Расплата

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Штаб бригады морской пехоты находился в красивом доме с колоннадой и свежими шрамами от обстрелов. Вокруг дома был разбит парк с липами, осинами, дубами, которые скрывали бригадные автомобили, палатки, душ и каменный общественный туалет доисторических времен на четыре персоны. Туалет, как водится, без дверей. И, разумеется, пользуются туалетом только в случае крайней нужды. Без такой нужды — гадят рядом. Вообще в вопросах организации быта и гигиены, в частности, морские пехотинцы больше пехотинцы, чем матросы. Свинство здесь образцовое. И ведь это штаб, белая кость!

С пастой, щеткой и полотенцем я вышел в парк, прошел мимо мусорной кучи, которую разбили прямо у выхода и побежал обратно, потому что над деревьями показался треугольный силуэт беспилотника. Никто точно не знал, чей он. Решили не сбивать (дорогая вещь), попрятались. Тут кто-то выяснил, что беспилотник наш и я вернулся на улицу. Вспомнился недавний радиоперехват в этом районе, когда противник наблюдал за нашими беспилотниками.

— Enemy drone is above PQ's position. Over.

В эфире проскальзывает английская и польская речь, бывает и всякая-абракадабра, которую мы не можем разобрать, но чаще переговоры ведутся на мове.

Жду группу репортеров, с которыми меня обещали отправить на передовую. Около полудня приехали репортеры, их отвезли первыми. Дошла очередь до меня. На зеленых жигулях я в сопровождении двух бойцов добрался до села, где расквартирована танковая рота морской пехоты. Техника замаскирована в посадках рядом с селом. Капитан танковой роты Виталий. Энергичная походка, прямой взгляд проницательных глаз отличали его от других офицеров. Танкисты относились к нему с уважением, пожалуй, даже большим, чем к своему комбригу. Виталий был человеком незаурядным. В годы сердюковской реформы ему, танковому офицеру, предложили перейти с офицерской на сержантскую должность или переквалифицироваться в снайперы с сохранением офицерского звания. Несколько командировок в Сирии он провел в качестве снайпера, а когда сменился министр обороны и часть реформ признали неверными, Виталий возглавил танковую роту бригады морской пехоты. В селе командир с тремя экипажами занимал два одноэтажных дома.

«Как же он в танк-то влезет?» подумал я, глядя на двухметрового гиганта в дырявых ботинках. Гиганта приодели. Велели надеть чистый китель, танковый бронежилет складского хранения, новый шлемафон, и все это украсили георгиевской ленточкой. Интервью у гиганта брал журналист с красивым породистым лицом и блудливыми глазами. Оператор, небольшой нервный человек, попросил гиганта встать перед танком, залезть на место механика-водителя, в конце концов, недовольно поморщившись, велел спуститься обратно. Началось интервью. Породистое лицо что-то спрашивало, гигант отвечал, а теплый сильный ветер относил их слова за красные флажки, выставленные по границе минного поля и жидкой посадки, в которой были спрятаны танки, так что я никак не мог разобрать, о чем они говорят. Я крутился вокруг оператора, стараясь расслышать слова танкиста, но посадка была узкая и чтобы не оказаться на поле с флажками или на открытой дороге, где меня могли заметить с беспилотника, я два раза случайно попал в кадр. Оператор посмотрел на меня, как смотрят на деревенского дурачка и закатил глаза. Тут за посадкой ударили наши ураганы, я споткнулся, а оператор с ядовитым злорадством бросил в мою сторону, — «Страшно? А нехуй тут шляться, в кадр лезть». Я вышел на дорогу и пошел вдоль посадки, поглядывая по сторонам. Мимо меня на мотоцикле с коляской проехали два солдата с девушкой. У девушки было гордое заносчивое лицо и золотистые волосы, заплетенные в толстые пряди. Она почему-то показалась мне очень красивой, похожей на ведьму. В посадке были замаскированы еще несколько танков. У одного из них танкисты перебирали ящики с инструментами. Я подошел и мы разговорились с их командиром. Он разрешил мне залезть в танк и пока я пытался устроиться на месте механика водителя, он много и с придыханием рассказывал о своей машине. Рассказывая, он гладил броню, словно это живое существо и в глазах его разливался совершенно особенный свет. Я окончательно застрял в узком ущелье люка мехвода и думал только о том, как выбраться наружу. Наконец я вылез и стал помогать с чисткой пушки. Мы разобрали ресивер и керосином стали оттирать нагар со ствола. Пока мы с командиром чистили пушку, солдаты собрали инструменты в ящики и прибрались у своих лежаков около танка. Это был самый молодой экипаж в роте, возможно — на всем фронте. Командиру было 23 года, механику-водителю — 19, а стрелку 18 лет. Оказывается, срочники, отслужившие три месяца, вправе заключить контракт. Так эти мальчишки оказываются на войне. Вспомнились слова какого-то адмирала из Генштаба о том, что срочники в СВО привлекаться не будут.

Перед сном командир роты рассказал о танковом бое под Новодонецком. Говорили о войне, об украинцах, о нас. Я привык к тому, что солдаты и офицеры настороженно делились со мной мыслями. К моему удивлению, комроты высказался прямо — первопричинами наших неудач стали бестолочь в командовании, плохое взаимодействие между подразделениями, извечно дрянная связь. Последнее обстоятельство не было бы так обидно, если бы не мы придумали радио. Досадно еще, что никто не может объяснить цели кампании — то ли выровняем границу Донбасса и замиримся, то ли пойдем до самой Польши — где границы этой «демилитаризации» и «денацификации»? Интересный человек. Мы беседовали у входа в крошечный флигель, когда мимо нас прошел командир танка, с которым мы чистили орудийный компенсатор. Руки его были по локти вымазаны в саже, черные жирные следы были на лице и одежде. Комроты оглядел молодого командира и зловеще поманил его пальцем.

— Ты что же это, Сафонов, а? Почему в таком виде?

— В каком? — удивленно спросил Сафонов и немного смутился, глядя то на комроты, то на меня.

Комроты бешено заворочал глазами и я от греха подальше спрятал свои руки в карманы.

— Марш умываться! Грязь соскобли с себя, Аника воин (снова покосился) и танкист бодрым маршем прошел к умывальнику.

По рации сообщили, что в засаду угодил БМП с журналистами, которые приехали к танкистам вместе со мной. Оказалось, что на этом участке завелся украинский танк-одиночка. Он выслеживает нашу легкобронированную технику, расстреливает ее и исчезает. И вот БМП с журналистами стала жертвой именно этого охотника. Для командира наших танкистов этот украинский танк стал костью в горле, но выследить его пока не удавалось. Позже мы узнали, что в этот раз обошлось без двухсотых. Среди экипажа БМП были раненные, а журналисты и вовсе отделались легкой контузией.

Двое старшин из прифронтовой полосы раздобыли самогон и отказались прибыть в расположение танковой роты, а один из них угрожал товарищам оружием. Комроты и замкомроты отправились поднимать дисциплину, а я напросился с ними. Во-первых, скучно без дела. Во-вторых, там, куда мы едем, находится один из участников обороны Павловки и я рассчитываю узнать у него подробности боя. К тому же жара спала и можно путешествовать с комфортом.

Легонько поигрывал ветерок листвой деревьев, под которыми вольно стояли человек десять танкистов и на лицах их трепетали улыбки предвкушения. Командир стоял к ним спиной, а лицом к старшине, невысокому лысеющему человеку в жилетке. Глубокие мышистые глаза жилетки вероятно из-за неожиданного приезда комроты были особенно печальны, а щеки серебрились трехдневной щетиной и нервенно подрагивали.

— Это на вас что? — вежливо спросил командир старшину и пальцем легонько ткнул его в жилетку.

— Форма, — не поднимая глаз, тихо ответил старшина.

— Так, хорошо. Пусть будет форма, — в глазах командира блеснули недобрые искры, — А что за форма, знаете?

— Форма ВС РФ.

— Ага. А вы, значит, — военнослужащий?

— Так точно.

— Вот как!? А раз так, то скажите-ка мне, голубчик, как называются те, кто уклоняется или, например, не являются по приказу отца-командира?

— Я думаю…

Глаза командира прищурились и голос возвысился.

— Мне неинтересно знать, что вы думаете. Отвечать на вопрос!

Старшина как-то скрипнул горлом, а командир загремел:

— Сми-ррна!

Все вздрогнули и вытянулись в струну, голос командира загремел как кавалерийская труба.

— У меня так служить нельзя.

— Я…

— Молчать!

Старшина сжал губы и больше ничего не сказал, а командир закурил и повернулся к замкомроты:

— Увести. Где этот… второй?

Ввели второго. Это был коренастый человек с удивительно узким горизонтом лба и небритым припухшим лицом. Он стоял, пошатываясь, смотрел на командира мутноватыми глазами и… курил, посыпая пеплом выпуклый живот над неряшливо застегнутыми штанами. Командир окинул второго взглядом и молнии исковеркали его лицо.

— Почему мотню не застегиваешь, конское быдло?

Второй, глазами следуя за взглядом командира, скосился на свои штаны и попробовал застегнуть. Пальцы его плохо слушались и он покраснел, виновато улыбаясь. Командир сделал страшные глаза.

— Да ты пьян!?

Дерзкое выражение загорелось в глазах второго. Он отставил ногу вольно и, слегка путаясь языком, молвил.

— Н-ну пьян… Ну и что!?

Командир подошел ко второму в упор и проговорил:

— Я ж тебя за такое выебать могу.

Сигарета падучей звездой выпала изо рта второго, а на лице расплескался ужас. Командир посмотрел в расширившиеся глаза второго и добавил с нескрываемой брезгливостью:

— Но тебе ж это понравится.

Командир повернулся к замкомроты и между ними состоялся короткий разговор, а судьба двух старшин решилась так:

— В комендатуру обоих.

— С конвоем?

— Немедленно.

Днем я встретил двух старшин у здания штаба. Они меня не узнали. Взгляды у обоих были потухшие, а в глазах жилетки стояла какая-то собачья просьба о жалости. Я прошел мимо и конвой увел их в мрачной тишине в комендатуру. Больше я их не видел.

Совсем рядом со штабом ухают орудия наших танков. В парке повсюду следы воинского постоя: неописуемая грязь, мусор, запах мочи. Впервые увидел тигрят.

Трое в полной выкладке с автоматами, гранатометами, громадными рюкзаками и гражданскими пакетами проковыляли мимо меня, тяжело дыша и утирая пот, который ручейками струился из-под касок. «Вот чудаки» — подумал я — «Каски-бы сняли». Они дошли до бортового Урала, укрытого густой тенью под кроной старого вяза, побросали у колес пакеты с рюкзаками и тут же повалились на землю. Все, и тяжелая болезненная поступь, и новая с иголочки форма, сидевшая одинаково мешковато на троих, и даже то, как неловко они держали оружие, изобличало в них штатских. То был добровольческий батальон «Тигр» из Приморья. Морпехи то ли в шутку, то ли в насмешку прозвали великовозрастных земляков тигрятами. Так и повелось.

В ночь, когда тигрята заняли украинские окопы, в секрете дежурил пулеметчик Дмитраж, самый молодой из тигрят. Еще трое спали в блиндаже. Запрокинувшись на спину, Дмитраж любовался, как по глубокому небу плыли и таяли изорванные вышним ветром облака, мечтательно улыбаясь, ласкал огрубевшими руками серебристые перья ковыля. Незнакомая речь донеслась из глубины посадки и из-за деревьев прямо на него вышли трое, а за ними показались еще несколько человек. Шли они, тихо переговариваясь и не таясь. «Немцы» — отчего-то подумал пулеметчик. В памяти его запечатлелось сосредоточенное гладко выбритое лицо первого «немца» и его дорогая натовского кроя форма. По спине прокатился мертвенный холодок и прыгающей ладонью он похлопал по брустверу, проверяя запасную коробку с патронами.

Первая очередь свалила головной дозор. Остальные побросали свои тела в траву и открыли ураганный ответный огонь. Близко, почти в упор, из травы показалась зевластая пасть гранатомета. Грянул выстрел. Сзади, в блиндаже, там, где спали трое тигрят, рвануло так, что выбило бревна у входа. Гранатометчик перекатился, выпустил в пустоту магазин из автомата и, не спуская с блиндажа часто мигающих испуганных глаз, достал из подсумка свежий магазин, но никак не мог его вставить дрожащими руками. Содрогаясь, отрывисто загрохотал пулемет Дмитража. «Немцы» ответили четкими сколоченными очередями. Стреляли правильно, как на ученьях. Пули потянули над Дмитражом близкий смертный высвист. В верхушках деревьев зашумело и на границе пролеска грянул первый разрыв. Это минометный расчет нашей морской пехоты открыл заградительный огонь по посадке. Мины стали ложиться ближе, плотнее и пулемет словно осатанел. И не было совершенно никакой возможности «немцам» отойти. Кто-то из «немцев» вскрикнул и воткнулся головой в землю. Одна пуля с силой ударила Дмитража в бок, другая цокнула в патронную коробку. Дмитраж оскалился какой-то волчьей улыбкой и потянулся за жгутом. Пулемет на мгновенье замолчал и немцы стали откатываться. Темнеющими глазами Дмитраж заметил, что в ветвях зашевелилось, с досадой отбросил жгут и прильнул к пулемету перекошенным землистым лицом. И снова загрохотал пулемет.

Не знали «немцы», что перестрелку с ними ведет один пулеметчик и, расстреляв половину боекомплекта и оставив троих погибших, торопливо отошли. Лес затих совершенно. Дмитраж, чувствуя, что теряет сознание, перевернулся на спину. Над намокшей в крови Украиной скорбно светило хмурое солнце. Слабый ветерок разносил над горячей землей горьковатый запах ковыля и сгоревшей плоти.

Вскоре подошли наши. Тела погибших наемников досмотрели. Один из погибших «немцев» оказался сержантом спецназа морской пехоты армии США. У двух других документов не нашли.

Из пятерых тигрят в живых остался один. Раненого унесли. Вокруг Дмитража валялись несколько пустых патронных коробок. Он так и лежал на спине. Каменно застывшие глаза его глядели со спокойной грустной задумчивостью на синее небо, на проплывавшие над кронами редкие облака.

На тропинке едва разминулся с громадных размеров сенбернаром. Пес посмотрел на меня грустными слезящимися глазами и пошел к часовым, ко входу в штаб, а я пошел в «колониальную лавку» — продуктовый магазин, открытый одним из местных жителей в своем доме. За несколько дней, пока я гостил у танкистов, на моей койке в штабе разместили вновь прибывшего офицера. Придется искать новый ночлег. Думал переночевать в парке у памятника освободителям, но побоялся, как-бы ночью не утащили местные петлюровцы. От этих всего жди! Прошелся по зданию штаба в поисках свободного угла. На втором этаже содомская грязь. В единственной прибранной комнате битком. В другой побольше, с книжными полками, заставленными русскими и украинскими книгами, царил священный библиотечный полумрак. В дальнем углу комнаты я не сразу разглядел бойца на полу — он свернулся и дрожал в лихорадке, изредка заходясь резким густым кашлем. Подошло время ужина. Трапезничал штаб, как и полагается всякому штабу бригады морской пехоты, в зрительном зале, на сцене под люстрами с лепниной. В партере был сложен театральный реквизит, остатки мебели, софиты, кофры с беспилотниками. В амфитеатре несколько офицеров отгородили себе щитами комнату, разложили на полу спальные мешки, рюкзаки, оружие, развесили белье и провели в свою келью электричество. Через приоткрытую дверь из радиоэфира донеслось: — «У меня два трехсотых. Один тяжелый». Размеренно и зловеще пищала рация, оставленная на зарядку. Между рядами сидений я увидел того самого сенбернара. Пес положил морду на лапы и пытался уснуть. Я вскрыл упаковку фасоли с мясом, поставил перед ним. Пес посмотрел на меня взглядом словно вопрошавшим «Скоро ли опомнится в этой страшной стране и восстановится мир и покой». Я пожал плечами, налил ему воды из бутылки и открыл два паштета. Одну порцию отдал собаке, вторую съел сам. Остатки воды из бутылки перелил в свою флягу и высыпал в нее витаминного порошка из армейского пайка. Пес поел и уснул в проходе. А я отыскал крышку теннисного стола в дальнем углу сцены, устроил ее на спинки кресел и получилась замечательная полуторная кровать. Я разложил на ней пенку, спальник, разделся и стал укладываться. Я долго ворочался, разглядывая над залом люстру с лепниной, а потом провалился в полудрему и уснул.

Через несколько часов я проснулся от шума на сцене. На сцене человек шесть пили вечерний кофе, а за крайним третьим столом сидели двое и один из них, вероятно дознаватель из комендатуры, допрашивал ополченца в мешковатой форме:

— Окрикнул, говоришь?

— Окрикнул, да.

— И выстрелил сразу, так?

— Не так. Я ему крикнул «Стой!», он молчит, идет на меня. Я перекатился, крикнул второй раз «Стой, стрелять буду!».

— Ну?..

Ополченец передернул плечами, удивляясь нелепости вопроса. Дознаватель закурил и со сдержанной злобой проговорил, записывая на бумаге.

— Открыл огонь на поражение…

— А что надо было делать?

Дознаватель посмотрел на ополченца с нескрываемым презрением, закурил и продолжил что-то записывать.

Оказалось, что часовой из ополченцев застрелил нашего водителя около склада с боеприпасами. Водитель то ли не услышал окрик часового, то ли не нашел нужным отвечать ополченцу. Часовой несколько раз окрикнул его, но не стал стрелять в воздух, чтобы не выдать себя, а сразу выстрелил в водителя. Часовой рассказывал о происшедшем с какой-то обреченной усталостью и в словах его не было ни горечи от того, что произошло, ни страха перед тем, что будет. С ним ли, с раненным водителем, со всеми нами.

6:30. Волшебное утро! Последний раз на теннисном столе я спал в далеком студенчестве. В зрительном зале ночую впервые. Непередаваемые ощущения. Спина рыдает. В одиннадцать за мной заехал капитан и мы отправились настраивать сеть. Целый день выставляли мачты с антеннами, настраивали приборы, тестировали сеть. Вечером заехали по делам в Донецк и капитан предложил поужинать в ресторане. Небольшой стеклянный особняк ресторана находился на окраине города. Перед рестораном была разбита парковка, а в глубине чахлого сада прятались в тени деревьев беседки, отдельные столики под желтыми абажурами и танцпол. Гремела музыка, кривлялся конферансье, моторные хлопчики с пристрастием экзаменовали двух официанток, молча с чувством курили их дивчины с плотными бедрами в легких просвечивающихся платьях и изредка бросали щупающие оценивающие взгляды в нашу сторону. Еще здесь был журчащий фонтан, чистые скатерти и откормленные официантки в коротких платьях. И название у места подходящее — «Парадайз». Мы вывалились из душной забитой ящиками с оборудованием и оружием машины и с лицами, покрытыми испариной, прошли, спотыкаясь и оборачиваясь, мимо двух красивых как куклы проституток.

Едва мы отпустили официанта, как за оградой выстрелил миномет и в зале загремела музыка. Играла рекламная песня частной военной компании. Хлопцы с красными от выпитого лицами с масляными глазами выплыли на танцпол и отдались танцу самозабвенно. «И ведь все эти сволочи призывного возраста!» — подумал я с досадой и завистью гладя на крупнокалиберную крашенную блондинку, которая поднялась из-за стола и, с тяжелой грацией покачивая широкими бедрами, понесла свое располневшее тело на танцпол, улыбаясь хлопчикам ласково и многообещающе. Вскоре танцпол набился, что называется, под завязку. Плясали коротко стриженные узколобые молодые ребята в белых рубахах навыпуск, плясала широкоплечая крашенная блондинка с выпуклой кормой, оплывая потом, плясала чья-то пожилая тетка с нечеловеческой грудью, в пляс бросились две проститутки с парковки. Все плясали так самозабвенно, словно лето и арбалеты — это про них, а не про наших веселых и отчаянно смелых наемников. За нашим столом потела порожняя бутылка водки. Отдавая остатки прохлады, плавился в стакане капитана лед и глядели на танцпол чьи-то налитые кровью бычьи глаза. Отчего-то душно и смрадно стало на душе. Мы расплатились и ушли. Уже за полночь добрались до базы.

За четыре дня, что я гостил у морской пехоты, связисты перебрались из машин в гараж. Для человека гражданского гараж — это гараж, а для смекалистого солдата — это храм со спальной комнатой на десять персон, кают-компанией с холодильником, столом, лавками, печкой-буржуйкой и тамбуром. Вона как! В последние дни погода настойчиво напоминала о скором приходе осени. Жара уступила место приятной прохладе. А сегодня с запада прилетел холодный злой ветер, разодрал низкие тучи и с обеда в зените повисло бледное солнце. От него на улице все стало неуютным. Хорошо, что теперь у нас есть крыша над головой.

На столе стояли две бутылки водки. Капитан увидел бутылки и повеселел:

— Здорово, други, — капитан присел и глазами показал мне на место рядом.

На стол поставили кастрюлю с бараньим супом, порезали колбасу с хлебом и вечер расцвел. Я рассказал про несколько дней, проведенных у морских пехотинцев. Мне поведали о связистах, которых из-за неразберихи прямо с границы какие-то умные головы отправили в пехоту и если бы не энергичные меры, предпринятые полковником З., штурмовать бы этим ребятам дзоты в лесопосадках до второго пришествия. Тут уместно добавить, что связисты эти — штучный товар. В окопах от них проку мало. Шел первый час ночи. Мы отметили новоселье, мое возвращение, а после третьего «молчаливого» тоста я заметил, что щеки капитана зацвели тонким румянцем. С этого момента он пил молча и не закусывал. Еще не допили вторую бутылку, кто-то принес еще одну. Глаза капитана замаслились и начали слегка косить, а под скулами ритмично заходили желваки.

— Сегодня видел двух отказников, — сказал он, понизив голос, — Сами себе тюрьму строили на полтораста душ. Это как?

— Путаете вы что-то, Тарас Михалыч, — смутилась моя душа, — Не может такого быть.

Лицо капитана стало кирпично-красным, а глаза замерцали от злобы. К нему подошел Дамдин, заботливо отодвинул полную кружку, сказал тихо и настойчиво:

— Тарас Михалыч, хватит. Пойдемте спать.

Так необычна и трогательна была эта забота сержанта и так безропотно капитан ее принял, что я едва сдержал улыбку. Дамдин помог капитану встать и повел к выходу. Капитан шел, покачиваясь и тяжело дыша. Я тоже вышел продышаться. Холодный резкий ветер гнал по черному небу рваную пену облаков, ярко светили низкие звезды. Я пошел к умывальнику. В темноте услышал голос капитана и другой, похожий на голос знакомого майора морской пехоты:

— Порядки у нас какие-то кривые, — капитан закашлялся, — Для солдат и вовсе суковатые.

— Вона ты куда, — тихо молвил майор.

— Туда самое.

— Какие ни есть порядки, нас с тобой про них не спрашивают. А разговоры эти ты брось, понял? До добра не доведут.

— Пойдемте, Тарас Михалыч (это был голос Дамдина).

В темноте зажглись две красные звездочки, капитан с майором закурили.

— Сами себя колючкой обнесли, — не унимался капитан, — Эх и сука народ!

Вчерашний день закончился бесподобно и так же бесподобно начался сегодняшний. Начался он с тупой отчаянной боли. Началось с висков, разлилось по затылку, перетекло в темень и вот уже вся голова пылает и звенит колокольным боем и совершенно невозможно открыть глаза. А тут еще эти проклятые голоса в эфире:

— Минометчики молодцы. Хорошо отработали.

— Закрипилися?

— Так точно.

— Добро. Вечери тебе зминим.

Стоны заглушили слова. Рация прошипела:

— Хто у тебе там кричить?

— Орки в окопах. Раненные.

— Багато?

— Пять трехсотых. Чего с ними делать?

— Нахер вони мени тут потрибни. Кончай их там.

— С превеликим моим удовольствием.

Старшина налил мне полстаканчика, кто-то угостил сморщенным соленым огурцом и я словно заново родился. До полудня группе объявили свободное время и я с двумя солдатами отправился в город. Повсюду следы восстановления. По улице протянули новые провода, в детском саду восстановили разрушенную крышу, вставили новые окна, ожил рынок, открылись новые магазины, аптека, почта, банки и два кафе. Мы зашли в кафе и я вспомнил утренний радиоперехват. Это могли быть позиции под Владимировкой, которые мы недавно взяли. Похоже, утром их отбили украинцы. Похоже, там оставались наши раненные. Похоже, о них говорили украинские командиры. С ума сойти можно…

В памяти вдруг возник образ девятнадцатилетнего украинского пленного, которого разведчики допрашивали накануне. Он сидел на земле с завязанными за спиной руками и сильно заикался от волнения. Один из офицеров раскурил сигарету, вложил пленному в губы.

— На, покури, успокойся. Ты из бедной семьи, да?

— Батька…

— Нету батьки, да?

Пленный покачал головой, добавил.

— С самого детства. Рис з мамой, потом писля инсульту на работе она уже работать не могла. Было тяжело и приходилося… приходилось на шабашки ходить, потом як стукнуло восемнадцать год пошел уже официально работать.

— И чего, тебе много заплатили здесь?

Ну, — пленный затянулся, вздохнул, вспоминая, — А то два раза сто заплатилы. Я думал в белой церквы билы поначалу, я думал било хорошо. Просто сидышь, ниче не робишь, четырнадцать тысяч это…

— Получаешь, да?

— А ты убивал русских?

Пленный бросил короткий взгляд на кобуру офицера, затряс головой.

— Я тильки раза три може из автомата стрелял.

— По русским.

Пленный неистово затряс головой и посмотрел в глаза офицеру чистым детским взглядом и если бы не диковатые сильно косящие глаза, взгляд его был бы приятен и миролюбив.

— А… всего стрелял из автомата?

— Я на позиции ни разу из автомата даже не стрилял.

Офицер взял сигарету изо рта пленного:

— Давай подержу. Подержу, — он стряхнул пепел, вернул сигарету, а пленный затянулся и продолжал:

— Колы я переживал голод, холод з мамой, мне было ее жалко, ни сибе и тыди я пытался всячески якось помохты.

В поношенной горке к офицерам подошел человек с цепкими глазами, с бесшумным автоматом в руке. Он присел на корточки, офицеры расступились:

— Смотри, вопрос тебе такой, — начали цепкие глаза, — Вот ты говоришь, ты пришел сюда за бабками, да?

— Да.

— А вот если мы тебе будем платить, ты будешь против своих воевать?

Пленный неуверенно пожал плечами.

— Не знаю.

— Ты такие же деньги, только побольше, будешь получать. Если мы тебе будем платить, ты будешь против своих воевать? Поможешь маме своей. В живых останешься.

— Если же так, то я лучше до дому.

— Нет, брат, так не получится. Ты подумай. Пять секунд тебе даю, — и цепкие глаза ласково погладили автомат.

Пленный испуганно взмахнул ресницами, тихо сказал.

— Думаю, да.

Разведчики пожалели пленного, накормили и распорядились утром отправить его в тыл для последующего обмена. А ночью на реке яростно кричала выпь. И крик этот разносился по полям с ветром, словно чья-то кровь, вопиющая к небу.

По дороге на базу я подошел к арбузному развалу в гараже одного дома. Старуха посмотрела на мою форму и спросила, не продам ли я ей тушенки. Я объяснил, что мы не торгуем тушенкой, расплатился за арбуз, а она, провожая меня до дороги тихо спросила, не уйдем ли мы из города. Я пошутил, что теперь не уйдем, а даже наоборот.

Из купленного вчера молока с пшеном сварил кашу. Недоварил — хрустит на зубах, но все-равно каша пошла на ура.

Из-за аварийного состояния нашего фаэтона все боевые задачи откладываются до после поездки на автосервис. В наших краях автосервиса нет. Поэтому придется ехать в Донецк. Выезд назначен на одиннадцать утра и я с двумя солдатами решили прошвырнуться по городу благо воздух еще не накалился. Купил кефира с овсяными печеньями. Около полудня выехали наконец в Донецк за покрышками. В поисках сервиса проваландались целый день. По дороге капитан показал мне на карте украинский командный и наблюдательный пункт. Оказывается мы наблюдаем их с нашего поста каждый день. Вот-те раз! На карте капитана обозначены казармы противника, медсанчасть, склады боеприпасов.

— Верные сведения? — поинтересовался я.

— Верные, — подтвердил командир.

— Тогда почему мы их до сих пор не раскатали?

— Ну, артиллерия обстреливает, — как-то уныло ответил капитан.

— Чем?

— Минометы, РСЗО, гаубицы. Но там, пойми, глубокие шахты, стены бетонные.

— Так надо искандерами, кинжалами, что там у нас еще есть?

— Есть, — вежливо согласился капитан и хмуро улыбнулся.

— Почему не используем?

— Дорого наверное или боимся.

— Чего боимся?

Капитан не ответил, а глаза его наполнились черной злобой.

По дороге заехали на арбузный развал и с разрешения капитана отдали старухе несколько банок тушенки. Старуха угостила нас арбузами. Под мостом местные мальчишки лет шести — двенадцати соорудили подобие блок поста. У самой дороги у одной из опор моста поставили диван, картонные коробки, бутылки с водой и попрошайничают у проезжающих мимо военных кепки, шевроны, сухпайки. Дамдин с базы захватил для этих попрошаек шевроны с сухпайками. В довесок отдали им один арбуз. Далее по плану у нас база ссошников и Витязя. У ссошников выставили антенны, снизили потери в передаче. В Витязе демонтировали наше оборудование. Оказалось, что из-за размолвки двух полковников нас выставили с базы ополченцев, а мы отрезали их от нашей сети. Вот такое взаимодействие. Накануне капитан радовался как ребенок, когда представитель изготовителя нашего оборудования заявил, что оно мол и не рассчитано на такие расстояния и как мы умудрились на сотню верст развернуть сеть он не понимает. А сегодня мы часть этой сети, которую с таким трудом разворачивали несколько недель, должны разобрать.

Жара стоит совершенно тропическая, а над дорогой повисла густая пыль и тело от нее под бронежилетом чешется и зудит. К вечеру пекло спало, над полями задул легкий ветерок. На вышку (это последний объект на сегодня) забрались засветло, а пока возились с оборудование (разбираем мост на Витязь) совсем стемнело. Вдоль дороги в темноте грохочет гаубица. Над селом кружат два вертолета. Один выпустил ракету по посадке, нырнул за деревья и скрылся. Ближе к полуночи заехали на завод. Снайпер вынес винтовку с армейским прицелом, я достал свой ПНВ. Пока сравнивали, прицеливаясь на наш пост, из темноты вышел солдат и наскочил на ствол винтовки. Хорошо, глаз не выбил.

Вернулись на базу. В воздухе напряжение. Выяснилось, что командир ополченцев, с которыми мы делим базу и с которым у нашего капитана не сложились отношения, пригрозил нашему сержанту открыть огонь на поражение, если мы будем пользоваться водой из скважины. Это он так мстит из-за душа, которым мы не разрешили пользоваться ополченцам еще до моего приезда. В капитана словно бесы вселились. Не успел сержант закончить доклад, как капитан, крутнувшись на каблуках, решительно направился к бараку с ополченцами. Вероятно, из-за невнимательности, которую никто раньше не замечал за капитаном, он забыл застегнуть кобуру с пистолетом. Дамдин вынырнул из душа, схватил автомат и опоясанный полотенцем бросился догонять капитана. Я побежал за ними, а чтобы усилить переговорную позицию, не долго думая, прихватил с собой польский РПГ. В таком виде мы и нагрянули к ополченцам. Их командира на месте не оказалось, но оказался его зам, на которого вид нашей команды впечатление произвел неизгладимое. Ушли ни с чем. Капитан жаждет крови.

Сегодня силами нескольких неравнодушных граждан собрана необходимая сумма на броневик. Вечером выезжаю в Ростов за машиной. Со мной поедет сержант, на которого оформим машину.

К одиннадцати приехал полковник З. Выехали с ним по объектам. Сегодня я с пристрастием рассматривал в бинокль украинский наблюдательный пункт в высотке напротив. Спросил полковника, нельзя ли нанести по ней удар. Полковник вероятно отнесся к идее, как к придури, но вежливо пояснил, что если будут неоспоримые данные, то почему бы и нет. Тогда мы с капитаном решили так: сымитируем радиоперехват, запишем его и представим начарту. На мове ребята говорят неплохо. Должно сработать. Само собой, понятно, никому вообще, полковнику в особенности, о таких деталях знать не нужно. На искандеры правда полковник добро не дал.

Вечером на Камазе выехали в сторону границы. Едем втроем, водитель, старшина, на которого оформим броневик, и я. Проехали Волноваху, Мариуполь и часа за три до полуночи заехали на базу в Н. заправиться, сдать оружие и броню. Пока наш водитель заправлял канистры соляркой один офицер пригласил меня на чай. В палатке недавно закончился ужин и в котлах оставались теплые макароны с тушенкой и чай, а на столе накрытые от мух хлеб и брикеты с маслом. В палатку пришли сонные щенки, мы угостили их хлебом и они понесли корки матери. Мы остались одни. Лейтенант рассказывал про большие потери на харьковском участке, про то, что руководство бережет технику и боеприпасы, а людей не бережет и что пора бы отпустить их домой на пару недель (он здесь без малого седьмой месяц). Говорил он тихо-тихо, хотя мы были одни, и все косился на вход, а когда мы прощались, вдруг сказал — «Дешева кровь».

Около одиннадцати тронулись к границе. Без четверти полночь подъехали к шлагбауму в голой степи. Тьма кромешная. Из тьмы показались фигуры с автоматами. Мы погасили фары. К Камазу подошли трое в дорогой форме. Старший проверил наши путевые документы (боевое распоряжение) и в Камаз вошли двое с оружием. Перерыли машину вверх дном, нашли древнюю бронеплиту и кусок кевларового фартука от старого бронежилета, определили их в вещдоки и объяснили, что обязаны передать их не много ни мало… в отдел контрразведки. Мы, как говорится, тоже не пальцем деланы, но благоразумно промолчали. Тогда пограничники, пошептавшись немного, решили почему-то не оформлять бумаги и не передавать вещдоки. И тотчас между нами словно лопнула какая-то граница. Появилась простота.

— Как там, пацаны? Тяжко? — спросил старший и неуловимым взглядом скользнул по моим импортным ботинкам.

— Тяжко, — ответил я и вздохнул, глядя, как драный кусок кевлара и старая бронеплита растворялись в темноте.

Старший тоже вздохнул. Виновато. Потянулась пауза, а я про себя с восхищением подумал «Нет, жива Россия-матушка!».

— Ладно, мужики, ехайте, — грустно молвил старший, хотел еще что-то добавить, но передумал и пошел догонять своих.

Дома!

«Не тех зовут жидами!» — с этой странной мыслью я вышел на улицу и ласковое сентябрьское солнце удивленно посмотрело на меня.

Почти четыре дня ушло на выбор машины, подготовку к сделке, регистрацию, заказ запчастей и ремонт. Сегодня наконец все готово и нам предстоит дорога обратно, на Украину. Проснувшись с первыми лучами, я привел себя в порядок, собрал вещи и стал пробираться к двери. Коридор был завален сержантскими пакетами с покупками, а на столике лежал оставленный сержантом портмоне. Судя по толщине портмоне, там половина суверенного долга Либерии. Тут нужно объясниться. Вчера старшина, мучаясь словами, рассказал мне, что не рассчитывал оплачивать гостиницу своими кровными. Эти расходы, по его мнению, должны покрываться из общественных денег, которые собрали на броневик неравнодушные граждане. Я начал объяснять, что денег этих едва хватает на машину, а еще надо купить запчасти, перебрать подвеску. Так что гостиница, питание, женщины (если это входит в повестку сержанта) — это статьи внебюджетные. Это за его счет. Говорил я долго с чувством и по глазам сержанта понимал, что слова мои не достигают цели.

«Да что же это я!?» — с досадой и горечью подумал я, — «У него ж наверное денег нет.» Выяснилось, что есть. Но тратить их на гостиницу сержант считал неправильным. Тут бы добавить, что командировка в Россию оттуда — это для солдата удача редкая, радость большая. Омрачить такую радость может отсутствие боевых (их в России не платят). Но сержанту боевые платили — он об этом с капитаном договорился. Выражаясь ветхозаветно, я разделил с сержантом кров и пищу, но смутная недобрая мысль поселилась в моей голове и мешала спать, а когда утром я проходил мимо увесистого лапотника мысль эта наконец оформилась и я ее высказал солнцу.

Необыкновенная осень стояла в те дни над Ростовом. Небывало густое синее небо текло над Доном, отражалось в его потемневшей воде. Временами налетал свежий ветер, поднимал волну с серебристыми гребнями, трепал красные флажки на безлюдных пляжах, а на тротуары сыпал листву, укрывая тропинки парков и крыши машин. После августовской жары город было не узнать и я с наслаждением бродил по улицам. Проголодавшись, я заказал в чебуречной пельмени и чебурек, купил в магазине напротив бутылку вина и разложился на южной стороне площади перед кафедральным собором. Ко мне подошла старая нищенка с седыми усами, знаками попросила сигарету, а сама косится на пельмени. Угостил ее двумя сигаретами, лишь бы ушла. Женщина села рядом, закурила и стала глотать слюну, пожирая пельмени глазами. Пришлось отдать половину. Нищенка уже зажгла сигарету, поэтому курила и ела одновременно, по-волчьи косясь на прохожих, которые не без опаски и любопытства смотрели на нас. Я достал бутылку вина и в глазах нищенки загорелись голубые бриллианты. Налил ей стакан, глазами, всем видом, показал, чтобы на большее не рассчитывала. Не уходит. Чего еще ей надо?

Вчера наша ракета попала в украинский военный госпиталь. А сегодня один из авторитетных батальных блогеров обосновал в своем канале, что украинские раненные легитимная цель, и сохраняя им жизни, мы размениваем их на жизни наших солдат. И еще, мол странно, почему в Сирии мы не стеснялись разносить госпитали террористов, а на Украине только сейчас додумались. Совсем мы озверели! Сможем ли мы когда-нибудь от этой скверны очиститься? Украинцы, конечно, те еще звери. Но мы-то зачем?..

Зашел в магазин женского белья, купил товарищу подарок. Любопытно будет посмотреть на его физиономию.

Около четырех за мной заехал сержант еще с одним офицером и мы отправились в сторону границы. По дороге захватили начальника разведки, подбросили его до нашей тыловой базы и к двум ночи были у себя. Как выяснилось, броневик начали обмывать заочно. По этому случаю в гости заехал офицер из 155-ой бригады. Капитан осмотрел машину и тотчас изъявил желание кататься. Причем кататься он приказал именно там, где вчера БТР морпехов попал в засаду какого-то летучего отряда противника. Мы похватали броню, автоматы, запрыгнули в броневик и поехали. К нашему возвращению майор морпехов привез две бутылки водки. Все наперебой расспрашивали нас о поездке, кто-то о чем-то рассказывал. Над столом клубился густой табачный дым и разноголосье. У капитана то ли от водки, то ли от усталости глаза стали совершенно красными. Он вдруг повернулся ко мне и зашептал:

— Сегодня видел еще отказников. Они рассказали, как строили себе тюрьму, колючкой огораживали, спали на бетонном полу семьдесят человек, как собаки. Хуже. Они с февраля воюют. В пехоту попали, — капитан, захмелевший, запотевший от водки, вонзил в меня наполненные глухой отчаянной злобой глаза, пояснил, — Не из-за страха, ты пойми. Они отказались, потому что сил терпеть этот… больше не было. Они связисты, не пехотинцы. Их не учили окопы штурмовать. Но они полгода штурмовали и всего-то просили, чтобы им дали повидаться с семьями пару недель. А их под охраной погнали, не в комендатуру даже, не-ет, а лагерь временного содержания себе строить. Концлагерь!

Капитан и я сидели в оцепенении, потрясенные, только сейчас казалось, осознавая, что же произошло с нашим несчастным отечеством и какие еще его ожидают позоры и потрясенья.

Сегодняшний день полон событий. Главное, разумеется, это наш броневик. Капитан отказался проверять эффективность бронекапсулы.

— Не надо, — предостерегающе сказал капитан.

— Ладно, — ответил я, а про себя подумал, — «Уедешь, тогда и проверим».

По маршруту мы отправились на броневике, съездили на посты и вернулись раньше обычного.

Под сводами одного из гаражей музыканты настраивали аппаратуру, а под открытым небом на скамьях сидели два десятка солдат. Чуть в стороне я заметил полковника З. и несколько незнакомых лиц.

У женщины был низкий грудной голос. Она сцепила тонкие длинные пальцы, страдальчески вскинула подведенные тушью глаза к небу и запела. Она пела о сынах великой страны, которые встали на ее защиту. Было непонятно, о ком она поет — о нас или об украинцах. Солдаты напряженно молчали. Между песнями она рассказывала о себе и своей семье. Все ждали обеда. Женщина рассказывала с апломбом, с петербургским прононсом, упиваясь пустыми нарядными словами и красивым низким голосом. Поднялся ветер. Он разметал слова женщины. Она спела гимн кадетской школы, в которой учился ее сын, внук ее отца, тоже кадета в отрочестве (обо всем этом она рассказала перед песней) и, тая в изломе бровей презрительную усмешку, ушла со сцены в совершенно гробовой тишине. И явственней стала слышна канонада. На сцену вышел мужчина с живыми темными глазами и гитарой. Он спел несколько неизвестных песен и спросил нас, чего бы мы хотели послушать. Оживление прошло по рядам. Солдаты переглянусь, но постеснялись просить столичного артиста — в воздухе ощущалось присутствие полковника. Мне стало жалко музыкантов. Они приехали к нам, рискуя попасть под обстрел, наверняка задаром, а мы сидим, как поросята неблагодарные, и даже не хлопаем. Я попросил спеть «Кукушку».

Человек с гитарой нахмурился и начал объяснять, что эту песню они не репетировали, а музыканты у него за спиной переглянулись, барабанщик сделал какие-то знаки трамбонисту и заиграла «Кукушка».

От аплодисментов гудели ладони. Женщина стояла около внедорожника, на котором приехали артисты, смотрела на сцену и курила. Она посмотрела на нас, налилась черной кровью, бросила сигарету на землю и села в машину. Солдаты наперебой выкрикивали названия песен. Концерт затянулся, а мы все не отпускали музыкантов и отпустили только тогда, когда полковник сделал капитану внушение взглядом и техник, пошептавшись с женщиной через приоткрытое окно, начал демонстративно сматывать кабель. Перед отъездом мы сфотографировались с музыкантами, угостили их чаем и они уехали с полковником, пожелав нам вернуться домой живыми и невредимыми. Мы им пожелали того же и пошли обедать. В тот же день в Россию по делам уехал капитан. А к вечеру к нам прибыл начальник разведки.

Канонада заметно приблизилась. От нее звенели стаканы с чаем на снарядном ящике. Этот звон словно предупреждал об опасности, но с конца августа фронт на нашем участке застыл и невозможно было поверить, что это может измениться.

Начальником разведки была поставлена задача прибраться в расположении части, распределить дежурства, выставить посты, организовать НП с пулеметом и заминировать периметр. Часть из этого была сделано накануне, а сегодня ребята ставят баню, очищают барак от мусора. В одном из украинских складов, многократно разграбленных теми, кто был здесь до нас, нашли несколько укрывных листов и отгородили ими жилую зону от хозяйственной с кучами мусора. Обстановка на фронте ухудшается. Противник уже у Балаклеи, а министерство обороны словно воды в рот набрало.

Мы стояли у трофейной шилки, которую вторую неделю не могли привести в чувства, и разговаривали.

— Так вы думаете, что причина в неверной оценке противника? — спросил начальник разведки и посмотрел на меня внимательно.

— Погодите, я сам скажу, что я думаю, — начал я, а про себя подумал «На кой черт я все это ему говорю?», — Я думаю, что было бы правильным отправить сюда сына какого-нибудь… — я остановился, а начальник разведки ласково мне улыбнулся, всем своим видом показывая, что мол можно говорить как есть, без купюр, — Сенатора, например, какого-нибудь председателя правительства или генерала-майора, который отвечает за снабжение армии. Причем отправить не в тыловую часть, а сюда, под Угледар. И непременно без теплой одежды, бронезащиты и медицины. Ничего ему не давать из того, что, со слов его родителя, сволочи такой, у нас в избытке или на фронте не нужно, а на самом деле давно и многократно разворовано. А родителя этого с воспитательной точки зрения оставить в должности. Пускай снабжает или учит нас патриотизму дальше, но с условием, что отпрыск его получит все необходимое последним, после того, как фронт обеспечат броней, турникетами, средствами наблюдения и разведки. Уж наверное он постарался бы для нашей победы. Я почему-то вспомнил Нарышкина на заседании совбеза и подумал некстати «А он возможно не так глуп, этот Нарышкин».

— Мда, — задумчиво отозвался начальник разведки, подумал и добавил, — Здорово бы было.

Этими словами, интонацией, игрой лица начальник разведки показал, что это предел доверительности и с доверительностью этой покончил так же внезапно, как и начал — повернулся к офицеру, который шел в нашу сторону, сплюнул и длинно выругался. Ответить на это нельзя было иначе, как долгим многозначительным вздохом и понимающей улыбкой и я с облегчением удалился.

После обеда поехали за бочками для бани и досками для нар. На базу, где мы брали доски раньше, нас не пустили и досок не дали. Там теперь расквартирована какая-то часть. Погромыхивает ближе и яростней.

Познакомился с двумя связистами отказниками, которых полковник З. разыскал где-то в пехоте под Харьковом и забрал к себе. Молодые мужчины с потухшими взглядами. Рассказали про генерала М., который перед строем в семьдесят человек лупил отказника пистолетной рукояткой по каске. А строй стоял смирно. Никто слова не сказал. В голове не укладывается и думать об этом невыносимо. Днем читал Набокова. Уснул рано. Проснулся за полночь от шума за стеной — там песни, смех и канонада. Завтра снова еду к морпехам.

Неустанно охает артиллерия. За деревьями пролетели наши вертолеты. Наконец из бригады морской пехоты за мной приехала машина. У машины собралось несколько человек, над ними взлохматился голубоватый дымок, а из дымка донесся голос замполита:

— Пилотка у нее невероятно красивая. Топ уровень. Лучше давно не видел, хотя недавно тоже были очень хорошие образцы. Но здесь от пейзажа можно реально стать дураком.

Сегодня я так и не попал к морпехам. Со слов замполита, ни разведки, ни танкистов на месте не было. По всему фронту началась жатва. Так мне объяснили. Я передал замполиту дюжину внешних аккумуляторов для танкистов, которые привез из Ростова и он уехал, а я пошел помогать солдатам грузить паллеты. Вшестером приволокли к воротам разграбленного склада грузовой прицеп, нагрузили паллетами, впряглись и потащили. Сделали два рейса. Навалом города берут!

В подразделении служат несколько ребят из Бурятии. Это первобытные цельные натуры с примитивными неиспорченными напускной диалектичностью представлениями о мужестве, долге и чести. Они выделяются из общей массы простотой восприятия сложных явлений, какой-то особой врожденной смекалкой и совершенно феноменальной личной храбростью. Вообще в односложных представлениях этих людей гораздо больше глубины и честности, чем в неправдоподобных с великой натугой говорящихся словах сытых журналистов и политиков с блудливыми глазами, которые из комфортных столичных студий учат нас любви к родине. Я сдружился с одним из них по имени Дамдин. Дамдин имеет удивительное свойство — при внешней уравновешенности характера (он — типичный сангвиник) в минуты душевного волнения он становится вспыльчивым как гасконец и безразличным к опасности как ардити.

Вечер отметился возвращением капитана и моим прощальным застольем (завтра я возвращаюсь домой). В обед я заказал в кафе четыре килограмма оливье, селедку под шубой, скупил вероятно последних на Украине жареных окорочков (судя по цене, которую запросили за них добрые женщины), хлеба и полведра водки.

— Тарас Михалыч, отдайте! — сказал Николка и побагровел.

Капитан метнул Николке что-то узорчато-красное, улыбнулся смущенно и стал разливать.

— Поймал? Красавчик! Ты их завтра на задание надень, Николя, чтобы укропидоры тебя за своего приняли. Булки еще блакитно-желтым намажь и радужную маечку надень под броник.

Из окон выплескивался на улицу невнятный гул голосов и заливистое ржание. Николка, самый младший из нашей команды, убрал кружевные трусики в карман, покраснел и побледнел. Дело в том, что день рождения Николки пришелся на мой временный отъезд в Ростов за машиной. Николка был славный парень с веселыми разбойничьими глазами и совершенно незаменимый, когда дело касалось сложного оборудования. Воевал Николка третий месяц. И поймите — третий месяц без женского тепла. Вот я и решил подарить Николке именно такого тепла. В ростовском магазине женского белья и купил дамские трусики и попросил продавщицу побрызгать их духами. И еще уговорил ее записать на мой телефон поздравление для Николки с подарком в руках. И только на покаянной исповеди я раскрою, чего это мне стоило. А чтобы впечатление у Николки было совершенно неизгладимым, образ продавщицы в моем рассказе заменила обольстительная нимфоманка, которая якобы согласилась подарить имениннику трусики из своего гардероба. Николка развернул подарок, втянул носом сладострастный аромат и глаза его стали как у вдохновленного разбойника.

К полуночи в комнате стоял непроницаемый туман. В головах туман. Во всей проклятой Украине туман.

— Что-то ни черта у нас не выходит, — молвил капитан, выпил, ни с кем не чокаясь, и закурил.

Мысли беспорядочно метались в голове. Они не были до конца понятны. Я закрыл глаза и попытался привести их в порядок.

Генералы. Генералы. Всем известно, что единоначалие на войне — первое условие успеха. Военные законы, основанные на уроках истории, недаром так подчеркивают значение этой единой воли. У нас с единоначалием с началом войны выходило кругло. Беспризорные группировки вошли в огромную враждебную страну, не имея ни внятного плана операции, ни единого командующего. Уже в августе в воздухе витал запах неминуемой катастрофы. И как было-бы славно ошибиться в этом предвидении, но если оно оправдается, то в катастрофе этой будет виноват не тот бедный стрелочник, которого назначат принять вину, а система, сделавшая из армии и флота игрушку и кормилище развращенной власти.

За полгода кампании штабы не сумели обеспечить фронт необходимыми резервами, техникой, боеприпасами, но умудрились, бездарно растратив боеспособные части, растерять ударную силу. Наши арматы, управляемые снаряды, высокоточные ракеты, ударные беспилотники оказались обманом, красивой легендой, созданной вороватой властью для пронзительных роликов и биатлонов. На участках фронта как в далеком 1915 году наша армия снова испытала снарядный голод. В войсках не хватало средств наблюдения, эффективной связи, беспилотников, касок и бронежилетов, не было ни полевой кухни, ни почты, которые работали еще в императорской армии. Что-то стало поступать на средства неравнодушных граждан, что-то возможно получится купить в других странах. Но как же так получилось и кто за это ответит?

Вместо сосредоточения возможно больших сил на участках, на которых последуют решающие удары, генералы распылили и без того ограниченные силы по всей линии фронта. Это прописная истина по Клаузевицу, но нашим генералам он не указ, понятное дело. А когда фронт все-таки не выдержал и нам пришлось отступить, то отступление из-под Киева окрестили «перегруппировкой» и «жестом доброй воли». Ни перегруппировки, ни жеста доброй воли, разумеется, не было. Была чудовищная ложь.

В августе у народа случилось видение — кто-то, как две капли воды похожий на главнокомандующего и еще один, отдаленно напоминавший министра обороны, стояли в зыбком тумане Горячих Ключей и ядовито улыбались. А перед ними ровными плотными колоннами словно на Бородинском поле выстроилась бронетехника с артиллерией. Любо дорого смотреть. Держа строй, ринулась «в атаку» бронетехника. По открытому полю, без поддержки пехоты. Точно так, как в первые месяцы кампании, отчего мы несли тяжелые потери. Небо зарыдало. Вертолеты выпустили неуправляемые ракеты, бомбардировочная авиация сбросила бомбы (разумеется, тоже — неуправляемые). Учения закончились победоносно, а в головах поселилось смятение.

— Да как же это?

На фронте в это время происходила форменная чертовщина. На передовой отчаянно не хватало людей. Не хватало тех пятидесяти тысяч, которые стройными манипулами маршировали на условного противника в Горячих Ключах и опрокидывали и сокрушали его на радость венценосной публике. Оттого в пехоту стали брать всех подряд: брали связистов, водителей, брали даже заключенных. Но и их не хватало, чтобы заполнить сотни километров линии фронта. Прибавьте сюда дрянную связь, недостаток разведанных и мутную кашу в генеральских головах.

Появились отказники. Здесь были пройдохи и прощелыги, которые в мирное время подписали контракт в расчете на военную ипотеку и раннюю пенсию, а оказавшись под минометным обстрелом, служить раздумали. Но были и обычные труженики войны. Эти просто устали. Устали бессменно, с первых дней кампании, штурмовать, окапываться, снова штурмовать. Устали от глупости и бардака. Приезжали генералы. Угрожали, избивали перед безмолвным строем. Приходили замполиты. Увещевали, лгали о триста тридцать второй, по-отечески советовали одуматься. Пятисотые молча слушали. Тот, кто выходил из строя, возвращался на передовую и больше не возвращался. Остальные, раз и навсегда изверившись в генеральских и замполитских посылах, угрюмо отгораживались от них колючей проволокой и терпеливо ждали конца, а в душе у них вскипала обида и стали проскальзывать искры темного необъяснимого гнева.

Наступили мартовские иды. Протекли жиденькие антивоенные протесты, сменились жестокой военной цензурой. Наступили Иды, но не закончились. Случилась трагическая гибель «Москвы». К августу хороших новостей и вовсе не стало. Плохие обсуждать стало не принято. Опасно стало. Жили тревожным ожиданием. В середине августа закипело на харьковском направлении. Ждали объяснений от генерал лейтенанта с рыхлым гражданским лицом. Лицо взяло мхатовскую паузу и держало и держало, пока в Балаклее и Изюме не взвились желто-блакитные прапоры. Все еще ждали объяснений от генерал-лейтенанта. Елизавета вторая ждала. Тянула как могла. Не дождалась.

Тогда власть бросилась тасовать генералов, отправлять проштрафившихся в почетные ссылки. На их места приходили другие, но обстановка на фронте не улучшалась. Дело в том, что мутная пена последних десятилетий выносила на поверхность не способных и решительных, а серых и преданных. Глупо было ждать от них самостоятельных действий. Апофеозом этого водевиля стала отставка генерала Б. со звонкой фамилией, который отвечал в министерстве обороны за тыловое обеспечение войск. По стране прокатился слух о недостаче полутора миллионов комплектов зимней формы и главного каптенармуса без лишнего шума перевели в управление генеральных инспекторов министерства обороны.

— Да как же так?

— Они своих не бросают.

И выглядело это как смачный плевок в лица, обращенные к власти в трепетном ожидании справедливого наказания.

В сентябре наше министерство обороны осмелилось нанести ракетные удары по мостам и электростанциям противника. Правда по какой-то непонятной причине в список целей снова не попали их украинские коллеги из ВСУ и генштаба, не попала Рада и администрация президента.

— Не все сразу. Чего вы хотели?

— Помилуйте, восьмой месяц уже.

Долгие годы огромная военная машина, которую в мирное время только смазывают и проворачивают вхолостую по частям, так и не заработала внастоящую. Да и как было ей заработать, если ратную подготовку подменили фотоотчеты, а министр обороны с генеральным штабом давно потеряли связь с реальностью и заразили этим главнокомандующего или сами от него заразились, как знать…

— Да что вы!?

— Именно так.

В Киеве в окружении иностранных советников нам противостоял расхлябанный неврастеник-кокаинист. Кремль ставил ему в заслугу ненависть ко всему русскому. Других достоинств за ним не числилось. Наши журналисты, военные и политики грубо подсмеивались над этим липовым президентом. Но вышло так, что у этого человека личной храбрости оказалось больше, чем у нашего главнокомандующего, который не решился показаться на освобожденных территориях и самое главное — не решился назвать войну войной и в этой войне победить.

С чьей-то подачи в оборот вошел странный непонятный термин «специальная военная операция», придуманный американцами для обхода международного табу на применение вооруженной силы без разрешения совбеза ООН. У нас этот термин пришелся кстати. Ведь совершенно немыслимо предположить, что мы развязали войну против соседнего государства и уж тем более невозможно представить, что мы собираемся забрать чужие территории. Чужой земли мы не хотим ни пяди. У умных людей эта абракадабра породила замечательные мысли. Вообще о том, что происходило в эти месяцы на фронте, ходило столько лживых слухов, что даже действительным фактам переставали верить. Рассказывали о том, что когда мы оставляли одно село в Запорожье местные женщины вышли на улицы и не без горечи и упрека стали говорить нашим солдатам про то, что у СБУ есть списки с фамилиями тех, кто голосовал за Россию, списки этих женщин и их, женщин, ждет расправа. Солдаты молча грузились, минировали технику, которую не успели починить. Тогда женщины перегородили дорогу и потребовали остаться с ними и защитить или вывезти. Солдаты, стараясь не смотреть женщинам в глаза, расчистили проезд и колонна ушла. Никого не взяли. Быль это или небыль сказать трудно. Поди разберись теперь. Чудовищней был слух об очередном «договорняке», как стали называть закулисные договоренности об освобождении националистов, об обмене медведчуков и прочих темных делах, которые проворачивали серые кардиналы с обеих сторон. И вот прошел слух о том, что нас снова собираются предать, что готовится мир на условиях, от которых русский мир содрогнется и мертвые проклянут нас. Прошел слух и затих в приглушенных перешептываниях. Ни один голос не раздался в праведном возмущении. Молчал народ. В сущности, совершенно пропащая страна.

В сентябре маленький неуверенный человек с надменным лицом напомнил миру о ядерной дубине. Этим словам предшествовало успешное украинское наступление и замешательство в наших властных кругах. Всем известно, что у собак агрессия часто возникает из-за страха. Она возникает тогда, когда собака решит, что ей кто-то угрожает. Так вот, если в марте 2014 нас перестали уважать, то после первых месяцев кампании нас перестали бояться. И вот по милости таких людей, страна наша, ослабленная экономически и растерявшая свой политический вес, встретила в западном мире единый враждебный фронт. Запад снова преградил России дорогу к своим рынкам капитала, технологий и подталкивал нас в объятия Китая, Ирана и Северной Кореи.

Я подумал, что страна наша стала больным человеком. Люди, которые втянули нас в войну и которых мы за былое, но больше авансом, считали подарком провидения, оказались слабыми и неумелыми. Не способные обустроить самую богатую часть суши, они употребили свои скудные таланты на ее разграбление. Долгие годы они черпали богатства этой страны не по праву. И вот, унизив, изнасиловав свою страну, они потянулись к соседней.

Беспросветное воровство, бездарность власти, ее отрицательную селективность, когда туда шли и там задерживались люди, не стесненные нравственными скрепами, а людям порядочным вход туда был заказан, мы искренне оправдывали тем, что власть может защитить и приумножить. И вот вышло так, что этот больной организм-паразит оказался не способен приумножить и защитить. С началом войны он начал рассыпаться.

Сложно представить себе, чтобы в нашем московском царстве раздался голос свободного гражданина, который осмелился бы потребовать у власти отчета за слабость, бестолочь и измену в Москве, которые единственно объясняют наши неудачи на фронте. В такой атмосфере не может появиться на Фрунзенской набережной или в Кремле Фемистокл, который сказал бы «Бей, но выслушай», но появляются разные «Б» с золотыми погонами, которые приказывают полкам входить в города маршевыми колоннами под злорадное недоумение иностранных наемников, с видом нравоучительным и авторитетным лгут о вещах, в которых ни черта не понимают. Лгут изо страха перед вышестоящим начальством или из-за скудоумия. Непонятно. Но совершенно понятно, что вся эта сволочь не даст нам победить.

Мы растеряли заряд пассионарности в бурлящих водоворотах новейшей истории и дожигаем ее остатки в войне с соседом. Мы платим цену за то, что перестали быть свободным народом. Высока цена. Мне вспомнились слова Солженицына «Простая истина, но и её надо выстрадать: благословенны не победы в войнах, а поражения в них! Победы нужны правительствам, поражения нужны — народу. После побед хочется ещё побед, после поражения хочется свободы — и обычно её добиваются. Поражения нужны народам, как страдания и беды нужны. отдельным людям: они заставляют углубить внутреннюю жизнь, возвыситься духовно.» А что, если нам написано испить этот позор? Что если без него не очиститься, не освободиться от скверны? А ну их всех к матери!

Я стал записывать расползавшиеся мысли. Капитан дернул меня за плечо, обдал тяжелым запахом перегоревшего спирта и зашептал яростным шепотом:

— Достукаются они, взыграет, как в семнадцатом и пойдет все к ебене матери.

Капитан закашлялся — кусок огурца застрял у него в горле и Дамдин стал колотить его по спине. Капитан прокашлялся, Дамдин отодвинул кружку на дальний край стола и тихо сказал.

— Давайте закругляться, Тарас Михалыч. До добра не доведет.

Я долго не мог заснуть, ворочался, взъерошенный разговором с капитаном. Нестройный рой мыслей закружился в голове, я подумал, что тянут нас назад в СССР, и дай им волю — утянут и дальше — в докембрийскую гранитную эру. Вспомнился английский наемник, сын парламентария, который приехал на Донбасс на сафари. Сволочь он, конечно, форменная, но он приехал, жизнью рискует. Почему-то вспомнился половозрелый упитанный отпрыск одного нашего сенатора. Почему он не на фронте? Медотвод, небось. Порок сердца или грыжа Шморля. А сам наверное ездит по ночным клубам, любит красивых женщин с удобствами, работает на оборону, жиреет и грыжа ему не помеха. Эх, эх…

Мы спрятали машину под деревьями, вытащили из кузова громадный пластиковый кейс с беспилотником и, поглядывая наверх, торопливо перенесли его в здание. Сегодня мой последний выезд по маршруту.

Светлая комната с серо-голубыми стенами. Сквозь заклеенные белой бумагой стекла в окна втекает теплый молочный свет, громадные тени деревьев волнуются за окном. На гинекологическом кресле гора бронежилетов, напротив шкаф с каким-то медицинским инструментом, папки с документами. В углу кровать, рядом тумбочка на колесах. На кровати спит мужчина. Оригинально, надо сказать, спит. В ботинках, в обнимку с автоматом. На тумбочке сигареты, телефон и чашка с остывшим чаем. На подушку сползла ниточка слюны. Майор, добрый разговорчивый человек, угощал нас чаем с пряниками, говорил деликатно и негромко, чтобы не разбудить спящего.

— Изюм? Да что вы — не сдадут. Ни за что! — майор подвинул мне блюдце с вареньем, а где-то совсем близко бухнули пушки и из утробы земли им ответил глухой тревожный бой.

На следующий объект мы привезли продукты, топливо для генератора, но проваландались на крыше, закрепляя оборудование и выехали по маршруту с опозданием. По дороге узнали об обстреле нашего поста и оставшуюся часть пути гнали во весь опор. В лесопосадке на окраине села, где мы обычно оставляли машину, противник выследил нашу бронетехнику и ее накрыла украинская артиллерия. В ходе обстрела мины разбили несколько домов в селе. Под разлапистыми кронами вязов стоял искореженный тайфун, два поврежденных бронетранспортера и москвич. Тайфуну мина попала в кабину. В водительское кресло. Взрывом выбило все бронестекла и изуродовало кабину, но машина к счастью не загорелась. С бронетранспортеров на землю текло, хотя вид у них был бодрый. Мы поставили машину в зарослях орешника за поворотом и побежали к нашему посту. За нами из леса выбежали несколько солдат и мы наперегонки зигзагами добежали до кирпичного гаража у дороги, нырнули внутрь и дворами добрались до поста. Пост располагался в подвале с бетонными перекрытиями и пережил обстрел благополучно. Мы перенесли в подвал канистры с топливом, продукты и воду и только тут заметили, что над домом на краю поселка, где стояла наша система наблюдения, поднимается густой дым.

Хозяин-старик, хмурый и злой, вышел нам на встречу и не поздоровавшись и не глядя никому в глаза, сообщил, что мина прилетела на нашу камеру. Так он считает. Капитан, раскидав носком ботинка куски кирпича, нашел голову камеры и, глядя на старика светлыми чистыми глазами, заверил его, что наша камера ничего не излучает и прилетело к старцу похоже за былые грехи (в прошлой жизни был хозяин дома полковником милиции). Объяснил капитан, что били, сукины дети, по технике в лесопосадке и зацепили дом старика. А то, что попали именно в пристройку с камерой, так это чудо. Удивительное чудо. По лицу старика было видно, что ему не до шуток, но спорить он не стал и благоразумно скрылся в разбитом доме. Капитан поднял камеру, покрутил в руках, вздохнул почему-то невесело и закурил.

Дело в том, что пару недель тому назад штаб армии потребовал камеру для наблюдения за противником. В обмен на разрешение старика установить камеру на крыше его дома ему провели кабель от штабного генератора. Скромных ее возможностей хватало только на то, чтобы фиксировать попадания украинской артиллерии по деревне, но даже в этом ее качестве про камеру забыли сразу, как только мы наладили ее в доме старика и настроили удаленный просмотр для офицеров штаба. Вспоминали про нее тогда, когда в штаб приезжали высокие гости. Тогда генералы с гостями усаживались за чаем перед ноутбуком и нетерпеливо ждали начала обстрела. Несколько дней завет между стариком и штабом исполнялся честно, а потом началась какая-то чепуха. Камера стала выключаться, сбивались ее настройки и нашему посту приходилось по нескольку раз в день пробираться к дому старика, лезть на крышу, включать камеру и заново ее настраивать. Когда же снаряд разметал полдома, но пощадил камеру, в капитане что-то лопнуло — он раздавил камеру ботинком, повернулся к Дамдину и, дернув щекой, сказал, словно подбирая слова для рапорта:

— Прямое попадание. Ремонту не подлежит. Фотоотчет мне и комбригу. Живо.

Мы вздохнули с облегчение, а из разбитого окна второго этажа старик-полковник закатил глаза к небу.

Капитан вернулся в штаб доложить, что камера вышла из строя, а мы с Дамдином побежали к разбитой технике в надежде поживиться чем-нибудь с разбитого тайфуна для нашей машины. Бронестекла были испорчены, а шарить по кабине было опасно — место пристрелянное, к тому же из-за поворота показался тягач. Едва отошли от тайфуна, как низко-низко над головой со скрежетом засвистел снаряд, мы нырнули в придорожную канаву, накрыли головы, а в голове прозвучало, «Господи, спаси». Мгновенье тишины и за дорогой бухнул облегчающий гул разрыва. Отряхнулись, запрыгнули в нашу машину. Уже на ходу запрыгнули капитан с начальником разведки. Мы выскочили на тропинку перед тягачем, перегородившем дорогу. Ждать на этом месте было опасно. Тогда мы развернулись в сторону украинских позиций и, не сбавляя скорости на поворотах, трясясь и прыгая на ухабах, выскочили из села мимо златоглавой церкви с сахарно-белыми боками, которая служила теперь делам совершенно мирским — она была замечательным и главным ориентиром для арткорректировщиков обеих сторон. На базу вернулись затемно и около девяти я наскоро собрался (рюкзак мой был собран с утра, а бронежилет и каску я взял в кабину), я заметил, что все ждут на улице у машины. Я вышел на воздух и только сейчас заметил, как сильно похолодало за эти несколько дней. В темноте было шумно и торжественно. Впереди, в бронежилете (на нашем направлении ожидался прорыв — нужно быть готовым вывозить наши передовые посты) стоял капитан, Николка и Василий (Василий учил меня минно-взрывному делу). Я подошел к машине и капитан первым пожелал мне поскорее добраться до дома, потом кивнул на зарницу от градов и с дьявольской улыбкой спросил:

— Точно уезжаешь? Жалеть не будешь?

Мы обнялись. Капитан распорядился, чтобы броневик отвез меня до Ростова. Я пробовал спорить, понимая, что машина сейчас нужнее здесь, но капитан настаивал и я согласился. Все были крайне взволнованы, желали благополучного возвращения, благодарили за то, что разделил с ними невзгоды и опасности. Искренность их простых чувств растрогала. Я благодарил всех за помощь, доверие и дружбу. Напоследок мы переобнимались, а с теми, с кем я сдружился особенно крепко, обменялись телефонами. Капитан не стал дожидаться, когда мы отъедем. Он развернулся и ушел в темноту, прямой и строгий. Я подумал, что возможно мы никогда больше не увидимся, а еще о том, сколько я узнал от него и вместе с ним за этот месяц и как все изменилось. В десятом часу Дамдин, Василий и я выехали в сторону границы. Около одиннадцати мы прибыли на базу в Н. Ребята сдали оружие и бронежилеты, мы заправили броневик и двинулись на переход. Без четверти полночь дорога закончилась. Мы уперлись носом в знакомый шлагбаум. Вокруг нас темнело поле. Черные контуры бронетехники вырисовывались на густо фиолетовом фоне неба. Над ними по-осеннему ярко мерцали холодные звезды. Мы потушили фары, из темноты показались три силуэта и сообщили, что пропуск на нашу машину не прибыл. Ночью мы вернулись на базу.

У ворот базы часовой внимательно осмотрел нас, поднял шлагбаум и впустил машину. Мы с Дамдином оставили водителя и отправились в столовую выпить чаю перед сном.

— С-стой! — сказал пьяный голос.

Мы остановились. Сзади из темноты появился часовой, который только что пропустил нашу машину. Нас обдал тяжелый запах перегоревшего спирта. На груди часового висел автомат.

— Кто такие? — строго спросил часовой и остановился метрах в трех от нас.

— Ты что, братишка, — начал Дамдин с улыбкой, — ты же только что нас впустил.

— Пароль, — строго сказал часовой и сделал шаг назад.

— Что это значит? — спросил я строго, рассчитывая тоном начальствующим прекратить неуместную дурь часового.

— Пароль, — угрожающе повторил часовой.

— Какой п-паро… — начал Дамдин, раздражаясь.

— Семь, — бухнул я.

Лязгнул затвор. Часовой взял на изготовку.

— «Ха-рошень-кое дело», — подумал я, втягивая голову в плечи, — «Свой же, сволочь, пристрелит».

— «Таких „своих“…» — подумал Дамдин и начал объяснить часовому, что мы из… бригады, что только что заехали на территорию части, что пропустил нас собственной персоной этот часовой и еще, что он, Дамдин, этого болвана, за то, что тот пьян и навел оружие на старшего по званию… Часовой слушал молча, смотрел на Дамдина кровавыми бычьими глазами и вдруг молвил:

— Предположим…

Повисла пауза. Предполагалось, что часовой что-то добавит, но он ничего не добавил. Дамдин налился кровью. Я побледнел. Часовой молчал и смотрел на нас враждебными мутноватыми глазами и вороненым дулом автомата. Тогда я предложил всем пройти к зампотылу, чтобы разрешить это недоразумение. Мы с Дамдином прошли в офицерский барак, а часовой остался у входа. Вышел зампотыл, несколькими ласковыми словами усмирил часового, а нам объяснил, что рядом с городом действует вражеская ДРГ — оттого усилили охрану части и подняли дисциплину. На последних словах мы с Дамдином переглянусь. Зампотыл перехватил наши взгляды, нахмурился и, предложив переночевать в одном из Камазов, пожелал нам спокойной ночи. Мы решили больше не искушать судьбу и отправились спать.

Всем известно, что на Ивана Постного снятся необыкновенные тревожные манящие сны.

В ярком полуденном свете мне приснилось круглое личико с широкими скулами, с ямочками, какое часто бывает у южных девушек.

Длинные пушистые ресницы, спутанные на ветру короткие каштановые локоны, волнующе тугой живот и тонкие щиколотки, зацелованными солнечными лучами. В атласно черном купальнике этот полудетский образ обдал таким холодком наслаждения, что я застонал. «Кристина» — догадался я. Подул жгучий зюд-ост и погнал сахарно-белые облака. Они стали плавиться, принимая фантастические формы английской гончей, а потом превратились в профиль похожий на профиль министра иностранных дел с надменным лошадиным лицом. Под облаками кипело и шумело от ветра неправдоподобно синее море. Ветер срывал с гребней волн густую соленую пену и клочья ее дрожали на берегу, а загорелые ноги Кристины сбивали эту пену, оставляя легкие зверушичьи следы на песке. Личико ее надувало губы, переливалось ямочками, кружилось и встряхивало каштановыми локонами. Она прижала руки к разбухшей груди в тесном лифе и собрала в пучок влажно-кровавые губы в поцелуе. Тут сердце у меня забилось барабанным боем, ноги стали как в зыбкой воде, а губы пересохли.

— «Надо же», — подумал я, — «всего месяц без женщин, а уже совершенно спятил» — и я с наслаждением провалился обратно в волшебный сон.

В это время верст за двести от нашей тыловой базы заскрипел зубами замполит и лицо его покрылось крупным цыганским потом. Приснилось замполиту, что дверь одной из квартир на лестничной площадке с таинственным скрипом приоткрылась и оттуда чудесным образом появился собственной персоной замполит, а навстречу ему с цветами и птичьим молоком поднимался по лестнице человек с генеральской звездой на погонах. При виде генеральской звезды на лице замполита расплескалось искреннее удивление (не доводилось замполиту с генералами встречаться на квартирах), но надолго не задержалось и, заправляя рубаху в штаны, крайне довольный визитом замполит, зашептал генералу бесстыжие слова, желая сделать приятное хозяйке квартиры, полчаса тому назад истерзанной замполитом:

— Минетит очень хорошо. Окрестностям достойное внимание. Финиш, как следует, в рот, с задержкой, дососом. Очень культурно.

Генерал как-то сумрачно посмотрел на замполита, достал сигареты. Закурили.

— Пилотка у нее выставочного качества, — не унимался замполит, — аккуратная, маленькая, красивая.

Стало тихо, за дверью послышались мягкие женские шаги, дверь приоткрылась и на пороге показались розовые флисовые шлепки хозяйки квартиры и ее напудренный профиль с дутыми резиново-алыми губами. Дверь закрылась так же бесшумно, а замполит, закусив удила, понес во весь опор.

— Смотришь туда и философские мысли сразу — а сколько уже там…

Генерал армии вздрогнул.

— Немного, — он улыбнулся какой-то страшной улыбкой, — Только ты и ее муж.

Настала очередь замполита удивиться, а в стекло звонко треснулась отравленная табачным дымом муха.

— А я муж.

Замполит вскрикнул, вжался в подушку и так до утра пролежал между сном и явью, слабо поскуливая.

В этот ночной час в домике на берегу Десны стоял густой сосновый дух, мерно тикали ходики часов на стене, а в маленькой спальне глубоко спала генеральша с дутыми резиново-алыми губами и ее генерал. Сон, однако, у генерала был неровный, мучительный. И никто бы не мог сказать наверняка, что было тому причиной. Возможно даже, что причиной были известные события под Изюмом и Балаклеей, в которых генерал играл не последнюю роль. Спал генерал, нервно подергивая щекой, и во сне приснился ему сначала громадный красивый город на высоких берегах древней реки, до которого по его генерально-штабной карте совсем чуть-чуть, один переход, но именно этот переход генералу почему-то не давался, а потом вдруг к генералу из млечной зыби сна вышел человек с проницательными серыми глазами на одутловатом лице и тихо спросил: «Как же так, Валера?» и покачал головой. В холодной поту с криком проснулся генерал, влез в розовые тапки жены и, пошатываясь, побрел на кухню. Там зажег лампу, взял со стола слабой рукой лист с новостями, которые накануне Министерство обороны публиковало в своем телеграмм канале, прочитал:

«10 сентября. Для достижения заявленных целей специальной военной операции по освобождению Донбасса принято решение перегруппировать российские войска, находящиеся в районах Балаклеи и Изюма для наращивания усилий на Донецком направлении.»

Вспомнил, что уже два дня, как Балаклею с Изюмом отдали противнику, с ненавистью скомкал лист и прошипел в темноту окна, выходящего на чудесный берег реки в сосновом бору, в котором проживал генерал:

— Будь проклят день, когда я подписался на это, — генерал решительно налил в стянутую в осиную талию рюмку пахучего коньяку (французский любил коньяк, а из французских больше всех предпочитал Аркану), опрокинул его в большой мужественный рот, швырнул туда же, как в лохань бездонную, мятый ломтик лимона, дольку шоколада, кусочек форели и побрел в спальню, шаркая флисовыми тапками и проклиная свою генеральскую долю.

Как же не вовремя я уезжаю… Ни обещание сыну вернуться к его дню рождения, ни купленный на оставшиеся деньги билет в Москву не могут успокоить гнетущее ощущение бегства.

Идет третий день сентябрьского отступления, которое официальные лица нашего МО по заведенной традиции сначала игнорировали, затем отрицали, а в дальнейшем вероятно назовут очередной «перегруппировкой». На нашем направлении фронт не сдвинулся, но тем напряженней ожидание прорыва. Ночью капитан написал, что на нашу машину подана повторная заявка на переход. Понятно, что машина нужна капитану сейчас больше, чем когда-либо — эвакуация наших групп может потребоваться в любую минуту. Утром я отпустил машину, а сам взял такси и так добрался до границы. На переходе, через который месяц назад я заходил на Украину, был около семи утра, обогнал растянувшуюся километра на полтора очередь из гражданский машин с украинскими номерами, которые направлялись в Россию, и подошел на паспортный контроль для пешеходов. На переходе начался пересменок. Из кабинки со стопкой бумаги и чашкой кофе вышел заспанный пограничник с помятым лицом и, споткнувшись о мой рюкзак и окинув меня взглядом недобрым, приказал кому-то проверить мою поклажу особенно тщательно.

Время подошло к половине восьмого. Жиденький туман стоял на переходе. Комната с желтыми стенами. Вдоль стены мимо мышеловки лениво прошла мышь, зашла за стенку стола и пропала. На столе разложены бронежилет, каска, оба ножа, спальный мешок, пенка и нестиранное белье, сложенное валиками. На столе напротив выпотрошенный медицинский подсумок (его содержимое в сторонке), сухое горючее, офицерская линейка, циркуль, транспортир, укрывной тент и два румяных яблока. Из комнаты вышли плотная женщина в пограничной форме, худой маленький с ежиком на голове и еще один старший и самый высокий с погонами майора, двойным подбородком и недовольным лицом, как у министра иностранных дел. Я стоял посреди комнаты и вдевал ремень в шлевки штанов, когда двойной подбородок вернулся.

— Так вы не военный?

Из-за стола с любопытством выглянула мышь.

— Нет, к сожалению.

— Печально, печально.

Подбородок окинул мои вещи недоверчивым взглядом.

— Добровольцем, говорите?…

Один его глаз посмотрел на меня подозрительно, а другой проткнул мой бронежилет, оценивая класс бронеплит и дизайн противоосколочного фартука. За дверью собрался оперативный отдел. Подбородок печально по-детски оттопырил губы, глядя на бронежилет, а в глазах его заиграли странные огоньки.

— Даже не знаю, как тут быть.

Мышь покачала головой, улыбнулась. Грустно. А подбородок продолжал. Он повторил, что не знает, что со мной делать, что на средства бронезащиты должны быть документы, что моя история звучит крайне (он сделал ударение на этом слове) неправдоподобно и что ему нужно посоветоваться. Мы с мышью переглянулись. Она вздохнула и медленно побрела вдоль стены вон из комнаты. А я остался. Тут в комнату вошел человек с живыми умными глазками и погонами подполковника. Он коротко расспросил меня, как долго и на каком участке фронта я находился, задал несколько вопросов о машине, которую мы передали в подразделение капитана, на прощанье метнул в сторону подбородка короткий недобрый взгляд и через пять минут меня отпустили.

— Здоровеньки булы, — ядовито произнес таксист, оценивая размеры моего рюкзака, и назвал сумасшедшую цену. Вместе со мной в машину сели две украинские женщины и мы доехали до вокзала в Таганроге. Оттуда на электричке я добрался до Ростова на Дону и пересел на поезд до Москвы.

Светлый уютный плацкартный вагон. За окном начиналась мирная жизнь. Мимо вагона прыгнула железнодорожная будка, выкрашенная бело-голубым с полной стрелочницей в оранжевом жилете с жезлом и чашкой. Вдоль железной дороги пролетели два оболтуса с ранцами. У переезда замерла вереница машин и какой-то человек, стоя у капота Газели и провожая взглядом поезд, уносящийся к таинственной и далекой Москве, закурил. Неопределенная тревога беспокоила человека. Случилось так, что с недавних пор дроссельная заслонка в Газели стала дурить, а за новую в магазине запросили бессовестно много. К тревоге примешивалась невыразимая тоска. Тоска от надвигавшейся осени. Дернул черт связаться человека с пристройкой и ведь как назло словно взбесились продавцы стройматериалов и взвинтили на товары цены. Но крышу закончить надо — без крыши зимовать не будешь! В тоску добавились слухи о возможной мобилизации и тоска с тревогой окончательно отравили человеку жизнь. Тут правда человек подумал, что уж наверное в Москве знают, как распутать эту петрушку. Они наверняка все просчитали. Но мысль была какая-то не очень убедительная и полностью тоску с тревогой не разогнала. Тут самый крепкий мозг свихнулся бы от таких мыслей. Ну их к дьяволу!

Переезд скрылся за поворотом и я подумал, что очень скоро учителя и бухгалтеры, водители Газелей, такие, как этот человек, продолжат свой путь туда, где наша армия уже заплатила реками крови, тысячами лучших жизней за преступные ошибки генералов и нашего главнокомандующего. Настал наш черед платить за безучастный безответственный выбор слабой пораженной неизлечимыми недугами власти, за преступное безразличие к судьбе своей страны.

Москва. 2022 год