Раноставы

ГУСЬ ШАХМАТНЫЙ

Целый день, как привязанный, Шахматный не уходил от окон, а к вечеру его и след простыл и на следующее утро не появился. Лёнька все спознал: к Мироновскому ручью сбегал, озеро обошел, к полудню перекинулся на другую сторону деревни. Мохоушку вдоль и поперек искрестил. Напоследок заглянул на Моховое. Там частенько, когда птица парит, собирались одинокие гусаки, дикие и домашние селезни. С палкой в руках измерил болото, кочки, камыши обшарил, чуть сам не утонул, разыскивая гусака.

У колхозного запасника, обнесенного пряслом в три жерди, остановился. На прожилине дребезжала береста. То она смолкала, то, вновь дребезжа, посвистывала между жердями. Казалось, что она нарочно прерывалась, будто дразнила Лёньку и пренебрежительно всплевывала: тьфю, тьфю… Он со злостью рванул дрожащую корочку с надорванной берестой, с хрустом сжал в кулаке, измельчил в крошки и наотмашь выбросил за изгородь. Измочаленный, опустился возле нее. Ему все опостылело, глаза бы ни на что не глядели. Так бы и сидел, не шевелясь, но грызет совесть, тормошит оплошность. Нечем ему оправдаться перед Исаковной. Хоть не возвращайся.

А каково ему, кто бы только знал! Лучше бы по голове бабушка ошевалдашила, чем мучиться так. «Да и пусть что хочет, то и говорит, — мелькнуло в голове. — Пусть все косточки перемоет, не вешаться же теперь».

От такой мысли посветлело в глазах. Даже запасник иным показался. Не запасник, а какое-то поле битвы. Из дальнего угла надвигались широкогрудые стога сена. Как солдаты. Плотные, приземистые, в почерневших после зимовки желто-зеленых пилотках, они плотными рядами шли на Лёньку. А два могучих зарода, как два боевых командира, впереди всех. Грозные, воинственные, подтянутые, как ремнями, березовыми перекидками, вели за собой остальных.

Вдруг от Бакланова прилетел ветер. Он, словно гранатой, рванул под передним стогом. Из-под подошвы вылетела охапка пуха, забуранило вокруг. Пух, кружась, опускался то между зародами, то садился на крутые бока, то приклеивался на могучие груди душистых великанов и сверкал медно-серебристыми блестками.

Разом перевернуло Лёнькину душу, и он подлетел к зароду. На полу торчали взъерошенные маховые перья, голые стержни с раздавленными очинами и растерзанные кости птицы. Лёнька закричал:

— Нет, нет, неправда! Это не он, не Шахматный!

Он кинулся от зародов в березовый колок. Но и здесь почудилось. Из полеглой, прошлогодней осоки вытянулась шея гуся. Мальчик ринулся навстречу. Но оказалось — трухлявый пенек. Он хлопал полами бело-черной в горошек распашонки. Трепыхнувшись раз-другой, оборвалась рубашонка и метнулась на сырую прогалину, прошуршала мимо Лёньки в глубину лесочка. Между кочек остался торчать догола раздетый пенек-беспризорник. Ветер-жалостник запахнул жухлыми листьями наготу буроподпаленного тела. Пенек, стыдливо выглядывая из укрытия, улыбался мальчонке, закусывая былинку черными потрескавшимися губами зарубки. Мальчишка рассерженно пнул пенек. Он переломился. Сломленная верхушка отлетела и, как ни в чем не бывало, воткнулась между кочек.

Где Шахматный? Что с ним? Куда он мог запропаститься? Не канул же в воду!

Вернулся Лёнька поздно. Ночь не спал, от подоконника не отходил, все глядел на улицу. Не раз ему мерещилось, что где-то совсем рядом раздавались крики Шахматного. И каждый раз обманывался.

Когда растаяли в небе кичиги и нити рассвета мелкой проседью легли на сгусток темноты, Лёнька выбежал на улицу и помчался к бабушке, надеясь там встретить гуся. Во дворе пусто, мертво. Надежда встретить Шахматного окончательно пропала, и мальчишка вновь пустился в поиски. Он успел побывать в Якшинских ситках, но так и вернулся ни с чем. Да еще и в школу опоздал.

В пятом классе подводили итоги операции «Доброта». Пионеры сдавали рапорт за рапортом. Шло, как говорится, ровным-ровнехонько, ладно да гладко, без шершавинки.

И нате — осечка! И на ком? На Лёньке Козлове. Мальчишка молчал. Как воды в рот набрал. Сверстники простригли его глазами с головы до пят, готовые проглотить одним глотком. Но Лёнька был невозмутим. Его горе больнее чужого презрения. Если бы не оно, то не хуже, а может, лучше их отчитался.

Эх, Шахматный, Шахматный! Куда ты делся? Провалился как сквозь землю! Ни следа, ни ниточки после себя не оставил. Как докладывать классу?! Рад бы сказать, да грехи не пускают. Как объяснить ребятам? Сказать — засмеют, молчать — не поймут, хуже того — осердятся. Изворачиваться крученой ниточкой не в его характере. Не таков он — Лёнька Козлов. Будь, что будет. Только говорить-докладывать — боже упаси! На дух промолчит.

И тут не выдержала классная руководительница Нина Павловна.

— Что молчишь?

Не выдерживает и Лёнька: молчанку как рукой снимает.

— О чем говорить?

— Разве не знаешь?

— Что уж тут знать, ясней ясного.

— Тогда в чем дело?

— Ни в чем. Что пристали? Заладили: в чем да в чем?

— Вон как заговорил! — воскликнула с обидой классная, сжав тонкие прижимистые губы.

Класс встал против Лёньки. Еще бы! Мыслимо ли говорить ученику с учителем, как со своей ровней. И он кричал, шумел, требовал извинения.

— Отстаньте вы, — наконец заступился за друга Петька Лисьих. — Если хотите знать правду, то он больше сделал, чем мы все взятые.

— Почем ты знаешь? — сердито процедил Лёнька.

— Не знал бы — не говорил.

— Знаешь, дак молчи. Нашелся знахарь.

— Хи-хи… Секрет, — прыснула Тамарка Поспелова. — То ли мы не знаем.

— Молчи ты! Выскочка, тараторка, — оборвал Лёнька и Тамарку.

— Я выскочка, да? Я тараторка, да?

— Да-да-да, — очередью выпалил Лёнька.

— Тогда ты, ты, — захлебываясь гневом, кричала Тамарка, — знаешь кто?.. Гусиный пастух. Вот ты кто!

Класс затрясся от смеха.

Лёньку, словно хлыстиком, передернуло обидой. Ну, теперь держись, Тамарка, распухнут на носу твои коноплянки, ответишь ты за свое скалозубство. И он подскочил к парте, где, как гусиха, заерзала Тамарка. Лёнька замахнулся на нее, но, опомнившись, резанул глазами по нагловатому испуганному лицу, пробежал на виду у всех и, брякнув дверью, вылетел из класса.

По улице он не бежал, а летел, не чувствуя под собой ног. Летел, пока не споткнулся и не упал. Очнулся у Исаковны в ограде. Его бросило в жар: теперь уж бабка спуску не даст. Ждала день-два, но не три же ждать. Мытарства твои бесполезны. Их никто не поймет — нужен результат. Разве учует Шахматный горе. Поди, плавает где-нибудь и в ус не дует. Берегись, Лёнька!

Вдруг со стороны Мохового болота, вспарывая упругий холодный воздух, донесся отрывистый голос птицы. Лёнька, затаив дыхание, замер. Над ним низко, почти над головой, махая могучими крыльями, пролетел Шахматный. Громко крикнув, он с шумом шлепнулся в огромную лыву прямо перед садиком.

В деревянном пятистенке отозвались гусыни.

На их крики рванулся Шахматный. Не рассчитав, он ударился в ухватины тынка. Подминая прошлогодние дудки полыни и конопли, тяжелым камнем свалился вниз. Потом вновь взмыл вверх и стремительно бросился на окно. Дробно застучали переплетены рамы. Зазвенели стекла. Шахматный попытался влететь в комнату, но оборвался и рухнул в сад.

Крики гусынь вновь подняли его. Он стучал, барабанил крыльями, рвался напролом в избу. Стучал и стучал, пока не треснула крестовина рамы. В зияющую дыру вылетела гусыня.

— Боже, боже! — услышал Лёнька, как только вбежал в комнату.

— Кикиморы окаянные, ошалели! — сидя на койке, размахивала руками бабушка. — Спасу нет: орут, рвутся, мечутся, как угорелые.

В садике застучала радостная дробь вылетевшей узницы-наседки и Шахматного.

— Вот что значит разлука, — вздохнула старушка. — Правду говорят, что не токо человек скучает в одиночестве, но даже и птица. Выпусти их на волю, сынок. Пусть походят вместе. Лучше на гнезде сидеть будут.

Лёнька бросился ловить гусынь. Те ошалело орали, разлетаясь в разные стороны. Пегая опрокинула ведро с водой. Оно, бренча дужкой, покатилось к порогу. Гусыня взлетела на него и, переступая с ноги на ногу, плавно раскачивалась на кромках, словно дразнила мальчишку: попробуй, мол, поймать.

— Не уйдешь, — ярился Лёнька и скачком очутился около Пегой. Та взметнула крыльями и, оставив полхвоста в Лёнькиных руках, взлетела на столешницу. Ее с ног до головы окатило мукой, и она, ничего не видя, заметалась из окна в окно, из простенка в простенок, ломая и разбрасывая посуду, цветочные горшки, землю, корни, стебли и листья.

— Разве так можно? — простонала бабушка. — Открой двери, они сами выйдут.

Исаковна и до случившегося едва перемогалась, а сейчас и вовсе ее не узнать. Лицо страшное, перекосившееся, щеки белее коленкора. Морщины, заполненные слезами, дрожали, голова тряслась.

На другой день ее положили в больницу, а перед отъездом она все-таки позвала Лёньку и тихо сказала:

— Береги гусей. На тебя вся надежа.

Забот свалилось на Лёньку хоть отбавляй. Нужно присматривать и за Шахматным, и следить за гусынями. Они же оказались с норовом. Особенно молодуха. Пегая и Серая с горем пополам вывели цыплят. А эта — будь она неладная — совсем перестала сидеть на гнезде. Того и гляди, застудит яйца. Лёнька ни шагу не отходил от нее. Глаз не спускал. Тут и дневал, и ночевал.

Наконец послышались глухие щелки. Будто кто-то семечки грыз. Щелки усиливались, превращаясь в частую стрельбу. Появились первые позывные: цым-цум, цым-цум… Потом новорожденные осмелели: гудом загудели. Видно, обрадовались: белый свет увидели.

— Тига, тига, — зовет подопечных Лёнька. Они бегут со всех ног, как маленькие дети на ласковый зов матери. Вытянув желтые шейки, растопырив крылышки, путаясь в густом конотопе и подорожнике, кувыркаются, падают, вновь встают, бегут, обгоняя друг друга, сощипывая темно-синими с белыми крапинками бобочками-носиками пищу, которую Лёнька старательно разжевывал и порциями равномерно расплевывал на мягкие подушечки-спинки.

Вот и пришло-подкатило незаметно времечко, и наступила пора выгонять стадо на озеро.

— Хватит на дармовщине ехать. Сами добывайте пищу, — смеясь, грозит Лёнька и, чтобы ускорить перегон стада, складывает цыплят в решето. Все бы прошло благополучно, да последний цыпленок оказался слишком бойким и беспокойным. Он захлопал крылышками, заметался в решете и, вспрыгнув на краешек обруча, свалился на землю. Крепко стукнувшись кнопкой носа в вывернутый пожелтевший пластик, громко и жалобно запищал. Разбросив крылышки, выкатив от испуга бусинки-глазки, пустился наутек к родителям.

Отец-заступник враз выбросил простыни-крылья. Лёнька не успел и глазом моргнуть, как гусак очутился на нем. Он вцепился в ржаные кудри и, скользя по спине ногами, с яростью хлестал обидчика.

— Отцепись! — взревел мальчишка, стараясь отбросить разъяренную птицу. Но это сильнее озлобило гусака. Он щипал, теребил волосы, долбил, как дятел, макушку, взбирался на плечи, разрывал рубаху, больно царапал тело. Оголились кровоточащие рубцы. Они росли и тут же, синея, затекали. Больно горели спина, бока и плечи.

Мальчишка присел, поднялся, закружился винтом, выбежал на дорогу и, ничего не разбирая, пустился напрямик. Только тут вспомнил про цыплят. Остановился. Решето гудело, ходило ходуном.

А Шахматный будто ждал простора: лихим наездником пришпорил бока Лёньке. Мощными ударами гусь развернул мальчонку и погнал к разгалдевшимся гусыням.

Лёнька запнулся и со всего маху свалился в лужу, чуть не раздавив решето. Орехами разлетелись цыплята, а Шахматного как ветром сдуло. Его ободрила победа над Лёнькой. Он торжествовал. Взволнованно, захлебываясь от радости, скороговоркой тараторил о своей победе.

— Не радуйся. Расплатишься за все, разбойник, — пригрозил Лёнька, Но гусак и тут не стерпел — ущипнул мальчишку.

— Ах ты, злодей, — взбеленился Лёнька и ударил гусака хворостиной. Тот отлетел и блажно заорал. Но, опомнившись, вдруг спохватился, весь подобрался, высоко и гордо поднял красивый мраморный столбик шеи и с видом победителя зашагал к своей расшумевшейся ватаге.

Лёнька нес в решете неугомонных гусят, за ним, повинуясь, но все еще сердясь и косясь, бежал Шахматный, следом, не отставая, торопились гусыни.

Еще издали он заметил знакомую проушину, зажатую мелким ракитником и плотным камышом.

«Само то, — подумал он. — Здесь мелко: лодыжки не скроет и видно кругом».

Закипела тихая заводь, закишела набухшими горошинами-птенцами. Откуда у них взялась такая прыть и уверенность? Будто никогда не уходили они отсюда, родились и выросли здесь. Снуют, словно челноки, друг за дружкой, ныряют, топорщат иссиня-белые, острые, точно иглы, маленькие, чуть заметные зорьки. То поднимаются на хвосты-рулевые, задирая пушистые головки, со щелком черпая кружившуюся кучами мошкару, то падают в воду и вновь то тут, то там мелькают темными искорками.

Вскоре они и вовсе осмелели. Что им мелководье и тихий затон! Подавай им глубину, простор, на то и родились гусями. Они словно по команде ринулись цепочкой за камыши. Оплеснуло их волной, выбросило на гребень и вновь кинуло в черную впадину. Но они идут и идут наперекор волнам.

Страх охватил Лёньку, да и гусям, видно, стало не по себе. Они то и дело вскидывали головы, тревожно гоготали.

Потом по сигналу вожака поднялись на крыло и, пролетев камыши, сели впереди детенышей.

Раскинув метровые крылья, Шахматный закричал. Грозно и твердо, будто отдавал приказание. Несмышленыши, а сразу поняли отца: повиновались. Взрослые взяли их в кольцо и, затабунивая, повели к берегу.

Все присмирели. Каждый занялся своим делом.

Гусыни плескались, ныряли, широко разбрасывая хвосты-кувшинки, перья которых, как лепестки, покачивались и дрожали на поверхности. Уже отливает радугой отмытое тело, а они, не уставая, ныряют и ныряют. Иногда надолго уходят под воду: ищут пищу. Вынырнув, — как они старательно промывают ее, точно полощут белье, а прополоскав, начинают прихлопывать клювами-вальками и перетирать на зубах-терках! — с шумом глотают.

Гусыни увлеклись настолько, что забыли обо всем на свете.

Зато верным стражем стоял на берегу Шахматный и глядел на всех свысока.

— Иди, иди, буян, — позвал к себе гусака Лёнька. — Не бойся.

Тот пристально взглянул на парнишку и клювом дробно застучал, словно колотушкой.

— Хватит сердиться. Что было, то прошло.

Гусак оживился, приосанился. Взъерошенные перья разгладились. Шея выпрямилась. Вокруг нее ярко вспыхнуло кольцо сизых перьев. Под ним вздулся наплыв, похожий на бабочку. Темно-синяя нить расчеркнула белизну шеи. Спина загорелась сизыми кубиками и стала похожа на шахматную доску. Сейчас он полностью отвечал своему названию. Не гусак, а франт франтом. Как жених вырядился. Он весь выходил из себя. То встряхивал, то поправлял, то сжимал и удлинял галстук; то, изогнув крутую нежную шею, запускал клюв под левое, под правое крыло; то поочередно, то враз распускал, то складывал крылья, образуя из них пересеченные антенны; то сновал по зобу, то громко щелкал, словно ломая хворост; то чистил и чистил без того мытые и перемытые перья. Потом шумно встряхнулся, высоко вытянул гордую красивую шею, посмотрел, как в зеркало, в ровное стекло озера, точно сверяясь, все ли в порядке и понравился ли он Лёньке, и наконец громко крикнул и уверенно шагнул в воду.

Полорото-беззаботные малыши расползлись в светлые, чуть морщинистые стеклышки-лунки. В них казались небрежно расшвыренными детскими варежками-пуховичками. То они вдруг залезали в скрипун-траву, то, высоко задрав вербно-желтые напалки-шеи, шустро сновали в жидкой осочке, то вновь бороздили голубые лывки, юрко несясь за летящей стрекозой или бабочкой. Оттого трава шумела, шевелилась, словно живая.

Стадо постепенно отошло, обмякло и застрочило в камышах и траве, забыв предосторожность.

Откуда ни возьмись, не из тучи гром, налетел коршун. Гуси бешено заорали, шумно захлопали крыльями, отпугивая стервятника. Коршун взмыл в небо, сложив крылья, прицелился и, выбрав жертву, стремительно бросился на нее. Но удар отвел Шахматный.

Началась яростная атака. Коршун делал один заход за другим. Раз Шахматному удалось ухватить здоровым крылом стервятника. Отлетев, он ударился в тополиную верхушку и, не теряя равновесия, нырнул в прогалину между кустами. Обогнув их, вновь набрал высоту и, наводя страх, со свистом промчался над стадом. Потом, чуть умерив свой пыл, стал расчетливей и умней. Не долетая метр-два, вызывал отчаянный переполох, резко сворачивал в сторону и, петляя след, отманивал взрослых от малышей.

Коварным оказался стервятник. Опытным и смелым. Ни перед кем и ни перед чем не останавливался. Он обвел и гусынь, и Шахматного, и Лёньку. Выбрав момент, хищник бросился на жертву. Зажав в когтистые лапы цыпленка, он медленно и уверенно поволок добычу в ближний березовый колок, за Мироновку.

На двоих горе — полгоря, на четверых — четверть горя, на целое стадо — как рукой горе сняло. Только у Лёньки оно никак не проходило. Зато сроднило оно его с гусями. Малыши так вовсе без него не обходились. Прикипели они к нему. Крепче крепкого. Ничем не оторвать. И стали они теперь неразлучными.

Куда Лёнька, туда и они. Лёнька купаться — они с ним. Он нырнет — они следом. Вынырнет, они тут как тут. Ждут-пожидают. Приглянулось им, как пастушок ухаживает за ними. Купает да ополаскивает их. Поднимет на ладошках высоко-высоко и отпустит. Разбросят они крылышки и, как на легких парашютиках, спускаются на воду. Иные с головками и ножками уходят в глубину. Но на Лёньку не сердятся. А наоборот: вынырнут и ждут своей очереди. Прямо как маленькие ребятишки. И милые, и поперечные, и взбалмошные! Ни за что не дадут Лёньке покоя, если хороший ум на них не придет да не натешатся досыта. А уж как счастливы!

Бывало, задремлет мальчишка на пригорке, собьются они кучей и, цымкая, усядутся рядом с ним. Так друг друга и караулят: один спит, другие дремлют.

Как-то они потеряли Лёньку. Очнулись, а его нет рядом. Они и давай кричать. Да так, что взбаламутили всю округу. Родители приступиться к ним не могут. И уговаривают, и объясняют им по-своему, а они не унимаются, слышать не хотят. Подавай им Лёньку — и все тут. А где его взять? Был да сплыл.

Он ужинать убежал. Рассчитал: пока дремлют цыплята, туда-сюда — десять минут. И все будет тихо да мирно. Откуда он знал, что так обернется.

Гаркнул тогда Шахматный во все горло, словно старшина. Сердито да ревниво скомандовал: становитесь, мол, в строй, желторотики, и пойдем искать Лёньку.

Самому-то ему тоже жалко парнишки. Какая оказия с ним стряслась? Немедленно надо в розыски. И быстрей быстрого взмыл на крыло. Да тут же и опомнился: малы его дети. Крылышки, что перышки. Чиркают по воздуху, а ни с места: воздух промеж зорек свистит. Спустился тогда к ним и впереди всех побежал. Пустились за ним и остальные, гордо выпячивая набитые зобики.

Для порядка вожак выскакивал из общего строя, щелкал клювом, покрикивал на тех, кто отставал.

Со стороны и впрямь можно подумать, что Шахматный командует настоящей ротой: «Быстрей, не отставать!»

Так и завел он птичий строй на улицу, не унимаясь покрикивать да пошумливать на отстающих.

Первыми их заметили ребятишки. Побросали они свои шаровки, в изумлении открыли рты.

Строй же, не замечая ребят, шпарит посреди улицы. Из переулка вдруг вывернул грузовик и, не отворачивая, полетел прямо на стадо. Беда вот-вот обрушится на гусей. Кинулся первым на выручку Митька Заболотнов. Заорал ошалело, разгоняя по сторонам стадо. И сам чуть-чуть не попал под машину.

Выскочил из кабины Проня Палкин и, дрожа, разразился бранью:

— Куда лезешь? Жить надоело!

— Дык я, я… — зазаикался Митька.

— Вот перетоптать их всех, дак будете глядеть, — прогремел напоследок Проня и, подкинув «зилку» газу, умчался в центр села.

— Чуешь? — приложив ладонь к уху, а другой рукой осторожно ставя на стол сковородку с дымящимся жареным картофелем, обратилась мать к сыну.

— Что?

— Голос Шахматного.

— Откуда ему взяться?

— У тебя надо спросить.

— Они не заметили, когда я убежал.

— Ты их не проведешь. Они хитрее тебя.

— Они же спали. Если и заметили, что нет меня, то им все равно не добежать так быстро.

Под окнами закричали гуси. Лёнька открыл створку и удивленно крикнул:

— Ах вы, хитрули! Чо вам надо?

— Тоскуют они без тебя. Вот и примчались быстрей ветра.

Когда Лёнька вышел за ограду, взрослые с радостью подлетели к нему, наперебой рассказывая и жалуясь на своих несмышленышей. Те сразу догадались, что о них говорят, и ринулись к Лёньке.

— Хорошенькие вы мои, ненаглядные мои, — поочередно беря в руки то один, то другой крохотный комочек и осторожно гладя, ласково приговаривал Лёнька.

Мать подошла к сыну, положила руки на плечи и, глядя в глаза, спросила:

— Знаешь, о чем я думаю?

— Скажи.

— Не пойти ли тебе на птицеферму, а?

От неожиданности Лёнька растерялся, не знал, что ответить.

— Скоро каникулы, — продолжала серьезно мать, — вот и поможешь колхозу.

— Возьмут ли? — засомневался Лёнька.

— Возьмут, возьмут, — уверила мать и тут же добавила: — Хорошенько подумай. А мне некогда, надо бежать на ферму.

Мать повернула за прясло, поднялась на взгорок, опустилась в лощину с густыми черемуховыми кустами, миновала ветлечебницу и скрылась за ее пристройками, а Лёньке чудилось, будто кто-то, тихо пришептывая, гадал на ромашке: «Возьмут, не возьмут».

Постояв у ворот, вновь погнал табун на болото.

— Нина Павловна, — жалобилась Галька Обухова классной руководительнице, — не надо мне другого подшефного. Оставьте мне деда Евлентия.

— Галя, я же говорила тебе, что к деду приехал внук Володя Поляков. Вот и пусть он за дедом ухаживает, а ты другого возьми. Разве мало у нас пенсионеров?

— Я уже привыкла. Ведь я с первого класса шефствую над дедом.

— Ну хорошо, Галя. Тогда вас будет двое: ты и Володя. Согласны?

— Конешно, — радостно воскликнула Галька и тут же повернула голову на заднюю парту, где сидел Володя. Сидел он на парте один. Будто специально для него в начале года поставили парту: она пустовала до его прихода. Парта оказалась ему как раз по росту. Он был высокий и стройный. По росту ему надо бы сидеть где-то в восьмом классе, а он среди «малолеток», как называли старшеклассники пятиклашек. То ли он стеснялся своего роста, то ли от природы наделен молчаливостью и кротостью, но только в дела ребят не встревал и себя не выказывал. Одним словом, ни в чем себя не проявил.

Он сказал, обращаясь к Гальке:

— Дед заказывал, чтоб ты пришла.

— Правда? — обрадовалась Галька.

— Истина, — коротко ответил Володя.

— Тогда пойдем к нему.

— Ладно.

Прозвенел звонок, и все стали собирать сумки, хлопая крышками парт.

Лёнька испугался, что все уйдут, а он так и не насмелится рассказать ребятам о задуманном. Кое-кто, уже прощаясь с Ниной Павловной, направился к дверям. И тут он закричал:

— Постойте!

— Чо еще? — недовольно выпустив дверную ручку, буркнул Толька Коробицын.

— У меня есть предложение.

— Хватилась Матрёна!

— Выкладывай, Лёшка, — заорали почти все в один голос — Выкладывай!

Вдруг Лёнька сробел: «Осмеют еще».

Он махнул рукой и, резко отвернувшись, сказал:

— Я хотел посоветоваться, да уж ладно, когда-нибудь в другой раз. Идите! Я так.

— За так нужен кулак, — дружелюбно погрозил Юрка Жуков.

— Говори, Лёнька!

— Не молчи!

От любопытства загорелся весь класс.

— По душе ли будет? — промямлил Лёнька.

— Не тяни. Валяй!

— Понимаете, какое дело…

— Скорей, а то в кино опоздаем.

— Ну… Знаете… В общем…

— Да ты что? Язык проглотил?

К Лёньке сразу подскочило несколько человек. Они, смеясь, начали колотить сумками по спине и громко приговаривать:

— Быстрей, быстрей!

— Пойдемте на птицеферму, — словно выстрелил Лёнька.

— Ха-ха-ха, — закатилась Тамарка Поспелова и, просмеявшись, с ехидцей добавила: — У бабушки полстада угробил, сейчас за колхозное взялся.

— У, колючка! — напустились ребята на Тамарку.

— Пусть сам скажет, — огрызалась Тамарка.

— Нам и не надо объяснять. Мы сами знаем.

— Не ему говорить!

— Может, тебе? — выкрикнул Петька Лисьих.

— Хотя бы.

Спор оборвала Нина Павловна.

— Дельное предложение. Его нужно принять. Как думаете?

— Правильно, — закипел класс.

— Тогда голосую. Кто за? Против? — Нина Павловна, помолчав, объявила результат. — Единогласно.

Класс расходился шумно, радостно обсуждая Лёнькино предложение.

Лёнька не пошел вместе с ними домой, а свернул на озеро и направился к лесу на высокий мыс, с которого, как на ладони, видно село. Присмотревшись внимательно, он увидел двух женщин, которые полоскали белье на дощатых плотках. Через минуту от них отделилась лодка. Она шла легко и быстро. Мужчина, сидевший в лодке, пел.

У Лёньки захватило дух. Кажется, никогда ему не было так хорошо, как сегодня. Ему хотелось, чтобы всем людям было хорошо и прекрасно. Он бросился на песок и, задрав ноги над головой, пошел на руках вдоль берега.