Распутин

Глава XX

Смену верховного главнокомандующего, вопреки всем историческим предостережениям, армия и страна приняли спокойно. Царь понимал, что он не военачальник и его командование будет скорее символическим, однако к концу августа фронт стабилизовался — и он почувствовал себя уверенно на новом посту, со своим «косоглазым другом» генералом М. А. Алексеевым в роли начальника штаба. Короткий роман с «общественностью» казался теперь царю ошибкой.

Правительство еще пыталось договориться с представителями «прогрессивного блока», но было ясно, что оно себя под контроль Думы поставить не согласится, а Дума с правительством Горемыкина работать не захочет. 1 сентября Горемыкин вернулся из царской ставки с нахлобучкой министрам за их «коллективное письмо», повелением всем оставаться на своих постах, а сессию Думы прервать не позже 3 сентября — стало известно, что готовится запрос о Распутине. Поливанов боялся всеобщей забастовки, Сазонов кричал, что «кровь завтра потечет по улицам», но Горемыкин, не видя связи между рабочими волнениями и думскими заседаниями, ответил старческим голосом: «Дума будет распущена в назначенный день, и нигде никакой крови не потечет». 3 сентября Дума разошлась — скорее к ее собственному облегчению, так как объявлять себя Учредительным собранием она явно не хотела.

Провал комбинации «министерства доверия» выбивал почву из-под ног у министров, приглашенных царем для успокоения Думы. Горемыкин уже пожаловался царице, что «министры хуже Думы». С середины июня почти во всех письмах царю царица нападала на Щербатова и Самарина, обвиняя их в слабости, а главное в том, что оба «против нашего Друга», — сам же «Друг» в начале августа сказал определенно: «Самарин долго обер-прокурором не будет».

Самарин вызвал царское недовольство прежде всего делом двух епископов: Гермогену он разрешил приехать в Москву в связи с занятием Жировицкого монастыря немцами, а Варнаву вызвал из Тобольска в Петербург для объяснений о прославлении им мощей епископа Тобольского Иоанна Максимовича (1651-1715). «Они хотят выгнать Варнаву и поставить Гермогена на его место — видал ли ты когда-нибудь такую наглость?» — спрашивала царя взволнованная царица. Назревал новый скандал, так как Гермоген считался «жертвой» Распутина, а Варнава — не совсем справедливо — его ставленником. Борьба Варнавы с Синодом стала в глазах общества как бы зеркальным повторением борьбы Синода с Гермогеном в 1912 году.

Пятидесятилетний Варнава, сын огородника, никогда в Духовной академии не учившийся и за то прозванный епископами «огородником», а царицей за смышленость и лукавство «сусликом», в 1911 году был назначен епископом Каргопольским, а в 1913-м — уже при поддержке Распутина — Тобольским и Сибирским. Смиттен характеризует его «человеком находчивым и хитрым, с остроумной живой народной речью, хорошим, понятным народу проповедником». Он не был правым, и на вопрос, почему он не открывает у себя отделения Союза русского народа, ответил, что он и так всегда в союзе с русским народом.

По словам Белецкого, «незлобие и отношение к иноверцам создали ему на месте его служения глубокое к нему почитание со стороны последних… Во время приездов своих в Петроград он посещал всех своих знакомых и бывших в милости, и впавших в немилость, относясь так же к последним, как и тогда, когда они были в силе». Хотя и затрудняя ему доступ к царю, но «сделавши ту или иную неприятность владыке, Распутин через некоторое время старался чем-либо исправить ее».

В январе 1915 года Варнава ходатайствовал перед царем и Синодом о «причтении» Иоанна к двухсотлетию со дня его кончины, т. е. к 10 июня 1915 года. Синод, недолюбливая честолюбивого Варнаву, тянул, постановив после частичного открытия тела «продолжать запись и исследование чудес». Варнава решил обойти Синод, и 26 августа царь получил телеграмму: «Владыко просит Ивану Максимовичу пропеть величанье своеручно благим намереньям руководит бог Григорий новый» — и прошение от Варнавы «совершить не открытие, а пока хоть прославление, то есть пропеть величание святителю митрополиту Иоанну, о чем горько скорбит народ».

Как и с канонизацией Серафима Саровского, не берусь судить, в какой степени тут играли роль вопросы веры, а в какой политики, — но открытие нового святого отвечало как интересам Варнавы, так и царской семьи. Для нее было и некоторое добавочное личное чувство в том, что новый святой — из епархии «нашего Друга». 27 августа царь телеграфировал Варнаве: «Пропеть величание можно, но не прославление». Тонкость эта была едва ли доступна сибирским богомольцам, и торжественное богослужение у гробницы Иоанна было понято как открытие Св. мощей.

По словам Варнавы, «величание было встречено удушливыми газами злобы злобных синодских анархистов» — на 7 сентября он был вызван в Синод для отчета, и новый обер-прокурор Самарин решил дать бой «распутинству» в церкви. «Какие ужасы принужден был выслушивать Суслик от своего начальника в течение 3-х часов… — телеграфирует царица царю. — Они почти смеялись над твоей телеграммой, игнорировали ее и запретили продолжать величание». «Я предстал как преступник перед этими синодскими бейлисами кровопийцами родной государь, — описывает сам Варнава эту встречу, — это было сплошное глумление циничный смех и особенно злобствовали Ярославский Агафангел и Финляндский Сергий подойдут к оберу и вполголоса говорят, но так что мне слышно пора спросить как Григория руку целовал, а тот говорит это на следующий раз».

Чувствуя поддержку царя, «на следующий раз» Варнава в Синод не явился, сообщив, что выехал к больной сестре, а на самом деле отсидевшись в Петрограде у князя Андронникова. Уже после смещения Самарина найден был компромисс: «прославление» Иоанна Тобольского было торжественно совершено митрополитом Московским Макарием 9-10 июня 1916 года. Варнава, чьи действия Синод, по желанию царя, «ради мира церковного» покрыл «прощением и любовью», в том же году был возведен в сан архиепископа.

Щербатов не угодил царю и царице разрешением в Москве земского и городского съездов, где один из депутатов сказал, что они понимают власть «с хлыстом, но не такую власть, которая сама находится под хлыстом». «Докажи им теперь всюду, где можешь, что ты самодержавный правитель!» — восклицает царица в письме к мужу, а по поводу «хлыстовского каламбура» добавляет: «Это — клеветническая двусмыслица, направленная против тебя и нашего Друга. Бог их за это накажет. Конечно, это не по-христиански так писать — пусть Господь их лучше простит и даст им покаяться!»

По окончании съездов их представители попросили аудиенцию у царя. «Самозванных уполномоченных», как он их назвал, Николай II принять отказался, а на заседании Совета министров в ставке 16 сентября дал понять, что выбирает новый курс. Царица очень беспокоилась, не спасует ли он перед министрами, несколько раз заклинала перед заседанием расчесаться гребенкой Распутина, писала: «Помни — ты властелин, а не какой-нибудь Гучков». После встречи с министрами царь успокоил ее, что «строго высказал им в лицо свое мнение», и сообщил, что по его возвращении в Совете министров будут перемены.

Вопрос о смене министров — прежде всего министра внутренних дел — обсуждался между царем и царицей еще в августе, и здесь снова возникла кандидатура А. Н. Хвостова, царю симпатичная, но после смерти Столыпина отвергнутая и Распутиным, и Коковцовым. Выжитый Щербатовым из Петрограда, Распутин теперь мог смотреть на Хвостова по крайней мере как на меньшее зло, но Горемыкин был о Хвостове того же мнения, что и Коковцов. «Я надеюсь, что Горем[ыкин] одобрит назначение Хвостова — тебе нужен энергичный министр внутренних дел, — пишет царица 22 августа и успокаивающе добавляет: — Если он окажется неподходящим, можно будет его позднее сменить, беды в этом нет. Но если он энергичен, он может очень помочь, и тогда со стариком нечего считаться».

А. Н. Хвостов, после небрежного обращения с Распутиным в 1911 году принятый царем очень холодно, подал в отставку с поста нижегородского губернатора и позднее был избран в Думу от Союза русского народа. Теперь, едва до него дошли слухи о предстоящей замене министров, он решил не повторять прежних ошибок, а напротив — искать ход к Распутину и царице. Еще ранее о том же пути к утраченной власти подумал С. П. Белецкий, в январе 1914 года смещенный с должности директора Департамента полиции по настоянию Джунковского. Человек скромного происхождения, обязанный своей карьерой работоспособности и страсти к полицейскому сыску, Белецкий объяснял их расхождения тем, что он «человек из народа», а Джунковский «человек придворный» — Джунковский был против провокационных методов Белецкого и не доверял ему. Как член кружка генерала Богдановича, Белецкий занимал антираспутинскую позицию, но когда Джунковский был смещен из-за попытки свалить Распутина, а положение Щербатова заколебалось, Белецкий, одержимый «стремлением к работе и власти», подумал о кружке царицы, Распутина и Вырубовой.

Связующим звеном между Белецким, Хвостовым, Вырубовой и Распутиным стал князь М. М. Андронников, занятый, по словам Витте, «какой-то странной профессией. Он втирается ко всем министрам, старается оказать этим министрам всякие одолжения, сообщает иногда весьма интересные для этих министров сведения…». Разнося от министра к министру слухи, как пчела пыльцу от цветка к цветку, причисленный к Министерству внутренних дел, а затем к Синоду чиновник девятого класса оказался вхож ко многим представителям власти. Сам Андронников сказал о себе: «Благодатью Божиею я есть то, что есть; человек в настоящем смысле этого слова, но интересующийся всеми вопросами государственной жизни», а более конкретно — желающий «посещать всех министров».

Кроме рассылки министрам икон, а их женам букетов, он, как только узнавал, что какой-нибудь Иван Иванович назначен директором пусть самого маловажного департамента, сразу же отправлял ему письмо, что «наконец-то воссияло солнце правды в России» — судьбы такого-то департамента вручены «в ваши благородные, просвещенные и твердые руки». Завел он дружбу с фельдъегерями, которые заезжали к нему с правительственными пакетами, — и в дни раздачи наград по адресу на конверте не стоило труда определить, кому везут благую весть, задержать немного курьера и первым поздравить награжденного, создав у того впечатление, что Андронников не только знал заранее о награде, но даже сам выхлопотал ее. Пользуясь своими связями, он проводил множество дел, что было источником его существования, — но тут же проживал все это; ежедневно, по словам его камердинера, к нему «народ приходил пить и есть целыми партиями». Главным стимулом Андронникова были не деньги, а какое-то хлестаковское желание «быть в центре событий», при этом определенных политических взглядов у него не было — все действия определялись личными отношениями. Была у него репутация большого богомольца и целый иконостас в спальне, под этим иконостасом спал он с милыми его сердцу молодыми людьми — их за два года перебывало у него более тысячи, иногда прямо с улицы. Женщин он не любил и, по его словам следственной комиссии, разочаровался в Распутине, увидев с ним «девиц известного свойства». «Тут я увидел, что он развратник!» — с пафосом закончил князь.

С Белецким Андронников познакомился в 1912 году, с Распутиным — весной 1914 года, осенью того же года познакомился у него с Вырубовой, а с А. Н. Хвостовым — летом 1915 года, после его речей в Думе о «немецком засилье». Он ли говорил с Вырубовой о Хвостове или она сама, но в конце августа или в начале сентября 1915 года она просила привезти ей Хвостова. На этот раз Хвостов лицом в грязь не ударил, о «Григории Ефимовиче» отозвался с почтением, сообщил, что уже остановил запрос в Думе о нем и в дальнейшем не даст в обиду. Вырубова засомневалась все же, сумеет ли неопытный в полицейских делах Хвостов организовать охрану Распутина, и тут Андронников предложил ей Белецкого. Хвостову было дано понять, что условие его назначения — приглашение Белецкого товарищем министра, заведующим полицией.

Так Хвостов, Белецкий и Андронников образовали «первый распутинский триумвират» — из претендента на первую роль («министра»), на вторую («советника») и на третью («посредника», который, не занимая официального поста, проводил бы закулисно свои политические или коммерческие интересы). «Распутинским» триумвират был в том смысле, что заранее считался с Распутиным как политической силой, имея в виду не только не восстановить его против себя, но прямо на него опереться. Тем более, что со времени отъезда царя в ставку политическая роль кружка царицы, Распутина и Вырубовой начала расти.

17 сентября Хвостова приняла царица, нашла, что он «удивительно умен», «производит прекрасное впечатление», остановит нападки «на нашего Друга» — мажорный тон писем царицы 17 и 18 сентября сбивается только в двух местах: печально, что в Государственный Совет избран Гучков и что глуп искренне преданный Юсупов. 20 сентября Вырубова виделась с Белецким и нашла его «подходящим» на пост товарища министра, одновременно Андронников убеждал Горемыкина не противиться назначению А. Н. Хвостова министром. 23 сентября царь вернулся из ставки с намерением «разрубить гордиев узел». 24 сентября, получив от Вырубовой долгожданную телеграмму, Распутин выехал из Покровского. 26 сентября Щербатов и Самарин получили отставку.

Царь очень любезно принял А. Н. Хвостова, но оставил его в полном недоумении: тот ждал назначения министром, царь же сказал, что ждет с большим интересом его выступлений в Думе. Хвостов не знал, что у лукавого царя уже готово письмо к Горемыкину о его назначении управляющим министерства: оно последовало 27 сентября. Белецкий был назначен 28-го, и в тот же день в Петроград прибыл Распутин. Так что не прав Милюков, повторяя общее место тех лет, что Хвостов «был обязательный кандидат, поставленный Распутиным», — в лучшем случае можно сказать, что Распутин не возражал против его назначения.

Распутин не возражал, но еще отнюдь не одобрил эти назначения. Встреча его с членами триумвирата состоялась на другой день по приезде на обеде у Андронникова. Начал он с упреков Андронникову, что тот провел всю комбинацию в его отсутствие, Хвостову напомнил нелюбезную встречу в Нижнем Новгороде, а Белецкому слежку за ним. Те, как могли, оправдывались — Белецкий, в частности, тем, что при нем не было по крайней мере покушений на Распутина, — и уверяли его, что «на первых порах нашего вступления в должность и его советы и поддержка во дворце сразу нас поставят на правильный путь и охранят от ошибок». А расчувствовавшийся Хвостов так даже руку Распутину поцеловал.

Распутин был не совсем доволен и ролью Вырубовой, посредничавшей между «триумвиратом» и царицей. По поводу обеда Хвостова и Белецкого у Вырубовой царица писала мужу, что «наш Друг» желает, чтобы она жила исключительно интересами царской семьи, но «похоже, что она хочет играть роль в политике. Она так горда и самоуверенна и недостаточно осторожна». Вырубова получила от Хвостова и Белецкого деньги на свой госпиталь — а через Белецкого наводила некоторые полицейские справки.

Между Хвостовым, Белецким и Андронниковым было заранее обговорено, что Андронников будет посредником в случае каких-либо просьб Распутина, будет склонять его к тем или иным действиям в Царском Селе и через Андронникова Белецкий будет выдавать Распутину 1 500 рублей в месяц из сумм Департамента полиции, не считая экстраординарных расходов. Этот полицейский план, явно переоценивший роль денег для Распутина, оказался несостоятельным. Распутин, пишет Белецкий, «была колоссальная фигура, чувствовавшая уже и понимавшая свое значение, что и сказалось на первых же порах». Деньги он принимал спокойно, не разворачивая даже конверта проверить, но посредничество Андронникова отверг и, как только ему было нужно, обращался к Белецкому или Хвостову.

Белецкий более всего нервничал, что жена узнает о его дружбе с Распутиным, у Хвостова же с ним установились отношения «Алешки» с «Гришкой», вместе они кутили в «Вилле Родэ», ездили к цыганам — прошел даже слух, что Распутин сделал Хвостова министром за то, что тот хорошо подтянул хору басом. Но если Хвостов рассчитывал, что это лучший путь «войти в друзья» и «вертеть Гришкой» в Царском Селе, то скоро понял, что он ошибается, скорее эта необходимость личного контакта придавала ему с Белецким окраску «распутинцев» в глазах общества.

Между тем они задумали манипулировать «общественностью» так же, как Распутиным. Их программа сводилась к централизации беженского и продовольственного вопросов в Министерстве внутренних дел (для улучшения снабжения предполагались ревизии железных дорог и открытие с помощью полиции рабочими кооперативами лавок — смягченный вариант зубатовщины); формированию из разрозненных групп в Думе «единой правой» в поддержку правительства; борьбе с «немецким засильем» в банках и, наконец, негласному использованию прессы путем реорганизации Осведомительного бюро и покупки ряда газет. Во главе бюро — прообраза Министерства пропаганды — был поставлен И. Я. Гурлянд, сын одесского раввина, некогда привлеченный Столыпиным руководить официозом «Россия» для пропаганды русского национализма. При попытке приобрести акции популярного «Нового времени» выяснилось, что значительная их часть уже скуплена Дмитрием Рубинштейном, чтобы изменить антисемитское направление газеты. Акции эти он правительству уступил.

Думский опыт дал сорокатрехлетнему жовиальному Хвостову некоторую гибкость. В своем газетном интервью — что уже было новостью — он говорил о «сильной власти», но и о том, что «власть должна пойти на уступки. Я — человек твердый и уступок не боюсь». Умеренная часть общества приняла его назначение скорее положительно — а своей демагогией о «борьбе с дороговизной» и «немецким засильем» он мог импонировать массам.

Он понимал, что в настоящем правительстве его возможности ограничены, и начал выдвигать «своих людей». Первым ему удалось провести на пост обер-прокурора Синода своего свойственника Волжина. На место ушедшего в отставку Кривошеина удалось провести А. Н. Наумова, после чего Хвостов начал кампанию против министра финансов Барка, надеясь заменить его В. С. Татищевым — и царица уже упомянула в письме к мужу, что Татищев «очень любит нашего Друга». Но конечной для А. Н. Хвостова целью было столкнуть Горемыкина и «взять власть в свои руки».

Упоенный своим новым постом, Белецкий во всем поддерживал Хвостова, даже в своих показаниях он все время повторяет «мы», а первое время, пишет Спиридович, «буквально не отходил от Хвостова, и когда тот делал визиты, сопровождал его в автомобиле и терпеливо дожидался в нем его возвращения». Быть может, в случае назначения Хвостова премьером Белецкий рассчитывал на пост министра внутренних дел. Но Хвостов, в еще большей степени, чем Горемыкина, желал устранить навязанного ему Белецкого. Белецкий не подпускал его к контролю над полицией, а по словам Хвостова, министр внутренних дел без Департамента полиции все равно что «кот без яиц».

Раньше или позже, но предстояло созывать думскую сессию, Хвостов с Белецким хотели как можно дальше дистанционироваться от Распутина, не портя в то же время отношений с ним, чтобы он не помешал планируемой ими смене министров. Они задумали удалить его из Петрограда, предложив поездку по монастырям, — Хвостов собирался доложить царю, что эта поездка Распутина «не только в интересах умиротворения Государственной Думы», но и свидетельствует «о религиозных порывах духовной стороны его натуры». Сопровождать Распутина приглашен был игумен Тюменского монастыря Мартемиан, знакомый Хвостову по Вологде. Получил он за свое согласие чин архимандрита и несколько тысяч «на дорогу», Распутин, которого Белецкий осторожно шантажировал лежащими в Департаменте полиции делами о скандале на пароходе и оскорблении царицы, от поездки не отказывался, но тянул и ставил условием назначение губернатором в Тобольск своего друга А. Н. Ордовского-Танаевского. В ноябре 1915 года тот был назначен, и тут же Распутин заявил, что никуда не поедет, а улаживать «пароходные дела» взялся новоназначенный губернатор.

Скорее всего, отказ от поездки спас жизнь Распутину. По словам Хвостова, он поручил Мартемиану в дороге столкнуть Распутина под поезд, на что тот охотно согласился. Разрушена была и другая комбинация Хвостова: назначить тобольским губернатором теперешнего вице-губернатора, а на его место перевести из Вологды преданного Хвостову исправника Алексина — для организации убийства Распутина, если бы попытка Мартемиана не удалась. Но Хвостов не отказался от своих планов, считая, что устранение Распутина откроет ему прямую дорогу и к царю, которого он надеялся подчинить своему влиянию, и к обществу, перед которым он предстанет как спаситель от «темных сил». Тогда никакой нужды ни в Белецком, ни в Андронникове, чьими руками он теперь рассчитывал устранить Распутина, у него не будет. «Но это было самомнение, которое свойственно каждому человеку, — заметил он впоследствии, — на самом же деле вышло несколько иначе».

Споры между Хвостовым, Белецким и Андронниковым из-за распределения министерских должностей между их ставленниками, а также между Андронниковым и Распутиным из-за денежных сделок привели Белецкого к мысли отделаться от Андронникова. Как на человеке, который мог бы войти в доверие к Распутину, организовать слежку за ним, устроить конспиративную квартиру для свиданий с министром и его товарищем и охранить их от его постоянных требований, Белецкий остановился на жандармском полковнике Комиссарове.

Михаил Семенович Комиссаров — «высокий здоровенный мужчина с красным лицом и рыжей бородой — настоящий Стенька Разин» — был фигурой легендарной. Во время русско-японской войны ему удалось выкрасть шифры иностранных посольств, в революцию он печатал погромные листовки в Департаменте полиции, пока об этом не узнал Витте. С 1909 года он посылался начальником отдаленных жандармских управлений, где вынужден был заниматься расследованиями, кто написал «на стенах отхожего места на базарной площади г. Петровска — „Емпиритрица Сашка торгует в кобоке царь Николашка ебется в бардаке. На хуй монархию, да здравствует революция!“ — с другой стороны доски имеется надпись безнравственного содержания, к делу не относящаяся». Не удивительно, что он обрадовался возможности возвращения в Петроград, единственным условием поставив «во всех случаях общения с Распутиным быть не в офицерской форме, которую он не желает ронять, а в штатском платье».

Комиссаров при встрече произвел на А. Н. Хвостова сильное впечатление, но Белецкого поразило, что он держит себя с министром все более небрежно. На упрек Белецкого он ответил, что не увидел у Хвостова «никаких государственных или идейных соображений… Зная близко и представляясь многим министрам внутренних дел, он, Комиссаров, в А. Н. Хвостове не мог почувствовать министра внутренних дел». 25 октября Комиссаров был назначен начальником Варшавского губернского жандармского управления с временным прикомандированием к Петроградскому управлению в связи с занятием Варшавы немцами — и под этой «крышей» начал организацию «охраны» Распутина. Комиссаров скоро стал своим человеком в доме Распутина. По словам Белецкого, домашние называли его «наш полковник», по словам же Комиссарова, звали его не «наш полковник», а «антихрист». Он обычно приходил к Распутину утром, узнавал новости и старался склонить Распутина к нужным министру и его товарищу планам.

23 ноября 1915 года А. Н. Хвостов был утвержден в должности министра, решил, что его положение при дворе достаточно крепко, и начал говорить Белецкому, «что теперь Распутин нам не только совершенно не нужен, но даже опасен… избавление от Распутина очистит атмосферу около трона… пошатнет положение Вырубовой», в расходах же «на организацию этого дела можно не стесняться». Но Белецкий не был уверен, что убийство Распутина надолго отвлечет раздражение общества от царя и царицы, а Комиссаров, убийство одобряя, все же предупреждал, что Хвостов в Царском Селе укажет на Белецкого как на виновника гибели «старца», а перед Думой припишет эту «честь» себе. Поэтому Белецкий с Комиссаровым решили противодействовать планам Хвостова, внешне разыгрывая полное согласие.

После покушения Гусевой Распутин стал бояться за свою жизнь, может быть, он и пил столько, чтобы заглушить страх. Ему звонили, угрожая: «Твои дни сочтены!» — на что он отвечал: «Ты сам скорее подохнешь как собака!» Получал он анонимные письма, например, с угрозой, что если в течение недели не будет дано ответственное министерство, «то тебя убьем пощады не будет — рука у нас не дрогнет, как у Гусевой». В июне неизвестная женщина появилась в Покровском и неожиданно исчезла. В ноябре неизвестная женщина расспрашивала у швейцарихи, когда и где бывает Распутин, и просила не говорить о ней агентам. Более всего Распутин нервничал в министерстве Щербатова и Джунковского, опасаясь, что полиция даст его хладнокровно зарезать, жена его говорила Вырубовой, что боится за его жизнь, а царица писала царю об этом. «Меня хотели похоронить, но теперь самого раньше похоронили», — сказал Распутин о смещении Щербатова. Назначение Хвостова и Белецкого успокоило его — но как раз отсюда и угрожала ему опасность. После несостоявшейся попытки Думбадзе утопить Распутина в 1913 году развивался новый полицейский заговор — на этот раз во главе с самим министром.

Обсудили несколько вариантов — Хвостов входил в детали и «даже высказывал желание лично принять участие в деле». «Нельзя ли как-нибудь, когда Распутин поедет пьянствовать, его пришибить?» — предложил он самый простой план. Решили послать за Распутиным автомобиль под видом приглашения к знакомой даме, в глухом переулке автомобиль замедлял бы ход, в него вскакивали люди Комиссарова, оглушали Распутина, затягивали ему на шее петлю и бросали в Неву. Белецкий, однако, указал на слабые места плана: трудно будет удалить филеров охранного отделения и найти даму, к которой бы Распутин поехал, не позвонив предварительно по телефону и не вызвав подозрения домашних. Вместо «дамы» завербовал Белецкий журналиста М. А. Снарского, знакомого Распутина, который должен был пригласить его на вечеринку — но или сам Снарский не хотел быть замешан в убийстве, или заговорщики ему полностью не доверяли, но решили не убить, а хорошенько избить Распутина для острастки. Декабрьским вечером 1915 года в переулке были расставлены филеры Комиссарова — все надежные костоломы, — Хвостов, Белецкий и Комиссаров осмотрели место, но Снарский струсил и не пригласил в этот вечер Распутина.

Белецкого и Комиссарова пугала болтливость Хвостова, который заранее раструбил, что Распутина избили — эти слухи попали и в воспоминания Родзянки, — и многих посвящал в свои планы. Замысел убийства одобрила подруга Родзянко З. Н. Юсупова, и от нее Хвостов узнал о полной поддержке великокняжеской среды. Он говорил об этом с дворцовым комендантом Воейковым, и тот намекал Белецкому не тянуть с убийством. С той же целью посылал к нему Хвостов правых депутатов Думы Маркова 2-го и Замысловского, а к Комиссарову члена Государственного Совета А. Ширинского-Шихматова. Все это только усиливало желание Белецкого и Комиссарова как-нибудь уклониться.

Чувствуя уклончивость Белецкого, Хвостов рвал и метал, грозился сам пристрелить Распутина и наконец вступил в непосредственные переговоры с Комиссаровым, предлагая ему за убийство 100 000 рублей, после чего тот должен будет бежать за границу. Чтобы успокоить Хвостова, Белецкий и Комиссаров предложили добавить Распутину в вино яд, который Комиссаров достанет в Саратове у своего бывшего агента, помощника провизора. Хвостов ухватился за это и даже предложил послать ящик отравленного вина якобы от банкира Д. Л. Рубинштейна, чтобы свалить убийство на евреев, но Белецкий снова предостерег, что Распутин может позвонить Рубинштейну поблагодарить его — и обман раскроется.

По возвращении Комиссарова из Саратова, в январе 1916 года, Белецкий застал его в кабинете министра «сидящим на диване с Хвостовым и объясняющим, как профессор, свойства каждого яда, степень его действия и следы разрушения, оставляемого в организме…» В довершение всего Комиссаров рассказал А. Н. Хвостову, что он перед тем как идти к нему сделал на конспиративной квартире в присутствии филера-лакея опыт действия одного из привезенных им ядов на приблудившемся в кухне коте, и живо описал Хвостову, как этот кот крутился, а потом через несколько минут сдох. Этот рассказ доставил А. Н. Хвостову, видимо, особое удовольствие, он несколько раз переспросил Комиссарова, а затем… расспрашивал и упомянутого лакея.

Белецкому, однако, Комиссаров сказал, что во флаконах у него были вовсе не яды, а пирамидон с сахаром, и что историю с котом он выдумал, чтобы успокоить Хвостова, и так же велел говорить филеру. Хвостов, однако, позднее утверждал, что Комиссаров «отравил всех кошек на квартире Григория», а Распутин при виде их воскликнул: «Это князь Андронников перетравил кошек!» «Молва шла, что я всыпал яд в молоко кошкам, — показывал Андронников, который „в душе“ против убийства Распутина „ничего не имел“, — но я там даже не бывал! Это испортило мои отношения с Распутиным. Вырубова, очевидно, в это поверила, потому что после этого я ее не видел, как своих ушей…» Скорее всего, слух про Андронникова пустил Хвостов, Белецкий или Комиссаров, чтобы отвести подозрения от себя, и был все же яд настоящий, и кот умер в муках, доставив удовольствие Хвостову, как Илиодору когда-то доставило удовольствие наступать щенку на хвост.