Рассказы

И еще ночные ужасы

Одно из происшествий, которое прежде других приходит мне на ум, когда я обращаю взор вспять к своей юности, это то, что случилось в ночь, "когда папа стал Биллом". Вы скоро поймете, почему я и другие члены нашего семейства вспоминаем о происшествии только этими словами. Жили мы тогда в Колумбусе, штат Огайо, по Лексингтон авеню, 77. В первые годы девятнадцатого века Колумбус победил Ланкастер в борьбе за положение столицы штата большинством всего в один голос, и с той поры ему вечно чудится, что кто-то дышит в затылок: такое вот странное состояние муниципальных умов, как, впрочем, и умов рядовых граждан. Колумбус — это такой город, где может случиться что угодно, и где что угодно действительно случалось.

Папа спал в комнате на втором этаже рядом с комнатой моего брата Роя, которому тогда было около шестнадцати. Папа обычно ложился в полдесятого, а вставал в пол-одиннадцатого в знак протеста против патефона "Виктрола", на котором мы, трое мальчишек, гоняли до обалдения Нэта Уиллса: "Кто мрачную тайну откроет, как умер наш преданный пёс…". Мы крутили эту пластинку столько раз, что иголка заездила ее чуть не насквозь, застревала в бороздке и без конца повторяла: "жрал мясо подохшей коняки, жрал мясо подохшей коняки, жрал мясо подохшей коняки". Эти неотвязные повторы и поднимали папу с кровати.

Впрочем, в ту именно ночь мы пошли спать с ним примерно в один час и не устраивали большого шума. Рой, кстати, вообще в тот день из постели не вылезал по причине озноба. Недуг не был столь серьезен, чтобы довести до бреда, а мой брат, не тронулся бы умом и в смертельной горячке. Впрочем, еще перед тем, как лечь, он предупредил папу, что "на него может найти".

Сон у Роя был легкий, и пробудившись часа в три ночи, он решил изобразить (как он объяснил позднее "для баловства"), что на него "нашло". Он встал, прокрался в комнату к отцу и тронул его за плечо: "Вставай, о Билл, твой час пробил!" — изрек он гробовым голосом. Папу звали не Билл, а Чарли. Был он высоким, в меру нервным, добродушным джентльменом, предававшимся тихим радостям и любившим, чтобы всё шло мирно да гладко. "Ммм?" промычал он в сонном недоумении. "О Билл, о Билл, твой час пробил, вставай!" — холодно повторил брат, блестя глазами. Папа вскочил с кровати по другую сторону от сына, бросился прочь из комнаты, закрыл за собой дверь и завопил, чтобы мы все к нему бежали.

Нам как-то не хотелось верить, что спокойный и благоразумный Рой напугал отца таким вздором. Мой старший брат Герман пошел обратно спать, никак не отозвавшись о случившемся. "У тебя был дурной сон", — сказала мама отцу. Это вывело его из себя. "А я говорю тебе, что он назвал меня Биллом и сказал, что мой час пробил!" Мы пошли к комнате Роя, открыли дверь и на цыпочках подошли к кровати. Рой спал сном праведника: сразу было ясно, что никакой безумной горячки у него нет.

Мама пристально посмотрела на отца.

— А я говорю, что это он сделал! — прошептал отец.

От нашего присутствия в комнате Рой, наконец, вроде бы проснулся и (как мы узнали гораздо позднее) был удивлен и потрясен.

— Что случилось? — спросил он.

— Ничего, — ответила мама, — просто папе приснился кошмар.

— У меня не было никакого кошмара, — сказал отец медленно и твердо.

Стоял он в старомодной ночной рубахе с разрезом на боку, странно висевшей на его высокой худощавой фигуре. Ситуация, прежде чем мы махнули на нее рукой и разошлись по спальням, скорее не разъяснилась, а, как это часто бывало у нас в семье, обострилась. Рой потребовал объяснить ему в чем дело, и мама невнятно пересказала то, что сказал ей отец. Тут глаза Роя засветились.

— Папа всё перепутал: было как раз наоборот! — сказал он. — Это я услышал, как папа встал с постели, и тогда спросил его, в чем дело. "Я всё устрою, — якобы ответил папа. — Билл внизу".

— Кто такой Билл? — спросила мама у отца.

— Не знаю я никакого Билла и ничего подобного не говорил! — раздраженно возразил он.

Никто из нас (кроме Роя, конечно) ему не поверил.

— Тебе приснилось, — сказала мама, — иногда бывают такие сны.

— Ничего мне не приснилось, — сказал отец.

Он уже был на взводе и стоял перед зеркалом на комоде, расчесывая свои волосы парой щеток: кажется, причесывание его всегда успокаивало. Мама рассерженно заметила, что стыд и срам взрослому человеку вскакивать среди ночи и будить больного ребенка только потому, что он (взрослый мужчина и отец) дрыхнул и увидел дурной сон. А надо сказать, что у отца действительно бывали иногда кошмарные сны, и снилось ему обычно, что гонятся за ним Лилиан Рассел с Президентом Кливлендом. Мы повздорили еще с полчаса, после чего мама постелила папе в своей комнате. "Все в порядке, мальчики", — сказала она твердо и закрыла дверь. Я еще долго слышал папино ворчание, прерываемое время от времени односложными сомнениями мамы.

Месяцев через шесть нечто подобное случилось уже между моим отцом и мной. Тогда он спал в соседней со мной комнате. Полдня после обеда я тщетно пытался вспомнить название города Перт-Амбой. Вроде бы, ничего сложного, но я перебрал в памяти все другие города, и даже слова и фразы вроде терракота, Валла-Валла, коносамент, вадемекум, хоки-поки, преамбула и Шуман-Хайнк, но Перт-Амбой оставался неуловим. Ближе всего к нему была, пожалуй, терракота, но и та — не слишком уж близко.

Даже в кровати, я всё еще мучился этой головоломкой и, лежа в темноте, позволил разгуляться нелепейшим фантазиям, будто такого города вовсе нет, как нет и самого штата Нью-Джерси. Я всё повторял и повторял слово "Джерси", пока оно не стало казаться совсем идиотским. Если вам когда-то случалось лежать ночью без сна и повторять одно и тоже слово тысячи, миллионы и сотни тысяч миллионов раз, вы поймете мое состояние. Я стал думать, что в мире нет ничего, кроме меня, и множество других столь же диких мыслей лезло в голову.

Постепенно от этой несусветности мной овладела тревога. Я стал подозревать, что можно свихнуться и от такого пустейшего дерганья ума, как бесплодный поиск терра-фирмы Пиггли-Виггли Горгонзола у Триумфальной Жанны д'Арк Святого Моисея в Пенатах. Мне вдруг неудержимо захотелось хоть с кем-то перемолвиться словом. Я чувствовал, что дурацкое и опасное смешение мыслей и фантазий зашло уже слишком далеко, и если я тотчас не найду названия этого городка и не засну, то и впрямь могу свихнуться. Поэтому я встал с кровати, пошел в комнату, где спал отец и потряс его. "Уг-мм?", — промычал он. Я потряс сильней, и папа, наконец, проснулся с отблеском сна и настороженностью в глазах.

— В чем дело? — хрипло спросил он.

Взгляд у меня, видно, и вправду был дикий, а волосы, всегда непослушные, ночью торчали, как у монстра.

— Что там? — спросил отец, приподнимаясь и готовясь соскочить с другой стороны кровати.

У него, наверно, мелькнула мысль, что все его сыновья рехнулись или вот-вот рехнутся. Теперь я вижу, как всё было похоже на ту ночь, когда Рой сказал, что папа Билл, и час его пробил. Но тогда я вовсе об этом не помнил.

— Слушай, — сказал я, — назови мне несколько городов в штате Нью-Джерси. Быстро!

Время было около трех ночи. Папа встал так, чтобы кровать оставалась между ним и мной, и стал натягивать штаны.

— Можешь не одеваться, — сказал я. — Просто назови несколько городов в штате Нью-Джерси.

Быстро одеваясь — я заметил, что он надел башмаки без носков прямо на босу ногу — отец стал перечислять дрожащим голосом разные города в Нью-Джерси. Как сейчас вижу, как он тянется за пальто, не сводя с меня глаз.

— Ньюарк, — произносил он, — Джерси-сити, Атлантик-сити, Элизабет, Патерсон, Пассаик, Трентон, Джерси-сити, Трентон, Патерсон…

— Это из двух слов, — перебил я.

— Элизабет и Патерсон, — сказал он.

— Нет, нет! — настаивал я раздраженно. — Это город с одним названием из двух слов, как "вверх тормашками".

— "Вверх тормашками?", — переспросил отец, медленно двигаясь к двери и улыбаясь слабой натянутой улыбкой, которая — как я понимаю теперь, но не понимал тогда — должна была меня успокоить.

В двух шагах от двери он вдруг прыгнул к ней и ринулся в холл так, что фалды пальто и шнурки на башмаках полетели за ним. Это бегство меня ошарашило. Я понятия не имел, что ему показалось, будто я не в себе; я только понял, что это он сам не в себе: может быть не совсем проснулся, и сейчас за чем-то гонится во сне. Я бросился за ним и схватил у двери в мамину комнату. Я слегка встряхнул его, чтобы совсем разбудить и как-то объясниться.

— "Мери! Рой! Герман!" — вопил отец.

Я тоже стал призывать братьев и маму. Мама рывком распахнула дверь своей спальни, и тут мы сбились в кучу и что-то кричали разом в полчетвертого утра: папа был полуодет, без носков и рубашки, а я — в пижаме.

— Что тут у вас на этот раз? — мрачно спросила мама, растаскивая нас в стороны.

Она, к счастью, всегда запросто управлялась что с отцом, что со мной, и никакие наши слова и поступки ее никогда не пугали.

— Посмотри на Джемми! — кричал отец. (В волнении он всегда называл меня Джемми).

Мама посмотрела на меня.

— Что случилось с отцом? — потребовала она ответа.

Я сказал, что не знаю, что он вдруг встал, оделся и выбежал из комнаты.

— Куда ты собрался идти? — холодно спросила его мама.

Она посмотрела на меня. Мы посмотрели друг на друга, тяжело дыша, но уже спокойнее.

— Он что-то болтал о Нью-Джерси среди ночи. Он пришел ко мне в комнату и попросил назвать города штата Нью-Джерси.

Мама посмотрела на меня.

— Это был обычный вопрос, — объяснил я. — Я хотел вспомнить название одного города и не мог заснуть.

— Вот видишь! — торжествующе сказал отец.

Мама на него не посмотрела.

— Идите оба спать, — велела она. — Не желаю вас больше сейчас слушать. Только не хватало одеваться и бегать по дому среди ночи!

Она вернулась в свою комнату и захлопнула за собой дверь. Папа и я отправились обратно спать.

— С тобой всё в порядке? — спросил он.

— А с тобой?

— Ладно, спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Герман спросил за завтраком, что там у нас стряслось, но мама не позволила продолжить обсуждение.

— Поговорим о чем-то более разумном, — предложила она.