Рассказ об одной экспедиции

РАССКАЗ ОБ ОДНОЙ ЭКСПЕДИЦИИ

В Ташкенте у нас была пересадка. Когда мы там вылезли, то оказалось, что вокзал забит транзитными пассажирами. В начале тридцатых годов это случалось нередко. Поезда шли, но переполненные, и сесть на них было невозможно: билетов не продавали.

Тут мы и застряли. Стояла дикая жара, летали миллионы мух, мы умирали от скуки. Вот тогда-то Димка и выдумал игру «ловить на удочку».

Дело в том, что среди прочих вещей у нас был небольшой чемодан. Обычно с такими чемоданами ходят балерины в театр или чемпионы на каток.

На вид этот чемодан был изящен и даже хрупок, но носить его можно было только на плече - внутрь мы вставили прочный каркас из толстой стальной проволоки и набили чемодан дробью. Он весил около пяти пудов. Ловили же мы на удочку так: дотащим чемодан до пустой скамейки и оставим там, а сами уходим в другой конец зала ожидания и наблюдаем за ним краем глаза.

- Посмотрим, кто из промышленных людей первым клюнет,- сказал Димка.

Первым клюнул какой-то здоровенный, довольно прилично одетый парень. Он несколько раз с независимым видом прошел через зал, не глядя на чемодан, затем уселся рядом с ним, посидел некоторое время, положил на него руку, потом резко встал, не выпуская ручки чемодана, и хотел уйти, но чемодан не сдвинулся с места. Тогда он рванул его изо всей силы, но вес чемодана оказался для него настолько неожиданно тяжелым, что хотя он и оторвал его от скамейки, но не смог удержать, и чемодан свалился с лавки на пол, придавив вору ногу. Мы с Димкой захохотали, а вор открыто погрозил нам кулаком и, сильно хромая, удалился.

Общими усилиями поставили мы чемодан на то же место. Нас было трое: я - ботаник и начальник, Димка - зоолог, мой помощник, и к нам еще прикомандировался аспирант-энтомолог Борис. Он так жё должен был работать в Тянь-Шане, но из-за басмачей ехать один опасался. Мы согласились включить его в свою экспедицию при условии, что он часть расходов возьмет на себя и будет подчиняться общему порядку.

Борис - молодой человек лет двадцати шести, очень высокий, очень худой и очень носатый, одетый в костюм экспедиционного типа, за спиной у него роскошный рюкзак, в руке большой сачок для ловли насекомых, на поясе - патронташ, в котором вместо патронов лежали пробирки, карманы тоже забиты пробирками, заткнутыми пробками, ватой. На большом носу Борис носил темные очки, на голову надевал тропический пробковый шлем. От него несся отвратительный запах эфира - морилка с насекомыми, которая оттопыривала его карман, была хорошо заряжена.

Поставив чемодан на место, я начал дремать от скуки, но мой сон был прерван Димкой, который усиленно тол-кал меня локтем. Теперь мимо чемодана дефилировал классический образец беспризорного, характернее которого трудно себе представить. Это был парень лет 14-15 в рваных ватных штанах, в не менее рваном ватнике, с копной нечесаных волос, покрытых старой фетровой шляпой. На его нижней губе видимо с незапамятных пор висел махорочный окурок, рваная тельняшка, сквозь которую виднелись клочья ваты и грязные бинты от повязки, прикрывала его грудь. Грязен был этот беспризорный до невероятности, даже на лице у него красовалось здоровое пятно, не то от дегтя, не то от колесной мази. Вид у него был презрительно-пренебрежительный. Он несколько раз прошел мимо чемодана, потом на ходу прихватил его за ручку, но чемодан от его рывка только с грохотом свалился с лавки. Весь зал радостно захохотал. Видимо, все наблюдали за этой сценой. Беспризорный же мгновенно исчез, и напрасно Димка кричал ему вслед:

- Эй, промышленник! Бери, бери! Мы не возражаем..

Вообще наше ожидание в Ташкенте изобиловало приключениями. Борис, сказав, что если я не возражаю, то он пойдет «пособирать», ушел. Через некоторое время какой-то бравый милиционер попросил меня в привокзальное отделение. Дежурный с мрачным видом потребовал у меня документы. Он смотрел их мучительно долго, задавая вопросы. В конце концов он «предъявил» мне Бориса и спросил, знаю ли я этого человека. Я сказал, что знаю. И мне на ум пришло, что, действительно, вид Бориса в колониальном шлеме и в очках, закрывавших чуть ли не половину лица, мог легко смутить душу милиционера.

- В чем дело, Борис? - спросил я.- Что случилось?

- Да я и сам ничего не понимаю. Меня схватили и привели сюда.

- Что вы делали?

- Да ничего, мух собирал. Виноват, разрешите,- и Борис, подойдя к окну, стряхнул к себе в морилку бабочку из стекла керосиновой лампы, стоявшей на окне.

Дежурный милиционер растерянно посмотрел на него.

- Да подождите вы,- сказал я,- где вы мух собирали?

- На перроне.

- Не на перроне, а в уборной,- поправил милиционер.

- Ну и что же?- сказал Борис.- Я ловил мух и сажал их в морилку. Они захотели посмотреть морилку. Я их предупредил, чтобы осторожнее обращались с ней, там яд. А они говорят: «Яд? Пойдем в отделение».

- Так в чем же дело? - спросил я у милиционера.

- Зачем ему яд?

- Для насекомых, морить насекомых…

Мы вышли, нас отпустили.

- Не смущайте вы милицию,- сказал я Борису, когда мы отошли. Очки - раз, колониальный шлем - два, пробирки - три, яд - четыре.

- Н-да…- протянул Дима, когда я, вернувшись, рассказал ему эту историю.- Мы получили ценного сотрудника, заместителя Жака Паганеля. Я боюсь, как бы не пришлось держать его самого в пробирке и кормить, как ребенка. Во всяком случае, оставлять его одного просто опасно.

Мы долго сидели на вокзале. Было скучно и жарко. Непрерывно приходили и уходили поезда, а билеты все не продавали, и мы не могли уехать.

Приближался вечер, мы решили поесть. Я только было вцепился в бутерброд, как почувствовал совершенно невыносимую зубную боль. Я так и застыл, держа бутерброд с двумя котлетами в руке. Боль не прекращалась, она была невыносима, и я решил или сейчас же найти-зубного врача, или кинуться под поезд.

Кивнув на вещи, и промычав Димке распоряжение, о смысле которого он мог только догадаться, я вышел на площадь. На самой ее середине, заложив руки в карманы, с выражением презрения ко всему на свете стоял беспризорник, тот самый, который пытался украсть наш чемодан. Я молча отдал ему бутерброд, который все еще держал в руке, он также молча взял его.

Я подошел к милиционеру и спросил, где найти зубного врача. Милиционер мучительно долго думал, а я стоял, и мне хотелось его убить, наконец он указал на какую-то улицу, и я пошел. По удивительно старой вывеске, на которой были изображены челюсти, я нашел дантиста, довольно-таки древнего и довольно-таки грязного старика, одетого в халат, который был весь в пятнах. Его руки так тряслись, что зеркальце и стальной крючок с длинной металлической ручкой прямо прыгали у меня во рту.

Наконец он со всем своим железом убрался из моего рта и, поникнув, уселся на стул. Его кабинет был очень мал, в нем только и стояли мой стул с подголовником и его без подголовника да шкафчик с инструментами пытки.

- Надо рвать,- мрачно сказал он.

- Ну рвите,- еще мрачнее ответил я.

Я сначала не понял причины его мрачности, мрачным должен был быть я, а не он. Но оказалось, что вырвать у меня зуб ему вовсе не просто. Старик долго тянул, тянул, пот выступил на его лице, но зуб не вырывался. Я, вспотев еще больше, чем он, ломал подлокотники и прилагал все усилия, чтобы не кричать.

Доктор положил щипцы и уселся рядом со мной на стул. Он был в полном изнеможении, а у меня в глазах потемнело.

Потом он взял какой-то другой инструмент - и все началось опять. Через пять минут мы оба были чуть ли не в обмороке. Доктор, поникнув, сидел, отдыхая, и его бессильные старые узловатые руки безнадежно свешивались между колен. Мы смотрели друг на друга, как два затравленных кролика. Потом он ушел и вернулся с сыном, здоровым парнем, который, как выяснилось, работал агрономом. Он решительно взял инструмент - и зуб затрещал.

Когда через некоторое время у меня перед глазами чуть прояснилось, и мы все втроем осмотрели зуб, оказалось, что один из корней не вырван. Мы некоторое время постояли молча, глядя друг на друга. Доктор и агроном чувствовали себя виноватыми, их вид говорил: «Сделали что могли, старались, но…» Прополоскав рот, я ушел. Денег с меня не взяли.

Я поплелся на вокзал. Временами мне становилось очень плохо, меня рвало, я был рад тому, что в ташкентских аллеях темно, и подолгу стоял, прислонившись головой к какому-нибудь пирамидальному тополю. Кто-то помог мне дойти до вокзала.

У входа мой провожатый меня покинул. Когда мне стало легче, я сообразил, что до вокзала меня довел тот же самый беспризорный, который пытался «увести» наш чемодан с дробью. Говорят, в таких случаях сердца людей сразу же наполняются чувством горячей благодарности. Со мной было не совсем так.. Я сперва осмотрел свои карманы и только после того, как убедился, что все цело, позволил себе наполниться чувством горячей благодарности. Затем я удивился тому, что возле наших вещей никого нет, и когда через некоторое время вернулся Дима, я накинулся на него, возмущаясь, как он мог бросить все без присмотра.

- Да ведь это Борис взялся смотреть за вещами, пока я схожу на базарчик за черешнями,- сказал он,- куда же мог деться этот чудак, или его опять забрали в милицию?

- Идите ищите,- велел я.

Дима ушел и быстро вернулся. Он был раздосадован.

- Ну? - спросил я.

- Этот чудак ловит у фонаря ночных бабочек, которые слетаются на свет,- ответил Дима.- Удивительное усердие!

- Нельзя его одного оставлять с вещами,- сказал я. При таком стороже у нас и чемодан с дробью упрут.

- Так за каким чертом он нам тогда нужен,- возмутился Димка,- зачем мы будем его опекать, если он даже чемодан покараулить не может? Кузен Бенедикт какой-то.

- Ну ладно,-сказал я .-^Такому энтузиасту помогать надо.

Только Димка стал раскладывать на газете черешню, хлеб, колбасу, яйца, как появился Борис. Он вовсе не был смущен тем, что бросил вещи, казалось, он об этом и не думал, он был преисполнен восторга от того, что поймал какого-то бражника. Борис весь сиял, и у меня не хватило духу обругать его за брошенные вещи.

- Ладно,- сказал я.- Садитесь! Ешьте! Через полчаса надо штурмовать кассу!

Бориса не пришлось приглашать дважды, он уселся и начал есть С удивительным проворством. Как сказал Димка: «Мы обнаружили две особенности нашего нового друга: прекрасно ловит всяких мушек, но и по части пожрать просто талант, подобрал с газеты все чистенько, как столь любимая им саранча».

Ночью мы все же достали билеты на проходящий поезд и с огромным трудом залезли в вагон. Это была настоящая ночная битва, нас толкали и оттирали, а мы лезли, нам наступали на ноги, а мы таранили чемоданами кого по» пало. Мы цеплялись за поручни, срывались вниз и карабкались опять. Пожалуй, мы бы не сели, если бы не Димка, он чуть не по головам влез в вагон, открыл окно с другой стороны поезда, и мы подали ему туда все вещи. Хуже всего было с дробью. Чемодан пришлось открыть и передать его содержимое по частям.

Когда все вещи были в вагоне, то и мы с трудом, но все .же пробились внутрь.

Через некоторое время раздался звонок, потом поезд загудел и тронулся. Наш вагон, как и все остальные, был набит до предела.

До утра мы дремали, привалившись к чему попало. А утром все как-то устроились, стало гораздо удобнее. Оказалось, что всем можно сидеть и иногда по очереди лежать. В соседнем купе была даже почти свободная нижняя полка, на которой сидел только один очень живописный старик. Он забрался с ногами на лавку, и больше никто на нее не садился, так как старикашка чесался.

К вечеру Димка, устроившийся в проходе на чемодане, сделал некоторые наблюдения.

- Вы посмотрите,- сказал он,- ведь этот ушлый старец чешется только при приближении новых пассажиров, которые собираются сесть рядом с ним, а когда никто не покушается на его полку, он сидит себе смирно.

Дима перешел в соседнее купе, уселся рядом со стариком, и когда тот начал по обыкновению чесаться, Димка тоже начал скрести свой живот и бока под рубашкой. Дед посмотрел на Димку, Димка на деда, и они поняли друг друга без слов. Димка остался там.

Неторопливо, неизменно поезд все шел и шел… Вот вдали показались горы. Это справа и слева поднимались хребты Тянь-Шаня. Поезд петлял и свистел на подъемах. Вместо безжизненных пустынь появились зеленые волны ковыльной степи. Манящие горы со снеговыми гребнями то приближались, то опять уходили вдаль.

К вечеру, когда спала жара, мы с Димкой вышли на площадку нашего вагона. Было так приятно проветрить-

ся после дневной духоты! Ветер уже не обжигал, солнце не палило, а горы, освещенные вечерним светом, все приближались.

На ступеньках сидел беспризорный, сверху нам были видны только его дырявая фетровая шляпа с оборванными краями, с воткнутым в нее маленьким пером, и руки, держащиеся за поручень. Все это было так грязно, что вызывало отвращение, особенно руки, которые даже потрескались от грязи.

- «И шляпа с траурными перьями»,- продекламировал Дима,- «и в кольцах тонкая рука».

- Не «тонкая», а «узкая»,- неожиданно сказал беспризорник.

- Что? - переспросил Дима.

- Не тонкая, а узкая рука, говорю,- повторил беспризорный, поднимая к нам лицо.

- Рука! Рука! Погляди-ка еще сюда,- сказал Димка, и когда тот поднял голову, радостно закричал: - Да это наш друг промышленник! Ведь это он пытался украсть у нас чемодан!

- А не он ли меня от зубного врача до вокзала провожал, когда меня тошнило? - добавил я.

- Пить надо поменьше,- наставительно сказал беспризорный,- тоща и тошнить не будет.

- Ну ладно, хотя я и не пил и ты, думая, что я мог осквернить Ташкент после перепоя, меня обижаешь, › но все же я чувствую, что придется дать тебе бутерброд.

Мы пошли в вагон, и я соорудил солидный бутерброд, который беспризорный мгновенно проглотил, такая же судьба постигла и два других, потом я кормил его еще чем-то, и он все съел.

- Как тебя звать? - спросил Дима.

- Костя,- ответил он.

- И куда Костя едет?

- По делам,- подмигивая, сказал беспризорный.

- А не надоело тебе путешествовать? - спросил я.

- Нет,- сказал он и полез под лавку. Подложив под голову локоть, он закрыл глаза.

- Шустрый парень,- сказал я.

- Талантливая молодежь,- подтвердил Дима.

- Напустит он нам тут вшей,- брезгливо поморщился Борис.

- Чем же ты не доволен, энтомолог? Будешь собирать коллекцию прямо на себе,- сказал Дима.

Поезд все шел. Остановок было много, поезд стоял на них подолгу. На остановках Борис выскакивал с сачком и ловил насекомых, после гудка он бежал, догонял вагон и садился на ходу. Я волновался, как бы он не отстал.

Скоро Бориса знал уже весь поезд, и к нам в вагон, зажав в кулаке или посадив в спичечный коробок, понесли всевозможных насекомых.

С теми, кто приносил ему насекомых, Борис был суров, спасибо говорил хмуро, а иногда и вовсе не благодарил, а еще ругал за то, что повредили крылья у бабочки или усы у жука. Все выслушивали его замечания молча и с улыбкой удалялись в свой вагон с видом людей, сделавших доброе дело.

Я смотрел в окно, Димка курил, беспризорный спал.

- Знаешь, Дима,- сказал я,- давай возьмем с собой этого путешественника, пусть у нас в экспедиции побудет, может выровняется?

- Вряд ли,- ответил Дима,- очень ушлый: чемоданы увести может и Блока знает. Больно высокой квалификации, не удержать такого.

- А все-таки, может, попробуем?

- Да бросьте вы, начальник,- возразил Дима.- Ну зачем он вам? Только разве для того, чтобы потом рассказывать друзьям, вот, мол, какой у нас был интересный беспризорный… Или вы думаете, что из него .впоследствии выйдет знаменитый ученый или артист и он вам будет на старости лет дарить портсигары с трогательными надписями и посылать поздравительные телеграммы к дню рождения? Конечно, это возможно, но мало вероятно! Скорее он заберет кое-что из вещичек и пересядет на другой поезд.

Спускались сумерки, колеса отстукивали свою бесконечную песню, под которую так легко думается и так легко засыпаешь. Поезд шел, шел все вперед сквозь ночь, .везя нас навстречу нашей неизвестной судьбе. Ведь на границе, где предстояло нам работать, было неспокойно. Там орудовали банды басмачей.

Я долго не спал и думал о том, что будет дальше. Скоро взошла луна, и далекие горы, и широкие увалы вблизи полотна были задумчиво красивы. В свете луны, падавшем ка пол вагона, неясно виднелась голова Кости, который спал под лавкой, подложив под голову локоть. Он спал, и в выражении его лица было что-то грустное.

Я отвел глаза от этого детского, но уже какого-то измученного, заострившегося лица. Когда я опять посмотрел на него, то увидел, что оп не спит, глаза его открыты и смотрят па меня. Я кивнул ему головой, он вылез из-под лавки и сел напротив.

- Ты куда едешь? - спросил я.

- Да так,- пожав плечами, сказал он,- еду вот.

- Слушай,, а не надоело тебе шляться, не пора ли домой?

- Куда?

- Домой.

Он пожал плечами.

- Родители есть?

- Нет.

- Умерли?

- Да.

- Кто у тебя были родители?

- Отец - врач.

- То-то ты Блока знаешь!

- Папа любил Блока,- грустно сказал Костя.

- Ну, а какие-нибудь родственники у тебя есть?

- Есть.

- Ну, а к ним?

- Нельзя.

- Почему?

- Такое дело…

- Грязное что ли дело?

- Хуже…

- А какое?

- Мокрое,- тихо сказал он и оглянулся.

Я тихонько свистнул.

- Ну, тогда действительно… Ну и что же дальше будешь делать?

- А что делать,- он безнадежно пожал плечами.

Что-то в его лице или тоне было такое, из-за чего я не мог думать о нем плохо. «Но все-таки убийство - это убийство»,- подумал я, и решил, что Дима прав и что действительно лучше не связываться. Но как он дальше будет жить с убийством на душе? Или оно, может, и не тяготит его? И я, испугавшись ответственности и хлопот, не вмешался в судьбу Кости. Приняв твердое решение не брать его в экспедицию, я заснул под стук колес.

Мы ехали еще целый день, ведь тогда в тридцатом - тридцать первом годах поезда ходили здесь очень медленно. Ранним утром на следующий день нас разбудил проводник, и мы, едва успев выкинуть все наше снаряжение, выскочили на маленькой станции, где поезд стоял всего несколько минут.

Вокруг раскинулась пустыня. Станционные строения, несколько деревянных домиков на кирпичном фундаменте, стояли среди сыпучего песка, образовавшего большие волны, гребни которых доходили до самых окон, а иногда и до крыши. У домов, стоявших в промежутке между волнами, обнажился фундамент, и они повисли в воздухе, как на сваях. Некоторые здания с одной стороны были засыпаны выше окон, а с другой - повисли в воздухе на обнаженном фундаменте. У местных жителей мы узнали, что они попадают в свой дом различными путями: когда через дверь, а когда через окна. Песок перемещался, его сыпучие волны двигались.

Это было интересное место: куда бы вы ни поглядели, кругом песок - справа, слева, внизу, песок появлялся у нас в карманах, отстаивался в кружках с чаем, хрустел на зубах и оказывался на дне закупоренных бутылок с теплым лимонадом. Днем песок ослеплял и жег, обдавая жаром снизу, ночью горел, как снег при свете луны. Вечером, когда поднимался ветер, он хлестал по лицу и засорял глаза, утром, когда было тихо, радовал взор необычайной красотой пустыни.

Нам повезло: уже через несколько часов удалось нанять верблюдов и тронуться к Тянь-Шаню, к горам, которые виднелись на горизонте.

Как хорошо ранним прохладным утром идти верблюжьим караваном по сыпучим барханным пескам! Верблюд, раскачиваясь, идет широкой поступью, и кажется, что не едешь, а плывешь. Сверкает песок, и длинноногие тени перемещаются по крутым склонам ближайших барханов, Чуть веет ветер, на горизонте далеко-далеко видны зубчатые таинственные гребни хребтов.

Как только мы тронулись, один верблюд «запел» и пел целый день. Он начинал тянуть какой-то звук и тянул до тех пор, пока ему хватало воздуха, за это время можно было сосчитать до пятнадцати, затем звук обрывался, но не надолго, верблюд снова набирал воздух и опять начинал тянуть. И так целый день.

Весь день мы шли по песку, сначала по сыпучему, барханному, затем барханы сменились буграми, на которых росли корявые кустарники и высокие злаки. Затем бугры стали понижаться, потом они выровнялись, и мы вышли на песчаную равнину.

Приблизились к горам, и восхитительное плавание на кораблях пустыни превратилось в пытку. Мы стерли себе ноги о рваные вьючные седла, поясница ныла от непрерывных поклонов, которые мы отвешивали в такт размеренному верблюжьему ходу.

Когда мы к вечеру решили разбить лагерь у подножия гор на берегу светлой речки, всего в нескольких сотнях метров от большого поселка, то насилу сползли с положенных. на землю верблюдов - ноги были стерты и сильно болели. Но зато мы за этот день прошли более шестидесяти километров и очутились у самого подножия гор, именно там, откуда нужно было начать работу.

Мы разбили палатки, развели костер, поставили чайник и кастрюли. Потом был ужин вкусный-вкусный - суп с картошкой и консервами, потом чай, крепкий-крепкий. А потом ужин был съеден- и костер догорел, а мы все сидели, в ярком свете луны перед нами стояли спокойные горы, и в темном небе матовым светом отливали их ледяные гребни. Они были красивые и таинственные, в них чувствовалось что-то зовущее и одновременно что-то грозное, даже пугающее. Мы ведь еще в поезде наслушались рассказов о басмачах, и поэтому восхищение удивительной картиной ночных гор смешивалось у нас с тревогой за будущее.

А рядом журчала чистая горная река, которая невдалеке от лагеря выходила на равнину. Вода была такая прозрачная, что и сейчас, при лунном свете, на дне виднелась галька, в светлых струях быстрыми тенями перемещались рыбы, из толщи воды к поверхности непрерывно шли пузырьки. Река слегка кипела, за долгий путь она наглоталась воздуха.

В этом большом и широком омуте около нашего лагеря река отдыхала после десятков километров пути по го-рам, где она неслась как бешеная все вниз, вниз, вся в пене и брызгах, вся в каскадах. Здесь, выйдя из гор, она образовывала широкий и чистый плес, и пузырьки насытившего ее воздуха, как в стакане с шампанским, поднимались к поверхности воды.

Утро было ясное, но мы насилу вылезли из спальных мешков. После вчерашней верховой езды на верблюдах не сгибались ни ноги, ни спина. Но я с Димой сразу ушел в поселок выяснить, как обстоят дела с лошадьми, с рабочими, с продовольствием, а Бориса оставил дежурить: он должен был приготовить обед.

В поселке мы договорились, чтобы нам завтра же привели лошадей на продажу, сказали всем, кому можно было, что нам нужны рабочие. Ходили долго, конечно, проголодались и устали.

За обедом Борис налил нам такую дрянь, что я, несмотря на то что не желал показывать свое неудовольствие, сморщился.

- Знаешь что, Борис,- сказал Дима,- в средние века за приготовление такого супа сжигали на костре, но сейчас нравы смягчились - во время гражданской войны таких поваров просто расстреливали.

- Я приехал сюда заниматься наукой, а не варить супы,- услышали мы в ответ.

Суп был действительно не на высоте. Борис нарезал нечищеную картошку, навалил туда рису, наверное, немытого, так как на поверхности плавала шелуха, положил бобовые консервы и кабачковую икру и все это пересолил. У меня даже мелькнула мысль, что он сделал это нарочно для того, чтобы ему больше никогда не поручали готовить. Короче говоря, суп был отвратителен, и я ничуть не удивился, когда нехотя хлебавший эти помои Дима положил ложку и прекратил еду. Но на его лице было не отвращение, а изумление, и глядел он куда-то вдаль…

По тропе к нашему лагерю приближалась одинокая фигура, она была еще далеко, лица не видно, но второй такой фигуры быть не могло. Этот ватник, эти рваные ватные брюки, эта шляпа…

- Промышленник?! - с изумлением сказал Дима.

Это был он.

Он прошел мимо нас, лег на живот на берегу реки и долго, жадно пил. Затем оторвался, вытер рот ладонью, подошел к нам, сел, вернее свалился от усталости на землю, и сказал хриплым голосом:

- Возьмите меня в экспедицию, я буду что угодно делать и буду стараться. И денег мне не надо, и, честное слово, ничего не украду!

У него на глазах блеснули слезы.

Мы с Димой переглянулись.

- Ешь,- сказал Дима, передавая свою чашку с супом Косте.- Ешь, промышленник, может, хоть ты сможешь с голоду съесть стряпню этого блохолова.

- Я прошу,- резко сказал Борис,- подобных глупых слов про меня не говорить!

- Это верно, Димка,- вмешался я.- Шутки хороши, но оскорблять не нужно.

А этот суп, что,- спросил Дима,- это не оскорбление?

- Ну довольно. Посмотрим, какой суп сваришь нам ты!

Про Костю не было сказано ни слова, с общего молчаливого согласия он остался у нас.

После обеда мы опять ходили с Димой по поселку, ведь нам нужно было достать седла и продовольствие.

А вечером мы совершенно неожиданно забрели в садик возле церкви. Церковь была старая, деревянная, с несколькими куполами и с огромным числом крыш и коньков. Крыши были маленькие, располагались одна над другой. Димка долго с вожделением смотрел вверх и сказал:

- Летучих мышей, видимо, здесь сила несметная, и ведь тут могут быть и новые виды. Но как добыть их? Чердака нет. Нужно попробовать залезть на крышу, и, когда мыши начнут вылетать, бить хлыстом сверху.

- Подожди,- сказал я ему,- давай вначале у здешнего бати попросим разрешения.

Темнело, надвигалась туча. Она заняла уже полнеба и быстро приближалась к нам, захватывая все большее пространство. В густом церковном саду, где росли ели и высокие тополя, становилось темно.

Мы постучались в дверь домика у церкви, и из него вышел высокий, широкоплечий и очень мрачный человек, одетый в потертую рясу, с длинными волосами и бородой. Лицо его было сосредоточенно, замкнуто и настороженно.

- Простите, пожалуйста,- сказал я,- в вашей церкви, вероятно, много летучих мышей, и я хотел попросить разрешения половить их.

- Летучих мышей? - спросил он.- Не понимаю.

- Что же тут не понимать,- сказал Дима.- Посмотрите, как пошли,- и он указал на летучих мышей, которые одна за другой начали вылетать из-под маленьких крыш.

- Зачем вам они?

- Да я зоолог.

- А как же вы их будете ловить?

- Вот влезу по срубу на крышу, сяду на конек и буду сверху хлестать по мышам.

- Да что вы,- сказал священнослужитель,- зачем же это?

И его замкнутое хмурое лицо осветилось милой улыбкой. Неожиданно этот почтенный батюшка мощным прыжком спрыгнул с крыльца, бегом завернул за угол церкви и уже через минуту показался с огромной тяжелой лестницей на спине. Я подумал, что такой груз был бы по плечу Ивану Поддубному в его лучшие годы. Лихо крякнув, священник развернул лестницу в воздухе и приставил ее к стене так, что она достала до крыши; Димка быстро вскарабкался наверх и, усевшись на конек, начал махать хлыстом, стараясь попасть по потоку летучих мышей, они одна за другой вылетали из-под конька, на котором он сидел, а я и поп подбадривали его снизу громкими криками. Почтенный священнослужитель впал в такой раж, что подпрыгивал от нетерпения, и, кажется, готов был сам вскарабкаться на крышу. Я корректировал куда и как бить, кричал предостережения, чтобы Димка в азарте не свалился, а мыши уже летели отовсюду прямо сотнями. Темнота сгущалась, и только все более близкие вспышки молний освещали эту сценку. Но дождь согнал Димку с крыши, и он слез, не добившись успеха…

Мы шли. к лагерю, батя отправился нас провожать и с какой-то жадностью расспрашивала том, что мы здесь делаем.

Показался огонь костра, в ярком лунном свете стояли горы.

- Взяли бы вы меня с собой,- неожиданно попросил священник. -Какая у вас интересная работа и сколько вы ездите! А то вот так, сидишь-сидишь на одном месте и киснешь. Да еще всякие неприятности.

- Верно, батюшка,-сказал Дима.- Едемте с нами, я и то смотрю, как это вы с вашей фигурой пошли по такой специальности…

- А и правду говорите,- неожиданно, задрав патлатую голову, батюшка так захохотал, что в горах отдалось эхо.-Как бы хорошо поехать с вами, и вам бы польза: я ведь стрелок хороший, охотник, и с лошадьми умею обращаться. Э, да что говорить, это все мечтания, жизнь другое велит! - И, махнув рукой, он повернулся и ушел обратно.

- Занятный человек,- сказал Дима.- Какой атлет, ведь из него мог бы выйти замечательный борец или кавалерист. И вот, не угодно ли, пропадает зря.

В лагере было тихо, Борис спал, Костя исчез в неизвестном направлении, мы поискали его, поискали, и я лег спать. Только Димка не ложился, он долго сидел и курил у костра.

- Кончай дымить,- сказал я ему,- которую папиросу ты там смолишь?

- Я вообще кончаю,- заявил Дима.- Это была последняя папироса в моей жизни!

Он решительно бросил окурок в камни у реки и протянул мне помятую пачку.

- Посмотрим, как это получится,- сказал я.

- Да, посмотрите,- гордо ответил Дима.

Утро выдалось хлопотливое и жаркое, к нам вели лошадей, мы их осматривали, пробовали, одних покупали, других нет. К обеду мы освободились, уселись у палатки на брезент. Обед, приготовленный Димой, был явно хорош, но когда я увидел, какими руками Костя подает нам чашки с супом, меня чуть не стошнило.

- Слушай, ты хоть раз в этом году мылся? - спросил Дима, беря двумя пальцами Костю за руку.- Или ты считаешь, что от грязи никто не умирал и что грязью даже лечатся?

Но Костя ничего не ответил, только выдернул руку и отошел.

После обеда я достал мыло, полотенце, трусы и сказал Косте:

- Бери это, сейчас же раздевайся и мойся, оденешь трусы, а все, что на тебе, прокипятишь в тазу и выстираешь.

- Хорошо, потом,- ответил он.

- Не потом, а сию минуту,- приказал я.- Понял, ну? Да ну же, раздевайся! Мыла тебе - полкило, воды - река, глядишь, может, и отмоешься.

- Да ну же, промышленник! - вмешался Дима.- Живо! Не ломайся! Я вижу у тебя настоящая водобоязнь!

И Димка решительно схватил Костю за ватник, сдернул его, но когда он стал снимать рваную тельняшку, раздался такой исступленный визг, что Димка от неожиданности выпустил Костю из рук, и тот мгновенно опять натянул на себя тельняшку.

- Ну что же ты? - сказал я с неудовольствием Диме.- Сдери, сдери с этого грязнули его рвань, пусть моется!

- Кажется, нельзя, шеф,- ответил Дима.

- Нельзя? Почему нельзя? Надо же вымыть этого дурака!

- В том-то и дело,- странно улыбаясь, сказал Дима,- что нельзя, потому что это, кажется, не дурак!

- Не дурак? Умный, что ли?

- Нет, не дурак, а дура!

- Что?

- То. Девчонка!

- Не может быть! Костя, это правда?

- Ага,- угрюмо ответил, вернее ответила, «Костя», и слезы брызнули у нее из глаз.

- Интересно,- Сказал я.- А ну рассказывай все!

- Я всю правду расскажу, только не выгоняйте меня из экспедиции!

- Ну?

- Когда папа умер, я попала к тете Жене.

- А мать?

- Мама раньше умерла.

- Ну и что?

- Тетка… очень плохая…

- А долго ты у нее была?

- Почти год.

- Потом?

- Ну, в общем тетка была такая…

- Какая такая?

- Ну, такая в общем… она меня продала.

- Продала? Да неужели нашелся такой дурак, что тебя купил? - спросил Димка.

- Сам ты дурак.

- Да замолчи, Дмитрий! - закричал я.- Вот трепло, ни минуты не можешь помолчать! Кто тебя купил?

- Один теткин знакомый, землемер, Иван Филиппович.

- Землемер? Интересный землемер.

- Ну да, он вообще был какой-то странный, то приезжал, то уезжал. Мальчишки говорили, что он контрабандой занимается. За границу ходит.

- А почему ты думаешь, что он тебя купил?

- Я подслушала, как он тетке говорил, что вот сколько я вам денег за эту девчонку передавал, а вы все ломаетесь.

- Ну и что?

- Тогда тетка сказала, чтобы я шла к нему жить и что у него мне будет хорошо.

- А зачем же он тебя купил?

- В жены купил,- сказала она тихо.

- Что? В жены? Не может быть!

- Правда.

- Ну, а дальше?

- Дальше? Он привез меня к себе, я ничего не знала… А потом стал ко мне приставать…

- И что?

- Я кричала.

- А потом?

- Потом полоснула его бритвой. Он упал и захрипел.

- А ты что?

- Я выскочила из дому и бежать. Потом обрезала волосы и поехала к другой тете в Москву, но не нашла ее.

- Потом?

- Потом думала в милицию пойти и все рассказать, да побоялась, не поверят, что Иван Филиппович такой был. И решила, лучше буду беспризорничать.

- И долго ты беспризорничала?

- Не очень, месяца два.

- Как же тебя зовут?

- Ксения.

Я был совершенно ошарашен, Ксения ревела. Потом мы послали девочку мыться, дав ей, кроме трусов, еще брюки и рубашку, а сами сидели и долго разговаривали.

Выходило, что она не так уж и виновата, что ей надо помочь, а вмешивать милицию в это дело пока не стоило, тем более что она ни фамилии землемера, ни места, где все это происходило, не хотела назвать. Но было ясно, что случилось это где-то в Средней Азии, где-то недалеко. Мы решили все выяснить осенью, разыскать ее тетку и поговорить с ней «серьезно».

В общем мы решили взять Ксению с собой.

- Однако у нас подбирается неплохая экспедиция,- сказал Димка вечером.- Сумасшедший блохолов, дикая беспризорная девчонка, взять бы еще этого недовольного жизнью попа для коллекции.

Когда пришла Ксения, причесанная и чистая, я посмотрел на нее и подумал: «И как же мы раньше не разобрали, что это девочка?»

Явился с ловли Борис. Сначала он ничего не заметил, потом стал псе пристальное приглядываться к Ксении, а затем отозвал в сторону Димку. Димка вернулся, широко улыбаясь:

Можете себе представить,- сказал он нам.- Вот Борис утверждает, что Костя похож на девушку.

В этот вечер я долго сидел у палатки и, глядя на залитые луной горы, думал о том, что они нам сулят. Дима с электрическим фонарем что-то искал в камнях у реки.

- Ты что там потерял? - спросил я.

- Да так, ничего,- ответил он и исчез.

Я подошел к краю высокого берега и поглядел вниз. В темноте слабо тлел красноватый огонек. Димка не выдержал, отыскал брошенный вчера окурок и потихоньку тянул.

В это время пришел к нам в гости священник, он шутил, смеялся, задавал много вопросов, а когда мы в свою очередь спросили его, как он живет, нахмурился и махнул рукой. Не успел поп уйти, как появились еще две личности. Сначала они стояли в стороне и смотрели. Мне это рассматривание показалось подозрительным, я взял ружье и подозвал их. Это были два паренька с комсомольскими значками.

- Вам что, ребята, нужно? - убедившись, что это не бандиты, спросил я.

- Вы экспедиция?

- Экспедиция.

- Научная?

- Ну, научная.

- А почему к вам враг науки ходит?

- Какой враг науки?

- Здешний поп.

- Почему же он враг науки?

- Да как же, он всем говорит, что мы произошли от Адама и Евы, а не от обезьяны.

Мы захохотали, а ребята стали еще более серьезными.

- А что вам нужно от этого попа?

- Нам комитет поручил вести антирелигиозную работу.

- И как вы ее ведете?

- Мы к нему ходили, убеждали его, что нет бога, просили, чтобы он это сам сказал в церкви.

- А он что?

- Он нас спихнул с крыльца.

- Знаете, что, ребята,- сказал Дима,- по-моему, у вас неплохой поп, ей-богу, хороший, только вы к нему не так подходите. Если бы вы нашли ему какую-нибудь интересную работу, он бы и сам с удовольствием запер на ключ свой «собор» и занялся чем-нибудь другим. Ему его ремесло, по-моему, и- так надоело хуже горькой редьки.

- Вы серьезно говорите? - недоверчиво спросили они, глядя на нас исподлобья.

- Совершенно серьезно,- сказали мы.- Вы подумайте.

Они обещали подумать и, степенно попрощавшись с нами, ушли.

Еще несколько дней мы занимались сборами, несколько дней возились с лошадьми, седлами, продовольствием, наняли двух мальчишек-коногонов.

Наконец все было готово, у нас были и лошади, и продовольствие, и все, что нужно. Перед самым отъездом к нам присоединилась небольшая киносъемочная группа, ехавшая на Тянь-Шань снимать видовой фильм. Во главе ее стоял маленький плешивый человек, одетый с особым кинематографическим шиком. На нем была кожаная курточка с множеством карманов, высокие шнуровые ботинки и кепка, которую он согласно кинематографическим обычаям носил козырьком назад.

Перед самым отъездом Дима, осмотрев наше разношерстное сборище, сказал:

- Боже мой, ну я же говорил, единственное, чего нам не хватает, это попа-атлета!

Какое огромное облегчение испытываешь, когда закончены все долгие и нудные приготовления.

Какая огромная радость охватывает тебя, когда выходишь прекрасным летним утром с караваном в горы.

Все выше и выше поднимается тропинка по склону хребта.

Били, рвали землю подковы! По крутым склонам сыпался щебень с узкой тропы. Хрустел песок, скрипели

камни, взлетала дорожная пыль под копытами наших коней.

Вверх! Вверх! По крутым склонам, по узким тропам. По камню. По песку. Через бешеные струи горных рек идет, идет караван.

- Пошел! Пошел! - кричат коногоны, свистят и бьют камчи.

- Ач! Ач! Ач! - дикими голосами орут погонщики верблюдов.

Все выше и выше идет караван!

Все выше и выше!

Привет тебе, божественный Тянь-Шань!

Холод снегов и зелень долин.

Суровые скалы, бурные клокочущие реки, тучные пастбища, волшебно прекрасные леса!

Как красивы, как могучи твои хребты, в безмерной вышине их гребни режут синее небо.

Как белы и неприступны твои ледяные вершины! Как густа и сладка трава твоих высокогорных джайлау-пастбищ, где тысячи кутасов, сотни тысяч коней, миллионы баранов пасутся все лето, тучнея на глазах.

Как прекрасны леса в твоих ущельях и на склонах, где стройные ели на сорок, на пятьдесят, на шестьдесят метров уносят свои вершины ввысь, в кристальный горный воздух.

Как богаты твои дикие яблоневые леса, где осенью ломаются ветки под тяжестью плодов, где вся земля покрыта ими!

Как богаты поля и сады у подножий твоих гор, где до самой земли клонятся колосья пшеницы, где выше домов растет кукуруза, где столько арбузов и дынь на бахчах, что под ними не видно земли.

По твоим неприступным скалам скачет красавец киик да крадется свирепый ирбис. В твоих лесах живет ворчливый медведь. На осыпях квохчут стаи кекликов, со снежных скал свистят улары.

Шныряют в небе орлы и грифы.

И владыка этой прекрасной горной страны, вольный киргиз, орлиным взором окидывает свои стада, пастбища, леса и поля.

Привет тебе, божественный Тянь-Шань!

Били, рвали землю подковы!

Свистели камчи!

Осыпался щебень с тропы!

Вверх! Вверх по склону шел и шел караван.

- Пошел! Пошел! - кричали коногоны.

- Ач! Ач! Ач! - кричали погонщики верблюдов.

- Кайда барасен - Куда едешь? -спрашивал старый киргиз, сидя у своей юрты при дороге.

- Далеко, наверх, на джайлау,- отвечали мы.

Мы шли целый день, поднимаясь вверх. Как всегда, в первый день пути многое не ладилось, дурили лошади, падали вьюки.

Я строго следил за тем, чтобы никто не отставал. Ведь мы ступили туда, где орудовала банда басмачей;

Поэтому, как только я недосчитывал кого-нибудь, мне приходилось останавливать караван.

В первый раз мне пришлось задержать всех из-за отставшего Бориса. Я сделал ему выговор, но он отстал второй раз, ему встретился интересный богомол, затем он отстал в третий раз, и когда я ему сказал, чтобы это было в последний раз, он возразил, что приехал заниматься наукой и что его задерживают важные дела, он «собирает интересные объекты». Я ответил, что все собирают интересные объекты, но никто не срывает работу другим, и если он еще раз отстанет, то я попрошу его покинуть нашу экспедицию.

- Да не волнуйтесь, шеф,- сказал Димка,- если его какой-либо басмач придавит, я тому басмачу ручку поцелую.

Единственный, кто не возмущался, когда случались задержки,- это кинооператор. Он сейчас же начинал рассказывать.

- Знаете,- говорил он,- какие бывают режиссеры? Вот, например, один, не буду называть фамилию, все его знают. На съемке шум, гам, кричит на известную артистку, свою собственную жену, чуть не матом: «Я не могу! Это ад! Кругом идиоты! Кто одел римского воина в татарский панцирь?!» -И раз! Раз! Рвет на себе рубашку. В следующий раз опять крик, шум. Ну, думаю, полетела рубашка! Ничего подобного! Оказывается на нем какая-то парижская замшевая курточка. С тех пор, как чуть что, я прихожу к его жене и говорю: «Слушай, Тамара! Если ты хочешь, чтобы я работал с твоим мужем, одевай его всегда в замшевую курточку!..»

Рассказы нашего кинооператора замечательны тем, что он говорит в основном о себе, реже о своих друзьях и уж, конечно, все эти друзья знаменитости: министры, послы, великие ученые. Ниже заслуженных артистов и профессоров он в своих рассказах никогда не опускался.

На Ксению, или, как ее у нас зовут, на Ксюшу, всегда приятно посмотреть, она прямо сияет. Из-за нее возник спор между Димой, Борисом и кинооператором, каждый из них хочет, чтобы Ксения помогала именно ему.

Вечером мы остановились на берегу шумного ручья.

Стемнело. Горел костер. В свете его выступали деревья, на воде плясали блики… Лошади хрустели травой, то появляясь в освещенном пространстве, то уходя в темноту. Мы все, усталые и притихшие, сидели у огня и ждали. А в казане булькал суп, распространяя вкусный запах.

Неожиданно раздался торопливый топот копыт, и в освещенное пространство въехал всадник, пристально обвел взглядом наши лица. Это был очень крупный человек с усами, и я заметил, что на кисти его руки вытатуирован большой якорь.

- Экспедиция? - спросил он.

- Экспедиция,- ответили мы.

- Здравствуйте, Семен Иванович! - закричали, вскакивая, наши коногоны Шурик и Алешка.

- Здравствуйте. Этот вот человек, что там лежит, ваш? - и он показал в темноту туда, откуда приехал.

- Какой человек?

- Убитый.

- Убитый? - спросили мы тихо с испугом.- Нет, у нас все целы.

- Будьте осторожны,- сказал Семен Иванович,- это, наверное, опять работа Меченого.

- А кто такой Меченый?

- Да есть такой курбаши у басмачей, не то русский, не то татарин, из семеновских казаков.

- Меченый это фамилия?

- Нет, прозвище. У него на щеке шрам.

- Мы пока мало разбираемся в том, что тут происходит. Откуда эти басмачи? На что они рассчитывают? - спросили мы.

- Да дело очень простое. Начали мы здесь коллективизацию, но сами понимаете, не всем хочется коллективизироваться, байству например. Вот байство и организует банды и других подбивает, убивают активистов, милиционеров, да и вообще кого попало. А тут еще давно разбитые белогвардейцы-семеновцы, бежавшие в Китай, зашевелились, устраивают нам «полундру». Лезут через границу, своих агентов посылают, оружие перебрасывают. Так что будьте осторожны.

- Зачем же их пропускают через границу? - возмутился кинооператор.- Почему их не переловят?

- А кто их может не пропустить,- усмехнулся человек с татуировкой.- На границе никого нет, открыта граница. Мы организовали два комотряда, человек по тридцать, из коммунистов и добровольцев. Вот и все наши военные силы. Так что вы держитесь поближе к комотрядовцам или к нашим полевым бригадам, туда они сунуться побоятся.

- Это какие такие полевые бригады?

- Да нашего совхоза. Ну, пока! - сказал он и исчез в темноте.

- Кто это? - спросили мы у Шурика и Алешки.

- Директор совхоза,- ответили они.

Этой ночью мы все дежурили по часу. Я долго расспрашивал Алешу про комотряды.

Выяснилось, что вооружены они плохо, одеты во что попало, но некоторым сейчас дали шинели.

На следующий день мы встали рано и тронулись в путь, вскоре достигли гребня хребта - и перед нами открылось широкое межгорное плато. Далеко впереди тянулась бесконечной полосой ковыльная степь, зеленели четырехугольники посевов; за этим межгорным плато поднимался склон второго хребта.

Мы с Димкой ехали впереди и на одном из холмов неожиданно увидели двух вооруженных всадников на хороших конях. «Басмачи!» - мелькнуло у меня в мозгу. Бежать было поздно, да и наши должны были подъехать с минуты на минуту. Но тут я заметил, что всадники одеты в шинели, и у меня отлегло от сердца.

- Здравствуйте,- сказали мы, подъезжая.

- Здравствуйте,- улыбаясь, сказал передний всадник. Он был киргиз, но чисто говорил по-русски.- Куда едете?

- Экспедиция,- ответили мы.

Посыпались вопросы о том, сколько нас, где будем стоять и так далее.

- Документы надо? - спросил я.

- Надо,- улыбаясь, сказал всадник.

Я вынул документы и подал ему. В этот момент показались наши.

- Идите вперед, догоним! - крикнул я им, и караван по тропе между высоких кустов потянулся вниз. Мой собеседник все еще смотрел документы, и только тут я заметил, что он держит их вверх ногами.

- Не боитесь басмачей? - спросил проверяющий.

- А их здесь много? - в свою очередь спросил я.

- Да есть,- ответил комотрядовец.

В это время кусты зашевелились, и на дорогу выехал еще один всадник: на прекрасной лошади. Я люблю хороших лошадей, а эта была просто чудо - кровный донец, рыжий, с белой звездой и в белых «чулках». Конь легко, не скользя, взлетел по крутому склону к нам на вершину холма, и я, удивленный этой легкостью, увидел, что он кован на кавалерийские подковы с шипами.

Всадник, русский, со светлыми усами и небольшой, видимо, недавно отпущенной бородкой, подъехал к нам в тот момент, когда я брал из рук моего собеседника документы.

- Экспедиция? - спросил он.

- Экспедиция,- ответил я и, помахав рукой, направил лошадь под гору.

Мы _ шли целый день по плато и вечером подошли к заставе. Часовой нас остановил шагов за двести и пропустил только одного меня.

Небольшой домик-мазанку в середине двора окружал высокий четырехугольный дувал, в дувале через неравные промежутки были пробиты на высоте плеч отверстия, служившие бойницами; стояли оседланные кони.

Вслед за провожатым, нагнувшись, я вошел в мазанку. Внутри была только одна полутемная комната, окна забаррикадированы мешками с песком, и свет проходил только через узкие бойницы. На полу, на разостланных кошмах, сидели и лежали люди, некоторые в гимнастерках, но большинство было одето как попало: в пиджаки, в рубашки, в ватники, в халаты и малахаи. Здесь были и молодые, и бородачи. Здесь были русские и киргизы, казаки и татары. Из всей этой группы одетым в форму оказался только один командир, маленький человек с голым коричневым черепом, тонкий и щуплый, на голову ниже всех своих подчиненных.

Вообще все это воинское соединение имело очень мирный вид. Кто играл в шашки, кто штопал, кто читал,

- Так, значит, занимаетесь наукой в наших краях? - сказал командир, нарочито громко и резко.- Очень хорошо. Наука очень нужна и полезна. А мы вот бьемся здесь с байскими бандами, защищаем советскую власть. Новости там, внизу, в районе, есть какие? Как там?

- Да нет,- ответил я,- особых новостей я не знаю.

- Новость в районе одна,- раздался молодой, давящийся от смеха задорный голос.- Колькина Клава после его отъезда в комотряд ходит на танцы с Петькой.

Дружный хохот и страшная возня были ответом на это заявление. Видимо, Колька мял под собой друга, сообщившего такую весть..

Застава хохотала, и начальник, стараясь переменить тему, вдруг сказал:

- Мы тут читаем сочинение Дюма «Граф Монте-Кристо». Вам не приходилось читать?

- Читал,- совершенно опешив, ответил я.

Так вот, мы решали вопрос, какая современная оценка ему будет, Дантесу. Он ведь страдал от буржуазии, от этого банкира Данглара, ну и от других, и он с ними боролся. Как это расценивать? У нас тут некоторые бойцы считают, что он революционер и его можно было бы в партию принять. Ну не сразу, конечно, в начале проварить в заводском котле. Тогда и из него вышел бы толк. А богатство свое он с радостью отдал бы на революцию.

Я не выдержал и засмеялся.

- Конечно, он страдал,- сказал я,- но вообще вопрос этот сложный.

В это время свет из двери заслонила мощная фигура женщины. Это была пулеметчица, жена командира.

- Ну вы что тут разболтались? - раздался ее грозный голос,- грязь, окурки, а они целый день валяются и все своего графа читают. Побриться время не найдут, все бы им про графа. А ну, убраться сейчас же, чтобы полная чистота была, а то ужина не получите!

И исчезла. Все сразу вскочили, видно было, что приказы этого начальника выполнялись сразу. Во время уборки мы с командиром вышли.

- Документы проверять у вас не стану,- сказал он.- Я и так вижу, что вы за люди.

- Да у меня уже проверяли ваши, только проверщик ваш неграмотный.

- Где проверяли? - спросил начальник.

- Вон там, на гребне хребта, на перевале.

- Ну и ну! Какие люди проверяли?

Я рассказал.

- Под счастливой звездой вы родились,- сказал начальник.- Ведь этот на донце и был Меченый, курбаши, самая контра, в бороду решил свой шрам спрятать. Мы в том месте вчера их прижали, одного убили, так, значит, они приезжали его похоронить.

- Почему же они не напали на нас?

- Вероятно, потому, что их было всего двое, а вас много.

Сгущались сумерки. Неожиданно нарастающий топот копыт нарушил тишину тихого вечера, он приближался, и вот прямо в ворота с ходу влетел казах на лошади.

- Басмач Акбура! - отдуваясь, как лошадь, прохрипел он.- Магазин грабят, завмаг и его жена убили.

- Застава, в ружье! - тонким голосом закричал командир и кинулся в дом.

Через минуту он выскочил, перепоясанный шашкой и кобурой, и, подпрыгивая на своих тоненьких ножках, побежал к лошади.

Его жена торопливо кидала в тачанку ящики с лентами и заводила в оглобли упрямившихся лошадей.

И еще через минуту застава рысью выехала за ворота и скрылась в темноте.

- Рыба! Рыба! - закричала нам жена начальника, проскакивая на тачанке вслед за верховыми.- Кушайте!

Мы подтянули караван вплотную к заставе и поставили палатку. Зашли в дом, там на столе стояло огромное блюдо жареной форели. Мы были голодны и все съели.

Этой ночью едва не погиб Димка. Он продолжал тайком курить. Поэтому на окрик часового: «Эй! Кто там курит?» - помедлил с ответом и чуть не получил пулю.

Отряд вернулся обратно на следующий день. Они опоздали: магазин разграбили, завмага и его жену убили, убит был и старик сторож. Басмачи ушли в неизвестном направлении.

Мы начали работать. Сначала я с Димой пошел на хребет и осмотрел оттуда окрестности. Нам нужно было обследовать три параллельных хребта. У подножия первого, низкого, лежит пустыня, через которую мы прошли. Между первым и вторым длинное, приподнятое плато, где расположены застава и совхозная база, раскинулись совхозные поля. Второй хребет, гораздо выше первого, покрыт кустарником и лесом. За вторым хребтом идет высокогорное плато с прекрасными джайлау. За этим плато огромный хребет с ледяными вершинами. За ним Синьцзян.

Первые дни работалось плохо, все мысли были о басмачах.

Мы выезжали верхами - Димка, Борис, Шурик, Алешка и я. Я собирал и описывал растения, Димка стрелял птиц, Борис ловил насекомых, Шурик помогал мне, а Алешка непрерывно, как часовой, оглядывал окрестности. Оседланные лошади стояли возле и в любую минуту мы были готовы удрать.

Кинооператор сидел на заставе, время от времени он выходил, заставлял своего помощника вынимать и устанавливать аппаратуру. Вся застава затихала. Он долго ходил в раздумье, затем говорил: «Нет! Нельзя! Солнце уходит в контражур!» - и сворачивал аппаратуру. Он был недоволен, и вся застава чувствовала себя вроде виноватой. Начальник отзывал меня в сторону и спрашивал, можно ли сделать так, чтобы солнце не уходило в контражур.

Вообще наш кинооператор пользовался на заставе огромным авторитетом, ему давали лошадей и охрану, его приглашали обедать, когда у комотрядовцев было что-либо вкусное. И все это потому, что он постоянно рассказывал о том, как пил коньяк с Колькой (это нарком), охотился с Васькой (это известный ученый) и так далее.

Через несколько дней мы зашли далеко на склон хребта. К вечеру, когда пора было собираться домой, внизу у подножия хребта, как раз в том месте, где нам надо было- проходить, показалась группа всадников, человек в пятнадцать. Я долго смотрел в бинокль, но никак не мог рассмотреть, кто это. Мы спрятали лошадей в кусты, а сами из-за прикрытия наблюдали, пока не стемнело. Там же в кустах мы и просидели, подремывая, всю ночь.

Утром Дима долго рассматривал следы на тропе.

- Эх! - сказал он, подражая Дерсу Узала,- я вижу у вас «посмотри есть, а понимай нету!» Неужели не видите, все подковы местной работы, а один след кавалерийских подков с шипами.

Когда мы вернулись в лагерь, отряда не было, он тушил пожар. Горели ячменные поля.

Мы забрали кошмы и поскакали тушить пожар. С шумом и треском горели огромные поля ячменя. Пламя шло широким фронтом. Намочили кошмы в ручье, прицепили их на длинных веревках к седлам и поволокли по огню. Один верховой ехал по одну сторону посевов, другой - по другую, так что мокрые кошмы волочились по самому пламени и тушили его. Мы довольно сильно закоптились, кое-кто получил ожоги, но не опасные.

Сгорело двадцать гектаров ячменя. В том месте, откуда начался пожар, на обочине, на мягкой земле были ясно видны следы подков с шипами.

- Ясно? - спросил Димка директора.- Видишь какие следы?

- Нет, не ясно!

- «Посмотри есть, понимай нету!» - сказал Димка.- Меченый.

На следующий день мы отправили Ксюшу, кинооператора и его помощника со всем нашим имуществом на совхозную базу, где было безопасно, а сами пошли на склон хребта и целый день работали. К вечеру, сварив обед, поели у костра, лошадей пустили пастись. Когда пришло время ложиться спать, мы, взяв ружья и спальные мешки, ушли за километр в кусты и расположились там.

Утром мы проснулись рано. Кругом нас на склоне хребта зеленели луга и заросли кустов. Кусты покрывали чуть не половину склона. Здесь росли и жимолость, и боярышник, они образовали густую непроходимую чащу, через которую трудно было пролезть. Среди зарослей было много полян, и на них, скрытая от всех, шла своя жизнь.

Вот на одной поляне пасется маленькое стадо косуль, их пять, они не замечают нас.

Но что-то спугнуло их. Тень? Откуда она? Медленно по кругу ходит тройка беркутов, и тень одного из них прошла по полянке. Мгновенно, как кузнечики, прыгнули косули в сторону, с невероятной легкостью, как птицы, перелетели через кусты. Вот и исчезло стадо косуль. И опять тишина.

На другой поляне спокойно кормятся зайцы, неторопливо прыгая на своих странных ногах. Но вдруг беркут по круто наклонной линии кинулся вниз на зайца. И когда хищник был совсем близко, такие нелепые и на первый взгляд неуклюжие ноги бросили зверька в кусты с невероятной силой и скоростью, а беркут, тяжело махая крыльями, стал набирать высоту.

Из кустов мы наблюдали за нападением пустельги на горных куропаток, за тем, как вьются в одном месте, охотясь за пчелами, проворные золотистые щурки.

Мы работали в этот день на склоне хребта, а потом спустились вниз и пошли на восток, к совхозной бригаде.

До нее оставалось километра три, она уже была видна, когда мне понадобилось остановиться, чтобы собрать растения. Я не велел никому уходить, но пока я собирал растения, Борис, конечно самовольно, двинулся вперед, его сопровождал Алеша. Не прошли они и километра, как наткнулись на басмачей.

Напоролся на них Борис, а Алеша, шедший сзади, рассудив, что дело еще неизвестно чем кончится, «героически» залег. Борис увидел на кусте листогрызов, пошел к ним по поляне и неожиданно оказался перед наведенными на него дулами винтовок. К счастью, он не понял, что ему угрожает, и, как рассказывал Алеша, не обращая внимания на резкий окрик, преспокойно прошел мимо бандитов. Сказав им «одну минуточку!», он стал собирать в пробирку насекомых с ветки боярышника. Дула винтовок опустились.

- Девона! (блаженный),- сказали басмачи, переглянувшись.

Это и спасло Бориса. По команде главаря один из басмачей вывел Бориса на дорогу, подталкивая его винтовкой, и дал прикладом в спину. Хотя считается грехом обижать блаженных, но басмачи все-таки его раздели.

У домов совхозной бригады мы встретили несуразную фигуру в трусах и драных носках ^ сачком в одной руке и морилкой в другой. Борис был в сильном нервном расстройстве, бледен, слегка заикался и ничего сказать толком не мог. И все оглядывался.

Мы поскорее пошли на совхозную базу. Это было пестрое скопище палаток, временных, только что построенных загонов для скота, штабелей мешков с овсом и удобрениями. Здесь же валялись сельскохозяйственные орудия, дымились костры под котлами столовой.

Возле барака, наскоро сколоченного из неоструганных свежих досок, у коновязи стояли лошади, на крыльце сидели с цигарками в зубах люди.

- Ты что это теляшом светишь? - спросил директор, с удивлением разглядывая Бориса.- Загораешь что ли? Ограбили? Эй! Где тут начальник самообороны?

И вскоре десяток всадников с винтовками за плечами поскакали к тому месту, где ограбили Бориса. Но поздно.

Следующие дни мы работали недалеко от базы, возвращались ночевать на базу, где было безопасно.

В один из последующих дней я вернулся в лагерь поздно. Все спали, только Димка сидел у костра.

- Знаете, шеф,- громко сказал он,- наш кинооператор сегодня выкинул номер. Он заявил директору, что хочет его снимать, а сниматься, кажется, все на свете любят. Ну тот, конечно, побрился, приоделся. А наш герой,. оказывается, снимал его на пустую кассету. Ведь вот, ей-богу, дрянная привычка людей обманывать. Болтать любит, врет все время. И за это он получил полведра меду, чуть не целый окорок, все это жрал один, а что не съел, спрятал. Скажите, разве не свинья? Удивительный субъект; в комотряде всем головы заморочил своими рассказами и все бегал на заставу обедать. Здесь опять то же самое.

- Откуда ты это знаешь? - спросил я.- Ведь ты же днем был на хребте?

- Ксюша сказала. Она дежурила в лагере.

- Где он все это спрятал?

- Да тут недалеко, в кустах.

- А ну неси сюда все,- сказал я.

Димка зажег «летучую мышь» и двинулся в кусты.

Из палатки выбежала Ксюша. По-видимому, никто еще не заснул и все слышали наш разговор. И через минуту уже вылезли все. Даже Борис, радостно улыбаясь, вышел с ножом из палатки. Мы разожгли костер поярче, сели вокруг и молниеносно съели мясо, а затем пили чай с медом, громко ругая при этом кинооператора.

А он лежал один в палатке и притворялся спящим.

Шумит лес, качаются высокие ели.

Шумит лес, бежит шумливый ветер, он шуршит листьями кустов, пригибает метелки трав, качает тяжелые еловые лапы.

Кругом стоят огромные тянь-шаньские ели, их ровные стволы поднимаются на пятьдесят метров в синее небо. Их могучие стволы, как гигантские серые колонны, окружают наш лагерь, и мы живем в каком-то удивительном храме, где крыша - зеленая хвоя, где пол - золотисто-зеленый мох и мягкие лесные травы.

Здесь, в этом горном лесу, пахнет тайгой, здесь поднимаются по ночам из-под моха, прорывают его, молчаливые грибы, выходят на свет красные макушки сыроежек. Здесь, в ветвях, посвистывают юркие таежные синицы, здесь дятел простукивает деревья.

Шумит лес. Бежит, струится ветер, он шевелит мои волосы, веселой прохладной струей забегает в рукава моей рубашки, обвивает мое горячее тело, и от этого становится хорошо-хорошо.

И высокое небо, и белые спокойные облака, и вся жизнь прекрасна.

В глубокой щели, в густом лесу, стоят наши палатки, пасутся наши кони, курится дымок над нашим костром.

Недалеко от нас стоит застава, мы в сравнительной безопасности.

Мы ушли от совхозной бригады, спрятали свой лагерь в густом еловом лесу и отсюда выходим работать на склоны хребта или на равнину.

Бориса точно подменили, после того как он нарвался на басмачей, он не отходит от лагеря и, несмотря на непрерывную пикировку с Димой, предпочитает работать поблизости от него. Димка же, который не расстается со своим тройником, не боится ничего. Меня даже немного пугает его лихость. Он ходит где попало и, кроме того, непрерывно стреляет своих птичек. Правда, стреляет полузарядами, так что звук от выстрела негромкий, но все же…

И еще не совсем мне нравится «Костя», оказавшийся девочкой. Это существо на. наших глазах превратилось в девушку. И вот Дима и Борис начали за ней приударять. Конечно, неплохо, что они бреются и часто моют руки, но между ними появилось соперничество, которое в некоторых случаях вносит в нашу жизнь нервозность. Ксюша стала неожиданно центром внимания экспедиции; оба наших петушка вертятся вокруг нее, а кинооператор непрерывно засыпает ее всякими историями. Вот что он рассказал сегодня:

- Представьте, раз снимали любовную сцену на мосту. Всего и участвовало: актер, актриса и я, оператор и режиссер. Вдруг появляется пьяный и начинает приставать к актрисе. Мы к нему и так, и сяк, и уговаривали, и кричали - никакого внимания. Не дает снимать, да и только! Что делать? Бегу к нашей даче, мы вместе со всей съемочной группой недалеко на даче жили. Хватаю шкуру медведя, в которой во время съемок изображали этого зверя. Бегу назад, на опушке надеваю шкуру, встаю на четвереньки и двигаюсь к мосту. Я думал, что пьяный убежит, представьте, наши убежали, а пьяный лег и притворился мертвым. Ну тут уж я и задал ему! Я его и катал по мосту, и лапой царапал, а под конец скатил в воду. Он выплыл и бежать!

Комотрядовцы становятся все активнее, они посылают группы к перевалу, они днем и ночью патрулируют тропы. Но внизу, на равнине, в далеких пустынях, мы знаем, продолжаются схватки с басмачами. Нам известно, что Меченый со своей группой пытался поднять восстание, что его агенты в аулах пугали людей коллективизацией, тем, что будут отбирать жен, детей. Кое-кого им удалось обработать, но того, что хотели, о чем мечтали басмачевские курбаши - массовых выступлений,- не произошло. Орудовали только отдельные шайки. А комотрядовцев становилось все больше, появились отряды самообороны, и басмачевским бандам приходилось все труднее. За ними началась охота.

Так, не вспыхнув, чадя, угасало пламя басмачества.

Шло лето, у нас все было спокойно, мы нередко поднимались теперь и наверх, на джайлау.

Здесь был совершенно другой мир, мир тишины. Уходили в вышину неподвижные ледяные вершины, они первые просыпались по утрам в розовых лучах солнца, они горели белым ледяным светом весь день и последние гасли в лучах заката. С них, с этих ледяных вершин и гребней, струились тысячи ручьев, которые серебряными нитями пересекали пологие склоны, окаймленные высокогорными лугами. На них холодный ветер шевелил ярко-зеленые листья осок, невысокие метелки злаков. Здесь распускались удивительные яркие цветы, желто-фиолетовые тянь-шаньские фиалки, желтые крошечные крупки, багровые остролодочники. В скалах, на осыпях выглядывали сиреневые примулы, поднимали свои рогатые головы белые эдельвейсы.

Здесь было тихо и просторно. В ослепительном свете высокогорного солнца, под ярко-синим небом шла своя, особенная жизнь. Здесь вдоль склонов с пронзительным криком летали красноносые альпийские галки, а в небе чертили медленные круги хищные беркуты, шныряли огромные ширококрылые стервятники. И когда они снижались, было слышно, как ветер шумит у них в перьях. Было странно слышать этот шум, напоминающий отдаленный рокот мотора самолета; ведь мы, наблюдая полет птиц в вышине, всегда считаем его бесшумным!

Здесь, на широкие сочные лужки, вылезали жирные сурки, здесь по скалам с удивительной ловкостью прыгал владыка скал горный козел-киик, на широких плоских плато паслись могучие архары.

Тихо в высокогорьях, здесь прежде паслись отары баранов и косяки лошадей, стада мохнатых яков, а сейчас тишина и безлюдье… Поднимают свои ледяные вершины молчаливые горы, зеленеют луга, и только чуть шуршит ветер в траве, только чуть звенят легкие струи воды в прозрачных ручьях…

Мы все чаще бываем в высокогорьях. Борис еще не отделался от своего страха. Он избегает открытых пространств, и мы обычно ходим вдвоем с Димой. Дима хотя и смел, но как работник не из самых трудолюбивых. Ему постоянно приходится делать замечания, а один раз я не выдержал и даже накричал на него: как-то, придя посмотреть, как он работает, я застал его мирно спящим, а рядом сидела Ксюша и потрошила птичек.

Соперничество между Борисом и Димой не прекращалось, они часто ругались между собой и ходили ко мне жаловаться. Борис говорил, что Димка бездельник, что тон трепач и грубиян, Димка говорил, что Борис трус и пижон, что он «работает» под Жака Паганеля или под кузена Бенедикта и делает все только напоказ.

А рядом с нами жил своей жизнью комотряд, быть может, более слаженно, чем мы, так как там бойцы были связаны дисциплиной. Они ходили в разъезды, с ними проводили занятия, начальник рассказывал им о международном положении, читал газеты. Его жена - пулеметчица - ругала за грязь, ведала продовольствием и вмешивалась во все дела отряда. С Димкой она часто ссорилась, так как он ее называл «баобаб среди баб». С некоторых пор она и к нам стала захаживать, чтобы «давать указания».

Так, пришла раз и стала мне говорить, что заставлять девушку ходить в штанах нельзя и чтобы мы сшили Ксюше платье. Я ей возразил, что в экспедиции девушке ходить в штанах лучше, удобнее. Тогда она вдруг закричала, что заставит меня сделать что нужно. Я обозлился и сказал, чтобы она не лезла в чужие дела. С тех пор отношения у нас с ней вконец испортились. В своем отряде она продолжала всем распоряжаться, в частности, потребовала, чтобы ее супруг бросил курить, так как курить вредно. В результате, кроме Димки, появился второй тайный курильщик, и я не раз видел, как они вместе дымили под крутояром в стороне от лагеря.

В то утро все было тихо, все были заняты своей работой, ночные разъезды вернулись благополучно, ушли дневные, все спокойно. Тепло, в верхушках елей шумит ветерок.

В это время у заставы показался всадник.

- Смотрите! - закричал Димка,- да это никак наш знакомый поп!

Мы побежали к заставе. Действительно, это был богатырь-батюшка. Он пытался пробиться к командиру ком-отряда, но жена пулеметчица не пускала его - командир всю ночь с коня не слезал и сейчас спит.

- Господи Иисусе,- благочестиво сказал Димка,- какая радость! Вы, святой отец, приехали в комотряд обедню служить?

- Дурак ты, вьюнош! - резонно заметил поп.

- Что случилось? - спросил я.

- Да вот не пускают,- ответил он,- а дело важное. Я сейчас перебрался на пасеку и там живу. У моей пасеки свалился с лошади директор совхоза и расшибся сильно. Он просил пакет доставить, а она вот не пускает.

- Однако молодец вы, батюшка,- сказал я.- А ну, пустите! И, отстранив пулеметчицу, которая пыталась загородить нам дорогу, мы прошли в дом.

Командир прочитал письмо и задумался. Некоторое время он стоял, раскачиваясь на своих тоненьких ножках, храня глубокое молчание. Потом жена так же молча забрала у него письмо. Затем он спросил у бати:

- Это точно?

- Точно,- ответил священнослужитель.- Мне и на словах то же самое рассказал Семен Иванович.

Тогда начальник отобрал письмо у жены и дал его мне, сказав:

- Вот прочти и считай, что и ты, и все твои люди мобилизованы.

Я стал читать. В письме сообщалось, что, по некоторым данным, басмачи объединили все банды в одну, но что будут делать - неясно, может быть, собираются напасть на поселок, может быть, уйти в Китай. Группа эта насчитывает, по одним данным, 150 человек, по другим - 500. Если они пойдут в Китай через перевал, ком-отряд должен любой ценой их остановить.

- Ну, что будем делать? - сказал начальник, поджав губы. Если они пойдут в Китай, то, наверное, не этой дорогой, уж они-то знают, где мы стоим. Я полагаю, Меченый здесь так долго вился потому, что, значит, он и раньше не очень надеялся на победу, а думал просто пограбить и уйти назад, за перевал, с добычей. Вот он тут и дороги выяснял, и всех пугал, хотел, видно, чтобы все ушли отсюда, чтобы совхоз свою бригаду убрал, и магазин спалил для этого. Хотел, видно, чтобы и мы плюнули да ушли отсюда. Но вот, значит, не вышло, так он уходит, и уходит, видишь, не с пустыми руками: вот же ребята пишут, что он забрал пять совхозных отар и две отары из колхоза «Ленин Юлы», и гонит с собой. Ну, так что будем делать? Перевал здесь один, а дороги к нему две, нужно бы обе перекрыть.

- Да, конечно.

- Нужно-то нужно, но не выйдет.

- Почему?

- Людей мало. Скоро должно прийти подкрепление из колхоза «Ленин Юлы», да, видно, нам уж его не дождаться, времени нет. Придется, всех брать и идти наверх, к перевалу, и там, где у перевала дороги сходятся, там и встречать. И поторопиться не мешает, а то как бы они раньше нас не подошли к этому месту! Так?

- Ну, так.

- Тебе что нужно?

- Мне? Как что? Лошадей нужно, оружия у нас тоже нет, только у Димки приличное ружье.

- Лошадей бери, у нас их много, клинки есть, а вот насчет винтовок слабо.

- Ну, знаешь, без винтовок мы много не навоюем!

Хоть мы и долго спорили, но экипировались плохо, в отряде запасного оружия было мало.

Я получил огромного рыжего жеребца, правда, слегка хромавшего. Мне дали две охотничьи берданки разного калибра и только по одному патрону на каждую. Кроме того, я получил шашку. Нижний конец у ножен был оторван, и клинок высовывался из них, как босая нога из короткой штанины. Димка был вооружен своим тройником. Шурик и Алеша получили по берданке и по шашке, Борису дали шашку. Но зачем нам нужны были шашки? Ведь никто из нас рубить не умел!

Кинооператора и Бориса командир назначил коноводами и связными. Они оба примолкли.

Уже через полчаса наш немногочисленный отряд пошел вверх по реке к перевалу, так как ждать возвращения дневных патрулей не было времени. Мы шли по лесной тропе все вверх. Погода стояла хорошая, но на душе было тяжело и тревожно, по совести сказать,- просто страшно. Ко мне подъехал кинооператор и сказал, что его, совершенно штатского человека, никто не имеет права мобилизовать, что у него плоскостопие и порок сердца. Я посоветовал ему все же держаться вместе со всеми, на заставе никого не осталось, и если туда попадут басмачи, то веселого будет мало.

Быстрым шагом, а иногда и рысью мы все шли и шли вверх по долине. Ниже стали ели, поредел лес, ветер подул сильнее. Наконец мы вышли из леса на межгорное плато. Впереди на полкилометра шла тройка дозорных. Они первыми достигли подножия увала, через который шел наш путь, и начали подниматься на него. Дозорные были уже на гребне, когда мы только подошли к подножию.

И тут началось!

Это был первый бой, в котором я участвовал, и воспоминания о нем у меня отрывочные и противоречивые. Но я все же постараюсь рассказать о том, что видел и чувствовал.

Сначала донесся пронзительный крик дозорных, и командир, обернувшись к нам, закричал:

- Вперед! Ребята, вперед! Ну же, скорее!

И мы поскакали вверх по склону. Когда я поднялся на увал, то прозвучала команда: «Коноводы! Взять коней!»

Раздались выстрелы, они становились все громче, все чаще. Я кое-как спрыгнул с лошади и подвел ее к Борису. Борис стоял бледный и трясущимися руками взял у меня повод.

Я вылез на гребень. Вправо и влево лежали на земле комотрядовцы и стреляли вниз, горное эхо непрерывно перекатывало и повторяло гулкую стрельбу.

Мы лежали на высоком увале, а внизу, под нами, в глубокой пади виднелась сплошная разнородная масса, покрывавшая все дно,- там были и люди, и кони, верховые и вьючные, верблюды и собаки. Огромное пространство занимали бараны, которые, испугавшись выстрелов, волнами метались туда и сюда, внезапно останавливались, а потом неслись снова. Мы были на гребне, враг был внизу, в этом и заключалось наше большое преимущество.

Я скинул с плеч берданки, выстрелил из одной, затем из другой, а потом сел и подумал: «Что же мне делать?» Патронов у меня больше не было. Кругом гремели выстрелы, над нами с визгом летели пули, некоторые из них попадали в камни и со свистом рекошетировали.

- Ляг! Ляг! - закричал мне командир.

Я покорно лег. Грохот стрельбы и свист пуль создавали какое-то бодрое, но вместе с тем тревожное настроение. И тут впервые в своей жизни я услышал рядом все заглушавший рокот пулемета и, оглянувшись, увидел его. Дергаясь, бежала лента, вцепившись в ручки и прильнув к металлу лицом, лежала пулеметчица. Я подумал: «Куда же это она стреляет?» Потом увидел, что по противоположному склону уходит вверх, к гребню, изо всех сил нахлестывая лошадей, группа всадников человек в пятьдесят. Было видно, как метались и крутились лошади, падали люди, как взлетали белые дымки от пуль, бивших по камням. А пулемет рокотал, лишь иногда приостанавливаясь, пулеметчица переводила тупой ствол его в другую сторону, и опять раздавался рокот.»

Это продолжалось долго. Через некоторое время пулемет замолк, и пока пулеметчица заправляла следующую ленту, стояла относительная тишина. И тогда снизу из этой толпы, переполнявшей лощину, донесся ужасный крик. Сначала кричали и махали руками несколько человек, потом вся эта человеческая каша завопила, замахала руками, запросила о пощаде.

Тогда раздалась команда, и Борис трясущимися, руками раздал нам перепутавшиеся поводья. Лошади волновались и крутились, я никак не мог сесть в седло, потому что и мой хромой конь не хотел стоять на месте. А побледневший Борис смотрел кругом вопрошающими глазами, в которых был ужас. Он, по-видимому, думал, что все пропало и что мы сейчас сядем на коней и пустимся наутек. Я хотел ему что-то сказать, но едва только попал в седло и еще не успел найти носками стремена, как мой огромный жеребец сразу взял с места и в азарте, позабыв про хромоту, понесся вниз по склону, догоняя комотрядовцев, скакавших впереди. Вот я выровнялся с остальными, затем мой конь понес меня вперед, прямо на толпу басмачей. Я попытался задержать лошадь, но безуспешно. Все скакали - и я скакал, все махали шашками - и я крутил в воздухе камчей, потому что клинок вынуть не успел, да и не догадался. Я скакал и кричал, не помню что, кажется:

- Ложись! Убью!

Потом я увидел чужие искаженные лица. Особенно бросилось мне в глаза совершенно перекошенное от страха лицо какого-то мальчишки.

Тогда раздался голос командира: «Забирай оружие! Отгоняй от вещей!» И мы начали отгонять от вещей толпу людей в халатах, отбирать у них ружья и винтовки и бросать их на землю.

Как только басмачи были обезоружены, я вдруг с испугом подумал: «Где же наши?» - и тотчас же заметил Димку, за его спиной висели две винтовки, на седле болтались еще две. Кинооператора я не увидел. Ксюша в стороне бинтовала кому-то руку.

Затем, оставив баранов, вьюки, лошадей на попечение нескольких человек, среди которых я заметил Бориса, мы погнали эту толпу пешком по дороге, по которой пришли сюда. На увале, широко расставив свои огромные ноги в высоких сапогах, стояла наша пулеметчица, и все басмачи, проходя мимо, смотрели на нее. Очевидно, у всех у них на уме был один и тот же вопрос: «Неужели это она так страшно стреляла, эта огромная женщина?» .

Мы гнали басмачей по широкой межгорной долине, азарт прошел, я с удивлением увидел, что день по-прежнему ясен и что как будто ничего и не произошло. Я опомнился после всех этих событий, которые, казалось, видел во сне.

И тогда, оглядев пленных, растянувшихся по дороге длинной змеей, я подумал: «Почему они все-таки сдались? Их ведь так много!» Конечно, они были внизу, мы наверху, нас не было видно. Мы могли стрелять на выбор, у нас был станковый пулемет, у них не было. Но ведь их было во много раз больше, чем нас, они могли смести, затоптать нас. Нет, тут дело на в этом, они были побеждены не сейчас, а раньше, когда поняли, что их дело не вышло, что они разбиты. Многие из них бежали за границу в изгнание с неохотой. И это поражение, и этот плен, видимо, были для очень многих из них не горем, не несчастьем, и если не радостью, то во всяком случае облегчением. Пускай их накажут, но они останутся дома.

Когда мы уже входили в лес, я неожиданно увидел кинооператора, который как-то смущенно сказал:

- Вы не видели мою лошадь? Она убежала, и я немного отстал.

Я ответил, что нет, не видел.

Мы не успели дойти до заставы, как спустилась ночь, и нам пришлось остановиться на очень широкой поляне, окруженной густым лесом. На середину ее мы положили басмачей, и большое пространство оказалось завалено их неподвижными телами. Мы не разрешали им ни вставать, ни садиться.

Шла ночь, шумела река, а мы верхами ездили один за другим по кругу. А потом мы и наши лошади настолько устали, что командир разрешил остановиться, и мы стояли кольцом, кто держал за повод свою лошадь, кто пустил ее щипать траву.

Я стоял и думал: «Что я буду делать, если на меня кто-нибудь кинется?» Потом пришла Ксюша, спросила, хочу ли я есть, и дала хлеба, а потом по моей просьбе принесла одну из басмаческих винтовок, к которой было несколько патронов. Мы стояли с Ксюшей, тихо говорили и изо всех сил старались не заснуть.

Под утро тень от леса подошла вплотную к телам басмачей, и вот тогда Ксюша толкнула меня, и, хотя у меня совершенно закрывались глаза, я ясно увидел, что от груды тел отделилось небольшое темное пятно и чуть заметно движется к лесу.

Все остальное произошло быстро, я резко сказал:

- Назад!

Пятно остановилось. Я второй раз крикнул громко:

- Тебе что сказали? Назад! Ну!

Оно по-прежнему было неподвижно.

Тогда я двинулся на него, и, когда был уже совсем рядом, басмач вскочил, кинулся на меня, и я, не успев даже поднять к плечу винтовку, выстрелил в упор, он упал.

Ночь уже кончалась, и, когда на выстрел ко мне подбежал командир, я увидел, что небо посветлело на востоке. Стали видны стволы деревьев, камни, темная масса лежащих людей. На далеких снеговых вершинах появились отблески, сперва оранжевые, потом розовые, наступил день.

Пришел день, и я нечаянно, хотя и не хотел этого делать, посмотрел на него, на того, кого убил. Он лежал навзничь, раскинув руки. Недалеко в траве валялся нож, лезвие его покрылось росой. Я взглянул на бледное мертвое лицо с русой небольшой бородой, в нем было что-то знакомое, и я невольно приблизился к трупу, наклонился и под бородой ясно увидел шрам, он пересекал горло и выходил около уха на щеку.

Передо мной лежал тот самый человек, которого мы встретили в горах, передо мной лежал хозяин дивного донца в белых чулках, кованного на подковы с шипами.

Я видел, как смотрели в его сторону басмачи, я видел, как подходили комотрядовцы и внимательно глядели на него, и после того, как слово «Меченый» было уже произнесено, я неожиданно услышал громкий крик Ксюши:

- А-а-а-а-а!

Обернувшись к ней, я увидел ее искаженное лицо.

- Что? Что ты! - схватил я ее за руку.

- Он!

- Кто он?

- Тот, который купил меня!

- Этот? Не может быть!

- Он! Он! Конечно, он! Ведь это я его бритвой полоснула. Ведь я думала, что убила его.

- Так, значит, это ты его? - сказал командир.- Однако ты молодец! А посмотрите, как они все на него смотрят.

И тут я увидел, что все басмачи приподнялись и внимательно смотрят в нашу сторону. В этих взглядах было и горе, и откровенное злорадство, и удивление, и простое любопытство.

Потом подошел Димка. Лицо его в неверном утреннем освещении выглядело каким-то серым и измученным.

- Устал, Димка? - спросил я.

- Да нет, то есть… конечно, устал, но знаете, шеф, я готов еще сутки, еще двое не спать - и ничего, потому что я как-то успокоился. Ведь, по правде сказать, эти субъекты,- он кивнул головой на басмачей,- всем страшно мешали. Правда? Работать мешали, да и жить мешали, мы хоть и хорохорились друг перед другом, а ведь боялись! Они всем мешали, вот этому землеробу,- он кивнул головой на начальника комотряда,- мешали землю пахать, бате мешали сесть спокойно и подумать, а подумавши, остричь свои патлы, снять свою юбку и заняться делом. Да и сами себе они мешали, ведь большинство из них совершенно никакого настроения не имели магазины жечь и людей резать. А ведь жгли и стреляли в кого попало. Нет, правда, начальник, разве я не верно говорю? - сказал Дима командиру отряда.- Я устал, но на душе как-то ужасно легко. Правда? А? Вот разве тебе, начальник, не надоел этот длинный ножик, которым рубят людей? Или твоей бабе не надоел этот чертов пулемет? Ну, скажи?

И командир молча улыбнулся. Он, видимо, в эту минуту думал о чем-то далеком. Он даже не поправил Димку, как всегда: «Не баба, а женщина». Он молча внимательно и пристально смотрел на Меченого.

- Завалить камнями,- наконец приказал он.

Два дня мы гнали басмачей вниз с гор, и, когда подошли близко к равнине, на помощь комотряду прибыла свежая группа. Я пришел к командиру и сказал, что нам нужно работать, нужно опять идти в горы, пока не наступила осень.

Мы простились с комотрядовцами, пожали друг другу руки, и они пошли вниз, гоня свое нечистое стадо, а мы отдохнули, подтянули подпруги и двинулись опять назад, туда, в горы.

И ОПЯТЬ!

Били, рвали землю подковы! По крутым склонам сыпался щебень с тропы. Хрустел песок, скрипели камни, взлетала дорожная пыль под копытами коней.

- Привет, привет тебе, божественный Тянь-Шань!

Цветущие склоны, могучие ледяные вершины. Леса

и пастбища, скалы и бурные реки.

Опять кипит мирная жизнь на твоих склонах, в твоих красивых долинах опять пасутся стада овец и коз, лошадей и мохнатых кутасов.

И владыка этой прекрасной страны, вольный киргиз, принялся за свой мирный труд.

Били, рвали землю подковы!

Вверх, вверх опять шел наш караван.

- Кайда барасен? - спрашивал старый киргиз, сидя около своей юрты при дороге.

- Далеко, наверх, на джайлау,- отвечали мы.