Рамсес II Великий. Судьба фараона

Глава 21 Стела в Баки

Рамсес щелкнул языком, пригубив вино, которое только что налил ему виночерпий, рассказывая о происхождении напитка: накануне он обнаружил, что им упиваются слуги в кухне, решив, что оно недостойно царского стола, — напиток забродил второй раз и повыбивал запечатанные воском крышки глиняных кувшинов.

— Я попробовал это вино, твое величество. Оно оказалось приятным на вкус, поэтому я решил подать его к твоему столу.

Вино искрилось пузырьками воздуха, которые, поднимаясь на поверхность, приятно щекотали нос.

— Оно освежает, — вынес свой вердикт Рамсес.

Туи попросила налить и себе немного, а попробовав, сказала, что оно будет незаменимым в жаркий сезон. Ее примеру последовали все, кто сидел за столом, и вскоре кувшин опустел.

— На этот раз ошибка пошла на пользу делу, — сказал Рамсес виночерпию. — Постарайся разузнать, что именно было сделано не так, может быть, удастся изготовить такое же.

Со дня коронации прошло два года. Дни во дворце текли безмятежно, наполненные мелкими событиями, подобными этому случаю с вином. Два раза была проведена ежегодная повторная коронация, два раза разлилась и вернулась в свои берега Великая Река, жители страны отметили праздник Урожая, а фараон стал слишком походить на Хора: он парил. Царские Советы заканчивались одинаково: государь приказывал визирям Небамону и Пасару решать текущие вопросы по их усмотрению. На границах страны все было спокойно; кампании по усмирению недовольных, проведенные в последние годы правления фараона Сети в западных, восточных и южных областях, преподали воинственным племенам хороший урок, они твердо усвоили: «пламенеющего демона» — отныне Рамсеса так называли даже государи сопредельных стран — лучше не трогать.

Шутки Тиа или Именемипета, пустые споры о том, что вкуснее — куропатка жареная или тушенная в соусе, белое вино или красное, выбор подарков по случаю рождения второго ребенка Тийи и Тиа и тысяча подобных, не заслуживающих внимания мелочей, — простые радости жизни постепенно вернули свои права. Живое божество на глазах превращалось в земного человека, стремящегося к удовольствиям и чувственному наслаждению. Все вздохнули свободнее.

И все же подобное положение дел устраивало не всех. Однажды Туи сделала сыну замечание.

— Мой божественный сын, ты пьешь и мочишься, спишь, утром смываешь с глаз ночной прах, зовешь брадобрея тебя побрить, — сказала она ему тихо, чтобы никто не слышал, во время одного особенно безрадостного ужина. — Не пора ли тебе осознать свое предназначение и заняться рутинными делами государства? Многих начала беспокоить твоя праздность.

Только мать могла сказать ему такое. Рамсес кивнул и поцеловал ей руки. Он прекрасно знал, что при отце именно она была настоящим соправителем, и когда покойный супруг с сыном отправлялись в военный поход, она следила за порядком. Он так жаждал царской власти, что, получив ее, поддался иллюзии и решил, что у него больше нет цели в этом мире. Естественно, это было ошибкой. Пришла пора вернуться к управлению государством.

Он согласился даже утихомирить Исинофрет, которая, по словам Туи, полагала, что Нефертари достается больше внимания их общего супруга. Исинофрет пришло в голову воздать почести Великому Сфинксу Хуруну, который оберегает ее божественного супруга.

— Бога Хуруна почитают у нее на родине, — пояснила Туи, как обычно, заботящаяся о сохранении мира в семье сына. — Исинофрет полагает, что, устроив эту церемонию, ты выкажешь ей уважение.

Рамсес поморщился. Устраивать поклонение чуждому божеству означало дать лишний повод для недовольства местному жречеству.

— И где мне найти жрецов этого Хуруна?

— Положись на меня, — отозвалась Туи. — Мы позовем жрецов Хора.

Церемония состоялась три недели спустя, и провели ее жрецы Хора, поскольку в Ханаане Хуруна почитали в облике бога-сокола. Пока жрецы читали священные тексты, Рамсес то и дело всматривался вдаль. На востоке высился Храм Солнца — последняя прихоть Эхнатона, с крышей, заостренной, как вершина обелиска, — от которого каждый вечер роскошная лодка увозила бога на Запад; на западе были видны три величественные пирамиды, монументальные гробницы царей древности — Хеопса, Хепрена и Микерина. Рамсес недоумевал, почему его предки отказались от традиции возводить себе подобные усыпальницы. Разве это не лучший способ доказать всем живущим, что фараон вечен? И почему бы ему не построить себе такую же, возобновив славный обычай?

Но об этом он никому не сказал и слова. Краем глаза он заметил сияющее от радости лицо Исинофрет; теперь ее ранг Царской супруги, пускай даже второй, а не первой, был официально признан. На последовавшей за церемонией праздничной трапезе она болтала без умолку.

Через несколько недель, утром, пришло донесение от Иминеджа. К Рамсесу вернулось беспокойство, связанное с причиной, которая, как ему казалось в дни траура по отцу и в преддверии коронации, была навсегда похоронена в песках пустыни — с Птахмосом. Военный писец, который такими простыми и, тем не менее, незабываемыми словами рассказал ему о своей любви и преданности, сообщал, что советник лишенного прав принца, жрец по имени Неджьем-Атон умер, а сам Птахмос совершил неожиданный и странный поступок — посетил Верховного жреца храма Амона Небнетеру. Какое дело могло быть у этого еретика к Верховному жрецу? И почему Небнетеру его принял?

Рамсесом снова овладело недовольство. Небнетеру был отцом визиря Севера Пасара. Один Амон знал, что могли замышлять отец и сын. И как нарочно, пришло послание от «царского сына страны Куш» Хеканакхта, который красноречиво, напыщенным слогом просил монарха утвердить свое славное присутствие в Верхнем Египте. Что бы это могло значить? Что его авторитет пошатнулся? И связано ли это приглашение с пагубным влиянием Птахмоса? Неужели ему постоянно придется усмирять юг силой оружия?

Начался третий год правления Рамсеса. Фараон вспомнил о своих планах возвести стелу в свою честь — проект, задуманный и отложенный несколько лет назад как слишком самонадеянный. Он решил сам составить текст, но пока еще не знал, чего хочет, поэтому не посвятил в свои планы никого, даже самых близких — Тиа и Именемипета — из страха показаться обеспокоенным и испуганным. Набросав несколько фраз на куске папируса, он свернул его и сунул за свой браслет.

Первым делом он решил утвердить в глазах жителей Уасета, столицы и резиденции царей, присутствие своей семьи. В последние месяцы жизни Сети в числе множества прочих проектов рассматривал план возведения на западном берегу Великой Реки храма, основательницей которого должна была стать его династия. И как он мог об этом забыть? Или, скорее, просто Сети слишком рано умер. Единственное, что было при нем сделано, — строители обозначили на местности контуры будущего храма. Рамсес призвал зодчих и приказал начинать работы.

Прохаживаясь вдоль контуров задуманного здания, прочерченных с помощью необожженных кирпичей, частично разрушившихся под воздействием зимних дождей, фараон давал указания зодчим:

— Я хочу, чтобы работы начались немедленно. Храм будет посвящен Амону. Но на видном месте вы сделаете надпись: «Он возвел этот монумент для своей матери».

Рамсес окинул взором отливающий синевой пейзаж — над раскинувшимися под солнцем полями кружили бдительные коршуны… Потом вытянул руку со словами:

— А на этом крыле будет надпись «Он возвел этот монумент для своей Первой супруги».

Идея запечатлелась в его сознании так же надежно, как иероглифы в камне: сколь велика ни была его мужская сила, она реализуется только через женщину, и только посредством женщины он может продолжить себя в этом мире…

Вернувшись в Уасет, Рамсес призвал визиря Севера Пасара и протянул ему послание от «царского сына страны Куш». Это была ловушка: не сболтнет ли сын ненароком что-нибудь, что позволит уличить его отца в происках против царской власти?

— Эта часть страны вне твоей компетенции, но ты хорошо ее знаешь. Скажи мне, как понимать эту просьбу.

Пасар прочел папирус.

— Эта просьба подразумевает многое, твое величество. Первое — это то, что жрецы храмов в Верхнем Египте обеспокоены. Уасет от них далеко, и они полагают, что царь давно не обращал на них свой сиятельный взор. Культы различных богов все чаще соперничают между собой. К примеру, храм Мина, бога-покровителя пятого нома Верхнего Египта, хранителя земных богатств и в особенности золота, приходит в упадок, хотя никогда в тех краях не добывали столько золота, как сейчас. У бога Упуаута, «Открывающего пути», вообще нет своего храма, и его почитатели в стране Куш очень об этом сожалеют. Я мог бы привести еще несколько примеров.

— Я думал, что на этом проклятом юге давно наведен порядок.

— Твое величество укрепил свою власть, но порядок — это не то же самое. Не зря Хеканакхт просит тебя посетить Куш.

Его слова поразили Рамсеса.

— Что ты этим хочешь сказать?

— Что нужно успокоить жрецов. Ты являешься воплощением божественной власти, твое величество.

— Неужели при отце не были решены вопросы, касающиеся храмов?

— Это большой объем работ, твое величество, и твой божественный отец умер как раз тогда, когда только строил планы.

Рамсес усмотрел в этом непрямой упрек: еще будучи соправителем, ему следовало бы интересоваться этими вопросами, а он следил лишь за возведением величественных храмов в Уасете и Хет-Ка-Птахе. Ему не давала покоя мысль, что Птахмос живет в пятом номе, в Баки. Неужели этот авантюрист снова пытается повернуть ситуацию себе на пользу?

— Прочитав послание правителя Куша, ты стал излагать свои соображения и начал со слова «первое». Что же еще?

Пасар смутился. Его губы дернулись, но он не произнес ни звука.

— Я тебя слушаю, — не отступал Рамсес.

— Я прошу твое величество простить меня, если мои слова вызовут твой гнев.

— Я прощаю тебя.

— Многие считают твое величество воплощением Сета, и некоторые жрецы из-за своего недомыслия полагают, что по этой причине их храмы попали в немилость и приходят в упадок.

— Но это же глупо!

— Разумеется, твое величество.

Рамсес с детства был наслышан о подобных подозрениях. Сет был богом чужеземцев, как и Сфинкс Хурун, которого многие стали считать личным покровителем фараона после церемонии, устроенной по требованию Исинофрет. Одному Амону известно, какие черные мысли затемнили рассудок жрецов, когда они об этом узнали…

— И они считают это достаточным основанием для отделения?

— Я знаю о подозрениях твоего величества и чем они вызваны, но я не стану прибавлять им веса. У Птахмоса нет шансов сплотить вокруг себя недовольных, тем более что он всегда по мере возможностей противодействовал продажности чиновников и землевладельцев Юга, которую ты так славно искоренил.

— Почему тогда твой отец с ним встретился?

— Лучше знать, что нужно шакалу, который тявкает у ограды.

— И что же ему было нужно?

— Чтобы его права признали.

— И что сказал ему твой отец?

Пасар чуть изменился в лице.

— Что Амон — первый среди богов, твое величество.

Рамсес успокоился. Быть может, он пытается усмотреть предательство там, где на него нет и намека?

— И что ты предлагаешь предпринять?

— Поезжай на Юг, твое величество. Пусть твой путь проляжет до самого Уауата[30]. Дай понять своим подданным и особенно жрецам Юга, что царь заботится о них. Сделай подношения храму Мина и остальным, которые в этом нуждаются. Прикажи построить храм для Упуаута. Поезжай! Этим ты успокоишь их и обнадежишь. Самое послушное животное — то, которое часто ласкают.

В отношении гепардов это правило работало безотказно: животное моментально успокаивалось, стоило Рамсесу провести рукой по его спине.

Однако советы Пасара удовлетворили его не полностью. Визирь Севера все-таки был сыном Небнетеру, Верховного жреца храма Амона в Хет-Ка-Птахе, а мания посадить на трон Хора наследника царских кровей никогда не оставляла жрецов.

Новость разнеслась по дворцу, словно раскат грома.

В известность было поставлено ограниченное количество чиновников, но, как это обычно бывает, чем больше секретности подразумевает дело, тем быстрее о нем узнают все, от мала до велика. Новость обсуждали всюду — в покоях, коридорах и приемных. Люди поджимали губы, делали большие глаза и пожимали плечами: в преддверии своего визита в Верхний Египет его величество Рамсес Усермаатра приказал установить в Бухене весьма необычную стелу. Это был первый в истории страны монумент, так восторженно прославлявший личность и славные деяния фараона.

Южане надеялись на его щедрость, но для начала им придется признать его великолепие…

Когда Рамсес разрешил придворным ознакомиться с текстом, чиновники и царедворцы, которые знали о нем только понаслышке, наперегонки бросились к первому писцу. Тот, осажденный желающими со всех сторон, приказал сделать копию текста, потом вторую и третью. Тот же, кому в руки попадал вожделенный текст, прочитав его, надолго замирал с разинутым от удивления ртом. На клочке папируса были начертаны такие слова:

Да, он не поскупился на похвалы! Далее фараон вещал о себе так:

За сим следовал длинный текст, приводивший читающего в не меньшее замешательство:

— Кто поверит в эти бредни? — пробурчал старый чиновник, отвечавший за сбор сведений в Хет-Ка-Птахе и его окрестностях. — Как мало надо знать о нашем народе, чтобы поверить, что погонщики ослов пойдут по незнакомой дороге, да еще и по безводной местности! Мы знаем все дороги в стране, и если на пути нет ни источника, ни колодца, этой дорогой просто никто не пользуется!

Слова, исполненные здравого смысла, но опасные: друзья стали умолять его говорить потише, чтобы не лишиться должности. Далее в хвалебном тексте говорилось следующее:

Чиновники дворца в Уасете не знали, что и думать: на их памяти подобного Совета не случалось. По всей стране все, кто имел отношение к управленцам, втихомолку посмеивались над этим текстом: фараон исказил общеизвестные факты. Наместник Бухена прекрасно помнил тот день, когда фараон, прибывший в его ном, приказал копать второй колодец. Но особенно возмущало придворных то, что нынешний фараон называл себя «первородный сын», хотя на самом деле у него был старший брат, ныне покойный Па-Семоссу, и пусть он умер, но сестра Тийи жива, а ведь она тоже была старше!

— Эта стела предназначена не для Уасета, — выразил свое мнение один из чиновников, которые, щелкая жареные тыквенные семечки, беседовали у открытого окна с видом на сад. — Ее возводят, чтобы засвидетельствовать законность возведения на трон фараона в глазах жителей южных областей.

— Но кто оспаривает его право на корону?

— Точно я не знаю, — вздохнул первый чиновник, смахивая с губы кусочек шелухи, причем было непонятно, что выражает его жест — презрение, безразличие или нежелание сболтнуть лишнее.

— Все дело в том впавшем в немилость принце, как его звали? Ну, того, которого Сети отправил в изгнание в Бухен?

— Говори потише, кто-нибудь может услышать. Но то, что в его жилах течет царская кровь, правда. А ведь всем известно, что цари нынешней династии — выходцы из военного сословия. На трон их возвела армия. И немало жрецов этим недовольны.

Еще одно досадное обстоятельство: согласно тексту на стеле, покойный Сети был всего лишь заурядным предшественником Рамсеса, и утверждать это было крайне невежливо, если не сказать неприлично.

Однако никто из приближенных — ни визирь Небамон, ни Пасар, ни придворные, ни писцы и высшие чиновники — не стали уведомлять Рамсеса о том, какое возмущение вызвал текст для стелы в Бухене. Но напряженные лица и нежелание высказываться по этому поводу говорили сами за себя. И все-таки какое-то время фараон не подозревал о том, что его сочинение подверглось осуждению. Ни его мать Туи, ни сестра с зятем, ни Именемипет с Именеджем ни разу не упомянули о стеле в его присутствии. Нефертари и Исинофрет тоже молчали. И все же у воплощенного бога были свои слабости; его тщеславие и открыло ему причины этой сдержанности.

— Ты читала текст для стелы в Баки? — спросил он у матери однажды за ужином.

Тон, каким он задал вопрос, был весьма самонадеянным. Ответ был подобен камню, упавшему на иссохшую землю:

— Да.

Комментария не последовало. Все присутствующие за столом — Нефертари, Тийи, Тиа и Именемипет — опустили глаза. Это было жестокое оскорбление.

Рамсес удивленно поднял брови, однако из уважения к матери промолчал. И все же самолюбие его было уязвлено. Неужели даже родные не признают его величие?

Он не счел нужным объяснять им, что ему просто необходимо утвердить свою власть в Верхнем Египте и стела эта станет вечным символом этой власти.

Глава 22 Двойное потрясение

Что сказано, то сказано, что сделано, то сделано.

Он прекрасно знал, что ставят ему в вину близкие и придворные, даже не слыша их упреков, — он перегнул палку, слишком увлекся самовосхвалениями. Проявил неуважение к истине.

Он раздумывал над этим вопросом, сидя на террасе на следующий день после достопамятного ужина, поглаживая гепардов, которые щурились от удовольствия. У них появилось потомство, и управитель зверинца принес фараону двух детенышей, которые стали лизать ему руки.

«Проявил неуважение к истине», — слышалось ему. Он наклонился к гепардам и прошептал:

— Что для вас истина? Вы, как и я, признаете только одну — истину победы. Что есть истина для воплощенного бога? Он один может дать ей определение. Он один обладает достаточным авторитетом для этого. Остальные, хрупкие и малодушные создания, которые разрываются между соблазнами и страхом наказания, волей и слабостью, божественным и приземленным, не наделенные властью тираны и безликие жертвы, недееспособные охотники и трусливая дичь, что они могут знать об истине кроме того, чему их учит собственный презренный опыт? О великий Амон, кому я должен служить — этим дрожащим глупцам или тебе? Кто я — прислужник побежденных или военачальник, сражающийся, чтобы преумножить твою славу? О великий Тот, весовщик душ, как я сочувствую тебе, обреченному на безрадостное взвешивание добрых и злых дел, совершенных тучами ка этих ничтожных мышей, призраков мошек, умерших от голода в просторах Вселенной! О Сет, отец мой, ты все понял! Осирис не может править этим миром, он не справится ни с одной из двух печатей. Ты отрезал ему яички, чтобы он не смог родить себе подобного, ты выбросил подальше его член, который безумная и нежная Исида искала потом по всему свету. Тебе я обязан моей силой, моей красотой и моей царственностью!

Единственные, с чьим мнением стоило считаться, — это те, кто любит его, не ставя условий и без оглядки на смехотворные условности. И первым, о ком он вспомнил, был Иминедж.

Часом позже фараон продиктовал первому писцу послание, в котором приказывал Иминеджу срочно явиться в Уасет. Через два дня тот предстал перед царем, и лицо его сияло от радости. Бросившись в ноги правителю, он с жаром их поцеловал. Простым прикосновением руки к плечу Рамсес приказал ему встать. Писец схватил его руку и приник к ней губами. Рамсес невольно спросил себя, насколько далеко может зайти любовь слуги.

Он приказал Иминеджу сесть напротив.

— Что ты мне скажешь?

— Мой бог! Мой повелитель… Твоя стела… Прости мое волнение! Люди восхищаются тобой и трепещут, как если бы перед ними явился сам Амон-Ра… Их сердца преисполнены почтения, и преданности, и страха… Это просто поразительно! — с жаром выпалил Иминедж.

Рамсес кивнул. Все-таки он поступил правильно.

— Один из зачинщиков мятежа имел неосторожность хулить тебя в непосредственной близости от стелы, но собравшиеся быстро успокоили его кулаками.

— А что Птахмос?

— Птахмос… Стела произвела на него такое впечатление, что он, насколько мне известно, после ее торжественного открытия правителем Куша и номархом Бухена два дня не появлялся на работе. Когда же он пришел, то выглядел так, словно стела рухнула ему на голову.

Иминедж сделал большой глоток из чаши с миндальным молоком, которую ему подал слуга.

— Ты подчинил себе Верхний Египет, божественный государь!

— Я вскоре туда поеду. И ты будешь сопровождать меня в качестве личного писца.

Лицо Иминеджа снова осветилось радостью. Она передалась и Рамсесу; неприметный слуга первым преподнес ему в дар искреннее одобрение с того дня, как была установлена стела.

Несколько дней Рамсес планировал триумфальную поездку на юг, уверенный, что солнечный свет его славы рассеет последние миазмы недовольства и заставит грызть землю кичливых тварей, пресмыкающихся на дне посредственности, таких как Птахмос.

Однако ночи иногда значат в жизни человека больше, чем дни. Хотя она пока не фигурировала ни в одном пантеоне, над часами, когда отдыхало солнце, властвовала богиня Нефертари. Могущество, которым был наделен абсолютный хозяин Двух Земель, не шло ни в какое сравнение с нежностью ее кожи. Солнцеподобный блеск воплощенного бога уступал лунному сиянию Первой Царской супруги. Он возникал под звуки фанфар, но они умолкали при звуке цитр голоса Нефертари.

Она ничего не говорила, когда стены дворца полнились немым осуждением стелы в Бухене. Что она знала? Что превышение власти для мужчины подобно природной катастрофе, необходимой для восстановления равновесия? Что после мужского грома проливается благотворный дождь, заливая раскаленные угли засухи? Что гнев служит сливным желобом для страдания? И что чрезмерное тщеславие является ответом на пережитое унижение? Она, разумеется, знала о Птахмосе и о том, сколько неприятных ощущений доставляет ее божественному супругу сам факт его существования. Стены дворца такие же пористые, как пемза, и слухи проникают через них легче, чем острие топора в кусок дерева. Одна только мудрость непроницаема. Рамсес понимал, что не может знать наверняка, о чем разговаривают его мать Туи, Тийи, Нефертари, Исинофрет и придворные дамы, пока он занимается государственными делами. Когда служанки завивали раскаленными щипцами парики, а другие смешивали сурьму с гусиным жиром, изготавливая краску для глаз, они наверняка обменивались слухами и мнениями, собственными и слетевшими с уст супруг хранителей тайн и хранителя Двух Дам, как называли двойную корону Верхнего и Нижнего Египта. Он еще в детстве понял: мир власти подобен внутренностям барабана: мышиная какашка, отскакивая от стенок, издает звук, подобный грохоту гонга. А еще он знал, что молчание Нефертари порождено терпением.

— Мы были равными, — сказала она однажды вечером тоном, каким человек обычно говорит сам с собой. — Но теперь мы не равны.

Кормилицы забрали детей, чтобы уложить их спать, — старшего Именхерунемефа, которому скоро исполнится семь, Бент-Анат, Мериатума, Рамсеса и Бакетмут.

Рамсес поднял бровь — он не понял, что имела в виду супруга.

— Ты теперь бог, а я остаюсь простой смертной.

Это была правда. Первая Царская супруга, Нефертари не имела божественного статуса.

— Ты не будешь простой смертной. Я об этом позабочусь, — сказал он после паузы. И добавил: — В праздник Опет.

Праздник, посвященный Амону, должен был состояться во втором месяце сезона ахет, через двадцать один день.

Гомон нарастал. Толпа, расположившаяся на обоих берегах канала, проложенного недалеко от Великой Реки, увидела первую священную барку, спущенную на воду священного озера после церемонии в Великом Храме, которую почтил своим присутствием фараон. Зрители вытянули шеи. Изваяние Амона Скрытого сияло в лучах осеннего солнца. В человеческий рост, золоченое с ног и до головы, оно было установлено на задрапированном алой тканью постаменте на носу выкрашенной в алый же цвет барки, которую тянули двенадцать солдат, двигаясь по обеим сторонам канала. Статуя словно медленно разрезала пространство. Верховный бог, на котором из одежды была лишь скромная набедренная повязка, увенчанный диадемой со страусовыми перьями, предстал перед людьми. Его улыбка трогала сердца.

Позади изваяния стояли жрецы Амона. По традиции, к солдатам, тянущим барку, присоединились добровольные помощники.

Не менее роскошная барка плыла вслед за первой. На ней находилась статуя женщины — это была богиня Мут, мать божественного света и образцовая супруга, поскольку она являлась женой самого Амона. Одетая в длинную тунику, красиво очерчивающую ее фигуру, она казалась воплощением тишины, в то время как ее супруг был воплощением тайны.

На третьей барке, замыкавшей кортеж статуй, высилось изваяние сына Хонсу, лунного бога, о чем свидетельствовал лунный диск на его диадеме, защитника от хитроумных духов.

Четвертой плыла царская барка, и, увидев ее, толпа снова приветственно загудела. Сидевшие под навесом Рамсес и Нефертари улыбались, лица их светились радостью, совсем как у богов, которые следовали по реке перед ними.

Далее плыли еще шесть лодок. На одной разместились остальные члены царской семьи — царица-мать Туи, Вторая супруга Исинофрет, Тийи, Тиа, дети с кормилицами, на остальных — члены Совета тридцати, в том числе визири Небамон и Пасар, старавшиеся придать своим лицам безмятежное выражение.

Умы их были заняты одним невероятным и неприятным событием.

Час спустя пресытившиеся приветственными возгласами участники плавучего кортежа прибыли в Луксор. Ожидавшие у пристани жрецы Амона поспешили перенести на берег изваяния трех богов и тремя отдельными процессиями доставить каждое к своему храму — они находились перед пилонами, возведенными Аменхотепом III в конце величественной колоннады, строительство которой началось еще при Тутанхамоне и было завершено Хоремхебом.

Рамсес, Нефертари и остальные пассажиры барок сошли на берег.

— И что теперь? — в замешательстве спросил Пасар.

Рамсеса и Нефертари на носилках доставили к Великому храму Амона. У входа их встретило жречество в полном составе. Визири следили за происходящим с предписанного протоколом расстояния, равно как и члены царской семьи.

На лицах жрецов было написано смятение, что случалось с представителями этого сословия, тем более в официальной обстановке, крайне редко. Их замешательство было очевидно, если не сказать неприлично, и оно не проходило. Сначала они что-то говорили монарху, потом стали совещаться между собой. Небамон с Пасаром на расстоянии прочли по губам Рамсеса приказ:

— Я так хочу.

Жрецы бегом вернулись в храм, и Рамсес последовал за ними, в то время как Нефертари и остальные ждали снаружи. Прошло несколько минут. Потом случилось неправдоподобное, непостижимое, неслыханное.

Появился Рамсес. Чресла его были обтянуты жреческой повязкой из шкуры гепарда, на голову водрузили убор Верховного жреца. За его спиной стояли жрецы с перекошенными лицами. Все, кто находился в первом ряду зрителей, начиная с Туи и Тийи и заканчивая сановниками, с трудом владели собой. Они были удивлены, нет, ошеломлены, они не верили своим глазам. Продолжение было не менее неожиданным: Рамсес сам вознес хвалу богу и исполнил все предписанные церемониалом обряды.

Можно было подумать, что некоторых придворных поразил один и тот же внезапный недуг — у них безнадежно отвисли челюсти.

Рамсес занял место Верховного жреца.

Ночь пала на Верхний Египет так внезапно, как валится на постель человек, желая наконец уснуть после изматывающего тяжелого дня. Издалека доносился лай шакалов, в близлежащих каналах квакали лягушки. В небо густого синего цвета устремлялись крики сов.

В загородном дворце, расположенном недалеко от храма, только что закончилась праздничная трапеза. Рамсес и члены царской семьи разошлись по своим опочивальням. Двое мужчин медленно шли по широкой аллее сада, протянувшегося вдоль реки, — две едва заметные в свете укрепленных на стенах дворца факелов фигуры.

— Именем Ваала, — начал один весело, — кто-кто, а он умеет удивить!

— Он не только не сказал мне ни слова утешения по поводу смерти отца, — отозвался второй с горечью, — хуже того — он занял его место! Ты мог предвидеть такое, Небамон?

— Мне бы это и в голову не пришло, Пасар. Но ведь нам сообщили, что твой отец умер, когда кортеж уже был в пути! Быть может, у Рамсеса просто не было времени выразить тебе свои соболезнования. А может, новость не слишком его расстроила…

— Что ты этим хочешь сказать?

— Я думаю, что Рамсес затаил обиду на твоего почтенного родителя еще несколько месяцев назад, когда он принял у себя принца Птахмоса.

Пасар на мгновение замер.

— Разве это преступление? — спросил он с досадой после недолгой паузы.

— С нашей точки зрения — нет. Но царь всегда считал Птахмоса опасным соперником. Не забывай, Птахмос был признанным наследником трона, и его даже изобразили на барельефе в храме Амона, правда, потом это изображение затерли. Рамсес мог счесть оскорблением тот факт, что твой отец принял его у себя. Ты понимаешь это лучше, чем кто бы то ни было, ведь ты родился на юге. Установка стелы в Бухене говорит сама за себя, как мне кажется. И ведь ты сам настоял на поездке, когда правитель Куша попросил Рамсеса посетить те края.

Пасар погрузился в раздумья.

— Ты не сын жреца, поэтому сегодняшнее происшествие не произвело на тебя такого гнетущего впечатления.

— А может, это потому, что поступок Рамсеса удивил меня намного меньше.

— Но почему?

— Сменилось всего несколько поколений с тех пор, как культ Амона приобрел большое значение, Пасар.

— Как это понимать?

— Я не хочу сказать ничего плохого, уверяю тебя. Но совсем недавно, и ты не можешь это отрицать, этого бога не знали в Хет-Ка-Птахе и Уасете. Сегодня его называют «Скрытый», и твоему отцу пришлось призвать на помощь все свои познания и красноречие, чтобы объяснить людям, какое положение Амон занимает в пантеоне. Я такими познаниями не обладаю, поэтому не могу сказать, в каких отношениях состоит Амон с Ра и Хором. Но я знаю наверняка, что расцветом своего культа этот бог обязан царям.

Пасар не ответил; он не раз слышал от отца, что культ Амона власть имущие использовали в своих целях, и придет время, когда это ярмо будет сброшено.

— Заняв место твоего отца, — продолжил Небамон, — Рамсес восторжествовал над многими.

— Но над кем?

— Над теми, кто упрекал его самого и его предков в том, что в их жилах не течет царская кровь.

— И теперь он сам станет Верховным жрецом?

— Разумеется нет. Это был блестящий ход, символический акт. Хотя все это только мои предположения.

А звезды сияли как никогда ярко в ясном ночном небе. Быть может, там, в вышине, Сет, чьи рыжие волосы развевал ветер, продолжал сеять в мире вред и разрушения.

Как обычно в дни праздника Опет, во всей стране царило приподнятое настроение. По приказу фараона вокруг храмов установили сотни столов с кушаньями и напитками, и каждый желающий мог взять себе сколько угодно лепешек, сыра, гусятины, утятины, рыбы, причем повара готовили все это на глазах у толпы. В чаши и кубки, которые гости праздника приносили с собой, щедрым потоком лилось молоко, пиво и легкое вино. Там же выставили и мешки с чечевицей, смесью пшеницы и ржи и бобами, которыми каждый желающий мог наполнить свою суму.

Подданные досыта наедались и напивались за счет фараона, но это никого не смущало, потому что все эти люди работали на его землях, обязанных своим плодородием Великой Реке. Постепенно развязывались языки, и в этом году главной, если не единственной темой разговоров была невообразимая выходка Рамсеса.

— И что теперь будет? Он станет Верховным жрецом Амона?

— Скорее уж Верховным жрецом Сета!

— Хотел бы я посмотреть на мины жрецов!

— Говорят, им пришлось подсказывать ему текст хвалебной речи. Мне рассказал об этом один из служек храма.

— Наверное, им пришлось немало потрудиться, подсказывая ему, куда идти и что делать!

— Но зачем ему это?

— Дворцовые слуги говорят, что он терпеть не мог Небнетеру.

— Но ведь он был отцом его визиря Пасара!

— А может, он решил упразднить культ Амона?

— Это немыслимо… Если так, он бы не стал сам проводить церемонию!

— Но кто бы мог подумать!..

— Моя мать всегда говорила, что от рыжих добра не жди.

— Да, он настоящий сын Сета.

— Не Сета, а Сети.

— И того и другого!

Собеседник прыснул.

— Вино в этом году мутноватое, — сказал он.

— Даровое вино плохим не бывает. А скажи-ка мне, чем кончилось твое дело с разводом?

— Я отдал ей ее корову и десять серебряных колец. Она вернулась к своему отцу.

— А твоя дочь?

— Она ушла с матерью.

— И теперь ты остался один?

— Мой отец верно подметил: «Я никогда не видел, чтобы баран дольше одного дня оставался один на лугу!»

На следующий день, как и было условлено, царская семья отправилась в храм Мина, итифаллического бога-покровителя жатвы. Не его ли неиссякаемым семенем оплодотворяется земля? Разве можно праздновать разлив реки, не воздавая ему хвалу?

— Интересно, что еще он задумал? — прошептал Пасар на ухо Небамону.

— А почему ты думаешь, что он что-то задумал?

— Разве ты не заметил, что Вторая Царская супруга сегодня отсутствует?

Небамон присмотрелся к веренице носилок. Со спины он узнал Рамсеса и Нефертари, за которыми следовали носители опахал, принца Именхерунемефа, который сидел на носилках один и растерянно смотрел по сторонам. За ними несли носилки с остальными членами царского семейства: Туи, тоже одна, следом за ней четверо детей и, наконец, Тийи и Тиа. Исинофрет среди них не было.

— Что бы это могло означать? — пробормотал озадаченный Небамон.

Удивление присутствующих возросло, когда царственные супруги вместе вошли в храм. Удивление читалось и на лице Верховного жреца: по протоколу только фараон мог войти в храм мужественности. Потом возникла непонятная суматоха, церемония все никак не начиналась. После того как Именемипет и первый придворный передали Верховному жрецу Мина указания, тот остолбенел. Жрецы заметались по залу. Через несколько минут зрители в первых рядах поняли причину их смятения: рядом с троном государя установили еще один трон.

Что за новая блажь посетила Рамсеса?

Туи, стоявшая в первом ряду вместе со старшим внуком, сохраняла невозмутимость. Но глаза ее блестели, а на губах играла легкая улыбка.

Наконец началась церемония. Ее цель состояла в том, чтобы отождествить государя с божеством и в очередной раз признать его власть божественной. В ходе первого ритуала фараон должен был совершить жертвоприношение — излить молоко и вино на алтарь бога. Мужской орган его золотого изваяния красноречиво вздымался под длинной туникой. Мин всегда пребывал в состоянии полового возбуждения, ведь если его член упадет, Вселенная рухнет в тартарары. Но протокол снова был нарушен: Рамсес протянул кувшин с вином Нефертари, оставив себе молоко. Они одновременно вылили вино и молоко на алтарь на глазах у обескураженного Верховного жреца. Потом Рамсес возложил на алтарь пучок колосьев, а Нефертари — гроздь винограда. Верховный жрец начал восхвалять бога, чья любовная мощь порождает жизнь и чьи благодеяния воплощаются в плодотворном союзе божественного государя и его божественной супруги. Было очевидно, что текст ему приходится придумывать на ходу. Торжественно объявив о том, что в очередной раз Мином подарены государю царственность и могущество, Верховный жрец возложил Рамсесу на голову красную корону Верхнего Египта, а другой жрец, ко всеобщему изумлению, в это время помогал Нефертари облачиться в красный наряд, подтверждавший ее статус повелительницы Верхнего Египта. Затем супруги сели на свои троны, а жрецы снова принялись восхвалять царственную чету.

Такого еще не бывало.

Туи наклонилась к старшему внуку Именхерунемефу и что-то ему сказала. В следующее мгновение мальчик опустился на колени перед своими родителями, хотя, возможно, еще не понимал, что его мать отныне стала божеством, как и его отец.

Пасар и Небамон переглянулись.

Глава 23 Утонченная и жестокая месть

Третий день оказался утомительным: Рамсес готовился к разговору с оракулом. Фараону предстояло утвердить преемника Верховного жреца Небнетеру. Но утвердить не значило выбрать. Только пророчествующий глас, который временами раздавался под сводами храма после захода солнца, был наделен властью выбирать; так было всегда, и ни один фараон, даже такой, как Рамсес, не мог ничего изменить.

Хотя это еще как посмотреть…

Утром состоялся Совет, на который пригласили только визирей Небамона и Пасара; оба принесли с собой по маленькому мешочку и положили их на стол. Втроем они собрались первый раз после смерти Небнетеру.

— Прими мои соболезнования, — сказал Рамсес, кладя руку на плечо Пасара.

— Сочувствие моего повелителя бальзамом пролилось на мое сердце.

— Потерять отца — горе для любого, но, если отец был человеком выдающимся, это двойная боль.

Соболезнования, потом посмертные восхваления — Рамсес знал правила хорошего тона. Разве мог Пасар ожидать большего? Сердце его смягчилось.

Рамсес, вытянув ноги, спросил:

— И чей же голос раздается в храме?

Дерзкий вопрос… Небамон улыбнулся.

— Голос человека, который говорит в длинную трубу, твое величество. Решение принимает царь, посоветовавшись со своими приближенными.

— Я вас слушаю.

Небамон развязал свой мешочек и высыпал содержимое на стол — остраконы. Пасар сделал то же самое. Всего черепков оказалось одиннадцать. На каждом было начертано имя.

— Его величество знает, что культ Амона главенствует в нашей стране, — начал Небамон, — а значит, Верховный жрец должен быть человеком опытным. Исходя из этих соображений, мы с Пасаром выбрали одиннадцать кандидатов не моложе сорока лет.

— И все они признают культ Амона? — спросил Рамсес.

— Большинство, твое величество.

— То бишь все они друг друга знают?

— Да, твое величество, — ответил слегка обескураженный Небамон.

Он стал читать имена и названия храмов, в которых служили эти жрецы. Рамсес какое-то время пребывал в задумчивости.

— Полагаю, у вас есть конкретное предложение?

— Да, твое величество, есть, — ответил Пасар. — Мы думаем, что Ахапи, жрец храма Хнума, обладает наибольшим опытом.

— Ахапи — жрец Амона, не так ли?

— Да, твое величество.

Рамсес выпрямился на троне.

— Меня это не устраивает. Я назначаю Небуненефа.

На лицах визирей отразилось удивление. Названный фараоном жрец служил в храме Хатор в Дендере — древнем городе, затерянном в пустыне; опыта в государственных делах у него было, скорее всего, не больше, чем у мыши.

— Жрецы Амона давно стали этаким сословием, подобно бальзамировщикам, — мрачно произнес Рамсес, — однако, в отличие от последних, предпочитают это скрывать. Они все знакомы друг с другом и полагают, что являются самым привилегированным сословием в государстве. Они пользуются своим влиянием, отстаивая свои интересы.

Фараон выдержал паузу. Когда до Пасара дошел смысл сказанного, суть первого неординарного поступка повелителя открылась перед ним: заняв место Верховного жреца, его отца, Рамсес дал понять жречеству, что царская власть первична в этой стране. Это был очередной шаг к ранее намеченной цели.

— На Небуненефа они не смогут повлиять, и именно поэтому я выбрал его, — заключил Рамсес.

Решение было принято, и толку от споров было бы столько же, сколько от попыток заставить солнце садиться позже.

Жрецов уведомили, что этим же вечером Небамон придет в храм Амона побеседовать с оракулом. Разумеется, жрецы поняли, что выбор уже сделан. Когда стемнело, сопровождаемый наместниками и писцами визирь предстал перед освещенной факелами статуей божества. Тени плясали на позолоченном теле Амона, создавая иллюзию жизни. Быть может, он дышал, быть может, прищуривался или даже улыбался…

Небамон разложил подарки, встал на колени, коснулся лбом земли, поднялся, чтобы поцеловать ноги бога, потом, раскинув руки, торжественно вопросил:

— О бог, наделенный бесконечной мудростью, прошу твоего совета от имени всех, кто почитает тебя, а их столь же много, как и звезд на небе! О великий отец нашего божественного царя, скажи, кто наиболее достоин чести стать твоим Верховным жрецом?

В глазах расположившихся по обе стороны от алтаря в напоенной ароматом благовоний темноте писцов и жрецов плясали отблески пламени факелов. Небамон замер, обратив взор на лицо статуи, потом снова опустился на колени, потом встал.

Через мгновение под сводами храма разнесся замогильный голос.

— Небуненеф! — провозгласил он. Замогильным ли он был или торжественным, каждый, кто услышал его, решал для себя сам.

— Слава тебе, о всеведущий бог, в твоем священном жилище! Слава тебе, о Незримый и Вечносущий! — воскликнул Небамон.

Хор из голосов жрецов и писцов подхватил славословие. Небамон снова поклонился, затем повернулся к жрецам и приказал завтра же, на рассвете, послать человека за Небуненефом в храм Хатор, который находился в двух днях пути верхом.

С подлогом все, как обычно, прошло гладко.

Никто не сомневался, что Небуненеф будет преданно служить всемогущему Усермаатра. Он прибыл через три дня, в двадцать третий день третьего месяца сезона ахет и сразу же попал в руки прислужников храма. Его помыли и проводили в царскую резиденцию, где собрался Совет тридцати. Небуненеф оказался мужчиной плотного телосложения, которого сорок прожитых лет и пески пустыни отполировали так гладко, как ювелир полирует драгоценный камень. Полчаса ушло на приветствия и предписанные протоколом ритуалы, потом вновь избранный Верховный жрец Амона обратился с краткой речью к монарху.

— Тебя избрал бог, — сказал ему Рамсес. — Служи ему, ибо такова была его воля. Твои знания и опыт помогут тебе в этом наилучшим образом.

Никто не осмелился заметить вслух, что фараон, вне всяких сомнений, видит Небуненефа в первый раз, а значит, может судить о его способностях только с чужих слов, однако же никто и никогда не рассказывал Рамсесу о том, кто ныне занял столь значимый в государственной иерархии пост.

Далее государь объявил, что Верховным жрецом в храме Хатор станет сын Небуненефа. Последнему он передал два перстня-печатки и трость из электрума — символы его новых обязанностей, ибо отныне он становился управителем Двойного дома серебра и золота, управителем Двойного зернового амбара, начальником работ и главой всех профессиональных объединений Уасета. Затем нового Верховного жреца препроводили в храм. Там на него надели просторное церемониальное одеяние с широкими плиссированными рукавами, после чего Небуненеф снова вернулся во дворец, чтобы благословить и восславить монарха.

Этот не поддастся мятежным настроениям…

Но время вернуться в Уасет для него еще не пришло. На следующий день Рамсес призвал Небуненефа во дворец. На аудиенции присутствовала также царица-мать Туи.

— Поскольку ты теперь наделен властью, — начал он без всяких околичностей, — поручаю тебе воплотить в жизнь две мои давние задумки. Во-первых, я хочу, чтобы храм украсили двумя изваяниями — моим и моей Первой супруги.

Небуненеф кивнул.

— Во-вторых, я хочу построить храм во славу моего божественного отца.

Небуненеф склонил голову еще ниже.

— Сыновняя любовь есть древо небесной гармонии, — провозгласил он. — Твое желание радует сердца богов.

— Еще я хочу увековечить память о моих предках.

— Живительная вода из источника твоей преданности течет потоком к самому Атуму! Воспоминания о твоем деде переполняют сердца восторгом. Все будет сделано по воле твоей.

Рамсес позволил его речам упасть, как падает порошок и растворяется в горшочке с водой в руках у лекаря.

— Я хочу, чтобы мой дед не был последним в перечне моих предков.

После этих слов Небуненеф выдержал едва уловимую человеком паузу — такая пауза обычно разделяет два такта исполняемой талантливым музыкантом мелодии, делая его игру незабываемой.

— К которому из твоих божественных предков должен восходить твой род?

Рамсес задумался.

— К как можно более древнему, Верховный жрец, — вмешалась в разговор Туи. — Разве не все цари происходят от одного предка — великого Амона?

Веки Небуненефа дрогнули. Царица-мать выразилась предельно прямо.

— Значит, к Нармеру? — уточнил он.

Это был первый фараон Двух Земель.

— Может, и нет необходимости упоминать всех, — сказала Туи.

— Я прикажу вписать самые славные имена, божественный государь, — отозвался Небуненеф.

Извлек ли он урок из двух неординарных поступков, совершенных фараоном совсем недавно? Вполне вероятно. Понял ли он, какое необоримое желание утвердить законность своего воцарения обуревает Рамсеса? И это тоже было вероятно. Он знал, что своим назначением обязан царю и что, реши Рамсес его отстранить, он придумает, как это сделать. Как бы то ни было, выражение лица Небуненефа изменилось: на смену медоточивой серьезности пришла расчетливая угодливость.

— Это должно быть сделано быстро, — сказал Рамсес.

— Я помолюсь о том, чтобы работы зодчих и каменотесов продвигались с божественной скоростью.

После этого Рамсес разрешил Небуненефу удалиться.

— Он понимает, чем обязан тебе, — тихо сказала Туи, когда Верховный жрец вышел.

Наконец-то Рамсес вернулся в Уасет.

Три барки добавились к плавучему кортежу, доставившему в столицу царственную чету, их родственников, друзей и приглашенных на церемонию почетных гостей, — на них погрузили подарки царю и его близким, драгоценную мебель, горшочки с мазями и благовониями, страусовые перья и даже пару серых попугаев с красными хвостами, которые рассыпались в похвалах, стоило с ними заговорить. Правда, попугаи так понравились детям, что их пришлось перенести на царскую барку.

Разлилась не только Великая Река; прибыло воды и в другой реке, глубину которой не измерить — в реке слов. В считанные дни управленцы сорока двух номов и жрецы всех храмов, точного количества которых никто не знал, получили, как считалось, правдивую информацию о недавних эпохальных деяниях фараона. Немногие посвященные знали точную причину, подтолкнувшую монарха к решению взять на себя, пусть и временно, обязанности Верховного жреца Амона. Большинство же подданных приписывали ему вполне оправданные мотивы; одни полагали, что, узнав о кончине Небнетеру, Рамсес просто не захотел отменять хвалебную церемонию и сам выступил в роли жреца; другие высказывали предположение, что фараон руководствовался иными соображениями, а именно: решил показать, что, даже будучи рыжим, он остается верным почитателем Амона. Жрецы Амона в других номах, настроенные более скептически, задавались вопросом, почему он не передал временно обязанности Небнетеру другому жрецу, который вполне мог бы провести ритуал как должно, и усматривали в этом поступке некий коварный расчет. Обожествлением же своей Первой супруги Рамсес заткнул рот тем, кто не упускал случая вспомнить, что молодой фараон и его предки не являются потомками царей, — так злобные кумушки держат у входной двери палку, чтобы отходить ею соседа в случае ссоры. Рамсес упрочил свое положение, ибо отныне он был супругом женщины, облачившейся в красное одеяние.

В Хет-Ка-Птахе и в Уасете известие о том, что государь посягнул на права жрецов, стало для сановников, да и всех жителей, потрясением. Рамсес II поступал по собственному усмотрению. За короткий срок он дважды изменил церемониал, насчитывавший тысячи лет.

В армии, наоборот, шумно восхищались царской дерзостью: фараон дал понять всей стране, что он не тот человек, которому можно связать руки традициями, если они его не устраивают, какими бы древними они ни были. В нем они видели достойного наследника Хоремхеба — военачальника, спасшего страну от краха.

Посланцы и купцы, особенно прибывшие с Востока, отправили на родину цветистые описания последних событий, из которых следовало, что молодой фараон Рамсес — человек не робкого десятка…

— Лучи славы твоего величества достигают всех уголков мира, — заявил Аамеду.

Пер-Ту горячо поддержал сослуживца, равно как и военачальник Урия. И Именир.

На царский Совет в тот день пригласили также и военных, чего не бывало много недель подряд.

Рамсес окинул военачальников долгим взглядом. Сегодня он был не в настроении: Исинофрет, которая отчаянно завидовала Первой супруге, получившей невиданные привилегии, замучила его упреками до такой степени, что он велел ей удалиться в свои покои и попросил Хормина, управителя Дворца Женщин, прислать ему девицу — новый, точно рассчитанный удар по самолюбию Второй супруги.

— Я вас услышал, — в завершение сказал он. — Но время еще не настало. Я считаю, что прежде всего нужно сплотить страну, а уже потом готовить новую кампанию.

Он прекрасно знал, что скрывается за похвалами военных, — желание вернуть Кадеш. Однако он считал, что не готов к этому. Во-первых, когда его отец отправлялся на войну, он, Рамсес, будучи соправителем, следил за порядком в пределах страны, а когда они уезжали вместе, этим занималась Туи. У него же не было ни официального, ни неофициального соправителя, которому он мог доверять, — Туи отошла от дел сразу же после коронации сына. Во-вторых, хетты вступили в союз со многими восточными государствами и племенами, а это значило, что отвоевать Кадеш будет намного труднее, чем в прошлый раз. И в-третьих, для кампании понадобятся немалые средства, значит, нужно сначала пополнить казну.

— И я считаю, что пока мы можем усилить армию, — добавил он. — Как мне кажется, ее ряды следует пополнить молодежью, да и лошадей у нас маловато.

— Управляющий казной не слишком щедр с нами, — заметил военачальник Урия.

— Отныне он будет щедр. И пускай мастера изготовят побольше колесниц.

Из этого разговора военачальники сделали вывод, что идея о возвращении Кадеша короне не оставлена, но отложена. Что ж, они подождут. А сам Рамсес рассчитывал все свободное время посвятить завершению работ по возведению «своего» города, у которого и название было соответствующее — Пер-Рамсес. До сих пор он мало внимания уделял Нижним Землям; теперь же, когда Юг был укрощен, пришло время покорить вторую половину царства.

Нижние Земли… Они заслужили свое название. Благословенный зеленеющий край, где Великая Река разделяется на два рукава, меж водами Ра и Аварисом[32] был населен неблагонадежными жителями, например, на западных его территориях проживали техену, которые несколько лет назад пытались завоевать страну, а на восточных — шасу и шардана, часто продающиеся врагам короны. Что уж говорить об апиру, которые делают вид, что пришли на эти земли на несколько недель откормить скот, а на самом деле строят себе жилища и даже насаждают культ своих собственных богов.

Рамсес подавил нетерпение; решительно, Нижние Земли всегда были своего рода выгребной ямой. Сначала гиксосы установили там культ своих богов, в числе которых был и Сет, с которым его, фараона, теперь в открытую отождествляют. Что ж, в любом случае он наведет там порядок. Он построит в этом месте свою столицу и докажет всем чужеземцам, что в долине Великой Реки один царь — он. Пер-Рамсес станет жемчужиной Нижнего Египта. Уасет и даже Хет-Ка-Птах находятся слишком далеко, да и потом, он давно устал от древних городов, где, как он подозревал, его считали случайным гостем, ничем не примечательным фараоном, оказавшимся в списке правителей между царем прошлым и царем будущим. В Пер-Рамсесе он будет первым, единственным и вечным.

— Позовите ко мне Маи, — приказал он.

— Твое величество, управитель работ Маи сейчас в Пер-Рамсесе, выполняет твои приказания, — ответил первый придворный. — Он будет здесь только через два дня.

— Ну хорошо, я сам поеду к нему завтра. Приготовьте лошадей.

За ужином он сообщил семье о своем отъезде. Нефертари изъявила желание составить ему компанию. Именхерунемеф, старший из сыновей, недавно переименованный в Именхерхепешефа[33], тоже попросил отца взять его с собой. Смена имени добавила мальчику отваги, ведь отныне Амон стал его «вооруженной рукой». Рамсес согласился удовлетворить обе просьбы. На следующий день царский кортеж отправился в путь — конная охрана, придворные, писцы, слуги, парикмахеры, кормилицы — без малого полторы сотни человек, большая часть которых ехала на запряженных волами повозках. К счастью, если выехать на рассвете, путешествие занимало всего один день, включая остановки по требованию женщин, когда им хотелось писать. Главным развлечением было наблюдать за крестьянами, когда кортеж проезжал через деревню, — взрослые смотрели, открыв рты, а дети старались подойти поближе, чтобы рассмотреть никогда не виданных путешественников, которые казались им чуть ли не богами.

Расположенный посреди рукотворного озера Резиденции Пер-Рамсес был почти островом, к которому вела узкая полоска земли. Полдюжины обелисков и четыре храма, два из которых еще строились, нечетко вырисовывались в сумерках. Кортеж направился к зданию, которое придворный назвал дворцом, хотя рабочие только начали крыть крышу; часть стен были незакончены. Наконец с большим трудом они устроились на ночь в пяти сырых комнатах, где можно было поставить кровати. Там слуги расставили жаровни с ароматными травами, чтобы прогнать комаров и других крылатых кровопийц. Рамсес, бесспорно, был богом, но все же дворец не мог быть готов по мановению руки. На ужин собрали, что могли, — на войне как на войне. Охрана раздобыла немного продуктов и сена в соседней деревне. Военные легли спать на голой земле, закутавшись в одеяла, потому что ночи были прохладными. Внезапно начался ливень, и полы в покоях царской семьи залило водой.

— Что ж, по крайней мере, клопов нам опасаться не стоит, чего не скажешь о тараканах, — сказала Нефертари, колотя своей царской сандалией по стенам.

— Мыши тоже спасаются от воды, — добавил Рамсес, когда в комнату заскочило несколько мышей, стремящихся укрыться от льющейся с неба воды.

Пришлось звать слуг, которые метлами прогнали этих незваных квартирантов.

Чаша теплого молока, поданная утром, каждому показалась благословением. Что до банных процедур, то царственному семейству пришлось обмыться наспех, на сквозняке, поскольку во «дворце» не было бассейна и, тем более, очага и посудины, в которой можно было бы подогреть воду.

Наконец появился долгожданный Маи. Некогда этот костлявый морщинистый мужчина был военным и во времена правления Сети отличился своим здравомыслием и умением наводить порядок. Байка о нем однажды достигла ушей Рамсеса, и фараон решил присмотреться к этому бравому вояке. Суть ее была в следующем: Маи направили в Верхние Земли следить за изготовлением гранитных блоков, используемых для создания обелисков; там он пришел к выводу, что у камня, как и у древесины, есть «волокна» и что блоки, вытесанные в неправильном направлении, менее прочны, чем прочие. Судя по всему, самого Маи «вытесали» с учетом «направления волокна».

Монарх с зодчим отправился в город по раскисшей дороге, чтобы посмотреть, как идут работы.

— Я думал, что сделано больше, — сказал Рамсес.

— Да простит меня твое величество, но я постоянно ощущаю нехватку рабочей силы. Среди местного населения набрать рабочих я не могу, потому что тогда некому будет обрабатывать землю. Я позвал техену, проживающих в этих краях с тех пор, как ты, твое величество, вынудил их умерить свои притязания, но их тоже не слишком много. Тогда я обратился к апиру, они хорошие работники, но большая часть их перед разливом уходит в Ханаан. Остаться соглашаются только молодые, но им не так-то легко найти себе жен. И все-таки дело движется. Как видишь, храм Ра закончен, хотя и не украшен, в храмах Птаха и Амона ведутся работы. Храм Сета был здесь до нашего приезда. Вот если бы твое величество привез с войны пленников, я бы с удовольствием пристроил к делу сотню-другую.

Рамсес кивнул, улыбаясь; вот еще один, кто желает войны. Внезапно его осенило:

— Когда будешь на юге, возьми мастером некоего Птахмоса, сейчас он работает помощником управителя золотых копей. Говорят, он очень усердный работник.

Какая утонченная и жестокая месть — заставить бывшего претендента на трон трудиться во славу своего соперника…

Глава 24 Бегство победителя

Писец или земледелец может быть доволен, глядя вечером на свое семейство, собравшееся у очага после скромного ужина и предвкушающее удовольствие от краткого ночного отдыха. Но не таков удел царя, по крайней мере, великого царя: его народ состоит из множества «семейств», постоянно выставляющих какие-то требования. Для Рамсеса самыми насущными в данный момент были требования его военачальников, и, следовало признать, весьма справедливые.

— Мир сейчас выгоднее нашим врагам, чем нам, твое величество, — сказал Урия на первом военном совете в Уасете. — Новый царь хеттов Муваталли пополнил ряды своей армии и велел сделать множество колесниц. Кроме того, он делает все, чтобы упрочить союз с правителями сопредельных стран, от которых мы ныне получаем жалкую дань, если вообще получаем.

Хранитель казны кивнул в знак согласия. Урия продолжил:

— Муваталли понимает, что такой могущественный и храбрый царь, как ты, рано или поздно захочет вернуть себе земли, которые были захвачены в годы правления твоего божественного отца, а позднее и твоего собственного. Поэтому он усилил гарнизон крепости Кадеш, зная, что она — ворота в тот край. Именно у стен Кадеша состоится решающее сражение.

Рамсес кивнул.

— Я знаю эти места, — сказал он. — Чем более простую стратегию мы применим, тем для нас лучше. Достаточно будет занять позиции на высотах. Когда хетты узнают о нашем присутствии и явятся, мы, по обстоятельствам, выработаем тактический план и пойдем в атаку. Мы располагаем четырьмя соединениями. На месте по нашему сигналу к нам примкнет отряд неаринов из Ханаана.

— Хетты узнают о нашем продвижении, как только мы минуем крепости Газа и Тьеку[34], — заметил Урия. — В тех местах у них полно лазутчиков-шасу.

— Что ж, пускай узнают, — сказал Рамсес, пожимая плечами.

Он уже понял: военные походы в западную пустыню и в Верхние Земли покажутся прогулкой в сравнении с предстоящей кампанией. Во-первых, она будет долгой — займет от четырех до шести недель, учитывая расстояние, которое придется преодолеть. Во-вторых, придется перемещать значительное количество людей: четыре соединения пехоты, каждое из которых насчитывает пять тысяч воинов, лучников и носильщиков, в числе которых будут машауаш и нубийцы, пять отрядов колесниц и кавалерии и, наконец, повозки с запасами продовольствия и палатками, в том числе повозка с наложницами второго порядка и их вещами. И это не считая царской гвардии, набранной из представителей народности шардана. Всего тысяч двадцать пять человек.

Армия одолеет это расстояние в несколько этапов, благо по пути до самого Нукатче есть крепости с египетскими гарнизонами. Это позволит сохранить порядок движения, что обычно сделать сложно во время длительных переходов. В одних крепостях имеются амбары, в других — запасы оружия, так что можно будет в пути пополнять необходимое.

Рамсес решил последовать примеру отца и взять с собой своего старшего сына, двенадцатилетнего Именхерхепешефа, и третьего ребенка — десятилетнего Парехерунемефа, «Первого храбреца армии и управляющего конюшнями», чтобы преподать им первые уроки военного мастерства.

Отъезд назначили на второй месяц лета, пока еще не началась жара и на лугах в восточных землях достаточно травы для волов, упряжных лошадей и ослов.

Начался поход благополучно. Огромная масса людей, колесниц и повозок двинулась вдоль побережья Ханаана. Подойдя через восемь дней к верховьям Амурру, армия перестроилась в боевой порядок: в авангард переместилось соединение Амона под командованием самого фараона, следом за ним шли соединения Ра, Птаха и, наконец, Сета. Военачальники и командиры ехали в повозках в арьергарде. Находившегося до поры до времени вместе со своими командирами Рамсеса вдруг охватило нетерпение: он переместился в авангард и отдал приказ своему соединению ускорить движение, так ему хотелось поскорее достичь сперва Шабтуна, где Амурру можно было перейти вброд, а затем и Кадеша.

— Наши разведчики до сих пор не вернулись? — спросил Рамсес у Урии.

— Нет, твое величество. Они вернутся вечером или даже завтра. Мы еще не знаем, где находятся войска Муваталли, — ответил военачальник, обеспокоенный тем, что расстояние между соединением Амона и тремя остальными стремительно увеличивается.

Через час колесницы соединения Амона подъехали к броду. Вернулись разведчики, приведя с собой нескольких шасу, судя по всему, лазутчиков противника. Пленные, представ перед Рамсесом и офицерами, жалобными голосами завели рассказ о том, что их послали к египтянам племена, вынужденные подчиняться царю хеттов Муваталли, гнет которого они уже не могут выносить. И племена эти якобы желают от этого гнета избавиться.

— И где сейчас главы этих племен? — спросил Рамсес.

— С Муваталли в Алеппо, что к северу от Тунипа.

Итак, по сведениям перебежчиков, армия хеттов находилась от авангарда египетской армии в двух днях пути верхом.

Египетские военачальники были удивлены тем, что Муваталли, которого, без сомнения, уже уведомили о приближении армии Хора, не подошел ближе.

— Он боится фараона, — так объяснили это перебежчики.

Ни у кого не вызывали сомнения эти слова. Пообещав покровительство их племенам, Рамсес приказал отпустить перебежчиков и обратился к своим военачальникам:

— У нас появилась редкостная возможность взять Кадеш. Муваталли далеко, и мы захватим крепость раньше, чем он успеет прийти на подмогу.

— В цитадели большой гарнизон хеттов, твое величество, — заметил Урия. — Осада может быть долгой, достаточно долгой, чтобы Муваталли успел подойти с большими силами к Кадешу. Твой славный предок Аменхотеп III провел у стен этой крепости семьдесят дней.

Рамсес метнул на него сердитый взгляд. Зачем вспоминать о плохом? Его душа жаждала действия. Урия нервно сглотнул.

На рассвете следующего дня армия Рамсеса, переправившись через реку, двинулась к Кадешу. Между делом фараон избавился от чрезмерно осторожного военачальника Урии, послав его за наемниками-неаринами — воинами стойкими и закаленными в боях. Предполагалось, что последние вступят в бой, если перевес окажется на стороне противника. Соединение Амона фараон повел на северо-запад от Кадеша. На место они прибыли к вечеру, и, несмотря на то что еще не совсем стемнело, по приказу офицеров были зажжены факелы. Лагерь разбили в месте, указанном фараоном, а вокруг сделали загородку из веток, нарубленных в близлежащей роще, и щитов. Слуги разбили палатки для Рамсеса, Именхерхепешефа, Парехерунемефа и командиров. Повара занялись приготовлением ужина. Западный проход в лагерь обозначили двумя изваяниями лежащих львов. От этих ворот вглубь лагеря вела широкая дорога, она упиралась в четыре палатки, одна из которых была предназначена для наследных принцев.

Его величество, пребывавший в отличном настроении, поужинал поздно, сидя на своем складном кресле, отделанном золотом, в компании сыновей и военачальников. Время от времени он с улыбкой поглядывал на живого льва, за которым присматривал дрессировщик. Настало время вечернего кормления животного, и лев с жадностью поглощал принесенное ему мясо.

В это же время простые солдаты ели рагу, приготовленное поварами в огромных котлах, писцы проверяли обмундирование и оружие, дети, прижившиеся в армейских подразделениях, чистили лошадей, лекари переходили от группы к группе со своими ларчиками, наполненными мазями и эликсирами, оказывая помощь тем, кто страдал от несварения, растяжения или вывиха.

Ночь не предвещала неприятностей; и простые солдаты, и командиры мечтали о победном вторжении в крепость, темный массивный силуэт которой вырисовывался на востоке, обещая первым, кто туда проникнет, самую богатую поживу.

Она оказалась слишком короткой. Перед рассветом дозорные послали Менну, возничего царской колесницы, разбудить его величество: они захватили двух бродяг, которые, как выяснилось, были вражескими разведчиками. В процессе дознания их порядочно избили, и перед фараоном лазутчики предстали в жалком виде.

— Зачем вы пришли?

— Мы пришли узнать, где ты разбил свой лагерь.

— Вы быстро узнали?

— Наш царь уже близко.

— Как это — близко?

— Он стоит с армией к востоку от крепости.

— Он не в Алеппо?

— Нет. Он на расстоянии часа верхом отсюда, за рекой, недалеко от моста.

Рамсес побледнел. Именем Апопа! Он позволил себя надуть этим мнимым перебежчикам! И отослал подальше военачальника Урию! Фараон поторопился призвать военачальников. Следовало срочно отправить гонцов в соединения Ра, Птаха и Сета с приказом поторопиться: хетты могли начать атаку с минуты на минуту. Военачальники в ответ только таращили глаза: как организовать оборону в столь короткие сроки? Рамсес посмотрел на сыновей — они все поняли.

— Ты поскачешь на юг и предупредишь соединение Ра, а ты — на запад, к неаринам.

Через несколько минут мальчики, пришпоривая лошадей, унеслись через ворота со львами.

Мост! Если бы у него было больше солдат, он мог бы заблокировать мост силами одного из соединений. Но теперь думать об этом было поздно.

Весть о том, что хетты близко, стремительно разнеслась по лагерю, вызвав у воинов лихорадочное беспокойство.

Рамсес приказал Менне готовить колесницу. Мгновение спустя послышался металлический грохот — приближались колесницы Муваталли. Занимался рассвет. Дозорные расслышали ржание хеттских лошадей и подняли тревогу. Но отступать было уже поздно.

— Все к оружию! — крикнул Рамсес.

Гвардейцы-шардана сплотились вокруг него. Разрабатывать тактический план тоже было поздно.

— Они напали на соединение Ра, когда оно было на марше, — с трудом переводя дух после бега, сказал один из офицеров.

В сложившейся ситуации успех обороны зависел от двух неопределенностей: во-первых, неясно, когда придет подкрепление; во-вторых, неизвестно, какие силы бросил противник в первую атаку. Столкновение с соединением Ра могло отсрочить нападение противника на лагерь, и все же соединение Амона могло стремительно утонуть в море хеттской бронзы, копий и человеческой массы.

У Рамсеса перехватило дыхание от ужаса: его пехота разбегалась в разные стороны. Солдат охватила паника. Но, именем Ваала, где их командиры?

— К оружию! — снова крикнул он срывающимся в визг голосом и запрыгнул на колесницу.

Солдаты оборачивались и с удивлением смотрели на своего фараона — с огненно-рыжими волосами, потрясающего своим луком. Командиры, справившись с паникой, стали отдавать команды.

Вернулись разведчики. Слишком поздно!

Хруст веток под колесами вражеских колесниц дал понять, что ограждений, возведенных вокруг лагеря несколько часов назад, больше не существует. В блеклом свете раннего утра хеттов уже хорошо было видно. На каждой колеснице было трое солдат — возница и два лучника, орущие во всю глотку.

Рамсес помчался навстречу колесницам, подавая пример своим солдатам. Он одну за другой посылал во врага стрелы, протягиваемые ему Менной. И все же был большой риск потерять равновесие на несущейся во весь опор колеснице, поскольку он не мог одновременно править и стрелять; тогда он обвязал себя вожжами вокруг талии, освободив таким образом руки. Кони несли колесницу на запад, словно угадав его мысли. Несколько воинов-хеттов зашатались на своих колесницах, и вскоре первые трупы врагов упали на землю.

Между тем в соединении Амона царил хаос, но постепенно солдаты, завороженные образом рыжеволосого демона, поражающего своими стрелами врага, самого Сета, изливающего свой гнев на Апопа, приходили в себя; паника уступила место желанию убивать. Они не слышали приказов своих командиров. Рассеявшись по территории, пятикратно превосходящей площадь лагеря, они не представляли больше собой непробиваемого щита на пути хеттов, однако это, как ни странно, в результате стало их преимуществом. Возничие вражеских колесниц не знали, какое направление избрать. Не видя перед собой сплоченных рядов противника, держаться вместе не было смысла, поэтому колесницы хеттов рассеялись по полю сражения, что сделало их более уязвимыми. Не прошло и часа, как мощь атаки угасла. Вскоре уже армия коварного Муваталли попала в сложную ситуацию: авангард соединения Ра, разделенного атакой хеттов на две части, приближался к оказавшемуся в плачевном положении соединению Амона, а с запада подошел отряд неаринов. К этому времени колесница Рамсеса была окружена восемью колесницами противника. Несколько минут, а то и секунд — и он либо станет пленником, либо падет под дождем стрел… Однако хеттам не повезло — подкрепление подошло вовремя, да и сам фараон сражался, как лев. Неарины напали на противника с тыла. Хетты попытались развернуться, но теперь уже в их ряды был внесен хаос. Рамсес вырвался из окружения. Скоро в лагере египтян не осталось ни одного живого врага.

Атакующие оказались в ловушке: египтяне оттеснили значительно поредевшие отряды противника к берегу Амурру. Вражеские колесницы, конники, пехотинцы и лучники — все устремились в бурные воды реки. Напрасно пытались они достичь противоположного берега — в спины им дождем летели египетские стрелы.

Между тем Рамсес собрал разрозненные остатки соединений Ра и Амона и вместе с прибывшим наконец соединением Птаха бросил их навстречу основным силам хеттов, сгруппировавшимся на северо-востоке. Там, если верить донесениям, находился сам царь Муваталли. Сжав зубы, Рамсес мечтал о том, чтобы привезти его пленником в Уасет. Исход атаки, вылившейся в жестокое столкновение конных отрядов противников, сначала был неясен. Однако вскоре под напором превосходящей их числом и военным мастерством армии египтян хетты стали спасаться бегством в южном направлении, хотя некоторые бросались в воды Амурру. Те, у кого был выбор, предпочитали бегство.

Однако Рамсес не был настроен дать врагу так легко уйти: он бросился вдогонку за бегущими с поля боя хеттами, рассчитывая взять их в кольцо, подключив соединение Сета, которое до сих пор не участвовало в сражении. Врага он настиг у брода, в месте, где хетты на рассвете форсировали реку. Красный демон преследовал своих врагов. Как такое могло случиться? Пять часов назад перевес был на их стороне, и вот теперь они вынуждены спасаться позорным бегством! Вражеские спины служили прекрасными целями для лучников, обороняться хетты уже и не пытались. Падали лошади, переворачивались колесницы; пробитые стрелами, падали в воду людские тела — истерзанные, а иногда и раздавленные. Амурру стала рекой трупов.

На многие тысячи локтей к югу от Кадеша земля была усеяна мертвыми и умирающими солдатами, и последнее, что они видели в жизни, — это трепещущую на ветру травинку или безоблачное небо.

— Тело нашли?

— Он упал в воду, твое величество, и тело унесло течением.

Муваталли едва заметно вздохнул. Его узловатые пальцы дрогнули, но мгновение спустя еще крепче сжали жезл — символ власти военачальника. Плечи его опустились, голова поникла. Выходит, его брат Сапатер погиб.

Взгляд его серых глаз не находил дороги в мир живых. Его напарник по колеснице, офицер по имени Тержененес, был мертв. Его останки нашли, перенесли в палатку, омыли и подготовили к погребению. Семертес, еще один напарник, тоже пал на поле битвы при Кадеше. Как и царский щитоносец Жербетес…

Не стоит ввязываться в войну, когда ты стар. Война — дело молодых. В справедливости этих истин ему только что пришлось убедиться.

Перед глазами Муваталли возник образ рыжеволосого демона, противостоящего вражеским колесницам. Он видел его издалека, пускающего свои смертоносные стрелы из этого дважды изогнутого лука, как те, которыми были вооружены солдаты Хора. У Рамсеса было двести пятьдесят колесниц, а у него, Муваталли, — в три раза больше. Воинское соединение египтян, разбившее лагерь у реки, насчитывало пять тысяч солдат, он же бросил против них десять тысяч…

И все-таки Рамсес выиграл сражение. Боги были на его стороне. Он — воплощение самого Сета. Но какую, в таком случае, цель преследуют боги?

— Возвращаемся в крепость, — сказал он наконец, поднимая глаза на командиров. — Передайте всем приказ. И начинайте подсчет погибших и раненых.

Сражение закончилось.

Рамсес обошел своих лошадей, носивших пышные клички Нехтуасет и Нефермут — «Победа в Уасете» и «Мут довольна».

— Обе целы и невредимы, — сказал он.

— Ты укрыл их от опасности своим крылом, — откликнулся его возничий Менна.

Рамсес погладил их по мордам и дал лакомство. Чудо, что с лошадьми ничего не случилось! Разумеется, верные гвардейцы-шардана защищали его как могли, но ведь столькие получили ранения или пали… Под присмотром Хорамеса лекари, приписанные к царским конюшням, перевязывали тех, кто мог двигаться самостоятельно, — пришла пора подумать об обратном пути. Остальные лекари оказывали помощь солдатам, которых их товарищи привезли с поля боя на тележках. И столько еще раз придется этим тележкам выехать в поле, чтобы собрать тех, кто мучился от ран на равнине и у брода…

Землекопы рыли траншеи, в которых скоро упокоятся погибшие. По лагерю уже ходили россказни о шакалах, которые при свете дня растаскивают трупы павших хеттов.

— Подсчитайте потери, — приказал фараон.

Командир отряда неаринов привел к нему пленников со связанными за спиной руками.

Мужчины с окладистыми бородами, хотя и молодые… Некоторых поймали за грабежом в лагере Хора. У одного сильно кровоточила рана на лодыжке: его укусил лев, который чудом остался жив. Офицер-египтянин позвал лекаря и попросил перевязать пленнику рану.

Рамсес под охраной своей гвардии искупался в Амурру, потом вернулся в опустошенный лагерь. Хетты успели вынести оттуда много оружия, увели сотни лошадей. Царская палатка была абсолютно пустой. Ближе к полудню прискакали царские сыновья с рассказом о том, как справились со своими поручениями. Повозка с наложницами была в безопасности, близ берега моря. Поварам удалось приготовить трапезу, которую Усермаатра разделил с сыновьями и военачальниками. Разговаривали мало: никто, включая и самого Рамсеса, не знал, как оценить сложившуюся ситуацию; кроме того, командиры страшились упоминания о позорном моменте сражения, когда паника смешала ряды воинов соединения Амона.

Вконец изможденный, в отвратительном настроении, Рамсес прилег отдохнуть, приказав разбудить себя через час. Открыв глаза, он увидел у изголовья своего подручного и военачальников.

— Твое величество, прибыл посланец от Муваталли.

— Прочти послание, — приказал Рамсес подручному, вставая.

Напыщенным слогом, соответственно ситуации, царь хеттов выражал восхищение ратными подвигами великого Усермаатра и предлагал ему заключить перемирие. О крепости в послании не было сказано ни слова. «Лучше мир, чем война», — этой фразой заканчивалось послание царя азиатов.

— Что скажете о Кадеше? — спросил Рамсес у своих военачальников.

— Муваталли заперся в ней с двадцатью тысячами солдат, — отозвался Урия.

Рамсес нахмурился. Он пришел отвоевать Кадеш, и для достижения этой цели еще ничего не было сделано. Это означало лишь то, что война только началась. Из четырех соединений в его распоряжении осталось всего два — соединения Птаха и Сета. Соединения Амона и Ра понесли тяжелые потери. Он еще не знал точного числа погибших и раненых, но предполагалось, что тысячи три-четыре солдат пали или получили ранения, повреждены несколько десятков колесниц. Вспомнил он и замечание Урии о том, что Аменхотепу III понадобилось семь недель, чтобы заставить Кадеш сдаться. Столько же времени уходит на бальзамирование! На этот раз осада будет не менее долгой, и за первой битвой последуют новые. Без сомнения, Муваталли призовет на помощь своих союзников. Когда и с каким количеством своих людей он, Рамсес, вернется в столицу?

Военачальники не спускали глаз с его лица.

— Скажи посланцу, чтобы подождал, а мне приведи писца, — приказал Рамсес своему подручному.

Прибежал писец с сунутым за ухо пером и развернул на обеденном столике девственно чистый свиток папируса. Потом снял с пояса флакон, открыл его, обмакнул в него заточенное перо и стал ждать слов воплощенного бога.

— Ты узнал мощь нашего оружия, я отдаю дань твоей мудрости, — диктовал тот. — Я, Рамсес Усермаатра Сетепенра, продемонстрирую тебе, что значит великодушие могущественных. Я согласен уйти восвояси.

Рамсес приложил свою печать, папирус свернули, вложили в чехол и передали посланцу Муваталли.

Все стояли и смотрели ему вслед, пока он галопом несся на север.

Египетское войско начало собираться в обратный путь. Впрочем, это было скорее медленное бегство с поля боя.

Солдаты сложили в лагере оружие, подобранное у тел мертвых товарищей и врагов. Это сражение не принесло других плодов.

Глава 25 «Лучше приручить льва, чем убить его»

Радоваться было нечему.

Рамсес ехал верхом вместе с сыновьями и непрестанно прокручивал в голове события последней кампании. Он отправился покорять Кадеш. Крепость осталась в руках хеттов. Он же потерял много людей, лошадей, оружия и амуниции.

Постоянным источником огорчения были его собственные недочеты и ошибки: разведчики не выполнили своей задачи и не выяснили вовремя местоположение армии Муваталли, да и сам он попался на уловку шасу, нагло вравших ему в лицо. Он не послушал совета своих командиров и увел соединение Амона слишком далеко от остальных, сделав его уязвимым в случае атаки хеттов. Снова и снова прогонял он постыдное воспоминание о панике, охватившей лагерь при появлении вражеских колесниц.

Ему удалось предотвратить самое страшное, но скорее благодаря удаче, а не своему таланту военачальника. Если бы часть соединения Ра и неарины не пришли ему на помощь, он бы погиб или попал в плен. Он вздрогнул, вспомнив о кровавой сече, предшествующей приходу подмоги.

Важнейшее за последние годы сражение — третья в истории Египта битва за Кадеш — не заслуживало упоминания в летописях.

Быть может, покойный отец, фараон Сети, принял мудрое решение, отказавшись от попыток вернуть себе эту цитадель? Теперь ясно одно: он, Рамсес, слишком положился на свой талант военачальника и на свою армию. Командиры привыкли к легким победам, обычно, чтобы преодолеть противника, достаточно было численного превосходства над ним. Им недоставало смекалки и умения принимать решения.

Глядя на нахмуренное лицо Рамсеса, ни принцы, ни военачальники не осмеливались нарушить течение царских мыслей. Командиры рангом пониже пытались подбодрить солдат, настроение у которых было ничуть не лучше, чем у их божественного предводителя. Сотни товарищей мертвы, полное отсутствие военной добычи, утерянное оружие и смешное количество пленников — двести двенадцать человек… Даже самые тупоголовые пехотинцы понимали, что это поражение. Так что в первый день обратного пути армия двигалась очень медленно. Вечером, за поздним ужином, когда узкий круг приближенных фараона собрался возле большого костра, Рамсес приказал Урии поскорее отправить гонцов в Уасет с вестью о победе. У военачальника при этих словах перехватило дыхание.

— Презренный Муваталли не осмелился выступить против нас и в конце концов попросил пощады, — объявил Рамсес. — Мы одержали полную победу.

Никто не издал ни звука. Ночные мошки мельтешили возле огня и горшков, в которых варилась баранина.

— И это несмотря на многочисленные ошибки личного состава, которые мне пришлось исправлять. Мало того что ваши разведчики не справились с заданием, вы сами поддались на провокацию посланцев Муваталли, поверили их вранью. Но самое ужасное — это то, что солдаты бежали с поля боя и оставили меня биться в одиночестве с полчищами хеттов. Это я предрешил исход сражения, я и никто больше!

Он сделал большой глоток вина. Присутствующие последовали примеру фараона, но только затем, чтобы протолкнуть ставший в горле комок из небылиц, лжи и упреков.

— Гонцы уедут с рассветом, твое величество, — сказал Урия.

Кто мог осмелиться возразить монарху, напомнить, что, если бы не его желание поскорее добраться до крепости, соединение Амона не оказалось бы в столь уязвимом положении, а разведчики успели бы сообщить о расположении армии Муваталли, египтяне смогли бы помешать противнику перейти через мост и паника не рассеяла бы ряды воинов Хора?

Взгляд Именхерхепешефа блуждал над языками пламени. Выходит, отец решил представить бесполезное сражение победой. Это был единственный способ избежать недовольства и жрецов, и простого люда. И это был рискованный ход, но принц не сомневался, что отцу все сойдет с рук — у него же есть два рычага влияния: запугивание и авторитет монарха.

Тут его внимание привлекли крики, долетавшие со стороны повозки с женщинами, которую Рамсес приказал разместить поближе к своей палатке, поскольку никто уже не опасался внезапного нападения. Оказалось, причиной суматохи стали шакалы, подобравшиеся слишком близко к палатке наложниц, которыми верховодила второстепенная супруга фараона по имени Мутнофрет, родившая ему несколько детей. Пехотинцы соединения Амона прогнали шакалов светом факелов, и женские крики поутихли. Именхерхепешеф с удивлением смотрел на развеселившегося отца. Но это был единственный случай, когда у монарха поднялось настроение.

Каждый вечер уверенность Рамсеса в том, что он все делает правильно, возрастала. У костра он рассказывал своим приближенным, как он выиграл битву у этих трусливых хеттов. Он принудил презренного Муваталли просить пощады. К тому же хетты потратили на подготовку к войне с Усермаатра огромные средства, а значит, теперь они нищие.

Басни иногда кажутся более правдоподобными, чем сама правда. Особенно если они слетают с губ государя.

Военачальники и командиры выслушивали речи своего царя и глазом не моргнув.

В Уасет армия вернулась в начале четвертого месяца лета. Непосредственно сражение заняло один день, но кампания в целом длилась чуть больше двух месяцев[35]. О том, что войска пройдут торжественным маршем по главной улице столицы, было объявлено за три дня, поэтому зрителей собралось множество. Каждому хотелось увидеть победоносную армию, защитившую империю от этих отвратительных хеттов.

Военачальники и командиры, как могли, старались поднять дух своих солдат, поэтому вид у тех при подходе к столице был весьма бравый. В Газе войскам дали сутки на отдых, лошадей тщательно вычистили, починили колесницы, привели в порядок парики командиров. При виде пленников толпа разочарованно загудела, зато вид льва, идущего за колесницами царя и принцев, гордо держащих в руках вожжи, хотя в битве им поучаствовать так и не довелось, наполнил сердца радостью. Ну что за царь! Какая красота! Ах, какое героическое семейство! И какие храбрые солдаты! Рамсес купался в море народной любви. Волны ее достигли и его вояк. Отдавшись им, они позабыли об упреках и своем беспорядочном бегстве, они были почти благодарны царю за эту ложь.

Солдаты и командиры вернулись в свои казармы, царя же во дворце ожидал пышный прием.

Туи, которая в отсутствие сына следила за порядком в стране, выразила ему свою радость и гордость. Тийи с супругом Тиа, Первая супруга Нефертари, Вторая супруга Исинофрет и множество второстепенных супруг, давших жизнь царским детям, окружили Рамсеса и со слезами на глазах стали осыпать его словами любви, восхищения и своими заверениями в преданности. Затем такой же атаке восхвалениями подверглись принцы, участвовавшие в кампании. Наконец пришла очередь визирей, Верховного жреца Небуненефа, придворных и всех чиновников дворца, хранителей тайн и гардероба, писцов, офицеров конюшен, виночерпиев и, конечно же, верного Именемипета приветствовать повелителя. Затем фараон удалился в свои покои, где вскоре с сыновьями посетил баню. За два месяца кампании его тело густо поросло волосами.

Сторонний наблюдатель не усомнился бы, что все эти люди чествуют победителя.

— Боги оберегают тебя.

Только эти три слова сказала ему Нефертари, когда они остались наедине, хотя на людях она, как и все, рассыпалась в похвалах военной доблести супруга. Их телам нужно было сделать друг другу свои признания. Рамсес восстанавливал во время слияния их тел свою целостность; он много раз убеждался в этом — всю полноту чувств он испытывал только в объятиях своей первой супруги. Тело любимого человека — это завоевание, и потерявший голову от страсти любовник или любовница ведут себя подобно шакалу, который тянет свою добычу в нору, чтобы спокойно насладиться ею. Конечно, люди отличаются от зверей, но блеск их глаз говорит о той же ненасытности. За исключением Исинофрет, с которой иногда было приятно провести время, остальные супруги Рамсеса не представляли собой лакомства для его ка; они утоляли его жажду свежей плоти, но не умаляли одиночества Рамсеса, его стремления всего добиваться самостоятельно, укрепившегося и развившегося в нем с детства. Одна только Нефертари умела, бросив один лишь взгляд, расшифровать иероглифы, повествующие о его публичной или частной жизни; она была его писцом, его лекарем и его восхвалителем, его вещуньей и его аколитом. Она была его рассудком. С течением лет он научился отождествлять тонкость ее черт с остротой ее интуиции, крепость ее бедер с силой ее преданности, нежность кожи с ее умением находить подход к людям. Благодаря этому таланту она сумела добиться дружбы царицы-матери, хотя испокон веков свекрови считают невестку если не хищницей, то лишь подобием матери.

— Охота была блистательнее, чем добыча, — сказала она утром почти безразличным тоном, потягивая из чаши смешанное с абрикосовым соком молоко.

Рамсес посмотрел на нее с удивлением: она угадала присутствие в его душе глухой неудовлетворенности, ставшей следствием провала кампании. Если бы Кадеш был взят, Нефертари об этом было бы известно; божественный супруг отправился в поход с целью вернуть себе крепость, но не преуспел в этом. Значит, его самолюбие уязвлено.

— Лучше приручить льва, чем убить его, — добавила она.

Он пробормотал что-то невнятное, сконфуженный, потом рассмеялся. Она в нескольких словах обобщила принципы внешней политики, которую следует проводить в отношении хеттов.

— Что ж, остается только воспеть охоту, — заключила Нефертари.

Появление дрессировщика с гепардами и мисками с едой нарушило уединение царственной четы. Рамсес поцеловал супругу в плечо. Погладив хищников, лизавших ей руки, она ушла.

И он приступил к «воспеванию охоты».

Отчет о кампании был передан обоим визирям, главе писцов Царского дома, военачальникам и управляющим царских конюшен, отвечающим за сношения с иностранными государствами. Затем его отослали «царскому сыну Куша», наместникам азиатских провинций и верховным жрецам крупнейших храмов страны. Стиль этого послания отличался высокопарностью. Описания батальных сцен было решено отобразить на стенах пяти храмов, причем Рамсес поручил Именемипету проследить, чтобы их тексты были однозначными и сообщали, что кампания увенчалась полным успехом. Монарх лично рассмотрел текст, описывающий его героические подвиги. Реальность деталей не должна была оставлять никаких сомнений в точности эпического повествования.

Прошло несколько недель, но близкие видели, что Рамсес не полностью удовлетворен этим повествованием. Это было понятно по вопросам, которые он по многу раз задавал своим приближенным, но прежде всего матери, которая мудро решила, что похвалы слишком много не бывает. Тиа и Именемипет твердили, что текст достаточно хорош.

— Но ведь это всего лишь описание сражения! — сказал фараон озадаченному Тиа.

— А ты хочешь видеть нечто иное, мой божественный повелитель?

— Хочу видеть божественную историю. Историю о вмешательстве бога в земные дела.

Рамсес, явно озабоченный, прошелся по залу Совета.

— Если бы я не оказался в первой шеренге сражающихся, если бы не подстегнул храбрость моих солдат собственным примером, выйдя один против полчищ врага, если бы я не поддержал боевой дух в тех, кто разбегался, как старухи из горящего дома, мы бы непременно потерпели неудачу!

Тиа воздержался от замечания, что так, собственно, и случилось, поскольку целью кампании было возвращение короне Кадеша, а в итоге Муваталли не только оставил крепость за собой, но и укрепил свое влияние в сопредельных странах, о чем свидетельствовали донесения номархов азиатских провинций. Выскажи он подобное в лицо Рамсесу, на него обрушилась бы царская немилость, и при этом все равно ничего бы не изменилось. Его зять увлеченно предавался самолюбованию. В народе о тех, кто несет вздор, говорили так: «Ка-унем-кат», что значило: «Его ка нажевалась ката».

Рамсес внезапно замер. В глазах его появился лихорадочный блеск.

— Я хочу, чтобы ты нашел мне талантливого писца, который расскажет эту историю как подобает, — заявил он. — Не какого-нибудь писаку, который не знает ничего, кроме избитых формулировок, а человека одаренного, красноречивого, способного убедительно изложить свою мысль.

Тиа кивнул: нужен писец, который сумеет превознести до небес сверхчеловеческие таланты и подвиги Рамсеса.

— Толстяк для этой цели не подойдет, — заключил государь с легкой улыбкой. — Пламя полных людей горит медленно. Они подобны лампам, берегущим свое масло.

Тиа улыбнулся.

— Тот, о ком я думаю, не толстый.

И он попросил позволения удалиться.

Оставшись в одиночестве, Рамсес, поглаживая подбородок, устремил мечтательный взор вдаль.

Бесспорно, лучше приручить льва, а не убивать его. Но нужно показать этому льву, кто хозяин.

Взаимное удивление было велико.

С радостными лицами они хлопнули друг друга по плечу и заказали выпивку.

— Именем Ваала! Какими судьбами?

— Раньше ты меня здесь не видел?

— Нет, да и ты меня тоже.

— Тогда все понятно: как я мог тебя видеть, когда меня тут не было?

«Дворец Ихи» был полон посетителей. Помимо постоянных клиентов — столичных чиновников, пришедших выпить, офицеров и юношей из хороших семей, решивших хотя бы один вечер отдохнуть от нравоучительных банальностей семейного круга, — сегодня здесь собралось множество провинциальных купцов, приплывших на лодках, чтобы сбыть собранный урожай, и громко восхищавшихся роскошью заведения. Именем Ваала! Глазурованные чаши! Хозяйка трактира Иануфар обогатилась благодаря тому, что в ее заведении любили проводить ночи многие столичные холостяки; она даже расширила сад и построила в зарослях жасмина две беседки, где самые уважаемые посетители могли в спокойной обстановке наслаждаться пивом, хмельным медом, пальмовым или виноградным вином, а с недавних пор и вином с пряностями из страны Куш или напитком, который, по слухам, предпочитали члены царской семьи, — дважды перебродившим игристым вином.

В одной из этих беседок друзья и устроились. Это были Тиа и Именемипет.

— Я не знал, что ты сюда захаживаешь, — сказал последний.

— С недавних пор. Я здесь мало кого знаю, но так даже лучше — не надо думать, что можно сказать и чего нельзя.

Именемипет вздохнул.

— Я понимаю, что ты имеешь в виду. Когда связан язык, начинает болеть голова.

— Тийи не желает слышать ни слова критики в адрес своего царственного брата. Хотя многое из невысказанного пошло бы ему на пользу.

— Согласен. Сейчас у него в почете те советники, которые оставляют свои советы при себе. Я не удивлюсь, если на мою должность скоро назначат попугая.

— Думаю, неудача при Кадеше ожесточила его.

— Бесспорно. Я бы даже сказал, для него же лучше, что все сложилось именно так.

— Почему?

— Послушай, я люблю его, как родного брата, и готов отдать за него жизнь. Но если бы он отвоевал у Муваталли крепость, его гордыня стала бы беспредельной.

— Грустно говорить об этом, но он действительно сильно изменился.

— Отныне он — всемогущий хозяин Та-Мери.

— И это — большое несчастье, — сказал Тиа.

Лицо Именемипета помрачнело.

— Большое несчастье? — переспросил он.

— Знаю, это может показаться странным, и все-таки я всегда считал, что успех истощает победителя. Пока человек противостоит остальным, он обогащается даже при столкновении с недругами. Когда же все препятствия исчезают, он перестает понимать самого себя. Много ли стоит человек, когда он один? Он быстро съедает свою лепешку и начинает грызть свои же ногти.

Это рассуждение о сути успеха развеселило Именемипета. Он искренне улыбнулся.

— Что ж, Муваталли стал достопамятной препоной, — заметил он.

— Но фараон с этим не согласен. Все усилия отныне он направляет на то, чтобы превратить неудачу в победу. Он отрицает реальность. Когда он с недоумением смотрит на своих детей, я временами спрашиваю себя, а часто ли он вообще с ними видится…

— Надо сказать, что детей становится все больше. Я уже не помню всех их имен, за исключением первых троих или четверых мальчиков: Именхерхепешеф, Парехерунемеф, Рамсес, Хаемуасет… Погоди, еще есть Монтухерхепешеф, Небенхару, Мериамон, Сетемуйя… И девочки! И это не считая детей второстепенных жен. Единственное, в чем я не сомневаюсь, так это в том, что он хорошо осведомлен о положении дел в царстве. У него всюду соглядатаи, и армией он правит железной рукой. Он уволил всех командиров, кто служил при фараоне Сети, и заменил их преданными людьми. Ему незачем слушать наши советы.

— Плохо то, что время не щадит никого, — сказал Тиа с ироничной улыбкой.

Именемипет, услышав эти слова, улыбнулся в ответ, потом позвал слугу и приказал снова наполнить чаши.

Луна осыпала гладь Великой Реки белыми лепестками света. Завсегдатаи «Дворца Ихи» наслаждались игристым вином. По саду прогуливались красивые девушки. Жизнь была прекрасна. Наперекор людям. Наперекор их повелителю, Рамсесу Усермаатре Сетепенре.

Глава 26 Неожиданный конец карьеры

Двадцати трех или двадцати четырех лет; тело, состоящее из костей, жил и мускулов; слишком большие глаза; руки, незнакомые с физическим трудом… Правнук жреца из Она[36], в чьей семье никто никогда не держал ничего тяжелее калама. Его звали Пентаур.

По тому, с каким выражением лица Рамсес его рассматривал, стало понятно, что он одобряет выбор Тиа. Глаза писца напомнили ему глаза Нефертари, хотя явного сходства он не заметил.

— Ты видел отчет о сражении? — спросил царь.

— Да, твое величество.

— И что ты о нем скажешь?

— Он ничем не отличается от остальных, твое величество.

— Именно! — воскликнул Рамсес.

И многозначительно посмотрел на Тиа. Бывший наставник, а ныне зять рекомендовал ему Пентаура и, согласно этикету, должен был присутствовать при их первой встрече. Но Рамсесу было не до этикета, и Тиа это понял, а потому попросил позволения удалиться.

— У тебя есть соображения на этот счет?

— Я хотел бы подчеркнуть героическую сторону этой битвы, твое величество.

— О чьем героизме ты говоришь?

— О героизме твоего величества и его войска.

— На мое войско было жалко смотреть. Если бы не мое присутствие — ты должен это знать, — битва закончилась бы нашим поражением.

Пронзительный взгляд, обращенный на Пентаура, послужил тому предупреждением. Писец захлопал ресницами.

— Я это запомню, твое величество.

— Хорошо. А теперь я хочу, чтобы ты набросал достойный пролог к описанию битвы, который задаст тон дальнейшему повествованию. Сколько тебе потребуется времени?

— Твое величество получит его завтра утром.

— Прекрасно, — сказал Рамсес. — Вижу, ты ловко управляешься со словами.

Пентаур опустился на колени, поцеловал царскую сандалию, встал, поклонился и вышел. Первый придворный объявил о приходе зодчих из Пер-Рамсеса, посланных к фараону Маи.

На следующий день Пентаур в назначенное время явился во дворец.

— Пусть войдет, — распорядился Рамсес.

Писец вошел, сжимая в руке камышовый футляр, и припал к царской сандалии.

— Ну, что ты принес?

Пентаур вынул из футляра свиток папируса. Рамсес сделал придворному знак оставить их наедине. Писец развернул документ:

— «…Повествование о победах царя Верхнего и Нижнего Египта, Усермаатры Сетепенры, сына Ра, любимого Амоном Рамсеса — да живет он вечно! — одержанных им в странах хеттов, в Нахарине, в стране Арцава, над Пидасой, над дарданцами, в стране Маса, в стране Каркиш, над народом Лука, в Кархемише, в Кеде, в стране Кадеш, в странах Угарит и Мушанеч[37]. Нет мужа, равного его величеству, владыке младому, отважному. Могуча длань его, бесстрашно сердце, силой подобен он Монту в час величия его. Он прекрасен собою, как Атум, и ликуют созерцающие великолепие его. Славен он победами своими над всеми странами, и не ведают они часа, когда вступит он в бой. Как стена, ограждает он войско свое, он — щит его в день сражения. В стрельбе из лука не знает он соперников, отважнее он сотни тысяч воинов. Он идет во главе войск своих и обрушивается на полчища вражеские, веря сердцем в победу свою, смел и доблестен он пред лицом врага, а в час битвы подобен пламени пожирающему. Тысяча мужей не может устоять перед ним. В сердцах чужеземцев он точно лев свирепый в долине средь пасущихся стад…»

Пентаур поднял глаза. Выражение лица Рамсеса стало ответом на его немой вопрос. Фараон улыбался, он был доволен.

Он никогда не бывал в Нахарине или в стране дарданцев, но ведь это не обычный отчет о сражении. Нет ничего страшного в том, что воображение увело писца столь далеко от действительности, так даже лучше.

— Очень хорошо, — сказал Рамсес. — Ты понял, чего я ждал от тебя. Это все на сегодня или есть еще что-нибудь?

— Еще несколько строк, твое величество. Перед тем как обмакнуть калам в чернила, мне пришлось подняться духом на высоту твоего величия…

Рамсес не счел нужным уточнить, что именно делал писец, чтобы «поднять свой дух».

— Я доволен. Прочти мне остальное.

Пентаур облизнул губы.

— «…И не похваляется он никогда. Отличны замыслы его, прекрасны намерения, точны и ясны его указания. Он великий защитник своих колесниц, охраняющий войско свое в день сражения. Все соратники его возвращаются в домы свои, он вызволяет пехоту свою из беды, и сердце его подобно медной горе. И вот собрал его величество войско свое и свои колесницы и отряды шардана, которых захватил и привел к победе своею рукой, и снабдили их всяким оружием и наставили их, как вести бой. И вот направился его величество на север, и войско его и колесничие его с ним. Выступил он в поход в год пятый, месяц второй лета, день девятый. Миновал он крепость Чару, мощный, как Монту, в своем продвижении вперед, и все чужеземные страны трепетали пред ним, и правители их приносили дары свои, а все непокорные пришли, согбенные в страхе пред могуществом его величества. Шло войско его по узким теснинам, как по дорогам Египта…»

— Великолепно! — воскликнул Рамсес. — Ты сможешь продолжать в том же духе?

— Похвала его величества придает мне сил.

— Что ж, ты заслужил похвалу. Когда выйдешь из зала, не уходи сразу. У дверей увидишь придворного. Передай ему, что я желаю его видеть, а потом дождись его.

Пентаур вышел. Через придворного Рамсес приказал хранителю казны вручить писцу Пентауру, ожидающему у дверей, три золотых кольца.

Вошел военачальник Урия. Мрачное выражение его лица контрастировало с радостной улыбкой его повелителя. Тот не замедлил сделать военачальнику замечание:

— Солнце стоит высоко в небе, а ты до сих пор не прогнал ночь с лица.

— Да простит меня мой божественный повелитель! Правду сказать, новости из Азии расстроили меня.

— Я слушаю.

— Муваталли приобретает все новых союзников.

— Это союз голодных крыс. Обещания таких союзников стоят немного, что для него, что для нас. Они просто бегут на запах сыра.

Урия, похоже, не разделял благодушия своего господина. А тот продолжал:

— По моим сведениям, у Муваталли отчаянно не хватает средств. Он набрал больше солдат, чем способен содержать. И дань, которую он требует от своих соседей, тоже поступает не вовремя. Если я предложу ему продать Кадеш, он согласится. Но я не дам ему и золотого кольца.

— Слова моего божественного царя — словно солнечный свет!

Военачальнику удалось, наконец, надеть на лицо маску спокойствия. И все же сказанное Рамсесом заинтриговало его: откуда царь знает, что казна Муваталли пуста? Выходит, у него есть соглядатаи в Азии, в том числе и в маленьких государствах, союзниках хеттов. Может быть, и среди шасу. И, несмотря на видимую беспечность, ястребиный взор Рамсеса Усермаатра достигает самых удаленных уголков империи…

— Как проходит чистка в армии?

— Следуя рекомендациям твоего величества, я действую со всей осторожностью. Но пожилые офицеры уже поняли, что по новым правилам их скоро признают непригодными для службы. По достижению определенного возраста…

— И определенного веса тоже.

Военачальник, мужчина весьма дородный, не сумел скрыть смущенную улыбку.

— Толстяк — это либо бездельник, либо обжора, — заявил Рамсес. — В обоих случаях он не сможет как следует защищать царство. Если он бездельник, подчиненные не станут уважать его, если обжора — с людьми не справится, раз не может обуздать свой аппетит. В походе он не насытится обычной порцией, а в бою медленнее бежит.

— Твое величество уже говорил мне об этом. Часть недостойных я уволил, другим поручил задания, при исполнении которых их воинская доблесть не будет подвергаться испытаниям.

— Небрежный офицер в армии — как больная голова на здоровом теле: ему нужно вдвое больше времени для исполнения своих обязанностей, чем офицеру бдительному. Наглядный пример тому происходившее в Кадеше, когда атака хеттов застала нас врасплох. Только мой возничий Менна, командир Хорамес и твой сын Юпа сразу же схватились за оружие и встали подле меня. Солдаты разбегались, как куры от лисицы, потому что их командиры не сумели вовремя отдать приказ и сохранить порядок. Солдат в походе всегда должен держать свое оружие под рукой и хватать его по первому приказу командира.

Эти слова военачальник слышал уже второй раз. Фараон заговаривается? Потерял память? Личная гвардия, состоящая из шардана, не отходила от него ни на шаг, да и неарины подоспели вовремя и спасли его. Он что, считает военачальника недоумком?

— И поэтому, военачальник, когда реорганизация армии закончится, ты уступишь место своему сыну Юпе.

Если бы потолок обрушился на голову Урии, его потрясение не было бы большим. Рамсес положил конец долгой и славной карьере, как гасят колпачком пламя в лампе. Рот его приоткрылся, губы задрожали. Взгляд стал блуждающим, цвет лица — болезненным: местами кожа покраснела, а местами стала мертвенно-бледной. Божественный государь не сводил с него глаз. И взгляд его был холодным.

— Я не хотел унижать тебя, разжаловав сразу после возвращения из Кадеша, тем более что это затруднило бы реорганизацию армии. Но, командуя четырьмя воинскими соединениями, ты не можешь отрицать того, что твоя доля ответственности за случившееся под Кадешем велика.

Взгляд военачальника увлажнился. Приговор витал у него над головой с того дня, как они вернулись в столицу. Неужели же он заплачет, как жалкая старуха? Это значило бы, что он признает упрек заслуженным.

— Только твоя божественная мудрость может проникать за горизонт, божественный государь, — срывающимся голосом сказал он. — Но факт остается фактом — твоя армия состарилась.

Иными словами, дисциплина в армии ухудшилась с тех пор, как ею командовал Хоремхеб. Упадок начался еще при фараоне Сети. Вне всяких сомнений, Рамсес уловил упрек в словах военачальника. И это ему не понравилось: выходит, ему нужно было реорганизовать армию еще до похода в Кадеш? Однако он решил, что нельзя настраивать против себя такого уважаемого человека, как Урия.

— Твоя честь спасена, — сказал он, — поскольку сын займет твое место. Я видел его в сражении. Его тело словно отлито из бронзы, и он замечает все вокруг, не поворачивая головы. Он будет хорошим примером подчиненным. А теперь иди!

Урия вышел нетвердой походкой, как если бы вдруг стал на десять лет старше. На самом же деле он чувствовал себя еще более дряхлым, он просто перестал существовать. Он уже был в потустороннем мире.

Еще один клиент для «Дворца Ихи»…

Пентаур пришел на следующий день. Внешний вид его привел в смятение первого придворного: лицо писца было помятым от недосыпания, взгляд блуждал, как у сумасшедшего. И, верх неприличия, он был небрит.

— И в таком виде ты собираешься предстать перед нашим божественным царем? Поправь хотя бы свой парик!

— Небесный государь ждет меня! Пропусти!

Рамсес тоже поразился виду Пентаура.

— Что ж, писец, высоко ли летал твой дух этой ночью? — спросил он у своего восхвалителя, когда тот припал губами к пальцам его ноги.

— Мой божественный повелитель, твоя ка посетила меня и подсказала нужные слова!

Восторженность писца заинтриговала Рамсеса.

— Я слушаю.

Пентаур развернул папирус.

— «…Достиг его величество города Кадеш, и вот прибыл жалкий поверженный враг хеттский и с ним все страны чужеземные вплоть до моря: вся страна хеттов целиком, Нахарина также, Арцава, дарданцы, кешкеш, Маса, Пидаса, Ируен, Каркиш, Лука, Кизуатна, Кархемиш, Угарит, Кеда, вся страна Нукатче, Мушанеч, Кадеш. Не осталось ни одной страны, которую не привел бы он с собою из дальних краев, и каждую из них с правителями ее, и каждого из них с войском его и множеством колесниц. Бесчисленные, как саранча, покрыли они горы и долины. Хеттский враг не оставил серебра в стране своей, он забрал все ее достояние и роздал всем этим странам в дар, дабы сражались они вместе с ним. И вот жалкий враг хеттский и множество стран с ним стояли, укрывшись, к северо-западу от города Кадеш, готовые к битве, и его величество был один со своим окружением, войско Амона следовало за ним, войско Ра переправлялось через излучину Оронта, к югу от города Шабтуна, а на расстоянии одного итру[38] от его величества — да будет он жив, невредим и здрав! — продвигалось к югу от города Иронамы войско Птаха, а войско Сутеха шло по дороге. Но жалкий правитель хеттов стоял посреди войск своих и не начинал боя, страшась его величества. А собрал он людей и коней во множестве, подобно пескам, и было там по три человека на колесницу, и снабдили их всяким боевым оружием, и укрылись они за Кадешем. И вот выступили они с южной стороны Кадеша и устремились на войско Ра, которое шло, ничего не ведая, и не было готово к сражению. Тогда войско и колесничие его величества пришли в смятение, а его величество стоял к северу от Кадеша, на западном берегу Оронта. И пришли сказать его величеству о случившемся…»

— Прекрасно! Все именно так и было. Продолжай, — сказал Рамсес, потягивая виноградный сок.

И Пентаур продолжил, причем волнение в его голосе нарастало:

— «…И появился он в сиянии, как отец Монту, с боевым оружием и облаченный в панцирь, подобный Ваалу в час величия его, и с ним главный конь его величества по кличке «Победа в Фивах» из конюшен Усермаатры Сетепенры, — да будет он жив, невредим и здрав, любимый Амоном! И пустил тогда его величество коня вскачь и врезался в гущу врагов поверженных хеттских, и был он один и никого не было с ним; и стал он осматриваться и увидел, что окружен и отрезан от дороги двумя тысячами пятьюстами колесницами со всеми лучшими воинами жалких поверженных хеттов и с воинами многих стран, которые воевали вместе с ними, — Арцавы, Масы, Пидасы, — и было их трое на колесницу, и действовали они все как один. И не было военачальника со мной, не было со мной ни колесничего, ни воина, ни щитоносца. Мое войско и мои колесничие бежали, и не остался со мной ни один, чтобы сражаться…»

Голос Пентаура ослабел. Он задыхался.

— Очень хорошо, — сказал Рамсес. — Мне нравится, что рассказ вдруг стал вестись от моего имени.

Пентаур с трудом переводил дыхание. От волнения ли, вызванного похвалами фараона, или тому виной был кат, или выпитое ночью вино?

— Возвращайся к себе, отдохни и продолжай писать, — сказал ему Рамсес.

Улыбка Пентаура пугала — два ряда оскаленных белых зубов на изможденном лице, глаза бешеного животного… Его царственному собеседнику стало не по себе. Похоже, воплощенный бог своими похвалами внушил писцу вдохновение, граничащее с помешательством. Пентаур еще раз поцеловал божественный большой палец ноги и удалился.

Придворный, глядя ему вслед, в недоумении покачал головой.

Он бы удивился еще больше, если бы проводил его к выходу из дворца: писец что-то бормотал себе под нос, размахивал руками и, задирая голову, устремлял восторженный взор к небу.

Глава 27 Бред писца Пентаура

Пентаур побрился, но вид у него все равно был странный: горящие глаза на бледном лице, кроваво-красные губы… Возможно, он искусал их в кровь. Отныне Рамсес включил его в круг своих приближенных. Как некогда большой рыжий кот, встреченный в подвале дворца, как Иминедж и Именемипет, как гепарды, писец был одним из немногочисленных живых существ, одаривших фараона искренней привязанностью, не основывающейся на расчете. Такая привязанность являла собой приятный контраст елейной любезности придворных карьеристов, в море которой фараон тонул ежедневно.

— «И воззвал тогда его величество: “Что же случилось, отец мой Амон? Совершил ли я что без ведома твоего? Разве преступал я предначертания твои?”»

Рамсес вслушался: Пентаур заговорил от его имени. С этого места повествование велось от первого лица. Это было по меньшей мере удивительно. Как возможно, чтобы один человек так глубоко понял переживания другого?

— «Что сердцу твоему, о Амон, азиаты эти ничтожные, не ведающие бога? Разве не воздвиг я для владыки множество великих памятников? Разве не заполнил я дворы храмов твоих плененными в странах чужих? Разве не возвел я храмы тебе нерушимые в веках и не завещал ли тебе всякое добро свое? Я принес тебе в дар все страны, дабы обеспечить твои алтари приношениями. Я даровал тебе несметное количество скота и всякие растения благоухающие. Не покладая рук трудился я для украшения святилища твоего. Я возвел для тебя великие пилоны и воздвиг высокие мачты для флагов. Я доставил тебе обелиски с Элефантины и сам сопровождал их до храма твоего. Я снаряжал суда за Великую Зелень, дабы доставить тебе изделия чужеземных стран. Будь милостив к полагающемуся на тебя и пекущемуся о тебе по влечению сердца!»

Улыбка слетела с лица Рамсеса. Он посерьезнел. Именно так! Он, единственный наследник, приложил столько усилий для восстановления в царстве божественного порядка…

— «Я взываю к тебе, отец мой Амон, окруженный бесчисленными врагами, о которых не ведал, когда все чужеземные страны ополчились против меня и я остался один, и нету со мной никого, и покинуло меня войско мое, и отвернулись от меня мои колесничие. Я кричал им, но не слышал из них ни один, когда я взывал…»

В глазах Рамсеса блеснули слезы. Это тоже была правда: никогда до того момента он не ощущал так пронзительно свое одиночество. Еще мгновение — и его, воплощенного бога, истоптали бы копыта впряженных в колесницу хеттских коней…

— «И постиг я, что благотворнее мне Амон полчищ воинов, сотни тысяч колесничих, десяти тысяч братьев и детей. Единолично совершает Амон больше, чем множества. Я пришел сюда по велению уст твоих, Амон, я не преступал предначертаний твоих. Вот я обращаюсь к тебе с мольбою у пределов чужих земель, а голос мой доносится до города Ермонта. И пришел Амон, когда я воззвал к нему, и простер он ко мне десницу свою, и я возликовал, и был он как бы за мною и предо мною одновременно; и окликнул он меня: “Я с тобою. Я отец твой. Десница моя над тобою. Я благотворнее ста тысяч воинов. Я — владыка победы, любящий доблесть!”»

Пентаур замолчал неожиданно, словно голос его сломался. Он увидел влажные глаза монарха, но ни один мускул не дрогнул на его лице, все еще отрешенном.

— Это все, что я написал за сегодняшнюю ночь.

— Пиши еще.

Царь и писец посмотрели в глаза друг другу.

— Как тебе удалось понять, что я чувствовал?

— Не знаю, твое величество. Быть может, твоя ка любезно подсказала мне эти слова?

Рамсесу это предположение неуместным не показалось.

— Иди. И возвращайся завтра.

— Временами мысль путешествует.

— И ка тоже?

Нефертари не ответила. Она лежала на кровати не шевелясь, в золотых отблесках света лампы, словно готовясь уйти в вечность.

— Этот писец почувствовал твою печаль и отчаяние, — сказала она наконец. — Он был на войне?

— Не знаю. Но он не из армейских писцов.

— Не беспокойся напрасно. Это лишний раз доказывает, что ты, вопреки своим опасениям, не одинок. Амон спас тебя от беды, и писец это почувствовал.

Эти слова утешения должны были бы его успокоить, однако только усилили душевное смятение. Он положил руку на плечо Нефертари, словно прося ее дать другой ответ. Этот жест не имел чувственной подоплеки. Ему казалось, что он слышит тысячу голосов, в то время как хотел услышать только один — ее голос.

— Пей свое вино и верь в себя.

«Пей свое вино…» Как метко сказано! Рамсес улыбнулся. Нефертари тоже положила руку ему на плечо. Он расслабился и позволил своему телу отдаться ночи.

— Тогда налей мне вина!

Она поцеловала его. В душе Рамсеса воцарился покой.

— «И укрепилось сердце мое и возликовало. И совершилось все по замыслу моему, я подобен был Монту в миг величия его. Я стрелял правой рукою, а левой — захватывал в плен! Я был для врагов подобен Сутеху в миг славы его. Две тысячи пятьсот колесничих, окружавших меня, распростерлись пред конями моими, ни один из них не поднял руки на меня. Сердца их утратили мужество от страха передо мною, руки их обессилели, они не могли натянуть тетиву, не нашлось у них сил, чтобы взяться за копья. Я поверг их в воду, как крокодилов, и упали они лицами друг на друга; и перебил я многих из них. Ни один из поверженных не обернулся! Кто упал — уже не поднялся!»

Пентаур замолчал, переводя дух. Рамсес не сводил с него глаз.

— «Только жалкий поверженный правитель хеттов стоял среди колесничих своих, взирая, как мое величество ведет в одиночестве бой, без войска своего и без колесничих своих. И вот отвернулся он и, отступив в страхе, повелел призвать правителей многих стран — каждого со своими колесницами, снабженными всяким боевым оружием: правителя Арцавы, правителя Масы, правителя Ируена, правителя Луки, правителя Пидасы, правителя дарданцев, правителя Кархемиша, правителя Каркиша, правителя Халеба и братьев правителя хеттов — и собрать их всех вместе. И вот на тысяче колесниц мчались они прямо на опаляющий огнь урея. Я ринулся на них, как Монту! Я мгновенно дал им почувствовать могущество длани моей! Находясь один среди них, я истреблял их без устали. И один из них воззвал к другим: “Это не человек среди нас! Это Сутех, великий силой, это сам Ваал! Бежим скорей от него, спасем жизнь свою, дабы не остановилось дыхание наше! Смотри, у всякого, кто пытается приблизиться к нему, слабеют руки и тело — не могу я ни натянуть тетивы, ни поднять копья. Его величество преследует, подобно грифону!” Я убивал их без устали. Я возгласил, призывая войско свое: “Стойте, воины мои, укрепите сердца ваши, дабы узрели вы победу мою, когда сражаюсь я в одиночестве, и Амон единый, защита моя, простер десницу свою надо мною. Как ничтожны вы сердцем, мои колесничие! Нет у меня отныне доверия к вам. Разве есть хоть один среди вас, кому я не сотворил бы добра в стране моей? Не одарял ли я вас как владыка, когда вы были бедны? Не назначал ли я вас по благосклонности своей командовать другими? Не отдавал ли я сыну имущество отца его, положив конец всякому злу в сей стране? Я дал вам рабов и вернул вам других, отобранных у вас…”».

Голос Пентаура взлетел. Встревоженный первый придворный приоткрыл дверь и заглянул в зал. При виде писца, кричащего и размахивающего руками перед фараоном, на лице которого ясно читалось волнение, он испытал потрясение. Как смеет этот червь оскорблять его величество столь неподобающим поведением?! Однако монарх сохранял спокойствие; более того, он слушал как зачарованный. Придворный закрыл дверь.

— «Я позволил вам обитать в городах ваших, когда вы не выполняли обязанности воинов, и моим колесничим открыл я доступ в города их, говоря: “Я тоже найду их в день и час сражения”. Но смотрите, как низко поступили вы, собравшись все вместе! Ни один из вас не устоял и не протянул мне руку, когда я сражался. Преступление, совершенное воинами моими и колесничими моими, столь велико, что не выразить словом. Смотрите — даровал мне Амон победу свою, когда не было со мною ни войска, ни колесничих. Страны чужие, видевшие победу мою, прославят имя мое в дальних землях неведомых. Всякая стрела, пущенная в мое величество, приближаясь ко мне, отклонялась и пролетала мимо меня…»

Пентаур упал на колени и какое-то время простоял с опущенной головой, сжимая в руке папирус. Рамсес тоже не двигался. Он не верил своим ушам: как мог человек, который не был очевидцем событий, рассказать о битве так, словно сражался наравне со всеми?

— Встань!

Пентаур повиновался, но его качало, померкший взгляд блуждал по комнате.

— Иди и позови придворного.

Стоило писцу открыть дверь, как вошел встревоженный придворный.

— Придворный, прикажи выдать писцу Пентауру, которого видишь перед собой, сто золотых колец.

Прикажи фараон придворному привести к нему на аудиенцию Анубиса, тот бы так не растерялся. Он-то ожидал, что его величество прикажет арестовать этого придурка, отвести его в тюрьму и не позже чем через час отрубить ему голову!

— Слушаюсь, твое божественное величество! Слушаюсь!

— Тебя, Пентаур, я жду завтра.

Писец подошел к трону, опустился на колени и поцеловал царскую сандалию, а затем ушел вслед за придворным.

Рамсес целый день пребывал под впечатлением от услышанного. Пентаур как никто другой понял его чувства и переживания и как никто другой воспел его ратные подвиги и величие его души.

Рамсес не предполагал, что слух о щедром вознаграждении, полученном писцом, так быстро облетит дворец. На следующий день перед залом, в котором монарх обычно принимал Пентаура один на один, собралась небольшая толпа. Здесь были сыновья фараона Именхерхепешеф, Рамсес, Хаемуасет и Парехерунемеф, а также Тиа и Именемипет.

— Зачем вы здесь? — спросил у них Рамсес.

— Хотим увидеть писца, снискавшего твою милость, — ответил Именхерхепешеф.

— Что ж, он достоин вашего внимания, — бросил Рамсес, входя в зал.

Вскоре явился Пентаур. Можно было заметить, что, создавая свою поэму, он сильно похудел; он стал почти бестелесным, в лице не осталось ни кровинки, как у покойника. Хватит ли ему сил закончить свой труд?

— Добро пожаловать, Пентаур! — раздались возгласы стоявших у дверей.

Неслыханный почет! Писец вошел в зал, и дверь за ним закрылась.

— «Когда увидели мои воины и мои колесничие, что подобен я Монту, и мощна десница моя, и Амон, мой отец, и на этот раз не оставил меня, и по воле его все чужеземные страны предо мною словно солома, тогда стали они приближаться по одному в сумерках к лагерю. И нашли они всех чужеземцев поверженными и залитыми кровью своею; были там и лучшие воины страны хеттов, и дети, и братья правителей их. И вот воины мои пришли воздать мне хвалу, а военачальники мои превозносили могущество длани моей, и колесничие мои тоже пришли, прославляя имя мое: “Вот он, отважный воитель, стойкий сердцем! Ты спасаешь войско свое и колесничих своих! Ты сын Амона, повергающий врагов десницей его! Ты превращаешь страну хеттов в развалины мощной дланью своею! Ты ратоборец великий, и нет тебе равного! Ты царь, сражающийся за войско свое в день битвы! Ты храбр сердцем, первый в сражении! Не тревожит тебя обилие стран, выступивших против тебя! Великим победителем предстаешь ты пред войском своим и всею страной! Говорим тебе это без лести — ты защитник Египта, покоритель стран чужеземных! Ты сломал хребет страны хеттов навеки!” Тогда сказал я, великий царь, войску своему, и военачальникам своим, своим колесничим: “Разве не возвеличивается человек в городе своем, когда возвращается он, проявив доблесть пред владыкой своим? Разве не ведали вы сердцем своим, что я щит ваш, стена ваша железная? Что скажут, когда разнесется весть, что оставили вы меня одного безо всякой поддержки?! Не пришел ко мне ни военачальник, ни старший воин, ни рядовой подать руку помощи! В одиночку сражался я, побеждая тьмы чужеземцев, лишь великие кони «Победа в Фивах» и «Мут Благая» пребывали со мною. Только они поддержали меня, когда сражался я в одиночестве против множества иноземных стран. Сам я буду кормить их отныне, и пусть едят они в присутствии моем всякий день, когда я во дворце. В окружении врагов нашел я лишь их да колесничего Менну, моего щитоносца, и дворецких моих, которые пребывали со мною. Они — очевидцы сражения, и я нашел их на поле битвы…”». Твое божественное величество, мне хочется пить.

Рамсес протянул ему свою чашу, и после секундного колебания Пентаур взял ее и сделал большой глоток.

— «И когда озарилась земля, выстроил я отряды свои и готов был к сражению, как настороженный бык. Я возник над ними, как Монту со своим победоносным оружием. Как налетающий сокол, я ринулся в битву, с уреем на челе моем, сокрушая врагов, извергая огнь свой и пламя в лица их. Я был словно Ра, когда восходит он ранним утром, и лучи мои опаляли тела мятежников. Один из них крикнул другим: “Осторожно! Берегитесь! Не приближайтесь к нему! Осеняет его великая Сехмет, она с ним на конях его, и десница ее простерта над ним. Всякого, кто приблизится к нему, сожжет пламя!” И тогда правитель страны хеттов, поверженный и ничтожный, стал превозносить имя мое и имя Ра: “Ты Сутех, сам Ваал, страх пред тобою — клеймо твое на стране хеттов” И вот прибыл посланец с письмом от него на великое имя величества моего: “С приветствием Ра-Хорахти, Могучему Быку, Возлюбленному Маат, царю, защищающему войско свое и колесничих своих могучей дланью, оплоту воинов своих в день битвы, царю Верхнего и Нижнего Египта, Усермаатре Сетепенре, сыну Ра, одаренному жизнью навеки…”»

Рамсес, который до этого слушал писца, склонившись к нему, выпрямился на троне и посмотрел вверх. Это отвлекло Пентаура от чтения.

«Одаренному жизнью навеки!» Именно так! Ему дарована вечная жизнь!

— Продолжай!

— «Говорит слуга твой, дабы ведали: ты — сын Ра, зачатый от семени его. Дал он тебе одолеть все страны, собравшиеся вместе. Страна Египет и страна хеттов — рабы твои, они под стопами твоими, дал их тебе Ра, отец твой прекрасный. Не сокрушай нас. Ведаю — мощь твоя велика. Сила твоя тяготеет над страною хеттов. Твой лик свиреп, нет у тебя милосердия. Смотри, вчера ты убил сотни тысяч. Пришел ты сегодня и не оставил наследников нам. Не будь жесток в деяниях своих, царь! Мир благотворнее битвы. Дай нам дышать…»

Пентаур посмотрел на Рамсеса. Крайнее восхищение, ясно читавшееся на лице монарха, взволновало писца. Неужели его повествование фараону настолько понравилось?

— Я тебя слушаю, — сказал Рамсес.

— «И воздержался я, великий царь, от истребления побежденных и не стал устанавливать над ними господства своего, ибо был я подобен Монту в миг величия его, когда борьба его увенчалась победой».

Переведя дыхание, Пентаур продолжил:

— «Затем повелел его величество созвать всех командиров войск своих и колесничих, а также правителей всех вражеских стран. И повелел его величество огласить послание жалкого правителя страны хеттов. И воскликнули они все в один голос: “Очень, очень хорошо заключить мир, царь, владыка наш, и нет зла в примирении, которое ты совершишь!” Тогда его величество повелел слушать слово его и отдал приказ двинуться на юг в мире. И вот повернул его величество к Египту в мире и с ним войско его и его колесничие; жизнь, неколебимость и власть при нем. Мощь его величества — оплот войска его, и все чужеземные страны воздают хвалу его прекрасному лику…»

И тут случилось невообразимое: Рамсес вскочил с трона и бросился к испугавшемуся Пентауру. Даже не дослушав поэму до конца, фараон крепко обнял автора и расцеловал в обе щеки. Писец потерял дар речи.

— Воистину, моя ка продиктовала тебе эту поэму! Будь счастлив тем, что она снизошла в тебя!

Рамсес крикнул, и дверь тут же распахнулась. Перед придворным предстало ошеломительное зрелище: всемогущий божественный монарх со счастливым видом обнимает писца, от которого остались кожа да кости.

— Придворный, я хочу, чтобы поэму писца переписали сто писцов. Сходи к хранителю казны и принеси мне сто золотых колец и золотое ожерелье со скарабеем. Я сам хочу надеть его на Пентаура.

За спиной придворного показались изумленные лица ожидавших у дверей. Именхерхепешеф вошел в зал и обратился к Пентауру:

— Писец, сегодня ты самый счастливый человек в Двух Землях, ведь ты подарил радость моему божественному отцу!

И юный принц тоже обнял писца.

С незапамятных времен люди верят, что благоволение власть имущих является порукой благополучия. Однако в случае с Пентауром вышло по-другому. Писца охватило оцепенение, только усиливавшееся с течением недель и месяцев. Однажды вечером, в праздник Опет, Пентаура увидели входящим во «Дворец Ихи», причем вид у него был весьма странный. Он в одночасье стал богатым и знаменитым, поэтому все с ним здоровались и поздравляли. Но улыбка его казалась нарисованной на безжизненном лице. Ум его, похоже, витал в заоблачных далях. Первая чаша вина не вернула его в реальный мир и не развязала язык, зато после второй он стал бормотать слова, которых никто не смог разобрать. Командир Хорамес, который как раз пришел в заведение, увел Пентаура в беседку на берегу реки. Там он, наконец, услышал, что говорит писец:

— Ка божественного царя проникла в меня. Значит, теперь я женщина.

Это было весьма странно. Хорамес постарался сохранить безмятежный вид. Но когда Пентаур сделал ему предложение, которое никак нельзя было расценить как шутку, у бравого вояки сдали нервы.

Пентаур сошел с ума.

Глава 28 Смертельный удар Сехмет

Сто списков с «Поэмы Пентаура» вскоре были сделаны. Как этого и следовало ожидать, их тоже множество раз переписали, и вскоре в Двух Землях не осталось сколь-нибудь значимого чиновника, у которого не было бы собственной копии; при этом одни восхищались восторженным слогом автора, а другие, наоборот, считали его избыточным и раболепным. Автору до чужих мнений дела не было: получив двести колец золотом, он поселился в новом, до сих пор не законченном городе Пер-Рамсес в Нижнем Египте и стал предаваться неприличной страсти, в которой признался как-то раз Хорамесу.

На стройках было полно рабочих, и занятие находилось для каждого. Однако, учитывая количество храмов и монументов, которые Рамсес приказал Маи построить, работы продвигались медленно. В той местности не было гранитных карьеров, поэтому блоки, необходимые для возведения храмов, привозили из Верхнего Египта, но делалось это нерегулярно и в недостаточном объеме. С позволения фараона Маи приказал разобрать храмы, построенные при предке-отступнике Эхнатоне. Город, возведенный по его указанию, находился неподалеку и после смерти этого монарха опустел, но и там пригодных для строительства материалов оказалось немного. Что до монументов, возведенных при захватчиках древности гиксосах, то они уже давно начали разрушаться. Апиру, техену, шасу и шардана, равно как и уроженцы Нижнего Египта, работали с рассвета до темноты, стоило прибыть драгоценным гранитным блокам, а потом много дней подряд томились бездельем. Некоторые возвращались к крестьянскому труду, не желая работать на стройке, где успевали не только наслушаться брани от бригадира, но и узнать вкус плетки.

— Фараон не успел отдать приказ о начале строительства, как уже хочет, чтобы город был готов! — сказал однажды во время полуденного отдыха один бригадир другому.

Он стоял, опершись локтем о плохо отесанный гранитный блок, который, поставив недалеко от стройки, превратили в прилавок. За ним стояла женщина-техену. Бригадир потягивал из глиняной чаши пиво, а заедал его жареной рыбой и луком-пореем с растительным маслом; финиками он завершил свой обед. Его товарищ и собеседник делил с ним и этот стол, и скудную трапезу.

Устроившись тут и там между каменными блоками и мешками с песком и известью, перекусывали и рабочие — кто лепешкой с луком, кто вареными бобами; пили они пресную воду из сосудов. Инструменты валялись тут же — тесла, резцы, пилы, мастерки. И всюду мотки веревки — их хватило бы, чтобы достать луну из ее небесного жилища.

— Ну да, он приказал начать строительство всего несколько лет назад, — отозвался второй бригадир. — Но ему невдомек, как трудно найти рабочие руки. Маи, наверное, не осмеливается сказать ему правду.

— И все-таки Маи знает, что нужно четыре дня и трое рабочих, чтобы обтесать такой вот гранитный блок, а блоков этих на храм требуются многие сотни. Объясни он все как есть, может, фараон и поумерил бы свои желания.

— Никто не осмеливается перечить фараону, но все ругают нас за то, что работы выполняются слишком медленно.

Собеседник его передернул плечами.

— А такие, как этот Пентаур, который разбогател, превознеся до небес военные подвиги своего повелителя, живут себе преспокойно в Пер-Рамсесе.

— Попридержи язык! Нас могут услышать.

— А ты читал эту поэму?

— Нет. Мне есть чем заняться. Хватит и того, что я видел ее автора.

И, подмигнув товарищу, бригадир схватил болтавшийся на веревке на груди свисток из бараньей косточки и трижды громко свистнул. Рассеявшиеся по стройке и ее окрестностям рабочие подняли головы и стали возвращаться к своим занятиям.

Спустя несколько дней в «Счастье Нефтис» — ночном кабачке, каких немало было в те времена в городах Нижнего и Верхнего Египта, даже недостроенных, таких как Пер-Рамсес, вечером случилось небольшое происшествие. Заведение, конечно, не было таким роскошным, как «Дворец Ихи» в Уасете, но и обитателей в Пер-Рамсесе было совсем немного, и жили они куда скромнее. Здесь не появлялись ни придворные, ни высокопоставленные чиновники, ни молодые мужчины из хороших семей, которым ночи казались слишком длинными, ни богатые провинциальные торговцы. Естественно, не было здесь и постоянных музыкантов с танцовщицами; в дни праздников владелец заведения приглашал трех музыкантов, играющих на лире, систре и дудке. Под эту музыку покачивали бедрами и кружились в танце несколько девушек — в основном юные техену, которые приходили, чтобы, заработав несколько медных колец, немного увеличить свое приданое, а иногда и свой живот. В обычные же дни клиенты устраивались за дюжиной столиков, чтобы поиграть в «собак и шакалов», в «мехен», или «змею», в шашки и кости на подставках из окрашенного дерева, потягивая при этом пальмовое или виноградное вино, пиво или хмельной мед. Некоторые обменивались сплетнями — что бы там ни говорили, мужчины предаются этому занятию с не меньшей страстью, чем женщины.

Так вот, однажды вечером в «Счастье Нефтис» вошел Пентаур и подсел за столик к бородатому мужчине, вероятнее всего, техену или апиру, поскольку мало кто из представителей этих племен подчинялся обычаям Та-Мери, предписывавшим всем мужчинам удалять волосы не только с лица, но и с тела. Пентаура хорошо знали в городе. В этот вечер он, как обычно, начал хвалиться своими заслугами, и нашлись те, кто охотно слушал его и кивал, рассчитывая на дармовое угощение.

Чуть позже в заведение вошел другой завсегдатай, из западной части города, где полным ходом шло строительство храма Амона; это был бригадир, напрямую подчинявшийся Маи. Звали его Птахмос. Все знали, что он не слишком разговорчив. Он присел за столик к мужчине, предложившему ему сыграть в «мехен». Скоро громкое краснобайство Пентаура стало его раздражать. Он бросил в сторону писца несколько суровых взглядов, но тот не обратил на это никакого внимания. Терпение Птахмоса лопнуло, и он встал, чтобы урезонить несносного болтуна:

— Не всем интересно слушать твои россказни, писец. Дай нашим ушам отдохнуть.

— Самая высокопоставленная особа в царстве дает сто золотых колец, чтобы меня послушать, невежа. А не нравится, иди себе, слушай молчание крыс!

— Да ты и крысам в подметки не годишься, пустомеля! Сам катись отсюда!

— Я — писец, особа, приближенная к государю, невежа! Хозяин, вышвырни-ка его за дверь!

Владелец заведения всполошился. Интуиция подсказывала ему, что Птахмос — не простой бригадир; с другой стороны, Пентаур был щедрым клиентом. Поэтому он предложил Птахмосу пересесть за другой столик, подальше от писца.

— Не знаю, как вы выносите болтовню этого словоплета! — воскликнул Птахмос, обращаясь к остальным посетителям.

— От него слишком много шума, это правда, — насмешливо заметил один клиент.

Другой сказал на это, что от Птахмоса шума еще больше.

— Перед вами писака, который заработал свое золото, рассказывая басни про то, как один человек перебил сотни тысяч врагов, — сорвался Птахмос.

— Ты подразумеваешь поэму, в которой я воздал должное его величеству, великолепному и вечносущему сыну Ра? — возмутился Пентаур. — Как ты смеешь оскорблять фараона?!

— При чем тут фараон? Мы говорим о том, кто спит с мужчинами и заработал очень много золота раболепной лестью! — воскликнул партнер Птахмоса по игре.

Посетители разделились на две группы и стали наседать друг на друга. Хозяин попытался вмешаться, крича, что закрывает свое заведение. Напрасный труд; потасовка завязалась на улице, правда, зачинщики ее отделались несколькими тумаками и сбитыми париками. Пентаур спасся бегством. Ка его повелителя, судя по всему, давно покинула его тело. Никто не сомневался, что в это заведение он больше не сунется.

Поле битвы осталось за Птахмосом. Его поступок вызвал восхищение у многих: еще бы, бросить вызов признанному любимцу фараона и обратить его в позорное бегство! Однако на следующий же день Маи вызвал его к себе и как следует отчитал. И все же управитель работ в Пер-Рамсесе не слишком усердствовал — он уважал своего бригадира за усердие и четкое выполнение указаний.

— Вы оба снискали покровительство нашего божественного монарха, поэтому должны по меньшей мере относиться друг к другу терпимо, — сказал Птахмосу Маи.

— Ты читал дифирамбы этого подхалима? — спросил у него бригадир.

Маи неохотно кивнул.

— Пентаур прославил подвиги нашего божественного монарха, — сказал он.

— Ты так думаешь? А по моему мнению, он выставил его на всеобщее посмешище.

Маи неодобрительно покачал головой, но Птахмоса это только раззадорило:

— Как человек в здравом уме может верить, что Рамсес один противостоял сотням тысяч врагов и, будучи один на своей колеснице, сражался с двумя тысячами пятьюстами колесницами противника? Сам-то он в это верит?

Растерявшийся Маи ответил после паузы:

— Друг мой, думай, что говоришь. Отголоски твоих речей могут достичь ушей нашего божественного монарха, и это добром не закончится.

Птахмос ответил на это мрачным взглядом.

Через несколько дней из Верхнего Египта прибыла новая партия гранитных блоков, поэтому большинство рабочих Пер-Рамсеса снова засучили рукава. Разгрузка судов, на которых прибыл камень, была делом нелегким: нужно было под каждый подсунуть веревки, потом втащить блок на стапеля, после чего столкнуть по доскам на берег и погрузить на специальную платформу на колесах, которую воловья упряжка отвезет на стройку. Там зодчие обмеряли каждый блок, делали разметку и передавали каменотесам. Учитывая, что у причала стояло семнадцать груженных камнем барок, работы должно было хватить на много дней. За разгрузкой следили три бригадира, в числе которых был и Птахмос.

Стоял второй месяц сезона шему, и уже с раннего утра белесые от извести струйки пота змеились по коричневой коже рабочих. Воздух звенел от криков.

— Осторожнее, эта веревка перетерлась!

— Эй вы там, толкайте блок сюда!

Один из бригадиров, Шату, сопровождал свои приказы щелчками плетки, временами опускавшейся на спину рабочего, который, по его мнению, шевелился недостаточно быстро. У двух других бригадиров плетки тоже были, но пользовались они ими умеренно и обычно для острастки. Поведение Шату раздражало Птахмоса — эти бесконечные щелчки были сродни укусам слепня. Более того, временами плетка свистела над головой как самого Птахмоса, так и второго бригадира, молчаливого Рассана, который только весь сжимался. Менее терпеливый Птахмос еще утром предупредил грубияна:

— Поосторожнее с плеткой, Шату!

— Я тебя не трогал.

— Твое счастье, иначе ты отведал бы моей!

Шату в ответ смерил Птахмоса неприязненным взглядом и снова защелкал плеткой.

Потом произошел несчастный случай.

Плохо обтесанный блок покачнулся и свалился с досок, по которым двое рабочих стаскивали его на землю; когда он упал в воду, веревки натянулись и рабочие зашатались. Бригадиром бедняг был Шату. Он, казалось, потерял рассудок: изрыгая проклятия, набросился на своих подчиненных и стал яростно стегать их плеткой. Один рабочий повалился на землю под ударами, но бригадира это не остановило. Скоро на землю свалился и второй. Все работы прекратились. Рассан и Птахмос пару секунд смотрели на беснующегося Шату, потом Птахмос не выдержал:

— Прекрати! Ты забьешь их до смерти!

Но Шату его будто не слышал.

Тогда Птахмос перехватил его руку и вырвал плетку. Ярость Шату выросла вдвое. С перекошенным лицом, оскалившийся, он походил на бешеное животное. Рассан поспешил на помощь Птахмосу, который пытался удержать охваченного безумием бригадира. Шату вырвался и ударил Птахмоса кулаком. В ответ тот ударил его рукоятью плети по лицу. Шату потерял сознание и упал. Головой он ударился о ребро стоявшего тут же гранитного блока и повалился на землю рядом с избитыми им же рабочими, которые лежали с окровавленными спинами, но были живы. Кровь потекла изо рта Шату, но внезапно красная струйка иссякла. Рассан склонился над ним, приложил руку к груди, приподнял его руку — она упала, как плеть.

— Думаю, он мертв, — объявил Рассан.

— Нужно уведомить Маи, — сказал Птахмос.

Рабочие прибежали посмотреть на бригадира, любившего орудовать плеткой. Рассан с Птахмосом перенесли его тело в хибарку и позвали лекаря, чтобы он оказал помощь избитым рабочим.

— А вы возвращайтесь к работе! — приказал Птахмос остальным.

Большинство рабочих были из племени апиру — азиаты, традиционно приходившие в Нижний Египет в сезон шему пасти свои стада. Многие из них оставались в этих краях насовсем и, наравне с пленниками шардана и шасу, служили египетской короне живым инвентарем: их постоянно привлекали к строительным и иным работам, а платой была миска бобов в день. Поскольку они не поклонялись египетским богам, то зерно от храмов, как остальные жители, они не получали и жили тем, что охотились на дикую речную птицу и обрабатывали землю, выращивая чечевицу, бобы, лук, редис и салат.

— Хозяин, сегодня праздник! Ты освободил нас от этого палача, — сказал Птахмосу кто-то из рабочих.

— Нет. Возвращайтесь к работе, — спокойно сказал Птахмос. — Вас никто больше не будет бить.

— Хозяин, такая жизнь даже без порки хуже смерти, — сказал ему молодой мужчина, глядя прямо в глаза. — Разве ради смерти мы строим эти дворцы?

Такие речи попахивали мятежом; Птахмос ничего не ответил. Рабочие постепенно вернулись к своим занятиям, но было заметно, что никто особенно не старается. Лекарь обработал раны пострадавшим от плетки Шату, и еще двоим рабочим пришлось отлучиться, чтобы отвести избитых домой. Труп же Шату так и остался лежать в хибарке, и над ним уже начали роиться мухи.

Начальник работ Маи прибыл на место происшествия. Первым делом он допросил Птахмоса и Рассана, каждого в отдельности; их версии происшедшего полностью совпали. Потом настал черед рабочих. Их рассказы были более яркими; по их мнению, покойный бригадир был хуже дикого зверя. Осмотрев тело Шату и рану на его голове, Маи приказал отнести покойного к нему домой и уведомить охрану. Солнце клонилось к закату.

В «Счастье Нефтис» этим вечером было полно посетителей. Смерть бригадира Шату обросла невероятным количеством слухов. Одни завсегдатаи отстаивали версию о том, что убийца и убитый соперничали за благосклонность некоей девицы, другие выдвигали предположение, что Птахмос уличил Шату в растрате казенных средств.

Услышав об инциденте, Пентаур тоже явился в заведение и, пользуясь случаем, весьма нелестно отозвался о дерзком бригадире, который осмелился порицать его поэму:

— А вы еще слушали этого негодяя, который к тому же оказался убийцей!

Когда в заведение пришел Рассан, его природная сдержанность подверглась тяжелейшему испытанию.

— Если человек обращается с себе подобными как с животными, — взорвался он наконец, — то он и сам животное! Шату умер не от удара Птахмоса. Падая, он ударился головой о камень. Его убила Сехмет. Больше я ничего не скажу!

Эта короткая отповедь возымела моментальный эффект; болтуны приступили к обсуждению другой темы — являются ли апиру, шардана и шасу такими же представителями рода человеческого, как другие народы? И если да, то почему с ними так плохо обращаются? И Сехмет, богиня мести, встала бы на их защиту?

Глава 29 «Зачем столько храмов?»

Охрану Пер-Рамсеса не интересовали философские вопросы. Бригадир Шату умер в результате драки с бригадиром Птахмосом, и, поскольку закон есть закон, последний в ответе за содеянное. Его арестовали в собственном доме, на глазах у наложницы, на рассвете — в час, любимый блюстителями правопорядка во всем мире, и доставили в местное отделение Большого Дома (так назывался суд). Маи обратился к наместнику с просьбой освободить своего бригадира, напомнив, что последнего ему рекомендовал сам фараон, на что номарх заметил, что закон один для всех. И все же в Уасет отправили срочную депешу визирю Пасару с просьбой узнать мнение его величества об этом деле.

Оказавшись в одной камере с вором, Птахмос решил, что не станет, как любой другой, оказавшийся на его месте, предаваться отчаянию. Он замкнулся в высокомерной отчужденности и в конце концов заслужил чуть ли не рабское почтение со стороны своего сотоварища и даже самого тюремщика. Он знал, что о случившемся доложат Рамсесу — монарху, с которым они две-три ночи, будучи детьми, спали в одной постели; многие часы потратил он на размышления о том, какое решение примет этот герой, воспетый Пентауром столь высокопарно и нелепо.

К большому огорчению Маи, темпы разгрузки гранита значительно снизились, а потом и вовсе работы остановились, и ничего с этим нельзя было поделать — потеря двух бригадиров и двух рабочих сразу сказалась на продуктивности труда. Однако еще больше хлопот доставили бунтарские настроения рабочих. Они возмутились, узнав, что Птахмоса арестовали. Как же так? Того, кто заступился за их собратьев, защитил их от этого зверя бригадира, упрятали в тюрьму? Бригады Шату и Птахмоса покинули стройку в полном составе, к ним присоединились и многие члены бригады Рассана. Три бригады за день обычно разгружали тридцать блоков; на следующий день после инцидента с барки на землю сняли всего шесть, а на следующий день — всего три.

Птахмос все еще находился в тюрьме. Посланник номарха вернулся из столицы через четыре дня с таким сообщением: «Его величество не видит причин вмешиваться в процесс осуществления правосудия в Пер-Рамсесе. Пусть Птахмоса судят по законам, установленным его величеством».

Известие из Пер-Рамсеса порадовало фараона: итак, жизненный путь бывшего претендента на трон заканчивается в тюремной камере в Нижнем Египте. Прекрасный финал для истории, сотканной из ветра и бредовых мечтаний…

Помощники Маи были не на шутку обеспокоены: рабочих в этих местах найти стало просто невозможно. Те двое, попавшие под плетку Шату, были апиру; весть о случившемся быстро распространилась по окрестностям, сплотив ряды чужеземцев. Больше ни один апиру не хотел работать на стройках его величества, включая великолепный дворец, который начали строить два года назад, при этом даже фундамент еще не был закончен. По сведениям казначея строек в Пер-Рамсесе, совсем недавно на них работало порядка двух тысяч апиру; не прошло и недели после ареста Птахмоса, как не осталось ни одного. Хуже того, эти люди попросту исчезли, словно по волшебству. Когда помощники Маи приходили в поселения апиру, расположенные в окрестностях Пер-Рамсеса, набирать рабочих, то находили там одних только испуганных женщин, стариков и детей. Детишки, караулившие у дороги, успевали вовремя предупредить взрослых о прибытии нежеланных гостей.

— Где ваши мужчины?

— Какие мужчины? Мы думали, что они на стройке.

— На стройке их нет.

— Мы не знаем, где они. Здесь их нет.

Женщины делали вид, что занимаются повседневными делами, — они черпали воду из колодцев, развешивали белье на веревках, ощипывали уток и перебирали зерно. Дети играли в бабки, старики сохранившимися зубами жевали кат. Помощникам Маи приходилось возвращаться ни с чем, а апиру насмешливо смотрели им вслед. В действительности мужчины прятались в полях, дожидаясь ухода посланцев Маи. Некоторые даже влезали на деревья.

— Ни в одном поселении мы не нашли мужчину, способного работать, — доложили помощники Маи управителю строительства. — Они убегают, стоит нам показаться на дороге!

— Раз так, привезем рабочих из Куша и Пунта. Но на это нужно спросить позволения у визиря.

По сведениям номархов и чиновников, в Нижнем Египте, а именно меж двумя рукавами Великой Реки, проживало не меньше двенадцати тысяч апиру, считая мужчин, женщин и детей; не могли же они все враз взять и испариться? И все же они стали невидимками, и вот каким путем: раньше от египтян их отличало наличие волосяного покрова; у апиру не было ни лишних денег, ни желания регулярно бриться и удалять волосы с тела подобно жителям Та-Мери. Они носили длинные волосы, бороды и ходили с волосатыми ногами. Но и среди них нашлись ловкачи, освоившие искусство бритья бород и удаления нежелательной растительности с тела с помощью смеси суабу[39] с липким соком мыльнянки. Из ульев располагавшихся по соседству пасек стал пропадать воск. Через несколько дней бороды испарились, а ноги и грудь мужчин стали гладкими, что не раз приводило к недоразумениям.

— Что ты делаешь в моем доме?

— Этот дом и мой тоже, женщина.

— Да кто ты такой?

— Твой муж Абрам!

Обычно подобные перепалки заканчивались смехом и удивленными возгласами. За исключением редких случаев, шутники сумели извлечь выгоду из такого превращения. Главная цель была достигнута — апиру стало невозможно отличить от коренного населения, и сбежавшие со стройки получили возможность свободно передвигаться, не привлекая ничьего внимания.

— Что ж, если дело обстоит так, придется отправить ему рабочих из Куша и Пунта, — заключил Пасар, ознакомившись с последним донесением Маи. — Но я хочу знать, куда подевались эти вааловы дети, эти апиру! Я армию отправлю их искать, если понадобится!

Птахмос провел в тюрьме неделю, потом предстал перед судьями. Десять вершителей правосудия из Большого Дома, почти все жрецы, постановили: он должен выплатить пятьдесят серебряных колец вдове и детям покойного, которые явно не уступали папаше в наглости и жестокости, потому что при виде обвиняемого разразились нецензурной бранью и проклятиями. Птахмос, у которого имелись накопления, обязался перед свидетелями до захода солнца заплатить требуемое. Вернувшись домой, он увидел, что наложница исчезла, прихватив с собой некоторые ценные вещи; осла ей увести не удалось, возможно, он просто ее не послушался. Как оказалось, она не знала, где находится тайник, поэтому Птахмос нашел свои деньги нетронутыми. Отягощенный грустными размышлениями о непостоянстве женщин, он отправился в суд, но члены семьи Шату туда не явились; на следующий день на всех углах заговорили, что на улице их окружили незнакомые люди и пообещали как следует вздуть, если они осмелятся взять у благородного Птахмоса хоть горчичное зернышко.

В тот же день Маи сообщил Птахмосу, что тот больше не работает на царской стройке.

Тем дело и кончилось, если, конечно, не считать того, что арест превратил Птахмоса в героя, по крайней мере, в глазах апиру, шасу и шардана. Однажды вечером он нашел на пороге своего дома мешочек с бобами и ощипанную утку, а на следующий день — мешочек с чечевицей и горсть фиников. Потом на пороге стали появляться инжир, яблоки и листья салата. Дарители предпочитали оставаться неизвестными. Эти люди делились с ним своим скудным пропитанием, потому что Птахмос больше не мог сам зарабатывать себе на жизнь. Отныне принц Птахмос жил благодаря щедротам простых людей, сделавших его своим избранником. Однажды утром в его дверь постучал мужчина, которого Птахмос вначале принял за египтянина.

— Да пребудет солнечный свет на лике твоем!

Птахмос внимательно всмотрелся в лицо гостя — лицо сорокалетнего мужчины с горестно опущенными уголками губ, у которых залегли глубокие складки.

— Ты не узнаешь меня, хозяин?

— Нет.

— Я Нух, я работал вместе с теми двумя, которых избил Шату.

Значит, перед ним апиру…

— А теперь вы не хотите работать.

— Нет. Эта страна уже не кажется нам гостеприимной.

Птахмос едва заметно кивнул. Некогда Египтом управляли его предки, теперь же с ним, их наследником, обращаются как с простым работягой…

— И что вы намерены делать дальше?

Нух посмотрел ему в глаза и сказал:

— Ты наш предводитель.

— Я?

— Все за тебя. Даже шасу.

— Но я не апиру.

— Это ничего не меняет.

— Вы хотите, чтобы я решал за вас? — все еще не веря своим ушам, спросил Птахмос.

— По правде говоря, решение уже принято, хозяин. Мы хотим вернуться в Ханаан.

— Но там вам придется подчиниться хетту Муваталли.

— Наши соплеменники ведут с ним переговоры. Вассал и раб — не одно и то же.

Птахмос не скрывал своего удивления.

— Зачем же ты пришел ко мне, если вы все уже решили?

Нух устремил взгляд вдаль.

— Может, все-таки поговоришь с нашими? — спросил он.

— И что нового я узнаю?

— Узнаешь, как высоко мы тебя ценим.

— Разве у вас нет старейшин?

— Есть. Они-то меня и послали.

Удивление Птахмоса росло: старейшины хотят иметь над собой предводителя?

— Так что, поговоришь с нашими?

В конце концов Птахмос согласился. Нух вернулся на закате и отвел его в условленное место.

Известие о приезде царя повергло Пер-Рамсес в трепет. Воздух, казалось, дрожал, как прутья и кольца систр, а небо отливало золотом. Даже мухи, казалось, стали усерднее.

В сопровождении старшего сына Именхерхепешефа, красивого, как день, и горделивого, как павлин, и младших Рамсеса, Хаемуасета и Парехерунемефа, а также Верховного жреца фараон осматривал свой город. Они уже успели посетить скульпторов, полировавших вырезьбленные ими барельефы в храме Амона, и художников, чьи картины оживляли своим многоцветьем уже готовые стены: вот божественный монарх сражается с врагами, а там приносит подношение Амону и Хору. После этого они осмотрели изваяния двух Царственных супруг, обсудили цвет лакированной черепицы (Рамсес, как и покойный Сети, предпочитал голубой), а потом отправились туда, где строился новый царский дворец.

Вторая Царственная супруга Исинофрет с дочерьми и придворными дамами, визири Пасар и Небамон, номарх, комендант гарнизона, местные чиновники, в числе которых был и Пентаур, замыкали кортеж, безопасность которого обеспечивал специально прибывший из Уасета отряд царской гвардии.

Взгляд Рамсеса задержался на чернокожих рабочих, спешно присланных «царским сыном страны Куш» Хеканакхтом.

— Не слишком быстро дело движется, — сказал царственный гость, обращаясь к Маи.

— Рабочие из Куша и Пунта, столь любезно присланные твоим величеством, прибыли всего три дня назад. Мы быстро наверстаем упущенное. Последние колонны будут установлены через месяц.

— Работы тормозятся из-за апиру?

— Это основная причина, твое величество. Часть техену и шасу присоединились к ним.

— И они тоже перестали работать на стройках?

— Они исчезли, твое величество.

— Номарх, где сейчас апиру?

Подбежал наместник.

— Не знаю, твое величество! Каждый раз, когда мои офицеры приходят в их поселения, они находят там только женщин, стариков и детей.

— И какова разгадка этой тайны?

— Я пытаюсь ее найти, твое величество. Ходят слухи, что они избрали своим предводителем уволенного бригадира, Птахмоса.

Реакция Рамсеса на эти слова была для всех неожиданной: брови его сошлись на переносице, рот открылся, чтобы произнести ругательство. Номарх испугался не на шутку.

— Разве он не в тюрьме?

— Его судили, был вынесен приговор: он должен выплатить компенсацию семье покойного.

— А я его уволил, твое величество, — добавил Маи.

Снова этот Птахмос! В Верхнем ли, в Нижнем ли Египте он обретается, этот человек всюду умудряется посеять смуту. Сперва он стал символом свободы для мятежных землевладельцев юга, а теперь подбивает на мятеж работяг на севере! Оказывается, это он виновен в задержке строительства дворца его давнего соперника. Разгневанный Рамсес покачал головой. Именем Сета, он сотрет с лица земли это ничтожество!

На этом посещение стройки закончилось. Свита фараона была огорчена тем, что его настроение внезапно испортилось, однако все направились к старому дворцу, где было приготовлено угощение. Рамсес усадил номарха слева от себя — место справа, согласно протоколу, всегда занимал Верховный жрец — и заговорил с ним весьма жестко:

— Номарх, если этот Птахмос стал предводителем мятежников, я требую его арестовать!

— Сначала нужно проверить, правдивы ли слухи, твое величество.

— Когда это будет сделано, верните апиру и остальных на стройки и проверьте, не состоят ли они на службе у чужеземного монарха.

— Твое величество, все твои приказы будут исполнены, — заверил фараона наместник.

В голове Маи, сидевшего между двумя принцами, Именхерхепешефом и юным Рамсесом, бродили мятежные мысли, продиктованные, вероятнее всего, его, по сути, крестьянским восприятием мира. Он только что подсчитал, что за десять лет своего правления суверен начал строительство по меньшей мере четырнадцати храмов и дворцов по всей территории страны. В Пер-Рамсесе у него уже был дворец, отделочные работы в котором только недавно закончились, — здесь и проходила эта трапеза, — но он разгневался при всех, увидев, что новый дворец еще не готов. Если храмы и дворцы будут возводиться такими темпами, в долине скоро не останется камня! Какова цель этого помешательства на зодчестве? Зачем столько храмов и дворцов? Маи тысячу раз задавал себе этот вопрос, когда возвращался домой, падая от усталости, и упрекал себя в том, что однажды поделился своими сомнениями с Птахмосом, этим чересчур человеколюбивым бригадиром. Ответ не родился в его сознании, поскольку его неподобающие размышления прервал принц Именхерхепешеф.

— У моего божественного отца есть все основания гневаться, — громко сказал принц, мысли которого явно текли в сходном направлении. — Если я правильно понял, задержка в строительстве случилась потому, что какой-то бригадир отхлестал плеткой рабочих-апиру, а смутьяна Птахмоса это возмутило. Но что будет, если старшие перестанут наказывать подчиненных? Те вообще перестанут работать!

— Ваше высочество, если после наказания рабочий не может выполнять свои обязанности, это вредит делу, — ответил ему Маи.

— Но ведь другие тогда начинают бояться и работают лучше!

— Вы правы, ваше высочество. И все же недавние события показывают, что бывает и по-другому.

— Это потому, что Птахмос подстрекал этих проклятых апиру и грязных шасу к бунту и убедил их бросить работу.

— Ваше высочество зрит в корень, — отозвался Маи, проглатывая возмущение, которое всколыхнули в нем столь примитивные рассуждения. — Но дело в том, что Птахмос по рождению не апиру, и за три года, пока он работал под моим началом, я не замечал, чтобы он пользовался у них особым авторитетом.

Похоже, принцу Именхерхепешефу ответы Маи пришлись не по душе. Его младшему брату тоже.

— Зачем ты вообще нанял этого ненормального Птахмоса? — вызывающим тоном спросил юный Рамсес.

— По настоянию твоего божественного родителя, ваша светлость, — ответил Маи, радуясь, что может уязвить принца. — Его величество отозвал Птахмоса с золотых копей, что в Бухене, с тем чтобы он стал моим помощником.

Досада двух принцев стала для Маи изысканнейшим десертом, о каком он и мечтать не мог многие годы. До конца трапезы с ним больше не заговаривали.

Когда Маи наконец смог предаться заслуженному отдыху у себя дома, в своей постели, рядом с женой, он попытался восстановить прерванный ход своих мыслей. Зачем нужны все эти храмы, все эти дворцы? И ответ, возникший в его голове, был таким же ясным, как лик луны в летнем небе. Эти монументы посвящались богам. Рамсес являл собой божественное начало на земле. Значит, он посвящал их самому себе.

Очевидность этого вывода вызвала у него улыбку. Засыпая, он продолжал улыбаться. Найти верный ответ на важный вопрос — удовольствие поистине божественное…

Глава 30 Ветер злой и красный

В это же время Рамсес, пребывая на зыбкой грани между сном и бодрствованием, тоже улыбался. Рядом с ним, на ложе из инкрустированного золотом кедрового дерева лежала его Вторая супруга Исинофрет. Он ощущал полноту жизни всем своим телом, от макушки до пальцев ног. Он поймал себя на мысли, что в Пер-Рамсесе он чувствует себя совершенно счастливым. Он создал этот город! Это так похоже на сотворение мира… Этот город является прославлением его божественной природы. Храм Амона оповещает мир о величии фараона, его построившего. А то, что он породил красивых и здоровых сыновей, подтверждает силу его рода. И пускай эта смертная, которая лежит с ним рядом, еще не возведена в ранг божества, она, тем не менее, дарит ему плоды творения — виноградины своих уст, яблоки своих грудей и смокву своей вульвы…

Он наполняет Вселенную своей молодостью.

Одна только грустная мысль мешала ему быть абсолютно счастливым: постоянная усталость, омрачавшая существование его Первой супруги, что и послужило причиной ее отказа от поездки. За последние месяцы Нефертари исхудала. Она стала похожа на увядший от жары цветок, и их крепкие объятия — объятия богов, наслаждающихся друг другом на небесном ложе, рассеивающие над луной и солнцем звезды и кометы, — остались только в воспоминаниях. Отныне Нефертари дарила ему только свою поддержку и душевное тепло — так, постепенно истощаясь, аромат благовоний еще какое-то время напоминает о себе…

Он вздохнул.

Воспоминание о беспокойстве по поводу этих апиру и зловредности Птахмоса вдруг померкло. Да что представляет собой он, этот презренный червь, в сравнении с ним, воплощенным божеством?

Он накинул простыню на себя и на Исинофрет и присоединился к богам в их безмерном блаженстве.

Лежа один на своей постели, Птахмос слушал грустную песню единственного комара, каким-то чудом не погибшего от едкого аромата хризантем, которые догорали в жаровне вместе с другими растениями; пройдет еще несколько мгновений — и дерзкий комар окончит свою жизнь в золотом пламени масляной лампы. Монотонное пение лягушек, лай шакалов и уханье сов наполняли сумерки Нижнего Египта, сошедшие на Пер-Рамсес. В окрестностях разворачивались неожиданные драмы: рогатая гадюка, решившая, что в темноте ее никто не заметит, извивалась в когтях бдительной хищной птицы; мышь испускала дух в зубах лисицы; гусь, полный решимости защитить свое потомство, обращал в бегство шакала ударами крыльев и клюва, способного сломать врагу лапу.

Шумиха вокруг приезда царя, сверкание лат, стенания труб — воспоминания об этом не рассеются за одну ночь. По крайней мере, не у Птахмоса. Снова и снова перед глазами вставало сияющее лицо человека, укравшего у него трон. Лицо дерзки красивое — то была красота, присущая людям самоуверенным и могущественным. Вспомнилось и восклицание Маи: «Зачем столько храмов?» Он, Птахмос, знал ответ на этот вопрос: потому что Рамсес считает себя богом. Себе самому посвящает он эти храмы! Жар возмущения опалил ему ноздри. Бог! Этот презренный интриган! Как бы не так!

Птахмос вскочил на ноги и стал ходить взад и вперед по комнате. Потом взял с блюда абрикос.

Тщеславие Рамсеса поистине ненасытно. Неужели он не понимает, что богам безразличны судьбы людей? Если бы это было не так, его, законного наследника трона, не бросили бы в тюрьму, как последнего бродягу, и только за то, что он вступился за слабого. Да и рабочие-апиру не падали бы снова и снова под плетками взбесившихся бригадиров. Более того, боги равнодушны к участи всех живых существ. И Ра не прерывает свое ежедневное путешествие на Запад, видя, что какой-нибудь гусь как следует проучил шакала ночью в зарослях колючего кустарника в Нижнем Египте.

Он пожал плечами.

Да, богам все равно. И все-таки не стоит бросать им вызов, ибо гнев их бывает страшен. Хотя почему он говорит «боги», во множественном числе? Его предок был прав: бог всего один. Аменхотеп IV во всеуслышание заявил, что Солнечный Диск Атон есть символ жизнетворной энергии. Атон есть Атум. Почему эта очевидность не укладывается в обритых черепах его соотечественников? Но мелкое жречество испугалось, что их провинциальные боги — богиня-гиппопотам Таурт, женщина с головой львицы Сехмет, Тот с головой ибиса, бог Хнум с головой барана — будут преданы забвению…

Он съел второй абрикос.

И Рамсес, этот гладкотелый и рыжеголовый, тоже бог!

Птахмос улыбнулся и снова лег на кровать. Мысли его вернулись к разговору с Нухом и предложению старейшин апиру. Выходит, старейшины решили, что и им нужен предводитель. Но зачем? Чтобы бежать? Для этого предводитель не нужен. Какое-то время он размышлял над этим вопросом, потом укрылся простыней и уснул.

Было ли это во сне? Он сражался с Сетом, богом-покровителем этого нелепого Рамсеса. Сет схватил его за плечо. Но ведь чья-то рука и правда сжимала его плечо! Птахмос привстал на постели и открыл глаза: в комнате находилось с полдюжины охранников, а за плечо его тряс их начальник, тот самый, который несколько недель назад пришел его арестовать. Через открытую дверь над сикоморами виднелась полоска светлеющего неба. Он забыл закрыть дверь на засов, но даже сделай он это, результат был бы тот же.

— Вставай!

Растерянно оглядываясь по сторонам, он вскочил, схватил со скамьи повязку и обернул ее вокруг бедер. Осмотрев комнату, охранники вышли, чтобы обыскать сад. Хозяин дома остался один на один с офицером, угрюмым мужчиной, которому не слишком была по душе его работа.

— Где ты был этой ночью?

— Дома, как видишь.

— Где апиру?

Глаза Птахмоса широко распахнулись.

— В своих поселениях, я полагаю.

— Там их нет. Ходят слухи, что ты — их предводитель. Ты должен знать, где они прячутся.

Птахмос расхохотался.

— Офицер, я не апиру, я не их предводитель и знать не знал, что они куда-то подевались. Тем более откуда мне знать, где они сейчас?

Начальник охраны поджал губы. Ответ не стал для него неожиданностью, и, вполне возможно, ему самому не нравилось поручение, которое он явился исполнить.

— И в последнее время ты не встречался с апиру?

— С тех пор как лишился работы — ни разу.

— Если увидишь кого-либо из них, сообщи нам об этом. Это приказ.

После этих слов начальник охраны развернулся, вышел, созвал своих людей и взгромоздился на осла.

Птахмос бросил в очаг кусок буйволовой лепешки, добавил немного сухих веток, потом лопаткой вынул из жаровни несколько угольков, положил в очаг, накрыл их сухими листьями и стал дуть. Вскоре из-под листьев показал свою мордочку огонь. Буйволовая лепешка затрещала, над ней взвились синеватые язычки пламени. Птахмос повесил над очагом горшок с молоком. Это молоко ему принесли апиру. Пока котелок грелся, Птахмос вышел во двор, отвязал своего ослика, почесал ему морду и отвел пастись на соседний луг. Через минуту он уже сидел на пороге, запивая молоком лепешку. На ее крошки слетелись горлицы. Небо было безупречным. Настоящий завтрак для принца.

Пришло время поставить на место зазнаек, возомнивших себя повелителями Вселенной.

Принц Именхерхепешеф привык воплощать свои идеи в жизнь. Это означало, что он был преисполнен решимости навязывать свое мнение миру, как и следовало сыну живого бога и будущему воплощенному божеству.

Будучи главнокомандующим всех армий царства Хора, да еще и участником славного похода на Кадеш, он получил от отца полную свободу действий в том, что касалось поиска пропавших апиру. По мнению принца, Маи вполне мог быть хорошим зодчим, но руководитель из него получился неважный. Наместник же, как и все ему подобные, — просто безынициативный чинуша. Что до коменданта гарнизона Пер-Рамсеса, то этот начисто лишен воображения. Ночного налета с участием двадцати солдат будет достаточно, чтобы выгнать этих лентяев из их логовищ и заставить работать. Он поднимет их с постелей, свяжет, как военнопленных, и силой приведет на стройку. Рамсес был счастлив обнаружить в своем первенце задатки выдающейся личности, отличавшие его самого в детстве, поэтому незамедлительно дал свое согласие.

Через неделю, вскоре после полуночи, принц оседлал коня и по дорогам Нижнего Египта направился к деревне Двенадцать Ибисов, к западу от которой располагалось одно из самых больших поселений апиру, названия которого никто не знал. За ним следовали два десятка пеших солдат из гарнизона Пер-Рамсеса, вдохновленных воинственной речью принца и обещанием награды. Происходило это в середине сезона шему одиннадцатого года правления Рамсеса II.

Назвать «дорогой» путь, по которому следовали принц и солдаты, не поворачивался язык — просто узкая тропа между двух каналов. Ночь была безлунной. Первым шел солдат с факелом, освещая путь. Принц очень скоро пожалел, что не послушался совета коменданта и не сел на ослика, который чувствовал бы себя на такой дороге куда увереннее, чем красивый боевой конь. «Но разве пристало принцу ездить на ослике?» — подумал Именхерхепешеф. Он уже представлял себе, как с высоты своего коня отдает солдатам приказ связать строптивых апиру.

Добирались они до места дольше, чем предполагалось; поскольку двигались они черепашьим шагом, на путь до погруженной в сон и темноту деревни Двенадцать Ибисов потребовалось три часа. В руке солдата догорал второй факел; он поджег третий, и не без труда, потому что поднялся противный западный ветер. Понадобилось какое-то время, чтобы найти дорогу, ведущую к поселению апиру, в направлении которого и дул ветер. Именхерхепешеф решил, что до него недалеко. Эти презренные азиаты будут видеть сны, когда военная мощь Усермаатры Сетепенры нависнет над ними. Принц застанет их на месте преступления, суть которого заключается в бегстве с места работы и лености.

К вожделенному поселению апиру отряд добрался к половине пятого утра, когда небо уже посветлело.

Женщина, вставшая пораньше, чтобы разжечь огонь в очаге, с изумлением увидела на расстоянии десятой доли итера пламя. Оно приближалось со стороны дороги, идущей вдоль канала, и двигалось над полями пшеницы. Пламя? Нет, это был факел. В следующее мгновение она различила металлическое позвякивание сбруи. Солдаты! Они пришли, чтобы захватить их мужчин спящими! Она бросилась будить жителей поселения. Старейшина, сильный мужчина лет пятидесяти, собрал соплеменников и призвал сохранять спокойствие, так как многих охватила паника:

— Слушайте все! Это говорю вам я, человек, которого теперь зовут Шабака. Вы все обриты, и среди вас нет ни единого апиру. Возвращайтесь в свои дома. Ясно?

Это было слишком просто. Люди стали расходиться по домам, думая, удастся ли им выкрутиться на этот раз, но было уже поздно придумывать другую хитрость: факел приближался.

Лже-Шабака, сидящий на пороге своего скромного дома, без трепета взирал на великолепного всадника, который вслед за солдатом с факелом въехал в поселение. Пламя факела трепетало на ветру, который трепал и волосы всадника.

— Кто глава этого поселения? — крикнул всадник.

— Я, господин, — ответил лже-Шабака, вставая.

— Как тебя зовут?

— Шабака.

— Кто из вас апиру? — принц попытался перекричать шум ветра, все сильнее раскачивавшего деревья.

Конь под ним занервничал.

Всадник и «Шабака» смотрели друг на друга. Последний изобразил на лице недоумение.

— В нашем поселении нет апиру, господин! — крикнул лже-Шабака.

— Не лги! Я знаю, что это поселение апиру! — возразил разгневанный принц.

— Наше поселение — часть деревни Двенадцать Ибисов, господин! С чего ты взял, что мы апиру? — отозвался лже-Шабака.

Конь внезапно отшатнулся, и принцу пришлось вцепиться в гриву, чтобы не упасть[40]. Ветер взметнул облако колючего красного песка, удушающего, застилающего все вокруг, слепящего, заполняющего ноздри. Женщины бегом бросились по домам, увлекая за собой детей. Мужчины последовали за ними. На улице почти никого не осталось. Солдаты опускали головы, чтобы не глотать пыль, но все равно кашляли и то и дело сплевывали. Внезапно все исчезло: галопирующая, яростная стена красной пыли надвинулась на поселение, затмив небо. Лошадь понесла, и принц Именхерхепешеф, испустив крик ужаса, затерялся в воющей буре, насланной, несомненно, самим Апопом.

Его солдаты собрались вместе через несколько часов, когда хамсин[41] утих, на берегу канала, красные с ног до головы. Их состояние было плачевным. Все вокруг тоже стало красным. Лошадь убежала, поэтому своего командира солдаты доставили в Пер-Рамсес на наспех сделанных носилках.

Когда, по прошествии многих недель, принц поправился, оказалось, что это досадное происшествие отразилось на его сознании. К величайшему огорчению Рамсеса и Нефертари, их первенец стал рассказывать, что у деревни Двенадцать Ибисов он сражался с огромным красным демоном.

Между тем апиру поняли, что пришло время действовать.

— Ваал защитил нас, — сказал соплеменникам лже-Шабака, которого на самом деле звали Элиас. — Это он послал нам красную бурю.

Вся деревня была засыпана красным песком. Буря забила им все отверстия и щели в домах, и очистить их не представлялось возможным. Даже овцы — и те стали красными.

Люди обдумывали слова Элиаса. Да, небо их защитило. Но выхода из ситуации, в которой они оказались, пока никто не видел. Их пыталась подмять под себя жестокая сила, но они больше не хотели ей подчиняться.

Они хотели уйти.

— Что слышно от Нуха? — спросил кто-то.

— Восемь старейшин из наших поселений соберутся завтра вечером в деревне Дух Ра. Нух приведет с собой Птахмоса.

— А зачем нам этот Птахмос?

— Он когда-то принадлежал к властным кругам этой страны и хорошо знает саму страну. А еще он — честный человек и ненавидит Рамсеса.

— Откуда это известно?

— Дело в том, что его предки правили этой страной.

— Почему же тогда он не царь?

— Потому что Рамсес отнял у него трон.

История невероятная, но оттого нашлось много желающих в нее поверить. Так и должно быть: истинный царь страны станет предводителем народа, преследуемого фараоном Рамсесом. Угнетенные, чья жизнь мрачна и монотонна, готовы поверить только в немыслимое.

По той же причине в Та-Мери всегда процветали маги. Им одним были знакомы законы бытия адских и небесных сил и ритуалы, с помощью которых и те и другие можно призывать себе на помощь.

Глава 31 Почти бессмысленная затея

Рамсес снова и снова перечитывал донесение коменданта гарнизона Пер-Рамсеса. Суть заключалась в следующем: ночью апиру собрались в восточной части города и устремились на восток вместе со своими стадами, ослами и волами, проскользнув каким-то образом между пограничными пунктами. Об этом свидетельствуют оставленные ими многочисленные следы. В час отлива они вброд перешли Тростниковое море[42] и направились к пустыне Шур.

Свидетельства очевидцев и реакция властей Пер-Рамсеса на бегство апиру занимали куда больше места. Утром жители соседних с поселениями апиру деревень с удивлением заметили, что дома и поля апиру опустели: нигде не было видно ни вола, ни козы или барана, ни осла, ни горшка или клочка ткани и ни единого человека. Они пришли в город справиться у властей, что стало тому причиной. Наместник сразу же понял, что апиру бежали, и отправиться они могли только на восток; он сообщил новость коменданту, и тот с десятью колесницами и отрядом в две сотни пехотинцев кинулся в погоню. Предположив, что апиру повернули на север, он направился туда; с помощью гарнизонов приграничных пунктов он надеялся преградить им путь. Но незадолго до полудня от шасу он узнал, что по этим местам столько много людей не проходило, они бы обязательно их заметили. Тогда комендант повернул на юг. По многочисленным свежим следам он понял, что движется в верном направлении. Когда же он решился перейти вброд Тростниковое море, вдобавок к приливу поднялись высокие, в рост человека, волны. Много солдат нашли там свою смерть. Коменданту ничего не оставалось, кроме как вернуться ни с чем.

Полный провал!

Короткая фраза подействовала, как застрявший между зубами кусочек мяса, который никак не удавалось зацепить языком: «Похоже, предводителем беглецов стал уволенный бригадир Птахмос».

Итак, Птахмос покинул страну. Однако перед уходом он сумел нанести нешуточное оскорбление всемогущему Усермаатре Сетепенре. Этот успешный побег был словно насмешка.

Когда же он стал читать список погибших, взгляд его зацепился за одно имя. Рамсес вздрогнул: командира Хорамеса раздавило колесницей, которая перевернулась в волнах. Страшный конец: отец погиб, преследуя собственного сына. Возможно, ему хотелось самолично захватить отпрыска, ставшего совсем уж взрослым, и привести к фараону. Совпадение было слишком невероятным, чтобы быть простым совпадением. Нет, Рамсес был уверен, что это стечение событий, это отцеубийство и попытка сыноубийства — какой-то знак.

— В пустыне Шур нет воды, — заявил визирь Небамон, обрывая нить монарших размышлений. — Принимая во внимание тамошнюю жару, апиру раньше умрут от жажды, чем съедят прихваченные с собой запасы продовольствия.

Быть может, визирь желал утешить царя, предрекая беглецам страшную смерть, однако своими словами он невольно всколыхнул неприятные для Рамсеса воспоминания о колодцах в Бухене.

Три юных принца, Именхерхепешеф, Рамсес и Парехерунемеф присутствовали на Совете. Вдруг старший из них со стуком положил на стол свой веер.

— Я уверен, этого Птахмоса оберегает могучая магическая сила, — сказал он мрачно. — Несколько недель назад я чуть не лишился жизни, когда поехал проверить, находятся ли в одном из поселений апиру взрослые мужчины. Никогда прежде я не видел такой бури!

Юный принц не стал уточнять, что буря эта была красного цвета, — это могло бы навести присутствующих на мысль, что сам Сет ополчился против него, причем с небывалой яростью.

— Получается, что двенадцати тысячам апиру в течение многих дней удавалось скрываться, а теперь они, словно духи, и вовсе ускользнули из страны под предводительством этого Птахмоса. И отряд наших солдат, бросившись в погоню, тонет в волнах, понеся значительные потери…

Юный Рамсес и его брат Парехерунемеф слушали, вытаращив от ужаса глаза; их матери успели рассказать им, насколько опасно иметь дело с магией. И если старший брат так считает, пожалуй, он прав…

Рамсес нетерпеливым жестом оборвал речи старшего сына, которые сам он находил вздорными. Если бы нечто подобное произнес кто-то другой, фараон счел бы это оскорблением. Из этого следовало, что божественная сила Усермаатры Сетепенры потерпела поражение в борьбе с другой божественной силой, земным воплощением которой был Птахмос. Невероятное предположение… Похоже, происшествие в поселении возле деревни Двенадцать Ибисов лишило Именхерхепешефа способности мыслить здраво. Главнокомандующему силами царства следовало бы проявлять больше благоразумия, по крайней мере, на людях!

Военачальник Юпа, сын Урии, разгадал причину раздражения Рамсеса.

— С позволения моего божественного повелителя и моего начальника, принца Именхерхепешефа, — начал он, — я прикажу капитанам наших кораблей, находящихся в Тростниковом море, перемещаться вдоль берегов пустыни Шур и захватывать любого встреченного апиру. Презренные беглецы не смогут оказать должного сопротивления.

Рамсес поспешил ответить на предложение военачальника согласием. Именхерхепешефу пришлось поддержать отца, но он сделал это как-то вяло и с каменным лицом. На этом Совет закончился.

— Так что там за история с тобой произошла? — спросил Парехерунемеф у своего старшего брата, когда три принца остались одни. — По-моему, отец рассердился, слушая тебя…

— Все так и было. И я ведь еще не сказал, что буря, которая чуть было не лишила меня жизни, была красной.

— Но кто такой этот Птахмос? — спросил Рамсес.

— Разумеется, не простой бригадир, как все говорят, — со вздохом ответил Именхерхепешеф.

— А кто?

— Он — внук Эхнатона. Наш дед Сети усыновил его и сделал наследником престола. А потом Птахмос разом лишился своих привилегий, но как и почему, я не знаю.

Младшие принцы были поражены услышанным. В свое время наставники осуждающим тоном рассказали им о том, что царь Аменхотеп IV пытался изменить тысячелетние религиозные традиции, но никто и словом не обмолвился, что у этого фараона были потомки.

— Значит, Птахмос был соперником нашего отца?

— Насколько я понимаю, да.

— Почему нам об этом никогда не рассказывали?

— Потому что о подобных вещах следует забыть навсегда. Все это уже не важно.

— Но ведь апиру, о которых все говорят, — не наши подданные. Почему бы нам не отпустить их? Пусть убираются восвояси! По какому праву мы пытаемся их удержать?

Пришел черед разозлиться Именхерхепешефу:

— Как ты не поймешь! Они жили в нашей стране, значит, были нашими подданными!

— Их преследуют, потому что они не захотели работать на стройках отца? — спросил Парехерунемеф. — Поэтому ты с солдатами ездил в их поселение и чуть не погиб в буре?

— Да, — сухо ответил Именхерхепешеф, которому было мучительно стыдно вспоминать это происшествие. — Идемте, отец, наверное, уже ждет нас — время обедать.

Разговор на этом закончился. Вопросы же еще долго бурлили в головах трех братьев подобно мясу, которое хозяйка поставила на огонь вариться и забыла о нем.

Очень скоро солдаты и офицеры египетской армии приняли и стали придерживаться варианта развития событий в битве при Кадеше, описанного в «Поэме Пентаура». Да, хетты напали так внезапно, что многие растерялись и не смогли прийти на помощь героически сражавшемуся фараону. Да, они заслужили упреки в нерадивости и трусости и все же, собрав все свое мужество, вскорости бросились на подмогу царю. По крайней мере, такой вариант этой истории солдаты и офицеры излагали дома, перед родными и знакомыми. Говорить иное было опасно: во-первых, это бы противоречило царской версии, и, учитывая наводнивших город соглядатаев, об этом быстро узнали бы наверху. Во-вторых, они навлекли бы на себя обвинения в непоследовательности: либо все они трусы (а в этом случае о какой победе может идти речь?), и тогда общественное осуждение было бы таково, что родные отказались бы платить бальзамировщикам за сохранение их бренной плоти, когда дни их жизни истекут; либо трусы не все, а лишь некоторые, но даже наличием в стаде нескольких паршивых овец не объяснить, почему поход окончился позорной неудачей.

В итоге молчаливое согласие воинского сословия послужило подтверждением правдивости чудесной эпопеи, в которой им довелось принять участие. Однако, как и в любой лжи, в этой истории скрывался свой подвох: разумеется, такая доблестная армия под предводительством фараона, столь рьяно хранимого богами, не могла позволить презренным хеттам угнетать Амурру и другие азиатские территории. Путешественники и торговцы не раз позволяли себе напомнить своим собеседникам, что, победоносный или нет, поход на Кадеш ничего не изменил в расстановке сил за пределами Египта: многие племена продолжают платить подлому Муваталли — да пожрут змеи его внутренности! — дань, которая раньше шла в казну египетского фараона.

Если выражаться языком мелкого лавочника, это могло бы прозвучать так: «Если вы такие сильные и непобедимые ребята, укажите этим злонамеренным хеттам их место!»

Само собой разумеется, Рамсес не горел желанием предпринять еще один военный поход в Азию. Реорганизация армии еще не закончилась, да и, кроме того, приходилось признать, что военная операция не ослабит позиции Муваталли.

— Божественный отец, — пылко убеждал Рамсеса гордый носитель звания главнокомандующего египетской армии Именхерхепешеф, — если мы в ближайшее время ничего не предпримем, нас обвинят в попустительстве Муваталли! А сам он заподозрит нас в слабости.

Фараон оказался в том же положении, что и его отец Сети много лет тому назад, когда Рамсес требовал отправить армию к Кадешу.

— Лучше приручить льва, чем убивать его, — ответил фараон сыну словами его матери Нефертари.

Полученный под Кадешем урок не был забыт: поход в Азию долог, и за три с лишним недели пути лазутчики Муваталли успеют предупредить своего царя о приближении армии фараона и ее точном местопребывании; царю хеттов останется только созвать союзников и вассалов и расставить свои силы на границе. А вот у армии египтян не будет возможности перестроиться в боевой порядок. Осторожность нашептывала, что не следует тянуться за слишком высоко растущим плодом, можно ведь упасть и сломать себе шею.

— Божественный отец, я не предлагаю тебе атаковать самого Муваталли. Мы нападем на его вассалов. Если мы вернем себе Амурру, враг увидит, что мы не настолько слабы, как он теперь полагает.

— Амурру располагается на двух берегах одноименной реки, — заметил Рамсес. — В северной части реки есть только два известных нам брода, в остальных местах перейти через нее невозможно. Правда, есть еще мост к югу от Кадеша. Как видишь, мы не сможем вести военные действия по всей протяженности реки. В каком ее месте ты хочешь напасть на противника?

— В восточной ее части, к северу от Упи. Оттуда рукой подать до Кадеша.

Но Рамсес все еще колебался. Словно в поисках ответа, он посмотрел в окно на грациозно покачивающиеся на ветру пальмовые деревья, растущие в сотне локтей от дворца. «Поэма Пентаура» возымела еще один неожиданный эффект: в своей жажде похвал и самооправдания Рамсес не подумал о том, что писец превознес могущество царя так высоко, что тем самым лишил его права на ошибку. К тому же, разве не был он согласен с мнением Нефертари, чьи слова только что процитировал сыну?

— Почему бы нам не перейти реку по мосту и расставить свои силы на обоих берегах? — спросил Именхерхепешеф.

— Потому что этот мост — западня, — ответил Рамсес. — Когда противник догадается о наших планах, ему останется расположить свои войска у любого из его концов, и нас перебьют, как мух.

Если этот довод и заставил сына задуматься, то ненадолго.

— Пусть так, — заговорил он. — Тогда ограничимся одним берегом. Думаю, даже не очень далекий поход вернет уверенность нашим военачальникам, — продолжал настаивать он. — Это ускорит реорганизацию. И поднимет твой престиж в Азии.

О чем шепчут пальмы? Они не говорят ни «да», ни «нет»… Рамсес медленно повернулся и посмотрел на сына, но ничего не ответил.

— Мы должны усмирить непокорных вассалов и указать им их место! — заключил Именхерхепешеф. — Шасу и остальные племена Ханаана не устоят перед нами.

Этот последний довод заставил Рамсеса согласиться.

Помня о своей неосмотрительности в последнем походе на Кадеш, Рамсес не покидал соединение Амона и следил за тем, чтобы Именхерхепешеф и Парехерунемеф, «Храбрейший из храбрых», тоже никуда не отлучались.

Вскоре египетская армия прибыла к южному берегу необычайно соленого моря и достигла Бутарту, где фараона ждал великолепный ужин в обществе испуганного правителя Сеира. Затем четыре соединения направились к Пер-Рамсесу-Азиатскому, иначе именуемому Темеск[43], правитель которого, тоже удивленный не меньше, чем напуганный, устроил Рамсесу роскошный прием.

В Темеске египтяне задержались. За это время хитрые и изворотливые лазутчики фараона вдоль и поперек исходили край, временами маскируясь под шасу; они были куда проворнее, чем их нерадивые предшественники во время похода на Кадеш. Принц Именхерхепешеф лично проследил, чтобы в разведчики набрали самых способных и сообразительных. Вернувшись, лазутчики доложили, что силы хеттов подошли к Упи. Египтяне именно этого и ожидали: когда лазутчики Муваталли уведомили его о приближении египетской армии, тот решил, что целью фараона снова является Кадеш.

— Это подходящий момент для атаки, ведь хетты и их союзники не успели собрать все свои силы, — рассудил Именхерхепешеф. — Они только что прибыли на место и еще не выстроили свои войска в боевой порядок.

Рамсес и военачальники рассудили так же. Египетские войска на следующий же день напали на противника. После двухдневной битвы стало ясно, что египетская армия оказалась сильнее. Значительная часть Упи, граничащего с Амурру, была отвоевана. Египтяне захватили сотни пленников, их собственные потери были незначительны. Поскольку хеттские колесницы были еще в пути, колесницы Рамсеса и его сыновей ворвались в гущу вражеской пехоты, как шакалы в полчища мышей. Вечером за ужином лица Именхерхепешефа, Парехерунемефа и военачальников светились радостью. «Как бы не оказалось, что радуемся мы преждевременно», — подумал Рамсес.

— Мы показали им нашу силу! — воскликнул Именхерхепешеф. — Мы вернем себе Амурру!

Легко сказать: армия Хора еще не захватила ни северной части Упи, ни Айя, прилегавших к восточной границе Амурру. На рассвете следующего дня разведчики уведомили командование о том, что около двух тысяч хеттских колесниц и столько же пехотинцев заняли позиции в северной части Упи на обоих берегах реки, а подкрепление из Нукатче и Нахарины прибудет не раньше чем через два дня. То, что Муваталли счел нужным собрать такие силы, свидетельствовало об одном: он ожидал атаки на Кадеш.

— Мы пришли не за тем, чтобы вернуть короне Кадеш, — напомнил своим командирам Рамсес. — Наша цель — Амурру, и только. Но я не думаю, что стоит сражаться за восточные области Амурру.

Он не хотел подвергать свою армию новым испытаниям, пока реорганизация не закончилась. Равно как и снова превращать поражение в триумф.

— Если на противоположном берегу собралась только половина армии хеттов, — попытался возразить Именхерхепешеф, — у нас получится и это. Переправимся через реку по южному броду. А потом двинемся вверх по течению и захватим восточную часть Амурру.

Рассуждение было здравым, и Рамсес согласился. Четыре соединения развернулись и направились к южному броду. К огромному разочарованию египтян оказалось, что хеттская армия следует в том же направлении по противоположному берегу. Время от времени противники пускали друг в друга стрелы, поддерживая в себе воинственный дух. Что до хеттских подразделений на восточном берегу, то они остались на своих местах. Вне всяких сомнений, Муваталли тоже не хотел затевать схватку, предпочитая тактику обороны.

На последнем привале перед бродом Рамсес объявил своим военачальникам:

— Этот брод нам известен. Перейти его одновременно могут не больше тридцати человек или одна колесница. Хетты ждут нас на том берегу. Они перебьют нас по одному, всех до последнего солдата.

У военачальников вытянулись лица. Все они самостоятельно пришли к тому же выводу, но держали его при себе. Подчиняясь решению фараона, армия спасется от поголовного истребления, но в результате кампания закончится провалом.

— Усмирительная операция закончена, — объявил Рамсес, повернувшись к старшему сыну. — Отдай приказ поворачивать назад и поскорее отведи людей от берега.

На следующий день хетты, не веря своим глазам, наблюдали за тем, как армия Хора перестраивается и уходит на юг. Возможно, многие надеялись на военную добычу, но теперь было ясно, что единственной добычей станут их собственные мечты.

— Сколько у нас дееспособных пленных? — спросил Рамсес у Юпы.

— Девятьсот восемь, твое величество!

Если не считать захвата части Упи и незначительной военной добычи, эта кампания оказалась бесполезной.

И все же шествие армии по улицам столицы с колонной пленников, движущейся между двумя соединениями, стало, пусть небольшим, но все же утешением. И потом, эти пленники хотя бы частично заменят апиру на стройках фараона.

И снова мысли Рамсеса вернулись к Птахмосу.

Три дня спустя на царском Совете военачальник Юпа сообщил, что, пока его величество с армией пребывал в Азии, имело место происшествие, о котором ему недавно сообщили:

— Посланец «царского сына страны Куш» Хеканакхта сообщил следующее: корабли, которые я послал искать беглых апиру на побережье пустыни Шур, перед тем как наша армия выступила в поход, сильнейшим штормом прибило к берегу, и четыре корабля из шести затонули. Спасшиеся погрузились на остальные суда и отправились к берегам Пунта.

В зале повисла тягостная тишина. Лицо Рамсеса будто окаменело. Именхерхепешеф заскрипел зубами от ярости.

— Они видели апиру? — спросил Рамсес.

— Да, твое величество.

— Почему они уверены, что это были именно апиру?

— Потому что шасу, которые помогли нашим людям спастись, подтвердили их предположения.

Разочарование Рамсеса и его старшего сына было очевидным.

— Через сколько дней после побега моряки увидели апиру? — спросил Небамон.

— Через тринадцать.

Прогнозы визиря относительно того, что апиру и двух дней не проживут в пустыне, не оправдались. Небамон нахмурился.

— Но где они берут воду? — спросил он.

— Мне это неизвестно, светлейший визирь. Я жду возвращения уцелевших, они расскажут все, что им удалось узнать. Они скоро прибудут.

Челюсти Рамсеса сжались. Второй раз сила, принявшая обличье бури, вынудила его войско вернуться с позором.

Именхерхепешеф стал воплощением отцовского гнева: напряженный, с перекошенным от ярости лицом, он буквально метал громы и молнии. Его глаза цвета обсидиана полыхали огнем, равно как и его украшения — золотая пектораль с распустившей капюшон коброй и украшенный бирюзой браслет.

У всех же остальных настроение было подавленным.

Глава 32 «Никто из богов не может помешать другому богу говорить»

Бог вошел через окно спальни. Жемчужное сияние полной луны померкло, растворилось в окружающем его красном, как раскаленные угли, ореоле.

Потрясенный Рамсес смотрел на него, не понимая, что происходит. Душу его переполняло неясное чувство, и он пытался разгадать его, отметая испытанный при виде божества страх. Его сердце билось так, словно хотело выскочить из груди.

Рядом на кровати мирно спала Нефертари.

Бог посмотрел на него. Он был разгневан: звериная морда исказилась, глаза цвета кремня сузились; он обернулся, указал рукой на луну, и та моментально стала алой. Ночное светило вспыхнуло огнем, создав пылающий нимб вокруг ночного посетителя.

Рамсес почувствовал, что силы покидают его. Он понял, что на него разгневался сам Сет, поскольку именно он явился к нему в спальню.

— Хочешь знать, почему я разгневан? — Голос бога был похож на рычание разъяренного тигра.

Кровь застыла у Рамсеса в жилах.

— Неужели ты настолько глуп, чтобы задаваться подобным вопросом? Ты, которого я поставил над всеми, которому помог избавиться от соперника!

Сет оскалился. Он подошел так близко к постели, что Рамсес ощутил отвратительный, тошнотворный запах его дыхания. Тело божества дрожало, без сомнения, от ярости, каждой своей порой источая ужас.

— Ты чествуешь других богов, строишь для них храмы, изображаешь их на барельефах. Ты сотни раз воздавал хвалу Амону, которого объявил своим отцом, а я, твой настоящий отец, не удостоился даже жалкого монумента в каком-нибудь захудалом номе! Храм в Пер-Рамсесе, носящий мое имя, скоро развалится от времени. Такова твоя благодарность! А ведь ты отмечен моим цветом!

Рамсес не издал ни звука.

— Недостойный сын! Я сделал так, чтобы ты восторжествовал над своими врагами. Благодаря своим волосам ты напугал хеттов в битве при Кадеше, благодаря им спасся от смерти. Долго же ты испытывал мое терпение! Я не получал от тебя ни приношений, ни гимнов, ни обелисков! Однако же ты воспевал достоинства Амона и Птаха, Мина и Ра! Неблагодарный, как же ты жалок! Я дал тебе знак, когда твой старший сын отправился ночью в поселение апиру. Я наслал на него бурю, красную, как и я сам, и он чудом уцелел. Потом я помог твоему сопернику Птахмосу благополучно увести апиру из Египта. Твои командиры послали за ними солдат, и я утопил их столько, сколько смог. Я больше не буду защищать тебя, Рамсес, потому что твоя дерзость перешла все границы! Но ты уже догадался об этом там, в Азии…

Рамсес не мог дышать от страха, возмущения и гнева.

— Птахмос станет царем нового народа!

Божество указало на Нефертари:

— Ее ты любишь больше других женщин, верно? Она раньше тебя покинет этот мир!

Вспышка ярости придала Рамсесу сил. Сын Амона, он вскочил с постели, чтобы лицом к лицу встретиться с убийцей Осириса.

Громоподобный хохот заполнил мир. Закачались горы, вздрогнул пунцовый лик луны… Рамсес издал рычание.

— Рамсес, что случилось? — воскликнула Нефертари.

Он стоял у изножья кровати, его взгляд блуждал, словно фараон был не в себе. Луна снова стала перламутрово-белой.

— Я видел сон…

— И что же тебе приснилось? Иди ложись.

— Сет, — прошептал он, — его гнев…

Она погладила его по плечу. Он был весь мокрый от пота и с трудом дышал. Нефертари встала и принесла ему напиток, содержащий растертые зерна мака и мед. В конце концов Рамсесу снова удалось заснуть, и когда встало солнце, он все еще пребывал в объятиях сна. Нефертари приказала управителю царских покоев не тревожить повелителя, пока он сам не проснется.

Потом она отправилась к Туи, царице-матери. Еще три месяца назад, по возвращении супруга из Азии, Нефертари ощутила в нем перемену. И ночной кошмар подтвердил ее опасения.

Дворец был охвачен тревогой. Все аудиенции были отменены: фараон спал. Никто из придворных не мог вспомнить, чтобы кто-либо из фараонов спал при свете дня, если только он не находился на смертном одре. И все же хранитель гардероба, первый придворный и хранитель утренних тайн утверждали, что его величество просто спит.

Именхерхепешеф настоял на том, чтобы его провели в спальню отца, и с изумлением увидел, что Рамсес сопит, как кузнечный горн, хотя солнце уже стояло в зените.

— Что случилось? — спросил он у матери и бабушки, которые в соседней комнате ожидали пробуждения спящего.

— Он мало спал ночью… И видел плохой сон, — ответила Нефертари. — Очень плохой сон…

— Знаешь ли ты, что именно ему приснилось?

Она покачала головой. Это была ложь: своей свекрови Нефертари призналась, что супруг видел Сета, но ей не хотелось, чтобы об этом узнал весь дворец. Озадаченный Именхерхепешеф ушел. Почему-то ему вспомнилось, каким раздражительным был отец на вчерашнем Совете. Птахмос! Конечно же, ему приснился Птахмос! Но тут же принц вспомнил и собственные слова о том, что бывшего бригадира защищает какая-то неведомая магическая сила. Сет! Значит, во сне к отцу явился Сет, поскольку, увидь Рамсес всего лишь Птахмоса, кошмар так не подействовал бы на него.

Исинофрет, Тийи, Тиа и целая вереница дочерей — Бент-Анат, Бакетмут, маленькая Нефертари, Меритамон, Небеттауи… И сыновья, вернувшиеся из кепа, — Хаемуасет, Монтухерхепешеф, Небенхару, Мериамон, Сетемуйя… Их матери и бабушка пытались их успокоить.

В час дня царские покои наполнились торопливым стуком сандалий и отголосками в спешке отданных приказаний — его величество проснулся…

Именхерхепешеф и его младшие братья рассудили, что будет разумнее не показывать отцу своего беспокойства. Обед прошел как обычно. Ожидания придворных, напряженно следивших за выражением лиц присутствующих на трапезе, были обмануты. Рамсес тоже находился за столом, и, глядя на него, сановники пришли к выводу, что слухи, облетевшие дворец утром, — всего лишь досужие вымыслы.

Впрочем, выглядел царь и вел себя несколько иначе, чем обычно: лицо его припухло, говорил он мало, глухим голосом и чуть путано. И все же, когда маленький принц Сетемуйя попросил «колючего вина», монарх улыбнулся. Жизнь текла как обычно, ярко светило солнце. Все быстро станет на свои места…

Вернувшись в свои покои, Именхерхепешеф позвал придворного:

— При дворце, насколько я знаю, обретается маг?

— Да, мой господин. Его зовут Сетнау. Он — знаток магии хекау.

— Передай ему, что сегодня вечером, ближе к полуночи, я жду его у себя. И чтобы об этом не узнала ни одна живая душа!

— Слушаюсь, мой господин.

Гладколицый, с глухим голосом и медлительными движениями, посредник между миром преходящим и вечностью явился в назначенный час и поклонился хозяевам дома, Именхерхепешефу и его супруге Неджмаатре. Сетнау был человеком без возраста, а значит, обладал богатейшим жизненным опытом; он знал, что соблюдение тайны — одно из первейших требований, выдвигаемых к представителям его профессии. Ему предложили вина; он стал пить его молча, ожидая, когда принц сообщит ему, в услугах какого рода нуждается. Руки мага, между тем, говорили вместо него. Да и были ли это руки человека? Гибкость пальцев, охвативших серебряный кубок, наводила на мысли о конечностях рептилий. Ноги его тоже привлекали внимание: только ли для ходьбы он ими пользовался? Пальцы ног были такие тонкие, что закрадывалась мысль: а не вонзаются ли они в землю, когда на них не смотрят жалкие невежды?

Наконец Именхерхепешеф заговорил:

— Я не могу четко сформулировать свой вопрос. Должен ли я спросить тебя, какая враждебная моему божественному отцу сила покровительствует некоему Птахмосу или почему разгневался бог Сет? По моему мнению, последние события свидетельствуют о том, что удача, которая всегда сопутствовала моему отцу, отвернулась от него.

Он вкратце описал эпизод, имевший место возле Двенадцати Ибисов, и благополучное бегство апиру под предводительством Птахмоса, не забыв упомянуть и о вчерашнем кошмаре фараона.

Сетнау на мгновение задумался, потом сказал так:

— События, о которых ты говоришь, — не тайна. У дворца больше ушей, глаз и языков, чем приходится на всех его обитателей вместе взятых. Я предвидел твои вопросы и уже начал искать на них ответы. Единственное, что остается загадкой, — это ночной кошмар нашего божественного государя. Знаешь ли ты, что ему приснилось?

— Нет, и думаю, мой божественный отец не расскажет об этом никому.

Сетнау кивнул. Его кубок был пуст. Принц сам наполнил его.

— Могу ли я получить какую-нибудь вещь этого Птахмоса? — спросил маг. — Что-либо из одежды, письмо, личную вещь? Это облегчит мне задачу.

Именхерхепешеф пообещал, что сделает все возможное, чтобы раздобыть требуемое.

Сетнау низко поклонился, поблагодарил принца за оказанное доверие и удалился.

— Он сам похож на персонаж из сновидения, — прошептала Неджмаатра.

Три лампы, расставленные на полу, освещали изваяние Мут Заклинающей — супруги Амона, нарочно доставленное в зал для аудиенций принца Именхерхепешефа из храма Амона. В зале их было трое: принц с супругой и Сетнау, коленопреклоненный перед статуей богини в человеческий рост. Мут была изображена в виде женщины в облегающем платье; ее правая нога была чуть выставлена вперед, а руки свободно висели вдоль тела, и только указующий перст правой был обращен к смотрящим на богиню. Сделанные накануне магические подношения утроили могущество изваяния: дух богини снизошел в ее скульптурное изображение. Над жаровней, установленной у ног статуи, курился голубоватый ароматический дым. Рядом на полу лежал развернутый папирус, края которого были придавлены к земле двумя камешками.

— О спутница бога скрытого, — нараспев произнес Сетнау, вздымая руки над головой, — о всемогущая защитница, освободившая своих сыновей от пут демонов, о превращающая в воду яд скорпионов и уничтожающая яды, которые злые духи вливают в горло детей! О сочувствующая Мут, дети твоего сына Усермаатры Сетепенры взволнованы тучами, закрывшими его небо. О Мут, помоги своим детям обнаружить источник их терзаний!

Чистые и спокойные, огоньки ламп тянули свои язычки к высокому потолку, неподвижный воздух полнился благовонным дымом.

— О Мут, — снова заговорил Сетнау, поднимая руки с двумя разорванными сандалиями, найденными в доме Птахмоса, — по вине ли смертного хозяина этих сандалий омрачилось небо над государем?

Принц с супругой не моргая следили за движениями мага. Создавалось впечатление, что они перестали дышать. Внезапно огоньки в лампах заплясали, и над ними конвульсивно взвились ниточки черного дыма.

— Это он. Птахмос наслал на государя порчу? О Мут, небесная ткачиха счастья, это он? — взывал Сетнау, потрясая рваными сандалиями.

Языки пламени продолжали танцевать, потом огонь в одной лампе погас. В жаровне затрещали угли.

Маг отбросил сандалии прочь. Именхерхепешеф и Неджмаатра словно окаменели.

— Кто покровительствует ему, о Мут, о любящая мать? — вопросил Сетнау. — Кто этот покровитель, враждебный твоему сыну и детям твоего сына?

Прошла минута. Над жаровней поднялось облако дыма, и Сетнау отшатнулся. Еще громче затрещали угли. Неджмаатра вскрикнула: благовонный дым взметнулся вверх красноватым столбом.

— О Мут, защищающая своим крылом своего сына от изрыгающих яд демонов, правильно ли я понял твой ответ?

Рубинового цвета дым заискрился.

— О Мут, ты указываешь на Сета?

При этих словах горсть красных углей со свистом вылетела из жаровни. Испуганный Сетнау откинулся на пятки, умоляюще вздымая руки. Затанцевал огонь в лампе.

— О Мут, защити своего сына! Попроси за него Амона! — взмолился маг, упираясь руками в пол.

Дым стал красным. На папирус посыпались искры. Сетнау быстро отодвинул его, но на свитке остались черные точки. Маг на четвереньках подполз к мешочку с благовониями и бросил полную горсть в жаровню. Дым стал гуще, снова послышался треск, потом пламя успокоилось и обрело голубоватый оттенок.

Заклинатель смог, наконец, перевести дух. Но глаза у всех троих по-прежнему были широко открыты. Сетнау поднес к глазам поврежденный папирус.

— Смотрите, — сказал он, указывая пальцем на прожженную строку. — Богиня сожгла слова: «Остановись, крокодил, сын Сета…» Значит, дело в Сете.

— Мут сможет заставить его замолчать? — спросила Неджмаатра.

— Никто из богов не может помешать другому богу говорить.

Глава 33 Смятение разочарованного принца

Дни, недели и месяцы во дворце текли в своем привычном русле. И только старые царедворцы по внезапно опущенным глазам, по чуть более натянутой, чем обычно, улыбке, по взгляду, который уклонялся от чужого взгляда скорее, чем взмахивала крылом мушка, кружащаяся над едой, понимали: что-то идет не так.

Напряжение спало только через пять дней после странного утреннего недомогания Рамсеса II, во время утреннего царского Совета. Принц Именхерхепешеф с братьями Рамсесом и Парехерунемефом, оба визиря, хранитель казны и военачальник Урия, остававшийся во дворце на правах неофициального советника, и, естественно, первый писец уже были в зале, когда в сопровождении двух слуг с опахалами вошел фараон. Ко всеобщему удивлению, на нем был черный парик, хотя со дня своей коронации он носил только рыжие, цветом напоминавшие красное дерево, которые парикмахеры изготавливали из волос лошадей гнедой масти. Чиновники постарались скрыть свое удивление. Неужели что-то случилось с хранителем париков? Немыслимо! Нет, этот выбор символичен, иначе и быть не может!

Рамсес, как ни в чем не бывало, устроился на троне и поинтересовался новостями. Все знали, что монарх ожидает дани от князьков Ханаана, Упи и вассалов, которые поутихли после его последнего похода к границам хеттского царства. Если дань пришлют, это будет означать, что все они признают власть фараона, если же нет, то станет ясно, что они вместе с хеттами снова плетут интриги против Земли Хора.

— Дань получена, твое величество, — доложил хранитель казны. — Даже из южного Упи. «Царский сын страны Куш» Хеканакхт тоже прислал нам подать в обычном размере.

— Хорошо. Какие новости от Именемипета?

Монарх назначил друга детства послом по особым поручениям на Востоке, и теперь тот регулярно сообщал не только о союзах и ссорах стран Леванта, но и о менее важных событиях — свадьбах, рождениях детей и болезнях властителей и князьков.

— Светлейший Именемипет сообщает, что в последнее время царь хеттов Муваталли выглядит больным.

— Вот и пусть отправляется к Ваалу!

По губам сановников пробежала легкая улыбка. Монарх не обронил ни слова о волнах, порожденных прохождением четырех воинских соединений по Азии. Хороший знак!

— Что-то еще?

Хранитель казны спросил мнения государя о распределении средств на восстановление и возведение храмов в Пер-Рамсесе. Обычно Рамсес, краем глаза взглянув на сумму, прилагал к документу свою печать; сегодня же этот процесс занял намного больше времени.

— Храм Сета пришел в упадок за последние несколько лет, верно?

— Он нуждается в восстановлении, твое величество, — согласился хранитель казны.

Визири переглянулись; не связано ли проявление такой заботы со сменой парика?

— Дай столько, сколько понадобится.

За дело взялся первый писец. Через несколько минут на папирусе появились дополнительные строчки и, наконец, оттиск царской печати. Рамсес встал, царедворцы и чиновники последовали его примеру.

— Отец, можешь уделить мне несколько минут? — обратился к фараону Именхерхепешеф, когда тот встал с трона.

— Идем!

Они вышли на террасу. Рамсес сделал знак слугам с опахалами оставить их с сыном наедине. Они сели так, что их разделял только круглый столик на ножке, на котором стояла большая ваза с сезонными фруктами из Куша и Та-Мери — бананами, финиками, абрикосами, манго и гуавой. Эта ваза как бы подтверждала то, что это удивительное зрелище не было порождением чар какого-то злого колдуна: отец и сын, смотрящие друг на друга, были похожи невероятно. Одному было тридцать пять лет, другому восемнадцать. Они были одного роста, имели одинаково сильные тела; как две капли воды были похожи их лица с прямыми носами, четко очерченными подбородками, полными губами и столь густыми ресницами, что им позавидовала бы любая женщина, тратящая массу времени на наведение красоты. Если не считать того, что отец был рыжеволосым, а сын — нет, остальные различия были незначительными и скорее являлись следствием времени — более глубокий взгляд, едва заметный саркастический изгиб губ у отца и юношеское нетерпение во взгляде сына.

— Слушаю тебя.

— Прости меня, божественный отец, но я задам тебе вопрос. То, что ты так долго спал несколько дней назад, как-то связано с ночным кошмаром?

— Да.

— Во сне ты видел Сета?

— Да, — после недолгой паузы ответил Рамсес. Он посмотрел на сына, и уголки его губ дрогнули в улыбке.

— Он оставляет нас, божественный отец, — сказал сын срывающимся от напряжения голосом и с явным сожалением.

Рамсес вздохнул:

— Он разгневан. Нужно его успокоить.

По отстраненному выражению лица отца Именхерхепешеф понял, что Рамсес имеет в виду именно то, что сказал: нужно успокоить божественный гнев. Но он уже не мог считать Сета своим богом-покровителем.

— Я много думал об этом, — продолжал Рамсес. — Сет — бог войны. Он подтолкнул меня к походу на Кадеш, но Амон меня спас. Два наших следующих похода не принесли желаемого результата. И даже если теперь Сет покровительствует Птахмосу и апиру, что с того? Пусть живут себе с миром! Что нам до них? Горстка кочевников, затерявшихся в пустыне! Они возвращаются в Ханаан? На здоровье, там их принудят платить дань местным князькам.

Именхерхепешеф внимательно посмотрел на отца. Внезапно он понял, почему Рамсес сменил парик: отныне царь как бы отмежевался от вспышек гнева, страха и разочарования, которых ему стоило покровительство Сета. Новый Рамсес явился своему сыну, а скоро явится и своему народу и всему миру.

— Я побеседовал с Небуненефом, — снова заговорил монарх. — Главные боги нашего пантеона — Амон, Ра и Птах. Нехорошо, если первостепенное значение приобретает бог второго порядка. Это нарушает равновесие сил, которые правят страной.

Именхерхепешеф впервые слышал из уст отца рассуждения о религии помимо связанных с проведением церемоний государственного значения. Неужели ночное посещение Сета углубило интерес фараона к природе божественного?

— Но как же наша армия, отец?

— Разве не носят три ее соединения имена богов, которых я упомянул? — возразил на это Рамсес. — Четвертое же названо в честь Сета. Было бы ошибкой полагать, что главное в нашей жизни — это война. Я царствую в этой стране, а не за ее пределами. И обязан заботиться о процветании своей страны, — сказал он, указывая рукой на вид к западу от Уасета.

— Ты полагаешь, Сет нас предал?

Рамсес ответил после недолгого раздумья:

— Сет — бог чужеземцев. Его принесли с собой чужеземные государи[44] много лет назад, и, когда наш предок Яхмос изгнал их из страны, их бог остался. Мы приняли его, потому что он символизировал собой то, что нам было необходимо, — воинственный дух. И все же он не может соперничать с нашими богами. Сет отправил меня в Кадеш, когда армия еще не была к этому готова. Он вдохновил тебя на завоевание Амурру, но сам остался верен не тем, кто перенял его культ, а народам Азии.

Именхерхепешеф слушал отца как зачарованный. Его удивление и огорчение росли с каждой секундой: что делать ему в этом мире, где Сет лишился своих позиций?

— Но отец, ты ведь был воплощением Сета! — воскликнул он.

— Ты прав, я им был. Но больше не могу им оставаться, потому что я — сын Амона. Пойми, сын, и объясни своим братьям: существует три божества — Амон Скрытый, Ра, который является его лицом, и Птах, который суть его тело. Иногда они являют себя в иных формах. Есть и другие боги, но они не проистекают от трех упомянутых мною.

— И Сет тоже?

— Как я уже сказал, Сет — бог азиатов. Вполне возможно, что теперь он благоволит апиру. И Птахмосу. Мне до этого нет дела. Это так же важно, как то, что сейчас мимо меня пролетела мушка!

Внезапные перемены в Рамсесе, отце и правителе, ввергли принца Именхерхепешефа в такое смятение, что он отправился искать поддержки у «Мути» — царицы-матери Туи, которая испытывала к нему, своему первому внуку, особенно нежные чувства. Она звала его детским именем — Ими.

Возраст — пятьдесят шесть лет — обогатил Туи опытом, но не лишил кокетства. Она была накрашена, как в лучшие свои годы, и носила великолепные украшения — широкий золотой браслет с бирюзой, пектораль с кораллами и жемчугом и тиару с перидотами. Каждая прядь ее парика была тщательно завита и умащена по последней моде. Сиятельная вдова не отказывалась и от плотских удовольствий: все знали, что она неравнодушна к командиру гвардейцев, хранителю ее гардероба и сыну наместника Хнума. «Чтобы ка не рассталась с телом, — объясняла Туи сыну, — нужно удовлетворять аппетиты обоих», на что Рамсес с улыбкой предложил построить для вдовых цариц Дворец Мужчин, раз уж существует Дворец Женщин для царей.

«Ни в коем случае! — отвечала Туи в том же игривом тоне. — Соперничество порождает ссоры. Вспомни, что Сет сделал с Хором![45]»

Да уж, Туи предпочитала называть вещи своими именами. Рамсес в ответ только рассмеялся.

Именхерхепешеф рассказал бабке о причине своего плохого настроения.

— Что ж, я этому рада, — ответила Туи. — Это доказывает, что мой божественный сын не стал мумией до срока.

Такого ответа юный принц не ожидал.

— Подумай сам, — продолжила она, — финиковая пальма рождается из косточки, которая совсем не похожа на взрослое дерево. Когда росток становится пальмой, он приносит плоды, которые, снова-таки, на него не похожи. Все, что не меняется, лишено жизни. Когда мужчина молод и мечтает о завоеваниях, Сет — достойный его покровитель. Он легко выходит из себя, он на всех и вся срывает зло, что иногда бывает полезно — когда он обрушивается на настоящего врага, как в случае со змеем Апопом, которого Сет пронзил копьем, спасая тем самым барку Ра. Но с годами большую власть над характером человека приобретает терпеливый и благостный Амон.

Туи отпила из кубка миндального молока и посмотрела на погрузившегося в размышление внука.

— Отныне твоего отца больше заботит благополучие его страны, а не завоевание далеких земель, которые к тому же нужно постоянно отстаивать ценой крови. Его покойный отец в свое время отказался от идеи вернуть эту азиатскую крепость, которую вы дважды пытались отвоевать. Для нас же лучше, если мы предпочтем мир с соседями постоянным стычкам с ними.

Взгляд ее черных, накрашенных, сверкающих, как карбункулы, глаз остановился на лице Именхерхепешефа.

— Что не дает тебе покоя, Ими?

— Эта внезапная перемена… Этот кошмар…

— Ты испугался, решив, что твой отец ослаб? Ты ошибаешься, он стал более сильным.

— Но что ему такого страшного приснилось? Ты знаешь?

Туи кивнула:

— Он рассказал мне, но смотри, никому не проговорись. Во сне твоему отцу явился Сет и стал яростно упрекать его и даже угрожать. Чего еще можно ждать от убийцы Осириса! Но твой отец ответил ему, как и следовало: он, который считал себя земным воплощением Сета, отрекся от его покровительства и призвал себе в защитники Амона.

Принц задумался.

— И теперь Сет будет защищать Птахмоса, — сказал он после паузы.

— Сет никого не станет защищать, — заметила Туи. — Мы в этом не раз убеждались. К тому же Птахмос теперь ничего не значит ни для твоего отца, ни для царства. Равно как и апиру.

Воспоминание о магическом ритуале, проведенном Сетнау, не покидало Именхерхепешефа. Новая реальность была ему отвратительна. Значит, о военной славе можно забыть, и военных походов, в которых молодой принц жаждал отличиться, попросту не будет. Он не стал делиться с Мути своими мыслями, потому что ее слова были исполнены здравого смысла и звучали успокаивающе, и все же он чувствовал себя как всадник, под которым в бою пала лошадь.

Он поцеловал бабке руку и ушел.

Но на этом испытания Именхерхепешефа не закончились.

В последние дни сон его перестал быть крепким, он улавливал многие звуки, которые не может слышать спящий, — стук сандалий, шаги стражников при смене караула на первом этаже дворца, уханье сов в саду, перешептывание страдающих бессонницей старух возле прачечной, крики младенца, страдающего от колик или когда у него прорезаются зубки, шаги служанки в крыле, где проживали принцы и принцессы, идущей к сточной канаве, соединенной с рекой, чтобы вылить содержимое ночного горшка. Неджмаатра мирно спала на постели рядом.

Но этой ночью к привычным звукам добавились новые, непривычные звуки. Это были короткие женские стоны, и звучали они близко, на том же этаже. Принц пытался было определить, откуда они доносятся. Он не раз слышал стоны супруг своих женатых братьев, и было сомнительно, чтобы какая-то из них вскрикивала, как мышь, которую поймал за хвост кот. В ночной праздности самые незначительные шорохи уподобляются рычанию льва… Отчаянный писк комара, испуганного близкой смертью, а может, просто голодного, казался не менее громким, чем крик гиппопотама, на лапе которого сомкнул свои челюсти крокодил. Именхерхепешеф не мог думать ни о чем, кроме этих всхлипов, сопровождающих плотское наслаждение.

Стараясь не разбудить Неджмаатру, он встал с кровати и, как был, обнаженный, вышел в коридор на поиски источника шума. Оказавшись перед дверью спальни своего младшего брата Хаемуасета, Именхерхепешеф немного постоял, с бьющимся сердцем прислушиваясь к вздохам и стонам, потом в него словно вселился демон и он толкнул дверь.

Единственная в комнате лампа позволяла увидеть тела Хаемуасета и рабыни, которая была чернокожей, а значит, родилась в Куше или Пунте.

— Так вот почему тебя считают никуда не годным всадником! — воскликнул Именхерхепешеф.

Любовники, которым едва исполнилось по четырнадцать, застыли от ужаса.

— И с кем! С рабыней!

— Что тебе нужно в моей комнате?

— Я забочусь о будущем империи!

— Голый?

— Твои крики меня разбудили.

— И возбудили? — Хаемуасет усмехнулся, рабыня тоже улыбнулась.

Это стало последней каплей. Именхерхепешеф словно сошел с ума: подскочив к нахалке, он раздвинул ей бедра и вошел в нее на глазах у брата. Она закричала было, но он закрыл ей рот ладонью. Хаемуасет попытался оттолкнуть брата, но Именхерхепешеф ударом кулака свалил его на пол. Именхерхепешеф всегда быстро добивался желаемого — вскоре его жертва забилась, как рыбка на крючке. По тому, как задрожали ее ноги с розовыми ступнями, упиравшиеся в загорелые плечи мужчины, было понятно, какое удовольствие она получала от этого неожиданного соития. Свои крики она глотала вместе со слюной, поскольку принц продолжал зажимать ей рот. Хаемуасет с расширившимися от ужаса глазами наблюдал за происходящим, лежа на полу. Он не боялся вступить в драку со старшим братом, нет; он завороженно наблюдал за проявлением звериной природы в человеке, которого привык считать своим защитником и покровителем. Совокупляющиеся животные всегда становятся объектом нездорового любопытства со стороны людей, но это — всего лишь очередная попытка разгадать тайну зарождения жизни. Когда этому занятию предается человек, да еще твой старший брат, к тому же главнокомандующий царской армии, зрелище становится откровением. Непристойность тоже воспитывает — по-своему.

Ученик Хаемуасет получил знания, которые ему не могли дать ни кеп, ни наложницы.

Наконец Именхерхепешеф отстранился от рабыни и, перед тем как выйти, бросил разлученным любовникам:

— Вот как поступает истинный сын Сета!

Глава 34 Жертвоприношение старшего сына

Слухи о ночном происшествии — это слово, как, впрочем, и все слова, не совсем верно передавало суть случившегося, поскольку для Хаемуасета вторжение старшего брата в его интимные отношения с женщинами стало сильным потрясением, — через какое-то время распространились по дворцу. Главная жертва — не чернокожая рабыня, которая в итоге даже получила свою выгоду от случившегося, а Хаемуасет, чье самолюбие было жестоко уязвлено, — в конце концов рассказал обо всем своей матери Исинофрет; та велела сыну молчать как рыба. Однако рабыня, в силу своего нежного возраста не отличавшаяся здравомыслием, рассказала подружкам о своем ночном приключении. Она уже могла зачать и потому решила, что теперь носит под сердцем наследного принца. Так, из уст в уста, о выходке — еще одно неверное слово — Именхерхепешефа стало известно хранительнице косметических средств царицы Нефертари, которая после долгих разглагольствований о том о сем все-таки передала слухи хозяйке. Та сочла подобные измышления оскорбительными и поделилась своим возмущением с Рамсесом.

Для принца поступить подобным образом означало проявить неслыханное пренебрежение к приличиям и семейным ценностям, поэтому, как отец и фараон, Рамсес решил как следует отчитать Именхерхепешефа при первой же возможности. А пока главнокомандующий армии Хора находился в стране Куш.

Между тем Рамсес поговорил с Хаемуасетом и из первых уст услышал слова, сказанные Именхерхепешефом, когда тот выходил из спальни брата: «Так поступает истинный сын Сета!» Он сразу же связал это вызывающее заявление и их последний со старшим сыном разговор. Решив попридержать до времени свой гнев, он стал ждать возвращения Именхерхепешефа.

А его возвращение всех повергло в ужас.

Как только на пристань с судна спустили наскоро сработанный саркофаг, по городу прокатилось необъяснимое волнение, охватило дворец и, наконец, достигло зала для аудиенций, где находился Рамсес. По выражению лица писцов, ворвавшихся в зал и что-то зашептавших придворному, у которого сразу же вытянулось лицо, фараон понял, что случилось нечто чрезвычайно важное.

— Что происходит? — громогласно вопросил он.

Первый придворный разрыдался и срывающимся голосом сообщил страшную новость.

Одно только тело Именхерхепешефа вернулось в Уасет. Его сопровождали два писца наместника Куша, Хеканакхта, и делегация военных той же провинции.

Именхерхепешеф умер.

Глава военных поцеловал царскую сандалию и передал первому придворному отчет о случившемся, подписанный Хеканакхтом.

— Читай, — приказал Рамсес.

Шестью днями ранее принц поужинал во дворце наместника. Ему слегка нездоровилось, и он рано лег спать. Ночью его состояние ухудшилось, и слуги срочно призвали лекаря. Когда тот явился, принц бился в ужасных конвульсиях, как если бы его трясли десять человек, и жаловался на невыносимую головную боль. Вскоре его кожа покрылась красными пятнами, а к лицу прилила кровь, и оно так распухло, что казалось, вот-вот лопнет. Потом нижнюю часть туловища и ноги принца парализовало, и он не смог проглотить ни капли приготовленного лекарем снадобья. К рассвету он впал в забытье, и еще до полудня ка покинула его тело.

«Царский сын страны Куш» приносил фараону, воплощению Амона на земле, свои самые искренние соболезнования.

Рамсес приказал показать ему тело сына. Слуги подняли крышку саркофага, установленного в одной из комнат первого этажа. Невыносимое зрелище: великолепный Именхерхепешеф превратился в серую обезображенную куклу. Безжалостная болезнь, постигшая его, вне всяких сомнений, была порождена в черных глубинах чьей-то смертоносной волей. Все, кто увидел его, едва сдержали крики ужаса. Саркофаг отправили к бальзамировщикам.

В стране был объявлен траур.

Узнав о случившемся, Нефертари и Неджмаатра лишились чувств. Когда же молодая вдова очнулась, ее охватил ужас; она вспомнила ритуал, проведенный магом Сетнау, его заклинания, обращенные к Мут; ничто не могло переубедить ее в том, что в смерти супруга повинен Сет.

Скорбь Рамсеса и Нефертари была иной.

Смерть отца или матери означает для ребенка, что детство кончилось; смерть ребенка для родителей — конец мира. Когда это случается, рассвет становится сумерками. Смерть юного и прекрасного Ими Рамсес, Нефертари и Туи восприняли как наказание. Правда, во время своего судьбоносного визита к Рамсесу Сет умолчал об этой предполагаемой мести, но царственная чета и царица-мать все равно усматривали в случившемся его волю.

Оказавшись в одной комнате с Нефертари, Туи, Исинофрет и Неджмаатрой, Рамсес сказал овдовевшей невестке:

— Для меня мой сын и твой муж не умер. У вас двое сыновей. Отныне старший будет носить имя отца.

Однако с течением времени душевная боль фараона только усиливалась. Вскоре она переродилась в гнев: Рамсес приказал убрать из зала для аудиенций статую Сета, стоявшую среди изваяний двенадцати других богов, и заменить ее статуей Хонсу[46].

Это решение взволновало, если не сказать потрясло, писцов и жрецов Уасета. Каких злых духов опасается фараон? По какой тайной причине этот бог, которому поклоняется простонародье, занял теперь место Сета? Во время встречи с фараоном Верховный жрец Амона затронул волнующую его тему.

— В писаниях сказано, что Сет — одна из первичных сил, возникших в момент создания Вселенной, — прямо заявил жрецу Рамсес. — И Ра призвал Сета, чтобы тот уничтожил змея Апопа. Вселенная уже создана, и, будучи сыном Амона-Ра, я решил, что Сету нет места в моем царстве. Я буду править именем Амона, Ра и Птаха, которым посвящены вечные города Уасет и Хет-Ка-Птах.

Небуненеф, пораженный таким умозаключением фараона, не нашелся, что ответить; несколько лет назад он был склонен считать Рамсеса воплощением красного бога, тем поразительнее для него было то, что теперь этот бог официально отвергнут. Еще он подумал, что теперь ни город, ни храм не будет посвящен Сету. Он пришел к царю, чтобы попросить не нарушать сложившееся равновесие культов в Двух Землях, но, будучи жрецом Амона, не чувствовал особого желания защищать культ Сета.

Рамсес легко угадал ход мыслей Верховного жреца; молчание Небуненефа подтвердило его правоту.

— Решение твоего величества относительно восстановления храма Сета в Пер-Рамсесе остается в силе? — спросил наконец Небуненеф.

— Пускай люди ему молятся, — ответил Рамсес, осознавая, что это поступок лицемера, и сдерживая гнев. — Но я больше не хочу, чтобы меня отождествляли с Сетом, как это было в последние годы.

Верховный жрец едва заметно кивнул; причины разочарования фараона в Сете ему были неизвестны, но он, естественно, связал смерть Именхерхепешефа с удалением статуи Сета из зала для аудиенций и ее заменой статуей бога Хонсу. Об истинной причине этого поступка он узнает от своих друзей-придворных… И Небуненеф перешел к основному вопросу, приведшему его к фараону, — организации путешествия упокоившегося принца в Поля Маат.

Слова и ритуалы врачуют израненную плоть живых, как ленты бальзамировщиков с магическими формулировками окутывают мертвое тело человека, дабы смягчить его скорбь по телам тех, кого он недостаточно ласкал, и запахам, которыми он не надышался.

Это был первый настоящий траур в жизни Рамсеса.

В один из семидесяти дней, необходимых для процесса бальзамирования, Рамсес по своей воле разбередил старую рану — так спящий расчесывает во сне укус комара. Он приказал привести во дворец спасшихся моряков, которых в свое время отправили за апиру к восточному берегу Тростникового моря.

Их было семеро. И все семеро, бледные, втягивали головы в плечи, испуганные тем, что придется оправдываться за неудачу, хотя причиной ее стал шторм, а не их нерадивость. Чтобы их успокоить, Рамсес приказал подать всем пива; они пили крохотными глотками, без сомнения, опасаясь, что напиток отравлен. Наконец капитан взял себя в руки и начал рассказ. Подойдя к восточному берегу, они увидели длинный караван, направлявшийся к югу. Люди вели за собой тяжело груженных ослов.

— Когда вы их увидели?

— На тринадцатый день после их постыдного бегства, твое величество.

— И сколько их, по-вашему, было?

— Не меньше двух тысяч, твое величество. Караван тянулся, насколько хватало взгляда.

— Они выглядели измученными?

— Нет, твое величество. Они шли как обычно, ровным шагом. Мы удивились, потому что визирь Небамон сказал, что они будут так измучены жаждой, что не станут сопротивляться. Поэтому мы прихватили с собой побольше еды и бурдюков с водой. Но они не смогли бы тринадцать дней жить без воды, да еще с вьючными животными. Значит, даже в пустыне они нашли воду.

И капитан сделал большой глоток пива, вознаграждая себя за мужество — еще бы, он говорит с самим фараоном!

— И что же случилось потом?

— Когда мы стали готовиться к высадке, чтобы поймать как можно больше этих предателей, внезапно поднялась жестокая буря. Я двадцать пять лет плаваю, но такой мне видеть не приходилось. Небо почернело, и огромные волны обрушились на те наши суда, что находились дальше всего от берега.

Рамсес кивнул: эта внезапность была как раз во вкусе гневливого Сета. Капитан испугался, увидев, что фараон делает знак первому придворному. Но, к величайшему изумлению и его, и матросов, повелитель Двух Земель приказал всем выжившим морякам выдать по золотому кольцу. Моряки, взволнованные и преисполненные благодарности, поцеловали по очереди царскую сандалию.

Кортеж, сопровождавший останки Именхерхепешефа как на земле, так и на воде, был самым многочисленным в истории страны: сорок один член царской семьи, все царедворцы, представители жречества обеих Земель, высшие чины армии, высокопоставленные чиновники, наместники…

Именхерхепешеф не успел приготовить себе усыпальницу; ему пришлось довольствоваться семейным склепом в Хер-ан-Ахау, высеченным по приказу отца в скале. Этот подземный дворец спускался на глубину тридцать локтей, и на каждом этаже было по несколько помещений. Это место последнего упокоения еще не было должным образом украшено, но ни один из членов царской семьи все равно бы этого не увидел, потому что надо было прибегнуть к немыслимым трюкам, чтобы проследить за установкой саркофага, который долго несли по лабиринту коридоров и колодцев.

Потом пришел черед погребальной трапезы.

Все знали: вино, подаваемое на подобных застольях, надо пить с опаской. В него добавляли особое зелье, позволяющее сотрапезникам быстро достичь такого состояния, когда ка каждого из них могла на время покинуть тело и присоединиться к ка умершего. Рамсес едва пригубил напиток, царские супруги тоже скорее делали вид, что пьют, и только юная Исинофрет, тезка своей матери, проигнорировала запрет. Вскоре ее на носилках отнесли на корабль, и проснулась она только на следующий день.

Когда приличествующие случаю песнопения и ритуальные танцы закончились, уже наступила ночь. Засияли первые звезды, словно напоминая людям, что они — не более чем пыль перед очами божеств. В такие ночи человек осознает свое истинное место в мироздании. С приходом дня его самодовольство и гордыня просыпаются снова.

Ни один фараон никогда не похвалялся тем, что является воплощением ночи. Сидя на носилках, перед которыми шествовали двое слуг с факелами, сын бога Скрытого, Света и Бытия долго смотрел на небо — живот богини Нут, матери Сета. Ему вспомнилось, что богиня боялась собственного сына: «Мои пальцы разрывают плоть его, словно наточенные ножи, мои ногти рвут его, как острые лезвия…»

Он принес своего первенца в жертву чудовищу. И был счастлив, что избавился от этого бога, ненавидимого собственной матерью.

Глава 35 Радость горбатого мальчика

Когда последствия природного бедствия устранены, когда разобраны руины и отстроены дома, когда жертвы похоронены, а раненые вылечены, когда посажены новые деревья и пейзаж снова становится гармоничным… не верь глазам своим. Воспоминания о пережитом испытании навсегда остаются в памяти.

Царская семья и придворные какое-то время проводили в Уасете, потом переезжали в Пер-Рамсес. Жизнь вернулась в привычную колею, потекли чередой всенародные праздники и торжества в семье фараона. И все-таки, хотя Рамсес-младший, сын Исинофрет, отныне занял место наследника трона, образ Именхерхепешефа не стерся с барельефов памяти.

Помнил о нем и наследник, который был всего на год младше Именхерхепешефа. Наследовать принцу с таким горячим нравом, воспоминания о котором были особенно яркими из-за того, что он покинул этот мир преждевременно, было трудной задачей. В такой ситуации наследник обычно пытается подражать своему предшественнику, чтобы оказаться на высоте в случае, если кому-нибудь вздумается их сравнивать. Рамсес некоторое время пытался. Но он не обладал ни величественной осанкой покойного Именхерхепешефа, ни, что особенно важно, его темпераментом. Ласковый и улыбчивый, он не умел, как брат, гордо вскидывать голову, одним своим видом вселяя робость в норовистого собеседника. У него хватило мудрости не исполнять чужую роль. И все, кто его знал, пришли к выводу, что он станет снисходительным правителем.

Нефертари отыскала чернокожую рабыню, которая действительно забеременела от ее сына. От столь неравного союза родился ребенок, мальчик. Нефертари решила дать ему первое, детское имя покойного — Именхерунемеф. Таким образом она продлила жизнь своему первенцу.

Образ старшего брата не стерся и из памяти четвертого сына фараона, Хаемуасета, «того, кто появился в Уасете», так жестоко униженного покойным за неделю до своей смерти. Обдумывая случившееся, особенно после того как он увидел Именхерхепешефа в саркофаге, юноша пришел к выводу, что брат на самом деле ничего не имел против него — что им было делить? Старший брат изнасиловал рабыню не потому, что, испытывая потребность в плотском удовлетворении, внезапно возжелал ее; Ими был счастливо женат, к тому же мог призвать любую наложницу. Нет, им овладел злой демон. Но кто? Разговор с вдовой, Неджмаатрой, навел Хаемуасета на мысль: Ими пребывал во власти Сета. Он отправился в храм Амона, где писцы объяснили ему роль этого бога, о котором Хаемуасет знал только то, чему его учили в кепе, а значит, немного. Воспоминание о красной буре, во время которой брат чуть не погиб, и решение отца убрать из зала для аудиенций статую Сета только подстегнули его интерес. Значит, фараон и сам пришел к подобному же выводу, поэтому предпочел, чтобы Сета заменил Хонсу.

Хаемуасета охватила ненависть к мрачным силам, приведшим Ими к гибели. Волны страсти были тем горшком, в котором они приготовлялись, распространяя ядовитые испарения. Какие страсти? Да те, что буйствовали во дворце — гордыня и самолюбование, проявление животных инстинктов, презрение к себе подобным…

И эта ненависть не угасала. Когда отец предложил ему управлять царскими конюшнями, сын ответил ему так:

— Не знаю, обладаю ли я способностями к этому делу, божественный отец, но я точно уверен, что не хотел бы этим заниматься. Я хочу стать писцом.

— Писцом?

— Да, писцом в храме, отец.

Рамсес долго раздумывал над таким ответом.

— Мне не нравится навязывать другим свою волю. А все, кто тебя окружает, стремятся к власти и соперничают между собой. У моих братьев это получится лучше. Я же, с твоего позволения, божественный отец, посвящу себя служению богам.

Ласковый, но исполненный уверенности голос Хаемуасета звонко прозвучал в зале, где отец с сыном были одни.

— Это решение как-то связано со смертью Ими?

— Не столько со смертью, сколько с жизнью, божественный отец. Я видел, как насилие захватывает его, как волна уносит барку в бурное море. А однажды вечером он вошел ко мне в комнату, одержимый духом разрушения. Я не хочу стать на него похожим, да и не смог бы.

И снова оба помолчали.

— Ты выбрал бога, которому хотел бы служить?

— Да, это Птах. Для меня он — бог примирения. Он — дух Амона, который дает власть над всем земным.

Рамсес улыбнулся: именно такой он видел роль Птаха в божественной триаде. И он подумал о том, что со временем его третий сын станет править в Хет-Ка-Птахе — городе, чьим покровителем является Птах. И для сохранения мира в царстве будет неплохо, если наследник престола возглавит один из самых могущественных культов.

— Знаешь ли ты, какова жизнь писца?

— Она проста и проходит в трудах, и я знаю, что слуг у меня не будет, — с улыбкой ответил Хаемуасет.

— Ты считаешь себя наследником трона?

— Амон, Ра и Птах даровали тебе долгую жизнь, божественный отец. У меня есть старшие братья и много младших. Когда пробьет час, я буду готов служить тебе.

— Хорошо, — сказал Рамсес. — Я поговорю с визирем Севера и уведомлю о твоем решении Верховного жреца храма Птаха[47].

Хаемуасет покинул дворец на следующий день после шумного праздника. Отмечали сразу три события: свадьбу Нефертари, младшей сестры, рождение второго сына старшей сестры Бакетмут и первого ребенка старшего брата, Рамсеса. Во дворце он оставил свою молодую супругу Нехбет-ди, с которой отныне мог видеться в те периоды, когда не будет служить в храме. С собой Хаемуасет уносил сверток с двумя сменными набедренными повязками из тонкого льна и запасную пару сандалий с подошвами и шнурками, сплетенными из конопли, — отныне ему не разрешалось носить на теле изделия из кожи животных или их шерсти.

Верховный жрец Птаха посоветовал новому послушнику провести несколько дней в храме Птаха в Уасете, и Хаемуасет ответил согласием. Прибыв на место, он был встречен Верховным жрецом храма и двумя его помощниками, а также целым отрядом писцов, и все они по очереди поприветствовали нового служителя бога. Кого они на самом деле приветствовали? Он не знал. Одного из наследников трона или юношу, решившего удалиться от содрогающегося в конвульсиях мира, причиной чего были постоянные колики в теле змея Апопа? Верховный жрец причислил его к одной из четырех групп писцов второго порядка, и отныне ему, как и его пяти товарищам, предстояло составлять рутинные документы и переписывать религиозные тексты, так как папирусы могли испортиться. После полудня и по вечерам он должен был изучать священные тексты под присмотром наставника.

Его отвели в специальное помещение, выбрили лицо, наголо обрили череп и лобок, потом с помощью воска сняли волосяной покров со всего тела, — наличие волос как проявление животной природы в человеке было несовместимо со служением богам. Жрецы оказались людьми дотошными: волосы удалили даже между ягодицами и с больших пальцев ног. После этих процедур он вместе с остальными прошел в баню, где состоялось второе дневное омовение. За сутки жрецы мылись четыре раза, и каждый раз за омовением следовала общая молитва.

В первый вечер после ужина, состоявшего из пшеничной каши с кусочками утки, латука и фруктов, Хаемуасета провели в спальню, которую ему предстояло делить с тремя другими писцами. Спать предстояло на кровати без матраса, прямо на натянутых на каркас ремнях. Сон пришел быстро, несмотря на шумное дыхание соседей по комнате. Но в полночь кто-то потряс его за плечо: пришло время первого омовения.

В бане собрались все обитатели храма. Жрецы и писцы старательно терли и обливали водой тело, особенно усердствуя там, где сильнее всего ощущался запах, — в области половых органов, под мышками, а также на ступнях. Вытершись и одевшись, они все вместе спели гимн богу, после чего разошлись по комнатам. В шесть утра — снова подъем и омовение. Кроме этого, омовения и песнопения совершались в полдень и в шесть часов вечера.

Было радостно осознавать, что Сет не показывается в этих стенах.

Через несколько дней Хаемуасет заметил, что кровати его соседей по комнате часто пустуют и количество писцов за обедом бывает разным. Сосед по столу ответил на его вопрос так:

— Те, кто отсутствует, проводят время со своими семьями. У тебя разве нет семьи? Когда наша группа не служит богу, мы возвращаемся к женам и детям. Чистота тела и помыслов необходима только во время служения.

Три месяца в году каждая из четырех групп писцов и второго, и первого порядка соблюдала полнейшую чистоту и не покидала стен храма. Но остальные могли в это время жить со своими семьями при условии совершения регулярных омовений, вознесения молитв и соблюдения некоторых правил, в число которых входил отказ от употребления в пищу рыбы.

Вернется ли он во дворец, когда получит на то позволение? Ответ на этот вопрос найти оказалось труднее, чем ожидал Хаемуасет. Ни любовь к отцу и матери, ни нежные чувства, испытываемые к жене, не могли подтолкнуть его к принятию решения. Наставник заметил, что он не провел ни одного дня с семьей; разговор об этом со своим учеником он завел, отведя последнего в сторону, в тень смоковницы.

— Если ты не навестишь своих родственников, они будут волноваться, — сказал он.

Лицо Хаемуасета оживилось: он пошевелил губами, приподнял брови, широко раскрыл глаза, но ничего не сказал в ответ.

— Ты пришел в храм, чтобы укрыться от мира? — задал новый вопрос наставник.

И снова не получил ответа. Однако он не был настроен отступать. Они молча стояли друг напротив друга, и Хаемуасет понимал, что ведет себя невежливо.

— Самое большое мое желание — быть здесь, — прошептал он.

— Бог Птах привносит в материальный мир гармонию, ты сам сказал это на вступительном экзамене. И укрепляет мир между членами семьи и городами. Твой отказ хотя бы на время вернуться домой свидетельствует о том, что ты не находишь этой гармонии. Но теперь, когда ты служишь Птаху, ты должен прилагать усилия, дабы она возникла.

— Да, наставник, — заставил себя согласиться Хаемуасет.

— Избрал ли ты путь служения Птаху, рассчитывая на то, что уедешь в Хет-Ка-Птах, подальше от своей семьи?

Хаемуасет виновато посмотрел на наставника.

— Моя цель — не усугублять твои терзания, — продолжал наставник, — но помочь тебе понять себя. Без этого ты не очистишь свои помыслы. Почему ты не хочешь возвращаться?

— Потому что там для людей нет ничего важнее борьбы за власть, самоутверждения, культа силы…

— Служа Птаху, ты обретешь внутреннюю силу.

— Но как мне противостоять Сету? — с тоской спросил Хаемуасет.

Наставник какое-то время молчал, размышляя. Перед ним стоял не просто послушник, но и наследник трона. А фараон был Верховным жрецом всех культов. Обсуждаемые ими темы были вне круга полномочий простого наставника новичков в храме.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Что дворец — обиталище Сета. И этот бог убил моего брата.

Наставник понял, что ему следует проявить благоразумие; да и потом, продолжи он расспрашивать, разговор будет долгим. Другие послушники, удивленные столь продолжительным отсутствием наставника, уже начали вертеть головами.

— Если таково твое мнение, то тебе тем более нужно вернуться на время в семью, — сказал наставник.

Хаемуасет кивнул.

— Но если хочешь открыть мне свое сердце, я готов тебя выслушать.

Однако бремя, отягощавшее память и сердце нового послушника, отягощало и его язык; освободиться от этой тяжести перед незнакомцем означало причинить себе боль. Время для этого еще не пришло.

Тем же вечером Хаемуасет вернулся во дворец. Его встретили радостно. На него не могли насмотреться. Он изобразил радость. Лег спать со своей женой Нехбет-ди и подарил ей обычные телесные радости. И даже получил свою долю удовольствия. Быть может, этим вечером она зачнет ребенка, который пополнит и без того плотную очередь наследников трона. Но, делая все это, Хаемуасет не мог избавиться от мысли, что видит себя как бы со стороны. Его на самом деле здесь не было.

Ка Хаемуасета покинула его тело.

Колосс был почти двадцать локтей в высоту. Его массивное тело с выставленной вперед левой ногой венчало безмятежное лицо фараона с накладной бородкой. Справа от него находилась фигура женщины, в три с половиной раза меньше по размеру. На картуше из розового камня значилось, что это Первая Царская супруга.

Рамсес повернулся к скульптору и кивнул.

— Хорошо, — сказал он.

Тот поклонился, польщенный, и шестеро помощников последовали его примеру.

Рамсес посмотрел на Нефертари.

— Мне тоже нравится, — сказала она.

Да разве могло быть по-другому? Ее во всеуслышание объявили Первой. Первой женщиной царства! И пусть рядом с изваянием супруга ее собственная статуя кажется колоском, выросшим возле пальмы.

Новые поклоны скульптора и каменотесов.

Царственная чета отправилась в храм, чтобы принести дары богу. Песнопения наполнили жилище бога, им вторили звуки цитры.

Рамсес поцеловал ноги статуи. Нефертари сделала то же самое. Сопровождавшие их писцы уставили столики, расположенные по обе стороны от изваяния бога, горшочками с благовониями и разложили там же цветки лотоса.

Царь проявил щедрость по отношению к небесным силам, дарующим людям жизнь.

А в Уасете, на берегу Великой Реки, их сын, юный жрец, смотрел, как на волнах покачиваются охапки цветов, которые люди бросали в воду, — в подарок богу реки Хапи. Цветы плыли по реке и не тонули. Он тоже бросил несколько веток цветущего розового куста. Временами ему казалось, что цветы, собираясь в островки, образуют плавучие сады. В окружающей Хаемуасета толпе его взгляд выделил мальчика, улыбавшегося во весь рот. Странно было видеть такую радость на лице столь несчастного существа: мальчик был горбат и одна нога его была короче другой. И все же глаза его сияли.

— Правда здорово? — спросил он стоящего неподалеку Хаемуасета.

Тот кивнул, обескураженный такой жизнерадостностью несчастного калеки. Он, живший в красоте и роскоши, никогда не видел, чтобы люди, у которых есть все, бывали так счастливы. В руках юный жрец держал последнюю розовую ветку, которую еще не успел преподнести в дар животворному Хапи. Он протянул ее мальчику.

— Брось ее для меня!

Мальчик, просияв, схватил ветку и, держась за руку Хаемуасета, бросил ее так далеко, как смог.

— Смотри, смотри! — радостно вскричал он.

Ветка всплыла и медленно двинулась вниз по течению. Река унесет ее в море.

Высоко в небе парил ястреб, наблюдая, как люди приносят жертвы реке, реке, но не ему. Ястребы не едят роз. И он полетел прочь.