РАССКАЗЫ-1

Слушаю Музыку…

Не ту, с синкопами и супер-басами, с лазерами и дымом, не ту, которую «для понятия» дополняют судорожными движениями обнаженных телес…

Я слушаю Бетховена.

Мне 60 лет. Я прожил большую жизнь, знаю ей цену… в свое время отдал дань и тем синкопам, и бас-гитаре. Всякая музыка была: и благородная медь духового оркестра, и заволокинская русская гармонь, и студенческая семиструнка… но и Бетховен.

Ставлю диск Марии Гринберг. «Лунная соната» в ее исполнении звучит весомо. Так, как она считает, — должно быть. С тяжелым темпераментом мне вдалбливается правильность. Сердце исполнительницы бьется сильно и ровно. Где положено, она добросовестно тычет меня носом: вот так! И так! И так! Метроном бьет в ее сердце.

Ее техника безукоризненна. Ее исполнение — верное. Я получаю добротную вещь, излучающую тяжелую, но управляемую страсть.

К счастью, у меня есть затертая до дыр старая пластинка Мержанова. Ставлю наиболее сохранившуюся третью часть той же «Лунной сонаты», и, сквозь шорох и треск иглы по исцарапанному диску, на меня нисходит Благодать.

Это водопад. Это горный, пенистый, у самого истока, искрящийся ручей. Это страстное признание в любви чистого, едва оперившегося юноши. Он еще не совсем понимает, как это — правильно. Он просто дышит, хлебает свежий воздух юности, задыхается от счастья бытия, и сердце его колотится, и весь он дрожит и звенит.

Я слушаю, киваю в такт; я весь сжимаюсь в ожидании: вот, вот, сейчас… Ну! Ну! Ну! И вот он, финал: заплетающимся, но искренним языком меня убеждает верхняя, вселенская сила, сила бушующей, расцветающей Музыки. Она нарастает, она кричит, взывает, звенит на верхнем пределе: смотри же — как прекрасна Жизнь!

Слезы наворачиваются… Может, это плачет вино, выпитое малой толикой, в одиночестве. Но если вино придает такой прекрасный вкус жизни… то слава Вину!

Сколько там того вина — не в вине дело. Вино только чуть смочило дорогу той божественной Музыке, открыло потаенные пути — и она легче затекла в душу. И душа моя полетела…

Она и сейчас там, в моем Небе, где я прожил 35 лет.

Меня часто спрашивают: а страшно летать?

Летать — это счастье.

Вот у нас, в России, с населением 140 миллионов, летать, со штурвалом в руках, чувствуя позвоночником, как от малейшего твоего движения под тобой вспухает могучая подъемная сила, и ты ею управляешь, — такое дано, ну, тридцати, ну, сорока, ну, может, пятидесяти тысячам человек. Но по-настоящему, по 30 лет в небе, по 20 тысяч часов… дано только сотням.

И я — один из них. В свои 60 лет, слушая «Лунную Сонату», я задумываюсь: как прожита жизнь… правильно ли?

Музыка и Полет — мне это открылось. Я не верую в Бога, но в Благодать — верю. Тот, верхний Разум, то творящее начало, которое должно существовать, раз о нем столько говорят, — видимо, оно как-то отметило меня. Мне было позволено отлетать 35 лет без серьезных ошибок. Было открыто понимание сути Полета — без цифр, формул и графиков — позвоночником. И так же, позвоночником, я чувствую Музыку.

Если бы я не стал пилотом, может быть, стал бы музыкантом. Но не бывает на свете так, чтобы два серьезных таланта сосуществовали в одном человеке. Обычно один большой талант греет под своим крылом несколько талантов поменьше; так сочный, богатый звук состоит из основного тона и обертонов, придающих ему неповторимую глубину и насыщенность.

Просто летать… мне было бы скучновато. Я могу писать. Могу худо-бедно играть на нескольких инструментах. Могу рисовать, петь, танцевать. Могу построить дом, сложить печь.

Но все это — обертоны. Основной звук в моей жизни — умение пилотировать тяжелый воздушный корабль с сотней пассажиров за спиной и, главное, научить этому искусству молодого коллегу. Это мне — дано. И этому Делу отдана жизнь.

Я в этом деле не одинок. Нас тысячи — воздушных ездовых псов, истоптавших бескрайнее небо.

Старые, седые Псы Неба! Поднимите головы! Видите — в небе розовые полосы на закате дня? То прокладывают свою небесную тропу Ваши ученики, то разрывают стылый воздух крылья новых ездовых упряжек. Свежий семидесятиградусный ветер ледяной струей щекочет им горячие ноздри — о, как божествен этот запах стратосферы!

Вы им надышались, Вы его нанюхались. Вы набили лапы о небесные колдобины, натерли холки позолоченным ярмом Службы Полету… Вы сидите на цепи у ворот — эх, хоть бы разик еще…

А я хочу петь Вам гимн.

Я пою гимн тебе, Летчик. Ты, ломовой, с красными от бессонницы глазами, с тройным запасом прочности, воздушный извозчик, чей измызганный портфель, налетавший миллионы километров, достоин постамента, а пожелтевшая от пота рубашка — музейной витрины… И ты, смелый сокол, Военный летчик, защитник Отечества, не нужный политикам, выброшенный из Неба, забытый Государством… Небо у нас одно — небо нашей Родины, и мы знаем его суть как никто.

Братья мои небесные, Вы сейчас не в особом почете — такое время… А Вы ж положили жизнь на свое Дело. В Вас живет Дух Полета — чувство, недоступное никому.

В почете нынче другие профессии, другие ценности… не сравнить. Но совесть моя не позволяет допустить, чтобы Жителя Небес походя оскорбил нелетающий человек:

«Не делайте из летчиков культа…»

Ну, сделайте культ из эстрадных певцов. Из спортсменов. Из модных писателей.

А из летчиков… какой уж культ. Что уж там сравнивать. Особенно подросткам,

которые клюют на любую блесну. Когда тысячная толпа истерически беснуется, рыдает, и пляшет, и давит друг друга — под рев электрической, фанерной, не нашей музыки, под вихляние кумира на сцене — «Ты моя, моя… я люблю тебя… я люблю тебя… ты моя, моя…»

Как тут сравнишь: потнючее голубоватое благоухание полуголого мачо на сцене, в цепях, в рванине, в дыму, в прожекторах, в реве… — и мокрую задницу навигатора стотонного лайнера, протискивающего машину между башнями грозовых облаков — в ночи, в зареве молний, в лихорадочном лучике радара, в звериных объятьях неспокойной, коварной стратосферы, с двумя сотнями живых душ за спиной. Или перехват нарушителя воздушных границ, с перегрузкой, от которой челюсть отваливается и сопли фонтаном брызжут из носа, а в глазах темнеет до того, что взгляд улавливает лишь авиагоризонт в кровавом тумане…

А ваш кумир… пьяный после гастролей, блюет у меня за спиной. А мои девчоночки, балансируя на каблуках в болтанку, хлопочут вокруг него и его бригады, ублажая и исполняя все их прихоти, с улыбкой…

Но они верят в меня. Они верят в тебя, брат мой небесный, Пес Неба, влекущий крылатую упряжку — они верят в нас всех, одаренных Небесной Благодатью сотворения Полета, — что мы-то довезем. Довезет Капитан. Довезет Второй пилот. Довезет Штурман. Довезет Бортинженер. А брат наш, Военный Летчик — защитит всех.

И Вы, Бортпроводники, довезете Ваших пассажиров. Мы все дружно тащим наши лямки. Мы все исполним свой долг. Я пою гимн Летающим людям, независимо от их должности и роли в Небе. Небо одно на всех, и удержаться в нем можно только, если мы все будем бить в одну точку.

Подними выше голову, седой Пес Неба! Там, в начале розовой полосы блестит звезда. Эта звезда когда-то взошла над тобой — вспомни, как под ее прекрасным светом ты мужал, рос, познавал всю красоту и всю свирепость твоего Неба, как поклялся в душе быть верным ему до конца. И пока еще — не конец!

Как ты жил… и как вынужден доживать.

Но ведь человек на то и Человек, чтобы жить не так, как диктуют обстоятельства, а так, как зовет Дух!

Что ж теперь, на земле — и жизни нет?

Да я бы себя уважать перестал, я — Капитан.

Бывают в нашей жизни события, когда мы, старые ветераны, собираемся вместе. Мы достаем из шкафов старинную, вычищенную форменную одежду. Вновь на костлявые плечи стариков навешиваются аэрофлотские погоны с золотыми нашивками. Потертые фуражки с кокардами, с крылатыми серпом и молотом, прикрывают лысины. На наших форменных кителях редко блеснет правительственная награда… мы же не знатные шахтеры или доярки… но как самую дорогую награду Неба привинчиваем мы почетный Знак: «За безаварийный налет часов» — и внизу планочка с цифрой: у кого 15 тысяч, у кого 17. Редко у кого больше 20.

Двадцать тысяч часов, проведенных в воздухе! Нам есть что вспомнить.

Что такое — пролетать двадцать тысяч часов?

Это счастье. В полной мере. Несмотря ни на что.

Глядя на Вас, в седине висков, в морщинах вокруг глаз, в «дубах» на козырьках фуражек — я хочу преклонить колени.

Вы — мои Учителя. Вы — кладезь опыта, на Вас держится Школа. Все что могли, Вы отдали нам, смене… и смена эта тоже уже в ветеранах.

Если бы собрать весь опыт, все случаи, все события, произошедшие с Вами в воздухе, осмыслить, переварить — хорошая похлебка получилась бы для молодых щенков, которые еще только начинают приучаться к лямке.

Ваш опыт, опыт советской школы, намного весомее опыта летчиков цивилизованных европейских стран. Это примерно как опыт автолюбителя, всю жизнь проездившего на старой верной «копейке», — против опыта обгоняющего Вас на трассе — пальцы веером — хозяина навороченного «Мерседеса».

Да разве ж хозяин «Мерседеса» ковырялся когда-нибудь под капотом? Проволочки прикручивал? Весь его опыт — в том, чтобы набрать по мобильному телефону номер нужного специалиста. А наш, советский, да и раньше Советов, россиянин, русак, хохол, мордвин, якут — его опыт, опыт выживания в условиях, где немцу смерть, да еще в небе, где так много непознанного, непредсказуемого, где, как и сто лет назад, подстерегают неожиданные опасности, — такой опыт бесценен.

Европеец бы такой опыт скопил и продал, да еще выбрал бы время, когда товар особенно востребован.

Мы, русские люди (я-то по крови украинец), отличаемся от всего мира своей непостижимой душой. Нашел ящик водки, продал его ближнему, а деньги пропил, плача на плече случайного собутыльника, русского человека, у которого вдруг в резонанс зазвенела струна.

Вот в том резонансе все дело.

Резонанс — это когда внезапно пронзает, что с собой в могилу опыт не унесешь, а рядом голодный щенок, которого можно этим опытом выкормить и сделать из него настоящего ездового пса. А как же ж ему только ХОЧЕТСЯ!

Конечно, и среди русского народа встречаются эдакие монстры, что только под себя гребут… но как-то для нас это не характерно.

Передают по телевизору: вот в Свердловске (был такой город на Урале) живет знаменитый слесарь, мастер по замкам, мастер из мастеров. Любой сейф откроет за пару минут. И прозвище поэтому у него — Медвежатник. Всего достиг своим умом, прямо Левша. А в школе был вечный второгодник. Открылся талант — стал деньги грести лопатой. Уже старик. Интервью дает…

А вот учеников у него нет. У него принцип: я — достиг, и ты попробуй, своим умом. А не получится — не обижайся. Мои секреты — это мои секреты. Ушлый дед.

У него опыт — опыт кастрата. Он бесплоден. Богатый… и несчастный человек. Кто его вспомнит через пару лет после смерти… так, в узком кругу за бутылкой.

Если бы мы все были как этот дед, прогресс бы остановился.

К счастью, среди летчиков таких вот медвежатников мало. Работа такая, что сам, будь ты хоть гений, на современном самолете не полетишь. В процессе обучения идет рост мастерства помощников. Нас всех соединяет неразрывная цепь передачи опыта, и коловращением этой цепи движется современная авиация. Да и любое дело.

Вам, седые ветераны, наш низкий поклон. Вы научили нас так работать в небе, как дирижер управляет слаженным оркестром. Сколько же труда и терпения вложено! О чем Вы думали тогда — о своем медвежачьем искусстве или все-таки о славе Школы?

Вы думали о Музыке жизни. Теперь, на склоне лет, я это понимаю.