда устраивал. Надежное место. Когда в колледже я начал писать, это никого не заинтересовало. Никого здесь не заинтересовала моя первая книга. И это было прекрасно. У меня было что-то, принадлежащее только мне. Еще один мир — вокруг, вне города. — Он улыбнулся своим воспоминаниям. — Как-то в Нью-Йорке один человек спросил меня: «Там у себя в городишке с кем ты можешь поговорить о своей работе, Юджин?» А я сказал: «Сам с собой, с кем же еще?» И знаете что, Ал? — Тут он иронически усмехнулся по собственному адресу. — Сегодня, когда я вас слушал и разговаривал с вами, меня не оставляло ощущение, которое в этом городе, как мне казалось, возникнуть у меня не могло. Наверно, я уже изголодался по разговору о моей работе.

«Концы с концами не сходятся, — думал Ал. — Ему же так удобно и спокойно живется в этом городе. Быть может, он ни во что не ставит местных интеллектуалов? Гордый, высокомерный человек?»

— Идемте, Ал. Я отвезу вас домой, — сказал Шор. Официант не подал счета. Метрдотель, когда они проходили мимо, с улыбкой поклонился им. Шор шел позади Ала, и, когда они поравнялись со столиком элегантной красавицы с чувственным ртом, Ал уголком глаза заметил, что Шор на ходу погладил ее по плечу, а она коснулась его руки — похлопала ее ласково, дружески. А ведь Шор ничем не выдал, что знаком с ней.

Шел снег, тяжелые хлопья медленно кружили в тихом, почти теплом воздухе — мягкий, — весенний, ласковый снег дарил ночи неизъяснимую прелесть. Сев в машину, они проехали два квартала на север, а потом повернули на запад. Туман словно впитывал тающий снег. Все, на что падал свет фар, расплывалось в желтом сиянии. Они остановились на углу Бей-стрит, ожидая, когда загорится зеленый сигнал. На западе вздымались освещенные прожекторами башни административных зданий, а еще дальше к центру такие же башни висели в воздухе, будто золотые шары.

— Золотые шары над лавкой закладчика, — сказал Шор.

— Вот, значит, как вы относитесь к этому городу, — начал Ал, но в эту минуту впереди затормозил почтовый пикап, из него выскочил человек с пачкой утренних газет, бросил их в снег рядом с газетным автоматом на углу и метнулся назад к машине, которая даже не успела толком остановиться.

— Минутку, Ал, — сказал Шор. Он вылез из машины и подошел к автомату. Уперев руку в бок, он посмотрел на пачку газет в снегу. Ал увидел, как он нагнулся, выдернул из пачки газету, потом сунул руку в карман и снова нагнулся к пачке. Весь облепленный мокрым снегом, он быстрым шагом подошел к машине и положил газету рядом с собой на сиденье.

— Без утренней газеты мне не уснуть, — сказал он и проехал через перекресток.

Позади них просигналила какая-то машина. Когда Шор прибавил скорость, взвыла сирена.

— Что за черт? — удивился Шор.

Он свернул к тротуару, и тут же прямо за ними остановилась полицейская машина. Шор опустил стекло со своей стороны, и подошедший полицейский заглянул внутрь.

— Что такое? — спросил Шор.

— Выходите из машины. Оба, — потребовал полицейский.

— В чем дело? — сказал Ал.

Снег валил густо, но они различили брюзгливое выражение на красивом лице широкоплечего полицейского и поняли, что он настроен скверно.

Борода Ала явно заинтересовала полицейского и подтвердила его подозрения, но за сеткой снежных хлопьев ему было трудно разобрать, принадлежит Шор к богатым людям или нет. Машина Шора — не большая и не новая, а этот полицейский давно усвоил, что с бедными людьми можно обходиться без того почтения, которое следует выказывать богатым. Как-то само собой разумелось, что все богатые люди всегда на стороне полиции.

— Будьте так любезны, — сказал он со служебной вежливостью, — пройдите и сядьте на заднее сиденье моей машины.

— Да в чем дело, черт побери? — сердито спросил Ал.

— Спокойнее, Ал, — сказал мистер Шор. Они пошли за полицейским, влезли в его машину и ждали там, пока он не расположился на переднем сиденье, не зажег лампочку и не принялся сверлить их взглядом.

— Ну так что же? — нетерпеливо спросил Шор.

— Я наблюдал за вами на перекрестке и видел, как вы взяли газету, — сказал полицейский. — А к автомату даже не подошли. Это что, у вас такая привычка?

— Вы думаете, что я украл газету?

— А как вы это называете? По-вашему, так это и не кража?

— Нет, почему же, — сказал Шор посмеиваясь, — я знаю, что кражи — наше национальное развлечение… — И вдруг до него дошло. — Да вы что, всерьез? Уверяю вас, я заплатил за газету.

— Вы к автомату не подходили. Просто вытащили ее из пачки. Я все видел.

— А что я оставил четверть доллара, вы не видели?

— Как это — оставили? В снег бросили? Ну, знаете…

— Газеты перевязаны проволокой. Я подсунул монету под нее. — Шор возмущенно откинулся на сиденье. — Уверяю вас, я за газету заплатил.

Полицейский сидел молча, все с тем же брюзгливым выражением на лице, и Шор сказал сердито:

— Почему бы вам не вернуться туда и не проверить?

— Ничего себе ночку выбрали, гонять человека туда-сюда, — сказал полицейский с холодной злостью. Потом слегка улыбнулся, в первый раз нарушив свою деревянность. Он явно рассчитывал получить удовольствие. — Ладно, — сказал он, — вернемся и поглядим. Полезайте в свою машину. Я поеду за вами. Когда выйдете из машины, ждите меня.

Снова сев за руль, Шор долго не поворачивал ключа зажигания. Ал хотел было что-то сказать — и не смог. Он не сомневался, что Шор думает о том, не забрал ли монету случайный прохожий, увидев ее под проволокой. На нее мог польститься какой-нибудь парнишка или пьянчуга. Этот неприятный, угрюмый, без проблеска юмора полицейский, конечно, с удовольствием обвинит его в мелком воровстве… Но вот Шор включил мотор и развернул машину: решил доказать, что он не вор. Ал испытывал мучительную неловкость.

— Будем надеяться, что она там, — сказал Шор. Его улыбка еще больше встревожила Ала.

Они подъехали к углу, вылезли, подождали полицейского и вместе с ним пошли через улицу. Пачка газет лежала на прежнем месте, но проволоку скрывала снежная пелена. Около пачки виднелись следы. Они описывали полукруг, словно кто-то задержался тут, а потом пошел дальше.

— Ну что ж, поглядим, — сказал полицейский, и Шор, пригнувшись, начал сметать снег. Он сметал его, пока не обнажилась проволока. Под проволокой мокро поблескивала монета достоинством в четверть доллара.

— Так, так, так, — небрежно сказал полицейский. — Даже чаевые оставили. Широкий человек.

Шор медленно, с облегчением выпрямился, и тут унизительность происходящего уязвила его гордость.

— Да, шуточка что надо, — сказал он. — Клоун, как я погляжу. Бьюсь об заклад, что вас так и называют — полицейский-циркач. Идемте, Ал.

Полицейский стоял в снегу, не пытаясь помешать им перейти улицу, но Ал чувствовал, что он провожает их оскорбленным взглядом. Хоть бы Шор поскорее включил мотор и уехал! Полицейский стремительным шагом подошел к машине и постучал в стекло дверцы, а когда Шор опустил стекло, всунул голову внутрь.

— В такую погоду нельзя садиться за руль пьяным. Когда я вас остановил и вы опустили стекло, от вас так разило спиртным, что я еле на ногах устоял.

— Машину веду я, и я не пил, — сказал Шор.

— Пил только я, — сказал Ал.

— Здоровы же вы пить! Вся машина пропахла спиртным.

— Печка была включена, а все стекла подняты, — объяснил Ал.

— Эй вы! — сказал полицейский Шору и выжидающе замолчал, а Шор глядел на него. Выжидал тот по меньшей мере десять секунд. Лицо его, освещенное включенной в машине лампочкой, было полно терпеливо сдерживаемого презрения к человеку, который назвал его клоуном. — Вы! — повторил он. — Предъявите водительское удостоверение.

Пока Шор вынимал бумажник и растерянно рылся в нем, словно его вот уже лет сорок не просили показать удостоверение, полицейский следил за его неуклюжими пальцами с угрюмой улыбкой.

— Выйдите из машины, — сказал он, взяв удостоверение.

— Это возмутительно, — заявил Шор, но тут же взял себя в руки и вылез из машины. — Что теперь?

— Откройте багажник.

— Багажник? С какой стати?

— Я сказал: откройте багажник. Где ключ?

Ал, который тоже вылез из машины, мысленно пожелал Шору, который уже огибал машину сзади, найти нужный ключ сразу. Он его нашел, но, не стерпев унижения, которому его подвергали, негодующе обернулся к полицейскому:

— Вы что, проверяете меня на алкогольное опьянение?

Но его слова заглохли в кружащих хлопьях — он поскользнулся на мокром снегу и упал на колени. Ал вскрикнул:

— Да что же это такое! — Он был вне себя от возмущения и растерянности: всего два-три часа назад они в библиотеке Шора философствовали, рассуждая о преступниках, и вот теперь Шор распростерся в снегу у ног этого дюжего полицейского.

— Мистер Шор, — крикнул Ал. — Я здесь!

Он помог Шору подняться и подал ему шляпу. Пока Шор стряхивал снег со шляпы и надевал ее, полицейский невозмутимо ждал. Шор ткнул в полицейского пальцем и хотел заговорить, но полицейский его опередил:

— А теперь откройте багажник.

Шор пристально посмотрел на полицейского, потом справился с собой и послушно открыл багажник. Пока полицейский, светя фонариком, осматривал все уголки багажника, словно получил сведения, что там спрятаны наркотики, никто не произнес ни слова. Кончив обыск, полицейский сказал:

— Теперь закройте багажник.

— Да, я закрою багажник, — сказал Шор спокойно. Он запер багажник и повернулся к полицейскому. — Смакуете каждую секунду? — сказал он презрительно. — Мстительная полицейская душонка. Что ж, мне вас даже не жаль.

Ала поразило яростное, ничуть не сдерживаемое презрение в голосе Шора и то, как он отстранился, словно полицейский был комком грязи. Окажись он на месте полицейского, он не выдержал бы такого презрения.

— Ваши подленькие инструкции позволяют вам проделывать со мной такие фокусы, — продолжал Шор с гадливостью. — Любой злобный тупой полицейский может досаждать гражданину страны мелкими придирками, главное — сохранять при этом положенную официальность.

Полицейский, похоже, не знал, что ответить, и они стояли в снегу друг против друга, разделенные завесой падающих хлопьев. Шор — надменно вскинув голову, и полицейский, тоже откинув голову назад, напряженный, настороже. Он был дюймов на шесть выше Шора. Но теперь господствовал Шор, уверенный в себе Шор, от которого исходило убийственное презрение.

— Все эти ваши придирки, — продолжал он, — эти ритуальные придирки, может быть, даже служат мне защитой. Если бы, как, возможно, учитывает закон, у вас не было такой отдушины, вы сорвались бы с цепи и одному богу известно, чего натворили!

Подбородок полицейского дергался, лицо изуродовала злоба. Потом по этому лицу скользнула растерянность, словно он почувствовал, что человек, стоящий перед ним в снежной пелене, может его уничтожить, и уничтожит.

— Послушайте, вы! — в бешенстве крикнул он и схватил Шора за локоть. Ал быстро шагнул к ним. Он знал: если полицейский ударит Шора, он ударит полицейского. Он знал, что сделает это, и ему было все равно. Стискивая локоть Шора, полицейский делал гигантские усилия, чтобы овладеть собой, вспомнить все полицейские заповеди… И это ему удалось. Он отпустил локоть Шора, все еще сверля того глазами, а потом сказал спокойно: — Поговорить любите. Садитесь в машину и включите дальний свет.

— Ну что ж, слушаюсь, — саркастически сказал Шор, сел в машину и включил дальний свет.

— Теперь задние мигалки, — скомандовал полицейский. Взглянув на замигавшие фонари, он снова скомандовал: — Теперь тормозные фонари. Нажмите на педаль тормоза.

Он стоял позади машины, Ал — рядом с ним. Наконец полицейский подошел к Шору.

— Левый тормозной фонарь у вас не работает, — сказал он с удовлетворением.

— Это правда, Ал?

— Правда, мистер Шор.

— Ездить на неисправной машине в метель опасно. Должны сами понимать, — категоричным топом заявил полицейский. Он так и не вернул Шору удостоверение и теперь начал выписывать квитанцию на штраф.

— Я платить не буду, — спокойно сказал Шор, — и обращусь в суд.

— Очень хорошо, — сказал полицейский, протягивая ему удостоверение и квитанцию.

— В суде вы уже не будете всемогущим полицейским, — сказал Шор. — Когда я с вами покончу, даже судье, даже секретарю будет противно на вас смотреть. Поняли?

Но полицейский уже шел к своей машине. Ал догнал его. Полицейский открыл дверцу, и на лицо его упал свет — вид у него был довольно устрашающий.

— Минутку, сержант, — вежливо сказал Ал. За то время, пока он был таксистом, Ал научился ладить с полицией. — Я свидетель. Запишите мою фамилию… Ал Дилани. Вот мой адрес. — Он вытащил из кармана записную книжку, вырвал листок и написал адрес. Чернила расплывались в тающих снежинках.

— Отдайте старому хрычу.

— Какому старому хрычу?

— А вон тому.

— Смешно! — сказал Ал и засмеялся. — Да вы знаете, кто он?

— Отправляйтесь домой. У вас борода намокла.

— Ну да, вы ведь из тех, кто книг не читает…

— Ишь умник. Как раз читаю.

— Потрясающе, — сказал Ал. — Вы любитель чтения? Читайте и впредь. — Он снова засмеялся. — Этот старый хрыч — Юджин Шор. Думаю, вы кое-что прочтете о себе в газетах.

Полицейский презрительно фыркнул, но Ал пожал плечами с полным равнодушием, и полицейский, утратив уверенность, посмотрел через улицу на Шора, сидящего в машине. Казалось, угроза, которую почуял полицейский в презрении Шора, вновь на него подействовала, и, может быть, он пожалел, что вручил ему квитанцию. Внезапно оробев, он начал что-то говорить, но Ал отвернулся, пошел назад и сел в машину рядом с Шором.

Они тронулись. Ал молчал. Он не мог говорить, его душило волнение. Он все еще видел эти две фигуры, застывшие друг перед другом на снегу. Ему казалось, что вот сейчас он бросится на полицейского, пусть только тот посмеет ударить Шора, и что самое странное — все эти чувства рождали в нем какое-то ликование.

— Мне очень жаль, что так получилось, — сказал Шор ровным голосом, — но я ненавижу все, что воплощено в этом человеке.

— Я заметил, — сказал Ал, и оба засмеялись.

— Утром от этого нежданного снега ничего не останется, — сказал Шор, — и все происшедшее покажется сущей нелепицей.

— Я живу за следующей остановкой, четвертый дом по правой стороне, — сказал Ал.

Когда они развернулись, он осторожно покосился на Шора, стараясь разглядеть выражение его лица, по которому скользили отблески света уличных фонарей. Сидя рядом с ним, он ощущал исходившее от него спокойствие. «А он жесткий. Еще какой жесткий, хотя сразу и не заметишь», — подумал Ал. Ведь его произведения полны сострадания и доброты. А вот к полицейскому ни малейшего сострадания. Возможно, если надо защитить свои владения, он по-своему еще жестче полицейского. Но какие владения?

«Понимаю, — неожиданно пронеслось в голове, — я просто шел по неверному пути. Преступники. Всюду преступники. Не исключено, что Шор чуть-чуть сумасшедший. Для него все наоборот. Для него этот полицейский — преступник. Все столпы закона и порядка — вот истинные преступники. И он ненавидит их всех. Полицейских от правосудия, полицейских от церкви. Полицейских от так называемого общества. Им всем закрыт доступ в его владения. А кому он, черт подери, открыт? Возможно, только художнику и святому, последнему из благородных разбойников, укрывшемуся в каком-то тихом, уютном уголке. А Лизе?» — спросил себя Ал. Шору ведь она нравится. Он вдруг смущенно засмеялся, и Шор вздрогнул от неожиданности.

— Мне вот что пришло в голову, — сказал Ал. — Почему я всегда умел ладить с полицейскими? Наверно, потому, что долго был шофером такси. Может, мне в университете вдолбили: ученый — это полицейский, надзирающий за художниками, а? Аспирантура — высшая полицейская школа? — И вдруг, поддавшись порыву, он выпалил: — Эта книга, которую я пишу о вас… ученый идет по вашему следу, чтобы защелкнуть на вас наручники.

Но Шор расхохотался и перебил его.

— Отлично придумано, Ал, — сказал он и остановил машину. — Ну, вот мы и приехали.

Мостовая впереди протянулась в лучах фар черной поблескивающей полосой. С неба теперь сеялась изморось. С деревьев на тротуар падали хлопья тающего снега. Окно Лизы светилось.

— Вы с Лизой живете наверху? — спросил Шор. — Лиза очень интересная девушка. — Он перегнулся через Ала, пытаясь вглядеться в освещенное окно, но не увидел силуэта в нем и не смог подтвердить свой образ: Лиза ждет, Лиза тревожится. Ал не сказал: «Поглядите, вон она стоит у окна». Он не хотел, чтобы Шор интересовался Лизой больше, чем им.

— Для меня это был чудесный вечер, — начал он. — Я его долго не забуду.

— И я тоже. — Шор, удобно откинувшись, положил руки на рулевое колесо. — Рад был с вами познакомиться, Ал.

— Спокойной ночи, мистер Шор.

— Одну минутку!

— Да, мистер Шор?

— Почему бы нам завтра не поужинать вместе? Моя жена в отъезде. Может быть, вы с Лизой составите мне компанию?

— С большим удовольствием, мистер Шор.

— Ну тогда в «Короле Эдуарде»? Мне все еще нравится этот старый викторианский зал. В половине восьмого в вестибюле?

— Мы придем. И еще раз — огромное спасибо.

— Спокойной ночи, Ал.

Ал вылез из машины, постоял, глядя ей вслед, а потом вбежал в дом и вверх по лестнице к свету на верхнем этаже, где ждала Лиза.

— Это был Шор, правда? Ты провел с ним все это время и он отвез тебя домой?

— С ним вдвоем, Лиза! Сказочный вечер!

Он возбужденно засмеялся, сбросил пальто и повел ее за собой в гостиную. Она выжидающе смотрела на него. Ее черно-коричневый шелковый халатик был распахнут, открывая шею, грудь и плечи. Она пытливо всматривалась в его лицо, такая красивая в своей полунаготе, а он улыбался до ушей. Тут она заметила, что борода у него намокла. И волосы тоже. А ботинки выглядели так, словно он долго гулял по лужам.

— Послушай, Ал! — сказала она. — Чем вы занимались? Валялись в снегу?

— Почти.

— Ну говори же, говори!

— Садись и слушай. Это очень смешно, — сказал он и, притянув ее к себе, усадил рядом. Он рассказал ей все, что было, — все мельчайшие подробности с той секунды, когда он позвонил в дверь Шора, и до сцены в снегу. Он засмеялся.

— Нет, ты вообрази, Лиза, Шору чуть было не предъявили обвинение в мелком воровстве. Представляешь себе газетные заголовки!

Но она, думая о чем-то своем, негромко сказала:

— Нет, каково — заячий паштет и тосты.

— С «виши».

— Да, с «виши». Мне нравится.

— Бутылка коньяку, которую мы купили в парижском аэропорту, еще цела?

— Стоит в моем шкафу в спальне, на верхней полке.

— Для чего мы ее берегли?

— Для такого случая. Верно?

— Верно. Сейчас я за ней схожу. — Он встал, чувствуя внутри приятную теплоту и безмятежность. Но у двери остановился, задумался, а потом сказал: —А знаешь, странно…

— Что странно?

— Ты ведь считала, что у меня ошибочное представление о Шоре, да?

— Я этого не говорила.

— Пусть не говорила, но думала.

— Я думала, что ты не сможешь определить свой взгляд на него, если с ним не познакомишься…

— Нет, я верно его себе представлял, Лиза. Он именно такой. Но не только такой. Странно то, что я это понимал, когда готовился броситься на полицейского и чувствовал себя героем в глазах всего человечества. Шор… он тигр, Лиза. Втайне он — тигр. — Ал засмеялся и пошел к двери. Но тут она сказала:

— А разве тигр — это плохо? Мне тигры всегда нравились.

И он обернулся. Ее лицо сияло таким блаженным довольством, что он растрогался — он не сводил с нее глаз. Откинув голову, глядя куда-то мимо него, она, тихонько улыбаясь, упивалась своей радостью. А потом вдруг засмеялась.

— Вот что мне пришло в голову… — Она умолкла и задумалась, вынуждая его ждать. Потом снова засмеялась. — В тот вечер, помнишь, когда мы говорили о твоей работе, я сказала: «А где же полицейский?» Вот он и появился.

В вестибюле гостиницы Шор в элегантном двубортном костюме в узкую светлую полоску приветственно протянул им навстречу руки, блеснув двумя дюймами белоснежных манжет и золотыми запонками с монограммой. И повел их в красивый старомодный зал ресторана. Ал захватил с собой книгу, чтобы попросить у Шора автограф. Шор держался с такой мягкой любезностью, что к тому времени, когда они сели за столик, уже казался давним и хорошим знакомым. Проглядывая меню, он сказал:

— Выберем что-нибудь вкусненькое.

Ал, садясь за столик, положил книгу рядом на пол возле кресла. А теперь поднял.

— Вы ее помните? — спросил он.

— Ну еще бы! — сказал Шор. — Я этой книге многим обязан, — продолжал он с теплотой в голосе. — Вы никогда не слышали о старике Уилфе Барнаби, спортивном репортере? Он, кроме того, умел обеспечивать себе недурные побочные доходы. Этот старый грабитель был другом моего друга Сэма Айви, устроителя боксерских матчей. Сэм, который как-то сказал про Барнаби, что он украл бы и топящийся камин, если бы мог его унести, был человек щедрого сердца. Он мне нравился. Когда Барнаби скоропостижно умер, Сэм Айви, собирая у всяких спортдеятелей взносы на банкет в его память, попросил меня написать что-нибудь. Раздумывая о Барнаби, прожженном мошеннике, я вспомнил только его слова: «Грязные деньги? Таких не бывает!»

Но потом ему вспомнился вечер, когда Сэм Айви дал ему билет на встречу Клея с Чувало и велел ему сесть у ринга на местах, отведенных для прессы. А туда хлынули люди, утверждавшие, что они — спортивные репортеры, и предъявлявшие удостоверения от торговых бюллетеней, ежемесячников по санитарной технике, журналов женских мод, справочников строителя и тому подобных изданий.

— А настоящим репортерам сесть было негде, и старик Барнаби проклинал самозванцев на чем свет стоит. Явился старший билетер и выгнал их всех, включая меня, — сказал Шор. — Я сослался на Сэма Айви, но его нигде не было. Сгоняли меня с места как раз рядом с Барнаби. «Погодите-ка, — говорит Барнаби билетеру. — Юджин Шор? Это вы написали книжку про двух девок и священника?» И заявляет билетеру: «Этот парень — настоящий писатель и имеет право сидеть рядом со мной». А потом пробурчал себе под нос: «Не могу же я вернуться домой и рассказать жене, что позволил им выгнать автора книжки, которая ей так понравилась. Хочу сегодня спать спокойно». — Посмеиваясь, Шор сказал: — Теперь вы понимаете, Ал, почему я хорошо отношусь к этой книге?

— Мне она нравится сама по себе, — возразил Ал. — Да, кстати, я послал те две книги, которые вы надписали, моему брату в Калифорнию. Может быть, вы надпишете эту для моего отца?

Он объяснил, что чувствует себя виноватым перед отцом и хотел бы как-то загладить размолвку.

— Но знаете, — сказал Шор с сомнением, — в таком случае я на вашем месте не стал бы посылать ему эту книгу.

— Почему?

— Если вы хотите успокоить его, помириться с ним…

— Я думал, она натолкнет его на размышления.

— Вы хотите снова его расстроить? Он ведь может подумать, что вы сделали это нарочно, что вы совсем ему чужой.

— Пожалуй, вы правы, — подумав, сказал Ал. — Я с вами согласен. — Он убрал книгу и, переменив тему, спросил Шора, помнит ли тот, как он, Ал, рассказывал ему про Марка Стивенса в Риме, а потом о разговоре в парижском баре. — И вы, мистер Шор, — сказал он, — вы угадали мое позерство.

— Ну что вы, Ал…

— Ал не позер, — спокойно заметила Лиза.

— Конечно, нет, — согласился Шор. — Мне кажется, я знаю об Але очень много.

Однако его взгляд, обратившись на Лизу, задержался на ее высокой груди там, где платье натягивалось ниже вырезу, Ал заметил, что Лиза перехватила взгляд Шора. Она даже посмотрела ему в глаза, мимолетно улыбнувшись. С недоумением Ал вспомнил, как она сразу же поняла взгляд, который бросил на нее Шор при первой их встрече. И теперь взгляд, устремленный на ее грудь, словно подтверждал то первое впечатление и добавлял к нему что-то новое. Одобрение все еще было написано на лице Шора, и Ал внимательно взглянул ему в лицо, словно оно могло рассказать ему о Лизе что-то, чего сам он не сумел разглядеть. Любезное, невозмутимое, румяное лицо — такое могло бы принадлежать судье. Его милость судья Шор. Канцлер Шор. Или даже еще лучше: епископ Шор. Этот большой нос суется в темные закоулки. Нос с чутьем на молоденьких женщин. Может быть, в Мексике, в Париже, в Нью-Йорке — в потаенных уголках вдали от дома. Такому носу позавидовали бы богословы семнадцатого века, размышлял Ал на свой эрудированный лад. Нос и уши — вот и все, на что позволено было глядеть богословам.

Но Шор в задумчивости снова налил вино в бокалы и начал медленно чертить ложкой круги на белой скатерти.

— Я подумал, Ал, — сказал он наконец, — и решил, что у вас получится нечто стоящее.

— Вы правда так считаете?

— Да.

— Можно я задам вам один вопрос?

— Задавайте.

— До сих пор, — сказал Ал, — вас удовлетворяло, что вы были безвестны. Один из тех ваятелей, что работали в Шартрском соборе. Для нас они такие, какими предстают в свете своих творений, вы понимаете меня. Но теперь…

— Возможно, мне хотелось бы увидеть себя в том свете, в какой поместите меня вы, — перебил его Шор, пожимая плечами. — Я знаю, это будет интересно. А потому, если я могу как-то помочь вам выбрать верное направление…

— Конечно, можете, — быстро сказала Лиза и наклонилась ближе к Шору. Ее красивое лицо загорелось мягким, лукавым, манящим оживлением. Длинное ожерелье скользнуло по ее груди.

— Лиза, — сказал Ал, — разреши все-таки мне самому.

Она резко выпрямилась, думая, что ослышалась.

— Могу я говорить прямо, мистер Шор? — спросил Ал.

— Давайте.

— Вы носите двубортные пиджаки. Сейчас вас можно было бы принять за председателя какого-нибудь правления. Район, где вы живете, — это район биржевых дельцов и рантье, и вы, кажется, чувствуете себя среди них как дома. Извините меня… я хотел сказать… — Он запнулся. — Теперь, когда вы в центре внимания, что-нибудь переменилось?

— Да, — сказал Шор улыбаясь. — Меня пригласили приехать как-нибудь вечером в университет и побеседовать со студентами.

— Вы поедете?

— Нет.

— И это все?

— Ну, редактор «Ивнинг уорлд» попросил меня написать большой очерк для их воскресного приложения все о том же — о моем родном городе. А что именно я напишу, они полностью оставляют на мое усмотрение.

— Так почему бы вам не взяться за очерк?

— Но к какой теме я его привяжу?

— Значит, что-то должно вас задеть по-настоящему?

— Какой смысл писать или говорить о том, что по-настоящему не задевает?

— Мне очень хочется, чтобы вы написали. Какие будут заголовки!

— Я не нуждаюсь в заголовках.

— Одно ваше имя — уже заголовок. Да и как может быть иначе?

— Дело в том, Лиза, — сказал Шор, оборачиваясь к ней с иронической усмешкой, — что Ал, по-моему, никак не возьмет в толк, почему бы мне не заработать себе газетных заголовков, пырнув жену ножом в живот, и почему я не устраиваю пьяных скандалов в барах. Верно, Ал? И не дрался со львами врукопашную в Африке? — Он презрительно фыркнул. — Ради чего? Чтобы меня здесь обожали, как местную знаменитость? Кем бы я был в таком случае?

— Городской шлюхой, мне кажется, — весело сказала Лиза.

— Вот именно, Лиза.

— Тем не менее вы — странный плод для такого города, — упрямо сказал Ал. — Не могу понять, откуда вы взялись?

— Откуда я взялся? — повторил Шор в полном недоумении. — Господи! Так вы это от меня хотите услышать? — Ал ничего не ответил, и Шор продолжал мягко: — Почему у вас карие глаза, Ал? Почему птицы улетают на юг и не сбиваются с дороги? Почему вам встретилась Лиза?

Покраснев, в упор глядя на Шора, Ал, казалось, твердил ему своим взглядом: «Откройтесь, мистер Шор, ну откройтесь же!»

— Я создаю мои притчи, наблюдаю, как происходят маленькие, незаметные события, — продолжал Шор, — и стараюсь запечатлеть их. Ну а потом, возможно, явится какой-нибудь умник и начнет рассуждать о символах. Символы? Все это вместе — символ. Все целиком. И если есть здесь какая-то магия, то она воплощается в том, как воображение соединяет каждую жизнь воедино. Вашу точно так же, как мою. Возможно, я вижу что-то в баре или в соборе. Возможно, какой-нибудь человек рассказывает мне о чем-то… о том, что происходит и тревожит его. Возьмите, например, мою книгу…

Наклонясь ближе к Лизе, следя за сменой выражений на ее лице, лучащемся теплотой и ожиданием, он убыстрял и замедлял ритм своего рассказа, согласно с тем, как менялось ее лицо, как вдруг вспыхивали ее глаза, как она смеялась. Ал заметил, что, рассказывая обо всем и обо всех, Шор по-прежнему ничего не говорил о себе. А время уже приближалось к десяти, и официанты выжидательно маячили в отдалении. Мимо их столика, направляясь к дверям, прошли двое высоких седых богатых адвокатов с припухшими глазами — Барнс и Орлиф. Они поклонились мистеру Шору, оглядывая его и людей, с которыми он ужинал, без прежней дружеской фамильярности. Они прочитали дискуссию о нем в газетах.

— Привет! — весело окликнул их Шор, но они только еще раз поклонились. — Что я им сделал? — спросил Шор с недоумением.

— Двое ваших почитателей? — поинтересовался Ал.

— Я учился с ними в юридическом колледже, — сказал Шор, и взгляд его замкнулся. Потом, снова став самим собой, он произнес с довольным вздохом: — Прекрасный вечер, но мне пора домой. Через час будет звонить из Мексики жена.

— Я очень вам обязан, мистер Шор, — сказал Ал. — Очень. Может быть, теперь мне следует поговорить с вашей женой?

— Так и поговорите с ней, Ал.

— А когда?

— Примерно через месяц.

У вешалки, когда Шор брал шляпу, Ал сказал:

— А мне было пришла в голову сумасшедшая мысль, что вы согласитесь пойти с нами в «Баржу» послушать Санни и Брауни. Приобщитесь чуточку к нашей жизни, мистер Шор!

— Если это ваша жизнь, то я к ней давно приобщился. Они же мне ровесники, правда? — спросил он. — И в «Барже» я бывал не раз.

Они вышли из дверей гостиницы и остановились. По ту сторону улицы двое мужчин и статная блондинка вошли в бар — блондинка держала под руки их обоих. Мимо шаркающей походкой брел человек в странной, почти квадратной меховой шапке и в очках. Жидкие седые космы падали ему на воротник. Похож на нищего, сломленного жизнью эмигранта. Тупо глядя перед собой, старик прошаркал дальше по тротуару.

— О господи! — сказал Шор. — Это же Уилфред Гринберг, музыкант. Я его не узнал. Сейчас и не верится, — сказал он, — но в колледже я присутствовал на вечеринке, где играл Гринберг. А кончилось все стрип-покером, и Гринберг остался в нижнем белье. Дело было летом, но Гринберг был в кальсонах. Последние годы мы не попадались друг другу на глаза. И вот теперь он прошел мимо меня, — сказал Шор, — а я его едва узнал. Почему он вдруг стал таким старым… нет, таким чужим? Это жизнь с ним такое сделала? — Он невесело улыбнулся. — Но, может, и со мной тоже? Ведь и он меня не узнал. — Он ободряюще сжал локоть Ала. — Ну, Ал, дерзайте. Спокойной ночи, Лиза.

— Спокойной ночи, — сказала она нежно, положила руки ему на плечи и по европейскому обычаю поцеловала в обе щеки. Попятившись, он поглядел на нее странным взглядом, с тем же проблеском испуга, как в тот вечер, когда она остановила его на улице.

— Я знаю, Ал, иногда бывает очень трудно сразу шагнуть в нужном направлении, — сказал он. — Может быть, вы покажете мне вашу первую главу? Позвоните мне, хорошо?

— Нет-нет. Это значило бы непростительно злоупотребить вашей любезностью.

— Нисколько. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи. Мы чудесно поговорили, мистер Шор.

— Спокойной ночи, Лиза! — Шор подошел к краю тротуара, и швейцар распахнул дверцу такси.

— А ведь он красивый! — сказала Лиза. — Ал, он тебя полностью принял.

— Мне кажется, да.

— И знаешь, что еще? Я на него действую.

— Ты на всех действуешь, как же!

— Это другое… я такие вещи чувствую, — сказала она. — И не ошибаюсь.

— Чего ты ему наговорила, Лиза?

— Когда?

— В тот вечер, когда ходила к нему.

— Да я только про книгу с ним говорила.

— Ты сказала ему, что я зашел в тупик. Черт подери, Лиза! Это нестерпимо. Что я — калека?

— Ал, я люблю тебя.

— Ладно. Только не вмешивайся.

— Ведь теперь он готов даже работать с тобой.

— Свою работу я сделаю сам.

— Но он поможет тебе.

— Я не нуждаюсь в его помощи. Я доискиваюсь того, чего он сам не может знать.

— Ну хорошо, Ал, — сказала она и прильнула к нему, окутывая его своей нежностью, вызывая в нем угрызения и стыд. Но даже в эту минуту его занимала новая мысль: «Что сталось бы с Шором-художником, если бы читатели полюбили его, как меня — Лиза?»

— Погоди, — сказал он. — Я оставил там книгу.

— Это же дешевое издание, — сказала она, но он вернулся в ресторан.

Улыбающийся официант вручил ему книгу, и он побежал назад к Лизе.

— Мысли просто вихрем мчатся в голове, — сказал он. — Пошли!

Обняв Лизу за талию, он повел ее через улицу к машине. Потом остановился и посмотрел вокруг. Внезапно ему захотелось остаться одному, подумать, сосредоточиться.

— Ты отдаешь себе отчет, Лиза, что Шор, когда был студентом, бродил в двух-трех кварталах отсюда? Его первые рассказы навеяны здешней жизнью. Его нарушители закона… неужели он был одним из них? Что-то потрясло его именно здесь, а не позже — в Риме, Париже или Мехико. Именно здесь, Лиза! Я мог бы пройти по этим улицам… пройти по его жизни!

— Но ты же этим и занимаешься из вечера в вечер.

— Пройти через его книги. Теперь, когда я его узнал… все, что случилось с ним, должно было случиться где-то здесь. Мне бы хотелось побродить тут одному. А ты иди-ка спать.

— Я теперь не могу уснуть, если тебя нет рядом.

— Знаю, — сказал он. — Ведь и со мной — то же самое.

Он смотрел, как она села в машину и развернулась.

Задние фонари скрылись за углом. Ал зашагал в западном направлении. Все его чувства обострились. Вскоре он уже шел по улицам, где ходил и работал молодой Шор. Алу казалось, что он ощущает в себе того молодого человека, его тогдашние мысли и стремления. Однако дверей, которые открывались перед Шором и закрывались за ним, теперь нет; нет и ресторанов, куда он тогда заходил. Их снесли. На их месте высились огромные башни из бетона и стекла. Ночью тут был совсем новый город — освещенные прожекторами опустевшие башни и безлюдные улицы. Конторские служащие на ночь сбежали отсюда. Однако от золотистого ореола пустых стеклянных башен в прожекторных лучах, от боя курантов на старой ратуше воображение Ала разыгралось. Он вернулся на тропу, которую Старки Кьюниц проложил в университеты мира и по которой сам Кьюниц, озадаченный и растерянный, дальше уже не пойдет. Зато он, Ал Дилани, сумеет пойти дальше. И академический мир вынужден будет обращаться к нему — величайшему из современных знатоков творчества Юджина Шора. Он понял, насколько злободневен этот вопрос: в мире, полном преступников, кто же преступники? Священники, грабители банков, управляющие банками, уличные проститутки? Отчужденные преступники, восстановившие против себя огромную орду респектабельных преступников.

Ал свернул на Куин-стрит, миновал два залитых светом шпиля ратуши, поблескивающий в ярком свете прожекторов бассейн на широкой площади и пошел дальше на запад, к юридическому колледжу. Вот и он — за высокими копьями старинной чугунной решетки, за широкой полосой газона. Ал представил себе, что из затененных дверей выходит Шор — студент-юрист — и направляется по дорожке к старинной калитке в чугунной ограде. Для чего эта ограда? Чтобы не допускать людей к закону? Или чтобы не допускать закон к людям? Человек изучает закон и узнает, что люди неспособны жить, только лишь блюдя законы. Это пустая жизнь. Чугунная ограда вокруг сердца.

Повернув назад, к кварталам молодого Шора и его ранних рассказов, Ал вскоре оказался возле собора, среди домов с меблированными комнатами. Шпиль собора был тоже ярко освещен прожекторами, теперь этот шпиль отбрасывал свет и на улицы внизу, а тогда они были темные и таинственные.

«Хватит. На сегодня достаточно», — сказал себе Ал устало и пошел к Янг-стрит, в беспорядочно раскинувшийся праздный район неоновых вывесок и реклам. Ночь впервые в этом году была по-весеннему теплой. Ал неторопливо шагал в потоке прохожих. По сторонам тянулись закусочные, бары с гологрудыми девицами, бары с голозадыми девицами, дансинги, кинотеатры, специализирующиеся на фильмах ужасов, книжные магазинчики, предлагающие порнографическую литературу, восточные лавки и лавчонки, один из углов облюбовали проститутки и сутенеры. По улице гуськом шли восемь молодых бритоголовых буддистов в желтых одеяниях и провозглашали нараспев: «Кришна! Кришна!» А вслед за ними грациозно семенил стройный пепельный блондинчик, обмениваясь шуточками с ухмыляющимися типами в подъездах. Какая-то девица задела Ала плечом — молоденькая девчонка, проститутка в задорной шапочке, очень хорошенькая. Она бойко застучала каблучками дальше, подходя то к одному мужчине, то к другому, словно танцуя неторопливый радостный весенний танец. Потом повернула обратно и снова задела Ала плечом.

— Мне нравится твоя шапочка, — сказал он. — Чудесная шапочка.

— Другой такой нигде не увидишь, — ответила она.

— А я видел.

— Где это?

— В Париже. Я видел девчонку, такую же, как ты, точно в такой же шапочке.

— В Париже? Пойдем со мной, и снова побываешь в Париже — десять минут туда и обратно.

— Я и так опаздываю, — сказал он.

— Ну и ладно, — ответила она весело и пошла дальше.

Еще одна проститутка, в длинном белом пальто, задумчиво стояла в подъезде. Это была ее игра — унылое одиночество, тем не менее клиента она нашла раньше веселой. Широкоплечий хмурый мужчина подошел к ней, и они свернули за угол. Однако почти следом за ними свернула туда и веселая девчонка с молодым человеком, который, немного поторговавшись, вылез из машины.

Ал направился к ярко освещенному ресторану напротив большого универсального магазина. Из дверей ресторана вышел полицейский, подталкивая к своей машине двух девиц. Одна из них, высокая, пышногрудая, красивая, излагала ему, что она о нем думает. Вторая, совсем девочка, свежая, со вздернутым носиком, сразу влезла в машину.

— Да садись же, Мейбл, — сказала она с надменным равнодушием. — Чего зря время тратить?

Однако полицейский заметил, что Ал, остановившись в нескольких шагах, внимательно на него смотрит. Ал расхохотался. Полицейский, не обращая на него внимания, открыл дверцу машины.

— Так это вы! — сказал Ал. — Как поживаете?

— Проходите, проходите, — отрывисто сказал полицейский.

— Ал Дилани. Вы меня не помните?

— Я так легко не забываю. Особенно свидетелей, которые много о себе понимают.

— Ну да — свидетель. Совершенно верно. А как чтение? Все еще мусолите страницы?

— Само собой: девки мусолят бумажки, а я — страницы.

Полицейский ухмыльнулся, и Ал понял, что его совсем не просто вывести из равновесия — слишком в себе уверен.

— Пожелайте барышням спокойной ночи, — сказал полицейский, и Ал почувствовал, что каким-то образом над ним взяли верх. Полицейский сел впереди, и, когда машина медленно тронулась, Ал наклонился к открытому окну.

— Почитайте вот эту! — крикнул он, бросив книгу на колени полицейского. — Она про здешние места.

Машина продолжала набирать скорость.

«Почему я, собственно, это сделал?» — спросил себя Ал. Он стоял на краю тротуара, пытаясь дать себе ответ на этот вопрос.

Джейсон Дансфорд захватил книгу домой. Он и Элен, его хорошенькая, в милых веснушках жена, жили в четырехкомнатной квартире в одном из тех многоэтажных домов, которые строились по пригородам. Элен любила читать, ее самая близкая подруга была библиотекаршей. Едва Джейсон вставил ключ в замочную скважину, как его кольнуло скверное предчувствие, уже давно ставшее неотъемлемой частью его жизни. Элен была алкоголичкой. И по его вине, думал он. Такая уж у полицейских сумасшедшая работа.

А он хотел стать инженером. Но его отец, типографский наборщик, умер, когда он еще учился в школе. Школу пришлось бросить: надо было содержать мать и двух младших сестренок. Первые два года службы в полиции Джейсон мечтал о быстром повышении и в недалеком будущем видел себя знаменитым криминалистом. Но его усердие и жесткая принципиальность вызывали раздражение сослуживцев, которые считали, что он слишком уж серьезно относится и к себе, и к своим обязанностям. Его отвели в сторонку и объяснили, что надо жить самому и давать жить другим. Не стоит настраивать против себя влиятельных людей. Это было сказано потому, что из-за него чуть было не уволили инспектора Хиггинса: Джейсон показал, что в его присутствии этот добродушный инспектор, всеобщий любимец, освободил от штрафа за какие-то дорожные нарушения одного репортера, своего старого приятеля. Сослуживцам Джейсона вовсе не улыбалась мысль, что в его присутствии они должны будут ходить по струнке. В конце концов Джейсон понял, что его добросовестность и старания никому не нужны, и превратился в самого обычного полицейского, в угрюмого, обманутого в своих надеждах полицейского, который глубоко затаил опасное чувство, будто его незаслуженно обошли и продолжают обходить. Тем не менее он ни разу не избил задержанного, если тот не бросался на него первый. Он научился молча выслушивать ругань. Он выработал в себе очень действенную, почти судейскую надменность и грубовато-прямолинейную манеру речи. «Полицейскому люди открываются своей изнанкой, — говорил он своему приятелю Айре Мастарду. — Я стараюсь все время про это помнить». Джейсон не терял контроля над собой, когда студенты во время демонстрации кричали ему «свинья». Слишком велико было его презрение к этим юнцам, перед которыми открывалась дорога ко всему, о чем он когда-то мечтал. С годами он начал презирать каждого встречного.

В то утро он вернулся домой, как возвращался каждый раз — тая надежду увидеть там, как когда-то, ту милую, умную девушку, которую полюбил еще мальчишкой. Полицейский и его друзья — это обособленный круг. Полицейскому не просто завязывать приятные знакомства. Бридж, игра в шары, спортивные состязания Элен не интересовали. На вечеринках Джейсон мучился, глядя, как она виснет на каком-нибудь дюжем постовом, чтобы не упасть, или, пошатываясь, бормочет всякие непристойности. И они перестали ходить на вечеринки. Единственная задушевная подруга Элен, библиотекарша Молли Даунс, застенчивая, приятная, умная девушка, потихоньку пила. Она часто оставалась у Элен на всю ночь. И сейчас, сжимая в руке книгу, Джейсон никак не решался повернуть ключ, боясь, что услышит голоса — и один будет голосом Молли. Затем, как всегда, он расправил плечи, чтобы Элен сразу, едва он войдет, могла увидеть и поверить, что, до какого бы состояния она себя ни довела, у нее всегда есть опора — сильный, любящий ее муж.

Он открыл дверь. На него радостно бросился пудель. Джейсон на опыте убедился, что лучшая защита от взломщика — не полицейский, а собака, вот он и купил большого пуделя. Домовладелец предупредил его, что ему придется избавиться от пса: тот терпеть не мог людей в форме. Вначале Джейсон боялся даже надеть форму дома. Однако он набрался терпения. И прибегнул, так сказать, к хитрому обходному маневру. Несколько дней он носил дома только форменные сапоги, затем добавил брюки, а еще через день — рубаху. И вот наступил день, когда он надел фуражку: на нем была форма, а пудель ничего не заметил — это была победа.

Джейсон гладил собаку и прислушивался, не проснулась ли Элен. Он на цыпочках вошел в спальню, убедился, что она спит, и, как всегда испытывая тягостный стыд, подошел поближе и принюхался, весь во власти страшного и привычного напряжения. Но когда ее веки дернулись и открылись, он улыбнулся.

— Это ты, Джейсон, — сонно пробормотала она, глядя на него одним голубым глазом, ясным и осмысленным. Он успокоился. — Поставь чайник, хорошо? — попросила она потягиваясь. — Я сейчас встану.

— Не торопись, крошка, — бросил он через плечо, выходя в кухню.

Он достал из холодильника яйца и грудинку, чтобы Элен зажарила ему яичницу, и запел. В детстве он пел в церковном хоре. Но когда Элен вошла на кухню в халатике, он замолчал и смотрел, как она, сморщив лицо, обеими руками почесывает голову. Он засмеялся. Она выглядела совсем девочкой.

— Как прошел вечер? — спросил он, когда она, как обычно, налила ему стакан апельсинового сока. — Что новенького?

— Я смотрела телевизор. Читала. Никто не звонил. Очень хорошо провела вечер. А у тебя что новенького?

— Ничего. — И тут он взял книгу, которую принес домой. — Скажи мне, Юджин Шор — это имя тебе знакомо?

— Шор? Юджин Шор! Это ведь писатель?

— Вот-вот. Именно он.

— О нем писали в газетах. Была даже редакционная статья, если не вру.

— Я его недавно оштрафовал.

— Ну и что?

— А он пользуется влиянием в городе, Элен? Есть у него, по-твоему, связи? Мне надоели неприятности.

— Молли недавно упоминала его имя. О нем вдруг все заговорили. А что?

— Да ничего. Попробовал задираться. Только и всего, девочка. Мне просто хотелось узнать, знакома тебе его фамилия или нет. А это его книжка. — Он рассказал ей, откуда у него книга. Но мысли были заняты другим. — Послушай, Элен, один из наших ребят спросил, в честь кого меня назвали Джейсон. Кто такой Джейсон?

— Что? Ну ты — Джейсон.

— Я спрашиваю, кто был первый Джейсон.

— Это от греческого имени Ясон. Он ездил за золотым руном.

— А что такое руно?

— Кажется, шерсть золотого барашка.

— Чистая шерсть без синтетики! — усмехнулся он. — А книжку ты почитай.

— Пожалуй, — сказала она, перелистывая страницы. — Вроде бы интересная. За ночь прочту.

Ночью на дежурстве ему было приятно думать, что вот она сидит дома и читает. Утром, когда он вернулся, его уже ждал завтрак и она была совсем такой, как прежде.

— Очень трогательная история, — сказала она задумчиво. — Две проститутки и священник. Знаешь, Джейсон, сюжет любовный, но написано как-то возвышенно. Помнишь, как я прежде интересовалась такими книгами? И всегда играла главные роли в школьных спектаклях? Хорошо было, правда? И скетч, который я написала. Неужели он и вправду был такой смешной? Все так хвалили меня! Я только и разговаривала с тобой что про книги, которые читала, правда? Мне все это казалось необычайно важным.

Он молчал, и это ее сбило.

— О чем я говорила? Ах да! Сюжет. Между священником и епископом возникает очень интересный конфликт. А действие происходит у нас в городе, в районе, который ты хорошо знаешь. В твоем районе. Потому-то меня это так и тронуло. Нет, правда, обязательно прочти.

— А зачем?

— Будешь узнавать места.

— Ну ладно, может, и прочту.

Джейсон не сомневался, что Шор знает об этом районе куда меньше его. Чтобы прочесть книгу, ему потребовалось три дня. Он не привык читать романы, но хотелось с полным правом сказать: «Вот дурак, хоть бы знал то, про что пишет». Однако, медленно читая книгу, он поймал себя на том, что верит каждому слову в ней. Кончил он ее перед самым обедом и некоторое время сидел задумавшись.

— Вот уж не ждал, что кто-то станет распускать нюни из-за пары уличных девок, — сказал он с пренебрежительным смешком. — У этого священника не все дома, Элен. И зря епископ не взгрел его как следует.

— Так он же с ним расправился.

— Да, верно. И правильно сделал.

— Но книга очень правдивая, ты согласен, Джейсон?

— Да что ты, Элен. Душещипательная бодяга — вот и все. — Он снова пренебрежительно засмеялся. Однако, сидя с книгой на коленях, он погрузился в размышления, потому что все время, пока он читал, перед ним маячил Шор: он снова и снова падал на колени в снег, вставал и обрушивал на него резкие и язвительные слова. И, читая, ему было приятно убеждаться, что Шор — на стороне полоумных священников, а не их епископов, что он на стороне проституток и сутенеров. Да и чего другого было ждать? Этот разъяренный тип, оскорблявший его там, в снегу, ненавидевший его, конечно же, из любителей поиздеваться над полицейскими, тайный враг закона и порядка. А добавить к этому, что он тут понаписал, — и становится ясно: он и сам бы не прочь что-нибудь преступное совершить, да, видно, кишка тонка. Такой человек носа в суд не сунет. Люди вроде него всегда успевают передумать и уплачивают штрафы без суда.

Потом Джейсон заметил, что прислушивается к шагам Элен в спальне. Каждый доносившийся оттуда звук отзывался в нем смутной тревогой. Что-то в книге Шора по-настоящему его задело, а шаги Элен и шорохи в спальне вдруг перевели все на личную обиду, которую усугубляло воспоминание о том, с каким презрением смотрел на него Шор. Священник в книге — священник Шора — относился к двум проституткам с сердечной заботливостью, с нежной заботливостью, но и только. Ни о чем другом он и не думал. Смысл книги, с точки зрения Джейсона, заключался в том, что этот самый священник был редкостный дурак. Вся его сердечная заботливость не дала ему никакой власти ни над девками, ни над кем другим. Девки, не то чтобы сказать ему спасибо, продолжали жить как жили, а епископу пришлось вправить ему мозги. Молодец епископ! Хоть один умный человек нашелся. Но при всем своем презрении к этому попу Джейсон, прислушиваясь к шагам Элен, начал думать о нежной заботливости, с какой он относится к ней, и тут ему пришло в голову, что, знай Шор об их жизни, так, пожалуй, он бы пожалел его, как жалел священника, — за то, что он вообразил себе, будто его любовь и внимание могут оберечь Элен от бутылки. Едва подумав об этом, Джейсон опять разозлился и вновь увидел, как Шор, весь в снегу, обжигает его презрением. «Да что со мной такое?» — удивился он. Нет, ему следовало бы арестовать Шора за сопротивление полиции. Любой инспектор, любой судья сказал бы, что он поступил правильно, если бы арестовал Шора и препроводил в участок. Любой полицейский заслужил бы одобрение начальства, если бы не стал терпеть подобные оскорбления. Так что же с ним случилось? Неужели он почувствовал в Шоре какую-то угрозу? Нет, он не из пугливых. Но на душе стало скверно. Этого типа могли бы осудить. И тогда бы он стал тем, чем ему и положено быть: человеком с судимостью.

— Джейсон! — окликнула его Элен. — Не пора ли вывести Перси?

Пудель уже вертелся возле кресла, просительно поглядывая на хозяина.

— Ладно, — сказал Джейсон, — пошли.

В конце недели Элен предупредила его, что Молли придет пообедать с ней. Он ничего против не имел. Вернувшись домой, он позвал:

— Элен! Элен!

Она не откликнулась. Постель не была расстелена. Он рухнул на стул. Пудель вертелся рядом и норовил лизнуть ему руку.

— И ты впустил эту запойную в дом? — сказал он пуделю. — Какой от тебя толк, Перси?

Его охватила паника. Он знал, что станет еще хуже, если он будет сидеть тут, ожидая и надеясь.

Была половина десятого; он так и не снял формы. Он вышел из дома неторопливой походкой сдержанного, спокойного полицейского, сел в свою машину и поехал в центр, к городской библиотеке.

Всякий раз, когда ему приходилось проделывать этот путь — а приходилось его проделывать много раз, — он убеждал себя, что ему все равно и он готов съездить еще хоть тысячу раз. Но впервые ему было страшно идти к Молли. Ее квартира была на втором этаже старого дома. Джейсон испытывал ненависть к каждой ступеньке. Он постучал в дверь квартиры. Никто не отозвался. Постучал во второй раз, в третий, а потом холодно и без колебаний с размаху надавил на дверь всей тяжестью своего крепкого тела. Косяк треснул, от него отлетела большая щепка.

В гостиной стоял кислый запах винного перегара. Занавески на окнах были задернуты. Элен лежала на полу и храпела, открыв рот. Этот громкий булькающий храп его потряс. Джейсон глядел на нее, сдерживая дрожь. Потом подошел к окну, отдернул занавески, открыл окно, повернулся и поднял свою жену. Платье на груди было вымазано рвотой. Грязная женщина с вонючим дыханием. Он прошел в ванную, взял полотенце, намочил его в теплой воде, отчистил платье, а потом начал бережно утирать лицо Элен, пока ее веки не задрожали и не поднялись.

— Это ты, Джейсон? — сказала она.

— Я, не волнуйся, — сказал он. Ее голубые глаза смотрели на него умоляюще и испуганно. Нежно ее поцеловав, он пригладил ее золотистые волосы. — Все хорошо, — сказал он и ласково коснулся веснушек у нее на лице, как делал всегда, чтобы ее успокоить. Когда он усадил ее в углу дивана, она заплетающимся языком пробормотала:

— Который час? Ты позавтракал?

Но он услышал, что доносившийся из спальни храп Молли, густой клокочущий храп, вдруг затих. Он пересек комнату тремя решительными шагами и закрыл за собой дверь спальни.

Молли сползла с кровати и с трудом выпрямилась, пытаясь отбросить волосы с лица.

— Джейсон! — сказала она умоляюще. — Послушай, Джейсон! У тебя такое сумасшедшее время работы. Что остается делать женщине? И ведь не просто несколько часов, твоих рабочих часов, у тебя вся жизнь такая. Ей одиноко. И скучно. Когда у тебя больше нет сил терпеть, что ты делаешь? Люди должны находить способ, чтобы быть вместе. Я люблю Элен не меньше… — Внезапно она протестующе заслонилась рукой. — Джейсон, погоди…

Пощечина была такой сильной, что Молли упала. Она застонала, лежа на полу, потом на коленях отползла от него к стене, боясь, что он ударит ее ногой.

— Больше не лезь в мою жизнь, — сказал он негромко и вернулся в гостиную.

По дороге домой Элен дремала, прислонившись головой к его плечу. Джейсон сидел суровый, окаменевший, его могучие плечи горбились. Он пытался внушить себе, что его страдания значения не имеют: надо терпеть, и только.

Когда они подъехали к дому, он обрадовался, что небо хмурится и женщины с детьми предпочли не выходить на улицу. Утро было пасмурным, темные тучи набухли дождем. Если бы светило солнце, женщины прогуливались бы с колясочками, кругом играли бы ребятишки. Но теперь женщины могли только смотреть на них из окон, как уже смотрели не раз. На втором этаже у окна стояла миссис Шевиц. Занавеска покачивалась. Джейсон вылез из машины и быстро потащил Элен к дверям, так крепко держа ее за локоть, что казалось, будто она сама торопится поскорее добраться до безопасного убежища — до их квартиры. Пудель, узнав их шаги, радостно залаял и, когда Джейсон открыл дверь, в восторге прыгнул на них, а потом побежал за Элен к креслу у окна. Он лизал ей руку, а она гладила его.

— Джейсон… — сказала она жалобно. Ее бледное, больное лицо было полно раскаяния.

— Ты чего-нибудь хочешь, Элен? Сварить тебе кофе?

— Да, кофе, Джейсон.

— Элен…

— Прости, Джейсон, — прошептала она, отворачиваясь. — Я ведь никогда не лгала, правда, Джейсон. А теперь по телефону я все выдумываю. Не знаю почему. Кто-нибудь позвонит мне, а я начинаю выдумывать всякие нелепости.

— Все бесполезно. Я вел себя глупо, Элен. Я не помогаю тебе. Ничего не получается. Я бессилен. Тебе надо уехать и лечиться по-настоящему.

— Мне надо только одно: чтобы ты был со мной, Джейсон.

— Это я тебе внушил, Элен. Я вел себя очень глупо.

— Нет-нет. Мне нужен только ты, Джейсон.

— От меня нет никакого толку, Элен. А может быть, даже вред, — сказал он, больно раня себя каждым словом. — Ну, пойду варить кофе. Я ведь не завтракал.

На кухне он сварил кофе. «Какой приятный аромат! — подумал Джейсон. — Очень важно, что кофе по-прежнему так хорошо пахнет». Он отнес чашку жопе. Рука Элен, держащая чашку, дрожала, она тупо смотрела перед собой. Вот она — его вера в силу любви и заботы и ее вера, что ничего другого ей и не нужно, — все в этой дрожащей руке и ее тупом взгляде. И вера эта на его глазах исчезла — он увидел по ее лицу. Ему хотелось закричать: «Почему, почему этого недостаточно?!» — но он сделал над собой усилие и отвернулся от нее.

— Сними платье, — сказал он твердо. — Его надо отдать в чистку. В этом доме много чего надо вычистить. Элен, ты уедешь.

— Джейсон! Нет!

— Туда, где о тебе будут по-настоящему заботиться и по-настоящему лечить. Остальное зависит только от тебя. От тебя.

— Джейсон, ну пожалуйста…

— И ты еще споришь! — сказал он жестко. — Хватит.

Джейсон все устроил на следующий же день и увез Элен в лечебницу в шестидесяти милях от города. Теперь все зависит от нее, сказал он ей. Она горько плакала. Он будет навещать ее каждую субботу, сказал он. Расставание было мучительным. Отчего-то ему казалось, что и его самого словно не стало. Но ведь вся его жизнь была сосредоточена на Элен — вся его неприметная, тревожная жизнь, сказал он себе. Люди изо дня в день тешатся самообманом. По дороге домой на него нашло холодное отупение. Испугавшись, он включил приемник и начал внимательно слушать, словно ожидал какого-то специального сообщения. Он почти сутки не сомкнул глаз, однако когда отправился на ночное дежурство, то держался еще более надменно и холодно, чем обычно. Они с Айрой Мастардом, его приятелем, патрулировали свой участок в машине без опознавательных знаков. Шел дождь. Верзила Айра был жизнерадостный здоровяк и счастливый семьянин. Он регулярно ходил в церковь, и у него было двое детей. Джейсону давно хотелось, чтобы Элен подружилась с Мэй Мастард. Но шумная, веселая и довольно вульгарная Мэй ни разу в жизни не взяла в руки книгу.

К полуночи дождь не перестал, и Джейсон с Айрой, объезжая свой участок, мирно обсуждали сравнительные преимущества футбола и бейсбола как зрелищ. Джейсон любил футбол. Айра предпочитал более медлительный бейсбол, с его внезапными захватывающими игровыми моментами. По ветровому стеклу стекали дождевые струи, и сидевший за рулем Джейсон не спускал глаз с дороги.

— Играй ты в футбол, Джейсон, кем бы ты хотел быть в команде?

— Дай-ка подумать. Нападающим во второй линии.

— Там не отличишься.

— Зато видно все, что происходит на поле… Черт, нашли время для разговоров!

— Да что такое?

— Дождь идет, Айра.

Из-за дождя видимость была очень плохой. Они находились в конце Университетской улицы, когда радиотелефон вдруг ожил: «Перехватите старый голубой „седан“ с двумя мужчинами, движущийся в восточном направлении. Ограблен ресторан на Дандес. Оба вооружены».

— Смотри-ка, Джейсон, — старый голубой «седан»!

Машина, выскочив откуда-то сзади, обогнала их. Сквозь дождевую завесу они успели увидеть только одного из сидящих в ней. Машина неожиданно вильнула, и Джейсон попытался ее настичь — он был метрах в тридцати от нее. На перекрестке вспыхнул желтый свет. Машина впереди успела проскочить, а Джейсон, выезжая на красный свет, вынужден был сбросить скорость. Айра сказал:

— Полегче, Джейсон. Может, это просто парочка пьяных мальчишек.

И Джейсон затормозил. Однако, когда загорелся зеленый свет, он выжал педаль газа почти до предела. Дождь был такой сильный, что Джейсон еле различал впереди красные хвостовые фонари, движущиеся почти у самой осевой линии, словно человек за рулем хотел обеспечить себе побольше места для маневров. Джейсон нагнал его справа. На секунду его окно поравнялось с передним окном голубой машины. Джейсон включил плафон, опустил стекло и требовательно махнул рукой. Человек в голубой машине тоже опустил стекло. Джейсон крикнул:

— Полиция! Поставьте машину у обочины!

Но его захлестнули струи дождя. Быть может, из-за дождя не было видно, что они полицейские. Водитель голубой машины стремительно поднял стекло. Высунув руку, Джейсон заорал:

— Остановитесь. Полиция! Полиция!

Он забыл, что за завесой дождя в его машине без опознавательных знаков трудно узнать патрульную. Голубой «седан» рванул вперед. Джейсон зло выругался.

— Не переживай, Джейсон, — сказал Айра. — Мы их нагоним у следующего светофора.

У светофора они их действительно нагнали — опять справа. Джейсон опустил стекло.

— Полиция! — крикнул он.

Молодой человек опустил стекло, сложил ладони рупором и, ухмыляясь, выкрикнул что-то невнятное. Только матерное слово прозвучало совершенно ясно, за ним последовал насмешливый жест. К следующему перекрестку обе машины подъехали на зеленый свет. На середине перекрестка старый «седан» внезапно остановился, Джейсон проскочил вперед на следующую улицу, машина позади развернулась в восточном направлении, и ему почудилось, что и из нее донесся хохот.

— Это они, — сказал он Айре. — Можно не сомневаться.

И Айра ответил:

— Ага. И либо они большие ловкачи, либо полоумные. А то нажрались наркотиков.

Джейсон включил задний ход и вылетел назад на перекресток. Машина, мчавшаяся сквозь дождь им навстречу, отчаянно засигналила, рванула в сторону и обдала их водой из лужи.

— Погоди, еще одна! — сказал Айра.

Наконец путь был свободен, но, когда Джейсон повернул, красные огни хвостовых фонарей были уже в двух кварталах впереди и превратились в смутные пятнышки.

— Сукин сын, нахал желторотый, — сказал Джейсон.

Он весь трепетал от возбуждения, чувствуя, что вот-вот обретет желанную разрядку. Даже не притормозив, он бросил машину на красный свет прямо под радиатор накатившего автобуса и резко вывернул руль, так что перепуганный Айра почти упал на него. С головы у Айры слетела фуражка.

— Черт! — ахнул он. — Джейсон, у меня жена, дети.

Нагоняя красные огни, они промчались мимо Гарденс, пересекли широкую Джарвис-стрит на зеленый свет и оказались в районе старых, обветшалых домов, где ютилась беднота. Огни внезапно исчезли.

— Свернули вон туда, — сказал Айра.

— Нет, они свернули за угол, — возразил Джейсон.

— Под этим проклятущим дождем ничего не разберешь, — сказал Айра. — Может, они просто встали между теми машинами.

— Нет, свернули на Беркли, — заявил Джейсон и не снизил скорости, хотя это позволило бы Айре получше рассмотреть машины, стоящие вдоль тротуаров. Беркли была старинной узкой замызганной улочкой, почти не освещенной и пустынной. В дальнем ее конце они увидели красный огонек, медленно поворачивающий за дом.

— Это они, Айра! — крикнул Джейсон.

Выпрыгнув из машины, Джейсон на ходу выхватил пистолет. Айра положил руку на пистолет, но не вытащил его из кобуры. Дождь мешал им оглядеться как следует. Нигде ни огонька. Пустырь — широкий, засыпанный шлаком пустырь — весь в колеях, полных воды, а за ним низкое длинное строение. Айра навел на него фонарик. Осветилась старая ржавая вывеска «Гараж». Двери были закрыты. Слева по всему пустырю до повалившегося некрашеного забора почти впритык стояли машины. За сеткой дождя в углу у забора виднелась машина с распахнутой дверцей. Старая голубая машина. Из нее вылезли двое. Захлопнулась дверца, заслоненная от Джейсона корпусом машины. Тот, кто вылез из нее, обошел вокруг и встал рядом со вторым. Они были без шляп и замерли в луче фонарика, под серебряными струями, растерянно мигая. Потом неуверенно пошли вперед и остановились шагах в восьми за двумя железными бочками. Одна из бочек валялась на боку.

— Ну-ка, руки на голову! — крикнул Джейсон. В свете фонарика одному из них можно было дать лет двадцать, второму, щуплому, — не больше семнадцати. Оба длинноволосые, в блестящих от дождя кожаных куртках и в рубашках с открытым воротом. В свете фонарика их кожа казалась не то желтой, не то коричневой.

— Еще чего! — задиристо крикнул более высокий. — Вы что, спятили?

— Поднимите руки и подойдите!

— Эй вы, это наша машина!

— Заткнись. И подойди.

— Что мы такого сделали? — закричал старший. — Чего вам надо? — Он говорил с акцентом. — Оштрафовать нас? Валяйте! — И он засмеялся. Потом шагнул вперед смело и заносчиво, угрожающе уверенный в себе, сунул руку во внутренний карман куртки и вытащил что-то. И в тот же миг ослепительно полыхнуло у Джейсона в голове, он содрогнулся, как от удара, а парень в кожаной куртке, получив пулю в грудь, повернулся на месте, сделал шаг, споткнулся о бочку, медленно повалился на бок, лицом в лужу, и замер. Из его открытого рта вырвался булькающий звук. Худенький жалобно вскрикнул, потом захлебнулся в рыдании, словно принесенном струями дождя. Фонарик Айры осветил его лицо, сморщившееся, как у испуганного ребенка.

— Вы убили моего брата… моего брата, — крикнул он и с воплем упал на неподвижное тело.

Айра осторожно подошел поближе и навел фонарик на их блестящие волосы и мокрые шеи. Джейсон был не в силах сдвинуться с места, парализованный странным трепетом, который пронизывал его насквозь. Ослепительная вспышка, ожегшая сначала мозг, а потом все тело, словно швырнула его в мучительном напряжении на край бездны и столкнула его вниз, но, пока он падал во мрак, бездна вдруг раскрылась, как сияющий цветок, и ослепила его ликующим осознанием самой сути жизни и всего того, что в этом новом осознании обрело сверкающую высоту. Вот оно — самое важное событие в его жизни! Ни с чем не сравнимое! Он даже не понял, когда Айра сказал:

— Джейсон, по-моему, он убит.

— А-а…

— Джейсон, бога ради…

Младший брат, медленно поднявшись на ноги, пронзительно закричал:

— Ты убил Хуана! Сукин ты сын! Хуан только хотел достать свое водительское удостоверение. Смотри. Вот оно — у него в руке. Смотри же!

Удостоверение убитого островком лежало в небольшой луже. Да, оно лежало в воде, и брат кричал под струями дождя, льющего на мертвеца, а в старых домах загорались окна, и Айра пытался удержать младшего брата.

— Джейсон, вызови «скорую». Бога ради, Джейсон, очнись же! — кричал Айра.

— А, да, «скорую», — сказал Джейсон и, подбежав к машине, вызвал «скорую».

Потом связался с инспектором и доложил о случившемся. И вдруг почувствовал полную опустошенность. Он стоял у колеи, по лицу стекали струи дождя, и это было приятно. Не хотелось ни думать, ни действовать, но надо было подойти к Айре. В ушах отдавались рыдания мальчишки. В домах по обе стороны гаража светились теперь чуть не все окна. Внезапно вокруг появились какие-то люди — мужчины и женщины — в старых домашних халатах, с зонтиками. Они подходили все ближе. Вскоре перед гаражом скопилось множество зонтиков — будто черное одеяло развертывалось в красных бликах вертушки приближающейся машины «скорой помощи». Айра крикнул:

— Расходитесь, расходитесь! По домам! Не толпитесь тут!

Подъехали еще две полицейские машины, и три пары фар озарили улицу и крылечки, на которых стояли люди, укрываясь от дождя. Два дюжих детектива и инспектор Моффет, пожилой, спокойный человек, направились к скоплению зонтиков. Айра заговорил с инспектором. Санитары положили Хуана, фамилия которого все еще была неизвестна, на носилки, прикрыв лицо простыней. Они отнесли его в машину и захлопнули дверцу. Удар дверцы прозвучал громко и резко.

— Ну все, — сказал Айра, обернувшись к лицам под зонтиками.

Джейсон поглядел вокруг, словно говорил не Айра, а еще кто-то. Детективы в штатском посадили младшего брата в свою машину и повезли его в управление, а Джейсон и Айра поехали за ними в своей машине. Айра прежде подобрал в луже водительское удостоверение, открыл его и посветил фонариком.

— Хуан Гонсалес.

— Может, испанцы?

— Больше смахивали на мулатов.

— Угу, — ответил Джейсон и нервно добавил: — Ты же видел все, как было, Айра.

— Угу.

— Ты видел, как он бросился на меня.

— Конечно.

— Ты видел, что он сделал.

— Тебе ведь что-то показалось, да, Джейсон? Только ничего этого не было, тебе померещилось.

— Айра, ты же сам сказал, что у них наверняка есть пистолеты.

— Ну да, Джейсон.

Они понимали друг друга с полуслова. До управления было всего пять минут езды. Мэллори, дежурный инспектор, уже знал о происшествии от инспектора Моффета.

— Скверно, Дансфорд, — сказал он. Ему было известно, что Джейсон умеет держать себя в руках. — Второй пока в шоке.

Младший брат сгорбился на стуле, мокрый насквозь, трясущийся, с остекленевшими глазами. От его воинственности не осталось и следа. Его обыскали. При нем было удостоверение личности, свидетельствующее, что его фамилия Гонсалес. Он из Панамы, сказал он. Приехал сюда шесть лет назад, живет с матерью, которая по-английски говорит плохо. Она уборщица, убирает конторы по ночам. Рестораны? Ограбления? Ничего он ни про какие рестораны и ограбления не знает. Они с братом были на вечеринке и немножко выпили; на вечеринку пришло десять парней и девушек. Инспектор Мэллори спросил, где была вечеринка. Он глухо назвал адрес.

— Наверное, и в телефонной книге есть. Я помню, мой брат звонил туда.

Он был оглушен, сломлен, но все-таки вспомнил имена тех, кто присутствовал на вечеринке, и назвал адреса некоторых. Полицейский тут же взял телефонную книгу и позвонил по указанному адресу. Через несколько минут он вернулся.

— Я говорил с чьей-то женой, — сказал он. — Он и его брат провели там весь вечер. Полно свидетелей. Так что они, выходит, чистые.

Только тогда Тони Гонсалес нерешительно поднялся со стула.

— А как же Хуан? — дрогнувшим от ужаса голосом сказал он. — Хуан убит! Что я скажу маме, когда она вернется домой? Как мне объяснить, когда она спросит — за что?

— Это тяжело, сынок. Но объяснить можно, — хмуро сказал инспектор Мэллори. — Когда полиция сигналит: «остановитесь», следует остановиться. А не бежать. Тебе сейчас плохо, я понимаю. Тебя отвезут домой, и кто-нибудь с тобой побудет и поговорит с твоей матерью.

Паренька увели.

— Черт знает какая каша, Джейсон, — сказал Мэллори. — Идемте в кабинет. Составим рапорт и обдумаем положение. Нет, погодите. Надо кое-куда позвонить. Я не хочу, чтобы это сразу дошло до газет. Еще слава богу, что он панамец. Их тут немного, и большого шума они не поднимут. Слава богу.

Джейсон хранил молчание, не пытаясь оправдываться, и на всех его полная достоинства отрешенность произвела большое впечатление. Какой-то частью сознания он мучительно сострадал брату убитого. Он видел, как тот возвращается домой, видел, как ничком падает на кровать, снова вскакивает, дрожа, рыдая, страшась возвращения матери. Но другая часть сознания служила Джейсону щитом от них всех, не допускала к нему ничего извне, оставляя его в странном недоуменном безмолвии.

— Дансфорд, Дансфорд, вы слышите, что я говорю?. Нам нужен официальный рапорт. И от вас тоже, Мастард, — сказал инспектор, который кончил звонить и вернулся. — Начальник где-то на банкете произносит речь. Заместитель сейчас приедет. Я постарался ничего не упустить. Попросил Готлиба подъехать. В такой ситуации нам, конечно, понадобится такой юрист, как он.

Вошел высокий, худой Марлоу — заместитель начальника, рьяный службист. Он уже знал, что произошло. Сначала докладывал Джейсон, потом Айра.

— Я одно вам скажу, сэр, — продолжал Айра. — Ни он, ни я ни о чем подобном и не помышляли. В жизни не видел, чтобы человек так опешил, как Дансфорд, когда он выстрелил, а подозреваемый выдернул руку из кармана и в ней не оказалось пистолета. Он просто окаменел от неожиданности. Может, подозреваемый просто решил пофорсить. Но Дансфорд совсем был ошеломлен — настолько он был уверен, что подозреваемый полез за пистолетом. — Повернувшись к Джейсону, который и теперь был словно не в себе, он добавил: — Не принимай так близко к сердцу, Джейсон.

Приехал Готлиб, сел рядом с ними и заставил их вновь и вновь рассказывать, что произошло. Он докопался до мелких, но существенных подробностей: когда они гнались за машиной, те в ней выкрикивали непристойные ругательства. Это очень важно. Близко ли был убитый, когда сделал угрожающий жест? С угрозой шагнул вперед и внезапно сунул руку в карман? Близко? Вот настолько? Даже ближе? Да. Веские обстоятельства. Откинувшись на спинку кресла, Готлиб задумался. Он рекомендует начальнику и полицейской комиссии, сказал он наконец, не отстранять Джейсона от исполнения служебных обязанностей. Не то возникнет впечатление, будто он в чем-то виноват. И тогда придется провести официальное расследование. Нет, он считает, что пока все может обойтись судебным разбирательством, которое просто установит, каким образом погиб этот человек, от чьей руки, а также была ли его смерть результатом роковой случайности. Затем Джейсона попросили выйти и подождать, пока они закончат совещаться.

Джейсон расхаживал взад и вперед по коридору, не в силах оторвать глаз от пола, выложенного новенькой блестящей плиткой. Он очень надеялся на этого цепкого толстяка Готлиба. Активный участник предвыборных кампаний — не исключено, что скоро будет избран генеральным прокурором. Уборщица протирала шваброй пол. Грузная, седая, с утомленным бледным лицом, она, не поднимая глаз от швабры, мало-помалу приближалась к Джейсону. Он вдруг начал старательно следить, чтобы не наступить на протертую сторону пола, но уборщица все равно ни разу не поглядела на него: для нее существовали лишь его ботинки да пара ног. Он все ждал, что вот-вот его охватит невыносимое раскаяние, и почему-то казалось, что очень многое зависит от того, посмотрит она на него или нет. Один внимательный скользнувший по нему взгляд этой ссутулившейся уборщицы мог бы выбить почву у него из-под ног. Мог бы напомнить ему о матери, которую он уважал, которой восхищался. Но уборщица упорно не поднимала головы. Значит, он обречен терпеть муки раскаяния и одиночества. И вдруг ему стало все равно. Он даже удивился: можно не терзаться, можно вновь почувствовать, как всего тебя переполняет чудесное ощущение собственной значимости, пьянящее ощущение, что ты стал центром событий, — то ощущение, которое он испытал, когда стоял под дождем после выстрела.

— Дансфорд! — позвал инспектор Мэллори, открывая дверь кабинета.

— Слушаю, сэр.

— Можете поехать домой. Или хотите закончить дежурство с Мастардом?

— Хочу закончить дежурство, сэр.

— Молодец!

На следующее утро в газете появилась фотография Джейсона — отличная фотография красивого, улыбающегося, благожелательного полицейского. Снимок был сделан пять лет назад, как раз когда Джейсон узнал, что его жена беременна, и до того, как произошел выкидыш. Его тогда переполняли гордость и счастье. В заметке под фотографией сочувственно рассказывалось о ночном происшествии. Полицейский Дансфорд от исполнения обязанностей не отстранен. Назначено судебное разбирательство, которое определит, каким образом погиб Хуан Гонсалес, поскольку точно установлено, что к грабежу он причастен не был. Измученная горем и страхом мать крикнула репортеру: «Справедливость! Где она — справедливость? Где мой сын? Он был такой хороший мальчик!»

Фотография Джейсона в утренней газете лежала на кухонном столе, прямо у Лизы перед глазами, пока она торопливо пила кофе. Она опять опоздала на работу, потому что последнее время постоянно недосыпала. И только много позже, когда они с Джейком и Уилмой Фултонами после кино отправились в Парк-Пласа выпить, Ал вдруг сказал:

— Надо бы посмотреть, что происходит в мире. Я за весь день не раскрыл газеты.

Он купил газету, и они поднялись в бар на крыше, но на террасе было холодно, а в зале темно. Высокая прелестная Хелина кивнула им и чему-то улыбнулась. Джейку нравилось бывать в этих барах со своей красавицей Уилмой. У него был очень уверенный вид — даже в окружающих он вселял спокойствие. Благодаря знакомствам в барах, которые Джейк завязывал с обычной своей обаятельной профессорской непринужденностью, его уже трижды приглашали принять участие в телевизионных передачах. К тому же он любил со вкусом выпить.

Ал читал газету, и Лиза повернулась к Уилме, чтобы сказать, как ей нравится ее новая прическа. Она теперь похожа на смелую исландскую принцессу-пиратку, сказала Лиза. Эта супружеская пара очень занимала ее. Они всегда были вместе и тем не менее как будто умели обходиться друг без друга. И они, случалось, бурно ссорились. Однажды Джейк дал Уилме пощечину, а она как-то раз попыталась стукнуть его каблуком туфли. Тем не менее они, когда бывали вместо, смеялись и веселились. Уилма, дочь богатого врача, росла с тремя братьями и тремя сестрами, и потому в ней жило то ощущение внутренней уравновешенности и спокойствия, какое дает большая дружная семья. Лизе в ней не нравилось только одно: стоило ей, Лизе, купить новое платье, как Уилма сразу же начинала расспрашивать, где именно она купила и со скидкой или нет, а потом отправлялась туда и требовала точно такое же за точно такую же цену.

— Вот так да, — сказал Ал. — Смотрите, это же мой полицейский.

— Как это — твой полицейский? — спросил Джейк.

— Ну тот, который привязался к Шору.

— И что же он натворил теперь?

— Убил какого-то паренька. Застрелил его.

— Не может быть! Дай поглядеть.

Они передавали газету из рук в руки.

— Невероятно, — сказал Ал. — Мне кажется, Шор с первого взгляда уловил, что страсть к насилию в нем так и бурлит.

— По фотографии этого не видно, — заметила Лиза.

— Он здесь не похож на себя. Совсем не то выражение.

— Конечно, — сардонически сказал Джейк. — У них наверняка имеются снимки на все случаи жизни: например, благодушный, сияющий улыбкой полицейский, друг своей улицы.

— Главное то, — сказал Ал, — что Шор сразу в нем разобрался. Слышали бы вы, как он его отделал!

— И что же он говорил?

— Он знал, что этот тип готов его прикончить.

— А, брось, Ал!

— Но я же был там. Я и сейчас вижу лицо этого фараона — как оно вдруг замаячило в свете фар. Такая в нем была угрюмая злоба! Интересно, в городе ли Шор?

— Позвони ему.

— Может быть, и позвоню.

— Шор — высшая инстанция, верно?

— Вот это мне в тебе и нравится, Джейк. Ты всегда всем точно знаешь цену.

Джейк беспомощно улыбнулся, потом развел руками.

— Значит, теперь я все неверно оцениваю, — сказал он.

Ал растерялся. Этой широкой улыбкой Джейк словно признавал свое поражение, и Ал смутился. Он встал со словами:

— Гак я пойду позвоню.

— Ал изменился, — сказала Лиза, глядя ему вслед. — Правда, он изменился, Джейк?

— Конечно. И это прекрасно.

— Прекрасно?

— Что-то его задело за живое.

— Но так ли уж это прекрасно?

— Если он возьмется за дело всерьез — да.

— Но он не берется. И Шор ничем не помог.

— Не имеет значения. Я не знаю, чего он добивается, но выйдет что-то значительное. Глядя на него, я чувствую: все мои надежды — это нечто по совместительству. Надежды человека — его совместительство, его вздохи на луну. Вот что луна означает в наши дни — работу по совместительству. Неплохо сказано, а? — И он засмеялся.

— Ал теперь будто на взводе, и от этого стал красивее, — сказала Уилма.

— Уилма предпочитает, чтобы ее мужчины являлись к ней уже на взводе.

— Ну и что? — сказала Уилма. — Пусть заряжаются сами, я слишком ленива.

Джейк всегда умел говорить властно и убежденно, как епископ, вещающий благоговейной пастве. Он знал, что это верный тон. Благодаря ему он оставался хорошим преподавателем даже в самые скверные дни, когда, в сущности, ему почти нечего было сказать: ведь хороший преподаватель — всегда хороший актер. И теперь он протянул к Лизе обе руки. Он хотел утешить, помочь, и говорил вполне искренне, веря, что правильно понял теперешнее состояние Ала.

— Послушай, Лиза, — сказал он. — Беда в том, что Юджин Шор жив. Он здесь, он стоит у Ала над душой, и Ал не может прийти к окончательным выводам. Вот будь Шор покойником…

— Почему им всем надо непременно быть покойниками?

— На следующий день после кончины они преображаются. Через очень короткое время они уже видны в перспективе. Вот почему у меня с Фицджеральдом все шло гладко. Но раз Шор живет тут, в городе…

— Вы отвратительны, — сказала Лиза. — Гробовщики — вот вы кто. Гробовщики.

Однако Джейк продолжал рассуждать о взаимоотношениях между художником и исследователем. Лиза все больше раздражалась — и не только из-за его непререкаемого тона, но еще и потому, что, упоенный своей мудростью, он уже словно вел семинар.

— Сколько можно разговаривать по телефону? — сказала она с досадой. — Закажи мне еще порцию, Джейк, а я схожу за Алом.

Ал в одиночестве стоял у парапета и смотрел на город. Голова и плечи его черным силуэтом вырисовывались на фоне ночного неба. Так же стоял он в тот вечер в Риме на Капитолийском холме и смотрел вниз на Форум. Голова повернута чуть в сторону, неотрывно смотрит куда-то вдаль. Лиза поняла, что он не видит упорядоченные, убегающие вдаль цепочки огней. Может быть, он видит узкие проулки под дождем, гараж, вспышку выстрела… вспышку выстрела, которая стала одним из этих огней? Обернувшись на ее шаги, он показал в ту сторону.

— Эти ребята жили где-то там. — Он обвел взглядом окрестности. — Наш город. Никаких великих преступлений. Никаких великих гробниц. Никакой истории. — Небо на западе вдруг запылало огненным заревом, оно разлилось шире, стало ярче, погасло и вновь стало ослепительно алым. — Большой пожар, — сказал он. — Наверно, загорелся лесной склад. Запылал наш рассвет.

— Ты говорил с Шором?

— Его нет дома.

— Это настолько важно?

— Да, для меня важно.

— Пойдем выпьем напоследок. И домой. По правде говоря, я жутко устала.

— Малышка моя, — сказал он, обнимая ее за плечи, и они пошли назад. — Но ты никогда не выглядишь усталой. Как это у тебя получается? Ладно, домой так домой. А знаешь, давай вырежем эту заметку и пошлем Шору на случай, если он ее не видел. Я хочу попросить, чтобы он пошел со мной на суд. Уверен, что он захочет присутствовать на разбирательстве. Как по-твоему?

— Не знаю… — начала Лиза, а потом, взглянув на него, воскликнула про себя: «Черт бы побрал этого идиота полицейского!» — потому что успела заметить, как заблестели у Ала глаза. Ну конечно же, в том, как Шор отнесется к этому фараону, которого сама Лиза склонна считать самым обыкновенным зверюгой полицейским, конечно же, во всем этом Ал надеется нащупать еще одну уводящую вдаль дорогу.

Следующие несколько дней она невольно старалась все время быть с Алом — так ей нравилась та радостная легкость, которую вдруг он обрел. Его неуемные фантазии внушали ей ощущение, что вот-вот наступят какие-то перемены; еще немного, и они будут счастливы — тут, в их городе. Но во всем этом было трудно разобраться, и постепенно ее начали одолевать сомнения. У нее опускались руки, потому что она все больше убеждалась, что его манера работать нисколько не изменилась; в сути своей она и не могла измениться. Знакомство с Шором только укрепило его потребность в том, чтобы работа все продолжалась и продолжалась. И вот теперь он ждал, что Шор и полицейский дадут ему новый материал. Что он такое — Ал? — спрашивала она себя с тревогой. Ученый, тоскующий по подлинной жизни и любви? Нет, любить Ал умеет, только теперь он влюблен в видение. Тут Лиза испуганно спросила себя: «Ну а его работа? На что он будет жить? А как же я?»

Поздно вечером он по-прежнему уходил один, а когда возвращался, она вслушивалась в привычные шорохи — он переодевался в свой рабочий костюм. И она допустила ошибку. Как-то она раздраженно бросила:

— Ради всего святого, Ал, неужели тебе самому не хочется положить этому конец? Чтобы взяться за что-нибудь еще? Чтобы снова принадлежать самому себе?

Он долго смотрел на нее с недоумением, которое затем сменилось досадой.

— Ты кое о чем забываешь, — сказал он. — Я бы мог тебе напомнить, но не стану.

Она притворилась перед собой, будто не поняла, что он имел в виду, но теперь он, если возвращался поздно, к ней в спальню не приходил, и, лежа в постели, она ждала и изнывала от одиночества. Глаза привыкали к темноте. Она различала смутные тени на потолке и серый отсвет на комоде у стены. В такой темноте Ал, когда еще приходил к ней, гладил ее по бедру и приговаривал: «Ну а что Пегги скажет сегодня?» Смешно, почему он называл ее бок Пегги? Лизу терзали одиночество и обида, но потом ее мысли переключились на Шора. Она словно увидела его совершенно отчетливо, ясно: неукротимый эгоцентрик, всегда умеющий поставить на своем. Закон Шора! Да обыкновенный человек, как и все другие. И как бы он ни был величествен в своей тайной необузданной любви к людям, ему, конечно, льстит, что он создал мир, в который вошел молодой студент и поверил, будто должен остаться в нем навсегда — в этом бесконечном мире. Какой триумф для художника-творца! В своей непомерной гордости Шор и дальше будет вести себя с Алом все так же: он будет обаятелен и неуловим. Почему бы и нет? Он же человек. Ведь его никто еще не возносил на такой пьедестал. «Но мы с вами понимаем друг друга, мистер Шор», — подумала она угрюмо и мысленно начала разделываться с ним. Она нахлобучила на него бобровую шапку и поставила его на ступеньки ратуши в яркий солнечный день перед огромной толпой, перед мэром и другими представителями городских властей. Они окружили его плотным кольцом; на нем был его двубортный костюм. Три священника стояли за спиной мэра, который поглаживал щеточку усов и улыбался. «Сэр, ах, сэр! — сказал он. — Вы законопослушный гражданин, но ваши произведения крамольны в худшем смысле слова. В людях немало лицемерия, подлости, преступных склонностей, но, сэр, скрижали, на которых написаны ваши произведения, необходимо уничтожить. Сэр, мы глубоко вам сочувствуем, но вы должны покинуть этот город. Немедленно его покинуть». Шор снял бобровую шапку, пригладил мех, а потом водрузил ее на голову мэра и пошел прочь, все дальше и дальше, улыбаясь своей легкой растерянной улыбкой, и его фигура становилась все меньше, все туманнее, а потом исчезла. Навсегда, навсегда.

Лиза вдруг села на постели, полная ледяной уверенности, что Ал никогда не завершит своей работы о Шоре и все его будущее сведется к грудам заметок и полуночным прогулкам. Она подтянула колени, прижалась к ним лбом. Потом спустила ноги на пол и твердо громко сказала в темноту:

— Но работа закончена. Она закончена, — и пошла в комнату Ала.

Уходя, он не выключил свет. Все, что она для него перепечатала, должно было лежать в верхнем ящике письменного стола. Доставая рукопись, она увидела на столе его раскрытый дневник. «Я так увлечен этим новым подходом, так взволнован. Но сегодня я вдруг подумал — а почему нужно доводить работу до конца? Пока что-то не кончено, оно живет. И волнует. Эйнштейн говорил, что его теории не завершены. Может быть, меня ведет интуиция. Но как же тогда с Лизой… Или я все еще слишком прямолинейно все воспринимаю?»

Жалость, желание помочь, оберечь захлестнули Лизу с сокрушающей силой. Она опустила руки, уронила на них голову, замерла. И тут в ней проснулась вся ее душевная щедрость.

Она внимательно прочла рукопись, страницу за страницей, а потом все его заметки. Откинувшись в кресле, она посидела минуту-другую, наслаждаясь внезапным ощущением отчужденности от материала — значит, работа ладится. Так, точно глядя со стороны, она всегда лучше схватывала общий план, форму, понимала, как крепче выстроить композицию. Тут же есть все! Она уже видела книгу; пояснения Ала, его короткие насыщенные отступления — вот что вдыхало в нее жизнь! И она введет их в общий план. А план хорош. Эта работа как раз по ней: она лихорадочно взялась за нее. Прошло уже больше часа, когда она услышала щелчок замка, кинулась в постель и притворилась, будто спит. Он остался на кухне. Она жадно вслушивалась в малейшие успокаивающие звуки: прошуршали его шаги, стукнул поставленный на плиту чайник, скрипнул стул, зашелестела разворачиваемая утренняя газета. Значит, все хорошо! Она расслабилась, дрожа от облегчения.

Весь следующий вечер, пока он в одиночестве ходил по улицам, она работала, облекая в четкую форму то, что считала самой сутью его оценки творчества Шора. Она трудилась и третью ночь, а днем на службе просидела за машинкой весь свой обеденный перерыв и всю вторую половину дня. Ее шеф раза два недоуменно поглядел на нее, но ничего не сказал. Она им вертела, как хотела.

Когда Лиза вернулась домой, обед у Ала был почти готов. Он стоял у плиты в своем полосатом свитере.

— Ради бога, Ал, сядь, — умоляюще сказала она. — Дай я этим займусь.

Ее озабоченность позабавила его, и он послушно сел. Они поели, и Ал ушел к себе в комнату. Перемыв посуду, Лиза достала из сумочки двадцать страниц тезисов и пошла к нему.

Он, как всегда, был за письменным столом: откинувшись в кресле, он держал в руке набросанные карандашом заметки, и вид у него был отнюдь не удрученный.

— Слушай-ка, Ал… — сказала она весело.

— Да?

— Не хочешь ли ты познакомиться с замечательным редактором?

— И куда же я должен для этого отправиться?

— К своей старой знакомой — к Лизе.

— Ты о себе? Тебе предложили новую работу?

Лиза вдруг оробела.

— Только, пожалуйста, сразу на меня не накидывайся, — сказала она. — Прежде выслушай. Материалы, которые я перепечатывала… я все время о них думала, и они слагались в довольно упорядоченное целое. И я просто не могла не показать, как они — во всяком случае, на мой взгляд — укладываются в стройную систему. Ну и составила развернутый план. Хочешь взглянуть?

— Да, конечно, — сказал он с улыбкой и взял рукопись. Он раскрыл ее с искренним любопытством и удивлением, устроился поудобнее и начал внимательно читать, а потом задумчиво откинулся, положив рукопись на колени, и словно самому себе вполголоса сказал: — Задним числом еще раз взглянуть на все в целом — это интересно, очень интересно. — Затем добавил уже другим тоном: — Отличная работа, Лиза, просто отличная.

— Ну, во всяком случае, тут ничего не упущено… как мне кажется, — сказала она, скрывая облегчение.

— Замечательно! Но почему ты этим занялась?

— По вдохновению. А тебе пригодится? Ты это используешь?

— Использую? — переспросил он, взглянув на нее удивленно и несколько растерянно. — Нет, Лиза, использовать это я не смогу.

— Почему же?

— Потому что это все старое. Ты просто привела мои заготовки в порядок.

— Но, может быть, ничего другого и не нужно?

— Ты серьезно, Лиза? Неужели ты думаешь, что я все последние недели мучился только потому, что мне нужен был плотник?

— Как плотник? — вскрикнула она уязвленно. — Извини меня. — Гордость ее была оскорблена, а страх за него перешел в отчаяние. — А, к черту! — сорвалась она. — Я ведь думаю только о твоем будущем. Время идет, и все ни с места. Что будет с твоей академической карьерой?

— С карьерой? — сказал он и засмеялся. — Ты не понимаешь, Лиза. Все это я уже оставил позади.

— Ах, позади! А впереди что? Повсюду полным-полно маленьких голодненьких филологов со степенью. Да такая степень есть у любого автобусного кондуктора!

— Замолчи!

— Не замолчу!

— Так я тебя заставлю!

— Только попробуй!

Он вскочил. Она впервые увидела в его глазах такое непрощающее возмущение, что чуть было не вскрикнула в отчаянии: «Значит, я тебе больше не нужна?» — Но она уже утратила контроль над собой.

— Кем ты себя мнишь, черт тебя дери? Какое великое открытие ты сделал на этой неделе? В газете тиснули снимок полицейского — это твое великое открытие? Я в такие газеты мусор заворачиваю, чтобы выбросить. Знаток преступлений, которые вовсе не преступления. Преступников, которые не преступники. Полицейских, которые не полицейские. Твой Шор — подонок.

— Скажи это Чехову! — крикнул он.

— Чехову? — произнесла она со жгучим презрением. — Чехову мне ничего говорить не пришлось бы. Он бы сразу понял, какое здесь творится преступление. Настоящее преступление!

— Какое же?

— А то, что ты со мной делаешь.

— Это твоя квартира. Вызови полицию. Пусть меня вышвырнут. — Он страдальчески запнулся, увидев прямо перед собой ее лицо с упрямо выставленным подбородком. Ей вдруг почудилось, что она исчезает из его глаз. Это было странное ощущение. — Ты просто неспособна хоть что-то в себе удержать, — сказал он, и его голос надломился. — Обязательно надо все уничтожить. Казалось бы, столько душевной чуткости, так все чудесно! И люди поддаются, идут туда, куда хочешь ты, идут, куда, может быть, вовсе и не хотят идти. Почему бы и нет? Ты же всегда платишь за выпивку. Ты можешь позволить себе бросать людей, бросать вещи, если они не дотягивают до твоей душевности. Колледж, художественная школа. Все эти типы, которых ты немножечко любила. И почему я вдруг поверил, будто мы… — Он помотал головой и спросил с отчаянием: — Да что же ты такое на самом деле?

— Твой мячик.

— Вот как! И куда же ты теперь отлетишь?

— Через твою голову, будто тебя тут вовсе и не было! — Унижение было таким невыносимым, что она почти завизжала: — Разве ты что-нибудь видишь, педант заплесневелый? Да что ты можешь знать о живом, о живых? — Ослепленная яростью, она шагнула к нему.

— Ради бога! — вскрикнул он, заслоняясь рукой. — Отвяжись от меня. Я достаточно насмотрелся. — И тут же ему стало стыдно собственных слов, и он начал кричать: — Конечно, это преступление, что я тут. Ты права!

Он схватил с дивана свою куртку и выбежал из комнаты. Она услышала, как он споткнулся на лестнице, и решила, что он упал. Но тут хлопнула входная дверь. Лиза стояла на верхней площадке, растерянная, терзаясь мыслью, что добро, которое она хотела ему сделать, так больно его ранило. И все-таки он был нестерпим. День за днем он становился все нестерпимее: сейчас он, конечно, сидит в парке и упивается болью, которую причиняет ему уязвленное тщеславие. «Законченный себялюбец, больше никто», — подумала она злобно. И все же кинулась к вешалке.

В дверях ее окликнула бледная хорошенькая мисс Этли, чей муж, геофизик, отсутствовал всю ночь, — он объяснил, что прилег в своей лаборатории и заснул.

— Мистер Дилани ужасно торопился. Мне даже показалось, что он упал на лестнице.

— Мы задержались, — небрежно ответила Лиза. — Это я его задержала. Из-за меня всегда все опаздывают. Вот он и кинулся бегом. Вы же знаете, миссис Этли, как мужчины не любят ждать.

В парке играли дети. Вспыхнули фонари. Мальчики постарше, окружив скамью, дразнили двух девочек, своих ровесниц. Девочки возмущались и хихикали. У фонтана малыш, набрав в рот воды, прыснул на проходившую мимо девочку. За детьми приходили матери и уводили их домой.

Лиза решила тоже пойти домой и принять горячую ванну, чтобы успокоить нервы. Когда лежишь в ванне, в теплой воде до самого подбородка, все сложности уже не кажутся такими сложными, и, пролежав в ванне почти час, Лиза успокоилась. Однако, встав и накинув халат, она почувствовала, что не в силах посмотреть на кровать, которая вдруг превратилась в темное, пустое средоточие одиночества. Час проходил за часом. Внезапно она вспомнила о Джейке Фултоне и позвонила ему. Небрежным тоном она, словно между прочим, спросила, не у него ли Ал. Да нет, ничего важного. Но если Ал заглянет к нему, то пусть позвонит. Ее просили кое-что ему сообщить. Она обменивалась шутками с Джейком, и внезапно собственное притворство подсказало ей, что Ал сейчас в ужасном состоянии. Наверно, бродит где-то и не знает, куда пойти и что делать. Она поспешно попрощалась с Джейком, села у телефона и стала ждать. Неотрывно думая об Але, она проникалась тем деятельным сочувствием, которое было для нее бесконечно необходимым. Когда она легла, уснуть ей не удалось. Слабый отблеск на потолке спальни понемногу смещался, она слышала знакомые приглушенные ночные звуки. Вздрогнула от крика какой-то ночной птицы. Пронзительно замяукала кошка, и это мяуканье словно перечеркнуло что-то в ее чудесной жизни с Алом. К ней подкрадывалось чувство, которое она уже испытывала прежде, а потому оно внушало ей страх: внезапная утрата веры во что бы то ни было. Если до утра оно не исчезнет, ее вновь будет томить знакомая тоска. Эта тоска была мукой, настоящим проклятием. Она все про себя знала и потому испугалась. Для нее необходимо было любить кого-то всей душой, иначе она становилась беспощадной и могла только разрушать. Думая о том, что Ал ушел навсегда, ощущая пустоту внутри, она испытывала горькое сожаление: почему, ну почему она занята лишь своей личной жизнью и ни во что не верит! Вот была бы она марксисткой или кальвинистской, или католичкой… Но ее знакомые, которые носились с подобными фантазиями, все нагоняли на нее невыносимую скуку. Насколько она помнила, ее отец в юности был ревностным католиком. Азартный делец, игрок, он останется суеверным до смерти. Но в ночной темноте ее отцу есть к чему прибегнуть, а у нее нет ничего, кроме голодной грызущей пустоты внутри. Внезапно она спрыгнула с кровати, охваченная тревогой. Может быть, Ал не взял ключа? Кинувшись к нему в комнату, она принялась шарить по карманам его запасной куртки, его выходного темного костюма, и у нее даже колени дрогнули от облегчения — нет, наверно, он взял ключ с собой.

Прошло четыре дня. На службе никто бы не догадался, что красавицу Лизу Толен бросил любовник. Ее яркий, искусно подкрашенный рот был все время растянут в приветливой улыбке. Правда, после работы она уже не торопилась домой и шла с другими девушками через улицу выпить пива. Пустая квартира пугала ее. Там ее память будут терзать милые домашние воспоминания: они с Алом сидят на кухне и пьют кофе, они с Алом гуляют и рассматривают витрины, а вечером она подстригает его широкую бороду, не слушая никаких возражений. Однако не возвращаться домой было нельзя. Он ведь мог позвонить. В полном одиночестве ожидая, не зазвонит ли телефон, она все больше поддавалась тревоге и на пятый день решила сходить вниз, чтобы пригласить миссис Этли посидеть у нее и выпить. Но на лестнице ее охватил стыд. Миссис Этли, которая вечно мучилась, не зная, когда ее муж придет домой, как-то сказала, что на их улице трех женщин бросили мужья и теперь они часто собираются выпить вместе. Уличный клуб — женщины, которых сплачивает что-то общее. Лиза вернулась к себе и подошла к окну. Тихая солидная улица. Без всяких тревог. В отличие от живущих на ней женщин. Потом она битый час звонила девушкам, которые нравились ей в колледже, а с тех пор успели удачно выйти замуж. Все они вскрикивали: «Лиза, это ты? Где ты пропадала?» И она с увлечением болтала о работе в балетных и прочих комитетах. К полуночи, когда звонить было уже некому, но она все еще сидела у телефона, ей стало ясно, где сейчас Ал. Она увидела, как он сидит на кровати в тесной комнатушке в полной депрессии и выходит, только чтобы купить кварту молока и две-три жестянки с супом. Он уже давно не брился. Если в дверь стучат, он не откликается. Мучимая жгучей тревогой за него, она съежилась в комок на кушетке да так и уснула.

На следующий день вечером позвонил Джейк. Он явно хотел ее успокоить.

— Все в порядке, Лиза, Ал со мной говорил.

— Значит, ты знаешь…

— Да. Он мне сказал.

— У него все в порядке?

— Говорит, что да.

— А где он?

— Он не сказал мне.

— Джейк… но тогда зачем ты мне звонишь?

— Ал тревожится за тебя. Ты как, Лиза?

— Я? В чем дело? Бедный Ал! — Она испугалась. — Почему ты звонишь? Что с Алом?

— Да нет, судя по тому, как он говорил, у него все спокойно, — уверил ее Джейк, а потом, как всегда, участливо спросил: — Ты одна? Может, пойдем выпьем?

— Боже мой, Джейк, не жалей меня. Я еще не впала в истерию.

— Я знаю. Но сидеть одной вредно. — Потом сказал, подзадоривая ее: — Может, сыграем партию в бильярд?

Джейк, его жена и Ал с Лизой часто играли вместе на бильярде. Но теперь она решила, что Джейк просто щадит ее, ищет способа помягче сообщить ей что-то очень плохое. Она уже не сомневалась, что с Алом случилась беда.

— С удовольствием, — сказала она. — Может, бильярд — как раз то, что мне сейчас нужно.

Они договорились встретиться через час.

В бильярдную на Янг-стрит, новую, сверкающую чистотой, как больница, женщины допускались наравне с мужчинами. Пол был устлан розовым ковром, и зеленые столы под гроздьями лампочек выглядели точно сказочные пальмы на гигантском розовом цветке. У столов играли молодые женщины, и щелканье шаров перемежалось их радостными возгласами. Даже теперь Лиза по привычке поглядела вокруг, убеждаясь, что выглядит элегантнее любой из них.

Чинный твидовый пиджак Джейка, его галстук, его приветливое смуглое лицо и широкие плечи действовали на нее успокаивающе. Она почувствовала себя словно ближе к Алу. Вот и одет Джейк по-человечески — это тоже утешало ее. Он не будет изо дня в день работать в одном и том же полосатом свитере. Однако она с самого начала заметила, что Джейк как-то странно на нее посматривает. И встревожилась. Она испуганно ждала — пыталась поддразнить его загадочной улыбкой, предложила небольшую ставку на первую партию. Она то и дело уверенно обходила стол, выбирая самую удобную позицию для удара, но потом вдруг обернулась к нему, требовательно стукнула толстым концом кия по полу и твердо спросила:

— В чем дело, Джейк? Где Ал? Где он?

— Господи, Лиза, — взмолился он. — Я же объяснил, что не знаю.

— Разве ты его не спросил?

— Он не хочет, чтобы я знал.

— Значит, мне знать не положено. Понимаю. — Она так расстроилась, что ей хотелось только одного: уйти, спрятать свою боль. — Эта подлая мужская солидарность. До чего же отвратительно, — сказала она с горечью.

— Лиза… если Ал считает, что для решения всех проблем он должен остаться наедине со своей работой, пусть будет, как ему хочется. Не вмешивайся.

Его смуглое лицо было полно сочувствия, он протянул руку, но Лиза гневно ее оттолкнула.

— Я не нуждаюсь в жалости! Не смей меня опекать, Джейк Фултон!

Джейк обиженно насупился, а она поняла, что он действительно не знает, где сейчас Ал, и что она вот-вот расплачется, если он будет и дальше так смотреть на нее.

— Что ты думаешь делать, Лиза?

— Играть с тобой на бильярде, Джейк.

— Ну тогда держись!

— Я ведь старалась делать для Ала только добро. Правда, Джейк?

— Да, он знает, скольким тебе обязан.

— Проиграть другой женщине, — сказала она, чуть улыбнувшись, — это еще так-сяк. Но чтобы книгам добренького человека средних лет… О господи!

— Что-что?

— Ну Шору же!

— И ты проиграла?

— А я всегда проигрываю. Не знаю почему, — сказала она и нахмурилась, следя за том, как ее шар тихо стукнулся о другой. — Всю мою жизнь. И всегда — по-крупному. Разве ты этого не знал, Джейк?

— Когда ты научилась играть на бильярде, Лиза?

— А, давным-давно. Как-то, когда мой отец приехал на день в город, он до вечера учил меня гонять шары. Своеобразный способ провести свой единственный день с отцом.

— По-моему, ты могла бы обыграть Ала.

— Я и обыграла его. В Париже.

— Ему это понравилось?

— Нет, он хотел продолжать до победного конца.

— Ал отлично играет. — Джейк отвел глаза, чтобы не встретиться с ней взглядом. Он был настоящим другом. Честность, которую он мог бы вкладывать в свою работу, он отдавал своим друзьям. Натирая мелом кий, он сказал: — Послушай, Лиза! Ал — настоящий ученый. Ты понимаешь, что это такое? — В его голосе прозвучала горечь. — Ученый, который умеет смотреть, думать, чувствовать, вживаясь в сознание объекта своих исследований — в данном случае Юджина Шора. Но иной раз это делает с человеком черт знает что. — Он вздохнул. — Профессиональная болезнь — вот что самое страшное. Такой человек может кончить тем, что перестанет быть самим собой.

Лиза положила кий на стол.

— А у меня было такое чувство, что я увижусь с Алом. Что ты отведешь меня к нему. Да и теперь мне кажется, что он где-то недалеко. Может быть, посмотрим, Джейк? Хорошо? Заглянем в «Баржу». Он раньше часто туда заходил. Кто там сейчас?

— Еще одна девочка с пригородных пустырей. Щиплет гитару, — сказал Джейк. Он был рад уйти из-под ярких люстр бильярдной — ему больше не удавалось скрывать, как он расстроен.

Ночь была теплая, и по тому, как Джейк взял ее под руку, Лиза поняла: он тревожится за Ала не меньше, чем она сама.

— Я не хочу причинять тебе боль, Лиза, поверь мне, — сказал он. — Но я спрашиваю себя: может быть, все-таки ни на чем не настаивать? Пусть Ал поступает, как хочет. Я действительно так думаю, Лиза. — Вид у Джейка стал совсем несчастным. — В чем-то я ему завидую. Мы оба твердо стояли на ногах, и у нас были большие планы. Мы могли добиться чего угодно, справиться с чем угодно. А я стал таким даже еще раньше. Отец твердил мне, что в первую очередь я должен научиться ограждать себя материально и таким образом сохранить самое заветное, самое для меня важное. И теперь я здорово в этом навострился, Лиза, до того навострился ограждать себя, что иной раз не помню, а что, собственно, я ограждаю. Нет, у меня все благополучно. Мне везет. Я умею разделываться с мерзавцами, которые пытаются вставить мне палки в колеса. Но Ал… он нашел что-то, в чем еще не до конца разобрался, и, черт подери, я ему завидую. Что это, Лиза? Может, что-то ему никак не дается? Какой-то новый взгляд на мир? Что-то особенное в жизни? Что-то загадочное и чудесное в искусстве? Лиза, я лишен способности ощущать загадочное. О некоторых вещах я знаю больше, чем ты, и, по-моему, знаю, что это означает. Может быть, не уметь ощущать загадочное — значит не уметь любить по-настоящему, а, Лиза?

Его рука сжала ее локоть, привлекая поближе к нему, но от этого она только почувствовала себя еще более одинокой. На перекрестке, где они остановились, пережидая красный свет, Джейк продолжал:

— Теперь, когда для Ала все выглядит по-иному, возможно, он смотрит на тебя, на меня и не хочет, чтобы мы так…

— Джейк, что ты пытаешься мне сказать?

— Не знаю! — Он невесело хмыкнул. — Просто у меня дурацкое настроение… Погляди-ка!

Они шли мимо магазинов и как раз поравнялись с художественной галереей Айзека. В подъезде справа от галереи, в темном проеме дверей, за которым начиналась лестница, маячила какая-то тень — там сидел на корточках молодой человек лет двадцати в джинсах и в индийской рубахе; напротив него в подъезде, скрестив ноги, сидела девушка, ее длинные волосы то и дело мели по записной книжке, лежавшей у нее на колене. Молодой человек поднес к губам флейту. Он сыграл несколько тактов, девушка кивнула и записала ноты в свою книжку. Он снова заиграл — снова сыграл два-три такта — и выжидающе отвел флейту. Девушка начала записывать. Они были так сосредоточены, так поглощены своим делом, что даже не заметили Лизу и Джейка.

— Алу бы это понравилось, — сказал Джейк.

— Джейк, это и мне нравится, — возразила она.

— А кто спорит?

— Но у тебя был такой тон…

Они шли к «Барже» той дорогой, которой всегда ходил Ал, когда хотел послушать нравившихся ему исполнителей народных песен. Вечер был совсем летний, на улицах полно народу. По тротуарам неторопливо брели компании молодежи, по мостовой — от затора до затора ползли машины, и сидевшие в них глазели по сторонам. Медленно двигаясь вместе с толпой, Лиза и Джейк шли мимо антикварных лавчонок в нижнем этаже ветшающих старых домов, мимо новых дорогих ресторанов; тут же находился и оплот донкихотской доброты — приют для престарелых, где в шезлонгах сидели старики и старухи, глядя на текущую мимо новую жизнь. Кое-кто в городе гордился этим маленьким районом хиппи, наркоманов и изнывающих от скуки старшеклассниц. Такие люди говорили, что этот маленький район доказывает, что их город ничем не отличается от остального мира — такая же неудовлетворенность и скука, как всюду. На углу Лиза и Джейк остановились. Они довольно долго стояли и глядели через дорогу на ярко освещенный подъезд фешенебельного отеля, словно ожидали увидеть, что сейчас к ним выйдет Ал, на минуту заглянувший в бар.

Потом они сели за столик одного из новых кафе под открытым небом, напротив ночного клуба со светомузыкой, датскими фильмами и голыми танцовщицами. Им подали луковый суп и бутылку вина, потом еще бутылку, и Лиза окончательно прониклась уверенностью, что Ал гуляет где-то рядом и обязательно зайдет в это кафе. А почему бы и нет? У людей же бывают внезапные наития. И очень хорошо, что жизнь полна таких таинственных порывов.

— Лиза, погляди, — сказал Джейк. — Вот шуты!

На другой стороне вечерней улицы два пожилых, хорошо одетых бизнесмена, вышедшие из зала датских фильмов, застыли на месте, словно впали вдруг в летаргический сон, потом, неловко хихикнув, пошли своей дорогой.

— Совсем ошалели, а? — сказал Джейк посмеиваясь. — В глазах еще маячат голые девочки, пупки крупным планом. Да, трудновато сразу вернуться в отель к деловым знакомым.

Мимо Лизы, чуть ли не коснувшись ее, неторопливо и чинно прошла хорошенькая, пухленькая, совсем молоденькая девушка в желтом свитере. Вот она вошла в круг света, и стало отчетливо видно ее лицо. Оно дышало той безмятежностью, которую дарит уверенность в близкой и самой нужной встрече. Об этом говорила и тихая радость на ее лице, и неспешная горделивая походка. Лиза не спускала с девушки глаз.

— Скажи мне, Джейк, — беспокойно спросила она, — как это Ал не видит, что Шор в конечном счете — самый обыкновенный человек?

— Да что ты, Лиза! Разве он может быть обыкновенным?

— Он очень мил, он благороден, он выше мелкой пошлости — я это знаю, Джейк, — но он погубил Ала. Алу теперь не во что верить. — Она откинула голову с такой надменностью, что двое мужчин за соседним столиком удивленно на нее поглядели и уже не отвели глаз — так она была красива. Они все смотрели на нее, словно ждали чего-то. — Именно обыкновенность Шора Ал и отказывается принять. Обычные подленькие человеческие черты, — заявила она вызывающе.

— Не знаю, — сказал Джейк, растерянно глядя на нее. — Просто не знаю, как бы я поступил, если бы какая-нибудь женщина любила меня так же самозабвенно, как ты любишь Ала. Возможно, у меня не хватило бы силы принять такую любовь.

Внезапный порыв ветра закрутил на мостовой обрывки бумаги, швырнул им в ноги и унес дальше по улице. Прохожие убыстрили шаги. Раздалось глухое рокотание.

— Ты слышишь? — спросил Джейк.

— Кажется, гроза, — сказала она.

— Поехали домой. И побыстрее.

Когда они садились в такси, небо расколола молния. Всю короткую поездку до дома Лизы они молчали. Прощаясь с ней, Джейк сказал:

— Ал мне позвонит. Не волнуйся, Лиза.

— А мне нет? — спросила она.

— Он же в меня не влюблен.

— Что-что? — сказала она растерянно.

— Я тебе сообщу. Честное слово, Лиза. Как только он позвонит.

— Спокойной ночи, Джейк, — сказала она и порывисто поцеловала его. — Ты славный человек. Я тебя люблю. — Она не оглянулась, хотя знала, что он сидит в такси и с тревогой глядит ей вслед.

На темной лестнице она остановилась, напряженно прислушиваясь, потом поднялась к себе, включила телевизор и рухнула в кресло. Гром то рокотал, то гремел. Она ждала, чтобы снаружи зашумел дождь, хлынул ливень. Она сидела долго за полночь — все ждала дождя, но он так и не начался. А Потом настало время вновь испытать мрак спальни. Она надела ночную рубашку, которая только-только доставала до бедер, пошла в ванную и принялась расчесывать свои длинные волосы, не сводя глаз со своего лица в зеркале. Потом сняла рубашку, собираясь принять горячую ванну. Но вместо этого достала жестянку пива и угрюмо села у кухонного стола. Допив первую банку, она сразу же открыла следующую. Поставив пустые банки аккуратно в ряд, она почувствовала, как внутри что-то отпустило. Убаюкивающая ясная тишина. Уперев локоть в стол, придерживая рукой свои длинные волосы, она отдалась удивительным видениям и озарениям. Все происходило здесь, в ее доме.

Бедный милый Ал — смешной, безвольный чудак! Только подумать — впустил к себе в дом человека по имени Юджин Шор, самого заурядного субъекта, который только мудро улыбался и помалкивал, и затеял с ним дурацкую игру: Ал делал вид, будто он лошадь, а старик у него на спине — Марк Аврелий. Только Ал взял да и поверил, будто он в самом деле лошадь, к тому же недостойная императора, и вот теперь они играют у нее в комнате, неуклюже скачут — взрослые люди, устроившие из ее дома детский манежик.

Лиза поднялась на ноги, величественно прошествовала в спальню, повалилась на постель, перекатилась на спину и заснула.

Утром на службе ее вдруг осенило: Шору она очень нравится, это наверняка, в таких вещах она никогда не ошибается. Она набрала номер и, когда Шор снял трубку, сказала:

— Ах, мистер Шор, простите, что я звоню. Но я знаю, вы чувствуете себя причастным… — Ее голос прервался, она глубоко вздохнула, и слова полились потоком: — Вы ведь знаете, в каком Ал был состоянии… ну, так он сорвался. Да-да. Только богу известно, что он теперь натворит! Может, он заперся в какой-нибудь каморке, впал в депрессию, не ест, а ведь всему виной вы, как это ни ужасно. Я не могу его найти. Не знаю, где он. Можно мне с вами увидеться?

Долгое молчание испугало ее.

— Лиза, — сказал наконец Шор, и звук его спокойного и доброжелательного голоса утешил ее, — ну конечно, можно. Вечером я дома.

В самом начале десятого, когда на улицах зажглись фонари, овраг стал похож на широкий, полный движущихся теней провал. Лиза, в коричневой замшевой юбке и желтом свитере, поставила машину у тротуара и быстрым шагом направилась к дому. Вид у нее был довольно смущенный, хотя она и старалась сохранять достоинство. Дом за эти недели совсем зарос. Дверь открыл сам Шор.

На нем была элегантная, песочного цвета куртка — точно такую она хотела купить Алу. Это ошеломило ее, и она испуганно попятилась. Но он провел ее в гостиную и усадил на диван у окна, так что у нее даже не было времени осмотреться. Сам он не сел, а спокойно стоял перед ней в куртке, которая выглядела бы на Але куда лучше. Только теперь она почувствовала, что в комнате тепло.

— Лиза, я уверен, что с Алом все в порядке, — сказал он. — Вспышка переутомившегося человека. Вы так щедро, так самоотверженно помогали ему. Он это понимает.

— Мне только жаль, что Ал вас сейчас не слышит, — сказала она, потом смолкла, задумчиво нахмурилась и подняла на него глаза. — Я знаю, я делаю что-то ужасное, — сказала она, — и все это может кончиться только страшнейшим унижением. Я была на пределе отчаяния. Я и сейчас почти сумасшедшая. — Порывшись в сумочке, она вытащила листок и протянула ему. — Это телефон Фултона, друга Ала. Ал ему звонит. Я и подумала: не могли бы вы позвонить Фултону и попросить его передать Алу, что хотели бы с ним увидеться? Ал вам позвонит, я убеждена. — Шор молчал. — Это нехорошо, да? — спросила она нервно.

— Ну, сначала, мне кажется, нам следует выпить, — сказал он, с сомнением косясь на листок. — Стоит немного выпить, и все кажется не таким уж страшным.

— Пожалуй, я бы выпила, — сказала она, вздохнув.

— И мне не помешает. Что вам налить, Лиза?

— Джина с тоником, если можно. Я ведь пью мало.

— Ну а я выпью коньяку, — сказал он.

В дальнем конце комнаты на дубовом столе, под этюдом Шагала, на большом медном подносе стояли бутылки, ведерко со льдом, бокалы. Повернувшись к ней спиной, он с безмятежной непринужденностью наливал джин и коньяк.

— Мне нравятся ваши картины, мистер Шор, — рассеянно сказала Лиза.

— Вы любите живопись? — спросил он, не оборачиваясь.

— Шагал мне не нравится.

— Ну, это совсем маленький этюд.

— Никак не могу заставить себя полюбить Шагала. Слишком уж лубочен, слишком нарочит в своем своеобразии.

— Свободное воображение — вот что самое важное. И единственно важное, Лиза, — сказал он, возвращаясь к ней с бокалами. Ее поразило его совершенно спокойное, как бы отрешенное лицо. — Я не смогу быть посредником, — сказал он твердо. — Это касается только вас и Ала.

— Извините меня. Извините меня, мистер Шор!

— Ничего, Лиза. Видите ли, я не знаю, что происходит между вами. И не должен знать. Все это сугубо интимные вещи.

— Интимные? — повторила она, подняв брови. — Никакого отношения к интимным вещам это не имеет, мистер Шор.

— Нет, имеет. И мне кажется, вы скоро убедитесь в этом.

— Тут другое. Все гораздо трагичнее. Ал утратил себя, мистер Шор.

— Не думаю, Лиза, — сказал он. — Например, письмо, которое он написал мне про полицейского, застрелившего паренька. Хорошее письмо, с юмором. Называет его «наш полицейский». Нет, это не письмо человека, который потерял себя.

— Ал умен. Слишком умен, чтобы выдать свое отчаяние в письме к вам.

— Ну, когда я буду писать ответ…

— Да, но куда вы пошлете ваше письмо?

— А, понимаю. — Он посмотрел на свой пустой бокал, отошел к столу и налил себе еще.

Она не могла отвести от него глаз. Плечи широкие и крепкие. Вьющиеся седые волосы следовало бы чуть-чуть подстричь на шее. Лицо без единой морщины, без единой складки, румяное. И весь он дышал спокойной силой. Глядя на коньяк в бокале, он отхлебнул и откинулся в большом кресле. Позади него на стене висела маленькая картина Модильяни — красивая девушка с длинной шеей. Голова Шора находилась прямо под головой безмятежной девушки.

— Чтобы сосредоточиться, человеку нужно одиночество, Лиза, — сказал он. — В настоящее время Ал, возможно, чувствует, что в своей сосредоточенности он должен быть один, совсем один. Так случалось и со мной. Это совершенно нормально. А может быть, Ал чувствует, что слишком много времени проводит вдвоем с вами.

Она встала, перешла к скамеечке возле его кресла, села, обхватила руками колени, почти касаясь головой его ноги, и начала водить пальцем по скамеечке.

— Ал теперь никогда не бывает со мной… он будто не видит меня, — сказала она тихо.

— Но разве вы не живете вместе?

— Это звучит странно, правда?

— Да.

— Так и есть, — сказала она и подумала, что сейчас расплачется. — Последние дни были мукой. Он либо гуляет, либо сидит у себя в комнате. А мне остается только слушать и ощущать эту страшную его поглощенность. Даже когда он ложится в постель и я пытаюсь его обнять, все равно я чувствую, что его мысли заняты чем-то другим. — Она откинулась, стараясь говорить весело и шутливо: — Вами, мистер Шор. Ах, мистер Шор, все-таки вам не следовало бы оставаться с нами и в постели!

— Для вас это должно быть ужасно, Лиза.

Она снова наклонилась к нему. Он погладил ее по голове, а потом, покраснев, сказал раздраженно:

— Эти университетские светила! Их дурацкое образование. Просто чудо, если у кого-то из них остались собственные мысли. Я этих светил избегаю. Но Ал… он не такой. Он очень умен. Почему он не может кончить эту проклятую работу?

— Не знаю. Может быть, причина — вы.

— Я?

— Он знает, что вы — тут и всегда готовы его поправить. Я теперь ни в чем больше не уверена. И Ал тоже.

— Но в вас же он уверен?

— Мне кажется, только во мне он и уверен.

— И все-таки он бежит от вас.

— Разве я такая уж непривлекательная, мистер Шор? Такая уж… — Голос ее прервался, и, прежде чем он успел ответить, она вскочила, взяла свой бокал, допила его и села на диван, низко опустив голову.

— Лиза, — сказал он и, когда она не ответила, подошел к ней. — Лиза, — повторил он, сумрачно глядя на нее, и в его голосе прозвучала грусть. — Ал вас простит, Лиза. — Но она не сумела разгадать его взгляда, а потом он отвернулся, словно ее глаза уносили его куда-то. — Это дом моей жены, Лиза, — сказал он.

— Я знаю.

— Скоро я уеду. Один. В Париж или Рим.

— Уедете?

— Вероятно, в чем-то я всегда одинок. Но моя жена меня понимает.

— Я знаю.

— Это наш укромный приют. У моей жены есть чувство юмора. От нее я научился нежности прикосновений, узнал чудесный запах женской плоти. Я столько узнал о том, что значит быть вместе. — Затем, словно недоумевая, зачем он говорит это отчаявшейся, почти обезумевшей девочке, которая глядит на него и ждет и тревожит его, он сказал с внезапным волнением: — Вы словно бы не из здешних мест, Лиза. То есть, может быть, теперь уже и из здешних, не знаю. Но какой бы вы ни были, где бы вы ни были, вас простят. Таких женщин, как вы, всегда прощают. На протяжении всей истории их прощали, потому что… ну… в вас есть настоящая щедрость любви, Лиза. И может быть, мужчине она не по силам.

— Если я так создана, значит, я так создана, — пробормотала она со вздохом. — Но никто не щедр ко мне. — Крепко обхватив руками колени, она смотрела на свои туфли — склонив голову набок, прижавшись щекой к плечу. Черные волосы падали ей на колени. Она купила эти туфли на прошлой неделе, светло-коричневые туфли из крокодиловой кожи с тупыми закругленными носами. Ал сказал, что она заплатила за них слишком дорого.

— Очень милый ковер, — хмуро сказала она. — Испанский?

— Узор испанский. Но вообще-то это индейский ковер.

— Неужели? — Потом, подняв голову, огорченно сказала: — Вот так я всегда. В конце концов, вы ведь не изъявили желания войти в наши жизни или хотя бы быть зрителем.

— Зрителем, — повторил он, садясь рядом с ней. — Зрителем чего?

— Того, что происходит с Алом и со мной.

— Послушайте, Лиза. Трудности с работой у Ала возникли еще до того, как я с ним познакомился. Это мне говорили вы.

— Да, помню.

— Ал мне понравился. И я постарался стать доступным. Вопреки всем своим природным инстинктам.

— Но что же вы сделали? Чем доступнее вы становились, тем меньше он, казалось, понимал.

— Что понимал, Лиза?

— Ваше мировоззрение, ваше творчество.

— Я себя не объясняю.

— Конечно! Так значит, вам было интересно с Алом?

— Ал очень интересен. Безусловно.

— Ал? — спросила она мягко, с упреком, словно с самого начала они сознавали, что между ними существует тайное взаимопонимание. — Да, наверно, интересно было наблюдать, как ваши произведения его разрушают. Господи, он стал совсем чужим человеком!

— Вы уверены, Лиза? А я — нет. Я думал о нем и сомневался. Видите ли, я испытываю к людям неодолимое любопытство.

— Да, я помню. Вы сказали, что вам будет очень любопытно.

— Так и было.

— Вот именно, — сказала она со вздохом. — Только одно любопытство.

— Так уж я устроен, Лиза.

— А сейчас и я вам внушаю любопытство, — сказала она со слабой улыбкой. — Ведь так?

— Конечно.

— Одно только любопытство?

— Послушайте, Лиза… — сказал он неловко.

— Что же, я знаю. И, по-моему, с самого начала знала.

— Вы красавица, — сказал он, ласково глядя на нее, потом медленно склонился, по-прежнему не отводя от Лизы глаз. В молчании, чуть ли не с благоговением он взял ее лицо в ладони. В его глазах были такой восторг, такая жажда и изумление, что она боялась вздохнуть, чтобы не нарушить это мгновение, не потерять этот взгляд, не потерять ощущение ладоней на своем лице. Потом она задрожала. И не смогла не протянуть рук, не обнять его порывисто. Он прижался к ней, она почувствовала, как бьется его сердце. Все для нее рушилось. Обнимая его, она думала, что сейчас заплачет.

Его руки скользнули ей на плечи, он решительно приподнялся и отодвинулся от нее. Когда он встал, одергивая куртку, их взгляды встретились. Он отступил еще дальше — как ни разу не отступил ни один прикоснувшийся к ней мужчина. Его растерянность длилась секунду, потом он покачал головой почти с гневом.

Ее щеки жгуче пылали, она готова была его ударить.

— Ничего, ничего, Лиза, — сказал он. Помогая ей подняться, он ласково, бережно ее обнял, и ей стало дурно от невыносимого унижения.

— Я перестала быть самой собой, — прошептала она.

— Нет, Лиза, — сказал он. — Это вы… А что происходит со мной, вас не касается. И не должно вас тревожить. Забудьте.

— В одном Ал ошибся, — судорожно пробормотала она. — Он говорил, что в вас нет ни малейшего эгоцентризма. А вы все видите только через себя. Разве я не права?

— Вполне возможно. Вполне возможно, — сказал он, и она осталась стоять, пристыженная и одинокая, а он начал с легкой улыбкой расхаживать по комнате. В конце концов он обернулся к ней.

— Я скажу вам, что я сделаю, Лиза. Я позвоню вашему Фултону и сообщу ему, что пишу очерк об этом городе для «Уорлд».

— Благодарю вас, — шепнула она, пытаясь улыбнуться.

— Спокойной ночи, Лиза.

— Спокойной ночи, — сказала она.

На улице она бегом кинулась к машине. Сосед, поливавший свой газон, кинул взгляд на нее и на дом Шора. Вне себя от страшного унижения Лиза пробежала мимо своей машины и только шагов через сто остановилась, решив, что машину угнали. Но тут она увидела ее позади себя, бросилась к ней и торопливо захлопнула за собой дверцу.

«Ал, Ал, если бы я не любила тебя так сильно…» — шептала она, закрыв глаза. Даже в машине ей казалось, что кто-то видит ее. Она уехала, но Шор все стоял перед ней, все отступал с улыбкой, в которой было мучительное презрение — к себе, не к ней.

В темном проулке, ведущем от гаража к дому, стук ее каблуков казался очень громким. Лиза открыла входную дверь и услышала какой-то звук наверху — скрип закрывающейся двери. Она испугалась. В последнее время в их районе было много грабежей. Медленно поднимаясь по ступенькам, она крикнула:

— Это ты, Ал? — просто чтобы неизвестный подумал, будто она кого-то ждет.

— Ага, это я, — отозвался Ал из кухни.

Она не могла поверить, что это и вправду он, и, дрожа, остановилась, готовая кинуться вниз. Но тут он подошел к двери.

— Здравствуй, Лиза, — сказал он.

— Ал! Это правды ты?!

— Конечно, я. Но это твой дом. Поднимайся же.

— Я ведь не знала, кто это, — сказала она и смолкла. Неужели мистер Шор мог вот так сразу связаться с ним? Но тут же здравый смысл подсказал ей, что Шор не успел бы этого сделать. Значит, Ал вернулся к ней потому, что сам этого захотел. От радости и облегчения у нее подкашивались ноги, и она с трудом одолевала ступеньку за ступенькой. — Ну как ты, Ал? — спросила она, входя за ним в гостиную.

— Отлично.

Он похудел и побледнел, но выглядел чистым и улыбался все той же милой чуть кривой улыбкой. Длинные волосы были тщательно расчесаны, борода аккуратно подстрижена, и рубашка на нем была свежая.

— А как ты, Лиза? — спросил он садясь.

— Ал, мне так жалко, что меня не было дома.

— Но о чем тут жалеть?

— …что я не слышала, как ты поднимаешься по лестнице.

— Я звонил под вечер. Но тебя не было.

— Да-да… Ал! — Она улыбнулась. — Я разговаривала с мистером Шором.

— Он позвонил?

— Я ему позвонила, Ал. Я с ним виделась.

— У него дома? О господи, Лиза!

— Ал! Милый, милый. — Она хотела засмеяться, но смеха не получилось.

— Господи, до чего неудобно! Лиза, как ты могла?

— Ал, ты ничего не понял, — сказала она весело. — Нет, погоди. Выслушай меня. Я ему позвонила. Я сказала, что мы решили, что тебе следует поработать где-нибудь совсем одному. Так, чтобы даже я не знала, где ты. Понимаешь? — У нее не было ощущения, что она лжет. Ей казалось, что она его щадит, избавляя от того, чего он не способен понять. — Я это имела в виду. И все, Ал, больше я ничего не сказала. Но теперь, мол, я стала беспокоиться и подумала, что, может быть, он, Шор, что-нибудь о тебе знает. Он все понял. Ал… он сказал, чтобы я приехала к нему, если мне хочется выговориться. И мне стало легче. Ал… Я так волновалась. А было все очень просто… словно я увиделась с тобой. На нем была в точности такая куртка, какую я хотела купить тебе…

— Лиза… — но он не договорил. Несмотря на поднявшийся в нем отчаянный протест, он понимал ее и в чем-то ей сочувствовал. Вздохнув, он мягко спросил: — Ну и как Шор?

— Прекрасно, Ал. Ты знаешь, он очень благожелательный человек. И он был рад твоему письму. Оно его развлекло. Ты ему нравишься, Ал. — Она стремилась избавиться от Шора, выкинуть его из головы, чтобы Ал мог ее обнять. — Давай я сварю тебе кофе, — сказала она.

— Хорошо, — ответил он и пошел за ней на кухню. Пока она занималась кофе, он взял вечернюю газету.

— Посмотрим, что делается в мире, — сказал он, перелистывая страницы. Совсем как прежде — он всегда поздно брался за газету. Сколько раз он сидел на этом самом месте и читал газету. Она понимала, что спрашивать о том, где он был все это время, ни в коем случае нельзя. Он без особого интереса поговорил о последних военных сводках.

— Я стрельну у тебя сигарету, — сказал он. У него никогда не было своих сигарет. Он курил, прихлебывал кофе и читал. — Так, значит, Шору понравилось мое письмо о полицейском, — сказал он вдруг.

— Оно его развлекло. Он собирался ответить.

— А почему же не ответил?

— Наверно, еще ответит.

— Что ему мешает?

— Знаешь, Ал, — сказала она, поставив локти на стол и подперев подбородок ладонями. — Что касается Шора… Меня вдруг как осенило. Я смотрела на него и слушала. Философия Шора! Взгляд Шора на жизнь! Что такое философия, Ал? Кому в наши дни нужна философия? То есть я так думала на свой дурацкий лад, пока я его слушала. — Она улыбалась, выжидала, снова улыбалась, томясь желанием подтолкнуть его. — Любой грамотный механик способен свинтить какое-нибудь подобие философии. Ты сам понимаешь. Вот тут-то меня и осенило. И я сказала себе: «У этого человека нет никакого взгляда на жизнь. Только взгляд на самого себя. Не на жизнь — на себя». Это очень нелепо, Ал?

— Нет, это не нелепо, — ответил он. А потом вдруг замолчал и задумался.

— Что это значит, Ал? Или это ничего не значит?

— Не знаю.

— Об этом, наверно, даже и думать не стоит?

— Нет, я подумаю. — Он замолчал, вероятно взвешивая ее наблюдение. Совсем простое, и никто его ему не навязывает. Для нее это была тихая и прекрасная минута — сидеть и наблюдать, как он размышляет. Внезапно он сказал: — Ну, мне пора идти, Лиза.

— Идти? Куда идти?

— Я только на минутку зашел.

— Ты не останешься?

— Я просто хотел взять свои заметки, ну и остальное, — сказал он.

Они оба встали, и она в полной растерянности пошла за ним по коридору. Если бы он оглянулся, он бы увидел, в какой она панике, но он, не оглядываясь, вошел в свою комнату. Она смотрела, как он открывает ящики, вынимает папки с заметками и с тезисами, которые она перепечатывала, как он опустошает ящики, забирает все свои материалы о Юджине Шоре. Потом он достал из шкафа свой портфель и открыл его, а она стояла, скрестив руки, откинув голову, но все еще сдерживала возмущение. Потом она подумала: «Нельзя, чтобы он сложил папки в портфель. Нельзя, чтобы он его закрыл!»

— И куда же ты думаешь забрать все это, Ал?

— Туда, где я смогу работать.

— Вся эта работа была сделана тут, Ал!

— Ну и что? Это моя работа, и я не оставлю ее здесь.

— Нет, оставишь, Ал.

— Лиза, я же объяснял тебе…

— К черту! Нельзя допустить, чтобы этот человек довел нас до такого, Ал! — сказала она с отчаянием. — Этот властолюбец не добьется своего!

Он долго молчал, недоуменно глядя на нее, потом спросил:

— Чего не добьется? — И, нахмурясь, протянул руку к папкам, но она успела их схватить и попятилась к письменному столу.

Он удивленно засмеялся.

— Ну ладно, Лиза. Перестань.

Но она отступала от него, едва он делал шаг. Они дважды обошли стол. Она судорожно прижимала к груди папки. Он попытался выхватить их, и она ударила его по руке.

— Ты с ума сошла, — сказал он. — Довольно, с меня хватит! — И закрыл дверь. Потом невозмутимо придвинул кресло к краю письменного стола, словно отрезая выход непослушной собаке, и медленно двинулся вокруг стола. Она попятилась, собираясь прыгнуть на диван и обежать кресло, но он оттеснил ее в угол: позади был диван, слева — окно. В ту секунду, когда она готова была упасть на диван, прижимая к себе папки, и разрыдаться, он бросился на нее. Ярость на его лице пробудила в ней упрямство. Он схватил ее за плечи и так их стиснул, что она ахнула от боли. Пытаясь ударить его папками, она закричала:

— Дурак проклятый! Ни за что! — И швырнула тяжелые папки в окно, так что стекло разлетелось вдребезги. Папки со всеми листочками и клочками вылетели на улицу. Они услышали, как они мягко шлепнулись на асфальт.

— Ну и сволочь же ты! — заорал он и бросился на нее снова.

Опрокинув ее на кушетку, он ногой отшвырнул кресло, вдвинутое между столом и кушеткой, и схватил ее за горло. Она вцепилась ему в волосы. Внезапный страх привел ее в неистовство, заставил напрячься все ее существо. Она задыхалась, хрипела, но ей хотелось заплакать, потому что она чувствовала его на себе, на всем своем теле, хотя уже не могла дышать. Неожиданно руки на ее горле расслабились, и он замер. Вся дрожа, готовая разразиться слезами, но цепляясь за него, прижимаясь к нему, она поглядела ему в лицо.

— Господи! — прошептал он и медленно распрямился. — А меня еще называли рыцарем!

Такого выражения на его лице она еще никогда не видела: ненависть и отвращение к самому себе. Словно он потерял себя. Затем он весь подобрался и с гордым достоинством, которое повергло ее в растерянность, отступил от нее. Она вспомнила, как отступил Шор. Ей вдруг показалось, что Шор рядом, повсюду здесь, не дает ей дышать, и она закричала:

— Пошел к черту! Уходи! Я ударю тебя чем-нибудь! Я тебя убью!

— Лиза, — сказал он. — Извини. Я ничего подобного не ожидал.

Ни ее угрозы, ни собственное загнанное внутрь бешенство не смогли нарушить этого спокойствия. Он повернулся, чтобы уйти, но ее обезумевшие, яростные глаза заставили его остановиться. Он замер, глядя на нее, словно только теперь заметил в ней нечто такое, о чем прежде и не подозревал. И шагнул было к ней, словно став выше, шире в плечах и сильнее духом. Но потом, не сказав больше ни слова, повернулся и вышел.

Рано утром сияло солнце, но к десяти небо затянуло тучами, и, когда Ал стоял в ожидании на ступенях старой ратуши, зарядил дождь. Он было решил укрыться под центральной аркой, но тут увидел, что из универсального магазина торопливо вышел Шор в своем двубортном коричневом костюме и шляпе: прямо-таки крупный банкир, угодивший под дождь. Он побежал рысцой и по ступенькам поднимался, тяжело дыша; румяное его лицо стало совсем красным.

— Здравствуйте, Ал. Я не был уверен, придете ли вы. — Он отступил на шаг, внимательно вглядываясь в него. — Да вы отлично выглядите, — сказал он.

Но Ал уловил его оценивающий взгляд. «Что Лиза наговорила про меня?» — подумал он, шагая по коридору к залу суда, где проводились предварительные разбирательства.

— А я не в форме. Пыхчу вот, — усмехнулся Шор. — Всю дорогу шел пешком, чтобы размяться, — необходимы физические нагрузки. Никак не ожидал, что пойдет дождь. — Когда они свернули в коридор, где скопились люди, которые стали один за другим входить в зал, Шор повернулся к нему: — Я думал, вы придете с Лизой.

— Она занята, — ответил Ал. Они следом за всеми вошли в зал, обшитый старыми дубовыми панелями, и сели на задней скамье рядом с двумя солидными пожилыми пуэрториканцами. Народу собралось порядочно. Во втором ряду сидела мать Хуана — низенькая полная усталая женщина с испуганным лицом. Рядом с ней сидел Тони Гонсалес в темном костюме, в котором он явно чувствовал себя неловко. Позади них сидели молодые ребята из небольшой панамской общины, робеющие, плохо одетые, и еще трое строгих и чинных пожилых мужчин в приличных костюмах. Четверо полицейских в форме сидели вместе. Кроме них, в зале разместились еще человек двадцать мужчин и женщин — непонятно кто и откуда. Все ждали появления коронера[5].

— Насколько я понял, Лиза к вам заходила, — сказал Ал.

— Да. Рад был ее видеть.

— Как вы ее нашли?

— Все такая же. Вы беспокоитесь за Лизу?

— Она считает, что я гублю свою карьеру.

— Мне кажется, она примирится с этим.

— По-моему, она сейчас немножко в расстроенных чувствах, — уклончиво сказал Ал, силясь улыбнуться. — Если бы вы писали о Лизе, не знаю, какой бы она вам сейчас представилась… и куда бы вы ее поместили. Хотя… может быть, вам это ясно.

Судебный пристав потребовал тишины и порядка, а затем в зал вошел коронер — доктор Болдуин, высокий, статный мужчина лет пятидесяти с густыми, зачесанными назад черными волосами. На нем был темный двубортный костюм в узкую полоску. Холеный, довольный собою господин. К тому же здесь он чувствовал себя как дома. В колледже он считался звездой футбола и как футболист преуспел заметно больше, чем как врач, но все его знали и любили, и потому он получил место коронера.

Он приветливо улыбнулся присяжным, которые, точно виноградины с одной лозы, все были примерно одного с ним возраста, то есть лет пятидесяти, все аккуратные, ревностно относящиеся к своим обязанностям, все полны решимости по мере сил сохранить свою совесть чистой, и все явно из имущего класса.

За столом перед креслом коронера сидели два юриста, настроенные отнюдь не благожелательно друг к другу. Старший из них, Генри Рэлстон, выполнял обязанности помощника коронера. Его двадцатипятилетний коллега Дж. Робертсон Дантон, горячий и искренний поборник гражданских свобод, предложил свои услуги семье Гонсалес.

— Но где же наш полицейский? — шепнул Шор.

Доктор Болдуин, проглядев какие-то записи, поднял голову и серьезным, озабоченным тоном сформулировал цель этого разбирательства. Присяжные, когда они ознакомятся со всеми фактами, обстоятельствами и показаниями свидетелей, могущими помочь установлению истины, должны будут решить, как и из-за чего погиб несчастный молодой человек.

— Вон он ваш приятель! — шепнул Ал.

Джейсон Дансфорд тихо вошел в зал вместе с Айрой Мастардом. Он был одет в штатский серый костюм и синий галстук — само спокойствие и уверенность в себе. В нем даже появилась какая-то особая внушительность, как бы сознание собственной важности. Он только что подстригся. И Айра Мастард тоже. Красиво, аккуратно подстриженные люди, которым нечего скрывать.

Джейсон скрестил руки на груди, и брат Хуана Гонсалеса вскочил, сверкая глазами, и вцепился в плечо матери. Она сердито дернула его за рукав.

Коронер сказал:

— Благодарю вас, миссис Гонсалес, — и посмотрел на высокое окно.

По стеклам текли струи воды. Дождь хлестал с такой силой, что улицы, наверно, уже затопило.

Мистер Рэлстон встал.

— Хуан Гонсалес. Имя покойного — Хуан Гонсалес, — сообщил он так, словно коронер мог вовсе и не знать имени этого молодого человека. И голос его прозвучал не очень уверенно, как будто и сам он не был убежден в том, существовал или когда-нибудь этот молодой человек. А вот теперь приходится что-то о нем выяснять. Коронер вызвал мать Хуана.

Низенькая перепуганная шестидесятилетняя женщина с опухшим от слез лицом говорила, запинаясь на каждом слове. Мистер Рэлстон мягко ее направлял, и она сообщила некоторые сведения о себе. Родилась в Панаме. В этом городе живет два года. Уборщица. Да, иногда она получает пособие по безработице. У нее два сына: Хуан, двадцати четырех лет, и Тони — восемнадцати лет. Хуан работал грузчиком на кондитерской фабрике. Да, одно время он получал пособие по безработице. Но ему это не нравилось. Он зарабатывал семьдесят два доллара в неделю. Весь последний год он работал, и никаких неприятностей с полицией у него не было.

Таким образом, было установлено, что молодой человек по имени Хуан Гонсалес действительно существовал. Мистер Рэлстон сообщил, что судья хотел бы ознакомиться с материалами полиции. Он вызвал инспектора Сазерленда, и тот зачитал рапорт, поданный полицейским Дансфордом. Затем он рассказал, в каком состоянии был Джейсон по прибытии в участок в ту ночь, после стрельбы: о том, как Джейсон был удивлен, о его полном недоумении, его потрясении; он был словно во сне и отказывался поверить, что он не покалечен, что в него не стреляли. Инспектор превосходно и совсем ненавязчиво обрисовал образ полицейского в шоковом состоянии. В добавление он сообщил, что произведен анализ пороховых пятен на одежде убитого, позволяющий установить, насколько близко он находился от полицейского.

— Здесь ли полицейский Мастард? — спросил мистер Рэлстон.

— Да, сэр, — отозвался Айра.

— Вы только поглядите на него! — прошептал Шор. — Просто великолепен! Какая голова, подбородок! Я уже верю всему, что он скажет.

Айра Мастард производил впечатление грубоватой искренности. Иногда он запинался и заводил глаза кверху, поправляясь, пытаясь не упустить ни одной подробности, дотошно воспроизвести все, что произошло в ту ночь.

— Шел дождь, — сказал он. — Лил, почти как сейчас… — Он взглянул на окно, но даже и тут поправился: — Нет, сэр, послабее, не то мы бы вообще ничего не увидели. В такой ливень кто бы погнался за машиной?

И тут, не торопясь, он рассказал о погоне и о стрельбе на темной улочке, у старого гаража.

Коронер, взглянув на свои часы, обнаружил, что уже больше двенадцати. Он объявил перерыв до двух часов и с удивлением посмотрел на окно. Ливень внезапно стих. Засияло солнце.

Когда они выходили в коридор, Боб Гоуди, один из репортеров, узнал Шора, который выделялся своим дорогим костюмом и еще тем, что словно бы и не обращал внимания, где он находится.

— Вы ведь Юджин Шор? — спросил Гоуди. Мистер Шор чуть заметно улыбнулся, и Гоуди продолжал: — Почему такой человек, как вы, вдруг пришел сюда? Вам кажется, что это интересное дело? Что вас привлекло, мистер Шор?

— Я гражданин и налогоплательщик этой страны, — невозмутимо сказал Шор. — И потому мне следует здесь находиться, не так ли? — Он похлопал Гоуди по плечу.

— Ал, — сказал он, отворачиваясь от репортера, — не зайти ли нам куда-нибудь неподалеку выпить и перекусить? Как вам кажется?

— Выпить я бы, пожалуй, не прочь, — согласился Ал.

На улице весело блестели лужи. В синей прорехе над симпсоновским небоскребом сияло солнце. Направляясь в ресторан «Старина», они пошли напрямик через Итонский универсальный магазин. В тускло освещенном маленьком зале они выпили по два «мартини». Шор отлично перекусил телячьими котлетами в сухарях и все уговаривал Ала обязательно их попробовать, когда тот доесть свой салат. За кофе Шор спросил:

— Как подвигается работа, Ал?

— Можно мне задать вам маленький вопрос? Возможно, он даст мне ключ к вашим произведениям.

— Задавайте, отвечу на любой.

— Может быть, он и банальный, я понимаю. Но у меня сейчас застопорилась работа. Каким вы себя видите?

— Каким я себя вижу? Пожалуй, я себя никак не вижу.

— Но вы должны же как-то на себя смотреть.

— Почему «должен»?

— Каждый человек видит себя в определенном свете, — не отступал Ал. — Каждый человек как-то на себя смотрит.

— Только не я, Ал.

— Вы меня разыгрываете.

— Вовсе нет, Ал. Поймите, я и не хочу смотреть на себя.

Ал скептически усмехнулся, и Шор добавил:

— Это так, Ал.

— Очень странно.

— Пожалуй, — сказал Шор и задумался. — Наверно, мне следовало стать художником, — продолжал он после паузы. — Одно время я убеждал себя: живопись — вот что истинно. Но я даже не попытался стать художником. Я взялся за перо. Ничего у меня не получалось, и я выбрасывал написанное. Мне было тогда лет двадцать пять, я жил один. И вот как-то в полночь я стоял у окна. Оно выходило на небольшой парк, залитый лунным светом, и я просто стоял у окна и смотрел. Прямо напротив меня было дерево и фонтанчик с питьевой водой. Внезапно это дерево обрело поразительную реальность, оно словно приблизилось ко мне вплотную. Я увидел его так, как никогда прежде не видел, и был потрясен до глубины души. Я стоял будто завороженный. Откуда такая пронзительная ясность? И тут я понял: все дело в том, что я не говорил себе: «Вот дерево. Каким я должен его видеть? Каким его увидел бы Флобер?» Нет, стоя у окна без единой мысли в голове, я забыл о собственном существовании, а потому все во мне внимало этому предмету, весь я внимал, не думая о самом себе, все во мне слилось воедино, и я воспринимал само дерево — чудо-дерево — просто таким, каким оно было. Чудо самостоятельно существующих предметов. И вот что странно, Ал: не думая о себе, я словно обрел цельность, обрел себя… — Тут он уловил выражение на лице Ала и пожал плечами. — Вот так, Ал. Это совершенная правда.

— Я ведь спросил вас о другом, мистер Шор.

— Но в этом — корень всего.

— Человека, который осознавал бы себя глубже, чем вы, трудно вообразить.

— Пусть будет по-вашему, Ал.

— А по-вашему выходит слишком уж туманно — дерево и все остальное…

— Для меня не туманно.

— Вы берете материал, который сам к вам приходит, и придаете ему таинственность, — сказал Ал. — А так ли все таинственно на самом деле?

— Немножко таинственности — разве это плохо?

— Не понимаю. Это мне ни о чем не говорит.

— Ну хорошо, — сказал Шор. — Назовите это обостренным ощущением жизни. Подойдет?

— Тоже не очень, — ответил Ал и улыбнулся. Но вдруг подумал: «Погоди! Он, пожалуй, действительно рассказывает мне что-то о своем творчестве, о своей жизни!» И тут воображение его заработало. Эти мгновения чуда, внезапное прозрение реальности… — такое обостренное видение присутствует во всех произведениях Шора. Но только связано оно с людьми, а не с деревьями! Каждый персонаж обретает свою собственную пронзительную ясность, как дерево, которое он увидел в ту ночь! Человек, ждущий у окна. Но на самом деле он ждет, чтобы его излюбленные персонажи — все эти яростные, несгибаемые добровольные изгнанники общества — внезапно возникли в его мозгу, завладели его воображением. Своим прибежищем. Храмом, где он предлагает им сочувствие и уважение за то, что они такие, какие есть. Но почему? Может быть, потому, что подобные люди таят в себе что-то неожиданное, ту необузданную непредсказуемость, которая так ему мила? Потому, что они такие, какие есть? Как его дерево? Нет. Под его охраной, в его храме они каким-то таинственным образом вдруг стали крупнее, человечнее, значительнее, потому что поняли, что здесь им это позволено.

— Нет! — почти выкрикнул Ал.

— Что — нет? — спросил Шор.

— Принимать деревья, принимать людей, принимать их и призывать на них благословение. Нет! — твердо сказал Ал, наклоняясь к Шору. — Что вы такое? Своя собственная церковь?

— Может быть, — ответил Шор, пожимая плечами. — Может быть, я — своя собственная церковь.

— Но послушайте, то, что вы делаете…

— Что я делаю?

— Я хочу сказать: то, что вы с вашей философией вынуждены будете сделать…

— Что я буду вынужден сделать?

— Этот полицейский… по-моему, он теперь способен на все.

— И по-моему, тоже.

— Послушайте, — настаивал Ал. — Тут что-то не так! Вы введете этого человека в свою церковь, уважая его за то, что он такой, какой есть, что он может сорваться с узды и совершить что угодно. Может стать таким, какие вам нравятся, — захватывающе интересным. И может быть, вы его пригреете, превратите в одного из ваших людей по большому счету, а каким будет его следующий подвиг — никому не ведомо. Тут что-то не так, какая-то ошибка. Вы овеете обычную мелкотравчатую преступность благоуханием святости. Простите меня, мистер Шор. Это — не подлинная жизнь. Это — не видение жизни. Это просто ваша собственная натура. И чистейшая сентиментальность — изображать вот этого типа чем-то другим, а не тупым убийцей, какой он есть на самом деле.

— Да я и не сомневаюсь, что он лжец, — мягко сказал Шор. — И тем не менее я пока не знаю, куда бы я его поместил. Мне неизвестно, какой была его жизнь. И вы не знаете, Ал. И вы не знаете. Подлинная жизнь, вы говорите?

Когда Шор откинулся на спинку стула, Ал попытался удержать его взгляд, удержать откровенность, которой ему наконец удалось добиться. Он выжидал, видя, что Шор над чем-то задумался.

— Мне кажется, вы меня не совсем поняли, — сказал Шор. — Чуть-чуть недопоняли, Ал. — Он взглянул на свои часы. — Нам пора. Наверно, уже началось. Идем?

Встав, он ласково похлопал Ала по плечу.

Они вышли из затененного ресторана на солнечный свет и неторопливо пошли назад. Ступеньки ратуши уже подсохли. На лесах, опоясавших башню, рабочие чистили потемневший камень. Башенные часы остановились. Или отстали. Они показывали девять.

Коронер излучал довольство, как будто вкусно поел и выпил в обществе близких друзей. Голос у него стал более звучным, и он выглядел еще внушительнее и авторитетнее. И мистер Рэлстон — тоже, когда сказал, что, по его мнению, им теперь следует выслушать полицейского Дансфорда. Все в зале поверили, что он и сам только сейчас спросил себя, а не может ли полицейский Джейсон Дансфорд чем-то помочь расследованию?

Вид у Джейсона был озабоченный: так ведет себя всякий сильный, уверенный в себе человек, который не боится быть точным в наимельчайших подробностях, если они могут оказаться полезными. Пусть весь город узнает, почему он застрелил Хуана Гонсалеса. Авторитетный тон, который он вырабатывал в течение многих лет, теперь сослужил ему хорошую службу. Он повторил показания Мастарда о том, как двое, ехавших в машине, отказались остановиться, как они сыпали руганью и насмешками.

— Мы не сомневались, что это те, кого мы должны были задержать. Машина-то голубая, — сказал он. — Они пускались на всякие хитрости, чтобы оторваться от нас, и это им чуть было не удалось. Еще минута — и мы бы уже не увидели, как задние фонари исчезли за гаражом. Под дождем в темноте мы увидели, что двое мужчин вылезают из машины чуть в стороне от гаража.

— На каком расстоянии вы были от их машины? — спросил мистер Рэлстон.

— Футах в двадцати пяти, сэр.

— Вы держали пистолет в руке?

— Да, сэр. Я крикнул: «Поднимите руки и подойдите!» Сержант Мастард навел на них фонарик.

— Погодите, — сказал коронер. — Не могло ли случиться, что, ослепленные светом фонарика, эти двое юношей не — разглядели пистолета у вас в руке?

— Вполне могло, сэр.

— Вы видите человека в луче фонарика, а он вас почти не видит. Этот юноша мог решить, что вы не вооружены.

— Мог решить. Да, сэр.

— Благодарю вас. Продолжайте.

— И они пошли вперед, — сказал Джейсон. — Тот, который повыше, начал что-то говорить — вроде бы что это его машина. Он подходил все ближе. А когда подошел почти вплотную, вдруг поднял руку к нагрудному карману. Совсем вплотную подошел и отдернул руку от кармана. В руке что-то зажато, а он почти на меня навалился. И я выстрелил. Он упал. — Джейсон было опустил голову, но тут же снова откинул ее назад. — Он лежал в грязи под дождем и действительно что-то сжимал в руке. Но это был всего лишь бумажник.

— Он ткнул им в вас?

— Да, он ткнул рукой в мою сторону, — сказал Джейсон и добавил, словно думал только о том, как выяснить истину: — Теперь я понимаю, что это мог быть просто презрительный жест.

— Почему?

— Ну, если он относился к полиции неприязненно и твердо знал, что на этот раз он чист…

— Дурачился?

— Возможно, сэр.

— Но он шел прямо на вас? Приблизился почти вплотную?

— Да, сэр.

— Вы хотите добавить что-нибудь еще?

— Нет, это все.

— Благодарю вас.

Кроме Тони Гонсалеса, других свидетелей не было. Худенький, смуглый, ежась в непривычном костюме, он стоял, устремив гневные, горящие глаза на Джейсона.

— Можно мне сказать? — громко спросил он. — Это все неверно, мистер коронер. Почему этот юрист не спросил полицейского, за что он убил Хуана?

— Тони! — крикнула его мать и вскочила на ноги. — Не надо, Тони, не надо! Тише! Иди сюда. Мы пойдем домой. — Она словно торопилась увести сына из этого зала, прежде чем у нее отнимут и его.

Коронер попросил одного из полицейских остановить ее. Маккэрди, седой полицейский, лет под шестьдесят, как видно ожидающий увольнения на пенсию, мягко ее успокоил. Коронер спокойно и ласково предупредил Тони, что он не должен ничего выкрикивать. Надо просто изложить, что произошло.

— Конечно, расскажу, — вызывающе сказал паренек. Он объяснил, что возвращался с братом после вечеринки. Хорошая была вечеринка — много вина, много шуток. И никаких драк. — Мы ехали под дождем, — сказал он. — А эта ненормальная машина все время нас подрезала. Откуда мы знали, что в ней полицейские? Этот толстомордый орал на нас. «Пьянчуги полоумные, а, малыш?» — говорит Хуан. Ну и мы заорали. И опять. Они орут. Мы орем. Как мы могли разобрать, что они орут? Как мы могли увидеть? Пьяные. Машина не полицейская. Никаких на ней знаков. А Хуан здорово водил машину. «Вот погляди, как я стряхну с хвоста эту пакость», — сказал он и оторвался от них. Мы свернули на пустырь к старому гаражу, а сами все смеемся. Вылезли из машины, шутим, смеемся, а тут эти двое и перехватили нас. Вот у этого, — он показал на Джейсона, — был пистолет. Хуан не испугался. А что пугаться? Мы же ничего плохого не сделали. Может, они подумали, что машина краденая. Ну и пусть подумали. Чего бы Хуану и не смеяться? У него же все документы в порядке. «Сейчас я вам покажу», — кричит он. И достает из кармана удостоверение. До них десять футов. Вовсе он не вплотную к ним подошел. Совсем не вплотную. В десяти футах он был, вот что. Бах! И Хуан лежит мертвый. — Весь дрожа, паренек указал на Джейсона. — Вот он убил моего брата. Убийца! — закричал он. — Убийца!

— Ну-ну, довольно! — строго сказал коронер.

Но в зале воцарилось тягостное смущение. Пятеро присяжных неловко переменили позы. Ал шепнул Шору:

— Что-то тут назревает, я чувствую. Как вам кажется?

Шор не ответил, он не спускал глаз с Джейсона. Тот сидел скрестив руки, голова его, дернувшись, откинулась назад и еще назад.

— Только верблюды вот так откидывают голову, а потом откидывают ее еще больше, — шепнул Шор. — Люди обычно опускают голову, потом снова ее поднимают.

— Минутку, — сказал Рэлстон, обращаясь к Тони. — Вас еще не отпустили. Вам не нравятся полицейские?

— Мне? Я никаких полицейских не знаю.

— Оставьте, вы же ненавидите полицейских.

— Они меня не знают, я их не знаю.

— И ваш брат ненавидел полицейских, верно?

— Полицейских? Он никаких полицейских не знал.

— Предположим, я скажу вам, что мог бы найти свидетелей, ваших друзей, которые скажут, что вы высмеивали и ругали полицейских при каждом удобном случае? Как это вы называете — «легавая сволочь»?

— Превеликий боже! — воскликнул Дантон, вскакивая. — Что же это такое? Что за дешевый трюк? Ни об этом юноше, ни о его покойном брате ничего дурного не известно. Чего вы добиваетесь? Хотите опорочить их? Это не уголовный процесс, и этот юноша — не свидетель противной стороны.

— Действительно, что именно вы стараетесь установить, мистер Рэлстон? — спросил коронер.

— Мне кажется, нам следует разобраться в психологии, в душевном состоянии покойного, в том оскорбительном пренебрежении, с каким он кричал из машины. В том оскорбительном пренебрежении, с каким он приближался к полицейским, — вкрадчиво объяснил мистер Рэлстон. — Вот и все.

— Нет, не все, — сказал Тони. — Было и еще кое-что.

— Вы что-нибудь видели? — спросил коронер. — Будьте осмотрительны. Вы должны говорить только о том, что сами видели.

— Разве меня там не было? — с горечью спросил Тони. — Я вот про что. Хуан не мог подойти к нему вплотную. Из-за бочек. Хуан не мог подойти к нем вплотную.

Коронер, задумчиво глядя на мистера Рэлстона, предоставил ему разбираться с этим. Присяжные тоже уставились на мистера Рэлстона. Успокаивающе улыбнувшись присяжным, он сказал:

— Мы, следовательно, должны снова выслушать полицейского Мастарда. Полицейский Мастард, подойдите сюда. Вы не упомянули про бочки, — резко сказал Рэлстон. — Почему? Были там бочки?

— Теперь припоминаю, что какие-то старые бочки там валялись. Но, по-моему, они к делу отношения не имеют.

— Эти бочки могли составить своего рода преграду между покойным и полицейским Дансфордом?

— Преграду? Это что-то новое.

— Верно ли, что покойному пришлось бы перебираться через бочки, чтобы подойти к полицейскому Дансфорду?

На лице Айры выразилось удивление.

— Так ведь бочки же были сбоку, — сказал он. — Вот-вот, — добавил он, наконец разобравшись для себя с бочками. — Сбоку, да, были бочки. Но чтоб они могли помешать подойти — нет, сэр.

— Благодарю вас, — сказал коронер. — Ну, если больше никто ничего не хочет добавить…

— Сэр! — резко сказал Дж. Робертсон Дантон, обращаясь к коронеру. — Семья Хуана прибегла к моим услугам. Но даже если в таком разбирательстве мне не положено участвовать, тем не менее как друг правосудия, как друг истины…

— Достаточно, сэр, — сказал коронер. — У вас нет никакого права выступать здесь.

— У меня есть право.

— По закону у вас его нет.

— Не исключен гражданский иск.

— Я уже и так предоставил вам возможность высказаться, — сказал коронер более любезно. — А теперь, пожалуйста, сядьте.

Коронер вновь осведомился, может ли кто-то из присутствующих что-нибудь добавить, и, когда ответа не последовало, к нему подошел мистер Рэлстон, и они несколько минут совещались. Коронер начал просматривать свои заметки, и скулы у него порозовели. Откашлявшись, он заговорил уверенно и властно, точно судья, ведущий уголовный процесс, точно человек, который всегда хотел быть судьей, а не врачом, — еще один человек не на своем месте. Резюмируя результаты расследования, он указал, что пистолет, несомненно, находился в руке полицейского Дансфорда и полицейский Дансфорд, несомненно, из этого пистолета выстрелил. Однако если выстрел не был непреднамеренным, то есть не был произведен полицейским при исполнении служебного долга в уверенности, что его собственная жизнь находится в опасности, не был непроизвольной реакцией на угрозу, тогда имело место преднамеренное убийство. Могло ли все происшедшее быть непреднамеренным? Если угрожающий жест не имел места и молодой человек находился на расстоянии десяти футов, полицейскому может быть предъявлено обвинение в убийстве. Но с какой стати полицейский выстрелил бы из своего пистолета при подобных обстоятельствах? Таким образом, в своем заключении присяжные должны иметь в виду следующее. Если это был неоправданный выстрел, следовательно, совершено убийство. Либо так, либо смерть была причинена неумышленно, явилась результатом случайности. Иной альтернативы ведь нет? Тут коронер начал путаться в словах, но вновь и вновь указывал на эту главную альтернативу. Они не должны забывать, что в результате их решения полицейскому может быть предъявлено обвинение в убийстве. Он умолк, поглядел на свои стиснутые пальцы, печально покачал головой, а затем, оставив властный тон, вновь превратился во врача-утешителя. Он надеется, что оказал им необходимую помощь. Присяжные удалились для совещания.

— Боже мой! Теперь мне совершенно необходимо выпить, Ал, — сказал мистер Шор. — А вам?

— Но смоем ли мы вкус подобной мерзости?

— Это попробует сделать коронер, как только он доберется до своего кабинета! Пойдемте.

Пока они шли, Шор хмуро молчал, а в баре залпом выпил порцию коньяку. Его мягкое дружелюбие исчезло, лицо внезапно обрело жесткую силу.

— Закон и порядок! — сказал он негромко. — Почему это, Ал, закон и порядок так часто уничтожают всякую естественную справедливость? Этот полицейский со своим пистолетом воплощает закон и порядок! Присяжные — да это же марионетки! У них одна задача — не допустить ничего, что может ослабить наше уважение к полицейскому пистолету.

— Я знаю выход — добыть пистолет побольше.

— Да и я ведь отнюдь не пацифист, Ал.

— Это бесспорно, — сказал Ал. Он раздумывал над тем, что именно привело Шора в такое негодование: полное отсутствие у суда уважения к убитому и его брату или же этот полицейский, который его оскорбил.

Когда они вернулись в ратушу, репортеры, друзья семьи и полицейские все еще ждали. Присяжные явно не могли прийти к единодушному решению. Дубовая скамья была жесткой и очень неудобной.

— Здесь, в каких-нибудь двух кварталах от этого района, я прожил много лет, — сказал Шор, к которому вернулись спокойствие и терпение.

Он заговорил о собственной жизни, и Ал сразу насторожился. Шор принялся рассказывать забавные истории о том, как он проходил стажировку в юридической конторе, которая находилась неподалеку от ратуши. Все адвокаты там были молоды, бедны и не знали, куда девать досуг, а потому контора превратилась в приют всяческих веселых безобразий. Впрочем, Шор со своим мягким юмором умел из всего сделать смешную историю. Потом, немного помолчав, он сказал:

— А знаете, пока мы ели, я все думал о вас и о Лизе.

— О Лизе? — тревожно спросил Ал. — Наверно, вы заметили, что между нами сейчас не все хорошо.

— Да, правда, у меня создалось такое впечатление.

— Все эти дни я словно бы все время спрашиваю себя: «Где Лиза?» — сказал Ал, силясь улыбнуться.

— А она — рядом с вами, да?

— Я надеюсь.

— Хмм. — Шор улыбнулся и кивнул. — Это интересно: «Где Лиза?» Мне это нравится. Я убежден, что в ней таятся какие-то непредсказуемые порывы, хотя их и трудно заподозрить — она держится так спокойно. Я люблю разгадывать таких людей и писать о них. Вероятно, вы это заметили. Я уверен, что вы… — Но тут он увидел, что коронер вышел из своего кабинета. — Вот и они, Ал.

Вошли юристы, а следом за ними гуськом — присяжные. Коронер спросил, вынесли ли они решение.

Да, ответил старшина присяжных. Хуан Гонсалес умер оттого, что в него выстрелил полицейский Дансфорд, и его смерть явилась результатом несчастного случая.

— Да что же это! — ахнул Тони Гонсалес. Он вскочил и закричал: — Нет! — и повернулся к Дантону: — Почему вы молчите?

— Шшш! Мы можем возбудить против него дело, — строго сказал молодой адвокат.

Мать схватила Тони за руку и вывела из зала.

В коридоре толпился народ. Тут были и репортеры. Пожилой полицейский репортер, который каждый день выступал по радио, подошел к Шору и Алу.

— Я говорил со старшиной присяжных, — сказал он. — Совестливый человек. Но что тут поделаешь? Коронер не оставил им другого выбора.

— А почему они не послали коронера к черту? — сказал Ал.

— Вы что, шутите? Он бухгалтер. А бухгалтеры не могут во всеуслышание посылать судей к черту. Кому хочется нажить неприятности?

— Мистер Шор, не вижу, как вы сможете изложить эту историю, — сказал Ал. — Ее никто не станет печатать.

— Напечатают, поверьте, и точно в том виде, в каком я ее напишу, — сказал Шор. — При условии, что она не даст основания для иска за клевету. Но я прекрасно умею избегать клеветы. — Внезапно его лицо просветлело, голос зазвучал молодо. — У меня в голове сложилась картина. Вот сию минуту. Тени. Расследование, зал, полный теней. Среди теней ждут замаскированные люди. Этот полицейский и его приятели — только глаза в прорезях масок. Коронер в маске, и присяжные, и тот холеный юрист. Единственное лицо без маски — это лицо матери, и в нем, когда глаза из-под масок поглядывают на нее, отражаются все извечные страдания человечества.

— Господи, они у вас похожи на бандитов.

— Но они и есть бандиты, Ал. И еще спасатели. Они же спасли своего полицейского, верно? — Он засмеялся, и Ал засмеялся вместе с ним.

Мимо, чуть было не толкнув их, прошел фоторепортер и сказал «извините». Его камера была нацелена на дверь. Из нее вышел коронер. Рядом с ним, внимательно его слушая, шел Джейсон Дансфорд. Два крупных широкоплечих человека. Коронер, спокойный, безмятежно уверенный в своем положении в этом городе, и Джейсон, чуть напряженный, чуть более грузный, в добротном костюме, заметно проигрывающем от соседства с дорогим костюмом, который облегал доктора. Однако камеру они одарили одним и тем же — широкой самодовольной усмешкой. Когда голова Джейсона откинулась, его усмешка стала еще шире, и ликующее торжество перешло в снисходительное презрение к процедуре, потребовавшейся для оправдания его поступка.

— Они ухмыляются! Нет, вы поглядите на них! Как страшно должно быть людям! Два бандита.

— Так оно и есть, — сказал Шор.

Они вышли из здания и остановились на широкой ступени лестницы, где молчаливыми группами стояли под лучами солнца люди, словно ожидая какого-то поворота к лучшему. Миссис Гонсалес и ее сын Тони стояли с Дантоном, который их в чем-то убеждал. Джейсон Дансфорд, расставшись с коронером, прошел мимо Ала, направляясь к двум полицейским в штатском, стоявшим по левую сторону. На секунду Ал оказался лицом к лицу с ним и кивнул. Джейсон сначала не замедлил шага, но затем, очевидно сообразив, что увидел кого-то знакомого, вдруг настороженно обернулся.

— Посмотрим, что там происходит, — сказал Шор, и они с Алом присоединились к группе, собравшейся вокруг Дантона.

Ал заметил, что Джейсон Дансфорд не двинулся с места и наблюдает за ними. Его приятели сами подошли к нему. Джейсон ничего не опасался — в этом Ал был убежден. Так же, как и в том, что Джейсон не мог сдержаться и не выстрелить в этого юношу. Дантон никак не мог отделаться от трех пожилых, прилично одетых панамцев, которые поспешно втолковывали что-то друг другу по-испански. Шор внимательно слушал. «Возможно, он поднабрался испанского во время своих путешествий, — подумал Ал. — Наверно, в Мексике». Тони Гонсалес схватил Дантона за локоть. Тот, нахмурившись, перевел взгляд на руку Тони. Но ярость в глазах юноши внушила ему осторожность.

— Да, я это сказал. Да, я знаю, что сказал, — повторил Дантон и, отвернувшись, посмотрел через улицу. Но куда бы он ни посмотрел, всюду высились банки и страховые компании. Его контора находилась дальше по улице, в одном из немногих еще сохранившихся здесь старых зданий.

— Вы говорили — возбудить дело! — с горечью воскликнул Тони. — Так как же его возбудить?

— Мистер, мистер, — виновато заговорила миссис Гонсалес. — Тони еще совсем мальчик. Он не понимает. Тони, отпусти руку.

— Да, отпусти, — мягко сказал Дантон. — Видишь ли, судебное разбирательство требует денег. Больших денег.

Трое пожилых панамцев кончили свой спор и подошли поближе. Один из них, с глубоко посаженными глазами и тонким носом, слегка поклонившись, негромко сказал:

— Извините меня, сэр. Деньги! Ну конечно. Без денег невозможно. Но наши земляки могут собрать деньги. Мы сложимся. У миссис Гонсалес застрелили сына. Он был хороший мальчик, помогал ей. Она бедная женщина. Но мы можем сложиться.

— В городе панамцев так мало, что они и одной закусочной не заполнят, — сказал Дантон, чувствуя себя все более неловко. — То, что произошло здесь, — это… ну… это закон. — Он взял Тони за локоть. — Видишь ли, друг, — сказал он, — закон и справедливость иногда не совпадают.

Бессильный гнев в глазах Тони испугал его мать.

— Тони, Тонн, — сказала она строго. — Мы сейчас пойдем домой. Уйдем отсюда. — Она кивнула Дантону, смирившись, уступая судьбе. — Я-то это знаю, мистер. Но Тони еще мальчик, и он сердится. Я знаю про закон. Но Тони не понимает, что справедливость совсем не здесь.

На ее озаренном солнцем лице лежала печать покорности судьбе, покорности, рожденной такой древней мудростью, что Ал, поразившись, взглянул на Шора и легонько подтолкнул его локтем. Но Шор не обернулся к нему. Что-то в матери Тони приковало его внимание, глубоко тронуло его — это можно было прочесть в его взгляде. Словно он понял, что старая женщина, прожив жизнь в неизбывной нужде, нередко прячась от закона, все же сумела сохранить в душе извечное естественное понятие о справедливости, и это позволило ей не потерять уважения к себе.

— Боже мой, — тихо проговорил Шор, и эта перемена в нем, это новое открытое участие встревожили Ала настолько, что он не сумел скрыть свою тревогу.

— Ничего, Ал, — сказал Шор. — До сей поры я держался в стороне от городской жизни, но этим делом я займусь с удовольствием. — Потом он повернулся к адвокату. — Разрешите представиться, — сказал он. — Меня зовут Юджин Шор. Я буду писать об этом для «Уорлд» И докопаюсь, как все произошло на самом деле. Я напишу правду.

— Шор? Вы сказали — Шор? — спросил адвокат, словно внезапно понял, кто перед ним.

Но Шор, подозвав пожилых панамцев поближе к себе, продолжал:

— Мне надобно увидеться с миссис Гонсалес у нее дома. Поговорите с ней. Объясните, что это важно. Я хочу собрать как можно больше сведений об этом несчастном убитом юноше. И с полицейским я тоже хочу побеседовать.

Ал невольно оглянулся проверить, наблюдает ли еще за ними Джейсон Дансфорд. Да, он не спускал с них глаз. А увидев, что Ал обернулся, поманил его к себе. Ал сделал вид, будто не заметил его жеста.

— Когда очерк будет напечатан, — говорил Шор адвокату, — городу будет уже не так просто закрыть глаза на то, что произошло. И, думаю, вы убедитесь, что на помощь придет гораздо больше людей, чем может уместиться в одной закусочной. Но, разумеется, решать вам, мистер Дантон. Мне бы хотелось отдельно встретиться и с вами. Вы можете сыграть заметную роль в этой истории. — Он внимательно глядел на молодого адвоката. Сейчас Шор был похож на судью — многие люди и раньше это замечали.

— Понимаю, понимаю, — сказал Дж. Робертсон Дантон, скрестив руки на груди и нахмурясь.

Дантон был молод и полон идеализма, но жена вечно жаловалась, что такие вот дела отнимают у него уйму времени, а денег не приносят никаких и даже ни разу не привлекли к нему хоть какого-то внимания. Однако сейчас под взглядом Шора он словно бы увидел себя в ярком свете перед множеством зрителей.

— Хорошо, — сказал он панамцу, говорившему от лица остальных. — Завтра приходите со своими друзьями ко мне в контору к четырем часам.

Они начали обмениваться рукопожатиями, Ал тем временем направился к Джейсону, который все еще делал ему знаки.

— Ну, здравствуйте, — дружески сказал Джейсон.

— Здравствуйте.

— Вот не думал, что увижу вас тут.

— Да я просто завернул на минутку. Спрятался от дождя.

— А-а… Ну а он-то что здесь делает? — Джейсон кивнул в сторону Шора. — Что, собственно, происходит?

— Он же писатель, вы знаете.

— Да знаю я, что он писатель.

— Он собирает материал для большого очерка в воскресном приложении «Уорлд».

— Вот, значит, что, — сказал Джейсон. — То-то он беседует с этой компанией. Вы поглядите на него. Уж конечно, они ему должны нравиться. Поглядите-ка на них.

Дантон, попрощавшись со всеми, сбегал по ступенькам. Тони и его мать разговаривали с Шором.

— Что происходит? — спросил Джейсон. — Объясните мне толком.

— По-моему, они хотят собрать средства, чтобы возбудить иск, — сказал Ал. — Если им удастся привлечь внимание к этому делу.

— А внимание привлекать будет Шор? Понятно. — Джейсон все так же не сводил глаз с Шора и пожилых панамцев. — И чего это вашему приятелю все время надо мутить воду, мистер Дилани? Что у него общего с этой компанией? Почему он все время предает свой класс?

— А вы спросите об этом его самого, — сказал Ал, потому что Шор, пожав руки панамцам, уже шел к ним с обычной своей безмятежностью и легкой рассеянной улыбкой. Как это Шор сохраняет спокойствие, направляясь к Джейсону, которого он, конечно же, должен считать смертельным врагом всего, что дорого ему самому?

И тем не менее Шор подошел к ним и, остановившись одной ступенькой выше Джейсона, непринужденно спросил:

— Вы меня помните?

— Угу, — сказал Джейсон. — Ведь ваша фамилия Шор?

— Совершенно верно. Послушайте, не могли бы мы с вами где-то встретиться и поговорить? Видите ли, я пишу очерк для «Уорлд». Это злополучное происшествие, конечно, войдет в него, а вы сможете сказать то, что хотите сказать. Я бы предпочел встретиться у вас дома. Если вы женаты, мне хотелось бы поговорить и с вашей женой. Меня интересуют люди.

— Вот что… — Джейсон не сказал «гад ты эдакий». Глаза у него вспыхнули, но он сумел сдержаться. — Если я встречу вас у моего дома… И близко к моей жене и к моему дому не подходите.

Снова Ал невольно напрягся. Как это Шор мог подумать о том, чтобы прийти к Джейсону домой! Но ведь он пошел бы, если бы это было возможно. И отнесся бы к Джейсону и его жене, какова бы она ни была, сочувственно и справедливо. Однако в очерке, пусть сам он этого и не осознал бы, Джейсон, скорее всего, был бы изображен как тупой и жалкий зверь. Овладев собой, Джейсон поднялся на ступеньку к Шору и оглядел его с головы до ног.

— Никаких интервью. Запрещается правилами. Поняли? — Он направился к своим сослуживцам.

— Ну, в любом случае нам предстоит свидание, — сказал Шор ему вслед.

— Свидание? — Джейсон обернулся.

— В суде. Мне пришла повестка.

— А, черт, — презрительно бросил Джейсон. — И чего вам стоит просто заплатить эти двадцать долларов? Без всякого суда? Вроде бы занятой человек!

— Нет, это и будет своего рода интервью с вами. Второе интервью. Одно ведь у нас уже было. На снегу, помните? Просто я хочу узнать вас получше. Мы проведем это интервью. — Он передернул плечами и отошел.

— Что он затевает? — спросил Джейсон у Ала. — Писал бы свои сказочки про девок и попов. Может, посоветуете ему не высовываться, а? Я про него навел справки. Вовсе он не такая шишка, как воображает.

— Ладно, я ему передам, — сказал Ал.

— Погодите. — Джейсон усмехнулся, словно смутно чувствовал, что ему лучше бы расположить к себе Ала. — Кстати о девках и попах: у меня осталась та ваша книжка. Я никогда ничего зря не выбрасываю. Дайте-ка мне свой адрес.

— Захватите ее в суд, — сказал Ал. — Я же свидетель.

— В суд я ее принести не могу.

— Ну так пошлите по почте. Адрес, по-моему, написан на титульном листе. — Он отошел к Шору. — Я сказал ему, что я свидетель, — заметил он и, внезапно озлившись, саркастически засмеялся. — Свидетель. Вот кто я. Возможно, такова моя роль в жизни. Ученый эрудит. Что такое ученый эрудит? Еще одни никому не нужный свидетель чужих свершений. Знаете что? Когда о вас начнут писать — а это, конечно, случится, — я тоже буду там фигурировать, но в примечаниях. Источник истории о свихнувшемся полицейском. Посмотрите, он с нас глаз не сводит. Уйдем отсюда.

Макбрайд и Карри, двое веселых полицейских, которые на ступеньках ратуши изливали на Джейсона дружескую симпатию, на самом деле больно его уязвили. Рыжий Макбрайд, любитель пива и хороший семьянин, умел выполнять свои обязанности, избегая неприятностей. Карри был просто дюжим добродушным болтуном и любителем шуток. Джейсон всегда их презирал. Они шли на уступки нарушителям, не брезговали мелкими подарками и заводили приятелей среди преступников. Какие они полицейские — так, мелкие людишки: боятся, как бы кого не обидеть. Товарищеская поддержка со стороны таких людей оскорбляла Джейсона. А теперь она и вовсе показалась ему унизительной.

— Ну пока. Пора домой. Большое спасибо, — коротко бросил он и направился к подземному гаражу, где стояла его машина.

Джейсону хотелось побыть одному, собраться с мыслями, и, еще не дойдя до конца лестницы, он ясно представил себе положение.

Шор наделает шуму своим очерком в «Ивнинг уорлд»! И он, Джейсон, будет центральной фигурой в писанине, полной липкой сюсюкающей жалости к Гонсалесам. Конечно, эту никчемную семейку тут же примутся опекать всякие губошлепы. Составят жалобу и потребуют расследовать дело и рассмотреть возможность убийства по неосторожности. До сих пор Джейсон испытывал к Шору только презрение, но теперь, шагая к гаражу, он вдруг увидел в нем чудовищный источник разложения и порчи: утешитель, заступник мелкого хулиганья, вроде этого мальчишки Гонсалеса, защитник распущенности, беспринципности и беззакония, как ясно доказывает его дурацкая книжонка. И тут Джейсону словно кто-то шепнул на ухо, что Шор, конечно, взял бы сторону Молли и его жены, он не заклеймил бы их вялую бесхребетность, пьянство, отсутствие какого бы то ни было контроля над собой, полнейшую нравственную слабость. Шор изобразил бы их мерзкие отношения как что-то прекрасное; наводить глянец на подобные вещи — это он умеет. Порочный человек — вот что он такое. Мысли мелькали одна за другой. Джейсон наговорил себе уже достаточно всего, чтобы представить Юджина Шора в нужном свете.

Подойдя к гаражу и размышляя теперь о предстоящем судебном рассмотрении дорожного происшествия, он вдруг снова остановился, сосредоточился и окончательно решил, что во всем разобрался. В газете Шор, конечно, может расписать его как угодно. Шор этого и добивается: представить его преступником в полицейской форме. Но если бы не свидетель, то в суде шоровские утверждения весили бы не больше, чем его собственные. Шора можно было бы представить мстительным краснобаем, который все придумал. Почему судья должен поверить ничем не подкрепленным словам Шора, а не словам добросовестного блюстителя порядка? Конечно, ни один судья такого выбора не сделает. Тут Джейсон вспомнил, как совсем недавно присяжные выслушали его и оправдали, тем самым сняв всякую тень с ликующего чувства, которое он испытал в темном закоулке, под дождем, сразу после выстрела. Теперь оправдание казалось неразрывно связанным с грохотом выстрела. Никто уже не сможет отнять у него этот таинственный источник самоутверждения, это великое открытие самого себя. Никто и никогда. Казалось просто невероятным, что Шор, то есть такой человек, как Шор, рассчитывает чего-то добиться. Джейсон спустился в гараж и сел в машину. Когда он выехал на солнечный свет, он уже пылал возмущением.

До конца дня и всю ночь он лелеял и раздувал это возмущение. Придумать план, как оградить себя, было нелегко. Но на другой день в десять вечера он медленно ехал по улице, высматривая номер дома, где жил Ал. Рядом с ним на сиденье лежала книга — его предлог для появления здесь. Он затеял опасную игру — попытку переубедить свидетеля — и сознавал это, но полагался на свою беспощадную решимость. Днем он не дал согласия на то, чтобы его жена вернулась домой, а теперь здесь, на улице, придумывал, как ему перехитрить Ала Дилани и подчинить себе. Вечер был тихий и теплый, из открытых окон доносилась музыка. На тротуарах под деревьями не было ни одного прохожего. Вглядываясь из машины в номера домов, Джейсон обнаружил, что проехал дальше, чем следовало. В тот момент, когда, держа руку на руле, он обернулся, собираясь дать задний ход, тишину расколол безумный, пронзительный вопль. Долгий, непрерывный, полный отчаяния и муки, он несся, откликаясь эхом, над улицей и домами. Даже Джейсон содрогнулся — такой крик он, кажется, слышал впервые в жизни. И сразу же машинально распахнул дверцу, чтобы выскочить и броситься выяснять, в чем дело. Но затем медленно и осторожно закрыл ее. Он же не в форме, не на дежурстве. Если подъедет патрульная машина, сослуживцы обязательно спросят, как он очутился здесь. Дальше по улице собака, выскочившая наружу, когда ее хозяин приоткрыл дверь, с лаем кинулась мимо машины Джейсона к большому темному дому напротив того, где жил Ал Дилани. В этом доме было освещено только одно окно наверху. Покружив на месте, собака внезапно с заливчатым лаем кинулась на молодого человека, выбежавшего из темного прохода между домами. Он метнулся через газоны к углу, а собака, не умолкая, погналась за ним. Но Джейсон остался сидеть в машине. Он не собирался вмешиваться в то, что его не касалось.

Всюду распахивались двери и окна, люди, перекликаясь, выходили на улицу и спешили мимо машины Джейсона в ту сторону, откуда донесся вопль. Толстяк в одной рубашке, Дж. Ч. Роллинс, портной и хозяин собаки, трусил рысцой с поводком в руке и кричал:

— Гектор! Гектор! Да замолчи ты! Ко мне, Гектор!

Перед большим домом с одним освещенным окном наверху собралось теперь уже человек двадцать. Старая миссис Фрисби (из семьи ювелиров Фрисби, некогда владелица пяти магазинов; теперь она сдавала в своем доме три квартиры, ютясь на верхнем этаже с сыном — тихим алкоголиком) вышла на улицу в роскошном бархатном халате с цветочным узором. Ее сын брел за ней без пиджака, засыпая на ходу. Вышла и молодая миссис Райерсон, худая как жердь и, как всегда, аккуратная и подтянутая, хотя у нее было пятеро детей, причем один умственно неполноценный. К ней подошли доктор Этли и его жена. Доктор Этли, геофизик, которого соседи видели очень редко, стоял на улице рядом с женой, когда две ее молоденькие приятельницы, забытые жены, робко подошли к ней. Этли был худощав, молод, хорошо подстрижен. Собравшиеся на тротуаре перед темным домом соседи, которые обычно едва кивали, встречаясь друг с другом на улице, теперь переговаривались, точно старые друзья. Почему хоть кто-то из них, черт подери, не войдет в дверь, вместо того чтобы стоять там и пялиться, презрительно подумал Джейсон. Тут он увидел, что через улицу идет поразительно красивая девушка, и начал внимательно следить за ней. Она вышла из дома, номер которого значился на книжке. Когда она прошла под фонарем, свет упал на ее длинные черные волосы. Она осталась стоять чуть в стороне и только слушала. Джейсон решил, что это, возможно, миссис Дилани. Собака, по-прежнему лая, вернулась к своему хозяину мистеру Роллинсу, и он пристегнул поводок к ошейнику, продолжая разговаривать с доктором Этли и возбужденно тыкать пальцем в сторону углового дома. В конце концов оба направились к угловому дому, к проходу, где скрылся беглец. Они шагали решительно, словно пришли к выводу, что именно в этом доме найдут убитую или искалеченную женщину. Соседи глядели им вслед. И Джейсон тоже. Минуты через две они вернулись, посмеиваясь. До сих пор никто еще не решился войти в неосвещенный дом, дверь и окна которого оставались закрытыми. Теперь он казался вполне мирным домом — самым мирным на всей улице. Затем, как Джейсон и ожидал, подъехала патрульная машина. Из нее вылезли двое полицейских, ему как будто незнакомых, переговорили с соседями, постояли, глядя на дом, а потом подошли к двери и постучали. Им открыли.

Джейсон чувствовал себя в машине, как в ловушке. Уехать он не мог: люди на тротуаре, конечно, заметят и сообщат полицейским. Подъехала еще одна машина. В дом торопливо вошел пожилой человек с чемоданчиком, несомненно врач, после чего на какое-то время снова все замедлилось. Наконец полицейские вышли, и соседи столпились вокруг них. Джейсон не мог разобрать ни слова. Полицейские не торопились, оборачивались, чтобы ответить еще на какой-нибудь вопрос, после чего минут пять просидели в своей машине и только тогда уехали.

Джейсон вылез из машины, подошел к неосвещенному дому, замешался в группу соседей, слушая и вглядываясь в лица, полные тревожного участия. Толстяк заговорил с Джейсоном, словно они были старыми друзьями. Но, собственно говоря, все здесь теперь превратились в старых друзей. Разыгравшаяся под боком чужая трагедия объединила соседей, хотя еще вчера они могли не заметить друг друга; сейчас же все они прониклись горячей симпатией. Каждому было что сказать. Все со вниманием выслушивали остальных. Толстяк сказал Джейсону:

— От женщин никогда не знаешь, чего ждать. Нет, правда. Взять хоть эту дамочку в угловом доме! Я ей говорю: «Мы подумали, уж не напали ли на вас». А на ней халат, и она с улыбочкой отвечает: «К сожалению, нет. Что поделать — не повезло!» Нет, вы подумайте! И это после такого жуткого визга! Не повезло! А сама очень даже ничего. Я бы ей и сорока не дал.

Посмеиваясь, он продолжал рассказывать про дамочку, а сам не спускал глаз с темного дома, потому что врач пока еще не вышел оттуда. О матери с дочерью, которые там жили, прежде никому почти ничего известно не было. Но теперь все знали, что дружок дочки бывал у них часто и подолгу, а в начале вечера дочка ушла куда-то, вернулась домой раньше времени и застала своего молодого человека в постели с матерью. Она кинулась в ванную и перерезала себе вены на руках, сказали полицейские. А так страшно кричала мать, когда вошла в ванную вслед за дочерью. Их перепуганный любовник сбежал. Только дочка перерезала себе вены не очень умело.

Затем Джейсон заметил, что молодая женщина, которая могла быть миссис Дилани, по-прежнему стоит в стороне совсем одна. Коротко остриженный красавец доктор Этли и его жена уже перешли улицу и скрылись в подъезде. А она все еще смотрела на единственное окно в доме, где жила девушка, перерезавшая себе вены. Ее лицо, освещенное фонарем, выражало смятение, тревогу и вместе с тем такую неистовую силу жизни, какой Джейсону не доводилось видеть в женщинах. Наконец и она пошла назад через улицу. Джейсон выждал несколько минут, потом вошел в подъезд ее дома и позвонил в звонок верхней квартиры. Она торопливо сбежала по лестнице.

— Ал Дилани здесь живет?

— Мистера Дилани нет дома.

— Вы — миссис Дилани?

— Нет. А в чем дело?

— Когда он вернется?

— Трудно сказать. Вы хотели с ним поговорить?

— Я хотел вернуть ему книгу. Я Джейсон Дансфорд. Полицейский.

— А! Кажется, я вас видела на той стороне улицы?

— Не исключено. Небольшое происшествие?

— Вы — полицейский? И просто стояли там?

— Я не на дежурстве. Я познакомился с мистером Дилани, когда остановил одну машину, а позже мы как-то разговорились. Интересно поговорили. Ну а потом произошло кое-что. Послушайте, может, мне с вами поговорить?

— О чем же?

— Видите ли, это не для посторонних ушей. Если бы мне зайти на минутку…

— Извините, но мне некогда, — сказала она. Ее улыбка и вежливый тон уязвили его своей снисходительностью, она отступила за порог, полуприкрыв дверь и тем самым давая ему понять, что не впустит его к себе в дом. — Но в чем все же дело? — спросила она уже более резко.

— Ну… человек, который написал эту книжку…

— Шор?

— Ага, Шор.

— Ах, вот что! — сказала она, окинув его оценивающим взглядом, и вдруг переменила тон. — Так входите же, — пригласила она, словно это разумелось само собой.

— Благодарю вас.

Поднимаясь за ней по лестнице, он недоумевал: неужели она и правда принадлежит этому бородатому Алу Дилани? Даже в собственной гостиной она казалась не на месте, такая изящная, просто одетая, со строгим пробором в черных волосах, на которые теперь падал свет плафона, — а в комнате беспорядок. Предлагая ему сесть, она сдернула со стула красивое китайское кимоно.

— Так значит… — сказала она и замолкла, аккуратно складывая кимоно и не глядя на него. — Вы собираете книги?

— Собираю? — переспросил он удивленно. — Да что вы! — И тут же разозлился на себя: ответ прозвучал по-мальчишески.

— Видите ли, в свое время я была знакома с полицейским, который собирал марки. Но собираете или нет, все равно мистер Дилани очень любит поговорить про эти книги. Очень жаль, что вы его не застали.

— Да, жаль, — повторил он. — Мы рассуждали про Шора, так, больше в шутку. А вы с Шором знакомы?

— Да, знакома.

— Он вам нравится?

— Не очень.

— Вот и молодец, — с удовлетворением сказал он, наклоняясь вперед. — Я его оштрафовал, — он попытался изобразить улыбку. — Не дал по носу, а всего лишь оштрафовал. — Она улыбнулась, интерес в ее глазах ободрил его. — Понимаете, Шор решил, что видит меня насквозь. Очень многие люди считают, что видят полицейских насквозь.

— Вот как! — сказала она. — Послушайте, а почему я, собственно, не предлагаю вам выпить? — Направившись на кухню, она, повысив голос, сказала: — Ну, я не возьму на себя смелость утверждать, будто вижу вас насквозь, но ваша фотография в газетах производит впечатление. Вы на ней похожи на генерала, который только что принял изъявление покорности всех индейских племен. — Она вернулась с бутылкой шотландского виски, водой и двумя стаканами. Он вглядывался в ее лицо, ища то ошеломляющее выражение, которое успел заметить, когда она смотрела на дом, где девушка вскрыла себе вены, но теперь это было совсем другое лицо. Она держалась подчеркнуто спокойно, неприступно, надменно, и ему начало казаться, что она смотрит на него как на посыльного в отеле или на официанта.

Налив ему почти неразбавленного виски и плеснув себе заметно меньше, она сказала:

— Там ведь были две ваши фотографии, правда?

— Первая была снята как портрет, и довольно давно.

— Ну а последняя, на которой вы с судьей, — отличная фотография.

— Рад, что она вам понравилась.

Джейсон выпил свой стакан и перевел взгляд с ее ног на лицо. Ему хотелось сосредоточиться на ее великолепных ногах, но он то и дело вновь смотрел на ее лицо. Он не знал, чего он, собственно, ждет, но знал, что ждет чего-то. Он снова взял стакан и, глядя ей в глаза, не заметил, что стакан пуст. Губы смочила последняя капля.

— Не понимаю, почему вас так заботит Юджин Шор, — сказала она, пожимая плечами. — Он же просто писатель.

— Но говорят, большой.

— Кто говорит?

— Ваш мистер Дилани, например.

— Ну, он вообще-то своего рода болельщик. Но вот вы, — сказала она, наклоняясь к нему. — Я уверена, что в мире фараонов с дубинками Шор особой популярностью не пользуется.

— Знаете, — сказал он, пытаясь вернуть себе ощущение внутреннего достоинства, — нам не так уж нравится, когда нас называют фараонами. — И продолжал прежде, чем она успела что-нибудь возразить: — В любом случае такой человек, как Шор, способен устроить людям много неприятностей. Мистер Дилани — его друг, хотя сам он, мне кажется, человек легкий и приятный. Почему нам обязательно надо причинять друг другу неприятности, я не понимаю.

Виски его согрело, выражение сдержанного любопытства на ее лице действовало на него ободряюще. Внезапно ему захотелось удовлетворить это любопытство, и он начал рассказывать всякие мелкие подробности о себе, о своих разговорах с Алом, о том, как он дал книгу Шора своей жене и как убедился, когда сам прочел книгу, что его преданность жене, его терпимость были всего лишь бесполезной сентиментальщиной. Он не сомневался, что его откровенность производит на нее впечатление — как и его способность понимать себя, и он сказал:

— С какой стати этот Шор вмешивается в мою жизнь? По-моему, этого нельзя допустить.

— Нельзя допустить? — Она вскинула брови.

— Это нехорошо.

— Нехорошо? — Она снисходительно улыбнулась. — Вижу, я неверно вас оценила. Вы говорите совсем не как тот сильный мужчина с фотографии.

— Но ведь… это же просто фотография.

— Я так и поняла.

Она настолько не скрывала своего презрения, что он смутился и налил себе еще виски. Она лениво откинулась на диване, соблазнительно изогнувшись. Он попытался нащупать то общее между ними, что, по его убеждению, могло бы их связывать, и сказал:

— Он же вам тоже не нравится, ведь так?

— Шор просто любитель совать нос в чужие дела, — сказала она, небрежно поведя рукой. — Но, вероятно, в вашем положении вам представляется, будто он важная персона. Я вас не виню.

— Вы бы не возражали, если бы мистер Дилани не явился в суд как свидетель Шора?

— Откровенно говоря, забавно было бы увидеть Шора в полном одиночестве.

— Если бы вы поговорили с мистером Дилани…

— А вот теперь мне, пожалуй, не следует вас понимать. — Но она наклонилась к нему чуть ближе. — Что, собственно, вы имеете в виду?

И тут он понял, что она слушает его очень внимательно. Даже в самые их лучшие минуты его преданная, любящая жена никогда по доброй воле не вслушивалась в то, что он говорил о других людях. Лоб у него стал влажным — значит, он волнуется. Почему эта женщина, которая обливала его презрением, теперь готова выслушать его? Внезапно она улыбнулась. Это была спокойная, подбадривающая улыбка, которая согрела и обрадовала его. Он решил, что она обнаружила в нем то, чего вначале не заметила, и вновь на него нахлынуло ощущение собственной значимости. Он-то знает: стоит чему случиться, порядочные люди хотят все уладить по-хорошему. Как видно, теперь и она ощутила его силу, теперь он ей самой зачем-то понадобился. Но что же ей сказать? Что она хочет услышать от него? В тишине, таящей в себе ожидание, как тогда, на улице, после страшного вопля, он поглядел на спущенную петлю на ее чулке. Когда она села на диван, чулок был целым, а теперь по ее икре змеилась дорожка.

— Вы знаете, Шор пьет, — сказала она словно между прочим. — Он часто ходит по улицам совсем пьяный.

— И что?

— А что бывает, когда вы задерживаете пьяного?

— Отсиживает восемь часов в участке.

— Ну вот, — сказала она, как бы ставя точку.

— Что — вот?

Но она только улыбнулась. Он внимательно поглядел на нее и сказал:

— А вам по-настоящему хочется, чтобы этому типу пришлось туго. И правильно.

— Правильно…

— Так где же?

— А! — И в первый раз она засмеялась. — За мостом над оврагом — не старым мостом, а новым, там, где на перекрестке улицы сходятся, как спицы в колесе. Каждый четверг он переходит этот перекресток поздно ночью, еле держась на ногах. Во всяком случае, так он сам говорит. Но за то, что говорит Шор, я, естественно, не отвечаю. — Взглянув на свои часы, она встала. — Ко мне сейчас должны прийти друзья. Ну, желаю удачи.

— А она уже тут, — расхрабрившись, сказал он.

— Кто — она?

— Удача!

— Не понимаю.

— Она здесь, в вас, — сказал он и, когда она пошла проводить его до двери, обнял ее за талию.

— Ах, без глупостей, пожалуйста, — сказала она резко.

Ее тон больно ожег его, и ощущение обиды все нарастало, пока он спускался по лестнице и шел через улицу к машине. Но в то же время он отдавал себе отчет, что ее презрение ровным счетом ничего не значит.

Неделю спустя в полночный час Юджин Шор был сбит машиной, которая с места происшествия скрылась. Он умер по дороге в больницу. От него пахло спиртным.

Когда начальник в обеденный перерыв протянул Лизе газету, ее охватила дрожь; но могло ли быть иначе? Рыжий щуплый начальник понимал, что он некрасив, однако в присутствии Лизы он почему-то обретал уверенность, что может нравиться женщинам, и потому питал слабость к своей подчиненной.

— Ведь вы и Ал дружили с Шором, если не ошибаюсь? — спросил он. — Хороший снимок, верно?

Лиза не отводила глаз от фотографии Шора на первой странице. Все та же фотография — Шор в своей бобровой шапке.

— Боже мой! — прошептала она. — Что будет с Алом?

«Сейчас я зарыдаю», — подумала Лиза и бросилась вон из комнаты, сжимая в руке газету.

— Поезжайте домой, Лиза, — сочувственно сказал ей вслед начальник. — Наверно, вам хочется поговорить с Алом.

Она еле вела машину — нога на педали газа дрожала, внутри все сжалось в тугой комок. Дома она прежде всего приняла горячую ванну. Потом сняла телефонную трубку с рычага, проглотила две успокоительные таблетки и легла. Когда она проснулась, был уже седьмой час.

Она положила трубку на рычаг, сварила кофе и, сидя на кухне в ожидании звонка, попыталась читать газету — то, что было написано о Шоре. И не смогла. Тогда она заплакала. Пришлось подняться и походить по комнатам. Скрестив руки на груди, крепко обхватила себя за плечи; по щекам струились слезы. Какой беспорядок в комнатах: с тех пор как ушел Ал, она не устраивала уборку. Едва ее мысли обращались к Шору, к горлу подступал ком, и слезы катились еще обильнее, но при этом у нее было странное ощущение, будто она воспринимает все со стороны, как зритель. Она твердила себе, что Шор был замечательный, необыкновенный человек, и ее охватывала огромная жалость к нему. Сжав голову ладонями, тревожно вслушиваясь в тишину квартиры, она ходила от окна гостиной до кухни и обратно. И вдруг перед глазами у нее зловеще замаячило лицо Джейсона Дансфорда — с той фотографии, где он стоял с судьей, растянув рот в презрительной, торжествующей усмешке; ей стало еще горше, а он ощерился еще шире и победнее. Казалось, вот-вот откуда-то из самых тайных ее глубин, из самой ее души вырвется страшный вопль о прощении и что-то борящееся в ней завладеет ее умом и сердцем и наполнит ее неизбывным раскаянием. Но она не понимала, что с ней происходит и почему ей так страшно и одиноко. Ей чудилось, будто давным-давно кто-то предупреждал ее об этой неведомой силе, но она не поверила, потому что еще ни разу не ощутила ее в себе. Она никогда по-настоящему не верила, что есть что-то в ней самой, с чем надо спорить, чего надо опасаться, от чего ждать ответа или утешения в одинокие ночи или предостерегающего шепота, когда она делает неверный шаг. И вот теперь это страшное «что-то» медленно надвигалось и увлекало ее к черному провалу, и все же она внимательно прислушивалась к уличным звукам. Зазвонил телефон.

— Ал! — с облегчением воскликнула она. — Слава богу, ты позвонил! — Как будто только теперь поняла, что один Ал может дать ей отпущение. — Даже подумать страшно, в каком ты сейчас состоянии! — порывисто продолжала она. — Он же был частью твоей жизни. Как ужасно, Ал!

— Да, ужасно, — сказал он. — Мне очень паршиво. Точно и меня выбросило из жизни.

Они поговорили о том, как все это неожиданно, жестоко и бессмысленно. Удрученно помолчали.

— В газете написано, что на похороны посторонних просят не приходить.

— Это ничего. Я уже говорил с миссис Шор.

— Она о тебе знает?

— Шор ей написал, всего неделю назад. Она прилетела из Нью-Йорка. Со Старки Кьюницем. Представляешь?

— Если ты хочешь, я буду там, Ал.

— Я за тобой заеду.

— Не надо. Лучше встретимся прямо там.

— Но почему ты не хочешь, чтобы я заехал?

— Сама не знаю.

— Лиза, я заеду к тебе… сейчас.

— Нет, не надо.

— В чем дело?

— В прошлый раз… это было слишком тяжело. И теперь лучше не будет. Будет хуже. — Она все больше нервничала. — Я этого не хочу.

— Ты же сказала «слава богу», когда услышала мой голос.

— Мне было так плохо и одиноко.

— Я еду.

— Нет-нет! Я справлюсь сама. Я приду на похороны.

— Похороны! Они будут через три дня. Почему ты не хочешь меня видеть? — тревожно спросил он. — Почему бы нам с тобой не повидаться? — Его настойчивость начала на нее действовать. — В чем дело? — повторил он. — Нет, ты скажи мне, в чем дело.

Ей хотелось рассказать ему про полицейского, как она его боится. И тут же, хотя боль была непереносима, в голове вдруг мелькнуло: меньше всего ей следует опасаться этого полицейского. И он теперь тоже меньше всего хотел бы встретиться с ней. Это же простая логика. А боится она Ала. Его голос напомнил ей, что она никогда не могла ничего от него скрыть, он всякий раз заставал ее врасплох и подчинял себе, и сейчас он снова это делает. Окажись он сейчас здесь, она упала бы перед ним на колени и крикнула: «Я же думала только о тебе!» Содрогнувшись, она поспешно простилась с ним. У нее дрожали ноги, и она стала мягко их массировать.

Наконец она поднялась и пошла выпить еще кофе. Потом словно впала в забытье — сидела, уставившись на сверкающую белизной столешницу. Что-то новое было в голосе Ала, какой-то у него другой, непривычный голос. Для нее вдруг стал очень важным именно его голос. Раздумывая об этом, она оживилась. Видимо, Ал уловил в ней что-то новое, но не понял, что именно. И значит, где бы он сейчас ни находился, она не идет у него из головы. Может быть, так лучше: пусть думает, пусть снова и снова пытается разгадать, что же произошло. Она медленно поднесла ко рту чашку с кофе. Рука не дрожала. Она закурила сигарету, и в первый раз за все эти часы лицо ее стало задумчиво-спокойным.

На следующий день в Лизе появилась какая-то новая обаятельная сдержанность. Приехав домой после работы и поставив машину в гараж, она столкнулась у дверей с миссис Этли, нагруженной покупками.

— Как поживаете, миссис Этли? — сказала Лиза.:

— Ах, мисс Толен, здравствуйте!

Лицо миссис Этли вдруг показалось Лизе незнакомым. Оно словно светилось какой-то заинтересованностью. Нет, конечно, ее собственное лицо не выдает миссис Этли никаких секретов, а потому и хорошенькое личико соседки не может и не должно ее тревожить.

— Вы всегда такая собранная и так прелестно выглядите, — сказала миссис Этли.

— А вы просто сияете, не могу вам этого не сказать.

— У меня прекрасное настроение.

— А у меня самое обычное.

— Сейчас мне все кажется прекрасным. И на душе тоже прекрасно, — сказала миссис Этли.

— Наверно, погода…

— Нет, просто мой муж уже два вечера как остается дома, словно вдруг обнаружил, что я существую. Может, мое левое ухо его заворожило или большой палец на правой ноге, не знаю, что именно. — Маленькая хорошенькая женщина радостно засмеялась.

— И никогда не узнаете. Как, возможно, и он сам, — сказала Лиза.

В вестибюле она приостановилась и прислушалась, все ли тихо наверху. Затем, поднявшись по лестнице, прошла прямо в кухню, открыла холодильник, включила плиту и пожалела, что ей не с кем пойти куда-нибудь пообедать. Затем решила, что яичницы с гренками будет вполне достаточно. Она поела и заварила чай. Налив себе вторую чашку, она поняла, что ей вовсе не улыбается сидеть весь вечер на кухне и пить чай — чашку за чашкой. Лучше уж вымыть голову. Она сняла платье и бросила его на кровать. Отвернув краны, чтобы наполнялась раковина, она наклонилась к зеркалу и стала разглядывать свое лицо, но вдруг замерла, сердце у нее тяжело заколотилось, и она поспешно завернула краны. Из-за шума воды она не слышала, как открылась входная дверь. Поспешно накинув на себя коротенькую легкую рубашку, она отворила дверь.

В коридоре стоял Ал.

— Привет, — сказал он. — Что с тобой?

— Я испугалась.

— Чего пугаться?

— Нельзя же вот так врасплох!

— Но я не мог не прийти, — сказал он.

Он шагнул к ней — усталый, в измятой одежде, давно не стриженный — и неожиданно улыбнулся. Именно эта улыбка, а не его внезапное появление, больно ее ударила, и она почувствовала себя униженной. И растерялась от этого неожиданного ощущения.

— Я хотела вымыть голову, — почему-то пояснила она; ей нужно было поскорее уйти от него. И добавила: — Погоди минутку. Я оденусь.

Но он пошел за ней в спальню и присел на край кровати. Затем откинулся на локоть, примяв ее платье.

— Ты мнешь мое платье, — сказала она.

— Ах, извини.

Он протянул ей платье, и, держа его в руках, она села на стул перед туалетным столиком, а он опять удобно прилег на кровать — картина была точь-в-точь такая, как несколько месяцев назад, когда она встретилась с ним и привела к себе, а утром, проснувшись в белоснежной спальне, он увидел ее за этим столиком в коротенькой ночной рубашке.

— Слушай, Лиза, — сказал он, чувствуя, как она отгораживается от него, — я понимаю, что сам ушел отсюда.

— И куда же?

— К миссис Бёрнсайд. Она сдала мне маленькую комнату.

— Туда, откуда начал. И к какой-нибудь университетской птичке…

— Не надо, Лиза.

— К птичке, которая не смогла перед тобой устоять — ты ведь так ее смешил.

— Перестань!

— Все смешил и смешил, пока не уложил в постель.

— Прекрати, Лиза! Послушай, ведь Шор умер.

— Я знаю, что он умер.

— Мне так нужно поговорить о нем. — Он отвернулся и тяжело вздохнул. — Все это очень странно.

— Неожиданная смерть всегда кажется странной.

— Не только смерть. Вся та ночь.

— Я рано легла.

— А я нет.

Спустив ноги с кровати, он сел и уставился в пол. Какое у него лицо! У Лизы замерло сердце — она понимала, что его волнение связано не только с Шором, но и с ней. Ал был взвинчен до предела.

— Сумасшедшая ночь, — сказал он. — Ночь Шора. Я работал у себя в комнате. Было уже поздно. Все шло хорошо. И вдруг в моей концепции возникла какая-то трещина. Я понял это после разговора с ним. Понимаешь, Лиза, — сказал он, и она против воли поддалась его увлеченности, — если мыслить логически, в конечном счете мир Шора — мир полнейшей анархии. Литература — победное «ура» анархизма. Давно известное заключение. Но это не истинный Шор. В том-то и вся загадка. У Шора не просто анархия. И мне кажется, я понял, в чем дело. Мне кажется, дело тут в той симпатии, в той любви, с которой он относится ко всем своим персонажам, главным и не главным, — в любви и в уважении к тайне их человеческого достоинства. Но все же оставалась эта проклятая трещина! Я ломал голову, и на душе было довольно мерзко. Комнатушка моя в глубине дома. Ночь. Я встал, подошел к окну и глядел на проулки и печные трубы. Чуть слышно играло радио — ты знаешь, как я люблю. Потом последние известия, и я услышал про Шора. А ты когда узнала, Лиза?

— Прочла утром в газете.

— А-а, — сказал он, задумался на минуту, потом продолжал: — Я стоял у окна и вел с ним воображаемый разговор, а он был уже мертв. Погиб как раз в ту ночь, когда мне было нужно еще совсем немного. Совсем чуть-чуть — и я увидел бы все целиком. Но дело не в моей работе, Лиза, я почувствовал такую боль, такую щемящую тоску. Понимаешь, он же был частью нас — тебя и меня…

В голосе его была такая искренность, что Лиза начала успокаиваться, она уже не боялась слушать его. Ал всегда умел ей внушить, что лишь одна она способна понять чувства, которые кроются за его словами. И сейчас его голос словно убаюкивал ее, ласкал, уносил ввысь.

— Я не мог оставаться в комнате, — продолжал он. — Мне необходимо было выйти на улицу. Прежде, когда я ночами ходил по городу и раздумывал о книге, мне казалось, что я все глубже и глубже проникаю в мир Шора. Я населял улицы его персонажами. Теперь улицы были просто пустыми провалами. На меня нахлынуло одиночество, я понял, что надо куда-то пойти, и завернул в ночную закусочную в двух кварталах от моего дома — я всегда там пил кофе после ночной работы на такси. Сел за стойку рядом с двумя девицами. Обе неплохо сложены, с хорошенькими пустенькими мордочками. С ними два пожилых толстяка — молчат, слушают, томятся от скуки и чувствуют себя неловко. Даже друг с другом не разговаривают. Девицы, как видно, работают в обувном отделе большого магазина. Они говорили, что можно сразу узнать, какая у женщины жизнь, стоит посмотреть, как она выбирает себе туфли и какие у нее ноги. По ногам можно прочесть всю жизнь, согласились девицы. Если женщина не уважает свои ноги, значит, она и себя не уважает. «Есть такие, что втискивают ногу в туфлю, так что пальцы один на другой налезают. Ну что ты про таких скажешь?» — «А я скажу, что они всюду пролезут», — говорит вторая. «Умный мужик, он много чего поймет, пусть только его красотка скинет туфли». — «А у меня есть одна знакомая, так она туфли ни за что не снимет, даже когда до постели доходит», — развивала тему первая. Шор лежал в похоронной конторе в нескольких кварталах оттуда, и у меня было так муторно на душе, что я готов был думать о чем угодно, — лишь бы отвлечься. Я подумал: «А почему бы и нет? Жизнь женщины — в ее ногах. Вот прекрасная актуальная тема для докторской диссертации, иди и клади на стол тезисы доктору Мортону Хайленду. Женская нога в мифотворчестве. Нога рассказывает о всей жизни женщины». Я потешался, размышляя об этом, как вдруг меня поразила догадка. Погоди-ка! Ведь можно вообразить что угодно про чье-то лицо или ногу, можно представить их так, как ты хочешь. Если это что-то значительное и все время меняется, то сегодня ты это видишь так, а завтра можешь увидеть иначе, правда? Это же и есть жизнь, верно? Жизнь огромна, таинственна и загадочна, она не дает окончательных ответов. Никаких. Только вопросы. А значит, можно сотворить из жизни что угодно. Конечно, на тебя ополчатся авторитеты, которые уговорились между собой повернуть все по-своему. Но какого черта! Им ведь надо удержать власть, вот они и манипулируют. Может быть, это мелочь, но я был просто потрясен, когда мне это пришло в голову. Значит, и с Шором, и с тобой — то же самое. Я вижу вас такими, какими хочу видеть. — Он улыбнулся. — Ах, Лиза, ты, конечно, понимаешь, как это меня вдохновило.

— Нет, не понимаю.

— Не может быть, Лиза!

— К черту! — крикнула она, испытывая облегчение от этого прилива ярости. — Я не предмет для изучения, который ты можешь на время убрать, а потом снова к нему вернуться. С Шором — пожалуйста! Может быть, тебе и следовало сразу же взглянуть на его книги именно так, но я-то живая. Ты спрашиваешь меня: «Какая ты?» Как будто я могу объяснить! Как будто кто-то может это объяснить! А если бы смогли, то меня уже не было бы на свете. Ты как будто даже не понимаешь, что твое представление обо мне может не иметь ничего общего с тем, какая я на самом деле. Не знаю, хватило ли бы у тебя мужества принять меня такой, какая я есть…

Она остановилась. Он слушал с таким одобрением, что это лишь подхлестывало ее, но тут словно кто-то шепнул ей, что больше ничего говорить не надо.

— Тем не менее, — сказал он, медленно вставая, — чтобы со всем этим разобраться, не предавая Шора…

— С чем разобраться?

— С полицейским.

— Кому он теперь нужен, этот полицейский!

— Речь идет о Шоре, Лиза. Этот полицейский…

— Ал, я не хочу о нем слышать! — крикнула она, но тут же, овладев собой, мягко продолжала: — Просто мы не в силах поверить, что Шора уже нет в живых, ведь верно?

— Нет, я сознаю, что он умер. Я знаю… — Голос его дрогнул, и он попытался улыбнуться. — Но все, что я от него слышал, все, до последней мелочи, нахлынуло на меня и причиняет боль — в том-то и беда. Все причиняет боль. Все словно ожило, стало таким мучительно реальным. Не только полицейский. Но и то, что я хотел сказать сам. Я думал об этом всю ночь. И все еще не могу остановиться. Слушай, Лиза…

Он говорит так, словно лежит возле нее в постели, поняла вдруг Лиза, — о том, о чем может говорить только с ней. Она боялась вставить слово — ей было стыдно. Но по мере того, как он говорил, ее все больше охватывало удивление, которое она старалась скрыть: ей стало ясно, что в том потрясении, которое он испытал, узнав о смерти Шора, все мысли, приходившие на ум в те часы, казалось ему истиной.

— Тогда на суде я ударил Шора ниже пояса, — продолжал Ал. — Я спросил его: «Что вы такое? Своя собственная церковь?» Знаешь, Лиза, я и не представлял, насколько я был прав. Его собственный темперамент. Его церковь.

Она лишь молча кивнула — от боли и стыда у нее дрожали губы. Но когда она увидела, как просветлело его лицо, как он встал, взволнованно прошелся по комнате и снова присел на край кровати, она догадалась, что ему кажется, будто он нашел наконец единственно верное направление в своей работе. И тогда Лиза закрыла глаза — чтобы он не заглянул в них и не увидел, как эта неожиданная догадка потрясла ее. Да, он теперь обрел целеустремленность, но именно теперь, потому что Шора уже нет.

— Продолжай, Ал, продолжай, — прошептала она.

— Так вот. Храм Шора. И в нем — его отверженные, озаренные тем светом, которым он их озарил, — загадочным светом, — все они вольны осознать скрытые в них замечательные возможности. — Он так разволновался, что на мгновение умолк. — Лиза… мне кажется, я был в этом храме. Я ощутил удивительную теплоту этих странных отверженных душ. И она воздействует на меня. Я чувствую, что соприкасаюсь с теми, кто человечнее, значительнее, чем я… И я сам стал чуть-чуть значительнее — даже и не стремясь к этому. Ты понимаешь? Теперь я могу завести свой собственный пиршественный зал, встать у дверей и не пускать туда всяких подонков. Преступления и наказания? Ну нет! Ни один кающийся грешник туда не проскользнет. Достоевский? Нет, какого черта! Его Раскольников? Пусть колотит и рвет на себе власяницу. Какая мелкая личность! Книжный червь вроде меня, поддавшийся экзистенциальному порыву возвыситься над лицемерным торгашеским обществом, в котором он жил! И что же он сделал? Было ли у него хоть малейшее уважение к тому, что его томило? Нет, он стал убийцей из-за угла. Прикончил жалкую старушонку. Вот так протест! После чего Достоевский тратит — шестьсот страниц, чтобы загнать этого типа в западню и чтобы он мог раскаяться, выстрадать чуть ли не десять лет каторги и стать вполне смиренным и порядочным, дабы обрести свое место в том обществе, которое он презирал. Вымуштрованный! Так вот, Лиза, я не пущу в мой зал тех, кто дал себя вымуштровать, и…

— Что ты говоришь? — спросила Лиза. Побелев, она смотрела на него широко раскрытыми глазами: ей почудилось, что он хорошо знает про полицейского и теперь; намекнул ей об этом. Ведь он хорошо изучил ее и всегда так внимательно всматривался в ее лицо. А может быть, своими рассуждениями он просто старается успокоить ее и поддержать? Да и каким образом мог он узнать о полицейском? — О чем ты? — еле выговорила она.

— Кажется, я увлекся, — сказал он.

— Это звучало как стихи, — сказала она. — Может, это и есть стихи? Может, ты хочешь, чтоб это были стихи? Так и надо?

— Нет, я говорю серьезно.

Бессильно откинувшись на стуле и выжидательно глядя на него, она почувствовала неодолимое желание рассказать ему все и даже вздрогнула — так велик был соблазн.

— Я заставил тебя столько выстрадать, — ласково сказал он. — На меня словно наваждение нашло. В иные минуты я чувствовал себя чудовищем. Настоящим чудовищем! Мне даже не верилось, что я был тут, с тобой, и мне было так радостно, так легко работалось.

— Боже мой, не надо! — прошептала она и встала. Бретелька соскользнула с плеча, обнажив левую грудь, длинные черные волосы прикрыли сосок. — Нет! — лихорадочно крикнула она. — Я не имею права быть сейчас здесь!

Все стало отчетливо ясно: едва увидев, как он, улыбаясь, идет к ней по коридору, она должна была сразу признаться себе, что своим роковым вмешательством предала его независимость, его непокорность, поиски своего собственного видения. Она заплакала.

— Я что-нибудь не то сказал, Лиза?

— Всегда я вмешиваюсь, всегда! Ты же знаешь. Это я чудовище! — всхлипывала она.

Он неловко поправил ей бретельку, его ласковая забота, хотя он и не понял, что с ней, лишь усугубила ее терзания. В исступленной ярости на себя и на него она повторила то, что сделала в Риме у собора св. Петра: отпрянула куда-то во тьму, так глубоко ушла в себя, что стала для него недостижима. Ему оставалось только ждать. Лиза все глубже замыкалась в себе и вдруг почувствовала, как всю ее пронизал холод, будто тьма, которую она искала и обрела, была смертью; дрожь сотрясала ее. Когда она сидела с полицейским у себя в гостиной, такая высокомерная и отчужденная, ею владела та же пронизывающая холодом тьма.

— Это ведь в каждом, — прошептала она. — Не может не быть.

— Что — это? — недоуменно спросил Ал.

Лиза не могла разглядеть его глаза в полумраке и шагнула ближе. Но когда она, резко вскинув голову, так что волосы волной отлетели назад, уже решилась освободиться от гнета, открыть ему все не таясь, Ал вдруг улыбнулся — она стала опять прежней Лизой, которую он хорошо знал, и его тревога прошла, а ей будто кто-то шепнул утешительно: «Посмотри, он улыбается! Он же спокоен!»

Ал отошел к окну. Последний луч света лег на его лицо — оно было полно такой уверенности и в себе, и в ней, что Лиза не могла отвести от него изумленных глаз: таким он был в Риме, когда, полный неуемной энергии, фантазии, дерзания, стремился приобщиться к бурной жизни тех, кто теперь мраморными статуями возвышался на пьедесталах. Таким она и хотела его видеть! В порыве неистовой любви она твердила себе, что вынесет все: долгие ночи страданий, сомнений в себе, раскаяния и слез. Пусть все будет. Пусть до конца жизни. Она все вынесет, она будет жить с этим страданием, а может, извлечет из него что-то полезное для них обоих.

— Ал, — прошептала она, — просто я не могу в этом разобраться.

— Я понимаю, — сказал он, привлекая ее к себе.

Едва он коснулся ее и она почувствовала его губы на шее и плечах, она задрожала от облегчения. Глаза у нее наполнились слезами. Он засмеялся, еще крепче прижал ее к себе, и жажда покоя стала в ней еще сильнее — она отстранилась, сбросила на пол рубашку и легла на кровать. Волосы разметались по подушке, глаза закрыты, одна рука подложена под голову. Она ждала его. На столике у кровати стояли электрические часы. Их мягкое жужжанье раздражало ее — время сейчас не должно двигаться. Но вот он молча склонился над ней, глядя на нее. Торопясь отдаться забвению всем своим существом, она протянула руки ему навстречу и сама привлекла его к себе.

В комнате стало совсем темно, но Лиза не включила бра на стене. Голова ее покоилась у него на плече. Они курили и вели неторопливый разговор. Он звонил издателю, сказал он, и пообещал ему через месяц представить рукопись. Все складывается прекрасно. Издатель проявил большой интерес.

— Знаешь, Лиза, — сказал он негромко, — я искренне верю, что сейчас я понимаю произведения Шора лучше, чем понимал их он сам.

— По-твоему, Шор согласился бы с тобой?

— Ну… — Он помедлил. — Да нет, конечно, нет. — И оба засмеялись.

— Тебе не кажется, что тут стало холодновато? — спросила она. — Я что-нибудь накину на себя. Хочешь выпить?

— Нет. Мне надо работать, а выпью, спать захочется.

— А как же ты… если ты совсем не спишь?

— Что «как же»?

— Ничего, — сказала она со смешком. — А кофе?

— Лучше чай.

— Смешно!

— Что смешно?

— Я тоже пристрастилась к чаю.

Пока Ал одевался, она заварила чай. Потом они сидели на кухне, и он выкурил три сигареты из ее пачки. Он может спокойно взять всю пачку, сказала она. У нее целый блок в комоде.

— Погоди, я сейчас принесу тебе, — сказала Лиза, когда он собрался уходить.

Он спросил, зайти ли за ней утром, чтобы вместо поехать на похороны. И она снова ответила, что удобнее встретиться прямо там.

— Минутку, Ал. А мой ключ? — сказала она, когда он уже шагнул к двери.

— Твой ключ?

— У тебя мой ключ.

— Я думал, он мой.

— Оставь его здесь.

— В чем дело, Лиза?

— Я не хочу, чтобы кто-то мог застать меня врасплох.

— Кто-то?

— Больше меня никто врасплох не застанет, — спокойно сказала она. — Никогда.

— Не понимаю, что все это значит?

— Не хочу быть открытым домом, куда бы заходили и шарили по всем углам, — сказала она, пожимая плечами. — Ну право, Ал, гостю положено стучать.

— Ах, так. — Он внимательно глядел на нее. — Что ж, это справедливо… — И он вручил ей ключ. — Значит, увидимся.

Лиза поцеловала его, и он ушел. Она села за кухонный стол и долго сидела, размышляя. Наконец поднялась, пошла в ванную и встала под холодный душ. Струйки воды обожгли ее холодом, она подпрыгивала и шлепала себя ладошками по телу; выйдя из-под душа, почувствовала себя свежей, бодрой, полной сил. Сидеть дома было просто невозможно. Лиза оделась и вышла на улицу. Она шла квартал за кварталом. Однако как уверен теперь Ал в себе и в своей работе! Мысль эта все больше и больше занимала ее. Четко стучали каблуки по асфальту, и воображение ее заработало. Если все так хорошо оборачивается для Ала, думала она, если он проникся сознанием своей значительности, это можно принять за добрый знак — значит, грядут перемены к лучшему. Люди иного склада ума, чем у нее, наверное, задали бы вопрос: не есть ли это неизбежный, естественный ход событий? Она принялась размышлять на эту тему. Они, эти люди, сказали бы, что во всем происшедшем можно проследить некую строгую упорядоченность, которая возникла словно сама по себе, без направляющей руки; они сказали бы, что в вязи событий, приведших к смерти Шора, есть особая зловещая красота, а ей, Лизе, в них отведено маленькое — ей и предназначенное — местечко. Упорядоченность эта неотвратима, на ней лежит печать самой природы.

Лиза замедлила шаг, огляделась по сторонам: где она? Хорошо бы купить «Нью-Йорк ревью оф букс», «Пари матч» и «Нью стейтсмен», почитать, что творится в мире. Она миновала Художественную галерею Айзека на Янг-стрит, но тут же вернулась к витрине и начала разглядывать выставленную в ней большую картину. Отвратительная. Вся рассыпается на кусочки. Однако же странный у Айзека вкус, а казалось бы, такой деловой человек. Тем не менее ей захотелось зайти. Она уже год как не была ни в одной галерее. Девушка, сидящая у входа, сняла очки.

— А, здравствуйте, мисс Толен! Где вы пропадали?

В галерее Айзека знали всех своих посетителей. По залам бродило человек шесть. Держась подальше от них, Лиза не спеша переходила от картины к картине, красивая, элегантная. Она остановилась возле полотна незнакомого ей художника, отошла, потом снова к нему вернулась, села напротив, закурила сигарету и стала раздумывать, что именно в этом полотне привлекло ее внимание. Она отдалась созерцанию, обнаруживая в картине те скрытые точки напряжения, которые, соединяясь, претворялись в таинство формы, доставляющей ей такое удовлетворение. Просидев так до самого закрытия, она ушла из галереи последней.

Дома Лиза надела халат, обвязала голову большим платком и принялась энергично убирать квартиру. На это ушло два часа. Кухня прямо сверкала, Лиза и не помнила, когда она была такой чистой. Все в квартире протерто до блеска, все на своих местах. Лиза приняла ванну и вскоре уже спала крепким сном. Утром, когда она сбежала вниз, чтобы взять газету, залитая солнцем улица овеяла ее таким ласковым теплом, что у нее перехватило дыхание. За кофе она читала о Юджине Шоре, и снова ею овладело ощущение строгой и справедливой упорядоченности во всем, что случилось. Газета была полна Шором — взволнованные статьи, отдающие дань «уникальному художнику, который по праву принадлежит всему миру, но родился здесь, в этом городе». Подумать только! Быть может, это самый замечательный художник, которого подарил миру наш город. Он станет классиком. Цитировались и университетские светила. В газете была помещена фотография дома Шора. Как они все щедры теперь! Тут и там цитаты из статьи Кьюница о творчестве Шора, и уж теперь ни единого бранного слова в адрес Кьюница. Вероятно, кто-то сообщил в редакции, что он приезжает.

Лиза решила надеть черное платье. Оно такое строгое и элегантное. И единственное украшение — сирийское ожерелье, которое подарил ей отец. Все эти дни она избегала смотреть в зеркало на свое измученное бессонницей бледное лицо. Но сейчас, подойдя к зеркалу, едва узнала себя: красивая женщина с тайным трагическим сознанием неотвратимости судьбы. Она подъехала к церковке, которая стояла, далеко отступя от улицы, а за ней виднелось кладбище со старыми надгробьями, уходящими вниз по склону оврага. Отсюда можно было бы разглядеть дом Шора, если бы его не заслонял новый многоэтажный жилой дом. Два дрозда вспорхнули с высокого дерева на обрыве.

Она немного опоздала. Ал в черном костюме стоял в одиночестве возле входа в церковь и смотрел на Лизу, которая шла по дорожке. Смотрел с чуть удивленной одобрительной улыбкой.

— Здравствуй, Ал! — Она протянула ему руку.

— Пойдем скорее, Лиза, — мягко сказал он, — а то мы не найдем свободного места.

Церковь была полна — человек двести, не меньше. Как видно, на просьбу миссис Шор никто не обратил внимания. Служитель повел Ала и Лизу к скамье впереди. На них оборачивались, Лиза ловила на себе взгляды — все знакомые именитые лица. Вот импозантный доктор Стейси, ректор университета, со своей непроницаемой улыбочкой, хотя с Шором он ни разу и словом не перемолвился. Преподаватели и преподавательницы с филологического факультета, сотрудники издательств и много респектабельных пожилых мужчин с женами — видимо, преуспевшие школьные друзья Шора. Миссис Шор сидела на первой скамье, Лиза видела только ее затылок. Седая склоненная голова. Она единственная ни разу не обернулась. Глядя на нее, Лизе хотелось плакать. «Бедная женщина… бедная, славная женщина», — думала она.

Служба была короткой, но проповедь тянулась довольно долго. Очевидно, на молодого священника произвели впечатление почтенная аудитория и представители прессы, и ему хотелось воздать должное замечательному творчеству Шора, но прочесть хотя бы одну из его книг не хватило времени. Он цитировал Кьюница. Наконец проповедь кончилась, и все устремились к выходу. Лиза и Ал остановились сбоку от дверей.

— Кьюниц пригласил меня выпить с ним.

Стоя группками на зеленом газоне перед входом в церковь, провожающие ждали выноса гроба. Фоторепортеры нацелили камеры. У телевизионной камеры на треноге вид был допотопный. Миссис Шор со Старки Кьюницем вышли последними. Невысокая миловидная женщина, одетая с неброской элегантностью, приветливо улыбнулась друзьям, но губы у нее дрожали. На мгновение она словно окаменела, затем пересилила себя и со спокойным, сдержанным достоинством стала спускаться вниз по ступеням рядом с Кьюницем, который был не намного ее выше. Хорошо сшитый темный костюм Кьюница немного помялся, а галстук съехал чуточку набок. Но казалось, так оно и должно быть. Дородный, краснолицый, зоркие светло-голубые глаза смотрят вперед о пренебрежительным безразличием. Репортеры боялись к нему приблизиться: высокомерно вскинутая голова, равнодушный взгляд — как будто все, что достойно внимания, он давно уже приметил в этом городе и теперь, приехав сюда, не дает себе труда проверить свои впечатления и взглянуть на местных жителей в натуре: зачем, он уже и так все о них знает. Возможно, в этом была слабость Старки Кьюница: он доверял своим источникам — собирал мнения друзей, читал Юджина Шора, он уже сделал свои заключения, и сейчас ему было даже не интересно увидеть все воочию. То, что он имел сказать, было навсегда высечено на скрижалях нетленных сочинений Старки Кьюница.

Но вот к нему приблизился одутловатый от пива известный фельетонист Дж. Ч. Хилтон. Еще дороднее, чем Кьюниц, с рыжими вислыми усами, он, пожалуй, еще больше, чем тот, смахивал на старого английского полковника.

— Я хотел бы задать вам несколько вопросов…

— Забудьте обо мне, — твердо сказал Кьюниц. — Это не мои похороны.

— Я хотел поговорить о Юджине Шоре… теперь, когда он умер…

— А вы уверены, что он умер? — невозмутимо спросил Кьюниц. — Ведь все вы тут не так давно были убеждены, что уже похоронили его. На этом кончим.

— Доктор Кьюниц, моя фамилия Хилтон. Я говорю от имени издателя газеты. — Никто никогда еще не называл Кьюница «доктором». Однако, если навести справки, его можно было бы называть «доктором», особенно при апломбе Дж. Ч. Хилтона, — дело в том, что Кьюниц действительно был доктором философии. — Наша газета хотела бы поместить большое интервью с вами, на целую полосу. И, сэр…

— Я не знаю, кто ваш издатель, — высокомерно отрезал Кьюниц. — Сюда я приехал, чтобы почтить память Юджина Шора. Интервью? Передайте вашему хозяину, что интервью я беру у себя сам, только сам.

— Мой издатель хотел бы пригласить вас отобедать с ним. Обед или ужин, как вам удобно. Мы пригласили бы также и доктора Мортона Хайленда. Он будет счастлив побеседовать с вами. Давно уже нора вам познакомиться друг с другом, и мы счастливы предоставить вам эту возможность.

— Благодарю вас, — сказал Кьюниц. И, подумав, со смешком добавил: — Доктор Хайленд? Блестящая идея! По-моему, он выжил из ума.

— Извините меня, — сухо сказал Хилтон. — Извините. — И торопливо отошел.

— Мне лучше уйти, Ал. Я тут лишняя. — Лиза тронула Ала за руку.

— Разве ты не хочешь познакомиться с миссис Шор?

— Нет, я не вынесу… А вам я буду мешать, — поспешно проговорила Лиза, сильно его озадачив: он впервые слышал, что Лиза боится кому-то быть помехой. — Ты ведь будешь разговаривать с Кьюницем, Ал. Надо ли мне при этом присутствовать?

— С Кьюницем я уже поговорил.

— Ну и что он?

— Я изложил ему мою концепцию.

— И он одобрил?

— Он удивленно взглянул на меня, а затем сказал: «Что ж, продолжайте работать. Теперь мы можем позволить себе быть добрыми».

— А дальше?

— Я рассказал ему, что пишу, пишу и не могу остановиться. — Ал поглядел по сторонам. — Иной раз мне кажется, что я — стервятник. Мне хотелось сказать Кьюницу: «Знаете что, мы — стервятники». Но кто признается, что чувствует себя стервятником? Какой ученик, какой апостол, какой критик? Боже милостивый, нельзя же вот так просто обглодать кости Шора, поместить его в склеп литературы и на этом кончить! Для меня это что-то несравненно большее. Почему я чувствую себя полным жизни, энергии? Наверное, это страшно, что именно теперь я так увлечен работой и так уверен, что все в нем разгадал? Лиза, я не знаю…

— Не надо выдумывать, Ал. Это замечательно.

— Да, пожалуй. Когда же мы увидимся?

— Дай мне еще несколько дней, Ал. Я хочу прийти в себя.

— А знаешь, Лиза, мне кажется, мы расстаемся, чтобы начать все сначала и взглянуть друг на друга иными глазами, — сказал он так, будто уже почувствовал в ней что-то новое, загадочное, что-то глубоко в ней сокрытое, и это взволновало его. — Лиза… Что-то с тобой произошло.

— Ты тоже кажешься немного другим, Ал.

— Ну нет, я прежний, во мне ничего загадочного.

— Ты ведь можешь и не знать…

— Я начинаю ухаживать за тобой, Лиза. Я постучусь в дверь.

— Может быть, я и буду дома, — сказала она. — До свидания.

— До скорой встречи!

Чувствуя на себе неотрывный взгляд Ала, она шла по дорожке в густой тени, отбрасываемой церковью. И вдруг будто окунулась в солнечный свет. Ярко-синее небо над головой, ослепительное солнце, сочная зелень распустившейся листвы, а внизу веселые желтые нарциссы, пылающие алым огнем тюльпаны — все распахнулось перед нею так радостно, что она затрепетала, словно чьи-то руки обняли ее, словно сама природа, беспощадная, наливающаяся соками природа, принимала ее — ведь она позволила своей любви следовать собственным законам. Но все это ей уже сказала улыбка Ала — озадаченная, зовущая, восхищенная.