Рассказы

Вечные будни

По правде говоря, их отношения всегда были такими, все эти тридцать с лишним лет. Серые будни, мелкие ссоры с попреками, порой и с рукоприкладством. Потом снова мирились. И опять жизнь тянулась потихоньку вперед, со скрипом да вперевалку. Таково их будничное супружество, и таковы супружеские будни.

Ему уже далеко за пятьдесят, а она моложе его на два года. Никто в деревне не называет их по фамилии, которая кажется слишком торжественной и потому неуместной: Харьюслуома («Протока хариусов»). Вместо этого ее называют Оттова Элма, а его — Элмин Отто. Он медлителен, молчалив и угрюмо задумчив. Как бык, на котором долго пахали. Оно, в общем-то, в порядке вещей: ведь он уроженец Хэме. Зато она у него расторопна и бойка на язык, что тоже естественно, так как она родом из Саво.

Вот и теперь между ними разгорелся небольшой конфликт, этакий обычный в семейной жизни разлад, который разгорается большей частью почти что из ничего, но после известных словоизлияний с той и с другой стороны может перерасти в бурное столкновение, так что в конце концов приходится извиняться с тягостным чувством стыда и раскаяния.

С ее точки зрения, муж совершил ужасный проступок. После трудов знойного летнего дня он выпил жидкость, в которой даже червяк погибает. Пил-то не на свои. Он еще до сего дня ни разу ни медного грошика не истратил на вино. Его угостил старый приятель, человек честный и знающий толк в жизни, товарищ по работе. Однако это объяснение, в котором муж особенно старался подчеркнуть свои весьма достойные принципы бережливости, вовсе не смягчает его вину в глазах жены. Она брезгливо тянет носом и, чуя идущий от мужа запах водки, принимается наставительно, по-матерински журить:

— Ну, и как ты смеешь! Да еще в субботний вечер. Ведь и в баню надо бы сходить.

— Вот об этом-то я как раз и думал, — примирительно говорит муж, садясь на скамью, и в его серых хэмеляйских глазах светится добродушие, как летнее солнышко.

— Та-ак. Что же ты думал?

— Да только то, что раз наступил субботний вечер, то…

— То ты, стало быть, можешь являться домой наклюкавшись! — резко перебивает жена.

— Да ну, Элма… Ты же видишь, что я не пьян.

— Ах, я вижу! Как же, вижу! А вот это ты видишь? Он не пьян, поглядите-ка на него! Полюбуйтесь. Не пьян! Напитался, как радуга.

— Но, Элма, дай же, я объясню…

— Нечего мне объяснять. Ты налакался водки, и от тебя разит, как бог знает от чего. А я-то жду его домой, как путного.

— Но ведь я же пришел домой.

— На полчаса позже обычного. Я жду, жду, кофейник подогреваю. Ради этакого неблагодарного чучела.

И, как бы в наказание, она, убирает чашки со стола и закрывает шкаф. И ее пышная грудь колышется волнами зеленого гнева. Муж некоторое время испытывает неловкость, но затем по его лицу пробегает слабая улыбка: дескать, надо же из-за такого пустяка лезть в бутылку! Восемь часов он как вол работал в садоводстве, где летний зной согнал с него семь потов, где изо дня в день гнешь спину да нюхаешь землю с навозом — и стоило ему после этого лишь на минутку отлучиться, выпить пару глотков вина, поднесенного старым Сайнио, как вот что получается. Жена надулась, глядит сычом. Обвиняет его в пьянстве. А в довершение всего убирает в шкаф чистую посуду и, по-видимому, не желает налить ему даже чашечку кофе-суррогата!

Со вздохом Отто стаскивает с ног сапоги, сует их под лавку, а затем вешает у плиты портянки. Это опять выводит жену из терпения.

— Нечего их тут вешать, чтоб воняли. Поди, повесь во дворе. Муж подходит к жене, и его терпение кажется беспредельным, как бездонное озера Инари. Он говорит тихо и как бы извиняясь:

— Ну, послушай же, Элма, дай мне объяснить. У нас был сегодня ужасно тяжелый день. С утра поливали в томатных теплицах. Потом розарий окуривали серой. А потом…

— А потом пошли пьянствовать! — перебивает жена.

— Да нет же, нет. Не совсем так. Только уж когда кончили рабочий день, мы… у Сайнио было немного…

— Ага, так вот ты с кем пил! С этим старым сморчком! Ух ты, несчастный… А что, если бы вдруг хозяин узнал?

— Ну и что? Хозяин там же был, с нами.

— Хозяин был с вами? Ну, вот уж ты себя и опозорил совсем. Свинья!

— Но, Элма…

— Свинья! Свинья! Не прикасайся ко мне. Я не хочу иметь никаких дел с таким пропойцей.

— Но, послушай, Элма, это же только третий раз за всю мою жизнь. Элма, ну, посмотри сюда.

— Прочь лапы! Чего ты от меня хочешь? Чего тебе нужно от меня?

Отто смотрит на жену чуть ли не с мольбой и говорит тихо:

— Ты ведь знаешь, что я неплохой человек. Вот если б только сколотить…

Жена зажимает обеими руками уши и взвизгивает:

— Не начинай снова ту же старую песню! Только бы сколотить, да только бы сколотить! Тридцать лет я это слушала, и довольно. Больше ничего и сказать не умеешь, как «только бы сколотить…» Ты ничего не сколотишь, это уж ясно. Убедились. Скорее голову себе расколотишь.

В глазах мужа вспыхивают огоньки разгорающегося гнева. Он уже готов схватить жену своими большими батрацкими руками, но кое-как сдерживает себя. Лучше уйти. Он поворачивается и бросает презрительно:

— Понюхай, знаешь что…

— Понюхай сам!

Она подскакивает к нему, загораживая путь, и продолжает шепотом, задыхаясь:

— Что ты сказал? Так-то любезен с женой! Сначала надрызгался, как пес его знает кто, а потом еще меня заставляет нюхать невесть что! Не думаешь ли ты, что мне можно говорить любые слова? Да?

У него вырывается вздох отчаяния:

— О Господи! Если тебе со мной так тяжело жить, то давай разведемся. Разведемся сию же минуту.

Это еще больше приводит ее в ярость.

— Разведемся! Опять старая песня. Несчастный! Ничего получше не выдумал: «разведемся»! Но ты-то без меня как проживешь? Я тебе тут же прямо скажу, что ты без меня был бы ничто, ничто. Ведь ты же не мужчина, а просто…

Это переполнило чашу. Замахнувшись своей широкой лапищей, он ударяет жену по уху. Затем он хватает ее за полные руки и силой усаживает на кровать. Еще две звонкие пощечины — и жаркая словесная схватка завершается тихим плачем.

Размеренно шагая, муж выходит вон из избы. Сердце его громко стучит, и в голове стоит чертовский шум. У него такое чувство, что в этом бою он потерпел поражение.

Душный июльский день медленно, нетвердой походкой спускается к закату. Солнце еще висит над селом, однако оно уже сбавило свой пыл наполовину и больше не накаляет пересохшую землю. Воздух приятно спокоен и мягок — мягче мышиной шерсти.

Отто останавливается у крыльца и рассеянно осматривает опустевший и притихший двор, который со всех сторон обступили длинные теплицы с выбеленными известкой стеклянными кровлями. Грудь его переполняет щемящая тоска, которой нет названия, и он чувствует себя старым-престарым. Вся его жизнь — сплошные будни, уныло монотонные, безрадостные. Будни заглушили в нем светлые, праздничные нотки молодости, будни сгорбили его, пригнули плечи к земле и лицо изрезали морщинами.

Он медленно идет мимо парников с рассадой к томатной теплице и у входа в нее садится на опрокинутый ящик от лука. Справа, метрах в двухстах, видна красивая дача хозяина. Там на веранде граммофон играет что-то грустное. Музыка действует на Отто успокоительно, навевая воспоминания о былом, то тихо грустные, то щемяще тоскливые. Он чертит пальцем босой ноги замысловатые фигуры на сухом песке дорожки, зажмуривает глаза и отдается нахлынувшему прошлому.

Тридцать три года тому назад Отто Харьюслуома отправился из родного Пэлькене в большой свет. К тому времени он уже не был сопливым мальчонкой из убогой избушки на горушке, которого хозяева звали колченогим и гоняли на болото пасти коров, а стал видным, крепким парнем, недавно окончил садово-огородное училище и мог уже носить крахмальные воротнички с бабочкой «кис-кис». Он рано осиротел, и потому доброхотный хозяин счел чуть ли не долгом своим помочь младшему отпрыску семейства Харьюслуома выбиться в люди. Он отдал парнишку в сельскохозяйственную школу, а затем в садово-огородное училище, заплатив за весь курс обучения. Парень делал неплохие успехи у очага знаний и, получив свидетельство об окончании специального училища, отправился в Хельсинки с ясной душой и большими надеждами. У него не было ни отца, ни матери, но он умел беззаботно насвистывать. Его беззаботность, однако, незаметно исчезла после первого же года работы в «Коммерческом садоводстве братьев Сувио» близ Хельсинки.

Шла первая мировая война. «Коммерческое садоводство братьев Сувио» было тогда еще мелким производителем открыто растущих цветов и корнеплодов. Братья, из которых старший исполнял роль хозяина, усердно трудились на грядках и у парников. От зари до зари. В поте лица своего.

В те времена у братьев Сувио не было еще возможности держать наемную рабочую силу. После долгих раздумий они наняли на постоянную работу Отто Харьюслуома, который за три месяца испытательного срока показал свое усердие и выносливость. Но на летнее время братьям приходилось привлекать дополнительные рабочие руки. Надо было героически сражаться с полчищами сорняков, поливать грядки, полоть и прореживать овощи, корнеплоды и цветы. С такой работой отлично справлялись деревенские мальчишки-подростки — все, у кого была упругая спина и цепкие пальцы.

Война затягивалась, и урчащий голод наступал на Хельсинки со всех сторон. Коммерческая фирма Сувио расширяла производство. Закладывались новые парники, строились теплицы. А заодно приходилось увеличивать и постоянный рабочий персонал. В один прекрасный день в комнату к Отто подселили конюха Сайнио, который должен был отвозить продукцию садоводства в город, и Теутори — специалиста по выращиванию томатов и огурцов. В те же времена число постоянных работников пополнила и Элма — рослая, по-деревенски здоровая девушка из Саво. Появление Элмы в этом обетованном царстве унавоженной земли означало для молодого Отто перемену жизни. Он испытал то, что каждый когда-нибудь испытывал и что должен когда-нибудь испытать.

Началось это при несколько странных обстоятельствах. Был жаркий июльский день. Земля трескалась от сухости, но царю небесному и в голову, видно, не приходило выслать обоз дождевых облаков, чтобы напоили влагой жаждущие грядки. По целым неделям приходилось поливать из леек, вручную. Так и в тот день. Элма и Отто были откомандированы на полив большого томатного участка на самом краю садоводства. Там, в лощине, где сходились главные дренажные канавы, было выкопано углубление — большой продолговатый бочаг, из которого черпали воду ведрами и лейками. Такой труд был бы, возможно, не в тягость, а в удовольствие, если бы его хватило на час. Но после шести часов никакого удовольствия он уже не доставлял.

Чувствуя, что плечи у него разламываются, Отто присел отдохнуть на травке у воды. Девушка бросила на него вопросительный взгляд, но ничего не сказала, продолжая работать, как заведенная машина. Она спускалась к воде по дощатым ступенькам, наклонялась, чтобы наполнить две огромные лейки, и скорее бежала с ними на грядки поливать страждущие томаты. Отто подивился ее выносливости, не смея признаться, что у самого руки отваливаются. Когда Элма снова пришла с порожними лейками, он инстинктивно опустил глаза, и тут на зеркальной поверхности воды он увидел нечто, от чего кровь прихлынула у него к голове. Тогда он впервые посмотрел на девушку внимательным взглядом, и вдруг для него словно прояснилось, что Элма не лишена привлекательности и женской красоты. Прежде он этого не замечал. Он видел лишь ее большие руки, плотные, крепкие икры и широкие ступни, которые напоминали ему лапы водяной птицы, когда она шлепала босиком по мягким земляным дорожкам между грядками.

Отто все сидел над бочагом, ожидая, что Элма снова придет наполнять лейки. Она пришла и метнула на него сердитый взгляд. Ничего не сказав, однако, она решительно шагнула на ступеньку. А парень снова поглядел в воду. И почти невольно у него сорвалось:

— Элма, неужели у тебя нет… этих, то есть…

Природно здоровые щеки девушки вспыхнули ярким румянцем. Опустив на ступеньку лейки, она быстро оправила подол юбки, с которого каплями стекала вода, и с обидой сказала:

— Свинья! Иди-ка лучше работать!

— Да ты не сердись. Теперь уж я все равно знаю, что у тебя нет…

— Замолчи! Небось, есть.

— Да нет. Погляди, вон, на воду между ступенек, так и увидишь.

Она взглянула и, быстро взбежав наверх по лестнице, подхватила свои лейки и со всех ног помчалась к томатным грядкам. Тут он заметил свою глупость и, разозлившись на себя, на свой нескладный язык, зачерпнул полные лейки воды и принялся за работу с остервенением.

Часа два они так и работали, не сказав друг другу ни звука. Отто чувствовал себя виноватым и жалким, но, как ни старался он, как ни собирался с духом, какие ни придумывал слова, неподатливые, тугие губы не могли ничего произнести вслух. Право же, он хотел, но не мог. Не то чтобы у него не было силы воли, — ему не хватало решимости сказать первое слово, то есть того, что называется инициативой. Лишь потом, когда последние растения получили свою порцию влаги, он вымолвил наконец:

— Неужели ты совсем не устала?

— Нет, — ответила она, как отрезала.

— По-моему, эта поливка — слишком тяжелая работа для женщины. Да и мужчину может измотать вконец.

— Вот как?

Ничего больше она сказать не пожелала. Тем и закончилась их беседа на этот раз. Молча направились они к теплицам, и, когда подходили к упаковочной, хозяин вышел им навстречу, чтобы объявить об окончании рабочего дня.

В тот вечер Отто чувствовал себя ужасно разбитым и нигде не находил покоя. Двенадцатичасовой рабочий день вытряхнул из него все силы, вымолотил, как сноп, но простодушный бедняга не мог удовлетвориться своим ложем. Сайнио и Теутори удивлялись его молчанию. А Отто смотрел в открытое окно и питал мечту зыбкими воспоминаниями дня. В воздухе веяло прохладой. Убегающий день стягивал за темную кромку леса последние остатки зари, а наступающий вечер крался по земле неслышно, как кошка.

Отто надел шляпу и вышел во двор. Вечер так хорош, что ничуть не хочется спать. Он потоптался с минуту перед работницкой избой, послушал вечерние голоса, а потом тихо побрел к ближнему лесу. У томатных посадок он остановился, огляделся вокруг, словно выбирая направление, и пошел дальше. Вскоре затем он свернул направо, на тропочку между грядками, которая вела к поливному бассейну. И почти непроизвольно, подойдя к бочагу, он скользнул взглядом по воде.

Большая лягушка прыгнула с бережка, пустив по воде крути, которые быстро разбегались и исчезали. Как раз на том месте, где скрылась последняя морщинка, Отто днем видел отражение, породившее в нем столь удивительные чувства. Воображение взяло на себя смелость немножко прояснить эту весьма смутную картину. И вскоре она словно ожила. Парня бросило в жар, и он прошептал с решимостью, почти с вызовом:

— Я женюсь на ней. Она ничего. И работница хорошая.

Две недели спустя, когда июль уступил место зрелому августу, парень решил осуществить свое намерение. Он еще утром закинул удочку, деликатно спросив у Элмы:

— Что ты скажешь, если я вечером зайду посмотреть твою каморку?

Девушка ответила без лишних церемоний:

— Приходи, кто тебе не велит.

И вот он сидел в ее комнате, маленькой клетушке на чердаке, и отчаянно пытался завязать разговор. Но каждое слово, с таким трудом вырывавшееся из его хэмеляйских губ, казалось ужасно унылым, будничным и стертым. И за каждым сказанным словом повисала угрюмая пауза. И, лишь бы только заполнить эти мучительные паузы, он говорил:

— Ты, верно, все еще сердишься на меня?

— Сержусь? Я?

— Ну да, ты.

— Еще чего. За что же мне сердиться?

— Да за то, что я тогда у воды…

Она рассмеялась добродушно и светло. Она смеялась губами, глазами, туго налитой грудью — всем своим существом.

— Ты все еще об этом расстраиваешься? А я уже давно забыла.

— Меня это просто подавило, — признался он чистосердечно.

— Ах, бедный Отто, какое же у тебя чувствительное сердце!

— Видишь ли, я ведь вовсе не хотел тебя обидеть.

— Ну, конечно. Ты же сказал правду. Что видел, то и говорил. А я могу тебе признаться, раз уж на то пошло, что у меня и сейчас ничего нет…

Трудно сказать с уверенностью, сделала ли она это столь смелое признание с каким-то определенным умыслом или то была просто честная и искренняя откровенность между товарищами по работе. Проще догадаться, пожалуй, как он это воспринял. Во всяком случае, поздним вечером того же дня он уже настолько осмелел и разошелся, что шепнул ей на ухо:

— Элма, я женюсь на тебе… Ты мне нравишься…

Так начиналась их тридцатилетняя война. Немного романтики лунных ночей, объятий и поцелуев, а затем — мечты:

— Вот если бы когда-нибудь сколотить деньжат да и отважиться купить собственное огородное хозяйство!.. — повторял он всякий раз со вздохом. Это стало его постоянной присказкой. С этим восклицанием он начинал и заканчивал рабочий день. Это же было его всегда готовым ответом на многие вопросы и предложения Элмы: «Вот если бы сколотить…»

Как-то, через год после обручения, Элма спросила:

— Когда же, ты думаешь, мы сможем начать с тобой настоящую семейную жизнь?

Он не сразу нашелся. Да, когда? А что значит — настоящая семейная жизнь? Ведь вот они уже десять месяцев живут вместе на чердаке у Элмы. Сперва люди немного удивлялись. На деревне уже поговаривали о «невенчанной чете» Харьюслуома. И хозяин время от времени намекал, что им следовало бы обвенчаться. Но поскольку Отто всякий раз отвечал, что, мол, надо сколотить деньжат и так далее, хозяин в конце концов махнул на них рукой. Точно так же поступила и деревня. Элму стали звать «Оттовой Элмой», а Отто — «Элминым Отто». Вот и все.

— Ну, так как же, Отто? Ты думал об этом? — повторила она вопрос, видя, что муж уставился куда-то в пространство.

— Как же, думал. Когда-нибудь, со временем. Вот только бы сколотить деньжат, чтобы купить хоть немного земли… Ну, и тогда уж…

— Значит, дело это затянется…

— Надо только верить. И быть скупыми.

— Но ведь женитьба по нынешним временам не так уж дорого может обойтись.

— Да уж как-никак… потребуется немало.

— Но такая жизнь все-таки ведь… немного не того…

— Почему?

— Ну, как же. Мы ведь не можем. Ты сам понимаешь — дети… Отто даже вздрогнул. Этого обстоятельства он еще не продумал до конца, как следует. Совершенно верно, Элма — женщина. Она хочет иметь детей. Но и на этот раз он не мог придумать другого ответа, кроме все того же:

— Вот бы только сколотить деньжат маленько, чтобы сметь, значит, заводить детей. Ты же сама видишь, что с такими заработками далеко не ускачешь. Теперь, правда, еще жить можно, пока мы оба работаем. А каково будет, когда ты останешься дома?

— Разве мне обязательно сидеть дома?

— Конечно, если ты хочешь иметь детей. Иначе ничего не выйдет.

— Но что же нам делать?

— Надо подтянуть животы и копить деньги. Жить скупо и бережливо.

Итак, они начали жестокую экономию. То было время великого самоотречения. Они экономили на еде и на одежде, жили впроголодь, терпели нужду и лишения. Но им это не причиняло страданий, потому что в мечтах перед ними маячила цель, ради которой стоило идти на все: кусок собственной земли, собственный огород.

Гражданская война и нависший затем над страною голод обогатили братьев Сувио. Они все расширяли и расширяли свое садово-огородное хозяйство, из года в год увеличивали площадь теплиц и парников, строили жилые дома для рабочих, а для своих детей — роскошные дачи. За десять лет они «сколотили» сказочное состояние, ибо бог войны был к ним благосклонен.

Их успехи не давали покоя Отто. Мысль работала у него в мозгу, точно сверло. Его так и подмывало поскорее тоже стать предпринимателем — вести собственное дело, на свой счет.

Когда положение с продовольствием начало улучшаться, «Коммерческое садоводство братьев Сувио» постепенно перестало производить овощи и корнеплоды и стало заниматься исключительно цветами. Тогда-то Отто решил наконец, что его час настал. Он не хотел конкурировать со своими хозяевами. Его вполне устраивало овощеводство.

Рядом с «Коммерческим садоводством» продавался подходящий участочек: гектар земли с маленькой избушкой. Половина этой земли была пригодна для земледелия — песчаная почва на южном склоне. Пока там росли лишь лопухи, чертополох, куриная слепота да заячья капуста. Однажды, весенним вечером, они с Элмой проходили мимо того участка. Отто замедлил шаги и сказал:

— Вот неплохое место для огорода.

— Да, пожалуй. Солнечный склон.

— И почва хорошая.

— В этом ты знаешь толк. И избушка в приличном состоянии.

— И хороший колодец.

— А то, видимо, баня? Вон там, подальше?

— Баня.

Они продолжали свой путь. Отто вздохнул как обычно:

— Эх, вот бы сколотить немного деньжат да купить.

— Что?

— Этот участок с избушкой. Он, слыхать, продается. За семьдесят тысяч отдают.

Жена, подумав, сказала:

— Где же нам столько набрать? Разве попросить ссуду…

Он ничего не ответил на это. Но предложение жены запало ему в душу и не давало покоя до тех пор, пока он как-то перед днем Миккели не собрался потихоньку да не поехал в город — разузнать насчет ссуды. У них было своих сбережений около двадцати тысяч марок. Небольшая сумма, но им она стоила дорого. Если бы деньги умели говорить, они рассказали бы грустную повесть о серых, безрадостных буднях молодой четы, об изнурительном труде и беспощадном самоотречении.

В середине ноября Отто получил из банка извещение, что его просьба о ссуде удовлетворена. То был день великой радости, и по сему случаю они пили в тот вечер кофе. Такого удовольствия они не позволяли себе уже три года.

Работая зимними вечерами, Отто приводил свою избушку в жилое состояние, и весной — перед первомаем — они перебрались в новый дом со всем свои скарбом, освободив каморку на чердаке, в которой хозяева устроили потом кладовку для хранения цветочных луковиц.

Когда Отто заявил хозяину, что оставляет службу в «Коммерческом садоводстве», хозяин сказал неторопливо, с расстановкой:

— Ты, конечно, берешь на себя риск. Но ведь на то и молодость, чтобы дерзать. К тому ж у тебя и баба работящая. Я был вами обоими доволен. Пусть это будет сказано теперь. Ну, если не сможешь управиться со своей фермой, то у нас какая-нибудь работа всегда найдется. И для Элмы тоже.

Отто едва слушал хозяйские напутствия. Он теперь всеми мыслями был там — на своей земле. Ведь эта земля была его детищем, его живой плотью и кровью. Он вложил в нее всю душу. Однако результат первого лета не оправдал надежд. Овощи уродились неплохо, но и половины их не удалось продать. Ежедневно в шесть утра, тяжело нагрузив корзины овощами, Элма отправлялась с первым автобусом в город, на рынок. Но когда она после полудня возвращалась домой, в корзинах оставалось до половины непроданного товара. Порой казалось, что Хельсинки хотят завалить, засыпать морковью, свеклой и луком. Итак, выращивать овощи не имело никакого смысла. Надо было попробовать клубнику и открыто растущие цветы. На следующую весну они так и сделали. Клубника, правда, уродилась неважно, но все же окупила труды. Зато цветы остались большей частью непроданными.

Потом пошли неудачи. Проценты по ссуде еще с грехом пополам выплачивали, но долг все не уменьшался. Словно какое-то проклятие висело над ними. Земля еле-еле кормила их, не давая помереть с голоду. Но их одежда превратилась в лохмотья, а дом был по-прежнему пуст. И ведь они работали не покладая рук с утра до позднего вечера.

Отто не сдавался. Он затеял строительство теплиц. Пока готовил рамы и расчищал место для постройки. Земля была уже как лед, и небо посыпало ее первой снежной пылью, а он все мотыжил грядки к будущей весне. И тогда случилось несчастье. Обкопав сидевший в земле валунный камень, он хотел было поднять его, как вдруг его самого скрючило, и он свалился на бок от резкой боли в паху. Он попытался встать, но снова упал на землю. В глазах помутилось, и едва хватило силы позвать жену на помощь. Элма в испуге бросилась к нему, стала поднимать. Хотела отвести в дом. Но ноги его совсем не держали, и они оба тут же рухнули наземь. Кто-то из работников садоводства заметил, что с ними творится неладное, и вскоре на место происшествия прибежали трое мужчин. Среди них был и конюх Сайнио, с которым Отто прежде жил в одной комнате. Вместо того, чтобы помочь, попытаться сделать что-нибудь, он, наоборот, стал укорять тихо стонавшего на земле человека:

— Ну, не говорил ли я тебе, что ты дух из себя вышибешь вон? Все говорят, что ты спятил. Дни и ночи тут надрываешься, как полоумный. И чего ты добился? Пришел твой конец, и ты лежишь на земле.

Отто схватил рукой за бок и проговорил, пересиливая боль:

— Это все же моя… собственная… земля.

— Ан нет, не совсем. Я как раз слышал, что банк…

Он не докончил, потому что Отто начал громко стонать. Мужчины подняли его и отнесли в избу. А через час его на грузовике садоводства отвезли в больницу, где врач определил:

— Старая грыжа, ущемленная вследствие чрезмерных усилий.

Сведения Сайнио не были ложными: оказалось, Отто упал все-таки не на своей земле. Выйдя через два месяца из больницы, он столкнулся с холодным фактом: ни земля, ни избушка больше ему не принадлежали. Они поступили в распоряжение банка, а банк продал отнятый у Отто маленький огородный участок с постройками «Коммерческому садоводству братьев Сувио». Когда Отто и Элма перебирались перед рождеством в рабочее общежитие «Коммерческого садоводства», они оба не могли скрыть слез. Вот они снова стали наемной рабочей силой садоводства, Оттова Элма и Элмин Отто. Ни больше ни меньше. Неполные три года успели они потрудиться на себя — и за это время потеряли даже те с муками добытые двадцать тысяч марок, которые соблазнили их на приобретение собственной земли. Но жена не винила мужа, и муж не винил жену. Они оба не щадили сил и сделали все, что могли. Были, однако, три маленьких слова, которые приводили Элму в ярость, и они то и дело срывались у Отто с языка совершенно нечаянно:

— Вот бы сколотить…

Шли годы, и, чем дальше, тем все отчетливее видел Отто, как пышно разрасталось дело братьев Сувио и какой ничтожной оставалась его собственная жизнь. «Коммерческое садоводство братьев Сувио» было крупным, механизированным предприятием, оно ворочало миллионами, поставляя цветы во все уголки страны. А предприятие Отто Харьюслуома словно застыло на одной точке: он работал в садоводстве вместе с женой и владел маленьким набором мебели, кое-как втиснутой в крохотную избушку, которая была собственностью фирмы и предоставлялась им с Элмой в качестве дополнения к зарплате.

Когда Элма и Отто проработали на цветочной фабрике Сувио двадцать лет без перерыва, хозяин устроил в их честь небольшой праздник — в субботу вечером, после окончания рабочего дня, в упаковочном цеху. Всех рабочих пригласили ради такого случая выслушать хозяйское слово, обращенное к верным старым рабочим фирмы, лишь один-единственный раз в жизни попытавшимся пойти своей дорогой. Двадцать три года тому назад. Заканчивая речь, хозяин вручил Отто кругленькую денежную сумму и сказал:

— Это подарок тебе и твоей жене. Теперь я от души желаю вам обвенчаться.

Вот так и случилось, что Отто и Элма обвенчались — через тридцать лет после обручения, но все равно их все звали по-прежнему Оттовой Элмой и Элминым Отто. Да иксами они не почувствовали какой-либо перемены в жизни. Все оставалось таким же будничным, как и раньше. Одно лишь обстоятельство наводило Отто порой на грустные мысли. Теперь, когда они официально стали мужем и женой, не грех было бы подумать и о наследнике. Но природа судила иначе. Она, конечно, дала бы свое согласие лет десять, может быть, и восемь лет тому назад, но не позднее. Вновь подтверждалась печальная истина: люди не вечно молоды.

Этой весной Элма начала понемногу прихварывать, и ей пришлось оставить работу. Тут они увидели, что законная супружеская пара может обойтись и одной зарплатой мужа. Надо только жить еще экономнее. По крайней мере они протянули так уже три месяца. Кое-как, с грехом пополам, но сводили концы с концами. День за днем. А зачем думать о будущем, которого все равно нет. По крайней мере для тех, у кого безжалостные будни отняли молодость.

Июльский вечер, вечер приятной истомы, зрелости и душевной просветленности. Румяное солнце уже вот-вот скатится с небосвода, где-то там, за бесконечным строем теплиц. Но в воздухе еще колышется баюкающее тепло, тянутся густые запахи цветов, подсохшей земли, соломенных матов и свежей сосновой смолы. Большая стрекоза поблескивает над красочной грядкой левкоев. Солнечная игра ее крыльев далека от печальной бренности, от тоскливой безысходности заколдованного круга будней.

Отто сидит у томатной теплицы на опрокинутом ящике из-под лука и водит пальцами босой ноги по тонкому, сухому песку. Не слышно больше граммофона на террасе хозяйской дачи. Его сменил неясный шум общего разговора, перемежаемый звонкими смешками женщин. Ноздри Отто различают запахи вареных раков и еще чего-то. Едва заметное дуновение ветерка доносит их от окна хозяйской кухни прямо сюда, к томатной теплице.

Отто вздыхает и принимается бесцельно разглядывать свои ладони. На них сплошные гладкие мозоли, твердые и блестящие, как медь. Он не щадил их на работе, досталось-таки им — тридцать лет на братьев Сувио и неполных три года на свой счет. Перебирая в памяти прошлое, Отто видит его, словно в густой туманной дымке. Очень мало проглядывается во мгле светлых пятнышек — очень мало было праздников и радостных событий.

Он закрывает глаза, и приятный вечерний покой тихо вливается в душу, оттесняя прочь туманную мглу вечных будней. И этой беззвучной симфонией бессознательно дирижирует большой палец ноги, ритмично выводящий замысловатые фигуры на остывающем песке. Недавняя семейная ссора постепенно перестала волновать Отто, накал в душе разрядился. Он больше не винит Элму. Сам он во всем виноват. Кто ему велел выпивать со стариком Сайнио?

Отто раскрывает глаза и осматривается. Молодой парень, рабочий с огорода, собрался к ночи гулять и тихонько обходит стороной дремлющего возле теплицы старика. Лицо у парня красное от загара. Он надел свой выходной костюм, настолько еще новый, что на брюках сохранилась заглаженная складка. Парню недосуг останавливаться, чтобы поговорить со старым человеком. Да, видимо, и охоты нет. Он лишь машет рукой беззаботно и кричит, убегая:

— Что же ты, Отто, дремлешь тут? Баня вот уже час, как освободилась. Ступай париться!

Отто бормочет что-то в ответ, неохотно, словно по обязанности. Затем встает, потирает задеревеневшие ноги и не спеша идет к себе домой. И там уже развеялась давешняя грозовая атмосфера. Однако ни муж, ни жена ничего не говорят друг другу. Оба страдают теперь одной болезнью — недостатком инициативы. Это избавляет их от неприятных объяснений. Наконец жена ставит на стол кофейные чашки и тихо говорит:

— Наверно, немного остыл. Но мы лучше сварим потом свежего, после бани.

Муж отхлебывает горький, с цикорием, напиток и украдкой бросает взгляд на жену. Веки у нее слегка припухли, как обычно у женщин после слез. Но в лице есть что-то светлое, доброе и привлекательное — такое, что не исчезает с годами.

Муж допивает свою чашку потом подходит к жене, ласково похлопывает ее по плечу и говорит:

— Ну, что же, старушка, пойдем-ка мы с тобой в баню.