Рассказы

В НОЧЬ ПОД РОЖДЕСТВО Быль

Памятна для меня эта страшная ночь.

Два года прошло с тех пор, а между тем при одном воспоминании о ней мурашки бегают по спине и волосы дыбом поднимаются. Так живы и так потрясающи ее впечатления.

Был поздний вечер 24 декабря. Я прибыл на Установскую почтовую станцию, отстоящую в двадцати пяти верстах от главного города Енисейской губернии — Красноярска — места моего служения, куда я спешил, возвращаясь из командировки. На дворе стояла страшная стужа; было около сорока градусов мороза, а к вечеру поднялся резкий ветер и начинала крутить вьюга.

Местность — безлесная, однообразная степь с виднеющимися вдали по обеим сторонам хребтами высоких гор — отрогами Саянских.

— Лошадей! — крикнул я, вбежав, совершенно закоченевший, несмотря на надетую на мне доху, в теплую комнату станции.

Из-за стола, на котором стояла высокая лампа со стеклянной, молочного цвета подставкой и самодельным абажуром из писчей бумаги, поднялся старичок-смотритель, прервав какую-то письменную работу. И, сдвинув очки в медной оправе на лоб, меланхолически проговорил:

— Здравствуйте!

— Здравствуйте! — повторил поспешно я, подавая ему руку. — Нельзя ли приказать поскорей лошадей?

— Приказать, отчего нельзя — можно, — тем же тоном продолжал он, — только мой совет вам — здесь переночевать.

— Как переночевать? — вскрикнул я, посмотрев на часы.

Было десять часов вечера. Через два часа я надеялся быть в городе и хоть в первом часу ночи, хоть в час — на елке у губернатора, а там, — там был для меня, как говорит Гамлет, «сильнейший магнит».

— Так, переночевать, а завтра, чуть забрезжит, и ехать, — невозмутимо советовал мне смотритель.

Хладнокровие его взбесило меня.

— Вы с ума сошли! Мне через два часа надо быть в городе! — категорически заявил я.

— Да вы видели, погода-то какая? — уставился он на меня.

— Погода, погода, — погода ничего… — смутился я, тем более, что как бы в подтверждение его слов сильный порыв ветра буквально засыпал окна станции мелким сухим снегом.

Стекла дребезжали.

Он молча указал мне на них.

— Ну, что ж, холодно, метель, да не Бог знает, что такое. Да и езды-то всего каких-нибудь два часа. До города рукой подать, — оправился я от первого смущения.

— Холодно, метель!.. — укоризненно передразнил смотритель. — Не метель, а вьюга, сибирская вьюга! А вы знаете, что такое сибирская вьюга?

— Не знаю и знать не хочу! Что-нибудь очень скверное, как и все сибирское, — обозлился я.

— Все, положим, не все, а вьюги здесь скверные, и вам все равно до города скоро не доехать, так как дорогу занесло и надо будет ехать чуть не ощупью. А неровен час собьетесь с пути — пропадете вместе с ямщиком! Засыпет — и капут.

Я было струхнул, но воображению моему представился образ «сильнейшего магнита».

— Бог милостив, живо докатим, — заявил я. — Да и что попусту время тратить? Мы бы уж версты три отъехали, пока с вами здесь разговоры разговаривали. Говорю вам, давайте лошадей.

— Извольте! — пожал он плечами и направился к выходу. — Вы «по казенной», так мне вас хоть на тот свет, а отпустить надо, а ехали бы «по частной» — ни в жисть бы лошадей не дал.

Новый порыв ветра, сильнее первого, дал знать, что погода не унимается.

На дворе начали позванивать колокольцы, и тройка вскоре была готова.

— Останьтесь лучше, — начал быстро смотритель.

— Вот пустяки! — выбежал я на крыльцо и бросился в повозку. Староста застегнул передний замет.

Вьюга разыгралась вовсю.

— С Богом, трогай, — глухим голосом произнес смотритель, стоявший на крыльце, и быстро ушел в комнаты, сильно хлопнув дверью. Тройка понеслась. Колокольчик застонал.

Я не помню, долго ли мы ехали. Под однообразный звон я дремал, пригревшись в уголке со всех сторон закрытой кошмой {Войлок.} повозки.

Вдруг прекратившийся звук разбудил меня.

Колокольчика не было слышно.

— Что случилось? — крикнул я ямщику.

— Беда, барин, дорогу потеряли, заносит, — донесся до меня его голос.

Он, видимо, был в нескольких шагах от повозки.

Я отстегнул переднюю кошму.

Вьюга бушевала. Лошади стояли, понурив головы, изредка вздрагивая; повозка накренилась на бок и почти уже до половины была занесена снегом. Луна ярко светила с почти безоблачного неба, но, несмотря на это, далее нескольких шагов рассмотреть было ничего нельзя, так как в воздухе стояла густая серебряная сетка из движущихся мелких искорок.

Снег падал хлопьями.

Ветер гудел и вдруг с силой рванул переднюю кошму и помчал далеко в поле.

Слева от меня, в двух шагах, выделялся на белой пелене поля большой деревянный крест.

Таких крестов не встречается нигде чаще, чем в Сибири. Они попадаются и около почтовых трактов, и близ проселочных дорог, и совсем в стороне от дороги, и служат немыми свидетелями совершившихся в этой «стране изгнания» уголовных драм, придорожных убийств и разбоев.

На местах, где находят жертвы преступлений, ставят эти символы искупления, а подчас найденные трупы и хоронят тут же, без отпевания, для которого надо было бы везти их за сотни верст до ближайшего села.

Снова послышался звон колокольчика. Я посмотрел по направлению к лошадям — это ямщик отпрягал пристяжную и толкнул дугу над коренником.

— Что ты делаешь? — спросил я его.

— Верхом, барин, дорогу поискать хочу, пешком-то было утоп, сугробы, — отвечал он.

Ветер продолжал яростно гудеть, вьюга крутила все сильнее и сильнее.

Повозка наполнялась снегом: мои ноги, обутые в высокие валенки, были закрыты им до колен.

Я не помню, что я отвечал ямщику и лишь смутно припоминаю его фигуру уже верхом.

Меня охватила какая-то внутренняя дрожь, затем вдруг стало теплее и теплее. Я почувствовал сладкую истому…

Крест слева стоял уже передо мной и как будто подвинулся ближе. Я не спускал с него глаз.

Вот он тихо закачался, потом движения его стали сильнее, и он постепенно начал подниматься кверху, как бы подталкиваемый кем-нибудь из-под земли.

Вот он наклонился совсем, а на его месте стоял, выделяясь на снежной равнине, дощатый гроб.

Я затаил дыхание.

Крест уже лежал плашмя.

Раздался мерный, глухой стук, а затем послышался треск, — это отлетела крышка стоявшего около меня гроба.

Из него приподнялась женщина, одетая в одну белую рубашку с высоким воротом и длинными рукавами. Черные как смоль волосы, заплетенные в густую косу, спускались через левое плечо на высокую грудь, колыхавшуюся под холстиной, казалось, от прерывистого дыхания. Лицо ее, с правильными, красивыми чертами, было снежной белизны, и на нем рельефно выдавались черные дугой брови, длинные ресницы, раздувающиеся ноздри и губы, — красные, кровавые губы. Глаза были закрыты.

— Ты пришел, я ждала тебя… — прошептала она, но губы ее не шевелились.

Я вздрогнул, услыхав этот шепот.

Она протягивала ко мне свои руки, белые, как мрамор.

Я невольно, как бы подчиняясь непреодолимой силе, потянулся к ней и почувствовал ее холодные, как лед, объятия, они постепенно леденили меня; я коченел.

Она приподняла меня, и мы отделились от земли и неслись в каком-то пространстве, в облаках серебристого света. Она наклонила ко мне свое лицо. Я слышал ее дыхание, — оно было горячо, как огонь; я прильнул губами к ее раскаленным губам и ощутил, что жар ее дыхания наполнял меня всего, проходя горячей струей по всем фибрам моего тела, и лишь ее руки леденили мне спину и бока.

Мы продолжали нестись, слившись в огневом поцелуе.

— Кажется, жив! — раздался около меня голос.

Я открыл глаза и увидал перед собой старика-смотрителя Установской почтовой станции. Я лежал на лежанке, и меня растирали снегом.

Когда я совершенно пришел в себя, меня уложили в постель и стали поить чаем.

Оказалось, что мы отъехали от станции не более пяти верст, как сбились с пути, и ямщик верхом, поворотив назад, с трудом отыскал дорогу и объявил на станции о случившемся. Сбили народ, отправились выручать меня и нашли уже засыпанным снегом.

— Говорил ведь, не слушались, — покачал головой смотритель, садясь ко мне на кровать. — Слава Богу, вовремя поспешил, а то так и нашли бы вы могилку в сибирской степи.

Я только схватил его руку и крепко, с благодарностью пожал ее. Я понял, что он спас мне жизнь.

— И занесло-то вас к Варвариной могилке.

Я посмотрел на него вопросительно.

— Кто была эта Варвара?

— Бродяжка тут одна; года полтора, как была поселена у нас; чудная такая, видимо, из благородных, из себя высокая, красивая, молодая еще, в работницах у старосты жила; только вдруг с год, как заскучала, да в одной рубахе зимой и ушла; на том месте, где она похоронена, и нашли ее замерзшей.

Я рассказал смотрителю мое видение.

— Она, она, вылитая она! — воскликнул он.

Объяснить это последнее совпадение я не берусь, но только повторяю, что для меня вечно будет памятна эта ночь под Рождество.