Расплата

— Папа, — решился прервать рассуждения отца об импортных сигаретах Фалах, — папа, что делать? Как уговорить маму не сердиться?

Отец сделал несколько затяжек и поднял глаза на взволнованного сына.

— Стало быть, ты ее любишь?

— Ну, конечно, люблю! Я уже говорил об этом и еще сто раз повторю: люблю, люблю, люблю!

— Это самое главное, сынок, чтобы любить. Главное, но не все. Любовь любовью, а жена — это и друг на всю жизнь, и мать детей твоих, и хозяйка дома твоего, и радость твоя, и опора в трудную минуту, вот что такое жена, сынок. Такую ли ты спутницу себе выбрал, Фалах? Может, все-таки поторопился?

…Сейчас, думая о семи годах своей жизни с Розой, Фалах мог сказать без всякого преувеличения — Роза была женой, о которой можно было только мечтать. Казалось, с легкостью и радостью она поддерживала в доме безукоризненный порядок, не привлекая Фалаха, как это водится во многих семьях, к домашним, чисто женским делам. Ее забота о нем была заботой любящей жены, и его белоснежные сорочки были ее гордостью, и она готова была менять их ежедневно. Роза любила только его одного, его, Фалаха. Другие мужчины для нее просто не существовали. И Фалаха она никогда не ревновала, полагая, что он чист перед нею так же, как и она перед ним…

Жизнь показала, что не ошибся он в своем выборе, да и не один день он, Фалах, знал Розу. Другие девчонки уже с седьмого класса напропалую кокетничали с мальчишками, а Роза рвала записки от парней, не читая, потому что уже тогда для нее не было никого, кроме Фалаха. А разве в институте не могла она подружиться с каким-нибудь стоящим парнем? Могла, конечно, если бы захотела. А она ждала Фалаха… И готовила она прекрасно. Фалах до сих пор помнил ее обед в тот день, когда он после окончания института приехал в Казань. Он не мог нахвалиться, а Роза сетовала, что на газовой плите вкусно не приготовишь, вот если бы в печке. И ему было радостно, что она хотела сделать все, чтобы ему, Фалаху, было хорошо. А ведь другая послала бы в магазин за десятком яиц, да за пачкой пельменей и поторопила бы еще вдогонку: «Шустрей, мой мальчик!». А потом предложила бы самому пожарить яичницу, сварить пельмени и накрыть на стол. Другая, может быть, но не Роза…

— Ты спрашиваешь, отец, не торопился ли я. Нет, я все хорошенько обдумал, — Фалах, забыв, что отец считает его некурящим, потянулся к сигаретам и закурил. — И расписались мы, признаться, уже два года тому назад. А что касается друга, то лучшего, чем Роза, мне не надо, и матерью она будет отличной, и хозяйкой, можешь не сомневаться. И прошу тебя, не терзай меня больше расспросами, я ведь не каменный, могу не выдержать, уйду и не вернусь!

— Ладно, сынок, не горячись. Уж такой у тебя отец дотошный, до всего докопаться хочет. Ты мне вот что скажи, кто из вас кому предложение сделал — ты ей или она тебе?

— А это очень важно, отец? Какая разница, если мы любим друг друга?!

— Для тебя нет разницы, а для меня есть…

— Ну, я, я, я! — не выдержал Фалах. — Я просил Розу стать моей женой.

— Это уже по-мужски, — лицо отца посветлело, — это уже хорошо.

— Да какое это сейчас имеет значение, отец?

— Большое, сынок, большое. Вот, если бы… — Он не договорил — во двор с шумом и криком втянулся утиный выводок. — Вот ненасытные! Уже проголодались!

И отец выбежал из домика дать уткам корм. Возле корыта виляла хвостом соседская собака.

— У, паршивая, — замахнулся на нее поленом отец, — только и караулишь, как бы поживиться за счет уток.

Собака отбежала в сторону, беззлобно рявкнув, свое дело она знала.

— Что уткам ни налью, половину съедает пес проклятый, — пожаловался Фалаху отец. — Весь в хозяина, тот тоже все за чужой счет норовит в рай попасть.

Беспородный пес тянул носом вкусный воздух, вилял пушистым хвостом, умильно поглядывал в сторону уток умными карими глазками, но подойти не решался.

— Живая душа, — сказал Фалах, — можно было бы и приветить собаку, небось, не объела бы наших уток. Без собаки и дом не дом.

— Это уж точно, — недобро усмехнулся отец, — без собаки какой дом. Только мне и одной хватит — твоя матушка на меня всю жизнь лает.

Отец испуганно оглянулся, не слышит ли ненароком его жена, приложил палец к губам и, осторожно ступая, принес из чулана большого дома бутылку водки и кругляшок казылыка. Махнув сыну головой, отец повел его в сад, запер калитку. В саду, где стояли ульи, царил неповторимый аромат смородины, мяты, липы, пахло разноцветьем трав. В пронизанном солнцем безветренном теплом воздухе гудели трудяги-пчелы. Фалах замахал руками.

— Не суетись, сынок, — сказал отец, — так ты их только разозлишь. Ты их запахом привлек непривычным, вот они и любопытствуют. Я их сейчас дымком отважу. — И отец зажег дымарь.

Пчелы отстали. За густыми зелеными ветвями показался маленький, словно игрушечный, домик в одну комнату. Там стояла резная деревянная кровать, две тумбочки, круглый раздвижной столик, стулья. Все это Фалах видел впервые.

— Это когда же ты успел построить, папа? — удивился Фалах.

— Да третий год, как стоит. Неужели ты не видел?

— Так ведь в прошлом году я всего-то на два дня приезжал, в сад и не заходил. А здесь у тебя хорошо, уютный уголок!

— А как же иначе, здесь и должно быть хорошо. Я ведь этот домик для тебя и будущей невестки готовил.

— Домик приготовили, а невестку прогнали! — Фалах сжал зубы.

— Не надо, сынок, не говори так, никому не говори, нигде не говори… Ты ведь знаешь, я здесь не виноват, я что… — Отец достал из тумбочки стограммовые стаканчики, наполнил их, подвинул один Фалаху.

— Ты как? Потребляешь иногда? Немного да изредка можно, я полагаю, ничего страшного, если в меру. Но если не пьешь, не надо, не настаиваю, в общем штука бесполезная. Я и сам только по случаю…

Фалах в свои студенческие годы, что называется, прикладывался к рюмочке. Друзей было много, и его звали в гости, и к нему приходили. Просто так не пили, конечно, но событий за год набиралось немало — дни рождения, дни стипендии, праздники. Словом, практика была, благо в деньгах нужды он не знал: и стипендию получал, и отец с матерью вместе и порознь присылали, желая, чтобы сын ни в чем не нуждался. Фалах не отказывал себе в удовольствии иной раз и в ресторане посидеть. Пьяных он не любил, и чувство меры ему никогда не изменяло, но при отце он пить не стал.

— Ты, отец, выпей, раз уж налил, а я как-нибудь в другой раз. Не до водки мне. Ты так и не сказал ведь, что дальше, как с Розой быть?

Отец махом опрокинул стаканчик, отрезал кусок казылыка себе и Фалаху.

Казылык. Первый курс… Неля…

Отец жевал казылык и молчал. Наверное, он и сам не знал, что ответить сыну, и водка не помогала найти выход. Отец налил бы себе еще, но Фалах не составил ему компании, а одному пить было неловко.

— Значит, предложение сделал ты, сынок, а она согласилась?

— Ну, отец, сколько же можно об одном и том же?!

— Тише, тише, сынок, спокойнее. Сколько можно, спрашиваешь? Сколько нужно, отвечаю. — Отец говорил и так медленно, а после выпитого стаканчика его язык стал ворочаться еще медленнее. — Мы с матерью тебе не чужие, мы тебя вырастили, на ноги поставили, выучили. Сколько бессонных ночей у твоей кроватки провели, сколько сил на тебя положили. Один ты у нас, все для тебя. Твое счастье — наше счастье, сам понимаешь. А счастье твое от того теперь зависит, кого ты в жены взял. Я потому тебя так подробно и спрашиваю, чтобы понять — ты ли ее выбрал, или она тебя. Ты выбрал — молодец, если на то твоя воля, а уж если она тебя одурачила, дело дрянь, как говорится, тут в жизни может обернуться по-разному. Вот я, к примеру. Или мать твоя, к тому же примеру. Ведь неладно мы с ней живем, сам, поди, замечал. На людях мы, конечно, голуби, только что не воркуем, а любви нет, нет любви, сынок. Что и говорить, мама твоя женщина видная и красивая, и на дело спорая, но доведись мне сейчас вернуть мои годы молодые, на ком бы я, пожалуй, женился, а? Не угадаешь. На матери Розы твоей я бы женился, на Райхане, да. Она, конечно, не такая деловая, как твоя мама, и не было бы у нас с ней ни машины, ни огромного дома, словом, жили бы мы поскромнее, это точно, но зато счастья душевного у меня было бы больше, это тоже точно. А что про нее другой раз сплетни плетут, так я виноват. Да, я, сынок. Скромнее девушки, чем Райхана, я в молодые годы и не припомню в нашей деревне. Любила она меня, умереть, как говорится, за меня была готова. И я за нее, скажи мне, готов был и в огонь и в воду. Но встала между нами матушка твоя, и пошло все наперекосяк. Я-то женился, а у Райханы всякое доверие к людям потерялось. Все мужики одинаковые, решила, вот и привечала их. А кто, разобраться, в этом виноват? Я, сынок…

Отец все же не выдержал, налил еще рюмку, выпил и с куском казылыка выскочил из домика посмотреть, не подслушивает ли их разговор жена. В саду гудели пчелы. Жена из дома, видимо, не выходила.

— А ты, сынок, — сказал отец, вернувшись, — ты не будь безвольным, как я. Уж если встретил хорошую девушку, полюбил ее, не теряй! И вот тебе мой совет — иди, не мешкая, в дом жены своей и повинись, что отпустил ее одну. Если она любит тебя, простит, а уж простит, поступай, как она скажет. Захочет в Казань ехать, поезжай в Казань. Захочет в деревне немного пожить, поживешь у нее. А к нам в дом Розу лучше пока и не приводи, все равно мать дальше порога ее не пустит. Со временем, глядишь, и мать образумится. Тут у меня кое-что есть, — отец достал бумажник и из-под обложки паспорта вытащил две сторублевые бумажки, — «НЗ» называется, не знает жена, значит. Возьми, на первое время пригодится, а там еще подошлю, а то и сам привезу в общежитие или на квартиру, где жить будете.

Деньги были очень кстати, но главное, Фалах понял, что отец прав, что отец — мудрый человек, что есть у него в семье союзник. Мать тоже не была ему врагом, и он не хотел причинять ей боль.

— А как же мама? — спросил Фалах.

— Эх, мама! — простонал отец. — Мама!.. Если у тебя нет других забот, сынок, иди-ка скорей к Розе, не казни ее ожиданием, ей и так несладко. А с мамой я поговорю. Вот еще сто грамм выпью и поговорю!

Фалах, запыхавшись, влетел в дом Райханы и замер на пороге. Он почему-то был уверен, что Райхана-апа на ферме или, по крайней мере, занята по хозяйству, словом, ее нет дома, и он сможет поговорить с Розой наедине. Он так надеялся на это, а тут…

Роза лежала ничком на диване в своем нарядном, одетом специально для встречи с родителями Фалаха платье и плакала. Райхана-апа, утешая дочь, гладила ее волосы, подрагивающие плечи и тоже плакала.

— Здравствуйте, — испуганно вымолвил Фалах, не решаясь пройти дальше. Он хорошо знал крутой, вспыльчивый характер матери Розы. Гром и молнии метала она в гневе. Правда, быстро отходила, но это было уже потом.

И на этот раз гром не замедлил грянуть.

— А, явился! Чертово семя, бесовское отродье! Дотянулся-таки до моей дочери! Осчастливил, называется!

Ее вьющиеся, чуть тронутые сединой волосы выбились из-под шелковой косынки.

— А ты, дочка, не плачь. Не стоит он слез твоих, — сказала она, обращаясь к дочери.

Райхана вышла в соседнюю комнату и тут же вернулась с белоснежным полотенцем, расшитым крупными узорами.

— Успокойся, Роза, успокойся, дочка… Вытри слезы. Посмотри лучше, кто к нам пожаловал…

Но Роза будто и не слышала слов матери, она судорожно всхлипывала, содрогаясь всем телом. Райхана подсела к дочери, и, как маленькой, стала вытирать слезы. Фалах увидел распухшее, мокрое лицо, помутневшую от слез синеву милых глаз, и ему захотелось броситься к Розе, приласкать ее, утешить, губами осушить ее щеки и глаза.

Только ноги Фалаха словно приросли к полу — он понимал, что не может сейчас подойти к ней, что сначала надо успокоить Розу, а главное, Райхану-апа.

— Роза, встань! — Фалах чувствовал, что говорит не то, но нужных слов не находил. — Давай поговорим обо всем спокойно, все обсудим вместе…

— Что обсуждать, что обсуждать ты хочешь? — еще сильнее разрыдалась Роза. — И-и-и так все-о-о ясно…

Она вся сотрясалась от плача, но уже привстала и вытирала глаза. Фалах сразу почувствовал какую-то перемену в Розе. Теперь в ее плаче не было безысходности. Это были уже слезы облегчения, радости оттого, что он, Фалах, пришел к ней.

— Ну, перестань, Роза, — Фалах немного осмелел и решился подойти ближе, — стоит ли расстраиваться по пустякам? Мы взрослые люди, сами все решим. Ведь не с моей же матерью тебе жить, а со мной. Разве не так?

Фалах обращался к Розе, но больше всего хотел, чтобы его слова услышала Райхана. Он так надеялся, что она поддержит его.

Но Райхана не торопилась подхватить мудрые слова зятя. Всем видом своим она как бы говорила: «Не очень-то я тебе верю, дорогой мой».

— Разве я не так говорю, мама? — неожиданно обратился Фалах непосредственно к Райхане.

Он почему-то решил, что, назвав Райхану мамой, он сумеет растопить лед недоверия. Но Райхана не поддалась на лесть.

— Ты, негодник, прежде, чем так ко мне обращаться, лучше бы сперва спросил разрешения жениться на моей дочери! — налетела она на Фалаха. — Тоже мне, нашел «маму». Убирайся к своей мамочке, чтоб она не огорчалась за своего сыночка, а нас оставь в покое! Разные мы, разные, понял? Твоя мамаша никому житья не даст: ни тебе, ни Розе, ни отцу твоему. О себе уж и не говорю — меня она видеть не может, а родственницей — помрет, не назовет. Да и мне с ней за одним столом сидеть ой, как не хочется. Так что иди, парень, подобру-поздорову! Расписаться вы поторопились, а жить вместе пока еще, слава аллаху, не начали. Так что все поправимо — ищи себе другую невесту, да и она, слава богу, не в поле обсевок, без мужа не останется. Уходи, от греха подальше! Не дам я тебе дочери, и все тут!

Роза с ужасом посмотрела на мать, а при последних словах с громким плачем выбежала из комнаты. Ее рыдания вывели Фалаха из себя, и он схватил Райхану за плечи.

— Ну зачем вы так? Ведь мы с Розой любим друг друга, мы два года уже как женаты, зачем мешать нашему счастью? Не стойте на нашем пути! — в сердцах сказал Фалах.

— Так ты меня еще и учить вздумал?! Или пугать? — Глаза Райханы — синие с зеленым отливом — сузились в гневе, лицо, еще молодое и привлекательное, покрылось красными пятнами. — Без тебя знаю, где мне стоять! Испугал тоже, нашел пугливых! Не такие меня стращали, ничего — выдержала! А ну убирайся отсюда! — И она вытолкнула растерявшегося Фалаха за дверь.

Он стоял перед домом и не знал, что делать. Не стучаться же снова в дом, откуда его прогнали. И он стал корить себя за то, что не сумел найти нужных слов, что был слишком запальчив, что не захотел терпеливо выслушать пусть неприятные, но в какой-то мере справедливые слова женщины, которую он посмел назвать мамой. Не по-мужски получилось, это точно, не по-мужски… Теперь уже не поговорить по душам с Райханой, да и Роза побоится ослушаться матери… А собственно, что произошло? Разве не законная жена ему Роза?..

Фалах вздохнул и невесело усмехнулся: «Наградил бог тещей». И тут же мысленно одернул себя: ведь это она вырастила и воспитала Розу такой, какой он ее полюбил. За одно это он должен чтить Райхану как мать. Он понимал все, но жгучая обида уже разъедала его. Как же? Его выставили из дома, с ним не захотели даже разговаривать… Он согласился бы скорее застрелиться, чем просить у Райханы прощение за свою несдержанность. Однако и уходить было нельзя, не выяснив отношений. А что выяснять? И так ясно — позор. Позор и на него и на весь их род. А их род, как не раз он слышал от матери и отца, был знаменитым. Со стороны матери он происходил от известных в прошлом на всю губернию Хаджиевых, знаменитых своей ученостью. Да и в роду отца не было никого, кто унизил бы себя раболепием и коленопреклонением. Предки по отцу имели дело с лошадьми, торговали кожей… Им доводилось и на Нижегородскую ярмарку ездить и даже заграницу. А он, Фалах, их потомок, неужели он будет нюни разводить? И перед кем? Перед женщиной? Да пусть она даже мать Розы, пусть! Но оскорблять себя, свой род он все равно не позволит. А главное, за что? За то, что он любит ее дочь! И это справедливо?

Фалах распалился. Им овладел справедливый, как ему казалось, гнев. Лицо его горело. Ну ладно, его мать хоть понять можно, с трудом, но можно. А эта что воображает — думает испортить жизнь Фалаху? Но ведь и Розе, дочке своей, она не желает счастья. Так получается? Нет, конечно, — Розе она желает счастья, но только не с ним, не с Фалахом. Вот люди, сами свою жизнь не наладили и детям мешают, а еще матери называются. Что же делать? Что делать? И уйти нельзя, и здесь оставаться бессмысленно.

И все же Фалах решился. Как-никак он был сыном своей матери, и что-то в его характере было и от нее. Он прошел в сад, подошел к раскрытому окну.

Роза! — крикнул он в окно. — Роза! Если ты любишь меня, пойдем со мной. Не к нам, а со мной, слышишь?

Он заглянул в дом. Роза с матерью сидели, обнявшись, на диване, и обе плакали. «Вот, глупые, ревут», — подумал Фалах. Ему самому хотелось заплакать, но расслабиться он себе не позволил и, не дожидаясь ответа Розы, жестко произнес:

— Жду тебя у ваших ворот. Жду десять минут. Не выйдешь, живи, как знаешь.

Фалах пошел к воротам. На часах было уже начало четвертого, точнее двенадцать минут. «Больше десяти минут ждать не буду», — думал про себя Фалах. Выйдет — хорошо, не выйдет — уйду, навсегда уйду, значит, так тому и быть, значит, не любит…

Он смотрел на секундную стрелку. Казалось, она делает свой оборот со скоростью минутной. Десять минут тянулись как десять часов. Так всегда кажется в ожидании. Он ходил возбужденный вдоль ворот и думал, думал. Машинально похлопал себя по карманам — закурить бы, но вспомнил, что отдал сигареты отцу.

На улице было безлюдно и тихо, ничто не отвлекало его от горьких мыслей.

Вдруг какая-то курица радостно заклохтала, видимо, снесла яйцо и решила оповестить весь мир об этом счастливом событии. Было слышно, как она порхала по двору, а потом Фалах увидел маленькую головку, высунувшуюся из-под ворот. Кудахтать было явно неудобно, но курица ухитрилась снова раскудахтаться и в этом положении.

— Ну чего раскричалась, словно золотое яйцо снесла?! — в сердцах прикрикнул на нее Фалах, и курица испуганно исчезла, внеся переполох на дворе. Возмущенный шумом петух прикрикнул на всполошившихся кур и посмотрел через изгородь на Фалаха. «Кикри-кук!» — заорал он. «Ты-ду-рак!» — услышал в его крике Фалах. «И ты туда же, глупый», — подумал Фалах. Петух, будто прочитав мысли Фалаха и обидевшись за недооценку своих умственных способностей, захлопал шумно крыльями, поднял вокруг себя веер пыли, подскочил к изгороди, вытянул до предела шею, затряс багровым от злости гребнем и дважды заливисто прокукарекал, словно закричал Фалаху: «Катись-ка отсюда!» Фалах запустил в наглого петуха камешком. Но старый опытный петух не первый раз испытывал нападение и, предугадав направление полета камня, благополучно отпрыгнул в сторону. «Кут-куда!» — воркотнул он злобно и посмотрел на Фалаха красноватым глазом. А потом заметил вынырнувшую из-за кустов смородины белую курицу и, тут же забыв про Фалаха, кинулся за ней…

Как ни медленно бежала секундная стрелка, она подгоняла минутную, и время шло. Прошли и десять минут, и семнадцать. Из дома никто не показывался. «Подожду еще три минуты — и все, надо кончать, — думал Фалах, — не сошелся же свет клином на Розе, найду не хуже».

Так он уговаривал себя и ходил вдоль ворот. Прошло и двадцать минут, а Фалах, как заколдованный, не мог отойти от дома Розы. Он боялся, что как только уйдет, выйдет Роза, а его уже нет. Не в Розе, скорей всего, дело — мать не пускает, пытался он успокоить себя.

Прошло полчаса, три раза по десять минут, отпущенных Фалахом на решение. Роза так и не появилась. В доме будто все вымерло. Дальше ждать уже не было никакого смысла. Во имя чего он, Фалах, должен так унижаться перед Розой, перед ее матерью, перед всей деревней, наконец? Поди, все потихоньку поглядывают на него из окон и смеются. А почему бы людям и не посмеяться над ним? Ходит, как дурак, как будто можно что-нибудь выходить. Не вышла Роза, значит, не выйдет.

Может быть, это и к лучшему? Это тоже не жена, а раззява, если она только по маменькиному слову живет, с такой семьи не создашь. Детей у них еще не предвидится, так что можно и точку поставить на их отношениях. «Не идиот же я, и не урод, — горячился Фалах. — Любая девчонка рада будет пойти за меня. И хватит надеяться на благоразумие Райханы и Розы! Хватит!» Фалах вздохнул и решительно шагнул от ворот.

— Фалах, подожди меня! — из окна, выходившего на улицу, раздался взволнованный голос Розы. — Подожди, я сейчас выйду!

…Никогда потом Фалах не жалел, что дождался тогда свою Розу, и она была благодарна ему.

— Смотри, дочка, как бы каяться не пришлось, — сказала Райхана, когда Роза решила уйти с Фалахом.

— Нет, мама, я ему верю, я люблю его, мне не в чем будет каяться, вот увидишь, мамочка…

В тот же день они уехали в Казань. На работу в автотранспортное объединение, куда был направлен Фалах, он должен был явиться только в августе, отгуляв положенный отпуск, но он решил не ждать августа. Его опасения, что директор предложит ему прийти в точно указанный в направлении срок, оказались напрасными. Директор искренне обрадовался досрочному приходу молодого специалиста.

— Молодец, что пришли, просто молодец! — директор радушно усаживал Фалаха. — Люди нам очень нужны. А сейчас, во время летних отпусков, особенно. И не бойтесь, что опыта у вас нет, опыт — дело наживное. Главное, желание работать у вас чувствуется. Иначе не пришли бы раньше времени. Такого я и не припомню. Обычно приходят с опозданием. — Директор засмеялся и позвонил в отдел кадров. Фалаху он сразу предложил должность заместителя главного инженера в одном из автохозяйств и вызвал начальника и главного инженера этого хозяйства.

— Знакомьтесь, товарищи, — представил он Фалаха, — молодой специалист. Из Москвы. Так и рвется работать. Я знаю, из Москвы нам плохих специалистов не присылают. Оформлен он с сегодняшнего дня, может сразу и к работе приступить.

Но Фалах не столько горел желанием пораньше начать работать, сколько поскорее хоть как-то устроиться с жильем. Директор, услышав просьбу Фалаха, сразу сник, будто у него мгновенно заболели все зубы.

— С жильем у нас тяжело, скрывать не буду, — сказал директор. — Объединение наше большое, не зря говорят: «Дом высок, а под ним песок». Некоторые кадровые работники лет по пятнадцати в очереди на квартиру стоят. Вас как молодого специалиста мы, конечно, постараемся в ближайшее время удовлетворить, но это в течение года — двух. А сейчас даже обещать ничего не могу.

— Я бы согласился пока и на общежитие, — сказал Фалах. — Общежитие мне положено.

— Положено, не скрою, — ответил, усмехнувшись, директор. Достраиваем общежитие, прекрасное будет жилье, на 500 человек. Под новый год, думаю, заселим, и комнату вам обязательно выделим. А пока… — И директор развел руками.

— Извините меня, — Фалах побледнел, но говорил твердо, — в таком случае раньше, чем через неделю, я приступить к работе не смогу. Я с женой только что приехал из деревни, жить нам негде, жена меня на улице ждет. Надо как-то устраиваться. Может быть, с гостиницей вы нам поможете?

Директор посмотрел вопросительно на начальника управления, где предстояло работать Фалаху, и тот понял его взгляд.

— Все уладим, Андрей Савельевич, утрясем, как говорится, этот вопрос и увяжем. Пошли, браток! — и они вышли из кабинета директора в приемную.

Из приемной начальник управления, звали его Галяветдин Зайнетдинович, дозвонился быстренько до гостиницы, обо всем договорился и на своей машине отвез туда Фалаха и Розу. Он дождался, пока супруги оформят документы, получат ключ, и обратился уже к Розе:

— Ты, сестренка, сама все организуешь, а мужа твоего я увезу в управление, он мне очень нужен прямо сегодня. Договорились? Вот и хорошо!

И Фалах поехал в управление. У начальника управления был свой резон: главный инженер вскоре должен был уехать в санаторий и, если бы не Фалах, то начальнику пришлось бы везти воз и за себя, и за главного.

Лысоватый, с впалыми щеками, поджарый, невысокого роста, Галяветдин Зайнетдинович обращался к сослуживцам не иначе, как «браток» или «сестренка», и относился ко всем как старший заботливый брат. Фалах сразу почувствовал к нему доверие. Фалах работал добросовестно с самого первого дня, он внимательно выслушивал замечания, от кого бы они ни исходили, не считался со временем и не срывался с места, как другие, лишь только кончался рабочий день. Мог он, если понимал необходимость, и задержаться после работы, и прийти с утра пораньше. Словом, работать он любил, и все это заметили — и Галяветдин-агай и другие. Отношение к Фалаху складывалось самое доброжелательное.

Четыре года спустя, когда главный инженер ушел на пенсию, на его место поставили Фалаха, хотя были в управлении инженеры, проработавшие много дольше. И для него, для Фалаха, сам Галяветдин-агай хлопотал о квартире через министерство, как для перспективного работника, растущего специалиста. На третьем году работы Фалах получил трехкомнатную квартиру, и никого это не удивило. Все видели и понимали, что Фалах как специалист и работник заслуживает и большего.

Не забывал Фалах и о своих научных интересах, он поступил в заочную аспирантуру при своем московском институте, благо руководитель его дипломного проекта Евгений Андреевич Соломонов стал заведующим кафедрой и сам предложил Фалаху себя в качестве научного руководителя.

— У меня желающих полно, — говорил Соломонов Фалаху, — десять человек на место. Ребята неплохие, талантливые, и кандидатские отлично сдадут и защитятся вовремя — без сомнения. Но уж слишком рвутся в чистую науку, не понюхав производства. А мне нужен такой аспирант, который мог бы теорию практикой подтвердить, который, вроде тебя, и мыслил бы глубоко, и производства не боялся. Вот поэтому я тебя и рекомендую в аспирантуру.

Соломонов помог Фалаху написать реферат, сдать вступительные экзамены, а потом и кандидатский минимум. Скорее это была не помощь — Фалах сам занимался с большой отдачей, — а выражение заинтересованности в появлении со временем на кафедре талантливого ученого.

Если бы не Гасима, он, наверное, и защитился бы, и стал кандидатом технических наук. На кафедре его уже заслушали, оставалось только доработать кое-какие мелочи, оформить и сдать работу в ученый совет. И надо же такому случиться — все полетело вверх тормашками. Как нелепо все…

Сердце Фалаха заныло. Ведь жили они с Розой не плохо, хорошо жили. Мудрой женой оказалась Роза. И любящей, и ласковой, и заботливой. Она любила свой дом и не считалась, как другие жены: я, мол, за хлебом пойду, а ты — за картошкой; я щи сварю, а ты пол помой; я белье постираю, а ты на базар слетай; я с утра ребенка в сад поведу, а ты вечером заберешь; я телевизор посмотрю, а ты с ребенком на ночь погуляй на свежем воздухе… Не было у них такого счетоделения. Роза успевала все по дому делать сама. Казалось, она никогда не уставала, а заботы о муже приносили ей радость. Она с уважением относилась к учебе Фалаха в аспирантуре и оберегала его, как ребенка.

Ладилось у нее и на службе. Она быстро завоевала авторитет и работает уже главным бухгалтером комбината бытового обслуживания. «Роза Бариевна» — иначе к ней не обращались, хотя была она моложе многих сослуживцев. А директор комбината души в ней не чаял, он просто не мог нарадоваться на своего нового главбуха. До этого ему не везло с главными бухгалтерами. Попадались то нерадивые, то ленивые, встречались даже нечистые на руку. А Роза, аккуратная до педантизма, всей душой преданная работе, всегда приветливая и ровная в общении с людьми, была просто находкой. На одном праздничном вечере директор комбината даже сказал Фалаху:

— Вы счастливец, Фалах! У вас чудесная жена. Берегите ее…

Фалаху было приятно слышать такие слова о Розе. Он и сам в свои двадцать восемь лет уже главный инженер крупного хозяйства. Его ценят, считают хорошим работником. И он принимал всеобщее уважение как должное.

Жизнь, и правда, складывалась счастливо. Фалаху и Розе везло — с работой, с людьми. Они любили друг друга, понимали с полуслова…

А сватьи между собой так и не примирились. Не примирилась мать Фалаха и со своей невесткой. Семь лет прожили вместе молодые, но свекровь с Розой ни разу даже не поговорила. И сноха ни разу не переступила порога их дома. Мать Фалаха упрямо не признавала невестки и, когда бывала в Казани, встречалась с Фалахом только на его работе, а, сделав свои дела, в тот же день обычно и уезжала. И уж если приходилось задержаться в городе, жила в гостинице. Правда, два раза она все же побывала в доме сына: первый раз, когда Фалах только получил квартиру, и второй — посмотреть внучку. И оба раза подгадывала так, чтобы не встретиться с Розой. В доме сына ей все пришлось не по вкусу. Даже уют и чистоту в квартире поставила в вину невестке.

Роза, приученная с детства к аккуратности, не любила беспорядка. Удобно и по своим местам были расставлены вещи, нигде ни пылинки, а порядок на кухне был как на выставке.

Фалах даже не задумывался о том, что домашние дела требуют к себе много внимания.

Однажды, когда Райхана сильно заболела, Розе пришлось уехать в деревню. Пробыла она там всего три дня. Фалах, как мог, старался справиться с хозяйством. Он хотел, чтобы все было, как при Розе, но навыка в домашних делах не имел, и квартира мгновенно превратилась в беспорядочный склад вещей. Может быть, тогда Фалах впервые понял, как много у женщин дел, наверное, больше, чем зерен, которые склевывает курица за день. И еще большей благодарностью проникся он к своей жене.

У матери Фалаха к домашней работе сердце никогда не лежало: пыль смахнет, вещи рассует — беспорядок в глаза не бросается и ладно. Нечего из-за ерунды, считала она, кровь себе портить. Вот вкусно приготовить — это женское дело. Чистотой сыт не будешь. Мать Фалаха просто не верила в искренность тех, кто содержал дом в идеальном порядке.

— Хвастуньи несчастные, ни на что другое не годятся, вот и выхваляются крахмальным бельем да блестящим полом, — с презрением говорила она.

Мать Фалаха любила свою работу в магазине. Торговля была ее стихией. Здесь не существовало мелочей. Все было значительным и важным. А порядок и чистота в доме держались в основном на отце — он прибирался, мыл полы, стирал себе рубахи. Иногда он не выдерживал, начинал ворчать:

— Это раньше были мужские дела да женские, — возражала мать, — а сейчас, шалишь, равноправие. И ты работаешь, и я работаю. Ты — начальник, тебе и опоздать на работу можно, никто слова не скажет, да и не придешь — не велика беда. А попробуй я не прийти на работу, люди голодными останутся, опоздай я — жалобу настрочат. Если уж меня на работе нет, значит встать не могу. Так-то, отец! Выходит моя работа ответственней, чем твоя, раз людям больше нужна. Да и денег в дом я приношу поболее твоего, сам знаешь.

Таких разговоров отец не любил.

— Да кому они нужны, твои деньги? — взрывался обычно спокойный уравновешенный отец. — Не нужны они мне! Солить их, что ли? Ты бы лучше за порядком в доме следила, как все женщины, а не сваливала свои заботы на мужа. Надоело все до черта! Уйду к Райхане и пропадай ты со своим добром!

Упоминание о Райхане было подобно взрыву атомной бомбы. Мать Фалаха немела от гнева. Райхана была для нее, как бельмо на глазу, она ненавидела ее и готова была убить, если бы не боялась возмездия. Но бессильна была ее злоба, и даже сплетни, что она распускала, не трогали Райхану. Райхана, всегда хорошо одетая, подтянутая, выглядела гораздо моложе своих лет, и не один мужчина заглядывался на нее, Мухамет не был исключением. Мать Фалаха как-то решила подкараулить и побить Райхану. Фалах тогда учился в пятом классе. Кончилось все тем, что Райхана, как ни в чем ни бывало, пошла домой, а мать Фалаха вернулась с «фонарем» под глазом. И, главное, пожаловаться было нельзя — сама с кулаками полезла. Могла ли после всего этого мать Фалаха терпеть Райхану? И к дочери Райханы, к Розе, она относилась, как к врагу, хотя Роза готова была забыть причиненные ей и матери обиды, посылала к праздникам родителям Фалаха поздравления и подарки, но доброго слова от свекрови так и не услыхала. Вот и сверкающая чистотой квартира сына вызвала у матери Фалаха только приступ раздражения.

— Да, сынок, ты, я смотрю, в земной рай попал, — не скрывая насмешки, сказала мать. Прямо в резиновых сапогах она прошла в комнату, огляделась. — Но не позавидуешь тебе. — Она прошла на кухню, сунула голову в дверь другой комнаты. — Поди-ка на пороге сапоги снимаешь, чтобы не дай бог, не натоптать. И сесть, где хочется, не сядешь. Словом, здесь не встань, там не повернись. А? Ну и попался! Как так жить можно, ума ни приложу!

Мать жалела сына, а он не принимал этой жалости, хотя больше и не пытался ее разубедить. Спорить с матерью было бесполезно, и Фалах молча выслушивал ее нелепые замечания, надеясь в душе, что когда-нибудь она поймет все-таки свою неправоту, а пока главное — не обострять отношений. А это Фалах умел.

С Райханой все уладилось как-то само собой. Еще в первые дни их жизни в Казани, как только Фалах с Розой получили комнату в общежитии строителей (в общежитии строительного треста их устроил заботливый Галяветдин-агай), они написали Райхане, и та не заставила себя долго ждать. Нагрузившись подарками и гостинцами, она быстренько собралась в Казань. Фалаху казалось, что вкуснее он ничего до того не ел, но особенно обрадовали его орехи, спелые сентябрьские лесные орехи с янтарными хрустящими на зубах ядрами. Мать искренне радовалась счастью своей дочери.

— Как вы подходите друг к другу, — приговаривала она. — Живите, дети, дружно, уважайте друг друга. Будьте счастливы! Чтоб не знать никогда вам раскаяния! — слезы счастья текли по ее щекам, и она не вытерала их…

…А вот смотри как все обернулось! Своими руками Фалах сделал так, что Розе придется раскаяться в своей любви к нему. Не простит ему Роза его похождений, нет, не простит…

Фалах уже чувствовал, что в последнее время Роза как-то замкнулась. В их отношениях появилось отчуждение. Роза не доверяла ему. Но, как говорится, не пойман, не вор. А теперь…

Семь лет прожили они с Розой. Никогда у них не было ссор до этого года, ни разу не посмотрели они косо один на другого. И когда появилась в их жизни Гасима, Роза сначала не придала этому событию никакого значения. Она верила, что как для нее нет других мужчин, так и Фалах не обращает внимания на женщин, даже если они сами не прочь пококетничать с ним. И она была права. После злополучных событий, связанных с Нелей, Фалах сторонился других женщин. А сравнивая других с Розой, с радостью убеждался, что его жена самая красивая. Она стройнее, милее и привлекательнее всех. Никто в глазах Фалаха не мог сравниться с Розой.

И вот — Гасима…

С Гасимой Фалах познакомился неожиданно.

До этого он знал ее лишь по песням, что она исполняла по радио, телевидению, в концертных залах. Ему нравился ее грудной и раздольный голос, умение с достоинством держаться на эстраде. Спокойная уверенность и детская беззащитность одновременно уживались в ее манере. Когда она улыбалась, улыбались все, не могли не улыбнуться — так была она заразительна. Чуть заметным движением ресниц она давала знать дирижеру, что готова, и оркестр вступал. Пела Гасима вдохновенно, забывая обо всем, целиком отдаваясь во власть музыки. Словно помогая голосу долететь до слушателей, она вскидывала лебединые руки свои и становилась похожей на прекрасную птицу. А то вдруг эти белые руки плавно и тихо падали вниз. И зал замирал: душа песни трепетала на сцене.

Образ, музыка, слова — все сливалось в одной Гасиме. Она сама была песней, пленяла, заставляла страдать или радоваться…

Когда кончалась песня, зал еще несколько секунд сидел, как заколдованный, в звенящей тишине. И только потом взрывался бурей аплодисментов.

Артист должен быть красивым. Он должен уметь быть красивым на сцене. Песня — это маленький спектакль и значит исполнять ее надо, как спектакль. А вот почему-то многие артисты на сцене держатся скованно, словно чего-то боятся. Иной раз песня-то поется веселая, шутливая, а в глазах певца такая печаль, будто обидел его кто-то. Ведь нельзя же уповать только на репертуар и вокальные данные. Нельзя так цепко держаться за старинную исполнительскую манеру, когда есть такие артисты, как Муслим Магомаев, Эдита Пьеха, Алла Пугачева, София Ротару.

Фалах сначала думал, что сдержанность татарских певцов — национальная черта, от которой не так-то легко освободиться. А потом он понял, что дело не в национальном характере, а в самих артистах, в их таланте, самобытности, а, может быть, даже в интеллекте. Появились же в последние годы совсем молодые певцы, которые по-современному раскованно и просто держатся на сцене, умеют передать манерой исполнения песни свои чувства и переживания. Они становятся все более популярными, их имена можно встретить на афишах рядом с очень известными именами, да и сами они уже достаточно известны. Они не боятся участвовать во всесоюзных и международных конкурсах и нередко возвращаются со званиями лауреатов и дипломантов…

Гасима была одной из тех, кто не страшился нового, охотно учился у ведущих исполнителей. Со званием лауреата всесоюзного конкурса эстрадных певцов вернулась она из Москвы. Песни в ее исполнении звучат и по всесоюзному радио, а не далее, как в прошлом году, она выступала по Центральному телевидению…

Гасима действительно была хороша и, что особенно важно, всегда неожиданна. Ей удавалось находить новые краски в песне, которую не один раз уже исполняла. Что-то неуловимое появлялось в песне, и с каждым исполнением она становилась интереснее, лучше. И одевалась Гасима с большим вкусом.

Словом, Фалах уважал ее, как артистку, но не более. Она казалась ему такой же недостижимой, как звезды на небе. Она жила в своей сфере искусства, он же в повседневной жизни с искусством соприкасался не часто, а с артистами не был знаком вовсе. И уж совсем не думал Фалах о Гасиме, как о желанной женщине. Если он все-таки стал завсегдатаем концертных залов, то только благодаря Розе, которая тонко чувствовала искусство и старалась приобщить к нему Фалаха. Фалах с удовольствием, имея рядом красавицу-жену, посещал спектакли, симфонические и эстрадные концерты.

…Тот памятный концерт, с которого все началось, состоялся во Дворце спорта. Это было в апреле, когда по телевизору транслировались заключительные хоккейные матчи. Фалах с интересом следил за хоккейными поединками, был истовым болельщиком. И в тот день он тоже собирался смотреть хоккей. Но Роза и слушать не хотела о матче. Она даже возмутилась.

— Да ты что, дорогой? Твой хоккей каждый день по телевизору показывают. А такой концерт не часто увидишь. Лучшие артисты участвуют! Ты не знаешь, с каким трудом я билеты купила! А он, видите ли, хоккей будет смотреть.

Потом она ласково потерлась щекой о его плечо и просительно сказала:

— Ну, Фалах, не могу же я идти одна. Пойдем, милый, не пожалеешь.

И они пошли на концерт.

Программа действительно была интересной и разнообразной. Каждое выступление вызывало у благодарной публики гром аплодисментов. И все же самые горячие, самые сердечные рукоплескания достались Гасиме. И она, почувствовав атмосферу зала, пела так, как, кажется, никогда не пела. Страстно и самозабвенно она жила на сцене жизнью песни. Легки и прекрасны были ее движения. Ее нежный, теплый голос добирался до самого сердца. Гасима покорила многотысячный зал. Взволнованная публика рукоплескала ей.

— Ну не говорила я тебе, Фалах, что не пожалеешь! — радовалась Роза. — Пожалуйста, преподнеси ей букет.

Этот букет она приготовила заранее и намеревалась преподнести тому артисту, выступление которого понравится ей больше всех.

— Да, несомненно, Гасима сегодня лучше всех, — сказал Фалах, — но все-таки цветы преподнеси ей лучше сама.

Роза не решалась подойти к сияющей и сверкающей в концертном платье Гасиме.

— Я буду выглядеть Золушкой рядом с ней, — засмеялась Роза. — А потом от мужчины ей будет приятней получить букет.

Фалах все понимал и непрочь был преподнести букет певице, но его сдерживала мысль, что этот шаг будет выглядеть несолидно с его стороны. Его многие знают, уважают, а он, как мальчишка, цветы преподносит. Пока он раздумывал, преподносить цветы Гасиме или нет, аплодисменты смолкли, Гасима ушла за кулисы, и ведущий объявил, что концерт закончен. Народ бурлящим потоком ринулся к выходу.

— Не огорчайся, Роза, — шепнул Фалах, — пусть эти цветы будут тебе. Ну чем ты хуже той же самой Гасимы? Если по правде, ты их заслуживаешь больше, чем она.

В этот момент какой-то молодой человек, проходивший мимо, увидал в руках Фалаха красивый букет.

— Ну и жмот ты, однако, друг, — сказал он Фалаху. — С цветами пришел, с цветами уходишь. Нет чтобы преподнести Гасиме. Продай, пожалуйста, их мне, за ценой не постою — дам, сколько запросишь.

Фалах на мгновенье оторопел. С детства он не терпел незаслуженных упреков, а в жадности его упрекнуть было несправедливо. Но откуда об этом знать незнакомому парню?

— Подожди меня, Роза, на улице. Я сейчас исправлю свою ошибку. — И Фалах бросился за сцену, где были артистические комнаты. Артисты, успевшие переодеться, толпились возле маленького столика и о чем-то громко спорили. Фалах остановился в нерешительности, Гасима сама заметила его и тут же подошла:

— О, какой чудесный букет! — она окунула лицо в цветы и, видимо, все еще переживая свой успех, спросила:

— Кому же предназначены эти цветы? — И созорничала: — Уж не мне ли?

Глаза ее весело смеялись, лицо светилось радостью, вблизи она была еще очаровательней.

— Пожалуйста, Гасима-ханум, — Фалах протянул ей букет, — пожалуйста. Спасибо вам за ваши песни. Вы так хорошо пели.

— И вам большое спасибо за внимание, — Гасима приняла букет, с шумом вдохнула его аромат и очень скромно, кончиками губ поцеловала Фалаха в щеку.

Можно да и нужно было тогда уйти. Но Фалах, глупо улыбаясь, застыл на месте. Он просто потерял голову от поцелуя.

Гасима не придала никакого значения своему жесту, но, взглянув на обомлевшего Фалаха, решила рассеять возникшую неловкость и стала расспрашивать его, кто он, как его зовут, где работает.

Имя Фалаха ничего не говорило ей, но место работы и должность Гасиму заинтересовали.

— Такой молодой и уже большой начальник, — удивилась она.

Фалах хотел сказать, что молодость молодцу не в укор, но тут подошел один из артистов и, бесцеремонно оглядев Фалаха, заметил ему:

— А не кажется ли вам, молодой человек, что пора бы уже идти домой?

Артист взял Гасиму под руку, всем видом показывая, что разговор окончен.

— Извините, Гасима-ханум, — пролепетал обескураженный Фалах. — От души желаю вам успехов! До свидания!

— До свидания! — улыбнулась Гасима.

Фалах был уже в дверях, когда неожиданно услыхал свое имя.

— Фалах! — звонко окликнула его Гасима.

Он остановился и обернулся.

— За вами, должно быть, придет машина?

— Она уже здесь, — ответил Фалах. Никакой машины у него не было. Рабочее время кончилось, шофера он отпустил, и вообще служебной машиной он не злоупотреблял никогда, шофера больше положенного не задерживал: у того была своя семья, свои заботы. А про ожидающую его машину Фалах сболтнул просто так, чтобы показаться значительным. Да и последствий своего ответа он не предусмотрел.

Гасима обрадовалась, что у поклонника ее таланта, — а в этом у нее не было сомнений, — есть машина.

— Вы не подвезете меня? — она так очаровательно улыбнулась, что любой мужчина согласился бы не только подвезти на машине, а нести ее до дома на руках.

— С удовольствием бы, Гасима-ханум, — тут Фалаха осенило, — но, к сожалению, машина полная.

Гасиму позвали к своим.

— Подождите, — отмахнулась она. — Фалах, а не могли бы вы чуть попозже прислать за мною машину? Что вам стоит? А если бы сумели приехать сами, было бы еще лучше. — И она улыбнулась нежной многообещающей улыбкой.

— Боюсь, вам придется долго ждать, — сказал Фалах с надеждой, что Гасиму это не устроит.

— Не беспокойтесь, я не тороплюсь и обязательно дождусь машину. И вас, — добавила она.

— Ну, если так, пожалуйста…

Сердце Фалаха радостно сжалось. Он и сам бы не мог объяснить, что с ним произошло. Недосягаемая, как звезда, сияющая красота властно подчинила его волю себе. Если бы тогда хватило у Фалаха сил оттолкнуть от себя это колдовство! Не поддаваться бы его очарованию, не вступать бы в разговоры с Гасимой, бежать бы от нее… Но ему не хотелось бежать, его занимала только одна мысль: где найти машину, ведь если он не достанет машину, грош ему цена. Такую женщину, как Гасима, грех обманывать. Да и ни к лицу ему, уважаемому в городе человеку, чьи имя и должность Гасима, кстати, теперь уже знает. Бог мой, ведь его ждет на улице Роза! Что ей-то сказать? Как-никак, домой ему возвращаться с Розой, а не с Гасимой.

Он вышел на улицу, не зная, что предпринять, и выложил Розе, которая уже начала беспокоиться, весь свой разговор с Гасимой.

…Как было бы хорошо, если бы Роза вспылила, обругала бы его, и пусть в глазах Гасимы он остался бы обманщиком, пусть… А они с Розой пошли бы вместе домой, а потом и посмеялись бы над этим происшествием…

Но Роза поняла состояние Фалаха:

— Обещание надо выполнить, Фалах, — сказала она, — это даже приятно — оказать услугу такой замечательной артистке. А машину мы попросим у дяди Ситдыка, гараж у него во дворе, и живет он недалеко. Позвони ему.

— Неудобно, — возразил Фалах, — ему уже под шестьдесят, стоит ли его беспокоить?

— Ничего страшного, в таких случаях считаться не приходится, дорогой, — отвечала Роза, — дядя Ситдык — крепкий мужчина. Вспомни, дней десять назад он бегал как молодой, когда ты доставал ему дефицитные запчасти. Кстати, дядя обращается к тебе за помощью чаще, чем ты к нему.

Роза была права. Дядя Ситдык, майор в отставке, дальний родственник Фалаха, был многим ему обязан, и жил он неподалеку, на улице Чехова. Дядя оказался, на счастье, дома.

…Артисты шумно отмечали удачный концерт, вспоминали разные забавные истории, весело смеялись. Словом, вели себя, к удивлению Фалаха, как обычные люди после хорошо сделанной работы. Фалах уже минуты две стоял в дверях, не решаясь позвать Гасиму, увлеченно о чем-то рассказывающую своим соседям по столу. Ее рассказ встречали громким смехом. На Фалаха никто не обращал внимания, и он уже подумывал, не уйти ли ему незамеченным, раз его не так уж и ждут.

…Сейчас бы он ушел, не задумываясь…

Но тогда он застыл, как завороженный. Гасима словно парализовала всю его волю, и он мог бы стоять часами и глядеть на нее. Гасима, видимо, почувствовала его взгляд, вздрогнула и повернула к нему голову.

— Вы уже вернулись? — обрадовалась она. Ее глаза блестели, щеки горели румянцем. — И жену домой отвезли?

— Нет, она ждет в машине.

На лице Гасимы промелькнуло выражение легкой досады, но она умело погасила недовольную мину.

— Вот как! Прекрасно, буду очень рада познакомиться с женой такого славного человека. — По тону Гасимы можно было подумать, что для полного счастья ей не хватает только знакомства с Розой.

В машине женщины познакомились, и Гасима, привыкшая к общению с разными людьми, пленила Розу своим остроумием и комплиментами в ее адрес и в адрес Фалаха, словом, через пять минут они беседовали уже как самые близкие подружки.

Когда машина подкатила к подъезду дома, где жила Гасима, женщины обменялись телефонами и Роза пригласила Гасиму отметить вместе Первое Мая.

… Эх, Роза, Роза, если бы она только знала, какую великую глупость сделала, пригласив Гасиму в свой дом. Да мало того, что пригласила, и успокоилась бы, придет — хорошо и не придет — хорошо. Так нет же, по простоте душевной добилась-таки, чтобы Гасима пришла.

Еще в машине Гасима сказала, что муж ее баянист, и его очень часто приглашают играть, так что если он будет свободен, они непременно придут, но обещать наверняка она не может. Роза же загорелась желанием принять у себя любимую певицу. Уже на следующий день она позвонила Гасиме и напомнила ей о приглашении.

— Компания у нас будет небольшая, люди интересные, большие ценители вашего, Гасима, таланта, — уговаривала она. У Гасимы было в свою очередь немало причин отказаться, и она называла эти причины, но Роза была неумолима.

И Гасима пришла. Пришла даже раньше назначенного времени. Гости были приглашены к пяти часам вечера, но когда Фалах вернулся с демонстрации — это было во втором часу, — Гасима уже сидела в их квартире. Она пришла одна, без мужа.

— Редко хожу в гости с мужем, — объяснила она Фалаху. — Мой баянист нарасхват, в день иногда на двух свадьбах играет, а сегодня его прямо с утра увели. Звал меня с собой, но я ведь к вам обещала прийти. Дочку знакомая взяла к себе на улицу Карла Маркса, чтобы из окна демонстрацию посмотреть. Посидела я одна, посидела, грустно что-то стало, и решила прийти пораньше, думаю, может, помогу чем-нибудь Розе-ханум.

Гасима ворковала, словно голубка, глаза ее подозрительно блестели, видимо, она уже приняла кое-какие меры, чтобы не было так грустно.

Роза готовила ловко и быстро, но терпеть не могла, когда ей мешали, поэтому ранний приход Гасимы ее не обрадовал, а скорее огорчил. Роза, конечно, и вида не подала, что Гасима ей мешает, а когда пришел Фалах, она быстренько накрыла в столовой стол и под предлогом «заморить червячка» выпроводила Гасиму из кухни в столовую. Там она чокнулась ради уважения с Гасимой и Фалахом, но пить не стала. «Ой, губадья подгорает», — вскрикнула Роза и скрылась на кухне, где и пропадала до прихода гостей, довольная, что ей никто не мешает.

Фалах чувствовал себя неловко наедине с малознакомой женщиной и время от времени, словно прося помощи, прибегал к Розе на кухню. Роза гнала его к гостье, и он возвращался. Гасима же пребывала в своей стихии, ей нравилось поддразнивать стеснительного Фалаха, она смеялась, шутила, рассказывала веселые истории из жизни артистов. Перед ней стояла рюмка коньяка, и она медленно кончиками губ потягивала его.

То ли коньяк возымел свое действие, то ли обстановка располагала к откровенности, но как-то получилась так, что Гасима от веселых, беспечных историй перешла к грустным житейским будням и вдруг стала жаловаться Фалаху на свою жизнь, на неудачное замужество.

Такой неожиданный переход в настроении гостьи смутил Фалаха. Он сочувственно слушал рассказ молодой женщины, всем сердцем переживая ее несчастья.

Муж Гасимы Гильфан на десять лет старше ее. «Он на много старше даже меня», — мелькнуло в голове Фалаха.

Гильфан — человек неинтересный, ничто в жизни его не волнует. Только и смотрит, чтобы выпить. Замуж она вышла за него не по любви. О какой же любви может идти разговор? Просто неопытная была, глупая…

На глазах Гасимы сверкнули слезы. Она не пыталась найти оправданий, она винила себя. И в душе Фалаха закипал гнев против грубого, ограниченного человека, который обманом и лестью женился на юной девушке, приехавшей учиться в культпросветучилище. Он там вел уроки пения и даже считался хорошим преподавателем. Много времени уделял он своим учащимся, и они его искренне любили. Гасиму он сразу выделил среди других.

— Голос у тебя необыкновенный, девочка, — говорил он. — Если будешь меня слушаться во всем, я сделаю из тебя настоящую певицу.

И она, бесхитростная деревенская девчонка, поверила ему, ведь он был ее учителем. Ей так хотелось стать «артисткой»! Она была вся во власти Гильфана. Его слово было для нее законом, она не смела ни в чем возражать ему. Гильфан занимался с ней дополнительно после занятий. Дополнительные уроки проходили в его квартире, где никто им не мешал. Он, поощряя ее успехи, говорил: «Из тебя, девочка, выйдет выдающаяся певица! Ты обгонишь саму Хабиру Агъзамову, вот увидишь!» Не жалел Гильфан денег и на угощения. Гасима, как ребенок, радовалась конфетам, ласковому обращению. Ходила к нему, ничего не подозревала.

Как-то она задержалась у Гильфана до позднего часа, и он предложил ей переночевать у него. Без опасений и каких-либо сомнений осталась она…

Потом были слезы раскаяния. Ей хотелось умереть. Она даже грозилась подать на него в суд.

— И надо бы, надо бы так сделать. Пусть просидел бы всю жизнь в тюрьме, и я бы не страдала, — говорила Гасима Фалаху. — Но тогда я была глупой и молодой — мне ведь тогда лишь семнадцать исполнилось. Не хватило решимости засудить подлеца. Да еще подумалось — его ославлю и себя запачкаю, и прощай мечта стать певицей. Гильфан в ногах валялся, обещал исполнять каждое мое желание, убеждал, что за два-за три года сделает меня народной артисткой. Уговорил меня выйти за него замуж. Расписались мы, а через месяц он уже с другими женщинами путаться начал. А сам меня ревнует ко всем, бесстыжий. Даже к ребятам из группы и то ревновал. Собственную единственную дочку не признает! Это только со стороны кажется, что все артисты счастливые. На сцене — да, счастливые, а в жизни, дорогой Фалах, всякое бывает.

Гасима вздохнула, невесело улыбнулась и допила последние капли коньяка.

Фалах проникся к ней состраданием. В его голове никак не укладывалось, что с такой красивой, умной и талантливой женщиной можно так жестоко обращаться. Казалось, появись этот Гильфан, он задушил бы его собственными руками.

Гасима поведала о своей судьбе и Розе. Роза даже расстроилась до слез, так ей стало жалко Гасиму.

— Нет, я бы с таким зверем и дня не прожила, — заявила она со всей присущей ей категоричностью, уж лучше совсем жить без мужа, чем с таким негодяем!

К приходу гостей Роза и Гасима были уже на ты, чувствовали себя сестрами. Роза посадила Гасиму рядом с Фалахом:

— Я бегать буду на кухню, так ты уж, Гасима, поухаживай за Фалахом — он это любит, и вообще будь хозяйкой за столом.

…Эх, Роза, милая доверчивая Роза. Как она радовалась от души, глядя на Фалаха, сидящего рядом с известной Гасимой, популярной эстрадной певицей. Не чувство ревности, а чувство гордости ощущала она. А Фалах? Фалах понял, что Гасиме он не безразличен, что он нравится ей. Мужчина всегда чувствует, как к нему относится женщина, — и не столько по словам, которые она произносит, сколько по интонации, по взгляду.

В тот день Фалах долгие часы пробыл с Гасимой наедине, она вряд ли стала бы исповедоваться случайному, безразличному ей человеку. Гасима без обиняков заявила ему: «У меня много поклонников. Кое-кто даже из большого начальства добивается моей благосклонности. Но все они скучные люди и больше, чем улыбку, я им не подарю. А с вами, Фалах Мухаметович, мне интересно, с вами можно бы и по-настоящему дружить».

И Фалах, осторожный Фалах, потерял голову… Он незаметно гладил руки Гасиме, и она не убирала рук, он касался щекой ее щеки, и она прижималась к его щеке, он украдкой обнимал ее за талию, а она склоняла голову к его плечу. Это было объяснением, безмолвным, но понятным им двоим. Роза ничего не заметила, а Фалах и не задумывался тогда, до чего может довести эта игра.

События разворачивались с такой головокружительной скоростью, что Фалах и опомниться не успел, как очутился на краю пропасти, неведомая сила подхватила его и сбросила вниз, и он полетел, и ему не за что было зацепиться, и не было сил выкарабкаться из этой пропасти. Как сказали бы шоферы, машина его судьбы летела вниз по крутой горе с отказавшими тормозами и потерянным управлением…

…Едва Фалах вошел в кабинет, как зазвонил телефон.

— Алло! Фалах Мухаметович? — соловьиный голос Гасимы вызвал у Фалаха радостную улыбку.

— Гасима-ханум! — Фалах не смог скрыть приятного удивления.

— Это я, вы уж извините, что беспокою с утра. Просто захотела узнать, как настроение после праздников? Вчера весь день просидела одна. Гильфану даже второго мая не дали отдохнуть — как с утра увезли, так только в одиннадцать вечера и доставили под белы рученьки, сам-то уж был не в состоянии добраться. И сейчас еще отсыпается. Звонила вам домой, думала пригласить к себе, да вы, наверное, ходили гулять. Если бы вы знали, Фалах Мухаметович, как мне было хорошо у вас в гостях! Я так рада, что познакомилась с такими радушными людьми. И такая чудесная у вас жена, милая женщина и совсем не ревнивая. Позавидуешь, глядя на такую семью. — Гасима вздохнула и вдруг, словно вспомнив: — Да, Фалах Мухаметович, мне, право, неловко обращаться к вам с маленькой просьбой. Если нельзя, скажите, не стесняясь, я не обижусь. Мне очень нужна на один часок машина. Но, еще раз повторяю, если нельзя, я достану в другом месте. Просто к вам мне приятнее обратиться.

Фалах нахмурился. В личных целях он служебную машину, как правило, не использовал сам и поэтому к нему не обращались и другие. Даже Розе лишь изредка, в исключительных случаях, он позволял ненадолго съездить по делам. Он считал — и справедливо, — что жены начальников, которые злоупотребляют персональными машинами мужей, и сами развращаются и авторитет мужей подрывают. Была бы его, Фалаха, воля, он вообще разрешил бы пользоваться служебным транспортом только для деловых поездок. А на работу, с работы, по гостям, на рыбалку — извольте, товарищи руководители, как все труженики, ездить на общественном транспорте или на собственных машинах.

Но Гасиме Фалах отказать не смог. Ему польстило, что она обратилась к нему, — в этой просьбе он увидел не столько желание воспользоваться знакомством с ним, сколько желание не прервать знакомства.

— Когда вам нужна машина, Гасима-ханум?

— Хорошо бы сейчас, Фалах.

— Машина будет ждать вас у подъезда.

Фалах позвал своего шофера. Хакимжан-абый внимательно выслушал деликатное, как выразился Фалах, поручение и понял, что ему следует выполнять все пожелания известной певицы, неизвестно каким образом оказавшейся знакомой главного инженера.

Машина, взятая «только на час», вернулась через три часа. Хакимжан-абый был вне себя.

— Ну и капризная женщина, товарищ Фалах, ваша знакомая. Туда, пожалуйста, сюда, пожалуйста, в парикмахерскую, пожалуйста, в магазин, пожалуйста. Извините, говорю, пожалуйста, мы уже почти три часа ездим, а меня отпустили только на час. Ах, говорит, не рассчитала время… Упаси бог с такой красавицей ездить.

— Не волнуйтесь, Хакимжан-абый, больше она, надеюсь, не обратится к нам за помощью, — успокоил его Фалах.

И ошибся. Буквально через час Гасима позвонила снова:

— Тысяча извинений, дорогой Фалах Мухаметович, виновата, не отрицаю, так трудно рассчитать время… Вы, надеюсь, меня простите и, если это не составит большой трудности, еще на полчасика дайте, пожалуйста, машину съездить в ателье, всего на полчасика.

Не отказав на час, мог ли он отказать ей, несравненной Гасиме-ханум, машину на полчаса, тем более, что сам он в это время никуда не собирался? «Работникам искусства надо помогать», — оправдывал себя Фалах.

На этот раз «всего на полчасика» обернулось снова почти тремя часами. Фалах нервничал в ожидании машины и решил, что больше машины артистке он не даст ни на минутку. Едва он отпустил машину к Гасиме, его вызвали в райком к первому секретарю. Опаздывать к назначенному времени было никак нельзя и поскольку ни трамваем, ни автобусом он не успевал, пришлось просить машину у директора, сославшись на то, что свою отправил по делам. Директор уточнять не стал, по каким делам, но нетрудно было угадать его неудовольствие.

Не успел Фалах вернуться из райкома, как раздался звонок из министерства, и тоже просили немедленно подъехать. Повод для вызова в министерство был тот же, что и в райком — в последние дни в их хозяйстве заметно снизились показатели выработки. Это беспокоило и партийных, и хозяйственных руководителей, и все требовали объяснений у главного инженера. И Фалаху приходилось приводить факты, о которых не могли не знать высшие инстанции: во-первых, праздничные дни, да и предпраздничные тоже всегда портят процент выполнения плана — шоферы, естественно, в эти дни хотят быть дома; во-вторых, водителей не хватает — многие, ожидавшие получить квартиры, как им было обещано, в новом доме, их не получили и уволились, а, в-третьих, несколько машин, работавших на строительстве, поставлены на ремонт. Не опоздай он в министерство, возможно, с ним поговорили бы не так круто. А он, вызванный, как говорится, «на ковер», посмел еще и опоздать. Не опоздать он не мог. Своя машина так и не появилась, а просить второй раз машину у директора он не решился. Пока ловил такси, время было упущено.

В министерстве его объяснений по вопросу о выполнении плана во внимание не приняли. Там разговаривали жестко: «Почему вы, Фалах Мухаметович, снизили темпы?» Не предприятие, у которого, слава богу, еще и директор есть, а он, Фалах, снизил темпы! Вот так. И вообще, как может поддерживать производственную дисциплину человек, сам не дисциплинированный, чему пример его опоздание? И есть ли вообще у товарища Мухаметова желание работать на данной должности надлежащим образом?

Так с Фалахом в министерстве никогда не разговаривали, он был уважаемым представителем своего автохозяйства, числился перспективным специалистом. Его опоздание было, очевидно, воспринято, как зазнайство, поэтому ему и всыпали, что называется, по первое число, никаких оправданий для него не было.

Раздосадованный и на себя, и на Гасиму, он вернулся в автохозяйство уже к концу рабочего дня и с ужасом обнаружил, что его машина так и не появилась. Он не знал, что и думать, и напряженно всматривался в окно. Машины не было.

Фалах уже собрался уходить, когда в половине седьмого вернулась его «Волга».

У всех начальников, осознающих свое положение как нечто обязывающее соблюдать определенный никем не записанный ритуал, есть правило — не ждать шофера у выхода. Фалах снял плащ и сел за стол с деловым видом, будто ничего не случилось.

Неожиданно дверь широко распахнулась, и все тучи, что целый день собирались над головой Фалаха, мгновенно развеялись от одной улыбки Гасимы.

— Я так боялась, что вы уже ушли. — Гасима слегка запыхалась. — Жарко как!

Она расстегнула пуговицы модного летнего пальто, свободно, точно у себя дома, взяла со стола чистый лист бумаги и стала обмахивать им раскрасневшееся лицо. На Гасиме был черный батник с орхидеями; белые брюки в обтяжку напоминали белую фарфоровую вазу для цветов, и была она словно яркий букет в белоснежной вазе. Трудно было отвести взгляд от Гасимы, так она была хороша. Фалах сначала растерялся от ее бесцеремонности, хотя ему было приятно, что она так ведет себя, считая его, Фалаха, настолько своим человеком, что в его кабинет она может войти запросто, даже без стука. А Гасима, не дав Фалаху опомниться, уже щебетала:

— Фалах Мухаметович, если можно, не сердитесь, пожалуйста, вы же знаете, какие у нас в ателье порядки — ушла куда-то закройщица, а мне так срочно нужно для сцены платье, что пришлось ждать. Вы простите меня? — И Гасима кончиками губ поцеловала Фалаха. У Фалаха закружилась голова — и от ее беззаботного поцелуя, и от тонкого запаха духов, и от ее близости. Гнев, который бушевал в нем за несколько секунд до этого, остыл. Он снова был готов, не раздумывая, выполнить любое ее желание. А Гасима уже, удобно расположившись в кресле по другую сторону стола с видом серьезного посетителя, смотрела в глаза Фалаху.

— Фалах Мухаметович, могу ли я задать вам один вопрос?

— Сколько угодно, Гасима-ханум, хоть тысячу.

— Спасибо, я это учту на будущее, а сейчас у меня только один маленький вопрос, я уже боюсь сказать — просьба: не могли бы вы уделить мне сегодня два часа?

— Два часа? — переспросил Фалах. — И что же мне предлагается делать в эти два часа?

— В общем, ничего, просто составить мне компанию — у меня две контрамарки в оперный театр на первый концерт зарубежных артистов эстрады. Одну я взяла для вас. Ну как?

— Благодарю вас, Гасима-ханум, это прекрасно — и концерт, и ваша компания. Но мне еще надо взять дочку из яслей…

— Охо-хо, нелегко же вам приходится, — насмешливо протянула Гасима, — и дрова рубить, и печь топить, и корову доить, и за дитем следить. Да мужчина вы, Фалах Мухаметович, или нет? Извините, но я вас приняла за настоящего мужчину, который может распоряжаться своим временем. Или вы привыкли все делать только с разрешения жены или даже райкома партии? Ну, смотрите сами, если не можете. А может быть, не хотите?

Самолюбие Фалаха стоило только задеть. «Дурак я, — засверлила мысль, — мне приносят контрамарку на концерт, куда билеты не достать, и кто приносит? Женщина, поговорить с которой многие бы сочли за честь, а я еще кочевряжусь».

— Ну что вы, Гасима-ханум, мне дорого ваше внимание. Когда начало концерта? — в голосе Фалаха зазвучала заинтересованность. — Не опоздаем?

— Начало ровно в семь, так что если сейчас выедем, не опоздаем.

— Маленькое но…

— Все-таки «но»?

— Дочку из яслей надо взять.

— Позвоните Розе, думаю, ничего не будет страшного, если она заберет девочку.

Фалах посмотрел на часы. До семи оставалось двадцать минут.

— Роза уже ушла с работы.

— А шофер знает вашу дочку? — нашла выход Гасима.

— Конечно.

— Пусть он возьмет девочку и отвезет домой, — тут же нашлась Гасима. — Кстати, он может держать язык за зубами?

— А что?

— Ну, догадается ли он деликатно объяснить Розе, в чем дело?

— Ах, вот вы о чем. Я сам скажу ему, что передать.

— Вот и хорошо! Пошли…

Хакимжан-абый всем видом своим выразил явное недовольство, когда подошли Фалах с Гасимой, а когда Гасима нырнула в машину, чуть не сплюнул с досады и вопрошающе посмотрел на Фалаха. Фалах сделал вид, что не понял, в каком настроении его водитель, а Хакимжан-абый, демонстративно не глядя на Гасиму, счел нужным уточнить:

— Как всегда в детский сад? За Розалией?

— Нет, дружище, — стараясь держаться уверенно и спокойно, сказал Фалах. — Сначала мы поедем к оперному театру, ты нас высадишь, и я попрошу тебя самому заехать за Розалией и отвезти ее домой.

— А что, Фалах Мухаметович, сегодня в театре совещание? — в голосе Хакимжана слышалась ирония. Фалах уважительно относился к своему шоферу, с ним интересно было поговорить. Но когда в машине ехал кто-нибудь еще, Хакимжан-абый обычно рта не раскрывал, если к нему не обращались. Своим вопросом он дал Фалаху знать, что все понимает и не одобряет его, Фалаха, расположения к этой настырной особе. На вопрос шофера Фалах ничего не ответил, а когда, высаживая Гасиму и Фалаха у театра, Хакимжан спросил, что же сказать Розе, он сказал с раздражением:

— Я — на совещании. Пусть раньше одиннадцати не ждет.

Хакимжан-абый, не попрощавшись, хлопнул сердито дверцей, и машина скрылась за углом.

— Он, конечно, приедет за нами? — Гасима широко раскрытыми глазами смотрела на Фалаха.

— Нет, Гасима-ханум, он за нами не приедет. Он и так задержался сегодня больше положенного. Рабочий день у него заканчивается в шесть, сейчас уже почти семь, а пока он возьмет Розалию, отвезет ее домой, поставит машину в гараж, все восемь часов будут. Хакимжан-абый хороший, безотказный шофер, но ведь у него семья.

— Ну и что? — не поняла Гасима. — Это же его работа — возить вас, куда вам надо.

— Гасима, поспешим, — попробовал прервать этот неприятный разговор Фалах, взглянув на часы. Но Гасима словно и не слышала Фалаха.

— Вот вы его хвалите, а мне он не понравился, строптивый какой-то, важный не по должности. Шофер, а ведет себя, словно казанский бай. Не поговорит, не пошутит. Избаловали вы его, Фалах Мухаметович.

— Он — хороший работник, а шутки ведь не входят в круг его обязанностей.

Они прошли в фойе, кругом был народ, а тема их разговора была совсем не для театра.

— Нет, я не согласна с вами, — стояла на своем Гасима, — если уж шофер — личный, он должен быть культурным, обаятельным и преданным начальнику человеком, которому можно все доверять, при котором можно все сказать и знать, что шофер не проболтается.

— Вот вы говорите, Гасима, личный, а он — не личный, он персональный, и не шофер Фалаха, а шофер главного инженера. И ему я доверяю. Вы знаете, многие шоферы, пользуясь казенными машинами, «калымят», что называется, обманывают и нередко подводят своих начальников, надо ехать — машина сломана. А Хакимжан-абый ставит машину на осмотр в субботу или в воскресенье, чтобы в рабочие дни она была всегда на ходу. И не припомню случая, чтобы он просил сверхурочную оплату. А ведь я знаю, как другие шоферы часок в воскресенье поработают и уже требуют либо отгул, либо двойную зарплату за целый день.

— И правильно делают. Зато они никогда ничего не скажут, если надо поехать в выходной день за город или на дачу, всегда встретят после спектакля или концерта.

— Видите ли, Гасима, дачи у меня пока еще нет, а то, о чем вы говорите, это очень скользкая дорожка…

— А вы боитесь скользкой дорожки? — Гасима вызывающе засмеялась и взяла Фалаха под руку.

Боялся ли он «скользкой дорожки»? Фалах об этом не задумался, но что означало его пребывание сегодня в театре? Шоферы в таких случаях говорят — поехать налево. Конечно, концерт обещает быть интересным, но до сих пор он не видел на эстраде зарубежных артистов и ничего не потерял бы, если бы не увидел и сейчас. Нет, не из-за концерта он здесь. Ему дорого общение с этой женщиной, притяжение которой, кажется, невозможно преодолеть. И не хотелось думать о последствиях…

Начался концерт, и Гасима забыла о своем спутнике. Так показалось Фалаху. Она была вся там, на сцене, жадно вбирала в себя ритмы, запоминала движения, бурно выражала восторг и даже подхватывала мелодию — чуть слышно, чтобы не мешать окружающим. «Ее бы на сцену», — подумал Фалах. Ему не нравились экстравагантные зарубежные певички с хриплыми модными голосами, и он представлял, как спела бы Гасима те же песни своим соловьиным голосом и какой был бы успех!

А Гасима, словно призывая разделить свою радость, вложила узкую ладошку в теплую ладонь Фалаха, продела тонкие пальчики между его крепкими пальцами и слегка сжала их…

У Фалаха захолонуло сердце от неизъяснимого блаженства. Он боялся пошевелиться и, хотя безотрывно смотрел на сцену, но уже не видел и не слышал ничего. Никого и ничего, кроме Гасимы, ее руки в его руке, ее тепла, аромата ее духов, — никого и ничего не было для Фалаха в этом мире. Он очнулся от грома аплодисментов.

Увы, они не одни в этом зале, и среди публики наверняка почти все знают Гасиму, возможно, есть и его знакомые. Фалах незаметно оглянулся. В руках у многих были бинокли. «А ведь смотрят не только на сцену, — мелькнула тревожная мысль, — значит, могли видеть и как мы сидим рука в руке, а у сплетен язык длинный, неприятностей не оберешься. Вот она — скользкая дорожка недозволенного счастья, сойти бы с нее скорее, пока не поздно, на твердую проторенную уже дорогу семейной жизни. Но как обольстительно прелестна эта Гасима. А что он для нее? Нет, в антракте надо будет ускользнуть домой. Пусть думает, что хочет».

…Эх, если бы он ушел тогда, если бы…

Объявили антракт.

— Нравится? — улыбнулась Фалаху Гасима, — а у меня в горле все пересохло, пойдемте в буфет.

И она, легко лавируя в театральной толпе, повела Фалаха в буфет. Очереди хватило бы до конца антракта, и доведись Фалаху быть одному, он ни за что не стал бы стоять. Но тут он встал, а Гасима быстренько зашагала вдоль очереди, выискивая знакомых, стоящих поближе к буфетной стойке. И нашла, и, нисколько не смущаясь, — театр не магазин, не обругают, — встала впереди. Фалах вышел из очереди, ему было стыдно подойти к Гасиме. А она взяла два фужера с шампанским, плитку шоколада, две вазочки с мороженым, расплатилась и стала взглядом искать Фалаха. Увидев его, крикнула:

— Фалах Мухаметович, помогите же. — Он, покраснев, подошел и взял у нее фужеры.

Они сели за столик, и Фалах достал бумажник — никогда за него никто не платил, и он не любил быть должником, тем более Гасимы. Он протянул Гасиме десять рублей, но она, смеясь, оттолкнула его руку.

— Ну что вы, Фалах Мухаметович, не будем мелочными, сегодня угощаю я.

И снова Фалах поступился своими принципами, убирая деньги в бумажник. Он боялся привлечь внимание людей этой неловкой сценой.

Они пили шампанское, ели мороженое, Гасима рассказывала о выступавших артистах, а Фалах смотрел на нее влюбленно и улыбался. К их столику подошел высокий смуглолицый мужчина с пышной шевелюрой вьющихся волос. Его красивое лицо, стройная осанка, весь его демонический и неотразимый для женщин облик не совсем гармонировали с несвежей белой рубашкой, старым галстуком и черным импортным, слегка помятым костюмом. Гасима его не замечала, и он с иронической улыбкой, не отрывая взгляда, смотрел на нее. «Видимо, хороший знакомый Гасимы», — решил Фалах и обратился к подошедшему:

— Извините, вы хотите что-то сказать?

— Да, хотел бы, с вашего позволения, — голос мужчины звучал неприязненно.

Гасима вздрогнула, зарделась, испуганно вскинула глаза, но ее замешательство мгновенно прошло, и с завидным самообладанием она через секунду улыбалась высокому мужчине.

— Ба, дорогой, так и ты здесь? А ребенок с кем же?

— Похвальная забота любящей матери. — Мужчина не склонен был радоваться встрече с Гасимой. — Дочь у соседей, не беспокойся. Ты бы уж представила меня своему спутнику. А впрочем, не надо, я сам представлюсь. Будем знакомы — Гильфан, муж этой очаровательной ханум.

Фалах уже догадался, кто подошел к ним, и благодарил в душе аллаха, что сдержался и не отшил одного из неудачных поклонников Гасимы, как он посчитал сначала. Но как назвать себя, как представиться, чтобы выручить Гасиму и не оставить у ее мужа никаких подозрений? Он подыскивал слова для объяснения, когда Гасима сама пришла ему на выручку.

— Это Фалах Мухаметович, главный инженер крупного автохозяйства, большой и бескорыстный поклонник моего таланта, — ничего не придумывая, напрямую сказала Гасима.

— Рад познакомиться, — Гильфан кисло улыбнулся, он не очень-то верил в бескорыстность поклонников и еще меньше в бескорыстность жены.

«Какой симпатичный мужчина, — подумал Фалах, глядя на Гильфана, — и совсем не похож на беспробудного алкоголика, каким его описывала Гасима. Вот, конечно, ему бы рубаху почище да брюки погладить. А так здоровый и, судя по первому впечатлению, порядочный человек. Только в глазах у него — какая-то собачья тоска».

Фалах поймал себя на том, что сочувствует Гильфану, а себя ощущал преступником, застигнутым на месте разбоя. Чтобы как-то сгладить неловкость, он предложил отметить знакомство и выразительно кивнул в сторону буфета.

— Благодарю, товарищ, но не стоит беспокоиться. Обойдемся и без магарыча! — Гильфан положил тяжелую руку на плечо Фалаха. — А с тобой, — он обратился к Гасиме, — встретимся после концерта на трамвайной остановке. Приятного вам времяпрепровождения.

И ушел.

Фалах и Гасима молчали.

— Солидный, приятный мужчина ваш муж, Гасима-ханум, — прервал молчание Фалах.

— Вот все так думают, кто не знает. Вид у него, что говорить, представительный. А что внутри? Гниль сплошная. Уж я-то знаю, сама обманулась. — Глаза Гасимы потухли, кончики губ грустно опустились. И Фалаху хотелось больше верить Гасиме, чем собственным глазам. «Действительно, — думал он, — не зря же говорят — не все то золото, что блестит. И среди пьяниц встречаются богатыри и франты, одетые с иголочки. И разве мало алкоголиков среди интеллигенции? Сколько угодно. И расходятся интеллигенты чаще, рабочие люди поосновательнее, им некогда мерехлюндии разводить»…

И тем не менее, чувство какой-то подсознательной вины перед Гильфаном убивало всякую радость от общения с Гасимой.

А Гасима через некоторое время как ни в чем не бывало снова смеялась, шутила, ей, очевидно, было не впервой объясняться с мужем.

Во втором отделении они не только не держались за руки, но Фалах привалился к противоположному подлокотнику, с преувеличенным вниманием смотрел на сцену и с нетерпением ждал окончания концерта.

Выходя из зала, он бросил Гасиме: «Я сейчас» и прошел в курительную комнату, но когда вышел, Гасимы в фойе не оказалось.

Они даже не попрощались.

Дома его ждали с беспокойством, не ложились спать, не ужинали. Едва он открыл дверь, как дочь его Розалия бросилась к нему в объятия, поцеловала в щеку, а потом подставила для поцелуя свою мордашку. И он прижал ее к себе, поняв, как соскучился по этой непосредственной нежности шестилетней своей малышки.

— Ты почему, папочка, так долго не шел домой? — спросила она Фалаха совсем по-взрослому серьезно. — Мы тебя с мамой ждем, ждем…

— Работы было много, доченька, вот и задержался, — солгал Фалах и покраснел. Врать он не умел даже дочери.

Обычно у дверей его встречала Роза, если она была дома, и Фалах целовал её в щеку. Сейчас, спустив с рук дочку, Фалах неуверенно обнял жену, и Роза отпрянула от него.

— Фалах! От тебя пахнет какими-то женскими духами. Иди вымойся в ванной. И, пожалуйста, спи сегодня отдельно!

Так Роза никогда не реагировала на его поздние приходы. А они, хоть редко, но бывали. Однажды, отмечая день рождения своего заместителя, он вообще заявился домой в час ночи, но Роза и слова ему не сказала, хотя тоже волновалась и не ложилась спать. Она вполне удовлетворилась его ответом на вопрос: «Где был?» и вида не показала, что сердится. Но сейчас…

И Фалах — ему противно вспоминать об этом — поступил так, как поступает большинство гулящих мужей: он решил грубостью доказать свою невиновность.

— А я и не собираюсь с тобой спать! — вспылил Фалах. Разом вспомнились все передряги этого тяжелого дня, покатились лавиной, он уже не мог сдержаться.

Роза чуть не задохнулась от неожиданной и, главное, незаслуженной обиды. Она схватила Розалию на руки, бросилась в спальню и закрыла дверь. Из спальни донеслось ее приглушенное рыдание и громкий плач дочери.

Фалах уже жалел, что с его губ сорвалось злое слово, он постучал в дверь спальни, хотел хоть как-то успокоить жену и дочь, попросить прощения, наконец, но Роза не отзывалась.

«Все в жизни бывает, — пробовал успокоить свою совесть Фалах. — И все проходит, так говорили древние философы». Зато впредь он будет умнее — ну их, к дьяволу этих красивых женщин. А к Гасиме он и близко не подойдет, надо бежать от нее, бежать без оглядки.

…Но что за колдовская сила, однако, в этой женщине! Почему, почему не может он, Фалах, подчинить сердце свое разуму? Какая необъяснимая телепатическая связь соединила их души, какие сумасшедшие биотоки? И чем он, Фалах, оказался ей милее собственного мужа, от которого, наверняка, другие женщины без ума? Но, по совести сказать, какому мужчине не понравится, когда красивая женщина предпочитает его другим мужчинам? Особенно такая, как Гасима.

Фалах, спавший в гостиной на диване, утром решил все-таки уладить семейный конфликт, пытался заговорить с Розой, но она, словно язык проглотила, словно не слышала его и не видела. Молча приготовила завтрак, молча подала. Обида ее за ночь не только не утихла, но, похоже, возросла. Она проплакала, бедная, всю ночь, и глаза ее распухли, и ресницы были влажными от невысохших слез.

— Роза, — сказал Фалах резко, — что с тобой случилось, почему ты не хочешь меня даже выслушать?

— Со мной ничего не случилось, — всхлипнула Роза, — а вот что с тобой случилось вчера? — И она беззвучно зарыдала.

В таком виде ей просто нельзя было показываться на работе, и Фалах не мог допустить мысли, что она явится на работу в слезах и вызовет чьи-то пересуды. Да и сам он не смог бы работать, не успокоив жену.

— Слушай, Роза, за кого ты меня принимаешь? Как тебе не совестно подозревать меня черт знает в чем? Тебе показался какой-то запах духов, и ты уже фантазируешь себе невесть что! Ты меня любишь. Но ведь и я тебя люблю. Ты вчера беспокоилась, прости, я виноват, что задержался, тебя же предупредили, что я приду поздно. Вчера вечером из Москвы приехал представитель министерства, мужчина, между прочим. Пока его устроил в гостиницу, потом, как у нас говорят, пришлось его пасти, чтобы он был в хорошем настроении. Может быть, и духами от него пахло, я не учуял, — отчаянно стал врать Фалах.

— Почему же ты мне вчера ничего не объяснил? — вытирая слезы, сказала Роза потеплевшим голосом.

«Верит», — обрадовался Фалах и решил не выпускать ниточки.

— Вчера? Ты забыла, как ты меня встретила вчера. Я, усталый и злой на бездарно проведенный вечер, на убитое время, тороплюсь домой к жене и дочери, а меня встречают упреками, подозрениями, а нервы, знаешь, после работы уже совсем отказывают. И ты слушать ничего не хочешь. В другой раз буду посуду бить. — Фалах попробовал пошутить, но Роза не улыбнулась.

— А почему же ты сказал Хакимжану-абый, что остаешься в театре?

«Об этом я и забыл», — подосадовал Фалах.

— А, так ты из-за театра дуешься? Сама, между прочим, и виновата — знакомства с артистами тебе не хватало. Еду вчера в машине после работы, смотрю, твоя закадычная подруга, несравненная Гасима рукой машет. Остановился. Просит до театра подбросить. Не отказывать же человеку в такой малости.

— Но ведь ты не только подбросил, но и остался в театре.

— Ну, информации к размышлению у тебя больше, чем достаточно. Да, я остался, потому что Гасима обещала достать мне билеты на концерт зарубежных артистов — не каждый день они к нам, в Казань, приезжают. Думал, что московского гостя возьму с собой. Машину я отпустил, ведь за Розалией надо было спешить. Но твоя подруга, увы, слова не сдержала, и я пошел в гостиницу к товарищу из Москвы, чтобы свести его хотя бы в ресторан. Мест, конечно, свободных не оказалось, купили мы с ним в буфете бутылку коньяка, закуски всякой и посидели у него в номере. Чтоб успокоить нервы, в шахматы поиграли да заигрались слегка. А ты говоришь — женские духи…

Да, врать оказалось не так легко. Фалах аж вспотел. Но старался он не зря. Роза вся посветлела лицом, поверила его байкам. Но, одевая Розалию, она все-таки высказала Фалаху свою обиду:

— И все же, Фалах, тебе не следовало бы так со мной разговаривать. Мог бы и ты меня понять — я ведь целый день тоже на работе, да и вечером дома, как вторая смена — прибраться, ужин приготовить. Знаешь ведь, само ничего не делается. И тебя еще ждать надо, неизвестно, когда придешь. А пришел, сказал бы доброе слово, много ли надо женщине.

Этот выговор Фалах слушал уже с облегчением, это был уже мир.

С улицы послышался сигнал машины — Хакимжан-абый был на месте точно, как всегда. Фалах взял за руку дочку, которая, уже одетая, ждала его у двери, и помахал рукой Розе:

— Ладно, мать, нас ждут. Сегодня обещаю быть дома вовремя.

И Роза улыбнулась ему.

К вечеру были забыты все вчерашние неприятности, и за ужином Фалах и Роза весело шутили, любуясь друг другом и дочкой. После ужина Роза организовала большую стирку. Розалия все норовила помочь матери, и Роза то давала ей выжать носовой платок, то просила подать бельишко, чтобы повесить его на веревке. Фалах смотрел телевизор, но краем уха улавливал, что делается дома, и на душе у него было спокойно и радостно, что все обошлось. «Как хорошо, что отношения с Гасимой не зашли далеко, — удовлетворенно думал Фалах. — А не пришел бы в театр ее муж, кто знает, как кончился бы тот вечер? Конечно, она артистка. Ну и что? Еще Шекспир, кажется, сказал, что весь мир — театр, а все люди — актеры и каждому приходится играть свою роль. И чем Роза, нежная, милая Роза, хуже этой Гасимы?»

Давно Фалах не говорил Розе тех нежных слов, что услышала она от него в этот вечер.

…Сейчас, в больнице, Фалах еще острее чувствовал превосходство Розы над Гасимой, будь эта Гасима трижды неладна.

Почему не извлек он урока из того, уже достаточно горького опыта? Почему сегодня клянет то, что мог предотвратить вчера? Потому что силен иной человек что называется задним умом, и не все подвластно разуму.

…Гасима объявилась через неделю. Все эти дни Фалах и радовался, что нет от нее никаких вестей, видимо, поняла, что на служебную машину Фалаха рассчитывать нечего, — и с горькой надеждой поднимал телефонную трубку, ожидая услышать приятный звонкий голос. Сам он решил, что ни за что не будет ее искать, он даже случайно боялся встретить ее где-нибудь на улице. Но, вместе с тем, душу его томило желание снова видеть Гасиму, слышать ее, чувствовать ее близость. Его сердце, как муха в меду, завязло в тонкой паутине чар Гасимы, и не хватало сил выпутаться из них.

— Фалах Мухаметович, вы? — пропела в телефонную трубку Гасима, и Фалах пересохшими губами смог только выдавить:

— Да!

— Я соскучилась по вас, Фалах Мухаметович, как по брату родному. Как вы живете-можете? Какие новости дома? Все ли здоровы?

— Спасибо, Гасима-ханум, все хорошо, — Фалах наслаждался ее голосом, он забыл сразу о всех недавних неприятностях.

— Рада за вас, Фалах Мухаметович! А вы завтра после обеда не согласились бы составить мне компанию? А?

— А почему бы не сегодня? — выпалил, не раздумывая, Фалах.

— Можно бы и сегодня, только сейчас уже четыре часа, а вам еще дочку надо брать из яслей. Вы в прошлый раз так беспокоились за нее.

— А какие у вас планы на завтра?

— Вы взгляните в окно, Фалах Мухаметович, дни-то стоят какие редкостные, черемуха вовсю цветет, «травка зеленеет, солнышко блестит». Вот я и подумала — хорошо бы выехать за город, позагорать, шашлыки пожарить, отдохнуть на природе. А?

Предложение Гасимы было соблазнительно. Шашлыки на лесной полянке возле речки… А почему бы и нет? В институтские годы они с группой именно в такие погожие дни часто выезжали в Подмосковье, играли в волейбол, в футбол, кто посмелее купался, а потом жарили шашлыки и перемалывали их, иногда недожаренные, крепкими молодыми зубами. И недавно это было и давно уже. В Казани Фалах тоже собирался не раз организовать подобную вылазку, но все было недосуг, то одно мешало, то другое. А тут — приглашают. Почему бы и не согласиться? Вот только Роза с ее обонянием и чувствительностью как бы снова чего-нибудь не заподозрила. Да и стоит ли ее огорчать?..

— Спасибо, Гасима-ханум, за приглашение, но боюсь, что не смогу составить вам компанию, хотя мне очень хотелось бы и позагорать, и шашлыки пожарить, и вас увидеть. Но такой завал с работой, что вырваться нет никакой возможности. — Фалах не кривил душой, работы на самом деле было много.

— Да вы шутите, Фалах Мухаметович! Никогда не поверю, чтобы начальник на полдня не мог вырваться из своего кабинета. Не у станка же вы стоите, сами себе хозяин. Вас ведь и в райком вызывают, и в горком на совещания разные, заседания, еще не знаю куда. Какая уж проблема, скажите, пожалуйста!

— Все-то вы знаете, Гасима-ханум, — Фалах улыбнулся ее наивной подсказке. — Но у меня действительно на завтра ряд срочных, прямо-таки неотложных дел.

— Да ладно уж, Фалах Мухаметович, делами прикрываться, — Гасима говорила с обидой в голосе, — сказали бы честно, боитесь авторитет свой подорвать, как бы кто не увидел, как бы кто чего не сказал. Трусишка вы, зайка серенький, а не мужчина!

И Гасима бросила трубку. Фалах и рта не успел открыть, вернее, не успел закрыть разинутый от удивления рот. Даже человеку, осознающему себя несмелым, неприятно слышать, когда его называют трусом. Можно было бы, конечно, да и нужно было не обращать внимания на слова Гасимы, сказала, ну и сказала. Мало ли что люди говорят, обидевшись. Но Фалах был не из тех, кто терпит упреки, пусть и незаслуженные. Когда задевали его самолюбие, он готов был землю, что называется, рыть, чтобы доказать, что он, Фалах, может все. «А Роза, Розалия?» — мелькнула мысль и тут же другая, спасительная: «Придумаю что-нибудь». Выглядеть трусом перед Гасимой он не хотел.

Фалах ходил по кабинету от двери к столу и от стола к двери и думал, как все-таки связаться с Гасимой. В блокноте у себя он не нашел номера ее телефона, в справочнике на букву «З» фамилии Гасимы — Зиннатуллиной тоже не оказалось. Видимо, телефон был записан на фамилию мужа, но ее Фалах не знал. Оставалось только позвонить Розе, и хотя это было безумием, Фалах набрал ее телефон. Ему ответили, что Роза ушла на объект и когда вернется — неизвестно. «Знаем мы эти объекты, — разозлился Фалах. — Ходят по магазинам, а в магазине и к прилавку очередь, и к кассе очередь, вот и неизвестно, когда вернешься. И ведь очереди в рабочие часы не меньше, чем в субботу или воскресенье. А откуда народ? С работы — „ушел на объекты!“ Вот бы устроить проверку по всем учреждениям и одновременно по всем магазинам — сколько бы народу оказалось на „объектах“!» Фалах знал, что Роза с ее исключительной добросовестностью в рабочее время в магазины не пойдет, она действительно выехала на какой-то объект, но досада, досада ребенка, у которого из рук ускользает понравившаяся игрушка, мешала Фалаху быть справедливым. Фалах лихорадочно думал, не позвонить ли ему в филармонию, но тут позвонила сама Гасима. Она стала извиняться, Фалах прервал ее на полуслове.

— Как хорошо, что вы позвонили, Гасима-ханум. Вы — просто ясновидица. Я искал как раз телефон, чтобы связаться с вами. Отменили одно совещание, и я завтра после обеда практически свободен — готов жарить шашлыки!

— Не побоитесь?

— Не надо злорадствовать, товарищ Зиннатуллина. Сделаем так: я сейчас пришлю за вами машину, и мы спокойненько разработаем план завтрашней поездки.

— Не стоит, Фалах Мухаметович.

— Почему? — не понял Фалах.

— Не надо за мной присылать машину. Шутки шутками, а показываться на глаза вашей секретарше мне не хочется. Будем вместе беречь ваш авторитет.

Фалаху нечего было возразить, он только еще раз поразился трезвому мышлению этой молодой женщины.

… А ведь мог бы он принять ее извинения, пошутить насчет своей занятости, и не было бы той прогулки на природу, и снова прямой стала бы дорога, и не лежал бы он, Фалах, сейчас на больничной койке, мучаясь раскаянием…

… Фалах заехал за Гасимой в условленное время.

Они неплохо «подышали» на свежем воздухе. В тот же вечер, после того, как Гасиму завезли домой, у Фалаха состоялся неприятный разговор с Хакимжаном-абый. У подъезда дома, где жил Фалах, Хакимжан-абый заглушил мотор.

— Вот что, дорогой товарищ, — сказал Хакимжан-абый твердым голосом, — не мне тебя учить, сам образованный, сам знаешь, как поступать надо. Я тебе, как говорится, не указ. Но дело такое, что прошу тебя с завтрашнего дня меня уволить. Глаза мои глядеть не могут, что ты делаешь. Особенно после нынешнего…

— Ну, не сердитесь, Хакимжан-абый, — испугался Фалах. — Всякое в жизни бывает, не святые мы все, люди все-таки. Я понимаю, задержал вас на работе. Ну так завтра выходите с обеда. А когда машину поставите в гараж, вот на сон грядущий перед ужином для профилактики простуды, — и Фалах протянул шоферу бутылку.

Фалах до этого никогда не предлагал Хакимжану-абый никакой «личной компенсации» за переработанные часы, но знал, что другие руководители так делают, и не слышал, чтобы водители отказывались. И Хакимжан-абый, подумал Фалах, из того же теста, что и другие, да и грех отказываться от «Кристалла», который в магазинах бывает от случая к случаю. Но Хакимжан-абый обиделся так, словно его оскорбили, что называется, в лучших чувствах:

— Ты за кого меня принимаешь, Фалах-энекеш[1]? Выпить я и дома найду, и еще тебя угощу коньяком, если захочешь, с пятью звездочками.

Фалах, разумеется, никак не хотел обидеть Хакимжана-абый, он любил этого пожилого доброго человека, очень добросовестного в работе. Хакимджан-абый был квалифицированным водителем, и расставаться с ним Фалаху не хотелось. Он и бутылку-то предложил — только, чтобы уладить отношения.

— Прости, Хакимжан-абый! — Фалах убрал бутылку. — Прости, не хотел тебя обидеть.

— Не хотел, говоришь? Пусть не хотел. Да ведь я к тебе как к родному сыну относился, любил тебя, уважал. А теперь нет у меня к тебе уважения, и возить я тебя больше не хочу. Без шофера ты, конечно, не останешься, и я без работы не буду. Пойду-ка я на автобус, там, знаешь, по 400 рублей водители зарабатывают, а с премиями так и все 500 получают, как профессора. Но ведь не в деньгах дело, да и не во мне. За тебя я боюсь — не дело делаешь, энекеш, не дело. Как отец, тебе говорю — остановись. Я уж думал Розе обо всем рассказать, да пожалел семью вашу. Но, слово даю, если еще замечу тебя с этой артисткой, расскажу, не позволю хорошую женщину обманывать!

«Все верно вы говорите, Хакимжан-абый, — думал про себя Фалах. — Разве ж я сам не понимаю? Понимаю. Да ум и сердце в разных упряжках пошли, и сердце оказывается сильнее. А ум — где он? Словно и нет его, ума-то. А от безумного все, что хочешь, ожидать можно», — так подумал Фалах. Вслух всего этого он не сказал, а старался успокоить пожилого шофера, подладиться к его мыслям.

— Золотые слова говоришь ты, Хакимжан-абый! Спасибо тебе. И я к тебе сыновнее уважение питаю. Мы до сих пор ведь всегда понимали друг друга, думаю, и впредь понимать будем. Так что прошу — не торопись с уходом. А что до остального, все! Что было — забудем! И — точка!

— Обещаешь? — Хакимжан-абый внимательно посмотрел в глаза Фалаху.

— Слово мужчины, Хакимжан-абый.

— Ну что ж, поверю твоему мужскому слову, Фалах.

— Спасибо, Хакимжан-абый!

Конфликт был на этот раз улажен. Как Фалах желал, чтобы у него хватило сил выполнить данное Хакимжану-абый обещание, как он верил, что не поддастся больше искушению. Но…

Фалах разрывался между работой, домом и Гасимой. Работа шла, в целом, нормально — дело свое он знал и исполнял старательно, с душой.

Дома было хуже. Болело сердце за дочку, с которой он виделся реже, чем раньше. Плакать хотелось, когда она обвивала ручонками его шею и лепетала о любви к папочке. Он чувствовал растущее с каждым днем отчуждение Розы. Он изо всех сил старался играть роль честного семьянина, но это ему плохо удавалось. Труднее становилось придумывать предлоги для отсутствия по вечерам. Стыдно было смотреть в глаза жене.

… Сейчас Фалах вспоминал, на какие только ухищрения он не шел, чтобы скрыть свою связь с Гасимой. После разговора с Хакимжаном-абый он уже не рисковал пользоваться служебной машиной для поездок с Гасимой. Хакимжан-абый, хоть и чувствовал, что с Фалахом творится что-то нехорошее, но свидетелем новых его встреч с Гасимой не был.

А Фалах с упоительной скоростью летел и летел по «скользкой дорожке». Гасима все меньше считалась и с возможностями Фалаха, и с его временем. Однажды она пригласила его участвовать в пикнике, на котором был муж ее, Гильфан. Фалах видел, что Гасима нарочно подпаивает мужа, видел и радовался, потому что потом Гасима легко уговорила его идти со всеми в лес собирать грибы, а Фалах и Гасима могли остаться вдвоем… Как фальшиво звучали ее слова, сказанные о Гильфане: «Разве можно так напиваться, что уже ничего и не помнишь?..»

После разговора с Хакимжаном-абый Фалах пытался одуматься, тем более, что Роза, наверняка ничего не зная, все-таки чувствовала какую-то неосознанную ревность. Трудно сказать как, но женщина чувствует, если мужчина ей изменяет. Может быть, не всякая, правда…

Как-то Роза после его возвращения домой снова каким-то чутьем угадала, что Фалах идет не с работы. Она задрожала. Фалах, ничего не замечая, по обыкновению спросил, как дела, и потянулся было поцеловать ее, но Розу словно током стукнуло:

— Где ты был, Фалах? От тебя опять исходит какой-то чужой женский запах!

— Ну, нет, — Фалах попытался обратить все в шутку, — я был исключительно, как всегда, в мужской компании, и ты меня на пушку не бери. Чужими мужчинами я еще могу пахнуть, но женщиной только одной — тобой.

И Фалах крепко, несмотря на сопротивление, обнял Розу и поцеловал. Поцелуй, хоть и насильственный, сделал свое дело — Роза смягчилась, а Фалах подумал: «Как же убедительно научился я врать». И ему стало противно самого себя.

— А где Розалия? — спохватился он.

— Заболела дочка, температура у нее. Ждала все тебя, когда придешь. Не дождалась — заснула.

Фалаху хотелось пройти к Розалии, но Роза его не пустила:

— Я напоила ее горячим молоком с медом, пусть спит, не надо ее беспокоить. Лучше пойдем, поужинаем. Я пельмени сделала, но Розалия заболела, а одна я есть не стала. Сейчас подогрею. — И они пошли на кухню.

— Ну, что ж, — обрадовался Фалах, — под пельмени не грех и выпить по рюмочке. — И достал из холодильника бутылку коньяка. Коньяк взбодрил его, на душе стало снова спокойно и надежно. Он смотрел на Розу и думал, какое счастье иметь такую жену, и в который раз клятвенно обещал себе порвать с Гасимой…

Черная туча семейного разлада, грозившая молниями и громом, ураганом и ливнями, на этот раз опять обошла стороной дом Фалаха. Но ведь не все коту масленица, думал он, от добра добра не ищут. Была Гасима и нет Гасимы, и быть не должно!

Удивительное дело, но Гасима чувствовала, что Фалаха на время лучше оставить в покое, и она пропадала и не давала о себе знать. Фалах и радовался, что все идет спокойно, и немного обижался на Гасиму, что так скоро она вычеркнула его из своей жизни, но, так или иначе, сам он встречи с ней никогда не искал.

— А это я, — прозвенела она жаворонком в телефонную трубку, когда Фалах уже и не ждал, что Гасима вспомнит о нем, — я просто так, узнать, как ты живешь, сказать, что соскучилась, что счастлива от одной мысли, что где-то рядом живешь ты, Фалах, милый человек и хороший друг. Кстати, милый, ты не мог бы организовать мне на полчасика машину?

Сказать, что он обещал Хакимжану-абый не встречаться с Гасимой, Фалах не мог, и отказать ей тоже было неудобно.

— Ты откуда звонишь?

— Из дома, милый.

— Минут десять подождать можешь?

— А побыстрее нельзя?

— Быстрее не получится. Надеюсь, за десять минут ничего страшного не случится? А через десять минут жди моего звонка. А может быть, и пораньше. Договорились?

Фалах стал названивать своим знакомым, но как назло ни у кого не оказалось свободной машины. Так всегда и бывает — когда не нужно, бери, пожалуйста, а когда надо, извини, нет.

Фалаху пришлось вызвать такси. Он дал водителю деньги и попросил заехать за Гасимой по ее адресу, а Гасиме позвонил и назвал номер машины.

— Катайся, сколько надо, но если нащелкает больше, чем я дал шоферу, пусть он ко мне заедет, я с ним рассчитаюсь. Целую! — В ответ он услышал чмоканье в трубку:

— И я тебя!

В этот день Гасима больше не звонила. Но назавтра звонок возвестил о новой прихоти.

— Милый, я хочу видеть тебя, — прошептала Гасима с придыханием.

— Спасибо, Гасима, но как, где? Я еще после той поездки тушу угольки домашнего пожара.

— Э, да ведь один раз живем, Фалах! Вспомни, разве плохо нам было — воздух, лес, трава…

Фалах прикрыл глаза, и перед ним встала почти неземная картина весеннего леса — мелкая молодая листва оживающих деревьев, солнечные полянки с первыми проклюнувшимися цветочками, теплая земля… И Гасима — лучезарная Гасима, ее беспокойные губы, упругое тело девочки, мягкие обволакивающие руки и глаза, то прикрытые, то хитро и весело раскрывающиеся — Гасима…

— Да, Фалах, — пелена спала с его глаз, в ушах журчал ручеек голоса Гасимы, — в горпромторг на базу поступили итальянские сапожки, всего 30 пар. Мне об этом сказал директор базы, мой хороший знакомый. Но продать он может только с личного разрешения управляющего торгом, которого я, к сожалению, не знаю. Фалах, дорогой, ты человек всемогущий и, надеюсь, мне поможешь. Ты-то, конечно, знаешь управляющего торгом? Что тебе стоит сказать ему одно ласковое слово, и у меня будут сапожки, о которых я мечтаю всю жизнь.

— Гасима, милая, ты ошибаешься, я никогда не был знаком с управляющим торга. — Фалах говорил искренно, потому что хотя он и знал этого управляющего, но их общение было строго официальным и обратиться к нему с дружеской просьбой он никак не мог. Да и не в правилах Фалаха было использовать какие-то связи с руководителями городских организаций для личных целей. Сегодня ты попросишь его сделать то, что ему совсем нетрудно, а завтра он попросит тебя о таком одолжении, что за голову схватишься, а отказать уже неудобно — долг платежом красен. Но эти тонкости вряд ли дошли бы до сознания Гасимы, и Фалах не стал посвящать ее в свои мысли. Гасиму ответ Фалаха не удовлетворил.

— Не был знаком, — запела Гасима, — значит, не было надобности. А теперь познакомься — хуже от этого не будет. Неужели ты не понимаешь, что такие сапожки просто так нельзя упустить?

… За больничным окном светлело, скоро утро, а за ним день со всеми его неприятностями. Вспоминая свои отношения с Гасимой, Фалах думал о себе, как о каком-то постороннем человеке, с которым произошло несчастье. Ему не верилось, что этим человеком был он сам, что это он, Фалах, так бездумно следовал каждому капризу женщины, о которой сейчас не может думать без содрогания. Он вспомнил притчу о лошади, увлеченной молодым жеребцом, — зубами держалась она за него…

Словом, достал он ей сапожки, а потом бархат для концертного платья, и не было конца ее просьбам — и не было ей ни в чем отказа.

Пожалуй, одного только каприза Гасимы он не исполнил — не уволил Хакимжана-абый. Может быть, и с ним Фалах распрощался бы — старик стал с Фалахом неприветливым, видимо, чувствовал, что не сдержал Фалах своего слова, но оставался аккуратным и исполнительным, а где Фалах мог бы найти такого же хорошего шофера, а?

Рушилась семья. Шила в мешке не утаишь, и Роза уже не сомневалась, что Фалах неверен ей, и догадывалась о роли Гасимы в их судьбе.

Фалах по-прежнему иногда пропадал по вечерам, его объяснения звучали неубедительно, а, главное, Роза им уже не верила, и он видел это и злился на Гасиму, на Розу, на себя. А когда Роза однажды спросила его напрямик, не с Гасимой ли он пропадает, Фалах не выдержал:

— Да, с нею, с твоею подружкой! Сама познакомила, сама в дом пригласила, теперь сама житья не даешь! Хоть беги, куда глаза глядят!

— Ну и беги, — разрыдалась Роза. — Такой ты мне не нужен! Вот уж не зря говорят, яблоко от яблони недалеко падает. Как мама меня предупреждала, как боялась, что ты таким же будешь, как твой отец. Махнули перед твоими глазами новой юбкой, и забыл все на свете. Господи, почему я не послушалась родной матери?

Фалах не собирался никуда бежать, и вылетели эти слова у него сгоряча, чтобы хоть как-то положить конец семейным ссорам…

Роза не то чтобы смирилась совсем, но, думая прежде всего о дочери, она не торопила события, просто ушла в себя, стала молчаливой. Отношения в семье были натянутыми. Фалах не мог себе представить жизни без Розалии и Розы и сожалел о своих делах и словах, тем более, что и чувства его к Гасиме стали остывать. Прошло безоглядное опьянение, и трезвые глаза увидали ее расчет, неуемные капризы, корысть. И, конечно, ни в какое сравнение она не шла с Розой. Но бес в ребре еще копошился…

…Была пятница. До конца рабочего дня оставался час. День оказался жарким — и в прямом и в переносном смысле. Слесарь-ремонтник неуклюже вылез из кабины КамАЗа, упал и сломал ногу. В жизни случается, что и на ровном месте люди ломают ноги, руки, а другой раз и головы. Если это произойдет где-нибудь на улице — несчастный случай, а на работе — это уже производственная травма, и как бы ни был виноват сам пострадавший, обязательно руководство припишет главному инженеру, «недостаточно внимательное отношение к технике безопасности». Пришлось объясняться Фалаху, и не в последний раз, как он понял.

Усталый и издерганный, он с нетерпением дожидался конца рабочего дня в предвкушении бани, где он заказал себе номер, чтобы спокойно попариться, сбросить напряжение недели, а потом дома завалиться спать и выспаться от души. Но усталость усталостью, а дело делом, и Фалах подводил итоги дня, обобщал показатели и составлял план на следующую неделю, когда раздался телефонный звонок. Деловых разговоров накануне выходного дня обычно не ведут. Кто бы это? Звонила Гасима.

— Фалах, это ты? — голос был далекий, приглушенный легким треском. — Это я, Гасима. Что? Плохо слышно. Я из района звоню. Мы здесь с шефскими концертами гастролируем. Принимают нас хорошо, даже очень хорошо. Приезжай, Фалах, милый, а? Я так по тебе соскучилась.

— Как? Куда? — У Фалаха даже голова закружилась.

— Было бы желание! Сейчас рабочий день у тебя кончится, бери машину и в Арский район, совсем даже недалеко, всего-то езды час с небольшим. Соберись с духом, прояви героизм и хоть день да наш! Спросишь у людей в Арске, где артисты выступают, тебе скажут, это в двух-трех километрах.

— Гасима, а ты подумала, что я скажу Розе?

— Розе? Ну, скажи, срочная командировка. Знаешь, можешь не торопиться — и дочку взять из яслей и жену предупредить. Все равно концерт раньше одиннадцати не кончится, к этому времени постарайся и подъехать. Хорошо? Ну, жду. Чао!

Нашлась и причина, и довольно правдоподобная. Фалах изредка выезжал на выходные дни с друзьями на охоту или рыбалку. Чаще, правда, рыбу покупали у рыбаков — и для ухи, и для дома, а сами отдыхали, плавали, загорали. Да и охотились с егерями, так что без дичи не возвращались. Когда Фалах привозил свежую рыбу или дичь, дома был праздник. Роза, как никто, вкусно умела приготовить и рыбу и птицу. Так что на рыбалку и охоту его всегда отпускали. Но на этот раз, хотя была самая рыболовная пора — начало августа, Роза воспротивилась и наотрез отказалась пустить его в ночную поездку:

— Утром, пожалуйста, на все четыре стороны, а ночью — не отпущу ни за что!

— Но ведь меня люди ждут, мы же договорились, — уговаривал Розу Фалах. — Я не поеду, и они же не поедут, выходит, я всех подведу, нехорошо ведь.

— Очень даже хорошо, — возражала Роза, — один раз не съездят, рога у них на лбу не вырастут, а жены довольны будут, хоть на мужей своих поглядят.

— Ну, что ты говоришь, Роза? У нас же договоренность с районными властями, нас там ждут. Раньше же ты никогда не возражала ни против охоты, ни против рыбалки.

— Раньше — нет, а теперь — да. Если уж так все договорено, едем вместе.

— Да разве я против, ты бы нам уху сварила. Но нас уже полная машина.

— Оставьте кого-нибудь, осчастливьте его жену.

— Ты шутишь. Кого же оставлять?

— Жребий бросьте.

— Какой жребий? Это же все солидные люди: директор гастронома, сотрудник горисполкома, представитель Татсоюза. И я обещал им машину.

— Ну и выбирай, кто тебе дороже: жена или директор гастронома.

— Роза, но в чем дело? Почему ты не хочешь, чтобы я съездил на рыбалку?

— Сама не знаю, предчувствие у меня плохое и, пожалуйста, послушайся меня — не поезжай!

Фалах не стал уговаривать Розу дальше, он понял, что раньше утра ему из дома не выбраться.

С утра он делал вид, что не торопится.

— А, и не знаю, стоит ли ехать, — лениво зевал Фалах. — Клев начинается утром, проспал все равно. Но, едва стрелка часов достигла восьми, он выскочил из дома.

«Все равно концерт раньше двенадцати не кончился, а то еще и дольше продлился. Деревенский люд не так уж часто видит живых артистов, чтобы их сразу отпускать, а уж если встретится, кто выступал по телевизору, совсем замучают аплодисментами. А после — ужин, разговоры, порой до самого утра». Так думал Фалах по дороге, надеясь, что к его приезду Гасима выспится и уже встанет. Но Гасима встала раньше, чем он думал, и ходила вдоль ограды, нетерпеливо поглядывая на дорогу, где должна показаться — она в этом была абсолютно уверена — машина Фалаха.

…Ночь воспоминаний и раскаяния подходила к концу. Как себя ни казнил Фалах, ничего уже нельзя было изменить, время, увы, не вернуть.

В милицейских протоколах напишут: «ДТП» — дорожно-транспортное происшествие. Если бы только… Главной была не дорожная авария, главной была авария всей его жизни, и не было никого, кто был бы виновен в этой неотвратимой аварии больше, чем сам Фалах. Она не могла не произойти — эта авария.

Теперь, когда, располагая достаточным временем, он мог не спеша подумать обо всем, Фалаха как откровение озарила эта истина: вся его жизнь катилась к этой аварии, должно было что-то случиться и положить конец его запутанным отношениям с Гасимой, его обману, вине перед Розой.

Семьей, карьерой, всем придется ему расплатиться теперь за краденое наслаждение, за ложь, за слабость воли и безумие сердца.

Гасима… Стоит ли думать о ней?! Найдет себе нового поклонника и утешится другим Фалахом — дураков не так уж мало на земле.

Роза… Розалия… Вот кого жалко, вот за кого обидно до слез. И все-таки, все-таки можно вернуть себе расположение Розы и начать новую жизнь. Жизнь, не омраченную ложью и подлостью. Начать самому и предостеречь других…

Только бы дело не дошло до суда, только бы выжил тот паренек-мотоциклист, только бы выжил…

Фалах еще не знал, что мотоциклист умер ночью, так и не приходя в сознание.