Расплата

Гасима нервничала. Она ждала Фалаха, который должен был приехать еще вчера вечером, но почему-то не приехал. И сегодня с утра она шагала взад и вперед вдоль садовой ограды, беспокойно поглядывая на шоссе. Но вот показалась машина. Гасима облегченно вздохнула и, посветлев лицом, радостно замахала рукой.

Машина подкатила, Фалах распахнул дверцу. Гасима легким поцелуем коснулась его щеки.

— Молодец… — почему-то шепотом сказала она. — Все-таки приехал, молодец. — Она облизнула пересохшие губы. — Ты подожди, я мигом за вещами, и весь день наш!

Уже через минуту Гасима вернулась с чемоданом и впорхнула в машину, быстро, уверенно, как умела делать только она.

Фалах с любопытством смотрел на эту красивую молодую женщину.

— Куда прикажете ехать? — он шутливо склонил голову, выражая готовность выполнять любые ее приказы.

— Во-оон туда! — Гасима беспечно кивнула в сторону леса, темневшего в четырех-пяти километрах от деревни. Она была в веселом возбуждении, в глазах бегали чертики.

— В лес, так в лес, — согласился Фалах. — Только, наверное, сначала в магазин заедем. А то… — он замялся в смущении и, словно подыскивая слова, неловко договорил, — я не успел ничего купить.

— Зато я успела, — улыбнулась Гасима. — Я знала, что ты налегке приедешь и обо всем позаботилась сама. Так что, милый, ни о чем не думай, гони без остановок в лес!

— До чего же ты умна! У тебя просто мужская смекалка. Парнем бы тебе родиться! Ошиблась природа, осечку дала. А?

Уловив иронию в его словах, Гасима беззлобно кольнула его:

— Поневоле умной станешь, если с такими, как ты, недотепами дело иметь приходится.

Фалах почувствовал себя уязвленным, но промолчал, только машина пошла быстрее. Гасима опустила было стекло — пыль темной струйкой потянулась в кабину. Пришлось снова поднять стекло.

— Кстати, не мешало бы тебе извиниться. Ну, конечно, если ты джентльмен.

Как всегда, переход из одного настроения в другое у Гасимы был неожиданным. Только что беспечно веселая, она обиженно надула губки и искоса поглядывала на Фалаха.

— За что? — удивился он. — За то, что я, как мальчишка, примчался по первому твоему зову, оставив дома любимую жену и ребенка?

— Но ведь ты обещал приехать еще вечером. Я всю ночь прождала тебя, волновалась. Глаз не сомкнула, думала, вот-вот приедешь.

— Твои волнения, по сравнению с моими, пустяки, — Фалах досадливо поморщился, не так-то легко ему было вырваться из-под бдительного ока жены. — Ты думаешь — это так просто: сел и поехал. Я и сегодня-то еле удрал из дома. Мы приглашены на свадьбу родного брата Розы и должны были идти в гости…

Никакого брата у жены Фалаха, Розы, не было и выдумал он его на ходу, чтобы придать больше значительности своему приезду. Но Гасима знала себе цену. Ее ничуть не тронул «героизм» Фалаха, она стояла на своем:

— И все-таки ты должен извиниться, — сказала она. — Ну хотя бы, чтобы сделать мне приятное.

— Ну, тогда пожалуйста. Гасима, милая, дорогая, прости меня! — слегка дурачась, продекламировал Фалах.

— То-то же, — проворковала Гасима. — Видишь, как немного нужно женщине — скажут нам ласковое слово, и мы, дурочки, таем от счастья.

Ее хорошенькое лицо тут же засияло, даже следов мимолетной обиды не осталось. А Фалах почувствовал вдруг, как поднимается в нем какое-то непонятное, глухое раздражение. А, может, это было беспокойство, чувство неловкости перед Розой за спектакль, разыгранный им вчера вечером и сегодня утром, неловкости, которая так и не проходила?

Машина, вздрагивая на сухой выезженной колее, приближалась к лесу.

— Слушай, Фалах, а у вас с Розой была свадьба?

Только Гасима умела с такой наивной беззастенчивостью задавать самые нелепые и неуместные вопросы.

Фалах даже вздрогнул от неожиданности. «Не до свадьбы нам было», — чуть не сорвалось с его губ. Но, Фалах знал, Гасима не тот человек, с кем можно делиться наболевшим. Она не посочувствует, только посмеется. А мужчину либо любят, либо над ним смеются. Фалах же не мог допустить, чтобы над ним смеялись. Узнай Гасима всю правду, она бы уж поиздевалась над ним, уж дала бы волю своему острому язычку. И он опять соврал Гасиме.

— А как же без свадьбы? Такой пир закатили! До сих пор нашу свадьбу вспоминают. Не день, не два — целую неделю гуляли!

— Вот здорово! Какой ты счастливый, — вздохнула Гасима. — У меня вот не было свадьбы. А я еще девчонкой о своей свадьбе мечтала. Представляла себя в белоснежном платье… кружевная фата… И все мною любуются, как драгоценным камушком в золотом колечке. Как о счастье, мечтала о свадьбе. А ничего такого у меня не было. И счастья большого не выпало. И замуж я вышла не как все люди. Да ты сам все знаешь…

— Дите ты, дите, нашла о чем жалеть! Разве в свадьбе дело? Сколько таких, что угрохают на свадьбу две, а то и три тысячи, а потом и двух недель не живут — разводятся. А ведь вы, хоть и без свадьбы, шестой год живете, и вроде ничего, мне кажется, неплохо живете.

— Вот именно — ничего, — бросила Гасима, опять начиная обижаться.

— Не гневи бога, Гасима. С твоим Гильфаном можно жить. Кто бы согласился такую разъезжающую жену иметь? Другой бы тебя так прижал, ты бы и пикнуть не посмела. А твой Гильфан терпит. Нет, это ценить надо.

— Я понимаю, кому как не тебе его ценить. А мне не за что. Уж пусть бы лучше держал крепко и не пускал никуда.

— Думаешь, лучше?

— Фалах, не надо, — начала по-настоящему сердиться Гасима. — Ты что, телок непомнящий? Или забыл, как мы все вместе ездили шашлыки жарить? Скажи, вот ты оставил бы наедине с малознакомым мужчиной жену свою? А сам ушел бы с другой женщиной «грибы искать»? И пропадал бы чуть ли не полдня? А ему хоть бы что. Ему бы только баян в руки да напиться, забыть обо всем на свете!

— Ну, Гасима, вспомни, ты же сама его подначивала. А сейчас, как прокурор, рассуждаешь. Удержала бы его от водки, если слабинку его знаешь.

— О, дорогой, разве тот мужчина, кого женщина удерживать должна. Да и то, сколько уж с ним говорила я, и по-хорошему, и по-плохому. Все без толку, все как об стенку горох, как с гуся вода. Водка да баян, баян да водка — вот и вся его жизнь.

Машина въехала в лес. Листья придорожного кустарника скользили по стеклу. Фалах ехал на малой скорости, высматривая подходящую полянку.

— Чуть подальше будет чудесное место, — тронув его за плечо, сказала Гасима. И опять он удивился быстрой перемене в ее настроении. Словно и не было только что неприятного разговора. Она восторженно смотрела на лес и даже подалась вся вперед в ожидании радости, в ожидании чуда.

— Так, так… Ты что, успела уже побывать в этом лесу? И с кем же? — Фалах иронизировал, и ирония его звучала совсем небезобидно, скорее задиристо, даже зло. Ему хотелось рассердить Гасиму, но она пропустила мимо ушей и даже не заметила его злости. Гасима беззаботно засмеялась.

— Представь себе, я действительно успела уже побывать в этом лесу. И к тому же, ты прав, с «кем-то» — с нашей бригадой! Вчера, когда ехали на концерт, проезжали этот лес и увидели ну просто сказочную поляну. Сам увидишь. Уж как упрашивали шофера хоть на пять минут остановиться — полюбоваться лесом, воздухом подышать. Куда там. Такой сознательный попался: «Не то что на пять минут, а и на пять секунд остановить не могу, говорит. Каждая, говорит, минута дорога. Сами знаете — страда». Ну, как на митинге. Такой чудак, пролетел мимо и не притормозил даже. А мне так захотелось побродить по этой поляне, с тобой побродить… Вот я и позвонила тебе…

Поляна, о которой говорила Гасима, была действительно чудесной. Она вытянулась вдоль лесной дороги аккуратным, будто подстриженным, лужком. Густая трава пружинила под ногами, как мягкий ковер. Лето кончалось, август был на исходе, но солнце тепло пригревало и эту поляну, и желтеющие березы на опушке, и спрятавшиеся за ними трепетные осины, и густой орешник. Уже тронутые осенью деревья веселым хороводом окружали зеленую лужайку.

Фалаха охватило озорство. Он почувствовал себя подростком. Ему захотелось сбросить пиджак, разуться, пробежаться босиком, кувыркаться, как в детстве, до изнеможения, а потом лечь, уставясь в небо, и вдыхать запахи лесного разнотравья.

Фалах расстегнул пиджак.

— Подожди, мой милый рыцарь, — Гасима обняла его за плечи. — Не торопись. Давай обойдем всю поляну.

Она взяла Фалаха за руку и, как маленького, повела его за собой. Лесной воздух — прохладный и легкий — пьянил и успокаивал одновременно. Все житейские заботы, которые угнетали, висели грузом на душе, вдруг отодвинулись, отпуская из своих тисков, снимая напряжение и раздражительность. Женской интуицией Гасима чутко уловила перемену в Фалахе.

— Ну как, стоило ехать сюда из твоей Казани? — лаская голосом, спросила она.

— Спасибо, дорогая! Тысячу раз тебе спасибо. Светлая ты голова!

Фалах потянулся к Гасиме, чтобы поцеловать ее. Но она мягким движением отодвинулась и приложила палец к губам:

— Тсс, мы не одни, дорогой, на нас смотрят!

В самом деле из зарослей орешника на поляну вышли две женщины. Они, поглядывая в сторону Фалаха и Гасимы, направились к дороге.

— Подожди меня здесь, — сказал Фалах. — Может, отъедем немного в сторону? Вон в орешнике палатку поставим.

— Только не здесь, — возразила Гасима. — Поищем местечко поукромнее. Не может быть, чтобы в таком лесу не нашлось еще такой же красивой поляны.

Фалах залюбовался ею. Как послушный ребенок, Гасима вопрошающе смотрела на него, взгляд был ласковый, теплый, как все, что окружало в этот миг Фалаха. Конечно, он был согласен с ней, и они поехали по тележной колее, еле приметной из-за высокой травы. Мотор урчал, словно лесной зверь, машина медленно ползла по узкому коридору густого подлеска.

А потом деревья расступились, открывая всю залитую солнечным светом поляну. Фалах чуть прибавил скорость, но тут же затормозил: и он, и Гасима замерли от неожиданного зрелища.

На краю поляны, как на арене, бились два громадных лося. Из-под копыт мелкой пылью летела земля, оседая струящимся на солнце ореолом. Лоси сцепились сильными рогами, наседая друг на друга, и ничего вокруг не замечали. Немного в стороне стояла лосиха. Весь ее вид выражал полное безразличие к происходящему. Мягкими губами она забирала листья осины, словно ее ничто больше не заботило, кроме желания хорошо поесть. Словно и не из-за нее вовсе сошлись соперники. Она даже не смотрела в их сторону.

Один из лосей — бородатый, с огромными ветвистыми рогами, с широкой мощной седою грудью — был явно старше другого. Он уверенно наступал, стараясь подмять молодого. Но молодой лось, более увертливый и гибкий, не хотел уступать своему грозному сопернику, хотя силы его, видимо, были уже на исходе и неумолимая развязка приближалась к концу.

«Не упрямься, юнец, — думал Фалах, сочувствуя молодому и жалея старого. — К будущей осени окрепнешь, нагуляешь силу, опытнее будешь и — лосиха твоя. А у старого — это, быть может, последняя победа на его веку…» — И спасая изнемогающего, но не сдающегося лося от презрения лосихи, Фалах пронзительно свистнул.

На какую-то секунду лоси замерли. И молодой тут же, словно только и ждал спасительного сигнала, сорвался с места и вихрем умчался в лес. А старый, не торопясь, подошел к лосихе. Та, прекратив, наконец, еду, прильнула к лосю, головой потерлась о его шею, шепнула ему что-то на ухо, и они потрусили бок о бок по заросшей просеке.

— Ну что ты наделал, — рассердилась Гасима, — кто тебя просил их вспугивать? Пусть бы бились до победного!

— А ты разве не видела, что худо было молодому?

— Зато ты все видишь! Может, он нарочно поддавался, чтобы вымотать старого, а потом победить, а? Эх, ты, жалостливый… Да такое раз в жизни увидеть можно…

— Не сердись, Гасима, — улыбнулся Фалах, — представь себе: идет сейчас эта парочка по лесу, лосиха прильнула к тому, кто доказал силой свою любовь к ней, и шепчет ему ласково, мол, не устал ли он, и хвалит его за силу, мужество, за то, что не спасовал перед молодым.

— Ты думаешь, звери могут разговаривать? — удивилась фантазии Фалаха Гасима.

— А почему бы и нет? Разве ты не видела, как лосиха потянулась губами к уху старого лося?

— Нет, я видела, как лосиха стала ласкать своего суженого.

И Гасима обхватила шею Фалаха тонкими сильными руками.

— Лось ты мой ласковый, — шептала она, целуя Фалаха. Он сжал Гасиму в объятиях, но она выскользнула из его рук.

— Ой, закрой глаза, пожалуйста, или отвернись, я приготовлю тебе сюрприз, милый. Только не подсматривай, хорошо?

Гасима достала из машины чемоданчик и побежала на поляну.

— Ладно, потерпим, и ты не подглядывай, — пошутил Фалах, доставая из багажника палатку, колышки и топорик.

Он стал ставить палатку, а краешком глаза видел, как Гасима что-то расстилает на пне. Фалах не успел натянуть и первую распорку, когда Гасима присела перед ним в изящном реверансе:

— Ваше высокопревосходительство, мой возлюбленный принц Фалах, пожалуйте к столу!

Там, где поляна небольшим мысиком убегала в лес, на широком пне, застеленном маленькой красивой скатеркой, красовалась бутылка коньяка с полным созвездием на этикетке, поблескивала в баночке черная икра, высились горкой нарезанное мясо и ломтики хлеба, лежала красивая коробка конфет «Татарстан» и прижались друг к другу две маленькие рюмочки.

— Вот это да! — восхитился Фалах. — Вот это забота о человеке. Гасима, дорогая, ты всегда была всемогущей женщиной, но ведь ты на гастролях, и не в Москве, а в селе. Откуда здесь такие деликатесы? Сейчас и в городе их днем с огнем не сыщешь.

— Слишком ты высокого мнения, милый человек, о своем городе. Времена-то изменились: нужную вещь сейчас в деревне купить гораздо проще, чем в городе. Да и подход к людям иметь надо. Улыбнешься председателю колхоза, он тебе и птичье молоко раздобудет, не только черную икру. Вот, к примеру, вчера после концерта в колхозе председатель устроил в честь артистов встречу, так сказать, в непринужденной обстановке. Поужинали, выпили немного. Председатель, пожилой такой дядька, но еще ничего, тоже приложился к рюмочке. А потом и говорит, мол, поедем, сестренка, на моей машине покатаемся, поля посмотрим, речку, свежим воздухом подышим. Пристал, ну ни в какую….

— И что же ты?

— А что я? Не обижать же старика. Я ему и говорю — с превеликим бы удовольствием, с вами, дорогой Имярек, хоть куда, но вот руководительница нашей концертной бригады, чтоб ей пусто было, родная сестра моего мужа, она глаз с меня не спускает. Только тогда и отцепился старый мерин…

Фалах засмеялся и потянулся к Гасиме.

— Не торопись, — сказала Гасима и, отвинтив крышку бутылки, осторожно разлила коньяк по рюмочкам. — Пригубим сначала.

Соблазн был велик, но Фалах не позволял себе пить за рулем и прикрыл свою рюмку ладонью.

— Ну вот, — капризно протянула Гасима, — что тебе будет с одной-то рюмки, тебе-то, такому богатырю?

Но Фалах решительно покачал головой.

— Нет, не уговаривай. Что я, коньяка не пил? Когда можно, не отказываюсь, а сейчас, сама понимаешь, нельзя. Ты выпей, а я с удовольствием икорочки поем.

— Все! Убедил! — сдалась Гасима. — Ты прав, но я, к счастью, не за рулем и в этом раю, с твоего позволения, немножечко выпью. Эх, Фалахчик, живем-то один раз. Вот нынешний день — его уже не вернешь. Хоть плачь, хоть умри, он больше никогда не повторится. Я пью за этот день!

Мелкими глотками Гасима осушила рюмку. Фалах протянул ей конфету. Гасима тряхнула головой.

— А! Где рюмка, там и вторая. За тебя, Фалах! — и она одним глотком опрокинула еще рюмку коньяка. Пьянил воздух, пьянил коньяк, пьянила близость любимого.

— Ты — самый хороший, самый красивый, самый сильный, — зашептала Гасима, прижимаясь к Фалаху…

…— Посмотри, какой закат! — воскликнула Гасима, вылезая из палатки.

— Уже закат? — удивился Фалах.

— Хорошее время быстро летит, — вздохнула Гасима.

Фалах тревожно посмотрел на небо, его заволакивали тяжелые, серые облака, предвещающие дождь. Надо было успеть до дождя собраться и выехать из леса, иначе по раскисшей дороге не выберешься отсюда. Он занервничал, хотел разобрать палатку. Но Гасима удержала его.

— Сразу паниковать, да? Пока эта туча дойдет до нас, мы успеем и поесть, и попить, и на асфальт выехать. Я проголодалась ужас как, и в горле пересохло. Посидим хоть еще немножечко, а, Фалах? — Она потянула его к скатерке со снедью.

Фалах остановился в нерешительности. Испытывая неловкость перед Гасимой за свою суетливость, он не стал настаивать на своем. У запасливой Гасимы нашелся к тому же термос с горячим чаем.

— Это тебе, — сказала Гасима, наливая Фалаху в крышку термоса чаю, — а это мне, — и она наполнила рюмку коньяком. — Будем!

Фалах снова протянул Гасиме конфету, но она только помахала ладошкой у рта:

— Вот еще одну, чтобы голова не болела, а потом и закусить можно.

И Гасима выпила еще рюмку. И засмеялась, и снова потянулась к бутылке, но Фалах удержал ее руку.

— Не много ли, красавица? Давай все-таки собираться. Мне по дождю в лесу ехать что-то не хочется. — И он принялся убирать со скатерки.

Но Гасиму уже трудно было остановить. Обнимая Фалаха, она пьяно шептала:

— Ну, Фалахчик, не торопись так, мой желанный, мой единственный! Еще успеешь вернуться к своей Розочке. Подумай, ну когда мы с тобой встретимся следующий раз? Ну, посидим еще, ну немножко…

— Гасима, — попробовал успокоить ее Фалах, — Гасима, на сегодня хватит. Ты и так уже захмелела, а у тебя ведь концерт впереди. Как петь будешь?

Гасима непонимающе смотрела на Фалаха. Ее синие глаза, обычно такие лучистые, помутнели. Она качнулась и упала бы, если бы Фалах не подхватил ее.

— Во-о пер-рвых, я сегодня ни на какой ко-о-н-церт не еду, — пролепетала Гасима. — А, во-вторых, откуда ты взял, что я захмелела? Неужели ты думаешь, что Гасима может захмелеть с каких-то трех рюмок? Дай-ка сюда бутылку, да вот посмотри-ка…

Фалаху следовало силой увести ее в машину, пусть бы даже она обиделась, пусть. Мог бы он и разбить бутылку, в конце концов. Ни на то, ни на другое у него не хватило решимости. Он своими руками налил Гасиме еще рюмку. Он надеялся, что она обмякнет, задремлет.

— Ты приляг пока в машине, — сказал он Гасиме, — а я уложу палатку.

— Чтобы я днем спала? — возмутилась Гасима. — Да я и ночью не всегда сплю! А коньяк я допью, вот посмотришь, и мне ничего не будет, ни-че-го. Понял?

Фалах понимал одно: пить Гасиме больше нельзя. Но в хмельном азарте, дразня и насмехаясь над ним, она упрямо тянулась к бутылке и, казалось, ничто не могло остановить ее.

Тучи черной куделью обволакивали небо, невдалеке раскатисто прогремел гром. Надо было торопиться.

И тут Фалах, не отдавая отчета в том, что он делает, схватил бутылку и залпом выпил все, что там оставалось. Он пил назло Гасиме и думал, что она по крайней мере расстроится. Но Гасима неожиданно обрадовалась, бросилась к Фалаху с объятиями и стала осыпать его поцелуями.

— Вот это по-мужски! А то уговаривай его, как бабу! Фалах, ты молодец! Во всем молодец! Я тебя люблю!

Но Фалаху было уже не до любви. Молнии сверкали над головой, громыхал гром, и первые крупные капли дождя застучали по листьям. Фалах в сердцах оттолкнул Гасиму, сдернул палатку и комом сунул ее в багажник.

— Хочешь ехать, садись, — сказал он резко и, позабыв про скатерть на пне, сел за руль.

Прямо над головой полыхнула молния с таким грохотом, что Гасима на миг протрезвела и испугалась.

— Едем, едем скорее, — сказала она непослушными губами и юркнула на переднее сиденье рядом с Фалахом. На машину обрушился ливень — Фалах включил «дворники».

Ему не надо было разрешать пьяной Гасиме садиться рядом, пусть бы дремала себе на заднем сиденье, но Фалах побоялся истерики, да и дождь не на шутку разошелся.

Выехали они вовремя, земля не успела раскиснуть, и машина, хотя и буксовала слегка, выкатилась вскоре, к радости Фалаха, на асфальт. Фалах взмок от напряжения, пока вел машину в лесу, он слишком хорошо понимал, что это значит — застрять на лесной размокшей дороге. Но теперь не страшно — пусть хоть сутки льет дождь, хоть двое.

Одно нехорошо — давал о себе знать проклятый коньяк. По телу расплылась убаюкивающая теплота, стали мягкими веки, и Фалах остановил машину на обочине. Надо было прийти в себя. Он расслабился, ему вдруг стало весело и от хорошо проведенного дня, и оттого, что удалось вовремя выехать на асфальт. Не хотелось двигаться… Не хотелось ни о чем думать… Хотелось спокойно поспать… Ну хоть немножко… Нельзя! — кольнула мысль. — Нельзя! Ведь надо еще отвезти Гасиму в ту деревню, где у них сегодня концерт, потом надо ехать в город. Поставить машину в гараж, потом — домой… Выходит, километров сто, не меньше, никак не меньше. Фалах глубоко вздохнул, открыл дверцу и подставил голову под дождь. «Бесплатный душ», — улыбнулся он про себя. Ему захотелось созорничать и приложить влажную ладонь ко лбу Гасимы, но он побоялся ее испугать. Гасима спала, уронив голову на грудь, и ничто ее не беспокоило. Жалко было будить ее, но Фалах не знал, где остановилась их концертная бригада.

— Гасима, проснись на минутку, — Фалах потряс ее за плечи. Гасима вздрогнула и испуганно открыла глаза.

— Что-нибудь случилось? Машина сломалась?

— Куда тебя везти, милая? Где вы сегодня выступаете?

— Сегодня? — непонимающе спросила Гасима.

— Сегодня, моя дорогая. Куда прикажешь везти?

Гасима потерла кулачками глаза и рассмеялась.

— Сегодня в Казань, и только в Казань!

— В какую Казань? Очнись! Разве у тебя сегодня нет концерта?

— Нет, Фалахчик мой, нет. Мы вчера дали последний, и наши, наверное, уже давно в Казани, они должны были выехать еще днем…

— Тогда другой разговор, — обрадовался Фалах. — Знал бы, не будил тебя. Глядишь, вернулась бы домой, как стеклышко.

— А зачем как стеклышко?

— Ну, знаешь, мужу все-таки приятнее встретить трезвую жену…

— Во-первых, я и так трезвая, а, во-вторых, я не думаю, что он будет трезвее меня. А подремать, подремлю с удовольствием, — и Гасима сладко потянулась.

Фалаха всегда удивляло, как легко и беспечно могла эта хорошенькая женщина выказывать свое пренебрежение к мужу.

— Дремли, сколько угодно, — неожиданно жестко сказал он, — но прошу только не разговаривай со мной. Сама видишь — дорога скользкая.

— О господи, очень мне нужно с тобой разговаривать, — обиделась Гасима, — слова от меня не услышишь до самой Казани. Тоже мне — джентльмен… И она демонстративно отвернулась, замурлыкала что-то себе под нос, а вскоре задремала.

Машина, мягко пружиня, бежала по мокрому асфальту. Дождь кончился, в приоткрытое окно приятно струился поток чистого промытого обильным дождем воздуха. Казалось, дождь обмыл заходящее солнце, и каждый лучик сверкал ярче обычного, дробясь в ветровом стекле.

Встречных машин было мало, и Фалах спокойно вел машину, удерживая стрелку спидометра на 80–90 километрах. Вот уже и Дербышки… Значит, меньше, чем через час — Казань. Гасиму он высадит на трамвайной остановке у Компрессорного (по городу — от греха подальше — он ее не возил), быстренько сгоняет в гараж, поставит машину и — домой, к дочурке, к жене. «Где рыба?» — спросит жена, а он улыбнется и разведет руками. — «Увы, на этот раз не повезло, — скажет он. — Вот вернулся без рыбы. Не все коту масленица. Другие рыбаки вообще из шести рыбалок только один раз с рыбой возвращаются». «Ну, разве что», — согласится жена. «И кроме всего, — тут Фалах перейдет в наступление, — не ты ли меня не отпустила с вечера, да и с утра надулась? Уехал-то я поздно, а там уж какая рыбалка…» И виноватой окажется жена…

От мысли, что все складывается как нельзя лучше, — вот ведь и машину он ведет как заправский профессионал, — Фалах счастливо заулыбался, довольный своей смекалкой и сноровкой. Он, Фалах, летит по шоссе в черной «Волге», а рядом дремлет молодая красивая женщина, известная артистка, и она его любит… Его, Фалаха. А что, разве он не достоин любви?

И Фалах даже запел, правда, негромко, от переполнивших его чувств:

Напевая, он не заметил, как сбавил скорость, и посмотрел на спидометр только тогда, когда мимо прогрохотал, обгоняя его «Волгу», груженный бетонными панелями «КамАЗ». От шума обгоняющей машины проснулась Гасима. Она посмотрела на удаляющийся «КамАЗ», потом на Фалаха и звонко рассмеялась:

— Ну, дорогой мой водитель, этого уж я от тебя не ожидала. Ладно бы «Волга» или «Чайка», но дать обогнать себя какому-то грузовику, да на таком шоссе, да с такой пассажиркой…

Наверное, надо было отшутиться, но слова Гасимы задели самолюбие Фалаха. Он не любил, когда его обгоняли, предпочитал обгонять сам, и, резко прибавив скорость, Фалах стал нагонять «КамАЗ». Но шофер «КамАЗа» был, видимо, тоже не из тех, кто уступает без борьбы лавры первенства. Мощная, приблизившаяся было машина стала снова удаляться. Фалаха охватил азарт гонки. А Гасима, казалось, готова была бежать впереди машины. Она подбадривала Фалаха, как неистовый хоккейный болельщик свою проигрывающую команду:

— Ну, давай-давай, ну еще немного! Вот как мы его! Давай, Фалах!

И Фалах дал… Через несколько минут бешеной гонки машина Фалаха прошмыгнула мимо огромного «КамАЗа» и вырвалась вперед.

— Ура! — Гасима подпрыгнула от радости и, позабыв обо всем на свете, кинулась на шею Фалаху с объятиями и поцелуями. Краем глаза Фалах заметил встречного мотоциклиста. На миг тело Гасимы закрыло ему обзор. Фалах с силой оттолкнул Гасиму, рванул вправо и отчаянно затормозил. Перед глазами вырос необъятной ширины столб…

…Фалах приоткрыл глаза. Высоко над ним белел потолок. Было очень тихо в большой и светлой комнате. «Где я? Что со мной? Уж не снится ли мне все это?» — мелькнула мысль, и появилось желание стряхнуть сон, вскочить. От резкой боли в левой ноге Фалах вскрикнул и едва не потерял сознание — и от боли и от вида своей ноги, подвешенной над спинкой кровати на каких-то блоках.

Он все сразу вспомнил. Видениями поплыли перед глазами встречный мотоциклист, удар, носилки, уколы… Он вспомнил, как умолял врача: «Не отрезайте ногу, пожалуйста», и как врач приказал: «Наркоз!», и счет: один, два, три… А потом — полный провал памяти. Что же было? Ногу не отрезали, это ясно, это уже хорошо. Гасима! В машине скорой помощи она сильно стонала: «Умираю, умираю…» Была жива, наверное, спасли. А вот сможет ли она выступать? Артистка должна быть красивой… Гасима, Гасима… Ну, что его, Фалаха, понесло за ней бог весть куда? Надо же было дурню исполнить бабью прихоть… Фалах аж застонал от обиды на себя.

В палату вошла пожилая сестра и обрадовалась, увидев раскрытые глаза Фалаха:

— Очнулся, сынок? — она взяла его за руку, проверила пульс, по-матерински нежно вытерла пот со лба. — Как себя чувствуешь, родной?

— Спасибо… — Фалах не узнавал своего голоса, в горле было сухо, и Фалаху казалось, что он спит. — Когда не двигаюсь, ничего, терпимо. А стоит шевельнуться, боль в ноге адская, и в голове шумит.

— Скажи, слава аллаху, жив. А боль можно и потерпеть, сынок…

— Потерплю, апа, потерплю. А в какой я больнице, апа?

— В двенадцатой, родной.

— А вы не знаете, хромать я не буду?

— Не будешь, родной, не будешь. Срастется твоя нога и будешь бегать как прежде. Повезло тебе — операцию сам Марсил Хатипович делал, а это лучший хирург в городе. После его операций и не такие больные бегают… Так что считай себя счастливчиком, сынок.

— Апа, со мною вместе женщину привезли. Вы не знаете, как она?

— Ты это про артистку, сынок?

— Да, да, про нее.

— С ней все в порядке — стеклом ее немного поцарапало, да руку слегка вывихнуло. Сделали ей перевязку, вправили руку и домой отправили, даже не положили ни на день. Что таких-то в больнице держать, когда и тяжелым другой раз мест не хватает.

— Мне-то здесь долго лежать придется, вы как думаете, апа?

— Так ведь кто же знает, родной. По-всякому бывает. Один вроде бы и ранен тяжело, а выздоравливает, не успеешь оглянуться. А другой, с виду здоровый уже, а лежит полгода. Ты, сынок, главное, не волнуйся — как на ноги встанешь, и дня тебя здесь держать не будут. Выздоровеешь — в санаторий пошлют, там еще подлечишься. У тебя все опасности, считай, позади. А вот у парнишки, который на мотоцикле был, дела плохи — на волоске, как говорится, жизнь его…

Сердце Фалаха захолонуло, в глазах потемнело: «Бог мой! Значит, я не успел, мотоциклист попал в аварию, и я могу стать виновником его смерти…»

— Что с ним, апа? Он сильно ранен?

— Сильно, родной, сильно. Его, говорят, ударило вашей машиной и отбросило метров на пятнадцать. Смотреть на него, бедного, и то страшно.

— А операцию ему сделали?

— Операцию-то сделали, да крови он больно много потерял и головой, видно, сильно ударился. Как вчера вас привезли, так до сих пор в сознание и не приходил.

«Умрет, не миновать мне тюрьмы», — молнией сверкнула мысль, и Фалах, словно ослепленный этой страшной мыслью, обессиленно прикрыл глаза.

Сестра решила, что он просто устал от разговора, и встала:

— Отдыхай, сынок, уснуть попробуй, во сне легче проходит. — Она погладила Фалаха по голове и неслышно вышла.

Нет, теперь Фалаху было не до сна. Страшно хотелось пить. Он хотел попросить у сестры воды, но, узнав об умирающем мотоциклисте, позабыл обо всем.

Что он скажет Розе? А ведь она еще, наверное, ничего не знает и ждет его домой со вчерашнего вечера. И дочка Розалия беспокоится. Как она просила его, чтобы он приезжал пораньше. Ее «хорошо, папочка?» так и звенит в ушах. И он вернулся бы в субботу вечером, как обещал, если бы…

Фалах тяжело вздохнул. Сейчас, похоже, близко к полдню. Воскресенье…

То ли не прошло еще полностью действие наркоза, то ли дало себя знать волнение, а, может быть, вступившая в ногу тупая боль дала о себе знать, но Фалах впал в беспамятство, а потом забылся беспокойным сном.

…Сон ли то был или явь, Фалах не мог понять. В дверях одиночной камеры, где его содержали как опасного преступника, стояла дочка. Она не решалась подойти к Фалаху, в глазах ее дрожали слезы.

— Папочка, зачем ты здесь сидишь? Потому что попал в аварию, да? И был выпивши? Мне тебя очень жалко. Тебе, наверное, страшно одному? Давай, папа, пойдем домой! Я тебе спою новую песенку, которую мы выучили в детском садике. И мама будет рада, она очень, очень скучает без тебя. А я тебе обещаю манную кашу есть и молоко пить даже с пенками, и капризничать не буду. Я ведь уже большая. А чтобы тебе дома не было одному скучно, как здесь, я даже в детский садик не пойду, а буду играть с тобой. Мы поставим телевизор в твою комнату и будем смотреть мультики. А потом ты мне сказку расскажешь или книжку почитаешь, ладно? А то мне никто ничего не рассказывает и не читает. Раньше ты читал или мама. А теперь тебя нет, и мама, расстроенная, все время ходит и даже сердится ни за что, ни про что… Ну, пойдем домой, обрадуем маму! И у Венеры папа есть, у Асии тоже есть, у всех ребят папы каждый день домой приходят, одного тебя все нет и нет. Помнишь, мы с тобой в прошлом году в зоопарк ходили, там слонов видели, львов, обезьян. Там, помнишь, обезьянка маленькая была, она теперь, наверное, выросла. Вот бы посмотреть! Ведь обезьяны быстро растут, не то, что люди. А хочешь, я тебе мамину песенку спою? Она сама ее придумала. Про маленького братика, которого вы мне обещали. А без тебя, мама говорит, она не купит мне братика… Она еще, знаешь, что хотела тебе сказать? Чтобы ты не боялся вернуться домой, что она сердиться не будет, мало ли, все бывает… Ну, вставай, папа, пошли! Ну, что же ты молчишь?!

…Не в силах Фалах ни встать, ни сказать хоть слово. Да и как объяснить шестилетней девчушке все, что с ним произошло. И не только ей, самому себе… А она смотрит на него глазами, полными слез, и ждет.

И он говорит…

…Кто-то тронул Фалаха за плечо. Мелькнула мысль — пришел следователь брать показания. Фалах в испуге приоткрыл глаза. На него внимательно смотрел мужчина с красноватым, словно после недавней бани, лицом. Белая шапочка, белый халат… Доктор? Ну, конечно, доктор, тот самый, что делал ему операцию.

— Бредишь, дружок? — спросил доктор, мягко улыбнувшись.

— Наверно, — засмущался Фалах. — А что, я кричал в бреду?

— Кричать не кричали, но голос подавали. Я думал, с кем-нибудь беседуете, решил зайти. Как вы себя чувствуете, больной? Как нога?

— Спасибо, доктор, терпимо. Если не двигаться, слегка ноет, а вот если нечаянно дернешься, больно.

— Не без того, дорогой товарищ, не без того. В вашем положении это в порядке вещей. А голова не кружится?

— Кружиться не кружится, но тяжелая какая-то, и шумит в голове, точно набили ее чем-то.

— Это очень хорошо. Это значит, что сотрясения мозга вы избежали, хотя ударились головой, судя по ушибам, довольно сильно. А шум в голове — так это обычное явление после наркоза. Пошумит и перестанет, — доктор достал из кармана фонендоскоп, откинул одеяло и послушал Фалаха. — Все в порядке, больной, ничего серьезного. Главное, лежите спокойно, зря не ерзайте, не волнуйтесь. Месяца через полтора встанете на ноги, будете и ходить, и бегать.

— Через полтора месяца?! Так долго?

— Да разве это долго? У вас, голубчик, как-никак перелом. Кстати, ваша попутчица кем вам приходится?

Лоб Фалаха покрылся испариной, он не знал, что ответить.

— А сама она что сказала? — язык Фалаха еле ворочался.

— Да, знаете, как-то непонятно. Сначала сказала, что вы ей двоюродный брат. А когда мы ее попросили подежурить возле вас, пока вы в сознание не придете, отреклась, знаете ли, от родственных связей. Просто, говорит, проголосовала на шоссе, и вы любезно согласились подвезти ее до города. И дежурить возле вас она не сможет, потому что дома ждет ее маленький ребенок.

«Вот это Гасима, — с горечью подумал Фалах, — а ведь говорила, что любит».

— Да, доктор, — как можно спокойнее произнес Фалах, — эта женщина мне незнакома, так что хорошо, что она ушла.

Врача, явно, не интересовали отношения Фалаха и его попутчицы, его волновало другое.

— Поймите меня правильно, что возле больного в таком, как вы, состоянии обычно дежурит кто-нибудь из родственников или знакомых. По ночам это просто необходимо. У нас на все травматологическое отделение в данное время всего одна дежурная нянечка, одна, понимаете? Конечно, она везде поспеть не может. А кто из вашей семьи мог бы подежурить?

— Доктор, у меня жена и шестилетняя дочь…

— Как говорится, не густо. У других, знаете ли, братья, сестры, родители-пенсионеры. Так все по очереди и ходят, а что делать? С вами потрудней, дочку одну ночью не оставишь. Но друзья-то у вас есть? Соседей можно попросить присмотреть за девочкой.

«Милый доктор, — думал Фалах, — разве дело в дочке. Дочку можно было бы отправить в деревню к бабушке. Она хоть и крутого нрава, но внучку любит. Вот как жене обо всем сказать? Она ведь сразу догадается, что не простая это авария. И тогда конец семье… Да и засудить меня могут…»

Нет, не хотел бы сейчас Фалах видеть возле себя Розу.

— Я подумаю, доктор, — сказал Фалах пересохшими губами и просипел от волнения и жажды, — очень пить хочется, доктор.

— Это можно, — доктор нажал кнопку возле кровати, и в палату вошла пожилая сестра.

— Нургаян-апа, принесите, пожалуйста, больному стаканчик воды.

Сестра вышла, а доктор снова обратился к Фалаху.

— А ведь жена ваша, как я понимаю, еще не знает, что с вами?

— Не знает, доктор, — вздохнул Фалах.

— У вас дома есть телефон?

Вошла сестра, и Фалах припал сухими губами к влажному стакану. Он пил маленькими глотками, не торопясь, думая, что ответить доктору.

— Уф-ф, спасибо, Нургаян-апа, — и посмотрел на доктора. — Телефон у нас, доктор, есть… Если позвонить жене, она, конечно же, приедет. Но, как бы вам сказать… Не готов я к разговору с ней…

Доктор удивленно приподнял брови.

— Что значит — не готовы к разговору? Произошла авария. Не нарочно же вы ее подстроили…

— Разумеется… И все же, понимаете, не в аварии тут дело, все намного сложнее… В двух словах не скажешь. Мне надо подумать, прежде чем говорить с женой. Хотя бы до утра подумать… Пожалуйста, попросите кого-нибудь сегодня приглядеть за мной, я в долгу не останусь… А жене сегодня ничего сообщать не надо…

— Как знаете, конечно… Сегодня за вами присмотрят: в воскресенье много родственников дежурит у других больных. Но завтра с утра, пока жена не уйдет на работу, сестра ей обязательно позвонит. Нургаян-апа, запишите телефон больного. Ведь жена ваша наверняка беспокоится, знаете ли…

— Да, я ведь должен был приехать еще вчера вечером. На рыбалку поехал…

— Ну-ну… До свидания, и лежите спокойно, без резких движений. Постарайтесь заснуть. Больше спите — скорее поправитесь.

— Спасибо, доктор, до свидания…

Доктор вышел. Фалах хотел спросить у него про состояние мотоциклиста, но так боялся услышать худую весть, что промолчал. Все-таки в неведении есть какая-то надежда. А ее так не хочется терять, пусть самую маленькую, самую крохотную… Останется жив мотоциклист, все поправимо, а умрет… Озноб прошел по всему телу Фалаха: лишение свободы, тюрьма — вот что грозит ему, если погибнет мотоциклист.

Нет, не до сна Фалаху. Беспокойно и тревожно думалось ему. Вот он, конец его стремительного взлета. Бесславный и позорный конец, увенчанный обманом и… преступлением. И во всем виновата авария. Не случись ее, был бы сейчас Фалах дома рядом с маленьким и бесконечно дорогим существом — дочерью. Уютно хлопотала бы дома жена. И он бы, пожалуй, даже не чувствовал угрызений совести, в который раз дав себе обещание прекратить встречи с Гасимой…

Фалах даже застонал. Он впервые в жизни вдруг посмотрел на себя со стороны. И ничего утешительного не увидел.

Вчерашняя авария… Была ли она случайностью? Или это и есть закономерный, естественный конец наклонной плоскости, по которой так легко и беззаботно катился он? Когда же все это началось? Когда он ступил на эту зыбкую плоскость? Только ли вчера? Или, может быть, еще задолго до вчерашнего дня?..

Фалах рос в семье единственным ребенком. Мать его еще с девичьих лет работала продавщицей в сельмаге, отец сразу после службы в армии — начальником местного отделения связи. Оба люди на селе заметные. Жили они всегда в полном достатке, два дома поставили: зимний и летний. Зимний — огромный, десять на десять метров, в четыре комнаты, одна гостиная, что городская двухкомнатная квартира — тридцать два квадратных метра, хоть в футбол играй. Летний — поменьше, но тоже ладный, из желтых, словно янтарь, сосновых бревен. Возле ворот с выходом на улицу — гараж, каменный, отапливаемый. В гараже сначала «Москвич» стоял, лет пять на нем ездили. Потом за свою же цену продали его шабашникам с Кавказа и купили «Жигули». Мать поговаривала, что надо бы «Ниву» заиметь вместо «Жигулей». Может быть, уже и заимели… Что им стоит. Ни в чем себе не отказывают. Хоть и грызутся порой, но мать с отцом друг друга понимают. И все у них не хуже, чем у людей. А кое в чем даже и лучше. Одеваются по последней моде, а уж на столе все самое свежее, все свое. Могли бы они, конечно, покупать и масло, и молоко. Но отец любит повторять: «На службе я — интеллигент, а дома — крестьянин. А без коровы — что это за крестьянин? Никудышный крестьянин. За свежим ли молочком, за сметанкой ли куда-то бежать надо. Нам корова не в тягость, зато уж молочко не хуже магазинных сливок, а в сметане своей ложка стоймя стоит». И мясо, безусловно, можно было бы покупать — не в магазине, так у соседей, много ли нужно для троих. «Да стоит ли жить, — говорила мать, — если мясо для еды тебе кто-то отрезает». И они ежегодно сами прирезали телку, держали по семь-восемь овец, штук пятьдесят цыплят да десятка четыре гусей и уток…

… А уж как обрадовались, когда узнали в прошлом году, что их сына, их Фалаха, назначили главным инженером большого автохозяйства. «Молодец, сынок, гордость ты наша! Нам за тебя краснеть не приходится, и тебе от нас — подарок. С первого класса, как ты в школу пошел, мы на машину тебе копили. У нас машина есть, пусть и у тебя будет. Все, глядишь, почаще домой приезжать станешь».

И родители купили ему «Жигули».

Шоферские права были у Фалаха еще с институтских лет, но водить машину ему почти не приходилось. Имея персональную «Волгу», не стоило возиться со своей машиной. Его «Жигули» временно стояли в гараже автохозяйства. Правда, Фалаху удалось всеми правдами и неправдами добиться разрешения построить гараж вместе с двумя участниками войны в двух шагах от дома. О такой удаче можно только мечтать владельцам личных машин. А Фалах уже и кирпич выписал для постройки гаража, и деньги заплатил…

За руль своих «Жигулей» он садился очень редко, только при поездках на рыбалку или охоту. Да однажды, теперь уж он и не помнит почему, пришлось ему съездить по каким-то срочным служебным делам в Зеленодольск. Там он проехал на красный свет и заплатил штраф — первый штраф памятен, как первая любовь…

Мысли Фалаха беспорядочно прыгали. Он пытался найти хотя бы одно утешительное для себя оправдание. Но слабая ниточка надежды тут же рвалась и не было ему оправданий… Ну почему он вчера решил ехать на служебной машине, ведь собирался на своих «Жигулях»? Вот уж точно бес попутал: в последний момент переложил палатку из багажника своей машины и покатил на черной «Волге»…

Мало того, что теперь он человека покалечил, он еще и государственную машину разбил. В каком она состоянии?.. Нет, если все обойдется, если выйдет он здоровым и не угодит в тюрьму, он больше никогда не изменит своему изначальному правилу и на служебной машине будет ездить только по служебным делам. Да, если все обойдется… Он и жить начнет по-новому, теперь-то уж хорошо зная истинную цену любви и предательству…

Фалаха в детстве никто никогда не обижал. И если он ссорился со сверстниками, то ненадолго. И мать, и отец не уставали внушать ему: «Мы люди уважаемые, у всех на виду, если что натворишь, вся деревня будет на нас пальцем показывать, мол, у таких родителей сын никудышный. Ты уж будь умным, первым не задирайся, но и в обиду себя не давай». Фалах был послушным, он умел ладить и с ровесниками, и с ребятами постарше. Мальчишки охотно приглашали его в свои компании, старшие хвалили за обходительность. Ему казалось, что все его любят за то, что он хороший. Но сейчас, вспоминая детство, он вдруг увидел себя в окружении мальчишек, которые жадно смотрят на кулек с конфетами, зажатый в его руке. Фалах не был жадным, он раздавал все конфеты, он знал — мать даст еще. Не жалел Фалах и своих игрушек, их у него было полным-полно. Не поэтому ли и не задирались мальчишки, признавая его конфетно-игрушечное могущество? А другой раз старались и угодить…

… А вот учился он хорошо, без всяких скидок. И способностей у него хватало, и старательности. Это любой учитель подтвердить может, все они еще живы-здоровы. Каждый скажет: «Учился Фалах, как надо». Он на всю жизнь запомнил слова отца: «Я многое могу тебе простить, но только не плохую учебу. Будут двойки, пощады не жди! Выпорю! Уроки учи так, как будто тебя на каждом уроке спросить должны. Не для учителей учишься, для знаний, а знания дороже всего!» Отец и учителей просил быть с Фалахом построже: «Мы с женой решили, что сын в институт после школы пойдет. А на вступительных экзаменах никто его не спросит, кто его мать и кто отец. Знания они будут требовать. Пожалуйста, и вы с него требуйте по всей строгости!»

Фалах и сам прекрасно понимал, что учиться нужно хорошо. Учеба давалась ему легко, никому не надо было его подгонять — ни родителям, ни учителям. И время на домашние занятия он много не тратил: выслушает все внимательно на уроке, а дома только пробежит материал в учебнике — и пятерка обеспечена. Словом, было у него время и побегать в свое удовольствие, и книгу почитать интересную. Не то, что у некоторых — до полуночи сидят, а из троек не вылезают. Правда, и не переживают очень-то. Вот только одноклассница Роза так старается, так старается его догнать… Чего-чего, а старания у нее хоть отбавляй, но чтобы быть отличником, одного старания мало…

… Школу Фалах окончил с золотой медалью. Что греха таить, в другом случае не упустили бы односельчане повода позлословить, мол, продавщица и начальник отделения связи постарались для сыночка, выхлопотали ему медаль. Но тут все восприняли успех Фалаха, как должное. Все знали, что и учился он всегда на одни пятерки, и на математических олимпиадах в Казани без приза ни разу не оставался, а в Казани ведь не свои учителя. А вот Роза, она о медали и не мечтала. Фалах вспомнил, как однажды на экзамене по истории она сидела бледная, без кровинки в лице, с отрешенным взглядом. Фалах тогда написал ответ на ее билет, и она получила четверку. Эта четверка была Фалаху дороже своей пятерки.

Он всегда был готов прийти ей на помощь. Но, странное дело, Роза не хотела его помощи. Другим девчонкам дай только списать домашнее задание, они уж готовы на руках тебя носить. А Роза… Она никогда сама не обратится за помощью. И даже как будто бы отстраняется от него.

А Фалаху хотелось быть рядом с Розой. Он сначала и сам не понимал, почему отличает эту девчонку среди других. Уж ничего-то в ней особенного нет, такая же, как все. Крепенькая, быстрая в движениях, скромная, немногословная. Но стоило ей улыбнуться чуть полными губами, приоткрыть ровный ряд белых зубов, весело посмотреть глазами, которые излучали какой-то неведомый внутренний свет, как сердце Фалаха гулко ухало, а лицо выдавало трудно скрываемую мальчишечью влюбленность. В восьмом классе он уже знал точно — влюблен! Были девчонки в классе, может быть, красивее Розы. Может быть, но не для Фалаха. Она была для него самой красивой. Он из кожи вон лез, чтобы понравиться ей. А она будто и не замечала его стараний. Хотя Фалах чувствовал, что она уважает его за ум, за успехи в учебе, но вот разговора явно избегает. Он писал ей записки, письма, однажды отважился даже стихи написать. Роза краснела, встретив его чересчур красноречивый взгляд, но внешне оставалась сдержанной, хотя и старалась его не обидеть. Ревновать ее было не к кому. По-видимому, ей никто особенно не нравился, хотя подружки Розы, ее одноклассницы, уже вовсю дружили с парнями. А Розу, казалось, ничего, кроме учебы, не интересует. Ну разве что в кино сбегает, да и то одна или с девочками.

И все же Фалаху удалось однажды уговорить ее сходить в кино вместе. Они сидели рядом, и Фалах хотел взять ее под руку, но Роза спокойно отвела его горячую ладонь, а после кино не хотела, чтобы он провожал ее.

— Роза, — не выдержал Фалах, — я готов умереть за тебя. Роза, я тебя люблю! За что же ты так равнодушна ко мне? Неужели я такой неприятный тебе человек? Скажи откровенно…

Фалах сам не ожидал от себя такой смелости, но ему надо было знать, как к нему относится Роза. Правда, он тут же испугался, что Роза посмеется над ним. Нет, она не засмеялась.

— Ну, что ты такое говоришь, Фалах? Да я тебя в классе больше всех уважаю. И кто же посмеет назвать тебя неприятным? Да лучше тебя в классе нет ни одного мальчишки, если хочешь знать.

— Это правда, Роза? — обрадовался Фалах. — Тогда почему же ты меня сторонишься? Почему избегаешь?

Роза молчала, словно собиралась с мыслями.

— Роза, что тебя мучает? Скажи. Может, тебе нравится кто-нибудь? Скажи, мне будет больно, но я не обижусь.

— Нет, Фалах, кроме тебя мне никто не нравится. Я… я… люблю тебя, Фалах… по-э-то-му и сто-ро-нюсь. — И Роза неслышно заплакала.

Фалах растерялся. Душа его ликовала, но как утешить девушку, он не знал и говорил какие-то глупости.

— Не дури, Роза, все ведь так хорошо! Уж если ты на экзамене по истории тогда не плакала, так зачем сейчас плакать?

Роза вытерла слезы, тряхнула головой и засмеялась.

— Экзамены — что, не сдала бы тогда, осенью бы пересдала. Ты ведь не знаешь, почему я плачу…

— Почему же?

— Да потому, что боюсь тебя потерять.

— А зачем меня терять, глупенькая? Мы же любим друг друга!

— Мы, может быть, но все ли зависит только от нас?

— А от кого же еще? Мы ведь взрослые люди уже, почти самостоятельные.

— Не в этом дело, Фалах. Не ровня я тебе… Сейчас ты ко мне рвешься, а как начнем дружить, ты и считаться со мной не станешь.

— При чем тут ровня — не ровня, — возмутился Фалах. — Что я — капиталист какой-нибудь? Я тебя люблю, и никого другого мне не надо. Ну, как мне доказать тебе свои чувства? Как?

Был ли Фалах до конца искренним в тот летний вечер, он и сам не смог бы себе ответить ни тогда, ни даже сейчас. Роза нравилась ему, это правда. Но она была для него загадкой, нерешенной задачей, а нерешенных задач он не представлял себе ни в математике, ни в жизни. Он был избалован и школьными успехами, и успехом у девочек — с двумя он, как говорят в деревне, гулял, но они оказались такими неинтересными, что ни дружбы, ни чего другого не состоялось. Отношения прекращал он, Фалах. А с Розой он не чувствовал себя победителем, условия диктовала Роза. Это было ни на что не похоже, и с этим он, Фалах, примириться не мог. Может быть, поэтому он был так настойчив в минуты своего первого объяснения.

— Роза, милая, хорошая моя, ты для меня больше, чем жизнь! Я буду всю жизнь любить только тебя одну! Ты слова грубого от меня не услышишь! Мы будем счастливы! Я докажу тебе свою любовь!

Роза поморщилась.

— Фалах, не надо так говорить. Ты разве сам не чувствуешь, сколько фальши в громких словах о любви! И это не твои слова. Ты просто повторяешь то, что прочитал, подсмотрел в кино. И лучше меня ты знаешь, что мы не пара. И что бы ты ни говорил, ты — сын Нагимы и Мухамета, а я не знаю даже, кто мой отец.

Да, Роза держала себя молодцом. Она говорила правду и видела вперед дальше, чем он, самовлюбленный отличник, баловень судьбы. Мать Розы, женщина видная еще и сейчас, в свое время дурила головы молодым мужикам и не очень заботилась о людской молве. И Розу она родила, не выходя замуж, и после рождения дочери какое-то время ходили по деревне сплетни о чересчур гостеприимной хозяйке. Мать Розы мало беспокоили эти пересуды, жила она весело, не очень-то заботясь о завтрашнем дне. Хозяйство ее было невеликим: дом, как говорили, со скворешню, три-четыре овцы да одна коза — дочке на молоко. Правда, любила одеться — и сама, и Розу одевала не хуже, чем те, у кого были мужья. На наряды все деньги и тратила. Работала она дояркой, всегда числилась в передовиках и зарабатывала немало. С возрастом, правда, она остепенилась, никаких поводов для деревенских пересудов не давала…

Не о ней думал тогда Фалах, а о Розе. Ему нужно было убедить Розу в своей любви, в своей преданности.

— Ну что ты говоришь, Роза, — горячо говорил он. — Причем тут мать, отец? Речь идет о тебе и обо мне. Я уважаю тетю Райхану, но будь твоей матерью хоть кто угодно, а отцом сам дьявол, я все равно любил бы тебя не меньше, чем сейчас. А твоя мама, Райхана-апа, достойная всякого уважения женщина, раз воспитала такую дочь, как ты!

Фалах ожидал, что после таких его речей Роза непременно склонит свою головку на его грудь. Но то, что он услышал, больно кольнуло его сердце.

— Все так, Фалах, я верю тебе, ты — серьезный парень. Но сможешь ли ты ослушаться свою мать? Ведь если она узнает о нашей дружбе, житья не будет ни тебе, ни мне. Нас с тобой еще никто и вместе-то не видел, а твоя мать уже смотрит на меня, как на кровного врага. Зашла я тут на днях в магазин конфет купить. В магазине она была одна. Взвесила мне тетя Нагима конфеты, а потом вдруг говорит: «Ты, я слышала, девочка, заглядываешься на моего Фалаха. Так вот, хорошенько запомни то, что скажу я тебе — не старайся напрасно, не для тебя я парня растила!» А ведь и не было ничего, Фалах. Может, ты рассказал, как на экзамене мне помог? А ей и этого показалось много. Кажется, ударь она меня по лицу, и то легче было бы…

Роза зашмыгала носом, удерживая слезы, но не удержала и приложила скомканный платок к глазам. С трудом Фалах успокоил ее.

— Если мы любим друг друга, какое нам с тобой дело, как на это кто-то смотрит, даже если эти кто-то наши родители, — убеждал Фалах Розу. — Пусть это даже моя мама, что она может сделать против нашей любви?

Но Розу трудно было уговорить.

— Не ломай себе зря голову, Фалах. Нам еще с тобой учиться и учиться. Пойдешь в институт, встретишь красивую девушку, влюбишься и позабудешь все, что здесь наговорил сгоряча. Девушкам ты нравишься. Уж со сколькими в классе передружил?

— Ну это ты зря! Ты же знаешь, я с ними просто так ходил…

— А теперь решил со мной «просто так» походить, да?

— Эх, Роза, Роза… Почему ты мне не веришь? А говоришь, что любишь… Когда любят, верят! А ты со мной даже дружить отказываешься.

— Потому и отказываюсь, что все равно нам дружить не дадут.

— Да не думай ты ни о чем плохом! Увидишь, как нам будет хорошо вместе. Ты вообще замуж собираешься? Хоть когда-нибудь?

— Конечно, собираюсь. Не бойся, в старых девах не останусь. Но из спортивного интереса ни с кем гулять не стану.

— Слушай, Роза, давай поступать в один институт, a? — предложил Фалах. — Будем помогать друг другу.

— Нет! — отрезала Роза. — Нет, Фалах. Нам с тобой лучше быть подальше друг от друга… Уж поверь мне…

На том они и расстались. Фалах поехал поступать в Московский автомеханический и поступил к великой радости и гордости не только родителей, но и всех односельчан: «Шутка ли, наш парень в московский институт поступил!» А Роза сдала экзамены в Казанский финансово-экономический, прошла по конкурсу, никого не удивив и не вызвав особых толков — в Казани учились многие.

Фалах очень надеялся на встречу с Розой во время зимних каникул, но Роза домой на каникулы не приехала — была в турпоходе. А летом она работала в стройотряде, и Фалаху снова не повезло. Так или иначе, но встретились они только после третьего курса.

Фалах, конечно, не был монахом. Нравились ему девушки, нравился и он им, но позабыть Розу он не смог. Он становился равнодушным к своим подружкам, а женщины, как известно, равнодушия не прощают: или все, или ничего! Всего он им дать не мог — в его сердце жила одна Роза.

И все-таки однажды он потерял голову, но лучше бы и не вспоминать об этом…

А Роза за те три года, что они не виделись, так похорошела, что Фалаху даже стало страшно. Он смотрел на нее и не верил своим глазам — это была не худенькая, угловатая девочка из далекого школьного детства, которую он предпочитал другим за ее скромность, милая, но деревенская. Перед ним стояла современная городская девушка в прекрасно сшитом костюме, в туфельках на высоких каблуках. («Туфельки-то итальянские, и каблук не ниже 12 сантиметров», — отметил про себя Фалах.) И держалась она просто и уверенно, и с Фалахом разговаривала, как с хорошим другом, не отводя взгляда от его откровенно восторженных глаз.

Фалах нерешительно взял Розу за руку. Он боялся, что Роза вырвет свою руку, но, казалось, она и не обратила внимания на это. Они шли к дому Розы, взявшись за руки, как малыши в детском саду на прогулке, и разговор их был легким, как у детей. Хотя и с большой опаской Фалах взял Розу под руку, она приняла это как должное. Да и в самом деле, что тут особенного — пройти с одноклассником под руку. Но Фалах был на верху блаженства! Он совсем осмелел и, улучив момент, по-мальчишески чмокнул Розу в мягкие, не ожидавшие поцелуя губы.

Не первый раз целовал Фалах девушек, но такого трепета никогда не испытывал, хоть и было всего, что коснулся слегка губами ее теплых губ. Он поцеловал любимую! И никогда не позабыть ему этого святого поцелуя, никогда!..

Были поцелуи Гасимы, страстные до самозабвения, но не хочется и вспоминать о них. Не верил он им, хоть и принимал…

А от поцелуя Розы на улице родной деревни до сих пор сердце бьется, как сумасшедшее…

В те каникулы Фалах встречался с Розой каждый день, он не помнит, о чем они разговаривали, помнит только, что им было хорошо вместе, и даже короткая разлука была ему тяжела. А тут довелось провожать ее в Казань — учеба у Розы начиналась раньше, чем у Фалаха. Фалах выпросил у отца машину, — права у него были еще со школы, — и не без гордости усадил Розу рядом с собой. Роза радостно улыбалась, и Фалаху было хорошо от ее улыбки.

— Давай не будем торопиться, — сказала Роза, — поедем не спеша. Когда еще увидимся…

— Если бы я мог, я бы ни на миг с тобой не расстался, — вздохнул Фалах, — ни на минутку. Если б ты знала, как я тебя люблю…

— Фалах, милый, и мне хорошо с тобой, но что поделаешь — учиться надо. А что нам грустно расставаться, так это хорошо. Людям надо иногда расставаться, чтобы почувствовать радость встречи. Кто знает, будь мы дольше вместе, может быть, перессорились бы, переругались, и было бы нам не до встречи. А так мы будем жить радостным ожиданием нового свидания…

— Через полгода?

— Ты думаешь это долго — полгода?

— Долго, Роза, очень долго. Я так боюсь, что кто-нибудь отнимет тебя у меня, вскружит голову — и прощай…

— Ты думаешь, легко вскружить мне голову? Если бы так, я бы ее за три года уже не раз бы потеряла. Нет, Фалах, я себя не забываю, уж в этом ты можешь на меня положиться.

— Да, я верю тебе, Роза. И умом все понимаю, а на душе все равно тревожно. Ведь как оно бывает — любят люди друг друга ждать обещают, а потом появляется кто-то третий, и клятв словно не бывало…

— Что же делать, Фалах?

— Я знаю, что надо сделать.

— Ну, скажи.

— А ты согласишься?

— Я не знаю, что ты имеешь в виду, но обещаю подумать.

— Правда?

— Правда, говори…

— А сердиться не будешь?

— А ты хочешь, чтобы я сердилась?

— Роза…

— Я — Роза, перехожу на прием…

— Роза, давай поженимся…

Роза закусила губу и неожиданно прыснула со смеху. Фалах потемнел лицом.

— Прости, мне нелегко было тебе сказать эти слова… Я что-нибудь не так сказал?

— Ну, конечно, не так, — дурачилась Роза. — Кто же так говорит? Сейчас парни говорят: «Эй, девочка, ты мне нравишься, в тебе что-то есть. Женюсь я на тебе, пожалуй». И никаких вопросов. И никаких отказов с ее стороны. Ведь так?

— Не знаю…

— Знаешь! Женихов не хватает, женихи — дефицит, а на дефицит спрос повышенный. Куда бедным девочкам деваться? Раз откажешь, другой не предложат… Вот и ходят парни, задрав носы, а носы бывают противные…

— А причем тут я?

— Ты ни при чем… Если бы ты был таким, я не смогла бы тебя уважать, а без уважения я любви не признаю. Ты для меня всегда был недосягаем… Как мне хотелось в школе стать, как и ты, отличницей! Я и сейчас учусь так, словно ты где-то совсем рядом и готов прийти мне на помощь…

— А я, я… — от волнения Фалах стал заикаться, — что бы ни делал, всегда думаю о тебе…

— Ну, если мы думаем друг о друге, значит мы можем верить друг другу, Фалах. — И Роза нежно положила свою руку на его плечо.

— Ты уходишь от ответа, Роза. А ведь я серьезно предлагаю тебе выйти за меня замуж. Ты можешь мне серьезно ответить?

— Могу! — засмеялась Роза. — Я согласна…

Машина свернула на обочину, взвизгнули тормоза.

Фалах держал Розу за руки и смотрел в ее полные счастливых слез глаза, ему самому хотелось плакать от радости. Он целовал ее руки и бережно обнимал за плечи, а она смеялась, вырывала руки и подставляла под поцелуй глаза, губы…

— Роза, скорей едем в Казань, — решительно заявил Фалах. — Сегодня же подаем заявление, чего откладывать?

— Боишься, раздумаю?

— Боюсь…

— Не бойся, но прошу тебя выполнить два моих условия.

— Хоть тысячу!

— Не торопись, они не такие простые…

— Согласен, на все согласен!

— Ну, слушай. Подаем заявление и расписываемся. Так?

— Так, так…

— Но пока мы учимся, наши отношения останутся прежними, жениха и невесты, это первое условие. А, во-вторых, о том, что мы с тобой расписались, никто из наших родных знать не должен…

— Да зачем все это? Раз уж поженимся, будем мужем и женой, и незачем это скрывать!

— Я все обдумала, Фалах. Не скоро еще мы будем вместе. И тебе будет спокойнее, если ты встретишь меня девушкой, чтобы не было у тебя ни червя сомнения в моей верности. Да и меня это может удержать от необдуманного шага, я ведь тоже живой человек…

— Ты — умница, Роза, но я верю и твоему слову.

— Ты обещал выполнить мои условия.

— Слово мужчины говорится только один раз!

Машина рванулась по шоссе в Казань, набирая скорость.

…В тот же день они подали заявление, а через месяц Фалах приехал в Казань, и они расписались. Свидетелями были две Розины подружки из ее студенческой группы, милые скромные девушки, вместе с которыми прямо из загса Фалах и Роза отправились в ресторан, чтобы отметить знаменательное событие, которое бывает раз в жизни. Фалаху так хотелось посидеть с Розой вдвоем, что девушки это быстро почувствовали, и, пригубив немного шампанского, они пожелали молодоженам счастья, извинились, сославшись на необходимость посетить очень важную лекцию, — и убежали.

В ресторане в эти дневные часы было малолюдно, никто не глазел на двух счастливых молодых, и можно было спокойно сидеть, смотреть друг другу в глава и говорить, говорить, говорить… За окном моросил октябрьский дождь, а здесь было уютно, тепло, и никуда не нужно было торопиться. Втайне Фалах надеялся, что Роза забыла о своем первом условии и сегодня станет его настоящей женой. В гостинице «Волга» у него был отдельный номер, и разве он, Фалах, не имеет теперь права стать, наконец, мужчиной? От шампанского у Розы слегка кружилась голова, она весело смеялась шуткам Фалаха и с полным доверием отнеслась к его предложению поехать к нему в гостиницу. Роза ни разу в жизни не была в гостинице и приглашал ее не кто-нибудь, а ее любимый, ее муж, ее Фалах.

Фалах поймал себя на том, что ключ дрожал в его руке, когда он открывал дверь в свой номер. Он пропустил впереди себя Розу. В сумеречном свете Роза разглядела стол, прикрытый газетой. Не снимая плаща, Фалах обнял Розу и стал целовать ее мокрые от дождя волосы, губы, глаза…

— Вот мы и вместе, Роза, — шептал он. — Ты любишь меня?

— Об этом меня уже сегодня спрашивали в ЗАГСе, — засмеялась Роза. — Ну-ка, зажги быстренько свет.

Фалах включил свет и жестом фокусника сдернул со стола газету. На столе в окружении фруктов, пирожных и московских конфет стояла замысловатая бутылка, на этикетке которой было написано «Наполеон».

— Для полного счастья нам не хватало только французского императора, — расхохоталась Роза.

— Чудачка, — обиделся Фалах, — это же самый лучший коньяк. Ты знаешь, сколько он стоит?

— Я знаю, что у меня самый лучший муж, и цены ему нет, — ответила Роза.

— Прошу к столу, — сказал Фалах, — свадьба продолжается!

В ту ночь Роза простила Фалаху, что не выполнил он ее первого условия — ведь она любила его, и он любил ее. Тогда и Фалах простил себе свою слабость. Тогда простил… Но сейчас, вспоминая их первую ночь, он казнил себя за то, что обманул доверие Розы. Обманул в первый раз. А может быть, не в первый?..

Однажды Фалах решил угостить своих однокашников, удивить их чудесной домашней колбасой холодного копчения, которая называется казылык. Такой вкусной колбасы никто наверняка не едал, потому что она была приготовлена руками его матери, мастерицей из мастериц не только в их деревне, но, пожалуй, и во всей Татарии. Их колхоз слыл одним из лучших в республике, в деревне была даже небольшая гостиница, где обычно жили во время уборки урожая городские шефы. При гостинице в столовой работали два квалифицированных повара, и никто никогда на них не жаловался. И все-таки, когда в колхоз приезжало высокое начальство из райцентра, а то и из столицы, их обязательно приглашали на обед в дом родителей Фалаха. Никто не мог сравниться с матерью Фалаха Нагимой в приготовлении тонкой домашней лапши и фаршированной курицы, а про казылык и говорить нечего. Самому министру из Москвы, — а он уж чего не перепробовал за свою жизнь! — так понравился этот казылык, что он попросил у хозяйки немного с собой, чтобы удивить московских друзей.

Вот какой колбасой решил угостить Фалах своих приятелей! Решить-то решил, но подходящего случая не находилось, а просто так предложить ребятам отведать такой деликатес, ему казалось, не имело смысла. Вообще Фалах по характеру больше был в отца, чем в мать: среди незнакомых людей терялся, ему казалось, что он, деревенский парень, может что-нибудь не так сделать или сказать и над ним будут смеяться. Уже потом, пообвыкнув, он мог стать душой компании, но это потом…

Староста их группы, взрослый парень, после армии поступал в институт три года подряд. Для него институт был такой заветной целью, что, поступив с четвертой попытки, он на первую же стипендию решил отметить свою победу. Договорились организовать складчину и собраться в общежитии, в комнате, где жил Фалах. Комната эта была в конце коридора и чуть побольше других, и чуть подальше от вахтера. Сначала думали ограничиться бутылкой-другой сухого вина да закуской — кто чем богат. Но кое-кто оказался богат не только закуской, и вскоре на столе появилась горилка аж из самого Киева, а потом и «Узбекистан» из Ташкента. Забыв про сухой общежитский закон, ребята и девчата опустошили бутылки и пустились в пляс. Стук в дверь услышали не сразу, а услыхав, как по команде смолкли и мигом убрали бутылки. Но в комнату вошел не комендант и даже не вахтер, а сосед, черноусый красавец, «кавказский человек». В его руке была бутылка коньяка.

— Харашо высилитес, друзья! Принимайте в компанию!

Кавказца встретили громким «ура» и потащили к столу. Девушки не сводили с него глаз, остальные парни словно перестали для них существовать. А он, аккуратно разлив коньяк по рюмкам, чашкам, кружкам, торжественно произнес: «Я предлагаю выпить всэм до дна за тех, кто опьяняет без вина! За вас, девушки!» И девчата, даже те, кто до этого отказывался от выпивки, словно завороженные глотнули коньяка и потянулись сразу за закуской. Но на столе было, что называется, хоть шаром покати. Все так и прыснули со смеху. Кавказец сначала не понял, в чем дело, думал, что смеются над ним, а потом и сам улыбнулся.

— Адин минут, — сказал он и скрылся за дверью. Но вскоре он появился с растерянным видом и развел пустыми руками.

— Всо съели, хулиганы! Мясо у меня было сушеное — баранина. Вчера ребят угощал, сегодня сами съели…

И вот тут Фалаха осенило. Все-таки какие умные, предусмотрительные люди его родители, особенно мать. Ни при каких обстоятельствах она не растеряется, выход из любого положения найдет. Потому что всегда вперед смотрит, не одним сегодняшним днем живет. «Умный человек тот, — говорит она, — кто из рубля два сделает». Вот и дома у них два. И все благодаря матери. Пошла она с книжкой отца, инвалида войны, и в райисполком, и на кирпичный завод, и в лесничество, всюду дорогу нашла. Лучшие плотники и каменщики им дома строили. Мать только лучшее признавала. Лучшие институты в Москве, значит там и должен учиться ее сын, и Фалах послушался мать. Отец не очень-то верил в возможности сына, а мать знала, что сын ее — лучший. Но и бережливости она его учила тоже. Другой бы на месте Фалаха за месяц учебы давно позабыл бы про казылык. Что ни говори, в Москве, хоть и есть все, а за всем надо побегать да в очереди постоять. И приезжих тьма, и всем что-нибудь купить надо, и обязательно в Москве. Вот и мечутся из магазина в магазин, часами в очередях стоят. И что удивительно, в метро ли, в троллейбусе на ходу все что-нибудь читают, а в очереди никого с книжкой не встретишь. Сами москвичи в очередях редко стоят — что нужно или рано утром покупают, или вечером, а то и вовсе по телефону заказывают с доставкой на дом. Фалах по Москве в первые дни после поступления в институт набегался вдосталь. Не за продуктами — ел он в столовой, а за одеждой, надо же было приобрести столичный вид. Денег на экипировку мать дала много — тысячу рублей! Но и с деньгами он набегался: то одного нет, то другого. Иной раз, набегавшись по очередям, возвращался усталый вечером и не хотелось ему идти в столовую. Можно было бы полакомиться казылыком и сытым быть, но он помнил слова матери: «Казылык годами не портится, не торопись его есть, а вот когда понадобится, не жалей, хорошего человека почему не угостить».

Да, это здорово, что он сейчас может выручить ребят и угостить девушек, которые так и вьются возле черноусого соседа. Фалах поднял вверх обе руки.

— Тише, товарищи! Минутку внимания! Я кое-чем угощу вас. Могу сказать одно — такого угощения не найти даже в лучших ресторанах Парижа. Прошу вас на пять минут покинуть комнату, и — слово Фалаха! — вы будете довольны.

Все с некоторым недоверием высыпали в коридор, а Фалах быстренько достал со дна чемодана, из-под теплого белья и новых шерстяных носков килограмма полтора казылыка и, тоненькими ломтиками нарезав, красиво уложил его на тарелке.

— Прошу! — распахнул он дверь.

— Вот это закусь! — восхищались ребята.

— Ну и жук ты, Фалах, — сказал сосед по комнате. — Хоть бы раз угостил за все время.

— Тогда бы нам ничего не досталось, — засмеялись ребята.

— А что это такое? Импортное? — полюбопытствовал кто-то.

Но Фалах не торопился раскрывать секрет своего угощения. Он был хозяином положения. Ребята смотрели на него с уважением, девчата с приятным удивлением. Он, конечно, мог бы лекцию прочитать им о казылыке, о том, что эта национальная еда делается из молодой конины, что не портится годами, что очень полезна, особенно для мужчин. Он и рассказал все это, но только после того, как колбаса в мгновение ока была съедена до последнего ломтика. Казылык многие ели впервые и не могли нахвалиться. Таким образом татарский казылык стал событием этого вечера почище, чем коньяк черноусого кавказца. И в Фалахе однокашники разглядели не просто деревенского парня, не очень свободно владевшего русским языком, но хорошего товарища, готового всем поделиться с друзьями. А девушки из группы, которые раньше обращались к нему только по фамилии, возвели его из Мухаметова в Фалахчика. И даже москвичка Неля, синеглазая бестия, тоненькая, словно ивовый прутик, как сказали бы деревенские старики, обратила на него внимание. Ее внимание стоило дорого…

Неля… Неля… Где она сейчас? Чем занимается? Любила ли она Фалаха? Наверное, любила. Любила взбалмошно, без всяких условий делилась своей нежностью и ласками, своей неиссякаемой страстью…

А началось все с того вечера после первой стипендии. Фалах тогда почти ничего не пил, только немного шампанского — и все. Он и вообще не был приучен к выпивке, а здесь ему, как хозяину комнаты, просто полагалось держать себя в руках. Но некоторые ребята, что называется, перехватили, пришлось разводить их по комнатам. Те из москвичей, кто жил неподалеку, пошли домой, остальных приютили товарищи по общежитию.

— Я живу далеко, — сказала Неля, — но мне обязательно надо домой, обязательно, понимаешь.

Фалах все понимал, только никак не мог уяснить, почему она, Неля, обращается к нему. Любой парень за честь счел бы проводить такую девушку. Сам староста предложил свои услуги. Но Неля была непреклонна: «Меня проводит Фалах. Ведь проводишь, Фалах?» Отказать ей было невозможно, да и с какой стати он должен лишать себя удовольствия пройтись с красивой девушкой, на которую заглядывались все парни их курса. Было на что поглядеть — личико тонкое, румяное, с голубыми глазами под темными бровками, волосы светлые в мелких кудрях чуть прикрывали белый гладкий лобик, фигурка, как у кинозвезды. Приветливая смелая улыбка, казалось, не сходила с ее лица. Танцевала она не со всеми, кто ее приглашал, а как бы приглядываясь со стороны — смотрится она рядом с кавалером или нет. Если смотрится, то почему бы и не потанцевать? Словом, цену себе она знала и держалась соответственно.

Фалах подал Неле пальто, и они вышли на темную московскую улицу. Редкие фонари освещали черный от осеннего дождя асфальт дороги. По ночной Москве Фалаху гулять не приходилось, да и Москву он знал еще неважно.

— Слушай, Неля, — сказал он жалобно, — ты, может, одна доберешься, а?

Неля приняла его искренний вопрос за остроумную шутку и весело рассмеялась.

— Фалахчик, ты рыцарь, я это заметила сразу. И одну ты меня не оставишь. Такси! Такси! — закричала она и вытянула вверх руку.

Скрипнули тормоза, водитель распахнул переднюю дверцу. «Сейчас посажу и пойду спать», — подумал Фалах, но Неля прихлопнула переднюю дверцу, ловко открыла заднюю, юркнула в машину сама и подала руку Фалаху. Он понял, что она хочет, чтобы он ехал с ней, ему ничего не оставалось, как сесть рядом. «Может, у нее нет денег на такси, а попросить ей неудобно, — мелькнуло в его голове, — ну, да ничего, не обеднею, провожу и с этой же машиной назад. Еще выспаться надо, как никак, с утра занятия». Он в своих мыслях не обратил внимания, что рука Нели лежала на его колене и вздрогнул, когда она весело сказала: «Вот и приехали!» Машина въехала во двор большого дома, осветив фарами облицованный гранитными плитами цоколь здания. Фалах полез в карман за бумажником, но Неля опередила его и протянула водителю пять рублей. На счетчике — Фалах обратил на это внимание — было два рубля сорок три копейки. Шофер стал отсчитывать сдачу, но Неля сказала: «Не надо, спасибо!»

«Она решила оплатить мой обратный проезд», — подумал Фалах и вылез из машины, чтобы выпустить Нелю. Но она вышла и захлопнула дверцу машины. Фалах не знал, что и думать.

— Пошли, — сказала Неля, взяла растерянного Фалаха под руку, и они стали подниматься по широкой лестнице спящего дома. На втором этаже возле квартиры № 4 Неля остановилась, сняла с плеча сумочку, привстала на носки — она была пониже Фалаха — нежно обняла его и крепко поцеловала. Фалах чуть не задохнулся от ее долгого и сладкого поцелуя.

— Сейчас пойдем к нам, и ты у нас переночуешь, — шепнула она, открывая дверь.

Фалах нерешительно вошел в квартиру.

— Знаешь, Неля, я все-таки пойду. Ребята будут беспокоиться. И твоих домашних неудобно стеснять.

— Ну, знаешь, — рассердилась Неля, — брось ты свою деревенскую стеснительность. Ты у меня дома и изволь слушаться хозяйку. Разувайся, проходи и ничего не бойся. Да, да, не бойся, потому что никого дома нет и сегодня не будет… Если не веришь, иди проверь сам.

И Фалах пошел по комнатам. В доме, действительно, кроме маленькой собачонки, не больше ботинка сорок второго размера, никого не было. Фалах смотрел широко раскрытыми глазами на картины, на ковры, резную мебель, за стеклянными дверками шкафов сверкала хрусталем и позолотой диковинная посуда. Такого он себе и представить не мог.

— Неля, — вымолвил Фалах, — где мы? Мне кажется, что я в каком-то музее.

Пока Фалах осматривал квартиру, Неля успела переодеться в блестящий, сверкающий шитьем шелковый халат и хлопотала на кухне. На серебряном подносе стояли две маленькие золотые коньячные рюмочки, позолоченные кофейные чашечки с ложечками, баночка черной икры, бутылка вина с иностранной этикеткой, масленка с маслом и тонкие ломтики хлеба. На плите закипал кофе.

— Ничего тебе не кажется, — засмеялась довольно Неля, — ты действительно в музее, где я работаю ночным сторожем.

Фалах был готов поверить ей. Ведь бывают, — он читал об этом, — квартиры-музеи, где жили когда-то известные личности, и эти квартиры надо кому-то охранять.

— И в этом музее я живу, — продолжала Неля, — потому что этот музей — наша квартира.

— Кто же твои родители, Неля? — испуганно спросил Фалах.

— А разве моя фамилия тебе ничего не говорит?

— Твоего отца зовут Хабиб Хакимович?

— Ай да Фалах! — Неля вскинула руки вверх, и широкие рукава халата скользнули к плечам, обнажив красивые руки, — я и не подозревала, что ты такой эрудит. Меня зовут, между прочим, действительно, Неля Хабибовна. Фамилия наша довольно распространенная, поэтому ребята в общем-то не подозревают, кто мой отец, и ты, пожалуйста, помалкивай, ладно?..

Фалаху стало не по себе. Мало того, что он оказался в квартире человека, известного не только в институте, но и в стране, труды которого издаются и у нас, и за рубежом, он, Фалах, сын начальника сельской почты и продавщицы сельмага, в поздний час остался наедине с дочкой знаменитого человека. Он бы с радостью убежал от греха подальше, но побоялся иронии Нели и сделал вид, что не очень-то удивлен.

— Тогда все ясно, — сказал Фалах. — Человек, у которого такие большие заслуги, может себе позволить все, что захочет.

— Да ты не знаешь папу, — улыбнулась Неля, — он весь в своей работе и только ворчит иногда на маму, которая позволяет себе все, что должен был бы позволить папа. Мама у нас, как говорят на востоке, министр двора. Ой, кофе убежал!

Пряный запах закипевшего кофе щекотал ноздри. Неля переставила кофейник на поднос.

— Открой-ка дверь направо, — сказала она Фалаху, — попьем кофе у меня в комнате, там как-то поуютней.

Комната Нели была под стать всей квартире. Фалаха поразил огромный ковер, занимавший всю стену, он спускался на софу, где, по-видимому, спала Неля, и расстилался еще по полу. Возле большого трехстворчатого окна стоял красивый письменный стол с витыми ножками и резными дверками. На зеленом сукне в беспорядке лежали учебники. За стеклом книжного шкафа — вполстены — блестели фотографии Нели разных лет; оставшаяся часть стены была увешана яркими афишами кинозвезд. На журнальном столике у софы матово поблескивал японский магнитофон, и масса кассет пылилась тут же.

— Держи! — Неля передала в руки Фалаха поднос и освободила журнальный столик. — Теперь поставь поднос сюда и организуем маленький кейф. У меня, правда, небольшой беспорядок, но ты не смущайся.

— Что ты, у тебя здесь очень здорово, — слукавил Фалах. Привыкший к домашнему порядку, он сразу заметил неубранную на софе постель с измятым одеялом, скомканной подушкой и сбитой в угол простыней, на журнальном столике лежала пыль. «Тебя бы в нашу деревню, да на выучку к моей матери», — беззлобно подумал Фалах.

Неля, видимо, почувствовала неискренность в его восторге.

— Ладно, чего там, вижу, что осуждаешь меня, небось думаешь — ну и неряха. А я просто утром проспала и не успела прибраться. Присаживайся, перекусим немного, я что-то проголодалась…

Фалах осторожно присел на краешек софы.

— Неля, — нерешительно спросил он, — а где твои родители? — Фалах подумал, что они могут вот-вот нагрянуть, застанут его наедине с их дочкой, могут подумать невесть что, и его выгонят, и Неле попадет.

— Боишься, что придут?

— Боюсь, — сознался Фалах.

— Не бойся, трусишка, нет их в городе, все на даче. Они не то, чтобы ночью, и днем-то редко приезжают. А приедут, тоже ничего страшного; нет у нас такого порядка, чтобы по комнатам ходить и проверять, кто у кого сидит. Пей кофе, — и она протянула ему чашку, — и ешь.

Неля намазала ломтик хлеба маслом и покрыла толстым слоем черной икры.

— Ешь, — повторила она и подала ему бутерброд.

Они пили кофе, сидя напротив друг друга. Испуганные глаза Фалаха ловили смеющийся взгляд Нели. Вот так, наедине с девушкой, он был первый раз. Неля включила магнитофон и подсела к Фалаху. Она потянулась к нему теплым зовущим телом, обняла за плечи.

— Какой ты хороший, — шепнула она. — Какой желанный…

…Лежа на больничной койке, вспоминая давно минувшее, Фалах неожиданно для себя вдруг подумал, что Неля и Гасима чем-то неуловимо похожи друг на друга. Нет, не внешне, и уж, конечно, не судьбой.

Неля — москвичка, дочь ученого, единственный ребенок в обеспеченной семье, а Гасима рассказывала, что родилась третьей, а всего в их деревенской, простой семье было семеро детей.

За Нелей всю жизнь ухаживали няньки, и одевали ее родители всегда в самое-самое, а Гасима росла под присмотром старших и сама нянчила тех, кто родился после нее. И воду носила она с малолетства, и полы мыла, а одевалась как все в деревне, — чистенько, заштопано и — ладно. Это уж потом привередливой стала.

На Нелю родители надышаться не могли, а Гасиме порой здорово доставалось от хмельного отца, заготовителя шкур, рябого Шарафа.

А вот красивы были обе, по-своему красивы. И Неля — изящная, немного бледная, по-аристократически подтянутая. И Гасима — крепкая, ладная, с природным румянцем.

Казалось бы, что общего между ними? А вот поди ж ты — обе были так легки в общении, так привлекательны, что останавливали на себе взгляды не одного мужчины. Ну, хорошо — Неля, тогда он был еще глупым неискушенным мальчишкой. А Гасима? Как он позволил так безоглядно вскружить себе голову? Зачем потакал ей во всем? Не поддайся он ее уговорам, не лежал бы он сейчас на больничной койке и не думал бы горькую думу о неминуемом позоре, когда все выяснится. А не дай, как говорится, бог — не выживет мотоциклист, ждет его, Фалаха, тюрьма. Уж работники ГАИ установили, поди, что он был нетрезв, да и медики, наверное, заметили это.

…А придет Роза! Что он ей скажет? Сердце Фалаха оборвалось, когда он подумал о Розе. Роза сама уже чувствовала в последнее время, что с Фалахом творится что-то неладное. Правда, Фалах всегда находил оправдания своим похождениям, и Роза верила ему. Но тут уж не оправдаешься. Роза, конечно, после всего случившегося подаст на развод, заберет Розалию, дочку, дороже которой у Фалаха никого не было… И зачем тогда жить?

Эх, Фалах, Фалах… Надо было думать, что ты делаешь! Заранее думать, а не потом локотки кусать. И разве жизнь тебя уже не учила? С той же Нелей…

… Смелости Фалаху хватило только на то, чтобы нежно обнять Нелю за плечи и поцеловать ее белые локоны над ушком. И тогда Неля вспорхнула с софы, принесла и разлила по рюмкам коньяк.

— Слушай, ты когда-нибудь пил кофе с коньяком?

— Нет, — признался Фалах.

— Ну, так вот. Кофе мы с тобой уже выпили, а про коньяк забыли. Но ничего, как нас учили в школе, от перемены мест слагаемых сумма не меняется. Тем более, что ты сегодня за вечер, насколько я заметила, не пил ничего. Кстати, это мне в тебе и понравилось.

— А сейчас ты хочешь, чтобы я выпил?

Сейчас хочу — и не чтобы ты выпил, а чтобы мы выпили. За то, что нам хорошо!

Неля протянула Фалаху полную рюмку, они чокнулись, и Фалах, не раздумывая, выпил все до дна. Он даже поперхнулся — коньяк был крепким. Одним глотком проглотил он протянутый ему Нелей маленький бутерброд.

А Неля только чуть пригубила коньяк и отставила в сторону свою рюмку.

Фалах, осторожный, рассудительный Фалах потерял над собою контроль и сам потянулся к Неле; она отпрянула, заигрывая с ним, а он ловил ее горячие руки, губами искал ее губы.

— Подожди, Фалахчик, — шепнула Неля и дернула за шнур торшера…

…Фалах впервые прикоснулся к девушке, к женщине, молодой, красивой, ласковой. Он был желанным, и она стала желанной ему. Впрочем все было как во сне. Ему казалось, что ничего на свете нет и никого на свете нет, кроме Нели и него, и он уже не представлял, что может быть иначе после всего, что произошло между ними. Он шептал ей ласковое слова, он говорил, какая она хорошая, несравненная.

— Я женюсь на тебе, Неля, обязательно женюсь! Ты верь мне!

Он уже не помнит, что еще говорил, но ее смеха, отрезвляющего смеха, ему не забыть.

— Ой, Фалах, какой же ты еще мальчишка, наивный мальчишка, — смеялась Неля.

— А разве женятся только наивные? — не понял Фалах.

— Да ведь я замужем, дурачок…

— Не может быть! — закричал Фалах.

— Да тише ты, Фалахчик, не волнуйся. Да, я замужем, ну и что?

— Не верю я тебе, не верю, — Фалах готов был заплакать.

Неля спрыгнула с софы, включила свет, подбежала к столу и вынула из ящика красивый толстый альбом.

— Смотри, Фома неверующий. — И она, как ни в чем ни бывало, стала показывать Фалаху фотографии своей свадьбы и рассказывать, кто там изображен.

Фалах растерялся, он понял, что Неля говорит правду, и ему вдруг стало страшно от ее невозмутимого спокойствия. Ему сделалось нестерпимо обидно за ее мужа, судя по фотографии, симпатичного молодого мужчину с добрым взглядом умных глаз. Правда, он был явно старше Нели, но ведь так чаще всего и бывает. «Догадывается ли он, что тут происходит в его отсутствие?» — мелькнуло в голове Фалаха, почувствовавшего себя преступником.

— Что же ты делаешь, Неля? Как же ты можешь встречаться с другим человеком, когда у тебя есть муж? — Фалах нервно и торопливо одевался.

— Ну, а что же делать, Фалахчик, если мне понравился ты? — спокойно отвечала Неля, сидя на софе с поджатыми коленками и укутавшись в легкое, все в мелких цветочках, одеяло.

— Что делать? Развестись и выйти замуж за меня!

— Если бы все было так просто, мой дорогой Фалахчик. — Неля вздохнула. — А как же мои родители? Мой знаменитый папа с его безупречной репутацией? Да у мамы только от одной мысли о моем разводе инфаркт будет. А если ты действительно любишь меня, то не все ли тебе равно, замужем я или нет?

— Нет, мне не все равно! Не могу я так, понимаешь, не могу… А кто он, твой муж? И где он? Вот заявится сейчас, что ты ему скажешь, а?

— Не заявится, не бойся. Если бы он мог заявиться, я бы тебя к себе не пригласила. Я ведь не дурочка, Фалахчик. А мой Яков Исакович сейчас в командировке, стажировка у него за границей на целый месяц. И ничего он не узнает, если, конечно, ты ему обо всем сам не расскажешь…

Фалаху стало не по себе от этой ее шутки.

— Да разве дело в том, узнает или не узнает, — он старался говорить спокойнее и убедительнее, — самой-то разве не противно быть обманщицей?

— Тебя я обманывать не стала бы. Ведь могла я и не говорить, что я замужем. А перед мужем совесть моя чиста.

— Как так?

— А так. Я у него вторая жена, а о первой своей женитьбе он до свадьбы даже не обмолвился, только потом уже выяснилось. Сам он из Одессы, там женился, у него уже дочь большая, одиннадцать лет. В Москву приехал учиться в аспирантуре. Когда ухаживал, холостым прикидывался… Нет, не судья он мне.

— Так брось ты его, брось! И выходи за меня замуж. Я, честное слово, холостой.

— Об этом ты бы мог и не говорить, — улыбнулась Неля. — Но замуж за тебя я все-таки не пойду, Фалахчик ты мой милый. Уж очень мы разные с тобой. Я ведь ветреная. Кроме Якова Исаковича — он любит, чтобы его по имени-отчеству величали — меня долго никто не вытерпит. А мой Яков Исакович — мой покорный слуга, человек с положением, кандидат наук, он английский преподает, «тысячи» мне переводит, меня побаивается, да и в свободе не стесняет. Словом, идеальный муж.

— Что ты говоришь, Неля? Ты же нарочно так говоришь. Ты же с ним несчастна, ты же не любишь своего покорного слугу Якова Исаковича?

— Я уже привыкла к нему. Он хорошо ко мне относится, правда.

— Привыкла?! — вскрикнул с болью Фалах. — Ну так и оставайся со своим Яковом Исаковичем, и обманывай его, но не со мной. Прощай!

Фалах ринулся к двери, но она была закрыта каким-то сложным замком и не поддавалась. Фалах обратился за помощью к Неле, но она даже не подумала приподняться с софы.

— Неля выпусти меня, пожалуйста, — взмолился Фалах.

— Хорошо, — ответила Неля, — выпущу я тебя, а куда ты пойдешь, святой человек? На часы взгляни — четыре часа ночи. Кто тебя в общежитие пустит в это время?

Она была права. И в общежитие его никто не пустит, и в ночном городе заблудиться нетрудно. Фалах, как был одетый, опустился в кресло, откинулся назад и закрыл глаза.

— Спокойной ночи, — иронически заметила Неля, вытягиваясь на софе под легким в маленьких цветочках пуховым одеялом.

Фалах, как ни странно, заснул — сначала беспокойным, а потом крепким сном уставшего человека. Разбудил его ласковый и чуть насмешливый голос Нели:

— Вставайте, граф, вас ждут великие дела!

Фалах зябко повел плечами, хотелось спать и ни о чем не думать. Он открыл глаза. Над ним стояла Неля, одетая, причесанная, благоухающая свежестью. Фалах покачал головой и снова закрыл глаза.

— Не дури, Фалах. Иди умойся, позавтракаем — и в институт. Нам нельзя вдвоем отсутствовать на лекции, сам понимаешь. Я-то еще переживу, а вот что могут подумать о тебе?

Неля шутила, у нее было хорошее настроение: Фалах умилял ее своей непосредственностью. От кофе Фалах отказался, не до еды было ему. Он чувствовал себя преступником — перед незнакомым ему Яковом Исаковичем, и перед своими родителями, и перед товарищами по группе, и перед всем честным народом… Но особенно стыдно было ему, когда он думал о Розе, о своей настоящей любви, которую он, Фалах, предал в эту ночь.

Перед его глазами стоял укоризненный взгляд Розы: «Эх ты, а еще о любви говорил…»

Ребята из группы, слава аллаху, ни о чем не догадались, и хотя в аудиторию Неля и Фалах вошли вместе, на них не обратили внимания. Правда, в перерыв ребята упрекнули его, что пропал, не предупредив, но Фалах быстро нашелся и сказал, что было поздно, и он ночевал у родственников.

Никак не изменились внешне и его взаимоотношения с Нелей. Фалах удивлялся ее выдержке и спокойствию, и сам изо всех сил старался забыть обо всем. Но не забывались ни горечь, ни сладость той ночи, и когда Неля, как бы невзначай садилась с ним рядом на лекции и словно нечаянно касалась своей коленкой его колена, сердце Фалаха замирало от напряжения, кровь заливала щеки, и он уже не слышал, о чем говорил лектор. А Неля записывала всю лекцию слово в слово и, казалось, не обращала на Фалаха никакого внимания. Но иногда взгляды их встречались, Неля заговорщически подмигивала Фалаху, и он растерянно улыбался, а потом ругал себя за то, что не отвел взгляда и не показал полного безразличия.

Однажды Фалах пригласил Нелю в кино. «Просто так», — сказал он себе. Она легко и радостно согласилась. В темном зале Неля взяла Фалаха за руку, и он не помнил ни содержания фильма, ни его названия. А она не отрывала взгляда от экрана. И снова Фалах ругал себя на чем свет стоит, и снова приглашал Нелю то в кино, то в кафе, а изредка и в ресторан. Его самолюбию льстило, что это была уже не ее, а его, Фалаха, воля. Так он думал тогда…

Фалах перестал сочувствовать «бедному» Якову Исаковичу. «Да черт с ним, с этим Яковом Исаковичем, — думал он. — Неля — молодая красивая женщина, ей необходимо внимание, любовь, а ему, видимо, не до жены. Так стоит ли мучиться угрызениями совести?» Было неловко перед ребятами, но ведь никто и не подозревал ничего…

…Приближалась зимняя сессия. Неля, хорошо учившаяся по всем предметам, с трудом усваивала высшую математику. Особенно не давались ей интегралы. «Мне бы хоть троечку», — говорила она Фалаху, когда он втолковывал ей элементарные, по его мнению, вещи. Накануне экзамена Неля попросила Фалаха позаниматься с ней у них дома.

— А как же Яков Исакович? — спросил Фалах.

— А Яков Исакович в математике ни бум-бум, — засмеялась Неля. — Кстати и познакомишься, он совсем не страшный.

Яков Исакович понимал, что институт — не монастырь и тем не менее не выразил особой радости, когда Неля сказала, что к ней придет однокурсник помочь по математике. Фалаха он встретил сдержанно-вежливо, и Фалаху пришлось сделать вид, что здесь он в первый раз.

Яков Исакович, сам педагог, был удивлен такту и терпению, с каким этот юноша объяснял его жене премудрости математики. Он не мешал студентам, но изредка заходил в комнату под предлогом взять ту или иную книгу. Прощаясь, он благодарил Фалаха за помощь Неле, предложил свои услуги по английскому и пригласил заходить еще. Уходя, Фалах и не подозревал, что никогда больше не переступит порога этой квартиры…

Педагогом он оказался действительно отменным. Неля, надеявшаяся на троечку, как на чудо, неожиданно для себя самой получила четверку. Радость ее была неописуемой. Выскочив из аудитории, она расцеловала всех, кто стоял у дверей, в том числе и переживавшего за нее Фалаха.

— Ресторан за мной, и не спорь! — сказала она, и они поехали в ресторан. Сегодня командовала она, и Фалах, счастливый ее радостью, не сопротивлялся. Когда они вышли из ресторана, было уже темно — снежинки, высвеченные фонарями, тихо падали на землю, зеленоглазыми циклопами стояли такси. Фалах назвал шоферу адрес Нелиного дома.

— Нет, нет, туда мы не поедем. Мы поедем на дачу — не спорь! — и она стала объяснять шоферу, как ехать.

— Неля, дома будут волноваться, надо хотя бы позвонить, предупредить, — убеждал ее Фалах.

— На даче есть телефон, оттуда и позвоню — успокоила его Неля. — Могу я, в конце концов, отдохнуть на свежем воздухе после такого экзамена.

Но звонить не стала.

— Приедет еще Яков Исакович, а видеть его мне сегодня ужас как не хочется. Ничего, пусть поволнуется, ему полезно. — Она держала в руке телефонную трубку, размышляя вслух, и нечаянно положила ее рядом с телефоном. Яков Исакович, обзвонив подруг Нели, позвонил на дачу. Услышав короткие гудки, он понял, что Неля там. «Уж не со своим ли репетитором?» — подумал он и, попросив тестя сопровождать его, вызвал такси.

… Громкий стук в дверь разбудил Фалаха. Он тронул за плечо Нелю.

— Ты слышишь? Стучат!

— Фалахчик, милый, тебе приснилось. Ну кто среди ночи будет стучать?

Стук повторился, стучали настойчиво. Фалаху стало страшно, он начал быстро одеваться, соображая, что же предпринять. Было ясно, что это Яков Исакович приехал за своей женой.

— Неля, вставай, стучат, ты слышишь?! — Фалах тормошил Нелю, но она ничего не хотела понимать.

— Пусть себе стучат, спроси, кто там, открой, наконец, — бормотала она.

Фалах в сердцах сдернул с нее одеяло.

— Открывай, если хочешь, сама!

— Трусишка… — Неля протянула руку за халатиком, натянула его на голое тело и босиком по холодному полу побежала к дверям. Даже не спросив, кто там, она сразу открыла дверь. Вошли отец и муж Нели.

— Вы с чего вдруг среди ночи? — налетела она на оторопевших мужчин. — Что-нибудь случилось с мамой?

— У ва-а-шей ддочери, д-до-ро-гой Хабиб Хакимович, — заикаясь от волнения и гнева, закричал Яков Исакович, — оч-чень своеобразные понятия о супружеской чести! Вы мне не верили — убедитесь сами!

— Да-а, — только и нашел что сказать Хабиб Хакимович. Пот выступил на его высоком лбу, хотя в комнате было совсем не жарко.

— Да-а, — повторил он, подходя к дрожавшему Фалаху. Хабиб Хакимович был больше похож на борца, чем на ученого. Говоря о его научных достижениях, обычно упоминали и о его увлечении в молодости тяжелой атлетикой.

Он схватил Фалаха за шиворот, выволок за дверь и швырнул с крыльца прямо в снег.

— Убирайтесь, — сказал он брезгливо, — и чтобы ноги вашей не было в институте!

Все произошло очень быстро, в какие-то минуты. Оттого, что Хабиб Хакимович, несмотря ни на что, обращался к нему на «вы», Фалаха вдруг охватила нестерпимая обида. Он даже не сразу почувствовал, какой стоит холод…

А холод был страшный. Даже сейчас, спустя много лет, от одного воспоминания тело словно иголками пронизывает. Зябко съежились в темном ночном небе дрожащие звезды; деревья вдоль дороги замерли и не шелохнутся — поникли голые ветки берез, тронь их, кажется, и зазвенят, промерзшие насквозь. А вот ёлочкам полегче: острые верхушки прикрыты снежным платком, ветки похожи на белых лебедей, спрятавших длинные шеи под мягкие теплые крылья. Дремлют елочки в белых шубках до пят, хорошо им. Так бы подошел да пригрелся…

На ногах у Фалаха щегольские туфельки, в которых можно пробежаться от общежития до остановки и от остановки до института и то не в такой мороз, на плечах — хорошо еще успел накинуть — осеннее пальтецо с капюшоном, шапки никакой. И в мыслях у него не было ехать куда-то за город, а в Москве не замерзнешь, все студенты налегке ходят. Хорошо еще, станция недалеко — километра с полтора, не больше — она сверкала огнями в конце улицы. Чтобы не замерзнуть, Фалах побежал. Снег под ногами скрипел и постанывал. Ветер продувал пальто. «Так тебе и надо, — думал Фалах про себя. — Сейчас ты схватишь воспаление легких и отморозишь руки и ноги, это во-первых, а во-вторых, тебя выгонят из института, потому что одного слова Хабиба Хакимовича достаточно, чтобы ты перестал быть студентом. И все из-за взбалмошной красивой женщины. А своей головы у тебя нет! Да и Хабиб Хакимович хорош. Зачем он согласился с зятем ехать сюда? Ну приехал бы один… Может, разобрался бы, что не Яков Исакович нужен Неле, а он, Фалах… Хотя Яков Исакович — кандидат наук, скоро доктором будет. А ты кто такой, дорогой Фалах? Студент — без году неделю, молокосос глупый. Позвали тебя, ты и побежал за юбкой. Нет, дай себе клятву — больше ни с кем не связываться! Только бы остаться в институте, только бы…»

На станционных часах было начало четвертого. Фалах надеялся погреться в помещении, где работает кассир, но касса была закрыта, а ближайшая электричка по расписанию придет только через три часа. Фалаха охватил ужас — через три часа от него даже пар не будет отходить. Он припрыгивал, хлопал по бокам руками, но руки уже плохо слушались, не чувствовал он и ног. И тогда Фалах побежал к поселку. Он постучал было в калитку ближайшего двора, оттуда раздался такой свирепый лай, что внутри у Фалаха что-то оборвалось и он шарахнулся к другому дому. Там тоже хрипела собака, срываясь с цепи. На лай собак никто внимания не обратил, хозяева крепко спали под охраной верных клыкастых друзей. От отчаяния Фалах готов был закричать, когда услышал шум приближающейся машины. Это ехала «Волга», такси. Фалах замахал руками. В машине уже сидело четыре пассажира, но шофер сжалился над замерзающим парнем, неизвестно как оказавшемся в осеннем пальтишке на морозной станции. Пожилой водитель попросил сидевшего с ним рядом пассажира пересесть назад.

— В тесноте, да не в обиде, а тут вот парень уже в ледышку превратился, — объяснил он пассажирам, сажая Фалаха. — А ты, парень, растирай ноги, закоченели, поди.

Фалах скинул туфли, тер ступню о ступню — ноги не отходили. Шофер отвез его прямо в больницу.

В больнице Фалах пролежал до следующего экзамена. Если бы это не была «История КПСС», экзамен он наверняка бы завалил — в больнице особенно не подготовишься. Но историю он любил, к семинарам готовился не только по обязательной литературе, и конспекты у него были в порядке, так что экзамен он мог сдать и без подготовки. Фалаха беспокоило другое — допустят ли его до экзамена. Он видел себя, стоящим перед доской приказов ректора, где в одном из параграфов говорилось об отчислении из института за аморальное поведение студента Мухаметова Фалаха. Для Хабиба Хакимовича организовать такой приказ — раз плюнуть. И что же тогда делать ему, Фалаху? Ехать домой? Мать с ума сойдет, не вынесет, если узнает, что ее сына, лучшего сына деревни, выгнали из института. Нет, матери он ничего сообщать не будет. В армию его еще не призовут, а до августа он устроится на какую-нибудь работу с общежитием и снова будет поступать в институт. Год потеряет, что ж, сам и виноват. Да, пожалуй, это выход, из Москвы он не уедет…

И, что бы там ни было, он мечтал о встрече с Розой. Они ни о чем не договаривались и даже не переписывались, и Фалах уже боялся назвать свое чувство к ней любовью, но, наверное, это и была любовь. Вот с кем он хотел бы жить бок о бок, вот кого ему сейчас так не хватало. Искра надежды, что они смогут быть счастливы с Розой, не гасла в сердце Фалаха. Ведь Роза его любила, она сама призналась в тот вечер после выпускного бала. А то, что она говорила об отношении к ней его матери, так это все поправимо. Лишь бы ему закончить институт, а там все можно будет уладить. Роза, конечно, и представить не смогла бы, что с ним произошло. Да и для него самого все это, как кошмарный сон. Роза тоже должна знать, что Фалах в Москве, что он учится. Учится ли?..

Страхи Фалаха оказались напрасными — ребята решили, что он готовится к экзаменам у родственников и не беспокоились, никакого приказа об его отчислении не было. Фалах шел на экзамен и больше всего ему не хотелось встретить Нелю. А она, как только увидела его в конце коридора, бросилась к нему, обняла, никого не стесняясь, и поцеловала, хорошо еще, что в щеку.

— Ой, Фалахчик, где ты пропадал? Я и в общежитие заходила несколько раз и москвичам звонила, боялась, что с тобой что-нибудь случилось, милый ты мой, — Неля чуть не плакала от счастья, что видит Фалаха живым и здоровым. И Фалаху стало стыдно, в больнице он меньше всего думал о Неле, а ведь у нее, должно быть, большие неприятности в семье: родители расстроены, а Яков Исакович, наверное, подал на развод… Но по Неле не было заметно следов переживаний — она, как всегда, была обворожительно мила. Фалах хотел спросить, как у нее дела, чем кончился разговор с отцом и мужем, но только сказал сухо: «Здравствуй, Неля», и отошел к ребятам. Для себя он решил порвать отношения с Нелей окончательно и бесповоротно — слишком дорого они ему обходились.

Но после экзамена Неля сама подошла к нему.

— Ты проводишь меня?

— Нет, — отрезал Фалах.

— Ну, тогда поговорим здесь, ладно?

Они отошли в сторонку к дальнему окну в конце коридора.

— Что с тобой, Фалах?

— Со мной ничего, а с тобой?

— И со мной ничего. Ну поговорили дома, пожурили, как и должно быть… И все — инцидент исчерпан, как говорится. И давай забудем о нем. Пошли в кино.

— А потом на дачу? А потом из института? Я и так, кажется, проявил слишком большую самостоятельность. Ты же сама слышала, как твой отец сказал, чтобы ноги моей больше не было в институте?

— Вон чего ты испугался… Мало ли, что человек может сказать в гневе. Да он и имени твоего не знает, не то, что фамилии.

— А Яков Исакович?

— Что Яков Исакович? Он не дурак, чтобы себя выставлять обманутым мужем. Уж он точно шума поднимать не будет. Злится, конечно, ужасно, маме выговаривает, что дочь неправильно воспитала, а мама ему: «Жене надо внимание уделять!» Яков Исакович позлится, позлится и отойдет. Ну, успокоился? Видишь, все хорошо.

У Фалаха отлегло от сердца, он понял, что в институте никто ничего не узнает, но рисковать снова у него не было ни сил, ни желания.

— Ты прости меня, Неля, — сказал он угрюмо, — я пойду в общежитие, я плохо себя чувствую.

… Как ни старалась Неля, прежние отношения у них не восстановились. Фалах вообще теперь сторонился девушек, отдавая все свое время занятиям. Как и в школе он стал отличником, много времени отдавал общественной работе. А душу его согревали мысли о Розе, о встрече с ней…

… И снова он в пропасти! Вот уж действительно урок — не впрок. Как оно теперь все обернется?

… Поженившись после окончания третьего курса, Роза и Фалах, хоть и разъехались по разным городам и виделись изредка, все время ощущали друг друга рядом. Почти каждый день получал Фалах от Розы письма и немедленно отвечал, и столько тепла было в их письмах, столько искренней нежности, сколько они не выразили бы друг другу, если бы были рядом.

Фалах добился распределения в Казань. Роза с цветами встречала его на вокзале и бежала рядом с вагоном, увидев в окне своего Фалаха. Казалось, не месяцы разлуки разделяли их, а какие-нибудь две-три недели, такой легкой была их встреча. У обоих был отпуск, и они решили провести его у себя в деревне, а заодно и открыться родным.

— Тебе нечего бояться, — убеждал Фалах Розу. — Мы с тобой законные муж и жена, и маме ничего не останется, как благословить нас и пожелать нам доброго счастья. Я уверен, мама полюбит тебя.

Но Фалах плохо знал свою матушку.

Увидев сына, идущего к их дому рядом с Розой, она выбежала на крыльцо.

— Здравствуй, мама! А мы с Розой поженились, — на одном дыхании выпалил Фалах, — принимай невестку…

Нагима потемнела лицом.

— Ты мне не сын, если женился без моего согласия! И дочь Райханы я невесткой не признаю! Иди, куда хочешь и живи, где хочешь, но в моем доме для вас места нет! — Слезы гнева закипали в ее глазах.

У Нагимы с Райханой были свои счеты. Когда-то в молодости отец Фалаха ухаживал за Райханой и даже поговаривали, был с ней как бы помолвлен, и если бы не Нагима с ее твердым и настойчивым характером, наверное, женился бы на Райхане. Но женился он на Нагиме, и она сама, смеясь, рассказывала Фалаху, как отбивала кавалера у красавицы Райханы.

— Ты, сынок, своим рождением прежде всего мне обязан, — говорила мать, — отец-то твой уж слишком застенчив был смолоду, чуть на Райхане не женился, чудак. С нею бы он узнал, почем фунт лиха.

«Райхане бы сердиться на мать, — думал Фалах, — но нет, мать не может простить старой сопернице любовь к ней отца. А мы с Розой тут причем? Эх, мама, мама… Почему ты не рада счастью своего сына? Почему ты не встретила его жену, как свою дочь? Могла бы сделать это ради любви ко мне, ведь меня ты любишь». Но он ничего не сказал матери и стоял перед ней, как провинившийся школьник.

— Я пойду, Фалах, — сказала сквозь слезы Роза и побежала, сжимая в руке маленький чемодан.

— Роза, подожди, — попытался удержать ее Фалах, — мама погорячилась. Подожди, все уладится. Роза!

Фалах побежал бы за Розой, если бы не окрик матери: «А ты марш домой!» Он ослушался бы мать, но побоялся, что она в гневе может учинить прямо на улице такой скандал, что потом всю жизнь стыдно будет. И Фалах вошел в дом.

Сейчас-то он понимает, что не надо было бояться скандала, не об этом нужно было думать, а о Розе. Ему, Фалаху, нужно было уйти вместе с Розой. А мать пошумела бы и успокоилась, сообразила бы все-таки, что не права.

Такою Фалах мать никогда не видел. Она кричала на сына, рыдала в голос, рвала на себе волосы, и все попытки Фалаха успокоить ее еще больше вызывали раздражение.

— Как ты, сын Нагимы, мог сделать такой глупый шаг? — стонала она. — Ты ведь всю нашу семью опозорил! Что скажут наши родственники? Как мне теперь людям на глаза показаться? Да разве на дочери Райханы свет клином сошелся?! Ой-ой-ой, такая ли тебе нужна жена…

Фалах молчал, он видел, что мать ему не образумить и еще больше жалел, что не пошел за Розой. У него не было никакого чувства неприязни к Райхане, к матери Розы. Он не мог не уважать женщину, воспитавшую такую дочь, как Роза. Но мать, наверное, убилась бы, если бы он высказал ей все это, и Фалах молчал. Молчать проще, чем возражать…

Да и что возразишь, когда, не слушая тебя, мать кричала на весь дом:

— Какую же ты глупость, сынок, совершил! Сказать людям, так и не поверят!

Фалах не слышал, как в дом вошел отец. А он сразу, видимо, понял, с чего разгорелся сыр-бор. Обычно во всем согласный с женой, он на этот раз не стал ей поддакивать и неожиданно резко прервал ее стенания:

— Хватит, мать, успокойся! Иди и занимайся своими делами! С Фалахом я сам поговорю, по-мужски поговорю.

Нагима оторопело посмотрела на мужа, а он спокойно взял сына под руку и повел его в летний дом, что стоял в саду. Они сели возле стола, и отец повел неторопливую обстоятельную беседу.

— Что сделано, то сделано, сынок, но посоветоваться со старшими, с родителями, разве помешало бы, а? Ведь, может, ты и по-другому поступил бы, услышав добрый совет. Пойми, я тебя не осуждаю и выбор твой, честно говоря, очень даже одобряю — разглядеть хорошего человека не так-то просто. Спросил бы ты у меня совета, я бы тебя отговаривать не стал: Роза девушка достойная.

— Спасибо, отец, — обрадовался Фалах поддержке отца, — но как быть с мамой? Она ничего и слушать не хочет, а Розу даже на порог не пустила, обидела ее, за что?

— Значит, ты любишь Розу? Это хорошо. И женитьбу свою ты основательно обдумал?

— Ну, конечно, отец! Я ее люблю, очень люблю, без всякого сомнения. Она моя жена, понимаешь? Ты подскажи, что мне делать? Я не хочу потерять Розу.

— Что тебе делать? Что тебе делать? — отец стал шарить по карманам в поисках папирос и спичек.

Фалах недоуменно смотрел на него — отец прошлой зимою бросил курить и с гордостью сообщил об этом в письме Фалаху. «Я тридцать один год курил, — писал отец, — а теперь бросил, как отрезал, сразу и насовсем. Ну и дурь это курево, я скажу. И кашель меня душил, а теперь дышу свободно. И вкус почувствовал совсем другой, словно рот освежил от скверны, едой прямо-таки наслаждаюсь, чего раньше со мной не бывало».

И вот отец, словно позабыл, что не курит, ищет по карманам завалящую сигаретку, волнуется. Фалах потихоньку курил уже с восьмого класса, точнее, баловался, и хотя без папирос он не ходил, больше 5–6 сигарет за день выкуривал редко, словом, не смолил без перерыва, как заядлые курильщики. У него и сейчас в кармане лежала початая пачка сигарет, но он не решался предложить отцу закурить. Родители не знали, что он курит, а можно было бы уже и не скрывать… Из неловкости выручил сам отец.

— Слушай, сынок, у тебя не найдется закурить, а? — без особой надежды в голосе вдруг спросил он.

— Да вот прихватил из Москвы друзей-приятелей угостить, полпачки еще осталось, уж и не знаю, понравятся ли тебе сигареты, — Фалах старался говорить как можно спокойнее, чтобы отец не подумал, что он боится. В другое время отец обязательно стал бы выяснять, почему Фалах курит, когда начал, какие сигареты предпочитает. Отец был дотошным человеком и любил в каждом вопросе докапываться до мелочей. Но тут он с радостью схватил пачку, щелчком бывалого курильщика ловко выбил одну сигарету, зажал ее губами и снова захлопал по карманам в поисках спичек. Фалах протянул отцу язычок газовой зажигалки и увидел, что тот взял сигарету фильтром наружу.

— Возьми другую, — сказал он отцу. Но отец был верен себе, он оборвал влажный конец, потянулся к зажигалке и так вдохнул, что табак затрещал, а щеки ввалились, натянувшись на скулах. Он глубоко затянулся, а потом с наслаждением медленно выпустил дым изо рта и через нос. Отец курил спокойно, с любопытством изучая незнакомый вкус табака.

— Хорошие сигареты, — заметил он одобрительно и стал внимательно рассматривать пачку, словно затем они и пришли в этот летний домик, чтобы выяснить, какие Фалах привез сигареты. Отец никак не мог прочитать незнакомое слово «Мальборо» и спросил удивленно: — Не наши, что ли?

— Не наши, — с трудом скрывая досаду на то, что отец отвлекся от разговора, сказал Фалах.

— Вот видишь, — обрадовался отец, который считал себя большим знатоком и ценителем вещей, — вот видишь, отец твой хоть и в деревне живет, а понимает, что к чему. Заграничный дух сразу чувствуется, импорт.