Рассказы

Обезьяны

Доктору Хью Моррису было немногим больше тридцати, но он уже успел по праву завоевать репутацию одного из самых искусных и смелых хирургов в своей отрасли медицины. Он вел частную практику, добровольно трудился в известной лондонской больнице и по числу удачных операций далеко оставил позади всех коллег. Моррис верил, что вивисекция является наиболее плодотворным методом развития хирургии и, справедливо или нет, считал, что страдания животных (которым он старался не причинять излишнюю боль) были оправданы, если имелась резонная надежда пополнить знания о возможностях проведения схожих операций на людях. Вивисекция могла спасти жизнь, облегчить страдания больного; мотивы были достойными, польза — неимоверной. Однако Моррис испытывал только презрение к тем представителям рода человеческого, что по собственной прихоти выезжали со стаями гончих в поля и затравливали лис или устраивали состязания между двумя борзыми, споря о том, какая из них первой перегрызет горло несчастному испуганному зайцу; такие развлечения казались ему бессмысленными и совершенно неоправданными пытками. Год за годом Моррис работал, не зная отдыха, а свободные часы в основном посвящал исследованиям.

Однажды, теплым октябрьским вечером, Моррис и его приятель Джек Мэдден обедали в доме хирурга, выходившем окнами на Риджентс-парк. Окна гостиной на первом этаже были открыты, и после обеда они устроились на широком диване у окна и закурили. На следующий день Мэдден уезжал в Египет, где занимался археологическими раскопками. Он давно пытался убедить Морриса провести месяц в Египте, тем более что сам намеревался всю зиму изучать недавно открытый некрополь на противоположном от Луксора берегу Нила, близ Мединет-Абу[45]. Но все было напрасно.

— Когда мое зрение ослабеет, а руки начнут дрожать, — сказал Моррис, — придет время думать об отдыхе. К чему мне отдых? Я буду постоянно мечтать о возвращении к работе. Что поделать, я чистейший эгоист: работать мне нравится больше, чем бездельничать.

— Так побудь хоть раз альтруистом, — парировал Мэдден. — Кроме того, отдых полезен для работы. Человеку вредно все время работать и никогда не отдыхать. Наберешься сил, это тоже что-нибудь да значит.

— Значит это ничтожно мало, когда человек твой полон сил, как я. Мне думается, что одно из условий успеха — непрерывная концентрация. Да, устаешь, ну и что с того? Если я чувствую себя усталым, то не берусь за опасные операции, а это самое главное. К тому же и времени осталось немного… Лет через двадцать лет начнется закат. Вот тогда я позволю себе отдых, а отдохнув, сложу руки на груди и засну на веки вечные. Слава Богу, я не боюсь, что за гробом есть какая-то жизнь. Искра жизни в нас сходит на нет и гаснет, как свеча на ветру. Что касается моего тела, то какое мне дело до того, что с ним случится, когда оно отслужит свой срок? От меня ничего не останется, кроме скромного вклада в хирургию, если мне повезет его сделать, да и тот в течение нескольких лет устареет. Не считая этого, я исчезну — целиком и полностью.

Мэдден нацедил в свой стакан содовой.

— Ну, если ты вполне уверен, что. — начал он.

— Не я — наука, — сказал Моррис. — Тело переходит в другие формы: им питаются черви, оно удобряет землю, и на земле вырастает трава, а после какое-нибудь животное съедает траву. Но разговоры о том, что после смерти сохраняется индивидуальный дух человека, беспочвенны — пусть мне сперва покажут хоть малейшее научное доказательст-тво. Далее, если дух сохраняется, то сохраняется и все злое, порочное в нем. Почему смерть тела должна избавлять дух от этих качеств? Кошмарно даже думать о таком — но, как ни странно, потерявшие рассудок люди наподобие спиритуалистов стремятся утешить нас, утверждая, что этот кошмар является правдой. Еще безумней твои древние египтяне, которые видели в своих покинутых телах нечто священное. Ты говорил, кажется, что они писали на своих гробах проклятия в адрес тех, кто потревожит их кости?

— Постоянно, — ответил Мэдден. — Собственно говоря, так было принято. Эти страшные проклятия писались иероглифами на футлярах для мумий или высекались на саркофагах.

— Что не помешает тебе зимой вскрыть все гробницы, которые ты обнаружишь, и вытащить из них все самое интересное или ценное.

Мэдден рассмеялся.

— Конечно, нет, — сказал он. — Я изымаю из гробниц произведения искусства и разворачиваю мумии в поисках скарабеев и украшений. Но у меня есть нерушимое правило: я всегда хороню тела. Не скажу, что верю в силу проклятий — однако выставлять мумии в музеях кажется мне непристойным.

— Представим, что ты найдешь мумифицированное тело с любопытными пороками развития. Разве ты не отправишь его в какой-нибудь анатомический институт? — спросил Моррис.

— Такого еще не бывало, — сказал Мэдден. — Но я убежден, что делать этого не следует.

— В таком случае, ты — суеверный варвар и антинаучный вандал, — заметил Моррис. — Эй, что это?

Он высунулся из окна. В свете, падавшем из комнаты на газон, ярко вырисовывался квадрат травы, и по нему медленно ползло, подергиваясь, небольшое животное. Хью Моррис выпрыгнул из окна и вскоре вернулся, бережно неся на ладонях маленькую серую обезьянку, как видно, сильно покалеченную. Ее застывшие и вытянутые задние ноги казались частично парализованными.

Моррис осторожно ощупал тельце обезьянки опытными пальцами хирурга.

— Интересно, что случилось с бедняжкой, — сказал он. — Паралич нижних конечностей: судя по всему, поврежден позвоночник.

Он продолжил осмотр. Обезьянка неподвижно лежала, глядя на него огромными страдающими глазами.

— Да, так я и думал. Перелом одного из поясничных позвонков. Мне повезло! Повреждение редкое, но я часто размышлял… Может, и обезьянке повезло, хотя вряд ли. Будь это мой пациент, я не пошел бы на риск. Но с обезьяной.

На следующий день Джек Мэдден выехал на юг и в середине ноября приступил к раскопкам на новонайденном некрополе. Он и еще один археолог-англичанин руководили работами, за которыми присматривали чиновники Департамента древностей египетского правительства. Археологи решили поселиться поближе к месту раскопок и избежать тем самым необходимости ежедневно переправляться через Нил на луксорском пароме. Они сняли пустой и просторный туземный дом в соседней деревне Гурна. Гряда низких скал, сложенных из песчаника, шла отсюда на север к храму и террасам Дейр эль-Бахри[46]; на склоне и уровнем ниже находился древний некрополь. Понадобилось убрать большое количество песка, прежде чем археологи смогли приступить к исследованию гробниц. Пробные раскопы у подножия скальной гряды говорили о значительных размерах некрополя.

Склепы наиболее знатных лиц, как они обнаружили, были высечены непосредственно на склоне холма. Многие из них были разграблены еще в древние времена. Археологи находили расколотые плиты, когда-то закрывавшие входы, и мумии с размотанными бинтами. Но время от времени Мэддену попадались гробницы, где не успели побывать мародеры. В одной из них он нашел саркофаг жреца девятнадцатой династии, и это вознаградило его за несколько недель бесплодного труда. В гробнице было до сотни фигурок-ушебти[47], покрытых прекрасной голубой глазурью; четыре алебастровых сосуда с внутренностями умершего, извлеченными перед мумифицированием; стол на ножках из резной слоновой кости и черного дерева, доска которого была выложена квадратиками разноцветного стекла; сандалии жреца, изукрашенные тончайшей серебряной филигранью; его посох, инкрустированный ромбовидным узором из золота и сердоликов — рукоятка его представляла собой вырезанную из аметиста фигурку припавшей к земле кошки; и сама мумия, на шее которой, под бинтами, обнаружилось ожерелье из золотых пластин и ониксовых бусин. Все находки были отправлены в музей Гизе в Каире, и Мэдден похоронил мумию у подножия холма, под склепом. Он написал Хью Моррису письмо, где рассказал о своем открытии и подчеркнул великолепие прозрачных зимних дней; описал медленное, от восхода до заката, путешествие солнца в синеве небес и прохладные ночи, когда над ясным горизонтом пустыни искрились звезды. Если Хью случаем передумает, писал он, места в доме археологов в Гурне более чем достаточно, и ему будут очень рады.

Две недели спустя Мэдден получил от своего друга телеграмму. В ней говорилось, что Моррис чувствует себя неважно и немедленно отплывает на пароходе в Порт-Саид, откуда сразу же приедет в Луксор. В надлежащий срок он сообщил о своем прибытии в Каир. Наутро Мэдден выехал ему навстречу, пересек реку и с облегчением нашел друга, как всегда, жизнерадостным и бодрым. Моррис загорел до бронзового цвета и казался воплощением здоровья. Тем вечером они были в доме одни, так как коллега Мэддена предпринял недельную поездку вверх по Нилу. Пообедав, они вышли в закрытый двор, примыкавший к дому. Моррис, уклонявшийся от любых вопросов о себе и своем здоровье, наконец заговорил.

— Теперь я расскажу, что со мной не так, — начал он. — Я знаю, что в роли инвалида выгляжу полнейшим самозванцем, да и физически чувствую себя превосходно. Все органы работают как часы, кроме одного — а в нем что-то сломалось лишь однажды. Вот как это было.

С месяц после того, как ты уехал, все продолжалось как обычно: я был крайне занят, дела шли ровно и, я бы сказал, вполне удачно. Затем я как-то утром приехал в больницу, где меня ждала совершенно заурядная, но довольно серьезная для пациента операция. Пациента привезли в операционную под наркозом, и не успел я сделать быстрый разрез брюшной полости, как увидел, что у него на груди сидит маленькая серая обезьянка. Она смотрела не на меня, а на складку кожи, которую я прихватил большим и указательным пальцами. Я знал, конечно, что там нет никакой обезьянки и что я вижу галлюцинацию. Я продолжил операцию, отлично соображая, что делаю, и моя рука ни разу не дрогнула. Ты согласишься, думаю, что мои нервы были в порядке. Правда, выбора у меня не было. Я не мог сказать: «Пожалуйста, уберите эту обезьянку» — ведь я знал, что никакой обезьянки в операционной и в помине не было. Не мог и сказать: «Пусть кто-нибудь меня заменит, у меня неприятная галлюцинация, я вижу на груди у пациента обезьянку». Как хирургу, мне пришел бы конец, даже не сомневайся. Пока я работал, обезьянка по большей части следила за операцией, заглядывала в брюшную полость пациента, но иногда смотрела прямо на меня и верещала от злости. Она даже потрогала зажим, который я наложил на перерезанную вену; это был худший момент, доложу тебе… В конце концов пациента увезли — вместе с обезьянкой, которая по-прежнему сидела у него на груди. Я бы выпил, пожалуй. Покрепче, будь добр. Благодарю.

Моррис сделал глоток и продолжал:

— Гадостное переживание, короче говоря. Из больницы я, не откладывая, пошел на прием к своему старому другу Роберту Ангусу, психиатру и специалисту по нервным заболеваниям. Я в деталях рассказал ему о том, что со мной случилось. Он сделал несколько анализов, проверил глаза, рефлексы, измерил давление крови — все было в полном порядке. Затем он начал задавать вопросы о состоянии моего здоровья и образе жизни. Среди них был один, который, я уверен, уже пришел тебе в голову: не произошло ли со мной в последнее время что-либо, что прямо или косвенно заставило бы меня представить себе обезьянку. Я рассказал ему, что несколько недель тому ко мне на газон заползла обезьянка со сломанным поясничным позвонком, что я провел операцию и попытался соединить позвонок проволокой, так как давно взвешивал возможность такого лечения. Ты помнишь тот вечер, конечно?

— Отлично помню, — ответил Мэдден. — Кстати, а что с обезьянкой?

— Она прожила два дня. Я был доволен, поскольку ожидал, что она умрет либо под наркозом, либо от шока, сразу после операции. Вернусь к рассказу. Покончив со своими вопросами, Ангус задал мне хорошую трепку. Он заявил, что я на протяжении многих лет упрямо перетруждал свой мозг, не позволяя ему ни отдохнуть, ни сменить поле деятельности, и что если я хочу принести миру какую-то пользу, то обязан сейчас же бросить работу и отдохнуть пару месяцев. Мой мозг устал, а я настойчиво продолжал его стимулировать, сказал он. По его словам, такие люди, как я, ничем не лучше запойных пьяниц, и предупреждением мне должен послужить легкий приступ обычной в таких случаях белой горячки. Мне необходимо на время прекратить работу, как пьянице — бросить пить, вот и все лекарство. Ангус очень злился и выложил все напрямую: он сказал, что по собственной глупости я довел себя буквально до нервного срыва, хотя физически я нахожусь в прекрасной форме, и что это настоящий позор. Главное же — и это показалось мне весьма разумным советом — я не должен подавлять мысли о случившемся, иначе я могу загнать пережитое в подсознание, и тогда мне придется плохо. «Все время думай о том, что произошло. Осознай, каким ты был дураком», — сказал Ангус. «Размышляй, анализируй, пусть тебе станет стыдно перед самим собой». И еще одно: мне никак не стоило гнать от себя мысли про обезьян. Напротив, Ангус посоветовал мне, не откладывая, посетить Зоологический сад и провести часок у клеток с обезьянами.

— Странная терапия, — заметил Мэдден.

— Нет, блестящая! Мой мозг, объяснил Ангус, восстал против рабства и поднял красный флаг с изображением обезьянки. Я должен показать ему, что не боюсь фальшивых обезьян. Нужно ответить ударом на удар, заставить себя глядеть на десятки реальных обезьян, которые способны укусить или избить меня до полусмерти, а не на поддельную мелкую обезьянку, которая и вовсе не существует. В то же время, мне следует отнестись к красному сигналу мозга со всей серьезностью, признать наличие опасности, отдохнуть. После этого, обещал Ангус, поддельные обезьяны перестанут меня беспокоить. Между прочим, в Египте есть настоящие?

— Нет, насколько я знаю, — ответил Мэдден. — Но когда-то они, должно быть, здесь водились: их часто рисовали на фресках в гробницах и храмах.

— Очень хорошо. Рисунки будут освежать мою память, а заодно и мозг. Вот, пожалуй, и все. Что скажешь?

— Жутковато, — сказал Мэдден. — Нужны стальные нервы, чтобы продолжать операцию под взглядом обезьяны.

— Мне пришлось адски трудно. Из какого-то глубокого болота у меня в голове выползло это непрошеное видение и предстало передо мной, выдавая мираж за действительность. Заметь, оно не было внешним. Не глаза сообщили мозгу, что на груди пациента сидит обезьянка, а мозг одурачил глаза, вынудив ее видеть — будто кто-то, кому я абсолютно доверял, предал меня… Признаться, я также подумал, что какой-то подсознательный инстинкт во мне, возможно, восстает против вивисекции. Разум говорит, что вивисекция оправдана, что таким путем мы узнаем, как отдалить смерть и облегчить боль. Но что, если мое подсознание убедило мозг в необходимости сопротивляться и он — улучив момент, когда я использовал на практике знания, почерпнутые из боли и смерти животных — создал и показал мне образ обезьянки?

Моррис внезапно поднялся на ноги.

— Не пора ли спать? — спросил он. — Когда я работал, мне хватало пяти часов сна, но сейчас, кажется, могу проспать хоть день напролет.

Молодой археолог Вильсон, коллега Мэддена по экспедиции, вернулся на следующий день, и работа вошла в свою колею. Вскоре после восхода один из ученых подавал сигнал к началу работ; затем он же или оба — за исключением времени дневного перерыва, который начинался около полудня и продолжался несколько часов — следили до заката за ходом работ. Если речь шла лишь о расчистке склона холма и уборке мягкого грунта, достаточно было присутствия только одного археолога: требовалось всего-навсего присматривать за рабочими, пока те усердно копали или шли цепочкой с наполненными землей и песком корзинами на плечах к местам сброса, уходившим от места раскопок ширящимися полуостровами истоптанной земли. Но с продвижением вдоль скальной гряды на склоне время от времени показывались гладкие прямоугольники, вырубленные рукой человека, и тогда обоим приходилось быть начеку. Расчистка обтесанной плиты, служившей дверью, всегда становилась волнующим событием: избежала ли гробница визита древних грабителей, по-прежнему ли стоит нетронутая в ожидании современных исследователей? Однако вот уже много дней подряд им попадались одни давно ограбленные склепы. Грабители обычно срывали с мумий бинты, надеясь найти скарабеев и ожерелья, и на полу таких гробниц валялись разбросанные кости. Мэдден их непременно с тщанием собирал и хоронил.

Сперва Хью Моррис старательно посещал раскопки, но день шел за днем, ничего интересного не происходило, и деятельный хирург изнывал от скуки, глядя, как рабочие часами переносят песок с одного места на другое. Постепенно он стал появляться на раскопках все реже и реже. Он побывал в Долине царей, пересек реку и осмотрел храмы Карнака, однако древности не слишком привлекали его. Иногда он уезжал верхом в пустыню или проводил время с приятелями в какой-нибудь из гостиниц Луксора. Однажды Моррис вернулся из Луксора в необычайно приподнятом настроении и рассказал, что играл в лаун-теннис с женщиной, которой полгода назад вырезал злокачественную опухоль; теперь она скакала по корту, как бойкая девчонка.

— Господи, как я хочу вернуться к работе! — воскликнул он. — Может, стоило остаться и строго-настрого приказать мозгу не пугать меня всякой чепухой?

Неделя шла за неделей. До отъезда Морриса в Англию оставалось два дня. Он надеялся сразу же приступить к работе; билеты уже были куплены, каюта заказана. Утром, когда он завтракал с Вильсоном, пришел землекоп с запиской от Мэддена. Археолог писал, что нашел, по всей видимости, нетронутую гробницу; непотревоженная входная плита была на месте. Вильсон умчался, сияя, точно мореплаватель на необитаемом острове, который увидел на горизонте долгожданный парус. Через четверть часа Моррис последовал за ним и пришел вовремя — рабочие как раз отодвигали плиту. Саркофага в гробнице не оказалось, так как роль его играли каменные стены; однако в центре, сияя лаком и яркой росписью, словно был изготовлен вчера, располагался футляр для мумии, грубо напоминавший очертаниями человеческое тело. Рядом стояли алебастровые вазы с внутренностями умершего. По углам склепа, словно колонны, поддерживающие свод, в песчанике были высечены массивные фигуры сидящих на корточках обезьян. Рабочие извлекли футляр и на сколоченных из досок носилках перенесли его во двор дома археологов в Гурне, где ученым предстояло открыть гроб и распеленать мумию.

Вечером, наскоро поев, археологи принялись за работу. На крышке футляра было изображено лицо девушки или молодой женщины. Расшифровав иероглифическую надпись, Мэдден объявил, что внутри покоится тело А-пен-ары, дочери надзирателя за стадами в имении Сенмута[48].

— Далее следуют обычные формулы, — сказал он. — Так, так… Ага, вот это тебя заинтересует, Хью — ты как-то спрашивал меня о проклятиях. А-пен-ара проклинает всякого, кто осквернит ее гробницу или потревожит ее останки. Если же такое случится, хранители ее склепа отомстят нечестивцу: он умрет бездетным, в страхе и муках; хранители вырвут глаза из его глазниц и волосы с его головы, а также оторвут большой палец его правой руки, как человек срывает стебель тростника.

Моррис рассмеялся.

— Какие милые проклятия, — сказал он. — Но кто же они, хранитель склепа этой молодой красавицы? Те четыре огромные обезьяны, вырезанные по углам?

— Без сомнения. Но мы их не побеспокоим, так завтра я с подобающими почестями похороню кости мисс А-пен-ары в траншее у подножия ее склепа. Там она будет в безопасности. Если вернуть мумию в гробницу, через несколько дней кусками ее будет торговать половина погонщиков ослов в Луксоре. «Купите руку мумии, госпожа!.. Ступня египетской царицы, всего десять пиастров, всего десять, господа!» Ну что ж, приступим к распеленанию.

Стемнело. Вильсон принес парафиновую лампу; огонек ровно, не подрагивая, горел в неподвижном воздухе. Крышка футляра отделилась легко. Внутри лежало узкое спеле-нутое тело. Труд бальзамировщиков никак нельзя было назвать искусным — кожа и плоть головы разложились, оставив только коричневые от битума кости черепа. Череп окружали космы волос; на воздухе они опали, как тесто, и рассыпались в прах. Твердые и хрупкие от времени бинты крошились, однако археологам улыбнулась удача: шею, наподобие ветхого ошейника, охватывало любопытное и редкое колье — фигурки присевших на корточки обезьян чередовались с серебряными бусинами. Нить, на которую они были нанизаны, от прикосновения распалась, и фигурки пришлось собирать по одной. На костях запястья висел браслет из сердолика с маленькими резными скарабеями. Археологи сняли украшение и перевернули тело, чтобы добраться до оставшегося фрагмента ожерелья. Сгнившие покровы соскользнули со спины, обнажив лопатки и позвоночник до самого таза. Здесь мастера поработали тщательней: кости все еще держались на остатках мышц и хрящей.

Хью Моррис внезапно вскочил.

— Боже мой, только посмотрите! — закричал он. — Один из люмбальных позвонков, вон там, у основания позвоночника, был сломан — и скреплен металлической полосой. К черту ваши древности! Я должен осмотреть кое-что куда более современное, чем все мы вместе взятые!

Он оттолкнул Джека Мэддена в сторону и уставился на чудо хирургии.

— Лампу ближе, — распорядился он, точно в операционной. — Да, позвонок был сломан пополам и вновь скреплен. Никто и никогда, насколько я знаю, не пытался провести подобную операцию, кроме меня; да и я осмелился испробовать ее только на маленькой парализованной обезьянке, которая однажды приползла ко мне в сад. Но какой-то египетский хирург, более трех тысяч лет назад, провел такую операцию на человеке, на женщине. И поглядите, поглядите! Она выжила, и сломанный позвонок образовал костистый нарост, наползающий на металлическую полосу. Это свидетельство заживления. Процесс был долгим, но непременно происходил при жизни — ткани трупа не могут заживать. После операции эта женщина прожила еще долго; вероятно, она полностью исцелилась. А моя несчастная обезьянка продержалась лишь два дня и все это время мучилась…

Знающие, чуткие пальцы хирурга могли поведать больше, чем зрение. Он закрыл глаза и кончиками пальцев начал бережно ощупывать металлическую полосу и трещину в сломанном позвонке.

— Полоса не идет кольцом вокруг кости, — сказал он, — и не ввинчена в нее. Видимо, имелась какая-то пружина, сопротивление которой при растяжении придавало всей конструкции жесткость. Это нечто вроде скобы, надетой на позвонок сверху. Очевидно, хирургу понадобилось сперва зачистить позвонок. Я отдал бы два года своей жизни, чтобы увидеть эту операцию, этот шедевр хирургического искусства! И, безусловно, стоило пожертвовать двумя месяцами работы, чтобы увидеть ее результат. Перелом позвонка — очень редкое повреждение. Что-то похожее происходит с осужденным на виселице, но такое уже не исправишь! Слава Богу, мой отдых все же не был напрасной тратой времени!

Мэдден решил, что футляр не стоит отправлять в музей, так как он относился к весьма распространенному типу. Когда осмотр был завершен, ученые положили мумию обратно в футляр, собираясь на следующий день вернуть покойницу земле. Давно наступила полночь, и вскоре дом погрузился в темноту.

Комната Хью Морриса находилась на первом этаже и выходила во двор, где лежал футляр. Он долго не мог заснуть, дивясь поразительному мастерству древнего хирурга — операция, по словам Мэддена, была выполнена около тридцати пяти столетий назад. И вдруг удивление и восторг сменились беспокойством: он осознал, что материальное доказательство, единственное свидетельство операции будет завтра предано земле и потеряно для науки. Нужно убедить Мэддена, что необходимо отделить хотя бы три позвонка — сломанный и два соседних. «Я увезу их в Англию и покажу всем, что может быть достигнуто в медицине», — подумал Моррис. — «Прочитаю о них лекцию и передам позвонки в Королевскую коллегию хирургов[49] как пример для подражания и вдохновения». Коллеги обязаны своими глазами увидеть достижение неведомого хирурга девятнадцатой династии… Но что, если Мэдден откажется? Он всегда настаивает на захоронении останков. Для него это вопрос принципа. Несомненно, здесь не обошлось без какого-то комплекса, связанного с суевериями; бороться с подобными вещами труднее всего по причине их полной иррациональности. Иными словами, существует риск натолкнуться на отказ, а это допускать никак нельзя.

Он встал с кровати, помедлил у двери, прислушиваясь, и тихо вышел во двор. Взошла луна, звезды утратили яркость, и хотя прямые лунные лучи не попадали в окруженный стенами двор, темноту рассеивало бесцветное свечение неба. Лампа ему не понадобилась. Он снял крышку гроба и откинул истлевшие покровы, которыми Мэдден вновь укрыл тело. Хирург думал, что нижние позвонки отделить будет нетрудно, ведь мускулы и хрящи, удерживавшие их на месте, должно быть, почти разложились. Однако позвонки держались крепко, точно были привязаны; ему пришлось приложить всю силу крепких пальцев, чтобы сломать позвоночник. Кости треснули с громким звуком револьверного выстрела. Но в доме никто не пошевелился — ни шагов, ни света в окнах. Хирург вторично сломал позвоночник — и драгоценная реликвия очутилась у него в руках. Перед тем, как вернуть на место полусгнившие ткани, он снова поглядел на перепачканные, лишенные плоти кости. В пустых глазницах залегли тени, словно бы оттуда пристально смотрели на него черные запавшие глаза; безгубый рот кривился и гримасничал. Какая-то неуловимая перемена произошла с мумией, и на миг ему показалось, что на него глядит большая коричневая обезьяна. Но иллюзия тотчас рассеялась, и хирург, закрыв крышку, вернулся в свою комнату.

На следующий день мумию похоронили. Два дня спустя Моррис выехал ночным поездом из Луксора в Каир. В Порт-Саиде он должен был сесть на отплывавший в Англию пароход. До отплытия оставалось несколько часов, и он, сдав багаж, включая тщательно запертую на замок кожаную сумку, завернул перекусить в кафе «Туфик» на набережной. Столики стояли в саду с пальмовыми деревьями и решетками, увитыми яркими бугенвиллиями; Моррис сидел у низкой деревянной перегородки, отделявшей кафе от улицы. Он ел и рассматривал цветистый карнавал восточной жизни, текущей мимо: египетские чиновники в сюртуках шелковистого сукна и красных фесках; босые косолапые феллахи в голубых кафтанах; женщины в белых чадрах, украдкой строившие глазки прохожим; полуголые уличные мальчишки, один с ярко-красным цветком гибискуса за ухом; путешественники из Индии в тропических шлемах, выказывающие всем своим видом надменное британское превосходство; разношерстые сыны Пророка в зеленых тюрбанах; величественных шейх в белом бурнусе; француженки из профессиональной гильдии с отороченными кружевами зонтиками и призывными взглядами; дервиш в широкой плиссированной юбке, с безумным взором и пеной у рта, жующий бетель. Грек-чистильщик постукивал обувными щетками по коробке с начищенными медными пластинами, зазывая клиентов; девочка-египтянка сидела на корточках в грязи рядом с граммофоном; пароходы гудели, выходя в Суэцкий канал.

По краю тротуара прохаживался молодой итальянец с шарманкой; одной рукой он извлекал из своего инструмента звуки популярной арии Верди, в другой держал оловянную кружку для пожертвований меломанов; на шарманке восседала обезьянка в желтом жилете, привязанная к его запястью поводком. Шарманщик остановился напротив стола, за которым сидел Моррис; хирургу понравилась веселая мелодия, и он, нащупав в кармане пиастр, поманил юношу к себе. Тот расплылся в улыбке и подошел ближе.

Обезьянка с печальными глазами внезапно соскочила с шарманки и прыгнула на столик. Она бесновалась, подпрыгивая на месте и вереща от ярости, среди осколков разбитого стекла. Ваза с цветами перевернулась, тарелка соскользнула на пол. Черная жидкость выплеснулась на скатерть из кофейной чашки Морриса. В следующую секунду итальянец дернул поводок и потянул обезумевшего зверька к себе; обезьянка упала головой вниз на тротуар. В сумятице голосов послышались пронзительные выкрики, официант поспешил к столику, издавая многословные проклятия, полицейский пнул распростертое на земле тельце обезьянки, шарманка рухнула на мостовую. Затем все успокоилось; итальянец поднял с тротуара маленькое тельце и протянул его на ладонях Моррису.

— E morto[50], — сказал он.

— И поделом, — бросил Моррис. — Зачем она на меня накинулась?

Он отплыл в Лондон, и день за днем, в часы ленивого безделья на палубе, когда человек с одинаковой рассеянностью смотрит на страницы книги и морские волны, в памяти его всплывало, окрашивая все мысли, воспоминание об этом мелком трагическом происшествии, в котором сам он никак не был повинен. Порой, когда тень чайки скользила к нему по палубе, в сознании хирурга, вопреки зрению, всплывал бредовый образ готовой наброситься на него обезьянки. Как-то с запада налетел штормовой ветер, пароход дернулся, тяжело нагруженный стюард потерял равновесие, и разбитое стекло зазвенело рядом с Моррисом; тот вскочил, подумав, что на столик снова вспрыгнула обезьянка. В другой раз в кают-компании проходила кинематографическая лекция — путешествующий натуралист демонстрировал съемки животных в индийских джунглях; когда на экране запрыгала в деревьях стая обезьян, Моррис невольно сжал подлокотники в приступе дикого ужаса, который продолжался лишь долю секунды: он вовремя напомнил себе, что всего-навсего смотрит фильм в кают-компании парохода, плывущего вдоль берегов Португалии… Однажды он сонным вернулся в каюту и вдруг заметил какое-то животное, свернувшееся рядом с кожаной сумкой. Он замер, не в силах вздохнуть, пока не понял, что это дружелюбный корабельный кот, который как раз потянулся, выгнув спину и поблескивая глазами.

Несуразная, безрассудная тревога выводила Морриса из себя. Видение обезьянки не повторялось, но некое мысленное представление о ней — некая идея обезьянки — судя по всему, по-прежнему глубоко сидело в сознании. Хирург подумал, что по приезде нужно будет посоветоваться с Робертом Ангусом. Вероятно, происшествие в Порт-Саиде вновь пробудило дремавшее нервное расстройство; но теперь к нему примешивалось и другое — Моррис понимал, что начал бояться и настоящих обезьян, что где-то, в темном уголке его сознания, затаился ужас. Но считать, что все это связано с похищенным сокровищем. какое примитивное, детское суеверие, недостойное даже усмешки, с которой размышлял о нем Моррис. Он часто раскрывал сумку и рассматривал украденное чудо хирургии — свидетельство забытого мастерства, что отныне вновь будет служить людям.

Хорошо было вернуться в Англию! В последние три дня плавания прежние страхи растворились в неведомых темных глубинах; да, безусловно, он совершенно напрасно беспокоился. Стоял теплый мартовский вечер. Риджентс-парк окутывал легкий туман, шел мелкий дождь. Моррис договорился с психиатром об утреннем визите, затем позвонил в больницу и сообщил, что вернулся и готов немедленно приступить к работе. За обедом он был в прекрасном настроении, болтал со слугой и, как выяснилось, показал ему драгоценные кости, добавив, что они принадлежали мумии, которую распеленали на его глазах, и что он собирается прочитать о них лекцию. Затем хирург удалился в спальню, взяв кожаную сумку с собой. Кровать, после корабельной койки, показалась ему верхом комфорта; из раскрытого окна доносился мягкий шум дождя, падавшего на кусты.

Комната слуги располагалась над спальней. Незадолго до рассвета он был внезапно разбужен ужасными криками, раздававшимися где-то поблизости. После знакомый голос отчаянно захрипел:

— Помогите! Помогите! О Господи, О Боже! А-а-а…

Нечленораздельная речь вновь перешла в вопль.

Слуга поспешил вниз, распахнул дверь спальни хозяина и зажег свет. Крики прекратились, с кровати доносились лишь тихие стоны. Над нею склонилась громадная обезьяна и что-то делала руками; затем она подняла лежащее на кровати тело за шею и ноги, выгнула его назад и сломала, как тростинку. После обезьяна разорвала лежавшую на тумбочке кожаную сумку и, зажав что-то белое и блестящее в мокрых пальцах, проковыляла к окну и исчезла.

Врач прибыл через полчаса, но было уже поздно. С головы убитого были содраны, вместе с кожей, большие пучки волос, оба глаза были вырваны из глазниц. Большой палец на правой руке оказался оторван, а позвоночник сломан в области нижних позвонков.

Никакого разумного объяснения трагедии так и не было найдено. Ни единая крупная обезьяна не сбежала в те дни из находящегося поблизости Зоологического сада или откуда-либо еще; чудовищного ночного гостя никто больше не видел. Слуга Морриса успел лишь мельком разглядеть его, и данное им описание не соответствовало ни одному из известных видов человекообразных обезьян. Продолжение было еще таинственней: Мэдден, вернувшись в Англию, подробно расспросил слугу Морриса, что именно показывал ему хозяин в ночь перед смертью, особо останавливаясь на том, не являлось ли это нечто фрагментом мумии, которая была распеленута на глазах хирурга, и получил такие же подробные ответы. Следующей осенью, продолжая исследования некрополя Гурны, он снова выкопал футляр с мумией А-пен-ары и раскрыл его. Все позвонки были на месте, все были целы, и на одном из них поблескивала серебряная скоба, которую Моррис с восхищением называл непревзойденным достижением хирургии.