Расплата

ГЛАВА ВТОРАЯ БОЙ В ПАВЛОВКЕ

Предрассветная лазурь в зените, угасающая звездная сыпь над головой. Занималась заря.

На одной из улиц Павловки еще пятой армией были оборудованы несколько блокпостов. Западное танкоопасное направление оборонял взвод морских пехотинцев числом двадцать под командой замполита Д. В центре села на КП было шесть бойцов под командованием старшего лейтенанта Бормотова, командира гарнизона собственной персоной. А на правом фланге на четырех равноудаленных постах несли службу еще двенадцать человек под началом старшего лейтенанта Кадермятова. Итого 40 бойцов десантно штурмовой роты 155 отдельной гвардейской бригады морской пехоты Тихоокеанского флота. В доме культуры правда были еще корректировщики из спецназа Тихоокеанского флота. 8 человек холулайцев, как их называли. У спецназа были свои задачи и приказ выйти из села в случае прорыва противника. До сих пор противник попыток прорыва не предпринимал. Он яростно расстреливал Павловку из всех калибров — не было и дня, чтобы в дом культуры, где находились холулайцы не прилетели с полдюжины снарядов и мин разного калибра. Правда здание дома культуры было зданием крепким (недаром построено в советские годы) и многочисленные попадания оставляли на нем рубцы и пробоины, но обрушить не смогли.

Южнее этих блокпостов на главной дороге на восточном ее крыле находился еще один блок пост, который охраняли ополченцы (морпехи прозвали их фиксиками). Ходила за фиксиками дурная слава — в случае организованного прорыва противника могли фиксики неорганизованно отойти, оголив фланги. Тут еще надо отметить, что по боевому уставу сухопутных войск оборонять Павловку должны были силы числом не меньше батальона. Это пятьсот человек с техникой. А тут всего сорок морпехов, восемь холулайцев и ополченцы. Ого-го.

Часть сельчан покинула Павловку с началом обстрелов, но были и такие, кто остался. Ежедневные обстрелы, первые раненые среди местных и обезумевший от страха и ужаса разум неисповедимыми странными путями нашел объяснение и отдушину своему горю — «Через ци гади наши по селу бьють». И потянулись по селу в сторону постов липкие косые взгляды. И прошел над дворами не то шепот, не то рокот — «У-у-у, сволота!»

На правофланговом посту два матроса наблюдали из блиндажа за дорогой, а метрах в двадцати от них на крыше заброшенного дома расположилась наша снайперская пара, присланная в усиление караула. Вокруг Павловки уже несколько дней было неспокойно, а глубокой ночью на блокпост командир передал — быть готовым к бою — около села заметили группу человек сорок. Тут как водится, началось — часам к четырем утра, когда темнота стала абсолютно непроглядной, в ПНВ сел аккумулятор и матросы начали «слушать темноту». Всем известно, что в темноте натренированный матрос определяет шаги метров с тридцати. И было так, что в блиндаже один матрос был именно натренированный, а второй, выражаясь языком морским, — салаженок пороху не нюхавший. Позывной у опытного матроса был Свят. В темноту Свят смотрел кошкой, бережно храня тишину и вслушиваясь.

— Кто-то идет, — прошептал Салага и посмотрел на Свята вопросительно. Свят приложил палец к губам, прислушался:

— Идут, — уверенно сказал Свят, достал из окопа гранатомет и посмотрел на будильник, которым в блиндаже отмеряли вахту — 3:55.

Беспорядочно и молча по огородам на блокпост шли человек десять вооруженных. Шли уверенно, не таясь. Снизу на фоне ночного неба Святу стали отчетливо видны силуэты с оружием, мачтами антенн и патронными ящиками. Вмиг обострившимся зрением он разглядел даже тактические шлема с камерами у двух передних.

«Идут и идут. Сколько же их?» — подумал Салага.

— Восемь, девять, десять — сосчитал Свят.

Совсем рядом с блиндажом идет, ступая тяжело уверенно, украинский пулеметчик и отчего-то невыносимо, предательски громко стучит сердце. Салагино сердце стучит. «Чего снайперы-то ждут?» пронеслось в голове у Салага и он покосился на крышу слева, а Свят, словно вопрос относился к нему, завел глаза к небу.

«Им-то хорошо», — глядя на крышу с тоской и ненавистью, продолжал думать Салага. «А нас тут побьют к свиньям. Вон пулеметчик уже в десяти шагах. Вон еще двое прут прямо на нас. Не видят они что-ли, сволочи, куда прут!?».

На черном небосклоне мирно светили тусклые звезды, шуршали над орешником летучие мыши. Темны ночи в червонной Украине. Страшны. На крыше, как зверобои в засаде, замерли две тени. Затаились тени. Ждут, выверено и расчетливо выбирая цели. Вдруг темнота треснула. С крыши посыпались оглушающие выстрелы. Силуэты раскидало с дороги. В блиндаже хищно лязгнул затвор и, освещая лица матросов, завел музыку веселый Салагин пулемет. В тылу тоже загремело и небо вокруг села вспыхнуло сумеречно-алым. Начался бой. Две сотни самостийных хлопцев пошли на штурм Павловки, а салютовали им с трех блокпостов три дюжины морских пехотинцев Тихоокеанского флота. Из садов и огородов зазвучали беспорядочные выстрелы. Грязными матерными словами кто-то закричал из темноты с западенским акцентом. На крыше блеснуло и крик оборвался. У обочины показались две фигуры, фигуры припали к земле и оттуда застрочил, выплевывая снопы огня, украинский пулемет. Свят достал гранатомет, выждал, когда снопы пуль пролетят над блиндажом, привстал, зачем-то открыл рот, словно собирался зевнуть, и выстрелил. В отсветах вспышек замелькали силуэты, показался минометный расчет и из темноты донеслись яростные крики «Русские, сдавайтесь!» Снова загрохотало за спиной, у второго поста и из темноты вынырнули двое с красно-белыми повязками. Матрос запрыгнул в блиндаж Свята и открыл огонь по обочине. Вторым оказался старший лейтенант Кадермятов. Он на бегу бросил матросам «Прикройте» и нырнул в темноту по ту сторону дороги, направляясь к посту с ополченцами. Не знал старший лейтенант, что ополченцы, к которым он пробивался, чтобы помочь им отойти, приняв скоротечный бой и потеряв пятерых и командира, который с одним ополченцем отошел к дому культуры, покинули блок-пост и садами-огородами, не привлекая к себе внимания и не предупредив матросов, вышли из села, пропустив штурмовиков на святов пост. Если бы знали об этом матросы, то уж наверное не пустили бы старшего лейтенанта на верную смерть или лучше — догнали бы отступивших ополченцев и отпустили бы их души на покаяние. Но они не знали. До блокпоста старший лейтенант не добежал. И слава богу. Там уже хозяйничал украинский минометный расчет, который и открыл огонь по святову посту. Две мины легли аккурат за спиной старлея, окончив его крестный путь 8 мая в четыре утра.

Со второго поста вышли на связь, приказали держать дорогу, а через несколько минут из-за деревьев показались трое. Первым шел человек в горке и по тому, как он двигался, как держал автомат, видно было, что человек он военный. С ним были двое с камерами на безухих шлемах, тоже вооруженных. Салага посмотрел на крышу и подумал с тревожной тоской «Чего это снайперы опять молчат?» Тревога нарастала. Тройка продвигалась бесшумно и оказалась между снайперским домом и блиндажом Свята. Выходило так, что позицию снайперов обнаружили и теперь им заходили в тыл. Выходило погано. А тут еще за дорогой послышались шорохи и над полотном показались фигуры. С ночи у матросов не было связи с командиром, а ближе к утру чудесным образом пропала связь и со снайперами, так что в ходе боя матросы переговаривались с ними голосом. Но сейчас совершенно немыслимо было кричать. Тройка противника была метрах в двадцати от блиндажа, а с дороги перебегали и перебегали бесконечные, как показалось Салаге, цепи.

«Вот блять» — подумал матрос и сменил магазин.

— Вот блять, — молвил Салага и, глядя на дорогу, пустил ленту в пулемет.

Что подумал Свят неизвестно. Он разогнул усики на гранате и метнул ее в тройку. Матросы нырнули в блиндаж и слышно было, как над ними с шипением змеиным прошуршали осколки и с темного неба на головы матросов посыпались ошметки земли. Из темноты донеслись крики и приглушенный топот. Двое скрылись, а третий в горке, не иначе, как раненный, заполз за столб и тихо матерился.

— Заныкался? — промурлыкал Свят и кривая ухмылка располосовала его лицо. Он дал в сторону столба длинную очередь и шум за столбом смолк. А со стороны дороги все напирали и напирали. Вдруг сзади, там, где находился второй пост, выскочили несколько человек и молча бросились к блиндажу. Видно было смутно, что бежали они легко и добежали бы до самого блиндажа, если бы не Салага, потому что он с совершенно бледным лицом развернул пулемет в тыл и пулемет ожил и запел и затрясся в ночи, выплевывая пламя — трра-папа. Встреченные пулеметным огнем в упор, наступавшие круто повернули обратно и растаяли в темноте, потеряв троих. Командир их с усами, постриженными по-английски, осторожно выглянул из-за угла дома и с какой-то тоской и злобой сказал темноте:

— Тэкс, еще один пулемет, — он вытер лицо тыльной стороной ладони, повернулся к бойцам, — Ладно. Пошли дальше. Нехай азовцы сами этот блиндаж берут. Сколько у нас эти морячки задвухсотили? Троих уже? Ну вот нехай сами теперь.

К пяти утра грохотало по всему селу. И как грохотало! Где-то далеко, в стороне первого поста ухнул гранатомет, а около блиндажа случилось подозрительное замирение. В виду того, что противник обошел третий блокпост, вошел в деревню с флангов и возможно с тыла, в виду того, что связи с командиром и вторым постом не было, было решено отходить. Снайперская пара и три матроса дошли до второго блокпоста в глубине села, но никого там не обнаружили и собирались двигаться дальше, когда из соседней улицы на них, соткавшись буквально из воздуха, вышли полтора десятка человек с желтыми повязками. И видно было, что эти так просто не отойдут — слишком неравны были силы. Первый номер снайперской пары, шедший головным, облизал разом пересохшие губы, аккуратно положил винтовку на землю и не спеша перенес из-за спины автомат, но команду подать не успел. Свят как-то незаметно вскинул на плечо гранатомет и, почти не целясь, с колена выстрелил. В дыму матросы рванули в центр села, а украинцы отползли назад. Уже по дороге к дому культуры перестреливаясь с отдельными группами, пятерка попала под минометный огонь. Было похоже, что миномет наводился «на слух», потому оставшийся путь матросы преодолели галопом, стараясь не выдать себя стрельбой. Когда они наконец добрались до дома культуры, на площади уже разгорался стрелковый бой. Украинцы вели огонь издалека, избегая подходить ближе. В здании дома культуры матросы занимали позиции у окон, держа под обстрелом прилегающие к дому культуры улицы.

На рассвете бой на обоих флангах усилился, а рация Кадермятова замолчала. Бормотов отправил к нему небольшую группу, а сам остался на КП с тремя снайперами и фельдшером. Около 5:30 группа, отправленная Бормотовым на восточную окраину села, вернулась и доложила, что ни Кадермятова, ни матросов на блокпостах они не нашли. Нашли следы боя и тела противника, а по дороге даже видели его, противника, на главной улице и вступили с ним в перестрелку. Причем словно в подтверждение этим словам по командному пункту, к которому только что вернулась группа, открыли огонь с соседней улицы. Метрах в ста пятидесяти от командного пункта находился дом культуры и Бормотов приказал матросам отходить туда. Так, отстреливаясь и перебегая, тройками добежали до дома культуры. Бормотов и один из снайперов поймали по пуле в спину, но добежали все. К этому времени в доме культуры собралось около тридцати человек, включая восьмерых холулайцев, двенадцать матросов, которыми командовал Кадермятов и пробившегося в дом культуры командира ополченцев с одним солдатом. По дому культуры уже вели огонь со всех сторон и особенно плотный из окон школы напротив. Матросы распределились по этажам и повели огонь по наступающему противнику. Как раз накануне в дом культуры привезли боеприпасы и матросы встретили наступающих таким яростным огнем, что те были вынуждены отойти в школу напротив, заняли несколько домов вокруг дома культуры и оттуда начали с остервенением бить по дому культуры, а из Угледара и из-под Павловки по нему открыла огонь украинская артиллерия. Бормотов связался с комбатом.

— Пришлось отойти в ДК, товарищ комбат.

— С Кадермятовым связь есть?

— Нет.

Трубка посопела:

— Сколько у тебя людей?

— Двадцать девять.

— И Десант с тобой?

Трубка сделала ударение на первый слог.

— Так точно.

— Угу, — подумала трубка, — Что намерен предпринять?

Бормотов выждал, когда пулемет сделает паузу, сбавил голос и сказал так, чтобы матросы не слышали.

— Так это, товарищ комбат, тут против меня батальон, не меньше. Эвакуироваться надо.

Наступило молчание. Бормотов про себя выругался, понимая, что решение комбат уже принял, вернее приняли за него, и комбату это решение нужно донести до него так, чтобы он, Бормотов, понял, что иного решения и быть не могло. Слышно было, как тяжело трубке даются слова:

— Стратегически важный пункт хочешь оставить? Отставить эвакуацию.

— Есть, отставить эвакуацию, — ответил Бормотов и отвернулся, чтобы никто не видел, как желваки заиграли у него на скулах, а глаза на мгновенье вспыхнули, но тотчас погасли.

И комбат, и старший лейтенант, были офицеры опытные и понимали, что против батальона этим двадцати девяти не устоять, будь они хоть трижды специального назначения. Снова повисла пауза.

— Я тебе резервы отправлю, — словно в извинении продолжала трубка.

— Принял, товарищ комбат, но резервы не надо. Сами как-нибудь, — ответил Бормотов, а про себя улыбнулся «Знаю я ваши резервы. Девять разведчиков и отделение гранатометчиков в одиннадцать душ. Куда им против батальона?»

Понимал Бормотов, что все, что комбат мог сделать сейчас для него и его людей — это пойти и умереть с ними вместе. На самом деле и этого не мог комбат, потому что около четырех утра противник атаковал соседнее с Павловкой село Новодонецкое и бросил туда кроме пехоты танки и бронетранспортеры. Именно в Новодонецкое решено было направить общевойсковой резерв в составе двух танков и пяти БТР противотанкового взвода с ПТУРами. Около 4:30 туда выдвинулась разведка холулайцев на двух тиграх, по дороге попала в засаду и, потеряв одну машину, прорвалась в Новодонецкое, оставив одного трехсотого. Его подобрали танкисты морской пехоты, которые вышли из Евгеновки в Новодонецкое через полчаса после разведчиков. У Новодонецкого эта колонна встретилась с тремя украинскими танками и двумя бронетранспортерами. Завязался танковый бой. Один украинский Т-80БВ был уничтожен морпехами с марша, второй, подбитый при отходе, вышел из боя вместе с оставшейся бронетехникой. До двух часов дня ситуация под Новодонецким была крайне опасной и перебросить оттуда технику или людей в Павловку комбат не мог. Он спросил Бормотова про БК, хотя сам накануне прислал в дом культуры машину с боекомплектом и по этому ненужному вопросу Бормотов понял, что рассчитывать он может только на себя.

— Этого добра хоть ж… — Бормотов остановился, метнул быстрый взгляд в окно. Плотность огня с обеих сторон выросла. Все говорило о скором штурме здания, — Может огоньку пришлете? Стодвадцатыми бы по площади рядом с ДК. Вот было бы здорово.

— Рядом..? Ты что же их так близко подпустил?

— Сам себя корю. Обложили сволочи. Бьют из школы напротив.

— Эх, Бормотов, Бормотов. Да как же ты…

— Если стодвадцатыми долбануть с разлетом в пятьдесят, то замечательно получится. ДК крепкий. Ничего мне не будет.

Трубка нахмурилась.

— Стодвадцатыми бы конечно хорошо. Только кончились стодвадцатые. Мда. А стопятидесятыми наши пушкари тебя разъебут. Вот что, Бормотов. Резерв к тебе выдвигается. Поддержишь огнем, как подойдут. Ты только…

Оборвалось. Оказалось, что на ретрансляторе, который был установлен на крыше дома культуры и пробивал украинскую РЭБ, сел аккумулятор. Заменить же его в разгар боя, понятное дело, было невозможно. Так гарнизон остался без штатных средств связи. Правда еще оставалась моторола командира корректировщиков, но он ее почему-то выключил, а Бормотов не удивился вовсе и подумал, что если суждено им здесь остаться, то как будет замечательно, если никто не будет к нему в душу лезть с бестолковыми приказами и хорошо, что сел аккумулятор.

Вокруг ДК стали рваться стодвадцатые и стопятидесятые и еще какие-то калибры — было не разобрать из-за потрясающей плотности огня. По точности и скорости огня Бормотов понял, что работает артиллерия противника. У противника же не было нехватки стодвадцатых. Ни в снарядах, ни в людях у противника нехватки не было. Так дело тянулось часов до шести.

В шесть утра Дмитрий Д., командир отделения гранатометчиков в звании сержанта, получил приказ выдвинуться в Павловку на помощь гарнизону Бормотова. И сержант со своим воинством выдвинулся. Отделение из шести гранатометчиков и трех членов экипажа погрузилось на БМП, а на легковой машине (то ли из-за резвости, то ли из-за цвета матросы окрестили ее «красной ракетой») с ними в Павловку отправились еще пять человек. И если бы предупредили сержанта о том, что противник занял село и бьет по дому культуры, то возможно история эта пошла бы по другому пути — остановил бы сержант свою БМП перед селом и с полутора километров разнес бы к чертовой матери дома в которых засел противник. Но вышло так, что его не предупредили.

Когда отряд въехал на сельскую площадь, тихий ветерок окончательно разметал утренние сумерки. Высоко в майском небе он слегка подталкивал редкие тучки, гнал их на юг к Азовскому морю, а внизу шевелил сизый дымок выстрелов. На площади разгорался и разгорался бой. Противник занял школу напротив и бил по окнам дома культуры. Именно у этих окон и остановились обе машины резерва, который комбат направил Бормотову. Следуя приказу «поставить машину у ДК, уточнить обстановку у Бормотова» машины с десантом оказались на линии огня.

Щурясь от ветра, сержант заметил как пули цокают по броне и рикошетом с шипеньем отлетают в сторону, а из окон школы сквозь куцые сосны, отделяющие школу от дома культуры, цикадами зазвенели выстрелы. Внутренний голос скомандовал «Беги!». Но сержант почему-то не побежал. Он повернул голову и увидел испуганное лицо матроса. От того ли матрос был испуган, что раз не попали, два не попали, а в третий раз обязательно попадут, а может оттого, что сержант прокричал ему страшным голосом «Огонь! Огонь по окнам!». Хищно клацнул затвор, ствол дернулся и выплюнул очередь. «В укрытие!» — скомандовал сержант отделению и несколько мгновений выпали из его жизни. В себя он пришел у входа в дом культуры. Самое страшное, конечно, началось у самого входа. Перед глазами стала крошиться штукатурка и сердце заколотилось боевым барабанным боем. Слева грохнуло, всех осыпало осколками, битым кирпичом и пылью, матрос с пулеметом споткнулся и загородил проход. В дверях образовалась пробка и время стало течь медленно-медленно. Вон пулеметчик раскорячился у входа, задрал корму, пытается подняться, но рюкзак-то тяжелый — напихали матросы пулеметчику в рюкзак еще и для гранатометов заряды. Вон в дверях показался Бормотов с перекошенным лицом, что-то кричит матросам, ругается, живет полной жизнью. Вон ко входу бежит матрос, который прикрывал отделение. Бежит как призовая лошадь, широко раскидывая ноги, а за ним, шипя и щелкая, стелются по земле пули, метут пыльную поземку. У матроса никак не получалось вставить на бегу магазин и сержант подумал с каким-то злорадным остервенением: «А нехер было длинными стрелять, долбоеб!». Тут новая мысль посетила сержанта: «Странно, что еще не попали! Хорошо если сразу убьют. А если ранят… Будут добивать разрывными, сволочи. Бен-де-ровцы! Господи спаси!»

И он спас. Из темного ущелья притвора, покрывая грохот боя, прогремел протодиаконовским басом голос Бормотова:

— Да залезай ты блять внутрь или уебывай нахуй!

И замечательно крепкие руки старшего лейтенанта рванули пулеметчика внутрь и освободился проход. Сержант вбежал в дом культуры последним и оказался перед Бормотовым. Мохнатым мрачным голосом кричал Бормотов что-то сержанту. На мгновенье показалось оглохшему от взрыва сержанту, что это какие-то ласковые хорошие слова. Тут слух вернулся к сержанту и он разобрал:

— БМП твой сожгут нах. Убери БМП!

Сержант ужаснулся: «Экипаж-то остался в машине, они поди и не знают, что тут бой. Их же сожгут к чертям!» И внутренний голос зашептал сержанту в холодную спину: «Ну-ка, ну-ка, ну ка, ну-ка». Сержант выбежал через боковые ворота на улицу, выглянул из-за угла дома. За углом стояла его БМП с задраенными люками и мирно тарахтела кормой к школе. Сержант рванул было к машине, но огонь-то плотный, кинжальный огонь! Кричать бесполезно — черта-с два его в машине услышат — это ж не лексус, к тому же стреляют. Сержант оглянулся и шальная мысль пришла ему в голову. Он стал швырять в БМП куски кирпича. И вот удача — открылся командирский люк, и показалась голова.

— Раз-варр-рачивай! — прокричал голове сержант, — По школе. Бей по школе и сразу отходи!

Голова скрылась и машина развернулась к школе носом. 30-миллиметровая пушка выплюнула два снаряда и замолчала.

«Заклинило пушку» — подумал сержант.

Из командирского люка вылезла голова и, перекрывая грохот боя, подтвердила:

— Заклинило!

Тут перед БМП раздался взрыв, в воздухе зашипело и вторая граната, пролетев над башней, разорвалась над входом.

— Уходи! — закричал сержант голове.

С третьей попытки украинский гранатометчик-таки попал, а именно попал в переднюю бронеплиту. Машину дернуло, нос ее оделся пламенем и все люки открылись. Командир с наводчиком выпрыгнули одновременно и прыжками-перебежками побежали к сержанту. Последним из горящей машины вылез механик-водитель. Он выскочил без бронежилета и автомата и с видом совершенно ошалелым, хлопая себя по горящим штанам (топливо попало на ноги) и крича криком нечеловеческим, под перекрестным огнем добежал до кормы. Там душа вернулась к нему, он спрыгнул с горящей машины, нырнул за угол и его увели внутрь.

Дом культуры располагался в центре села напротив павловской школы, а между ними чуть в сторонке стоял бронзовый солдат с бронзовым прапором. Не понятно, русский солдат или украинец. На плите фамилии. С фамилиями понятно. Русские и украинские вперемешку. Освободители Павловки от фашистов. И смотрел солдат на площадь и ошалевал.

С трех сторон начался штурм. Молча шли украинцы. При первых выстрелах матросы рассыпались по зданию, заняв назначенные сектора на двух этажах и открыли огонь. И могло показаться, что наступавших чуть ли не батальон. На самом деле было их сто шестьдесят пять прекрасно экипированных и вооруженных хлопцев, хотя рассказывали потом пленные, что было и больше. Проверить трудно. Одно верно — встреченные пулеметным огнем хлопцы повернули обратно. Часть их заняла школу, остальные рассредоточились по ближайшим домам, выставили миномет в саду одного из них и повели обстрел дома культуры.

К девяти утра догорал подбитый БМП морпехов, уже первые тела хлопцев испятнили площадь, а бой не затихал. С дальних улиц украинцы уносили погибших и раненных, а с площади не могли — четыре пулемета и три снайпера держали под обстрелом прилегающие улицы. На первом этаже у выхода прямо на полу морпехи оставили одного снайпера и так заперли центральный вход. Оставался правда еще грузовой с широкими деревянными воротами — там сержант поставил своего водителя-механика, дал ему ПМ и приказал стрелять в любого, кто покажется в дверях. Не успел сержант поставить боевую задачу, как в ворота ворвался первый взвод с замполитом, со свистом и хрипом, дыша как загнанное стадо и бешено отстреливаясь. Несколько часов первый взвод сначала отходил из села в сторону Егоровки, а затем, нащупав брешь в порядках противника, с боем пробился к Бормотову. И мало того, что теперь защитников дома культуры стало сорок семь, но поймите — отряд замполита пришел без потерь!

Площадь перед домом культуры оспой взрывали снаряды. Несколько мин попало в крышу. Пол под окном, из которого злобно и глухо стучал Салагин пулемет, был заплеван гильзами и Салага то и дело ботинком расчищал площадку под ногами. У соседнего окна с корточек стрелял Свят, бросая на Салагин пулемет косые темные взгляды — горячие гильзы летели в Свята, мешали целиться. Но больше гильз опасался Свят, что на пулемет хлопцы гранату не пожалеют. Тогда и Святу перепадет. Свят сменил магазин и злобно проследил за полетом гильзы от Салагиного пулемета, а про себя подумал: «Да сколько ж вас там?»

Лента у Салаги кончилась, он присел, а сменив ленту, встал за спиной Свята и, заметив нескольких человек в окне школы, дал длинную очередь над головой Свята. Тут из школы по пулемету ударили из РПГ. Взрывом обоих отшвырнуло метра на три от окна. Осколками посыпались куски штукатурки с потолка, один из них жмякнул Свята в каску. Свят поднялся первым. Он как будто побледнел, посмотрел на Салагу свирепо и сказал так:

— Еще раз рядом со мной выстрелишь, я тебе ноги из жопы вырву, понял?

По глазам Салаги было совершенно отчетливо видно, что понял. Он поднялся и от греха подальше отошел к другому окну.

«Господи, не покинь меня, заблудшего! Имя твое — Милосердие, смилуйся надо мной!» — шептал сержант, сидя на четвереньках в центре зала, а Бормотов тоже на четвереньках рылся в рюкзаке рядом. В дальнем углу разорвался снаряд и с потолка сыпалась и бешено крошилась штукатурка. Бормотов достал из своего рюкзака рацию и кривая ухмылка располосовала его лицо.

«Удивительно, как ровно прошла. Просто удивительно!» — подумал сержант, любуясь пулевым отверстием в основании рации. Порывшись, Бормотов достал еще карту и пачку сигарет. Закурили. Бормотов как-то тоскливо посмотрел вокруг, но заметив на себе напряженный взгляд сержанта, устроил на лице приветливую улыбку.

— Как же мы без связи-то, товарищ старший лейтенант? — спросил сержант и в глазах его расплескалась тревога.

Бормотов притушил сигарету о ноготь, посмотрел сержанту в глаза и мрачно улыбнулся:

— Похуй, пляшем.

В бригаде знали Бормотова как командира опытного и умелого и никто в его роте ни разу не видел его напуганным или растерянным, а тут показалось сержанту, что в глазах старшего лейтенанта мелькнула совершенно отчетливая тревога. Все чаще Бормотов стал посматривать на дорогу перед домом культуры, на разбросанные пустые патронные ящики, на крышу здания, по которой без остановки бил украинский миномет и отчего-то на командира корректировщиков.

От Сержанта не укрылось и необычайное оживление, которое произошло среди корректировщиков. Командир их долго связывался с кем-то по своей мотороле, что-то докладывал, выслушивал, а потом вдруг, выключил рацию и коротко переговорив с Бормотовым и немножко посерев лицом, собрал своих бойцов и что-то с ними обсудил. Из разговора Бормотова с командиром корректировщиков донеслось до сержанта только одно слово «Эвакуация», а поскольку в эвакуации Бормотову было отказано (это сержант слышал своими ушами), выходило, что эвакуироваться собирались корректировщики. Вот с этого-то момента в тяжелый от пороха и пота воздух добавилась сосущая тревога. «Уходят? — подумал сержант, — А мы?..»

Бормотов на слова командира корректировщиков не сказал ни слова, отчего-то дернул щекой и губы его тронулись презрительной усмешкой. Так показалось сержанту. Бормотов спустился на первый этаж и, перебегая от окна к окну, продолжил отдавать короткие распоряжения и тревога в его глазах все нарастала и нарастала. И было от чего. Плотность огня противника была совершенно замечательной. К тому же с девяти утра по дому культуры били все украинские калибры от 80-миллиметрового миномета до 150 миллиметровых пушек, которые грозили обрушить крышу здания и похоронить гарнизон. Честно говоря, в распоряжениях старшего лейтенанта особого смысла не было — все знали, что делать. Основная часть роты перестреливалась с противником (успешно перестреливалась, надо сказать), два матроса на полу заряжали магазины, а зарядив, с разбойничьим свистом перекидывали их товарищам, фельдшер перевязывал и поил раненных с подбитой БМП, один из снайперов, лежа на полу перед входом, чесал рукой ягодицу. Но странное дело, все чаще в глазах матросов сержант стал замечать такой же косоватый отблеск тревоги, как у своего командира. Как бы ни было погано положение гарнизона, оставалась надежда, что командование соберет резервы, в конце концов перебросит с соседних участков и деблокирует село. Но выходило так, что восьмерым холулайцам приказали уходить, а отряду Бормотова держаться до конца. Бормотов после разговора с комбатом и после короткого разговора с командиром корректировщиков своим матросам ничего не сказал. Ведь после ухода восьмерых корректировщиков положение гарнизона станет совсем тяжелым. Гибельным станет положение. Людей мало. Все на пределе. Не дай бог паника — гибель.

Так в сумасшедшем вихре боя совершенно незаметно пролетело время до обеда. Вдруг с юга послышался шум техники. Странный пьяный экстаз наполнил матросов и радостное слово «Эвакуация» зашумело в головах. Тут на площадь выскочила БМП-2 с десантом на борту, а из окна школы дважды полыхнуло. Два страшных взрыва один за другим потрясли площадь и куски разбитой машины вперемешку с телами раскидало по дороге. Машина проехала еще несколько метров и остановилась. Бормотов зажмурился, а когда открыл глаза, то увидел, что на броне кто-то пошевелился и матросы, выбросив дымовую гранату, под огнем внесли в здание трех раненных. Бормотов переметнул взгляд на дорогу и воскликнул со злобной горечью:

— А черт!

Слева показалась еще одна БМП с десантом. Заметив первую подбитую машину, вторая проехала площадь и скрылась за школой и слышно было за грохотом боя еще один чудовищный взрыв и лязг и скрежет зубов от злого отчаяния. Матросы переглянулись и Салага тихо сказал:

— Их видать не предупредили, что укропы в селе.

Бормотов оттолкнул Салагу от окна, встал у пулемета и глаза его налились холодной злобой:

— За ребят! За ребят! Штабные бляди! — злобно бледнея, рычал Бормотов, а пулемет грохнул, замолк, снова грохнул и потом остервенело запел пока не изжевал ленту и не задымился.

В начале боя хлопцы взяли в плен трех матросов из подбитой накануне машины, которых Бормотов отправил замполиту в усиление левого фланга. А вышло это так. Дом, в котором матросы решили переночевать, чтобы не показываться замполиту на глаза раньше срока, окружили. А когда взвод замполита стал пробиваться на юг, экипаж забаррикадировался и отстреливался пока не израсходовал патроны, затем сдался на милость победителей. Среди победителей были павловские партизаны. Самому младшему из них было лет девятнадцать. У него несмотря на молодость кучерилась густая русая борода, румянел в ней свежий розовый рот, и если бы не диковатые сильно косящие глаза, вид его был бы приятен и миролюбив. Младшего сержанта и старшего матроса сначала истязали. Долго и жестоко, как умеют украинские патриоты. Пленным дробили в жидкое месиво кости на ногах, потом пробили им головы молотками, а тела по звериному своему обычаю бросили в канаву и молодой партизан с косящими глазами, под трескучий хохот товарищей помочился на изуродованные мужские тела. Третьего, матроса, оставили в живых.

Над разбитой крышей, над кроной громадного орешника, укрывшего дом, в котором пленили матросов, над двором, тускло светил скорбный месяц. Он отражался в коричневой луже в канаве перед домом, у которой лежали два тела. Над телами склонились двое хлопцев.

— Бач, Петро, вин дышит! — удивился косой на слабо подрагивающую голову старшего матроса.

— Что ж ты черт косоглазый так добивал? — с досадой сказал второй.

— Ничого. Подрыгает и дийде.

— Надо было броники сначала снять, балда. Голову-то ему подыми. Держи за волосы. Вот так, — он стащил с одного матроса бронежилет, осмотрел и, брезгливо поморщившись, бросил на землю, обтирая испачканные в крови руки о штанину.

— Тю! Здурив чи що, — косой поднял жилет, бережно обтер липкую изнанку тряпкой и положил на траву, а затем снова присел к убитому и начал стаскивать с него ботинки.

— Ты что ж и ботинки возьмешь? Ты, Тарас, и с гавном не расстанешься, — с восхищением сказал второй и закурил.

Косой стянул оба ботинка, посмотрел на них ласково, а товарищу сказал спокойно, указывая глазами туда, где шел бой:

— Ти якщо поспишаеш, ти йди. Я сам впораюся.

Из дома вывели третьего матроса. Он увидел тела товарищей и тихо попросил:

— Не убивайте меня.

Ответили молчанием. Из дома вышел человек с английскими усами, холодно оглядев хлопцев, толкнул матроса стволом в спину легонько и сказал:

— Трогай, милый.

Матрос пошатнулся, сгорбился и пошел какой-то неровной походкой.

В это самое время охрипшим командным басом в мотороле командира корректировщиков зашумел комбат:

— Десант (голос сделал ударение на первый слог), какого б. х… не отвечаешь?

— Глушат, товарищ комбат, — ответил командир корректировщиков с позывным Десант и добавил для убедительности, — Ретранслятор сел, а щас уж не подойти к нему. Ебашут со школы.

Был Десант среднего роста и весь ловкий, как кошка. Под светлыми отчаянными глазами его темнели круги от бессонницы.

— А может ты рацию отключил? — голос улыбнулся, — Ладно. Ты вот что… За неуставное обращение к своему командиру, а особенно за то, что его приказ нарушил — не ушел из села — ответишь по всей строгости. А за то, что остался с Бормотовым (рация подумала) — считай представлен к герою. Можешь еще двух из своей группы назвать. Медали получат.

— Спасибо, товарищ комбат, — Десант пригладил короткие светлые волосы и трижды сплюнул.

Тут благожелательность в голосе пропала, словно и не было ее, и голос сказал:

— Дай-ка мне Бормотова.

Десант подошел к Бормотову, взглядом объяснил, кто на линии и затанцевал к окну, поправляя на ходу бронежилет и представляя себе, как головокружительно теперь со звездой взлетит карьера молодого лейтенанта, а рация продолжала:

— Бормотов, ты?

— Так точно.

— Судя по грохоту, у тебя там корсунь-шевченковская?

— Киевская оборонительная, товарищ комбат.

В трубке крякнуло и голос как-будто потеплел.

— Я к тебе разведчиков отправил. Сам скоро буду. Продержишься пару часов?

— Не знаю, сколько продержимся, товарищ комбат, — ответил Бормотов, улыбаясь взволнованно и радостно, — Но мы вам пиздец как рады. Только с парадного не входите. Сожгут к свиньям. Спешьтесь.

— Добро.

Тут многие заметили, что какая-то злая решимость появилась на лице старшего лейтенанта, глаза его наполнились светом, а тревога в них погасла. Окончательно же тревога растаяла в воздухе около четырех по полудни, когда к дому культуры пробился небольшой отряд разведчиков.

Путь разведки в Павловку был тернистый путь. Выехав из Егоровки, колонна из двух танков, трех БТР и БМП с комбатом и его офицерами попала в засаду, но отбилась и вырвалась без потерь. Перед Павловкой группа вошла в зону действия украинской РЭБ и на Азартах пропала связь. Удивительно, что РЭБ успешно глушила наши Азарты, но погасить гражданские моторолы командиров разведгруппы и Десанта полностью не смогла. Разведчики спешились и под прикрытием техники под плотным артиллерийским огнем противника стали пробиваться к дому культуры, по пути зачищая Бормотовский тыл. Технику еще на подъезде к селу разделили на две группы. Первая в составе двух танков и одного БТР метров за триста перед Павловкой свернула направо и повела обстрел противника, маневрируя между постройками молочной фермы. Слева от дороги располагалась еще одна ферма. К ней направилась вторая бронегруппа, которая состояла из одного танка и БТР. Едва эта группа съехала с дороги, как танк подорвался на мине и разулся одним бортом, а БТР повел огонь по противнику. В это время на правом фланге в один из танков попали из РПГ, осколками разбило триплекс, так что танк не смог войти в село вместе с разведкой, оттянулся назад и повел огонь по окраинным домам. В Павловке разведчиков прикрывал БТР, но и его сожгли с беспилотника. Только к четырем часам разведгруппа сумела прорваться в дом культуры, а следом за ними пробился и комбат с тремя офицерами. К этому времени украинские штурмовики, выражаясь языком штабным, растеряли наступательный потенциал и попытались организованно отойти, по пути забирая раненых. Но разгоряченные боем матросы открыли из окон такой ураганный огонь, что хлопцы побросали раненных и стали отступать. Тогда Бормотов разбил матросов на несколько групп и гарнизон вместе с подошедшими разведчиками начинал зачистку села. Над селом повисли сизые полусумерки. В садах загремели цикады, а из домов доносилось:

— Чисто.

— Чисто.

— Темно как в жопе… Чисто!

Из комнаты вышел матрос и вместе с сержантом гранатометчиков прошел на веранду, когда на соседней улице послышался шум техники, а за окном сверкнуло. Потрясающий грохот встряхнул двухэтажный дом, сорвал входную дверь и бросил сержанта на пол. С улицы повалила желтоватая пыль и остро запахло серой. Сержант поднялся, осторожно выглянул на улицу и увидел подходившего к нему матроса. При матросе не было ни автомата, ни каски. Шел он к сержанту, слегка пошатываясь, словно пьяный. Ноги матроса в коленях мелко дрожали, на лбу выступили крупные капли пота. Он что-то быстро и сбивчиво говорил, показывая одной рукой в сторону перекрестка.

— Петя, кто стрелял, — начал сержант, но лицо его пронизала судорога и он побледнел.

Другой руки у матроса не было. Вместо нее висела кровавая культя, перетянутая жгутом. Петя кивнул на перекресток.

— Дим, там Алтаец валяется. Помоги поднять. Я не смог один.

Сержант с ужасом смотрел на своего матроса. А тот с каким-то ожесточением продолжал:

— Дим, по нам танк… Наш сука танк!

Сержант приказал матросам обработать раненному рану, а сам побежал к перекрестку. Центр села весь день находился под плотным огнем артиллерии противника, а к вечеру с отступлением хлопцев огонь только усилился. То ли плач, то ли смех доносился с перекрестка.

— Больно. Ох больно! Пристрелите, братцы. Да что ж вы, стоите!? Э-э-эх!

Около обгоревшей сосны у перекрестка лежал Алтаец. Взрывом ему разворотило внутренности. Он лежал в куче разбитого щебня, истекая кровью и мочой, и бережно прижимал к ране ладони, испачканные в крови и дорожной пыли. Сержант покачнулся, но взял себя в руки и, присев на корточки, сказал, стараясь не смотреть на рану:

— Херня, братан, царапина.

Рядом сидели еще двое. Один вколол Алтайцу промедол и отвернулся. Второй разорвал ИПП, но не понимал, как это бинтовать. Он так и сидел с бинтом и глазами, наполненными ужасом. Алтаец вонзил в сержанта угасающий взгляд и щеки его задрожали. Сержант вдруг подумал «Вот так умирают?», а вслух сказал, судорожно рыская глазами в поисках фельдшера и хватая слова с неба:

— Ты точно здесь не умрешь. Ты блять от рака умрешь. Дома.

В своей кровати.

На пожелтевшем лице Алтайца выступил ядреный зернистый пот, он криво улыбнулся и закрыл глаза. Вокруг столпилось несколько человек.

— Свои подбили.

— Это блять как!?

— Да ну нах!

Один из матросов, которого сержант послал в дом культуры за фельдшером и машиной, прибежал минут через пять и сказал, что в дом культуры пробиться ему не удалось — в темноте свои открыли по нему огонь. Заработала рация и выяснилось, что машину в Павловку из-за обстрелов направить не могут. Из темноты вынырнул фельдшер с носилками, скользнул глазами по ране Алтайца и покачал головой:

— Не донесем на носилках. Нужна машина.

Сержант вонзил в глаза матроса свои налитые мутью глаза и сказал каким-то мертвым голосом:

— Через пять минут найдешь машину, понял меня?

Через пять минут Алтайца увезли в Егоровку.

Оказалось, что танк пятой армии ВС РФ ворвался в Павловку аккурат к концу боя, когда морпехи начали зачищать село. Из штаба танкистам по рации передали, что в деревне прорыв, гарнизон из села вышел — там остался только противник. Жирными белыми буквами какой-то весельчак вывел на морде танка пятой армии два слова — «За Мир». Когда этот танк влетел на площадь и дал первый залп по дому культуры два матроса выбежали и знаками стали показывать танкистам на свои красно-белые повязки. Пушка повернулась к ним, выцеливая, на мгновенье превратилась в одну маленькую черную дырку, а потом земля вздрогнула и матросов раскидало.

Через час Павловка снова была наша. Через месяц Алтаец, не приходя в сознание, умер. Случилось это в день, когда Павловку сдали. Когда я дописывал эту историю, наши морпехи снова штурмовали Павловку.