Рассказы

Negotium Perambulans[33]

Случайный турист в Западном Корнуолле, проходя по высокому безлесному плоскогорью между Пензансом и Лэндс-Эндом, возможно, заметит обветшалый указатель, направленный вниз на крутую дорожку, и увидит еле читаемую надпись на потрёпанной стрелке — «Полерн. 2 мили.». Но скорее всего мало кому будет любопытно пройти ещё две мили, чтобы увидеть место, о котором путеводители упоминают лишь вскользь. В паре скупых строк это место описывается как маленькая рыбацкая деревня с церковью, в которой нет ничего интересного, кроме крашеных, резных панелей из дерева (первоначально принадлежавших зданию более древней постройки), которые формируют ограждение вокруг алтаря. Но в церкви Святого Крида (напоминает туристу путеводитель) есть схожий декор, он интересней и лучше сохранился. Таким образом, даже любителей церковной архитектуры отговаривают от экскурсии в Полерн. Так скудна приманка, что никто на неё не клюнет. Здесь очень крутой спуск, который в сухую погоду представляет собой ковёр из острых камней, а после дождя превращается в грязный поток. Взгляд на такую тропинку почти наверняка отговорит путника спускаться. Не стоит подвергать риску двигатель мотоцикла или колеса велосипеда в таком малонаселённом районе. Вряд ли глаза путника видели хоть один дом с момента, как он проехал через Пензанс, и вероятность того, что придется миль шесть катить велосипед с проколотыми шинами кажется слишком высокой ценой за возможность увидеть несколько крашеных панелей.

Поэтому даже в пик туристического сезона мало кто склонен ехать в Полерн. Что уж говорить об остальных временах года. Не думаю, что даже пара местных жителей раз в день проходит эти две мили по острым камням. В своей пессимистичной оценке я не забыл про почтальона, ибо теперь не часто случается, что он оставляет своих пони и телегу на вершине холма, чтобы спуститься в деревню, после того как в паре сотен метров вниз от указателя возле дороги поставили большой белый ящик, похожий на пиратский сундук с щелью для писем и запираемой дверцей. Если у почтальона в сумке есть заказное письмо или пакет, слишком толстый, чтобы протиснуться в щель почтового ящика, то почтальон должен спуститься вниз с холма и доставить столь хлопотливую ношу лично в руки получателю и получить в благодарность угощение или небольшую сумму мелочью.

Но такие случаи — редкость, и ежедневная работа почтальона состоит лишь в том, чтобы вынимать письма из ящика, если они там есть, и на их место класть те, что он привёз. За этими письмами, возможно, в тот же день или на следующий, придёт служащий из почтового отделения Полерна.

Что касается рыбаков этой деревни, которые в основном обеспечивают связь между Полерном и внешним миром, занимаясь торговлей, то они даже не думают подниматься по такой крутой тропинке, чтобы потом еще тащиться шесть миль до рынка в Пензансе. Путь морем короче и легче, и они поставляют свои товары на главную городскую пристань. Таким образом, не смотря на то, что рыболовство является единственным промыслом жителей деревни, вы не сможете купить у них рыбы, только если не договоритесь с каким-нибудь рыбаком. Траулеры возвращаются из Пензаса такими же пустыми как дом с привидениями, в то время как их содержимое уже находится в поезде, что мчится в Лондон.

Такая изоляция небольшого сообщества, длящаяся уже много веков, вызывает отчуждение от внешнего мира и у отдельного человека. Вы нигде больше не найдёте такой независимости характера, как у жителей Полерна. Но мне всегда казалось, что их объединяет какое-то мистическое понимание, как будто все они прошли какой-то древний обряд посвящения, вдохновлённый и устроенный силами, что видимы и невидимы. Метели, которые разрушают побережье, очарование весны, жаркое безмолвное лето, сезон дождей и осеннего гниения, — эти явления природы создали колдовство, которое, строка за строкой, диктовало людям знания о силах добра и зла, что правят миром и проявляют себя либо добрыми, либо ужасными делами.

В первый раз я приехал в Полерн, когда мне было десять лет. Я был маленьким мальчиком, слабым и болезненным, и у меня были проблемы с лёгкими. Дела удерживали моего отца в Лондоне, в то время как для меня считалось благоприятным изобилие свежего воздуха и умеренный климат. Здесь я мог надеяться дожить до зрелости. Сестра моего отца вышла замуж за священника Ричарда Болито, который был родом из Полерна, и таким образом я три года прожил пансионером у своих родственников. У Ричарда Болито был прекрасный дом в Полерне, и священник предпочитал жить в нём, а не в доме викария, положенном ему по статусу. Там он вместо себя поселил молодого художника Джона Эванса, который был совершенно очарован здешними местами. Эванс жил там весь год и никуда не уезжал. Здесь был навес с прочной крышей, с одной стороны у него не было стенки. Его построили для меня в саду, там я жил и спал. В обычном доме со стенами и окнами я мог высидеть только час в сутки. Я проводил своё время с рыбаками или блуждал по заросшим кустарниками утесам, которые круто вздымались по правую и левую сторону от глубокой ложбины, в которой лежала деревня. Иногда я торчал на причале или охотился за птичьими гнездами в зарослях вместе с местными мальчишками.

За исключением воскресного дня и нескольких часов учебных занятий, я мог делать всё, что хотел при условии, что я буду находиться на свежем воздухе. В учёбе не было ничего пугающего. Мой дядя провёл меня легкими тропами через чащобы арифметики, а уроки латинской грамматики он превратил в приятные экскурсии. Но прежде всего он научил меня давать ему ежедневный отчёт о том, чем я занимался и о чём думал, сформулированный в ясном стиле и в грамматически правильных выражениях. Если я выбирал, что расскажу дяде о своей прогулке по утёсам, моя речь должна была быть последовательной, а не смутными, небрежными заметками о том, что я видел. Таким образом, он научил меня быть наблюдательным, предлагая мне рассказывать, какие цветы распустились, какие птицы летали над морем, а какие строили гнёзда в кустарниках. И за это я ему весьма благодарен, так как быть наблюдательным, ясно выражать свои мысли в словах стало профессией всей моей жизни.

Но более важным, нежели в будние дни, был для меня распорядок в воскресенье.

В душе дяди тлели угольки какой-то темной веры, составленной из кальвинизма и мистицизма. Из-за этого воскресенье было для нас всех днем страха. Его утренняя проповедь обжигала нас предвкушением вечного пламени, приготовленного для нераскаявшихся грешников, и даже присутствие детей на его послеобеденной проповеди не мешало ему запугивать паству. Я хорошо помню как он излагал доктрину об ангелах-хранителях. Ребенок, говорил Болито, может считать, что он в безопасности, раз у него есть ангел-хранитель, но не позволяйте ему совершать те многочисленные проступки, которые могут вынудить ангела отвернуться от ребёнка; ведь помимо ангелов-хранителей есть и бесы-искусители, которые всегда готовы напасть на невинную душу. О бесах священник говорил с особым удовольствием. Также я хорошо помню как во время утренней проповеди он прокомментировал сюжет картин на резных панелях вокруг алтаря, о которых я упоминал в начале своего рассказа.

Были там изображены ангел Благовещения и ангел Воскрешения, но не меньше места было уделено Аэндорской волшебнице. А на четвертой панели была картина, заинтересовавшая меня более всего.

Эта четвёртая панель (Болито спустился с кафедры, чтобы очертить рукой контуры изъеденной временем картины) изображала покойницкую на кладбище самого Полерна. И действительно сходство было поразительным, когда на него указал священник. У входа в покойницкую стояла фигура в одеянии священника. В руках у него был крест, которым он пытался преградить путь ужасному существу, похожему на гигантского слизня, который встал на задние конечности перед священником. В толковании моего дяди этот слизень был неким обобщенным образом зла, о котором он постоянно рассказывал нам, детям. Зло это обладало могуществом и властью, но с ним в одиночку могли сражаться твёрдая вера и чистое сердце. Под картиной была написана цитата из 90-го псалма: «Negotium perambulans in tenebris». Мы можем найти перевод этой фразы — «…язвы, ходящей во мраке», но он слабо передаёт смысл, выраженный на латинском языке. Это более пагубно для души, чем любой мор, губящий лишь тело. Это Сущность, Создание, нечто, пришедшее из внешней Тьмы, посланник божьего гнева нечестивым…. Когда мой дядя говорил, я видел взгляды, которыми обменивались между собой прихожане церкви, и знал, что его слова вызывали догадки и воспоминания. Люди кивали и шептались друг с другом; они понимали, на что намекает священник. И поскольку в детстве я был любознателен, то не мог успокоиться, пока не выведал всё, что можно у рыбацких детей, с которыми дружил. На следующий день мы как раз купались и грелись на солнце. Кто-то из детей слышал начало легенды, кто-то — середину или концовку. Части, собранные вместе, складывались в подлинно тревожную историю. В общих чертах она гласила следующее:

Церковь, намного более древняя, чем та, в которой мой дядя пугал нас каждое воскресенье, некогда стояла на расстоянии в триста ярдов от нас на ровном участке ниже карьера, из которого были добыты камни для её постройки. Владелец земли снёс церковь и построил себе дом на том же участке и из тех же камней. Наслаждаясь своей порочностью, он сохранил алтарь, за которым в дальнейшем трапезничал и играл в кости. Но когда владелец постарел, какая-то черная меланхолия овладела им, и огни в его доме горели всю ночь, поскольку старик стал смертельно бояться темноты. Как-то в один зимний вечер разбушевалась буря такой силы, какой раньше не бывало в этих местах. Ветер разбил окна комнаты, где ужинал хозяин, и потушил все лампы. Его слуги услышали вопли ужаса и нашли старика лежащим на полу. Из его горла текла кровь. Когда они ворвались в комнату, какая-то огромная, черная тень, казалось, отодвинулась от тела, проползла по полу и стене и выпрыгнула в разбитое окно.

— Вот он лежал, умирая, — сказал последний из рассказчиков, — и тот, кто когда-то был очень грузным человеком, превратился в мешок костей, поскольку тварь высосала из него всю кровь. Его последний вздох был воплем, и домовладелец выкрикивал те же самые слова, о которых нам говорил отец Болито.

— Negotium perambulans in tenebris, — предположил я нетерпеливо.

— Вроде того. Во всяком случае на латыни.

— А что потом? — спросил я.

— Никто не приближался к тому месту, и старый дом сгнил и пребывал в руинах до тех пор, когда три года назад приехал из Пензанса мистер Дулисс, который восстановил половину здания. Но он не особо беспокоится о таких существах и латинским языком не интересуется. Днём он покупает бутылку виски, а вечером напивается до беспамятства. Э… мне пора домой, время ужина.

Какой бы правдоподобной ни была легенда о старой церкви, я определённо услышал правду о мистере Дулиссе из Пензанса, который с того дня стал объектом моего острого любопытства, в основном потому, что его каменный дом примыкал к садовому участку моего дяди. Моё воображение не могло представить Нечто, ходящее в темноте, нисколько не будоражило мое воображение, и я уже так привык спать под своим навесом в полном одиночестве, что ночью ничто не могло испугать меня. Но было бы очень интересно проснуться раньше времени, услышать вопли мистера Дулисса и предположить, что Нечто добралось до него.

Но постепенно я забыл об этой истории. У меня были более интересные дела, и в последующие два года проживания в саду у дяди-священника я редко думал о мистере Дулиссе и о возможной судьбе, что ждёт его, если он продолжит безрассудно жить в доме, который посещает Нечто из тьмы. Иногда я видел Дулисса через забор нашего сада — большую человекоподобную глыбу жёлтого цвета, с медленной и шатающейся походкой. Но я никогда не видел его за воротами его дома, на деревенской улице или на пляже. Дулисс не совал нос ни в чьи дела, и его никто не тревожил. Если он рисковал тем, что мог оказаться жертвой легендарной ночной твари или мог напиться до смерти, то это было его личное дело. Как я узнал, мой дядя сделал несколько попыток навестить мистера Дулисса, когда он только приехал в Полерн, но соседу, похоже, не нравились пасторы. Дядя говорил, что соседа не было дома, и он также не пытался звонить ему по телефону.

После трех лет пребывания под лучами солнца, под дождями, обдуваемый ветрами, я полностью избавился от симптомов лёгочной болезни и стал крепким, здоровым юношей тринадцати лет. Меня отправили в Итон и Кембридж, и, закончив учёбу, я стал адвокатом. Через двадцать лет мой ежегодный доход измерялся уже пятизначным числом. Я вложил деньги в надежные акции, которые принесли мне солидные дивиденды, так что с учётом моих скромных потребностей и простого вкуса, денег мне должно было хватить на комфортную жизнь до самой старости. Все преимущества профессии адвоката уже были в моей досягаемости, и у меня не было стремления к чему-то большему. Также я не хотел жениться и заводить детей; быть холостяком для меня было естественной склонностью. Фактически за эти долгие годы напряженной трудовой карьеры единственным моим стремлением было вернуться в Полерн, ещё раз пожить вдали от мира, у моря, пройтись по холмам, заросшим кустарником, поиграть с друзьями и раскрыть все тайны. Очарование Полерна оставило отпечаток в моей душе, и я откровенно могу сказать, что не было ни одного дня за эти двадцать лет, чтобы я не вспоминал об этой деревне. Хотя я часто писал письма дяде, пока он был жив, а после его смерти переписывался с тётей, которая оставалась в Полерне, я так и не смог приехать к ним, пока работал адвокатом. Я знал, что стоит мне ненадолго оторваться от своей работы, как я уже психологически не смогу вернуться к ней. Но я дал себе обещание, что как только обрету финансовую независимость, вернусь в Полерн, и никогда больше не покину его. И всё же я снова уехал из этой деревни, и теперь ничто во всём мире не заставит меня свернуть с дороги на тропу, ведущую из Пензанса в Лэндс-Энд. Я не хочу видеть склоны ложбины, которые возвышаются над крышами деревенских домов, не хочу слышать крик чаек, когда они ловят рыбу в заливе. Нечто невидимое, обладающее темной силой, на миг показалось на свет божий, и я увидел это собственными глазами.

Дом, в котором я провёл три года в детстве, достался моей тётке, и когда я сообщил ей в письме, что намерен вернуться в Полерн, она предложила мне пожить у неё, пока я не найду себе подходящий дом, или сочту проживание с ней неприемлемым.

«Этот дом слишком большой для одинокой старухи, — писала она, — я часто думаю о том, чтобы съехать отсюда и снять небольшой коттедж, где хватило бы места лишь для меня. Но приезжай и поживи у меня, дорогой племянник. Если я буду надоедать тебе, ты или я можем переехать. Может быть ты захочешь остаться в одиночестве, как большинство жителей Полерна, и покинешь меня. Или я отделюсь от тебя. Одна из причин почему я всё никак не уеду отсюда, — чувство, что я не должна оставлять этот старый дом голодающим. Ты знаешь, что дома испытывают голод, если в них никто не живёт. Они медленно умирают. Дух дома становится слабее и слабее, и, наконец, исчезает. Для жителей Лондона это звучит полным бредом?..»

Естественно я согласился на такие условия проживания, и в июне вечером уже стоял на тропе, ведущий вниз к Полерну. И вот я снова спускался по крутой дорожке, ведущей в ложбину меж холмов. Похоже, что время здесь остановилось. Обветшалый указатель (или его преемник) указывал своей иссохшей стрелкой вниз на тропинку. Менее чем в ста метрах отсюда можно было заметить белый почтовый ящик. Всё, что я помнил об этом месте, появлялось перед моими глазами. И ничто не исчезло и не уменьшилось в размерах, как это часто бывает с воспоминаниями из детства. Почтовое отделение стояло на своём месте, рядом с ним была церковь, и вблизи от неё дом викария. Высокие кустарники отделяли дом от дороги, а за ними можно было увидеть серую крышу дома, построенного из камней старой церкви. От сырости, идущей с вечернего моря крыша блестела. Всё было в точности таким, как я помнил, и во всём царило ощущение одиночества и изоляции. Где-то над вершинами деревьев извивалась вверх тропа, что соединялась с главной дорогой в Пензанс, но всё это стало безмерно отдалённым. Годы, минувшие с тех пор, как я в последний раз свернул в хорошо знакомые ворота, растворились, подобно морозному дыханию, в этом теплом нежном воздухе. Где-то на выцветших страницах в моей книге памяти были судебные залы, которые, если бы я перелистнул страницы, поведали бы мне, что именно там я сделал себе имя и большой доход. Но теперь, после того, как я вернулся в Полерн, эта книга была закрыта, и колдовство вновь оплетало меня.

И если не изменился Полерн, то такой же не изменившейся была и тётя Хестер, которая встретила меня у двери. Она всегда была изящной, с кожей фарфоровой белизны, и годы не состарили её, а только облагородили. Когда мы сидели после ужина, тётя рассказывала обо всём, что произошло в Полерне за эти долгие годы. И даже если она рассказывала о чем-то изменившемся, то это звучало как подтверждение того, что в деревне всё неизменно. Когда я смог припомнить имена, я спросил тётю о каменном доме и мистере Дулиссе. На её лице появилась лёгкая тень, как будто от облака в весенний день.

— Да, мистер Дулисс, — сказала тётя, — бедный мистер Дулисс, я хорошо его помню, хотя должно быть прошло уже больше десяти лет, как он умер. Я никогда не писала тебе в письмах об этом, поскольку всё это было так ужасно, мой дорогой, и я не хотела, чтобы что-то омрачило твои воспоминания о Полерне. Твой дядя всегда считал, что нечто в этом роде должно было произойти с Дулиссом, если тот продолжит свою нечестивую жизнь, злоупотребляя спиртным. И хотя никто точно не знал, что произошло, это было нечто, чего, возможно, ожидали.

— Но что всё-таки случилось, тётя Хестер? — спросил я.

— Ну, конечно, я не могу поведать тебе всего, поскольку никто не знает этого. Но Дулисс был очень греховным человеком. Говорили, что в Ньюлине с ним случился какой-то жуткий скандал. А затем он жил в каменном доме такой же жизнью грешника…

Интересно, помнишь ли ты ту проповедь твоего дяди, когда он спустился с кафедры, чтобы показать нам на резные изображения на панелях вокруг алтаря? В смысле то ужасное создание, что встало на задние конечности в покойницкой?

— Отлично помню, — сказал я.

— Ах. Полагаю, эта картина произвела на тебя впечатление, как и на всех, кто слушал дядю. И впечатление еще сильнее закрепилось в нашей памяти, когда случилось несчастье. Каким-то образом мистер Дулисс услышал о проповеди твоего дяди, и однажды, будучи сильно пьяным, ворвался в церковь и разбил резные панели в щепки. Кажется, он думал, что панели заколдованы, и если он разрушит их, то избавится от ужасной судьбы, что угрожала ему. Должна сказать тебе, что еще до того кощунственного поступка Дулисса стали преследовать призраки. Он боялся темноты и не мог сидеть без света, верил, что червеобразное существо, нарисованное на панели, преследует его. Но пока у Дулисса в доме горели огни, существо не могло приблизиться к нему. В его расстроенном уме резные панели являлись источником ужаса, и поэтому, как я говорила, он ворвался в церковь и попытался… ты увидишь, почему я говорю «попытался»… уничтожить их. Несомненно, что панели, разбитые в щепки, были найдены на следующее утро, когда твой дядя пришёл на утреннюю службу. Зная страх мистера Дулисса перед этими панелями, дядя отправился в дом у карьера и предъявил Дулиссу обвинения в вандализме. Тот не отрицал своей вины и даже гордился своим поступком. Он сидел, попивая виски, хотя было еще раннее утро.

— Я положил конец вашему Существу, — сказал он, — и вашей проповеди. Чушь, что вызывала суеверия.

Твой дядя ушёл от Дулисса, не ответив ничего на его богохульные речи, и хотел идти прямо в полицию с жалобой. Но на обратном пути он снова зашёл в церковь, чтобы составить список повреждений, и обнаружил, что панельное ограждение нетронуто и не повреждено. Хотя он своими глазами видел, что панели были разбиты в щепки, и мистер Дулисс признавался, что это разрушение было его рук делом. Но панели были на месте. Было ли это божьим промыслом или это сотворила какая-то иная сила, кто знает?

Сам Полерн и его дух, заставили меня признать, что всё, рассказанное тётей Хестер, было засвидетельствованным фактом. Это произошло на самом деле. Она продолжала говорить своим тихим голосом.

— Твой дядя посчитал, что это действие некой силы, о которой не ведают в полиции, не поехал в Пензанс и не стал писать жалобы, поскольку все свидетельства разрушения исчезли. Внезапный приступ скепсиса овладел мной.

— Должно быть, тут какая-то ошибка, — сказал я. — Панели не были разбиты…

Тётя улыбнулась.

— Да, мой дорогой, но ты так долго жил в Лондоне, — сказала она. — В любом случае, позволь мне рассказать остальную часть моей истории. Той ночью, по некоторым причинам, я не могла уснуть. Было очень жарко и душно. Полагаю, ты скажешь, что моя бессонница была вызвана этими условиями. Время от времени, подходя к окну в надежде глотнуть свежего воздуха, я смотрела на дом возле карьера. Первый раз, покинув свою постель, я заметила, что дом освещен яркими огнями. Но во второй раз я увидела, что дом погрузился в темноту. Пока я размышляла об этом, до меня донёсся ужасный крик, а мгновением позже я услышала чьи-то поспешные шаги, кто-то распахнул ворота и помчался по дороге прочь. Он вопил на бегу: «Свет, свет! Зажгите свет, или оно схватит меня!» От этих криков мне стало страшно, и я побежала будить мужа, который спал в гардеробной через коридор от моей комнаты. Он не мешкал, но к этому времени вся деревня уже была разбужена криками, и когда мой муж добежал до причала, он обнаружил, что было поздно кого-то спасать. Прилив был низким, и на скалах у ног священника лежало тело мистера Дулисса. Должно быть он порезал какую-то крупную артерию, когда упал на острые края камней. Казалось, что Дулисс умер от кровопотери, ведь он был крупным мужчиной, но труп выглядел тощим — кожа да кости. Но вопреки ожиданиям никакой лужи крови вокруг него не было. Просто кожа и кости, как будто каждая капля крови была высосана из него!

Она наклонилась вперед.

— Ты и я, мой дорогой, знаем, что произошло, — сказала тётя, — или, по крайней мере, можем предположить. У Бога есть свои средства мщения для тех, кто приносит зло в места, которые некогда были святыми. Темны и таинственны Его пути.

Могу представить, что бы я подумал об этой истории про Дулисса, если бы услышал её в Лондоне. Можно было бы дать очевидное объяснение: этот человек был алкоголиком, и стоит ли удивляться, что демоны бреда преследовали его? Но здесь в Полерне всё было по-другому.

— А кто сейчас обитает в доме у карьера? — спросил я. Много лет назад мальчишки-рыбаки рассказали мне историю о человеке, который построил этот дом и каким ужасным был его конец. И теперь это снова произошло. Наверняка, никто больше не рискнул поселиться в этом доме?

Но ещё до того, как я задал этот вопрос, я увидел по лицу тёти, что кто-то сделал это.

— Да, в этом доме снова живут, — сказала она, — ибо нет предела слепоте… Я не знаю, помнишь ли ты его. Он был арендатором дома викария много лет назад.

— Джон Эванс?

— Да. Он был приятным парнем. Твой дядя был рад получить такого хорошего арендатора. И теперь…

Она поднялась.

— Тетя Хестер, ты не должна оставлять свои предложения незаконченными, — воскликнул я.

Она покачала головой.

— Мой дорогой, это предложение закончит себя само, — сказала она. — Но уже ночь на дворе! Мне нужно ложиться спать, и тебе тоже, а то люди будут думать, что мы как Дулисс вынуждены держать свет включенным всю ночь.

Прежде чем лечь в кровать я раздвинул шторы и открыл все окна для теплого морского воздуха, который мягко затекал в комнату. Глядя в сад, я увидел в лунном свете мерцающую росой крышу навеса, под которым жил в течение трех лет. Этот навес в саду и другие вещи в доме словно вернули меня в детство, к которому я так стремился. И казалось, что между нынешним моментом и событиями двадцатилетней давности не было никакого перерыва. Прошлое и будущее сливались в одно целое, подобно тому, как капли ртути соединяются в тускло мерцающий шар, полный таинственных сияний и отражений.

Затем, немного подняв глаза, я увидел напротив черного склона горы окна дома Дулисса. Дом был полностью освещен.

Утром иллюзии, по обыкновению, рассеиваются. Но не в моем случае. В момент пробуждения мне казалось, что я вновь стал мальчиком, спящим в саду под навесом. И хоть, постепенно просыпаясь, я начал улыбаться этой иллюзии, то, что вызвало её, оставалось вполне реальным. Мне достаточно было просто находиться здесь, снова блуждать по холмам, слышать треск созревающих стручков утёсника, купаться в тёплом прибое и раскачиваться вместе с волнами, греться на песке, смотреть на чаек, болтать с рыбаками и видеть в их глазах некую тайну, которую они инстинктивно ощущают, но не могут поведать. Здесь в Полерне присутствовали силы, что кружились вокруг меня. Белые тополя в долине шуршали листьями, показывая своё знание этих сил. Даже булыжники мостовых излучали колдовство. Всё, что я искал, лежало прямо передо мной. Когда я был ребенком, то неосознанно впитывал в себя магические силы, но теперь, став взрослым, я должен сделать это сознательно. Я должен узнать, какое движение плодотворных и таинственных сил происходит на холме в полдень, и что сияет ночью в море. Эти силы были ведомы и подвластны тем, кто являлись мастерами заклинаний. Но они никогда не говорили об этом, поскольку обитали в самой сокровенной глубине, пребывающей в вечной жизни мира. Помимо светлых, дружелюбных сил, были также и тёмные. И к последним несомненно относится «язва, ходящая в полночь». Эта сила не только опасна и является сущим злом, но она также и мстит богохульникам и нечестивым. Всё это было той частью чародейства Полерна, семена которого так долго дремали в моей душе. Но теперь семена дали ростки, и кто мог знать, какие странные цветы вырастут из них?

Это было незадолго до того, как я столкнулся с Джоном Эвансом. Однажды утром, когда я лежал на пляже, туда пришёл человек средних лет и плотного телосложения. Он с трудом ковылял по песку, а лицом был похож на сатира. Приблизившись ко мне, он остановился и, сощурив глаза, внимательно осмотрел меня.

— Да ведь вы — тот малый, который когда-то жил в саду пастора, — воскликнул он. Разве вы не узнаёте меня?

Я понял, кто он, едва мужчина заговорил. Особенно знакомым был его голос, и в его карикатурных чертах я узнал того сильного, проворного молодого человека, которого видел в детстве.

— Да, вы — Джон Эванс, — сказал я. Вы раньше были очень добры ко мне и часто дарили мне свои рисунки.

— Да, так и было, и могу нарисовать ещё. Купаетесь? Рискованное занятие. Вы никогда не знаете, что может обитать в море, равно как и на суше. Я не то, чтобы опасаюсь их.

Просто мне хватает своей работы и виски. О Господи! С тех пор, как вы уехали, я обучился живописи, и, если уж на то пошло, искусству алкоголизма. Я живу в известном вам доме у карьера, и это место вызывает сильную жажду. Если будете проходить мимо, загляните ко мне. Я покажу вам свои новые работы. Вы остановились в доме тёти, не так ли? Я могу написать для неё замечательный портрет. Интересное лицо, и знает она много. Люди, которые живут в Полерне, вообще много знают, но вот я так и не смог получить тут особых откровений.

Не могу припомнить, когда в последний раз я испытывал столь сильное отвращение и столь жгучее любопытство одновременно. Под простой грубостью его лица скрывалось нечто, что очаровывало меня вопреки омерзению. Такой же эффект оказывала и его шепелявая речь. А его картины, на что они похожи?…

— Я как раз собирался домой, — сказал я. С удовольствием зайду к вам в гости, если вы предлагаете.

Он провёл меня сквозь заброшенный и заросший сад к своему дому, в котором я никогда ещё не был. Большая серая кошка грелась на окне под солнечными лучами, и какая-то старуха накрывала на стол, стоявший в углу прохладного зала, в который мы вошли. Дом был построен из камня. Вырезанные украшения на стенах, фрагменты горгулий и других фигур подтверждали легенду о том, что камни были взяты из разрушенной церкви. В другом углу стоял продолговатый резной стол из дерева, заваленный инструментами художника, а к стенам прислонились рамы с холстами.

Эванс указал большим пальцем на голову ангела, украшавшую каминную доску, и хихикнул.

— Здесь так и веет святостью, — сказал он, — потому давай же посвятим себя искусству мирских наслаждений и немного разрядим атмосферу. Хотите выпить? Нет? Что ж, посмотрите пока какие-нибудь картины, а мне надо привести себя в порядок.

Эванс верно оценивал свои способности к живописи. Он действительно умел писать (очевидно, он мог написать что угодно) но ещё никогда я не видел таких необъяснимо адских картин. Там были изящно нарисованные деревья, но чувствовалось, что нечто скрывается в мерцающих тенях. Был рисунок его кошки, греющейся на солнце как раз на том самом окне, что сейчас; но всё же это была никакая не кошка, а какое-то ужасное и злобное животное. Был обнаженный мальчик, растянувшийся на песке, не человек, а какое-то демоническое существо, вышедшее из моря. И конечно там были картины его сада, заросшего до состояния джунглей, и было ясно что кто-то прячется в кустарниках и готов накинуться на вас…

— Ну, как вам нравится мой стиль? — Спросил Эванс, подошедший ко мне со стаканом в руке. (В стакане у него был неразведённый спирт). — Я пытаюсь нарисовать сущность того, что вижу — не просто шелуху и кожу, но ее природу, откуда она пришла, и что породило ее. Если рассматривать кошку и куст фуксии достаточно пристально, то можно найти между ними что-то общее. Всё вышло из выгребной ямы, и всё возвратится туда. Я хотел бы как-нибудь изобразить и вас. Как сказал один старый сумасшедший: «Я держал бы зеркало перед Природой».

После этой первой встречи я видел Эванса ещё несколько раз в течение трёх месяцев того чудесного лета. Часто он сидел дома и рисовал целыми днями, а однажды вечером я увидел его на причале, где он сидел без дела. С каждой встречей мне было всё интереснее знать, как он продвинулся в постижении тайн Полерна. Казалось, что Эванса притягивает некая злобная святыня, и вскоре его ждёт посвящение… Но внезапно всё пришло к концу.

Однажды в октябре я встретил художника на утёсе. В небе угасало солнце, закат ещё не перешёл в ночь, но по небу с удивительной скоростью неслись большие черные облака, такие густые, каких я никогда не видел. Свет словно высосало из неба, наступили густые сумерки. Эванс внезапно осознал изменения вокруг себя.

— Я должен вернуться домой как можно быстрее, — сообщил он. — Через несколько минут будет совсем темно, а мой слуга в отъезде. Некому зажечь лампы.

Он вскочил с места с несвойственной для себя быстротой, и, спотыкаясь, побежал. В наступающей темноте я видел, что его лицо было мокрым, и на нём отражался какой-то невысказанный ужас.

— Вы должны пойти со мной, — крикнул он, задыхаясь, — вдвоём мы быстрее зажжём лампы. Я не могу обойтись без света.

Я должен был проявить себя лучшим образом и не отставать от Эванса, которого преследовал какой-то страх, но, не смотря на это, я отстал от него. Когда я добрался до садовых ворот, художник был уже на полпути к дому.

Я видел, как он вошел внутрь, оставив дверь открытой, а когда я забежал следом, Эванс неуклюже ковырялся со спичками. Его рука так дрожала, что он не мог поднести спичку к фитилю лампы…

— К чему такая спешка? — спросил я.

Внезапно его глаза уставились на открытую дверь за моей спиной. Задыхаясь и вопя, Эванс отскочил от стола, который когда-то был алтарем Бога.

— Нет, нет! — Кричал он. — Не подпускайте его ко мне!

Я обернулся, и перед моими глазами предстало то, что увидел Эванс. Существо проникло в дом и теперь подобно гигантской гусенице быстро скользило по полу к художнику. Оно излучало тусклый фосфоресцирующий свет. Снаружи уже была полная тьма, но это жуткое свечение я видел отчетливо. Существо издавало запах гнили и разложения, словно ил, пролежавший долгое время под водой. Казалось, что у этого существа не было головы, но впереди зияло отверстие, окруженное складками сморщенной кожи. Отверстие закрывалось и открывалось, брызгая слюной. Существо было безволосым, формой и структурой оно походило на слизняка. По мере продвижения существа его передняя часть поднялась вверх, подобно кобре перед атакой, и нацелилась на Эванса.

Сперва я поддался панике, но вопли отчаяния достигли моих ушей, я почувствовал безнадежную храбрость и дрожащими, обессиленными руками попытался оторвать существо от жертвы.

Но не смог: хотя тварь была чем-то материальным, её невозможно было схватить; мои руки тонули в ней как в густой грязи. Это походило на борьбу с кошмаром.

Думаю, что вся эта борьба длилась всего несколько секунд. Громкие крики несчастного стихли до слабых стонов и бормотания, когда существо придавило его: он сделал пару вдохов и скончался. Через мгновение я услышал булькающие и сосущие звуки, а затем существо выскользнуло из дома через ту же дверь, через которую проникло. Я зажёг лампу, с которой возился Эванс, и увидел, что он лежит на полу — не более чем кожаная оболочка, мешковато обтягивающая контуры костей.