Рассказки конца века

Равнобедренный треугольник

— Не выебывайся, Алеша, — Ольга Николаевна отложила книгу. — Если дядя просит показать писю, значит, надо показать писю. Вдруг дядя доктор и ему это интересно в целях работы? Ну? Покажи за маму, или даже за папу, если тебе так удобнее…

— Не хочу, — отмахнулся Алеша. — Это некультурно — показывать писю чужому дяде. У нас в классе один все время показывал, его за это на слете инициировали.

— Да не бойся, — сказал Тимофей. — Я тебе посмотрю одним глазом и все дела. Мне чужого добра не надо.

— Ольга Николаевна, а вдруг он меня тоже инициирует?

— Алеша, не пизди, — Ольга Николаевна устало сморщила лобик. — Ну что такое — такой большой, а всего боишься.

— Сама писю и показывай! У тебя что, своей писи нет?

— Смышленый пацан, — крякнул Тимофей. — Сразу видно, что хочет выкрутится. Только я, пацан, баб не инициирую. Я их топором сразу.

Ольга Николаевна нахмурилась:

— Простите, Тимофей, а куда именно? Я хочу спросить, в какие места вы бьете топором тех несчастных женщин? Наверное, старых и некрасивых, да?

— Места, — ухмыльнулся Тимофей. — А как же? Места, матушка, надо знать. Это как по грибы ходить. Там тоже свои места… Грибные, например, а еще рыбные — тоже бывают места.

— И все-таки хотелось бы знать.

— Настоятельно? — спросил Тимофей. — Если настоятельно, я скажу. Только вы в те места не бейте. Они, так сказать, мои. Я их про себя называю — фирменные места открывателя Тимофея. А еще я называю их волшебными точками и, прежде чем ударить, рисую там большую синюю розу — ради наводки…

— Но почему синюю?

— Потому что красную ручку начальство жилит, а мне достается синяя, — с охотой пояснил Тимофей. — А еще я никогда не целую их в те места, но это большая тайна, — он понизил голос. — Видите ли, если целовать у баб фирменные места открывателя Тимофея, в жизни вам не будет удачи. Я это несколько раз проверил, и, доложу, без всякого удовольствия…

— И все-таки — покажите места.

— А пусть мне Алеша сначала покажет, — сказал Тимофей. — Фирменные места открывателя Тимофея стоят иной писи и даже двух… или трех… Ну, Алеша, не томи народ.

Мальчик, думая, что о нем забыли, рисовал кораблик. Он плыл под парусом, на парусе рисовался крест… Волны отчего-то получались черного цвета.

Ольга Николаевна откинула челку:

— Тимофей, идите вы на хуй. Вы претенциозны, как мой супруг. Казалось, простой топорник, работаете на службе — а торгуетесь, как два ежика на базаре. Знаете смешной анекдот про двух ежиков на базаре? Хотя бы один?

— Где хотим, там и торгуемся, — обиделся Тимофей. — Не нравится, как торгуюсь — валите в свою Россию. Там на всех места предуготовано.

— Знаете, что говорят про топорников? Говорят, что они не ценят родную мать… Вообще, конечно, говорят жестче, но я молчу. Кроме того, они не ценят и родного отца.

— А чего отца? Отца я в жопу ценил, — сказал Тимофей. — Каждый день, бывало, ценил, иногда два раза. Ну и заценил как-то. У него — не поверите, Ольга Николаевна — была очень впечатлительная душа. Ценить его в жопу собирались со всей округи…

— Бросьте ваши сказки, топорник. Я никогда не поверю, что у вашего отца могла быть душа, тем более впечатлительная… Что касается всей округи, то я наслышана о вашей округе — там всего пять домов и столько же медведей. Вероятно, очень впечатлительных и с душой…

— Не надо про медведей, пожалуйста. Медведей я не ценю. Грубые, неотесанные животные.

— А какие животные вам не грубые?

Тимофей зажмурился:

— Белочки… Знаете, есть такие конфеты — «белочка»? Я кормил «белочками» детей. Прикормил двоих. А потом их нашли бандиты из службы края. Полили бензинчиком… Сами знаете — сейчас с этим просто… Без бюрократии.

— Я же не про конфеты!

Тем временем Алеша дорисовал. Кораблик плыл к острову с острову с тремя пальмами и ярко назывался «Санта-Мария». Он повернул светлую голову в сторону разговора:

— Ольга Николаевна, а правда, что Колумб недооценил Америку? В учебниках про это замалчивают…

— Алеша, не спрашивай про Америку. Это выебон — в твои годы спрашивать про Америку у топорника и младшего ассистента. Лучше бы, в самом деле, показал писю. Чего тебе стоит? У тебя емкая, эстетичная пися, и очень содержательная, прости за явный намек… Такую писю надо показывать на углах. Чтоб простые люди тоже ценили…

Тимофей, видимо полагая вопрос решенным, вынул из футляра очки; устроил их на лице.

— У вас что, хуевое зрение? — спросила Ольга Николаевна.

— У многих сейчас хуевое зрение, — вздохнул Тимофей. — Только это ничего не меняет. Скоро, наверно, будем как в Бенилюксе — хоп, и все. Никакой эмпирии не останется.

— А вы что, любите эмпирию?

— Я не такой оценщик, чтобы ее любить… Но в чем-то — да, несомненно. Скажем так: местами я очень люблю эмпирию. Когда вырезают печень… Или не надо?

— Вы полагаете, я не знаю, как вырезают печень? — улыбнулась Ольга Николаевна. — Мы расчленили декана и поломойку. Кто на спор, кто на зачет. А перед этим была непруха… Знаете, что на курсах называют словом непруха? Или не надо?

— Вы знаете, есть вещи, которые я бы не стал делать… за любые деньги. Скажем, оформить рыжего. Или пролонгация. Или ваша непруха… Как ее называют — академическая…

— Тимофей, расскажите правду: на фига топорнику щепетильность? Она что, усугубляет оргазм? И забудьте слово академическая. В Академии так не говорят. Так говорят на помойке… кого досрочно инициировали.

Алеша, улучив момент, с головой ушел в новое рисование: теперь на листе покатился танк. Он подминал под себя деревянный домик и имел фашистские очертания. Сверху над танком пролетал самолет; агрессивно метая бомбы; одна из них летела знакомиться с танком. В самом углу примостилось рыжее солнышко. В другом углу одинокий человек зябко прятался за недорисованной елкой; видимо, партизан.

— Алеша, ты нас так заебешь, — сказала Ольга Николаевна. — Ослиный упрямец! Дядя чувствует кровный интерес к осмотрению твоей писи. У него такое призвание — ходить по городам и пялиться на чужие писи. Видимо, к тридцати годам своей становится недостаточно… Дядя, конечно, полнейший лох, но взрослых надо боятся.

— Не надо, — возразил Тимофей. — Что я, говно излишнее — меня опасаться? Я зачинщик старый, да не говно. Меня надо уважительно… руками не лапать… пыль с очков протирать.

— Выхухоль, — отрубила Ольга Николаевна. — Претенциозный и амбициозный выхухоль. Брандахлыст. Ходит, к мальчику пристает… Как к себе домой… Алеша, я кому сказала?

— Что сказали, Ольга Николаевна?

— Про штаны.

— Зачем про штаны?

— Ну, грубо говоря, тебе их придется снять, — Ольга Николаевна потянула со столика конфету, и, уже хрустя: — хочешь ты этого или не очень…

— А у меня штаны в клетку, — невпопад сказал мальчик. — В серую. Это ничего?

— Алеша, не притворяйся ебнутым идиотом, — с этими словами Ольга Николаевна стянула вторую конфету. Фантики она аккуратно скатывала в комочек и, заигрывая, кидала за шиворот Тимофея. Мазала и смеялась, и грозила пальчиком: — Алеша, Алеша, ты нас не проведешь… Ну какая разница — подумай сам — какие у тебя там штаны? В клетку или в горошек? Да хоть в крапинку. Мы же не такие балдые, чтобы пялиться на твои штаны… Нас больше интересует суть… Так сказать, феномен за обманчивой личиной явления…

— А дядя будет ее фотать? — вздохнул Алеша.

— Нет, — съязвил Тимофей. — Я буду ее зарисовывать цветными фломастерами в твоем альбоме. Как маленький… Совсем, что ли, порядка не знаешь?

— Не знаю, — сказал Алеша. — Порядки мы только в следующем классе проходим. А в этом только зверей.

Ольга Николаевна развернула седьмую конфету:

— Врет. Все они проходили, вплоть до инициации. Не слушайте его, Тимофей, нашего охуенного шалуна… Он, с позволения сказать, дурит, потому что не знает жизни. Поживет с наше — и перестанет.

— А можно я перед таким делом схожу в соседнюю комнату? — спросил Алеша.

— Ну сходи напоследок, — улыбнулась Ольга Николаевна. — Заодно и проветришься. Развеешься, так сказать… Через пятнадцать минут чтобы возвращался. Я тебе засекаю. Время засекаю. Пошел!

— Да я раньше приду. Вы не волнуйтесь…

Мальчик скрылся, и Тимофей, улучив момент, украл конфету у собеседницы.

— И как, простите, они доверили мальчика такой суке? — сказал он, причмокивая.

— Договаривайте, мой друг… Вы хотите сказать — такой суке, как я? Очень просто. У них не было иного выхода. Самолет вылетал во вторник, и надо было сдать талон на контроль. И куда, скажите, подевать ребенка? А у меня все-таки опыт…

— Вот я и не понимаю. Как они доверились особе с подобным опытом?

— А чем вас, дорогой, не устраивает мой жизненный опыт? Он, между прочим, очень разносторонний…

Ольга Николаевна кокетливо одернула на себе рубашку. И еще что-то одернула. Причесалась.

— Не знаю, — смутился Тимофей. — Я, наверное, очень консервативен, но, по-моему, что-то не по-людски. Мне кажется, вы очень гнило его воспитываете. Я хочу сказать, пацана. Из него вырастет очень странный юноша…

— Государству необходимы странные люди. Иначе оно загнется, как Франция Людовика Шестнадцатого или Россия этого мудака. И к власти придет какой-нибудь «Хулибан».

— Я настороженно отношусь, — заметил Тимофей, — к фундаменталистам. Они, на мой взгляд, все какие-то безбашенные. Психи ненормальные. Не ахти ребята.

— Недаром народ называет их хулибане. Он словно видит, что стоит за русской идеей… И кто стоит… И на чьи, с позволения сказать, деньги. Это же простой вопрос: кто спонсирует? После него все становится ясно, предельно ясно. Однако нет — такое впечатление, что его боятся задать… И фундаменталисты множат свои ряды. Зондируют молодежь… Срут в карманы…

— Я бы ограничил формальных радикалов чисто парламентски, — выронил Тимофей. — Взял и провел через Конституцию три поправки. Всего только три! Но зато какие! Пальчики обсосешь… Признаться честно, нам все надоела эта политкорректность. Туда не ходи, этого не еби… Государство же тем временем терпит полный идиотизм, люди ходят по улицам и даже не думают… у них же все под боком — господи твою мать… Говорят, что время определяет нравы…

— Говорят на самом деле наоборот, — поправила Ольга Николаевна. — Впрочем, кому как нравится. А вот за отечество действительно как-то горько… Даже не то что горько — отчаянно удивительно… Раз, два — и ничего нет. Сплошной Хулибан. И кошки в душе с этого дела… И где, черт возьми, наш маленький засранец?

— Может, он уже при делах? — с подозрением спросил Тимофей.

— Вряд ли, — она покачала головой. — В его годы при делах обычно не состоят. Я полагают, что он просто готовится. Чисто психологически. По методике Яндальского или Куца… Показать — оно-то фигня. Ребенок переживает за будущие последствия. Совершенно очевидно, что я не в силах заменить ему мать… Вот придет он завтра в школу — и дальше? Его спросят — где твое домашнее дело? И что он скажет в ответ? Приходил чужой дядя и я показывал ему писю, да? И этим отмажется? У него же отберут последнее, и еще добавят… Понимаете?

— А что мешает вам заменить ему домашнее дело?

— Я не искусна в левой ориентации, — призналась Ольга Николаевна. — Таких, как я, всю жизнь учили другому. И поздно в двадцать шесть переучиваться на собственного предателя, предателя своих личных учителей… Я физически неспособна — вы понимаете? А здесь нужен профессионал.

Тимофей отломил кусочек новой конфеты и протянул его девушке.

— Давайте на брудершафт. И простите меня пожалуйста — я вовсе не имел ввиду, что вы сука. То есть вы лично сука. Просто так получилось. Знаете, как поется в песне: это судьба. И ее достаточно нелегко избегнуть, тем более такой очаровательной кисе…

— Вы говно, Тимофей, — на глаза Ольге Николаевне навернулись слезы. — Но я вас почему-то люблю. И давайте не будем на брудершафт. То есть мы, конечно, съедим конфету. Я полагаю, мы съедим еще по одной. Нам, наверное, будет с этого муторно, но мы съедим до конца… Но будем на вы — мне так больше нравится. В старинных семьях даже супруги, бывало, говорили на вы… В этой есть какой-то шарм, не находите?

— Цирк это, а не шарм, — сказал Тимофей. — Тоси-боси, новомодные веяния. Но вы для меня словно вторая Венера. Честное слово. Без этих… Без дураков… Я не хочу умирать после всего мною пережитого… Если бы не вы, я бы совершил страшную ошибку — подумать только. Вы не представляете, в какую пизду катилась моя жизнь, пока вы не вынырнули… Вы же не блядь сословная… Вы — на три балла выше.

Ольга Николаевна вскочила с кресло и нервно прошлась по комнате.

— Это хорошо… Все, что вы говорите — очень хорошо. Но давайте ради эксперимента пойдем на принцип?

— Давайте, — Тимофей расстегнул две верхние пуговицы (впрочем, тут же их застегнул).

— Я польщена. Но чем вы докажете такое смутное чувство? Вы можете, например… Впрочем, это слишком…

— Хотите оленя? — неожиданно сказал Тимофей. — Хотите, я сделаю вам оленя? Настоящего? Чтобы от души?

— Только не от души, — ее лицо перекосилось. — От души — это по-мужицки. Пусть этим занимаются наши предки… Знаете, я люблю холодных оленей. Вот холодного оленя может сделать не каждый. Понимаете, тут главное не быть трусом, не нассать самому себе — говоря метафорой…

— Я еще никому не делал… Холодных оленей… В книгах, конечно, читал. Но вы знаете эти книги — там пишут подчас такое, что волосы заворачиваются. Я уверен, что процент преступлений совершается из-за недочитанных книг… Я могу постараться… В конце концов, я не такой ретивый мужик, каким кажусь первую пару месяцев. Ради сердечного дела можно и уклониться… Что мне в этом? Тимофеем был — Тимофеем и помирать пойду. А холодный олень дается только раз в жизни. Главное — вовремя просахатить… И не жалеть…

— Тогда решено, — Ольга Николаевна стукнула кулаком по стенке (с той стороны, как обычно случается, никто не ответил). — Тогда завтра в десять у Пал Степаныча.

— Может, все-таки не у Пал Степаныча? У Пал Степаныча слишком дешево…

— Ладно: вы мужчина, вам и топор. Как говорится в новом римейке… Не знаю, что говорится… Главное — мы забились.

— Еще один вариант, — встрепенулся Тимофей. — Но там, извините, будет на грани жизни. Шаг влево — и недомут, поминай как звали.

— Не надо рисковать жизнью. По крайней мере, в самом начале. Если вы рассказываете не сказки, мы еще рискнем жизнью за наше общее дело… Хотите же заиметь со мной дело?

Некоторое время они перемигивались совершенно молча. За окнами темнело, и в это самое время раздались шаги; вернулся из дальней комнат румяный Алеша.

— Простите, вы не заняты? — спросил он.

Вид же имел совершенно фантастический: на ногах зеленые сандалии, в руках палка — для настольной игры в «большого арто». На конце палки поблескивал наконечник: из железа. Стало быть, Алеша держал в руках полноценное копье — независимо от мнения о своем предмете…

— Писю-то не пропил? — злорадно хохотнул Тимофей. — А то, знаешь, бывает: уходит мальчик в соседнюю комнату якобы по делам, смотришь — а пися тю-тю. Где, спрашивается? А пропил! Вот не абы как, а именно пропил, чтоб смешнее было… А зачем тебе такая резная палка? Неужели ты хочешь сыграть со мной в «большого арто»? Лохануто! Учти: я в такие игры мастак. Объебу и баста. Я ведь практически шулер, нас так учили… Но если хочешь, сыгранем в «большого арто». Дело, как сказали бы, уместное… В «арто» обычно на дозу малость играют… Если хочешь, можем и на живца. Или лучше так, чтобы по рукам вышло: с тебя доза, с меня живец. Но если ты хочешь крупно проиграть в «большого арто», зачем тебе наконечник на конце твоей палки? Тем более железный?

— Я сделал его специально, — сказал Алеша. — Чтобы он был со мной.

— А зачем он с тобой?

— Защищать свое достоинство, — честно ответил мальчик. — Жизнь и достоинство. Я решил, что неприлично показать вам свою наличную писю. Она моя. Практически и навечно. А вы, дядя, хотите подмазаться. Вот и все. Мне про таких родители говорили — что есть дяди, которые желают подмазаться. И надо их лупить по рукам. Любой ценой. Даже палкой…

— Вот это пацан! — воскликнул Тимофей. — Кремень, а не пацан. Много вас на моем веку развелось — к добру это…

— Не думаю, — сказал Алеша. — Что совсем уж к добру…

С этими словами он постарался ткнуть палкой в направлении живота Тимофея. Топорник сноровисто уклонился, захватил палку и дернул ее из рук мальчика. Палка, делать нечего, подалась стремлениям Тимофея — и Алеша остался практически безоружным. Только тихонько всхлипнул…

— И что дальше? — уныло спросил он.

— А действительно, матушка, что же дальше? — спросил Тимофей. — Вы же не находите такой вопрос риторическим?

— Отчего не нахожу? Вполне даже, — ответила Ольга Николаевна. — Но поймите, мой друг — тем более поймите это с учетом обострения нашей дружбы… знаете, есть такой экзистенциальный модус… Так вот, вырубите себе на носу — есть вещи, за которые я отвечаю, в том числе перед государством. Перед нами славный сопливый мальчик. И что же? Допустим, вы неумеренно радикальны, так? Допустим, в вашем зобу окончательно сперло всякое дыхание, вы отринули последние формализмы, инвестировались на все сто, и, так сказать, воспалились рвением… Допустим — говоря без утайки — вы намереваетесь посконно выебать его в жопу. Но простите, вам не приходилось задать себе вопрос: при чем здесь все-таки я? Простите, но помимо прочего, я симпатичная девушка… И, простите, государственный служащий… И, простите, топорник — не чужой вам все-таки человек…

Тимофей откашлялся. Видимо, специально, чтоб это было своеобразным вступлением…

— Ольга Николаевна, — сказал он с потугой на снисходительность. — Последний съезд топорников решительно осудил подобную практику. Мы полагаем, что это некультурно — ебать кого-либо в жопу, тем более непосредственно. Есть множество более органичных способов услужить Единому… Вы отсекаете?

— Я слежу за развитием… лучше так: за гниением… вашей разлюбезной мысли. Значит, ебать кого-либо в жопу вам кажется недостаточным… так сказать, несовременным, да? И вы радикализируете? Вы, так сказать, готовы пойти на нонсенс?

— Это не нонсенс, — обиделся Тимофей. — Это суровые нитки правдивой жизни…

— Блядь! — взвилась Ольга Николаевна. — Не будьте совсем говном, не впадайте в пафос, побудьте хоть немного как человек… Говорите, черт вас разорви, хоть немного по-человечески… Говорите так, чтобы простая образованная девушка могла вас понять… Какие, блядь, нитки? Какой такой, разъебать ее, правдивой суровой жизни?

— Я лишь хотел сказать, что сейчас совершу некоторый эмпирический опыт. В соответствии с программным пакетом нашего последнего съезда… Не радея, так сказать, о личном постыдном благе… Иными словами, я сейчас сниму с мальчонки штаны и суну ему в задницу самодельное — им же самим — копье. Если мальчонка выживет, я буду до крайности счастлив, чего, откровенно говоря, желаю и вам…

— Ах, вы теперь веруете в копье? А, извольте мне ответить, зачем? Вы полагаете, что мальчик больше отсечет в нашем деле — если не скочурится после этакого копья?

— Это его закалит, — сказал Тимофей. — В доску, как реального мужчину. Знаете, все-таки в жопу… Тем более такое копье… Собственными, на хуй, ручонками… Разве это не вещь?

— Это симуляция — даю вам совесть на полное отсечение… Это анормально, вы понимаете? Это подорвет неразвитый детский потенциал, сорвет всю актуализацию…

— Что бы вы, Ольга Николаевна, понимали в наших мужских играх… Признайте уж честно, что рыльцем не состоялись — шарить в мужские игры… Рыльце, так сказать, в пушку, отсюда и все дела… И мешаете мне следовать долгу, а лучше сказать, инструкции… Стыдитесь… Ай-ай-ай, Оленька…

И Тимофей, словно глумясь, начал шевелить пальчиком: дескать, он ее осуждает…

Ольга Николаевна положила ноги на пуфик и начала маленько ими подрагивать. Дескать, ей было плевать, что ее столь явственно осуждают…

Тем временем Алеша, вычленив свободный момент, страстно принялся за альбом. Долго ли, коротко ли, а рисовалось следующее: гроза. В лесу, среди елок и кустов, разбегались в смятении звери: лось, волк, медведь и лисица. Над ними сверкали три оголтелых молнии и хлестали косые темные синие линии — дождь. Видимо, где-то стучал и гром. Но гром, Алеша, к сожалению, рисовать не умел…

— Как жаль, — вздохнула Ольга Николаевна. — А уже начала иметь дурную привычку вас полюбить… Честное слово: я кое-что предвкушала. А вы опять танцуете от балды… Я думала, мы будем сотрудничать: вы бы спали, а я бы пекла оладьи, кормила вас… Знаете, как заведено в бывших семьях: завтракать по утрам? Потом еще на природу… Я думала, рано или поздно всегда наступает такой момент, когда людям тянется на природу. А потом наступает другой момент… Знаете, как бывает: развитие человеческих отношений? А еще интим. Ну личная жизнь… А вы? Что вы делаете? Берете и валяете дурака, носитесь по инструкции… Тимофей, чтоб не говорили разные люди, а вы все-таки долбоеб…

Тимофей, поигрывая копьем, обиженно сопел. Он вращал им в разные стороны и словно пытался чертить им на ковре: непонятно что. Судя по очертаниям, дурную трапецию… Казалось бы — зачем зрелому мужчине чертить на ковре гостиной трапецию, а тем более чертить ее неумело? — неисповедима душа топорника…

— Вы мне сетуете, Ольга Николаевна. А не лучше ли по-простому сказать, по-нашему: на хуя? Вы понимаете, какой вопрос я хочу задать, да?

— Нет, — презрительно ответила девушка. — Мне чужды ваши потуги сказать нечто умное… Говорите уж сырым текстом… Какой вопрос?

— Простейший: что вам до этого мальчика? Я понимаю, что вам платят деньги за его надзирание, но знаете, деньги все-таки изредка пахнут… У вас что, нет совсем лишних денег? На моей стороне закон, вы глазами-то не лупайте… Не только тот формальный, что на бумаге, но и тот, что в духе — не в букве. Только дуракам законы не писаны…

— Еще скажите, что на вашей стороне общечеловеческая ценность. Хотя бы одна… Или, например, зов традиции, голос крови… Вы продажный формалист. Отрабатываете свои мелкие деньги. Добро хоть за работу топорника немного платили… Это ведь так, хобби. Ходите и вставляете всем копье, а потом списываете по ведомости… Хуесос! Мерзавец! А я вам почти поверила… Морально готовилась печь оладьи… Искренне по утрам… Аутотренинг, то, се…

Случилось нежданное: Тимофей с отчаянным воплем метнул копье в книжные стеллажи. Следом метнулся вой…

— У-у-у!

Ольга Николаевна катала фантик и смотрела на такие дела с долей своего любопытства.

Тимофей, не теряя времени, поставил себя на колени. В таком виде он полз к ногам девушки. Хрипел какие-то звуки, иногда они складывались в слова, особо разбирались три: «девальвация», «любимая» и «психоз»…

— Ползите, ползите, — шептала Ольга Николаевна. — Будете знать, как затевать служебные игры… романист, бля… шиллер через жопу…

Наконец Тимофей уткнулся носом в колено. Из глаза скатилась немаленькая слеза и омочила черный чулок собеседницы — только это уже мелочи…

— Вы тонко подметили, что я, наверное, утонченный мерзавец…

— Почему же утонченный? Скорее утолщенный.

— Нет, я все-таки утонченный… пускай мерзавец, да. Местами и хуесос, как вы нелюбезно заметили. Но я прежде всего — человек. А значит, готов на все… на кое-какие недурные мыслишки… и делишки тоже хорошие… А? Или думаете — фикция? Думаете, душа на корню разъята? Я, милая, готов переплавить себя в мартеновской печи вашей критики… Так будьте же моей мартеновской печью, дьявол нас побери! Ольга Николаевна!

— Милая — это хорошо. Это значит, в вас осталась капля недурственного…

— Капля ваша! Слижите ее до последнего миллиграмма, — предложил Тимофей, и осекся: — но что я говорю, господи? Я брежу, Ольга Николаевна, честный крест — я брежу.

— Это ничего, — флегматично сказала девушка. — Знаете ли, бывает. Целуйте-ка мизинец, пока не поздно. А то весь шанс просахатите, как в кино про любовь… про старинную. Люблю мудацкие ленты, в них душа закаляется…

С этими словами она скинула тапочек и покорный Тимофей, стянув чулок, припал к мизинцу левой ноги…

— Ольга Николаевна, можно я опять выйду? — некстати подал голос Алеша. — В соседнюю-то комнату?

— Ну конечно, малыш, — улыбнулась она. — Только пиздуй по-скорому и не балуйся. Будешь баловаться, я тебе пастилы не дам… Ты ведь любишь пастилу, озорник…

Мальчик скрылся, а Тимофей сбивчиво бормотал:

— Я ведь тоже озорник, милая… Ну честное слово — тот еще озорник… Я вам все покажу и вы всему поверите… Вместе озоровать будем. Я ведь и пастилу люблю, чтоб вы знали… Мы такие мальчики. Только вас ценю еще больше… На порядки больше…

— Второй мизинец! — скомандовала Ольга Николаевна, и целование повторилась…

— Знаете, как это называется? — весело говорила она. — Если по науке новейшей? Это называется процедура… явленности чувства любви… Слышали про диспозитив сексуальности?

— Я хоть и Тимофей, — говорил Тимофей, — а предел имею. Не знаю я всего, матушка. Может вы чему и обучите… Не читал я Фуко, увольте… И Лакана я, темнота, близко себе не тырил… Даже Фрейда Зигмунда — ни хуя себе? — тоже не больно… Так сказать, милая, так сказать. Только ведь не за это людям дается, что они других людей по дури читают…

— Это верно. Но что же вы остановились? Или у меня не обыщется мизинчика под номером три?

Тимофей быстро понял и сменил ориентиры: теперь он мямлил во рту чужой мизинец правой руки.

Свободной лапкой Ольга Николаевна все так же катала фантик, слегка позевывая…

— Вы романтик, мой друг, — заметил она. — Бледный юноша со смущенным взором. «Хулибан» таких раком ставит. И профессии вы более не уместны… Осторожнее, мон петит ами — как бы вас, простите, не инициировали. Ну досрочно. Как сказали бы в СССР — по линии партии и правительства… Или по линии профсоюза? Я не помню это СССР, наше поколение уже ничего не помнит… Мы как дети, не помнящие иванов… подчас сукины — се ля вот… Ай, что же вы делаете?

Тимофей, встав на четвереньки, игриво кусал напарницу за мизинец, а затем покусывал за другие пальцы.

— Ну сущий козел, — сказала она с улыбкой. — Мой славный ручной козел… Одомашенный… Ну, козел, скажи девочке свое зычное бе-е-е.

— Бе-е-е, — покорно сказал Тимофей. — И чем оно не зычно?

— Действительно. Только я дама капризная, мне такого мало… Надо развлекать… Покажите лучше акробатический номер.

Ольга Николаевна с ногами забралась на диван, Тимофей же отошел в угол (видимо, заготавливая номер). В тот миг в комнату ворвался Алеша. В вытянутых перед собой руках он держал исторический предмет — пистолет марки ТТ, что некогда так любили русские убийцы по найму…

— Ай-ай-ай, шалунишка, — погрозила девушка. — И кого же ты, охальный заебанец, нынче хочешь убить? На сей-то раз?

— Мои предпочтения не меняются, — хмуро сказал Алеша, уперев ствол в сторону Тимофея.

— За что же нынче? Обрати внимание, мой стервец, твоя пися потеряла весь налет флера и актуальности… Она, сильно говоря, пребывает в забвении и отставке…

— Именно поэтому, — сказал мальчик. — Именно поэтому, Ольга Николаевна, я вскрыл сейф вашего супруга. Я ведь знаю, что там лежит пистолет ТТ…

— Черт возьми, господа! — рыкнул Тимофей. — Это становится интересным. У меня душа вернулась из пяток, с этой безумной речи… Поясни же свою мысль, малолетний… вот не хочу это слово говорить, а скажу: малолетний преступник. Или вы ничего не знаете о порядках — в медвежье-угловой школе тому не учат? Не знаете, что убить живое существо просто так, без доказательной базы — не с руки? Архискверное поведение. Надо быть отчаянным засранцем… За это, между прочим, тоже инициируют…

— Почему же, — спокойно сказал Алеша, — без доказательной базы… Нельзя быть таким, как вы, мутным дядей… Сначала вы заигрывали со мной, потом с Ольгой Николаевной — где же ваша порядочность? Где, — заорал Алеша, — верность избранному объекту страсти?! Где ваше честное слово?! А если я ревную?! Если я ревную тебя, говно?! Умри, несчастный! — с этими словами мальчик дрогнул, скосился, выстрелил. Тимофея толкнуло в грудь и повалило на цветастый ковер. Алеша приблизился и деловито разрядил пистолет вторично. Как взрослый человек — в голову… Перевернув неживую тушку Тимофея Ивановича Зарецкого на живот, оглядел огромную дыру в спине, с выдранным клоком мяса… Прихмыкнул. Причмокнул. И вдруг залился потоком горячих слез…

— Я их боюсь, — плакал он. — Трупов боюсь, Ольга Николаевна… Когда нас в классе на труп водили, я дорогою блеванул — ну правда… Вы мне верите? Как же дрочить-то буду — над свежим трупиком? Если я его до смерти боюсь… Я ведь сейчас блевану еще, чтоб вы знали — ровненько на ковер. Извините меня пожалуйста, если так ненароком будет, я не со зла, так сказать — с души просто… С души меня воротит, как взрослого человека… Посмотришь на такие кошмары и жить не хочется. Это ведь не кино уже. Это по делу… По жизни… Своими руками уменьшил число топорников, за такое вымпелы не дают… За такое, наверное, на общем слете инициируют…

Ольга Николаевна ободряюще потрепала его по щеке:

— Не плачь, малыш, не такое еще перемелется… Жизнь только начинается, ты пойми. А в жизни бывает всякое. Главное — ломоветь душой. Дурачок! Мастурбировать отныне не обязательно. Над свежей тушкой, хочу сказать. Это блажь, каприз, удел извращенцев… Кокнул кого надо, и привет родне… Ну скажи, кому сейчас с этого полегчает? Может быть, Тимофею Ивановичу?

— А мне сказали, что надо, — поднял зареванные глаза Алеша.

— Кто тебе сказал? Васька, наверное, Хрыч? Не верь ты ему, Алешенька. Васька Хрыч — дурак и отпетый враль… И мошенник… Даром что второгодник… Шпана он дворовая, твой Василий, и что с него взять? — шерсти клок?

— Не надо про Васю плохо. Вася мой заядлый товарищ по всяким играм… Мы с ним к Таньке Ромовой вместе ходим, он слева, я справа — или наоборот…

— К Танюшеньке ходи, это надо… Я к ней тоже в твои годы ходила — не без этого. А с Василием осторожно. Он тебя продаст, подведет, никогда не выслушает… Вася — он такой. Парень что не надо…

— Но почему?

— Вот подожди: он тебя научит… Почешешь репу, и все. Поздняк будет.

Альбом лежал, обнажив недорисованное: Деда Мороза. Приветливый старик пушил бороду и залихватски волок мешок. На сером мешке, как водится, алела надпись: «подарки». Он волок мешок среди сугробов и елок. Дело было в лесу; но елки были в гирляндах, цветных шариках и фонариках. Из-за елок смотрели разные звери. Как ни удивительно, даже слон… В чем-то шерстяном — так что, может, это был мамонт… Досрочно воскресший к празднику… Дед Мороз пилил в соответствии с табличкой на палке. Палка торчала из снегов, а слова над стрелочкой говорили: «к детям»… Позади Деда Мороза виднелся чей-то контур — недорисованный…

Над картиной было подписано: «Миф XX века».

Алеша тихо-мирно перестал плакать.

— Спасибо, Ольга Николаевна… Помогли…

— Мальчик мой, у меня к тебе личный вопрос… Только не пизди, солнышко — скажи правду, как бы горька она не было. Или сладка — мало ли… Ты действительного ревновал этого мандалая?

И Ольга Николаевна, ради большей ясности, пнула ногу погибшего Тимофея.

— Нет, — признался Алеша. — Я просто хотел умягчить его конец. Конец-то, между нами, тяжелый… Зачем гадить в последний миг? Пусть радуется, что из-за него готовы на многое… Пусть радуется, что даже такие дети… Это ведь хорошо, когда тебя любят дети?

— Очень хорошо, — выдохнула она. — Так вот ты какой, мой мальчик.

— Ну конечно, Ольга Николаевна. Конечно, я ревновал только вас… Не могу назвать это любовью… Детская навязчивость — самая нелепая. Вы согласны?

— Да! — крикнула она. — Миллион раз да! — и метнулась в сторону цепенеющего Алеши.

Сгребая его в охапку, она говорила следующее:

— Как мы этого барбоса… проучили, да?.. он материя, косная материя — недаром их в элите зовут топорники… Дух должен торжествовать… вытащить себя из дерьма… за уши… за нежные твои ушки… Вот увидишь, мой дивный мальчик… Ой!

Ноги ее мелькнули перед лицом Алеши. Глаза расширились, и реальность канула в них.

— Какой же ты все-таки дивный…

— А мы успеем? — он сморщил нос. — До прихода вашего, чтоб он не пришел?

— Супруга-то? Успеем, — весело сказала она. — Если не станем возиться с трупом. Пусть с ним возятся бандиты из службы края. Им за это уплачено…

— Тогда скорее лезьте…

И Ольга Николаевна полезла в шкаф за большой зеленой коробкой с тремя продольными полосами. Цвета они, эти полосы, были красного… По центру коробки был выписан равнобедренный треугольник, внутри его сиял глаз. Мудрый и все понимающий — даром что нарисованный на картоне… Она второпях подмигнула этому глазу. Алеша наконец-то радостно замычал.